Генка Козлов, слесарь с местного механического завода, что было мочи бежал к автомобильному кругу, туда, где перед мостом через Днестр Полтавское шоссе пересекалось с трассой Дубоссары — Тирасполь. Глаза распахнуты, рубашка расстегнута, в руках — граната. Навстречу ему бежали перепуганные люди, которых дубинками, газами и выстрелами гнали от моста полицейские. Генка что-то закричал, пытаясь остановить бегущую толпу, но его уже не слышали. И вот, когда полицейские отогнали дубоссарцев от моста уже на добрую сотню метров, в стройный ряд новеньких мундиров ворвался Генка. Было отчетливо видно, как он схватился за кольцо гранаты и остановился перед каким-то офицером полиции. Что он ему говорил, было не разобрать, хотя явно грозил гранатой и требовал убраться из Дубоссар. Уже потом рассказал, что предложил полицейским на выбор два варианта: либо они уходят, либо он взрывает и себя, и их.

В этот момент к кругу подъехали автобусы, из которых выскочило еще несколько десятков мужчин. И полицейские дрогнули и отошли. То ли мужиков испугались, то ли Генкиной гранаты. А зря. Позже, когда следователь прокуратуры пришел к Козлову изымать оружие, оказалось, что граната — учебная. Обычная учебная РГД-1.

Между тем полицейские погрузились в автобусы и сделали вид, что уезжают. Однако поехали не в сторону Кишинева, а в объезд Дубоссар. Мы с группой журналистов влезли в микроавтобус, арендованный телевизионщиками из “Останкино” во главе со спецкором Медведевым (тем самым, что позже станет пресс-секретарем Ельцина), и рванули следом. Параллельно, через город, наперерез полиции кинулись дубоссарские мужики.

Тут на дороге вырос неизвестно откуда взявшийся самосвал и перегородил дорогу полиции. Недолго думая, полицейские открыли огонь и изрешетили его насквозь. Но водитель уцелел. Тогда его вытащили на дорогу, избили и поехали дальше. В районе пригорода Большой Фонтан дорогу преградили, взявшись за руки, безоружные люди. По ним незамедлительно был открыт огонь из автоматов. Но они стояли. В них стреляли, а они стояли. Итог: шестнадцать раненых и трое убитых.

В это не могли поверить. Тогда еще кровь и трупы не были для нас обыденным явлением. Тогда еще эту грань перешагнуть не успели. В упор? Из автоматов? В безоружных? Все это пока не укладывалось ни в какие рамки. Глаза видели, а мозг воспринимать отказывался. Саша Порожан, заместитель председателя горсовета, голос сорвал, дозваниваясь в соседние районы и в ближайшие населенные пункты Одесской области. Никто не верил. Не поверил даже Игорь Смирнов, когда ему об этом сообщили.

Не дожидаясь помощи, рабочие уводили с предприятий тяжелую технику, вывозили железобетонные плиты и блокировали город со всех сторон. Около двух тысяч женщин и детей отвели в воинскую часть и там спрятали. Солдаты отдали детям шинели, освободили казармы, а сами провели холодную ноябрьскую ночь на улице.

Мы толкались в гостинице, расположенной как раз напротив горсовета, и всю ночь не спали. Не спали, потому что противоречивые слухи будоражили город. Сначала разнеслась весть, что рабочие из Рыбницы и крестьяне из окрестных сел уже идут на помощь Дубоссарам. Потом пришло сообщение, что полиция разгромила безоружных рыбничан далеко на подступах к городу, а из Тирасполя тоже никому пробиться не удалось. На окраинных улицах устроили посты, жгли костры из старых автомобильных покрышек. Вокруг костров толпились люди. В воздухе стоял густой запах жженой резины.

Уже утром стало известно, что в Рыбнице действительно начали собираться люди с кольями и арматурой, чтобы идти на выручку Дубоссарам. Но вовремя сообщили, что полиция блокировала дорогу возле села Гояны, предварительно устроив побоище в Дюйбанах, откуда крестьяне с лопатами и вилами тоже собрались идти на помощь. Ночью отправлять безоружных людей на автоматы никто не рискнул. Зато днем нашлись умельцы, которые провели автобусы в обход шоссе, прямо по полям. Подтянулись и тираспольчане.

Но все это не решало проблемы защиты города. Арматура, лопаты и вилы против автоматов — чистое самоубийство. И тогда дубоссарские лидеры придумали “военную хитрость”. Для начала на глазах митингующей толпы затащили на крышу тщательно закамуфлированные водопроводные трубы, объявив, что это орудийные стволы. Затем отобрали пару сотен мужчин, построили и увели с площади, громогласно сообщив, что их повели получать автоматы. Сработало. На площади находилось немало кишиневских информаторов, и весть о том, что Дубоссары вооружаются автоматическим оружием и артиллерией, быстро распространилась. Видимо, это и спасло город. Искатели национального духа отступили.

До распада Советского Союза оставался еще год с небольшим. Но советские руководители не предприняли ничего реального для того, чтобы предотвратить насилие на берегах Днестра. Центр сам отделился от окраин. Центр запер себя в рамках Садового кольца, пытаясь выжить. Но невозможно было выжить, ни на кого не опираясь. Центр предал собственные окраины.

А шестого ноября в Дубоссары съехалось чуть не все Приднестровье. Прощались с погибшими. Прощались, но даже в этот момент не верили, что это только начало. Что основные жертвы еще впереди. Хотя над траурной процессией развевался плакат: “Горбачев! Чья кровь прольется завтра?” Все равно пока не верили. Но уже верили, что выстоят.

Перед началом шествия я заметил у стены горсовета здоровенный кусок ватмана с заклинанием:

“Товарищ! Запомни эти имена:

Гелетюк О. В.

Мицул В. В.

Готка В. Н.

Они погибли, защищая свои семьи, женщин, детей.

Они защитили и нас с тобой.

Найди в своем сердце светлый уголок памяти.

Помни: зло не должно оставаться безнаказанным, иначе оно вернется снова”.

Помню, еще отметил про себя, что христианское всепрощение уступило место более древнему: око за око. И другое: дубоссарское население как бы съежилось, слилось и ощутило себя как никогда единым целым. Тогда же, на похоронах, кто-то переиначил знаменитый испанский лозунг времен гражданской войны и произнес: “Но дубоссаран!”

Я не знаю, что именно искала Молдавия с автоматами наперевес в старинном приднестровском городе Дубоссары 2 ноября 1990 года. Но я точно знаю, что она там потеряла. 2 ноября 1990 года она окончательно потеряла Приднестровье. Отныне берега разделяла не только днестровская вода, но и человеческая кровь.

“Художник нам изобразил...”

Сидя на жесткой скамейке дизель-поезда Кишинев — Одесса, я сам с собою пытался рассуждать о свободе. Всего-навсего. Известное дело, нашего брата хлебом не корми — дай возможность порассуждать о чем-нибудь этаком. Тем более что поезд плелся с трудом, останавливался чуть не у каждого столба на маленьких молдавских станциях, где поджидавшие его крестьяне с мешками наперевес штурмом брали ветхие вагоны. С соседних лавок, прямо из мешков, раздавалось хрюканье поросят, а порою стук колес заглушался откуда-то из-за спины взрывавшимся истошным петушиным криком, словно ополоумевшая птица, с головой погруженная в мешок, боялась потерять счет времени. Или орала о потерянной свободе?

А за окном плыли спокойные молдавские холмы, увенчанные кудряшками виноградников. И Дима Борко, фотокорреспондент из “Независимой газеты”, не обращая внимания на заинтересованные, а то и подозрительные взгляды попутчиков, норовил снимать прямо через трясущееся окно, рискуя грохнуться вместе с аппаратурой на чей-нибудь кричащий и тяжело дышащий мешок. В этот момент он был абсолютно свободен.

Как человек, далекий от философии, я был склонен крайне упростить задачу до примитивной дилеммы: свобода от чего-либо и свобода для чего-либо. Хотя и это меня заводило далеко. Я понимал уже, что сущность неограниченной, ничем не организованной свободы страшна, как самоубийство. А именно этим всегда отличался наш народ. Если уж попала шлея под хвост — пойдет до конца, до самого разнузданного предела, до самораспада и самоистребления. Потом сам же подберет остатки жизни, запрет себя в рамках какой-нибудь чудовищной диктатуры и начнет все строить заново. А в результате — никакой свободы. Такое впечатление, что сама плоть человеческая становится ей помехой. И для того, чтобы стать свободным, нужно избавиться от плоти. Что регулярно и происходит.

При попытке добиться безграничной свободы от чего-либо возникает любопытная цепь, последнее звено которой — свобода от самого себя. Потому что никто не знает, где нужно остановиться. Если пытаться получить полную свободу за счет других, проблема разрешается проще — неизбежно натолкнешься на жесточайшее сопротивление тех, у кого о свободе совсем иные представления. Таким образом и выставляются границы “свободе без границ”. Но самое сложное, как правило, проявляется потом, уже после того, как иллюзия свободы возникает в полной мере. Выясняется, что, пока шли дружными рядами, была иллюзия общей цели. А как пришли, оказалось, что цели-то у всех были разные и представления о свободе — разные, и как теперь все это совместить — неведомо. А между тем — все уже в руинах.

— Поезд дальше не пойдет! Дорога блокирована! Освободите вагоны!

Неожиданный голос из динамика над головой прервал мои путаные размышления. А Димка-таки свалился мне на колени вместе с фотоаппаратом. Я выглянул в окно. По правую руку, чуть впереди, виднелась окраина Бендер. А по левую — словно все еще грозящая турецкими пушками отчаянным солдатам генерала Панина, тяжело громоздилась над днестровским берегом Бендерская крепость.

Пройдя по шпалам несколько сотен метров, мы, наконец, увидели то, что называлось блокадой. Прямо на рельсы были уложены доски, и на них, как на садовых скамейках, скученными группами сидели женщины. Их было довольно много — человек триста. Чуть поодаль стояла обыкновенная брезентовая палатка, а в землю были воткнуты древки плакатов: “Молдова! Руки прочь от Приднестровья!”, “Не хотим в Румынию!” и “Свободу Игорю Смирнову и Гимну Пологову!”

Вдоль каких-то заборов выбрались к шоссе, откуда попутная машина добросила нас до города. Меня поразило, как неузнаваемо за какие-то полгода изменились лица бендерчан. От былой разморенной неторопливости не осталось и следа. Всюду сквозило напряжение и тревожное ожидание. Рабочий комитет напоминал, скорее, фронтовой штаб, гудел, как улей, трезвонил телефонами, хлопал дверьми. Нас оглядели весьма подозрительно, потребовали документы и долго сверяли фотографии на них с оригиналом. Наконец, уяснив, что мы представляем московскую прессу, а не кишиневскую, разом подобрели, напоили чаем и даже предложили машину до Тирасполя. На прощание не забыли напомнить, чтобы мы писали правду и только правду. Мы пообещали.

В Тирасполе картина была такой же. От недавнего спокойствия ничего не осталось. По улицам сновали машины с росмовцами (рабочие отряды содействия милиции). Впрочем, кажется, к тому времени их уже преобразовали в ТСО — территориально-спасательные отряды. Вид у них был вполне боевой, хотя оружия не было. Дима Борко попытался сфотографировать один из таких грузовиков, как раз проезжавший мимо Дома Советов, — машина тут же остановилась, и спасатели кинулись выдирать из Димкиных рук камеру. За него вступились уже знакомые охранники Дома Советов и тогда еще помощник Председателя Республики Валерий Лицкай.

На тираспольском вокзале пришлось спасать уже меня. Какой-то провокатор объявил толпе женщин, блокировавших железную дорогу, что видел меня в штабе Народного Фронта Молдавии.

— Я из “Литературной газеты”! — перекрыл я его голос своим полубасом.

— Что я говорил! — заверещал опять провокатор. — Он из “Литературы ши арта”! Это тоже литературная газета!

В толпу вклинился какой-то боец ТСО и потребовал документы. Женщины гневно махали руками. Димка побежал за подмогой. Боец долго, слишком долго разглядывал удостоверение.

— Нет, — наконец сообразил он, — это из Москвы.

Теперь кинулись искать провокатора. Но того и след простыл. Женщины же все равно не пожелали оставить меня в покое.

— Почему о нас пишут неправду?!

— Почему нас не хотят понять?!

— С каких это пор Москва защищает фашистов?

Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье ярлык “путчисты”, хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах — председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах — заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену.

Наглядный урок большой политики преподали Председателю Республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года Смирнова арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали... представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические. Зато уже после того, как Смирнов был доставлен в кишиневскую тюрьму, последовал формальный протест украинского МИДа.

Молдавские руководители совершили традиционную, почти детскую ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что, если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. Вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных через какое-то время пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровью.

Еще разгорались партийные страсти. Сеня Фельдман, один из лидеров местной демократической партии, пригласив в мой гостиничный номер Валерия Лицкая, отвечавшего тогда еще и за партийное строительство, предъявлял ему претензии за ущемление демократического движения.

— В чем ущемление-то? — недоумевал Лицкай.

— Сколько комплектов канцелярских принадлежностей выдали кадетам? — наскакивал Сеня. — А коммунистам — вообще без счета. Мы же сидим без бумаги и даже без кнопок.

— Я вам что — завхоз? — отмахивался Лицкай. — Напишите заявление и вам все выдадут. Есть распоряжение — поддерживать партии материально согласно их численности.

— У меня что, численности мало? — кипятился Сеня. — У меня весь демократический мир — численность.

— Так пусть тебе весь демократический мир и помогает.

— Нет, — заключил Сеня, — нам не по пути!

Летом 1992-го, в разгар боев, я увидел Сеню под Дубоссарами. Он высовывал свою перемазанную копотью физиономию из люка бронетранспортера и оглядывал окрестности. Больше мы не встречались.

А тогда возникла блажь ехать к приятелю — художнику из Бендер Саше Гриншпуну. Тот как раз писал любопытную серию — портреты жителей города.

— Не знаю, — говорил Саша, — но в этом что-то есть. Я чувствую, что что-то есть, потому что люди уходят.

— Куда уходят?

— Куда уходят? Вообще уходят. Таких людей больше не будет. Их надо оставить на холсте.

Саша не был философом. Саша был художником. Он вообще собирался уезжать из этих мест навсегда, и разговор о свободе (опять о свободе!) выбора был как нельзя кстати — на фоне навечно уходящих лиц, глядевших на нас с многочисленных портретов, на фоне тяжело вздымавшегося на холм кишиневского шоссе и бежавших по нему, прямо под окнами, одиноких машин.

— Здесь нет будущего! — говорил Саша. И был абсолютно прав. Потому что художник всегда прав, даже если не ведает, о чем говорит. — Я не могу здесь больше оставаться и тебе не советую.

А я думал: в чем разница между свободой выбрать и свободой отречься? Обязательно ли выбор одного предполагает отречение от другого? В конце концов, не может же художник — большой художник — отречься от людей, которых сам же, собственной кистью, завещал тем, кто придет после него. Или может? Или так и должно быть?

Уезжая в начале 1992 года из Бендер навсегда, Саша еще не знал, что его “уходящая натура” уйдет из жизни гораздо быстрее, чем он предполагал.

Осенью 1993 года в Германии, выступая перед нашими бывшими соотечественниками в гамбургском театре “Монсум”, я сделал потрясающее открытие: оказывается, они, определившись вроде бы со своим выбором, не могут быть свободными и счастливыми без подтверждения того, что мы, оставшиеся в России, несвободны и несчастливы. И я, именно я, должен быть укрепить их в их выборе и их отречении, рассказывая об ужасах и мерзостях постсоветского бытия. Информация очевидца была не нужна. Правда была не нужна. Вернее, нужна была лишь та правда, которая оправдывала их выбор. Ужасов и мерзостей у нас, действительно, к тому времени хватало. Но я, как человек упрямый, ни за что не соглашался быть их адвокатом на том судьбоносном для них суде, где они сами же себя и осудили. Я пытался говорить всю правду. И они потеряли ко мне всякий интерес.

Лично я знаю всего лишь несколько человек, которые, уехав, молятся о спасении души и тех, и других. Наверное, их больше — по-настоящему свободных, способных сопереживать страданиям людей, где бы те ни находились. И все же их мало. А потому вопрос для меня так и не решен. Свободу сделать собственный выбор и уехать — понимаю. Уехать и проклясть — не понимаю. И никогда не пойму.

Информация к размышлению

Сразу после отъезда нашего художника, ближе к марту, кольцо военных формирований Молдавии начало сужаться вокруг Бендер. Город, по сравнению с другими населенными пунктами Приднестровской Республики, находился в особо опасном положении — он располагался на правом берегу Днестра и не был защищен рекой. Строго говоря, Бендеры — именно бессарабский город, зародившийся где-то еще в XVI веке, вместе со всей Бессарабией находившийся долгое время то под турками, то под румынами и исторически отношения к новороссийскому Приднестровью почти не имевший. Однако его население, перепуганное кишиневским национализмом и перспективой вновь оказаться в Румынии, на референдуме решило присоединиться к ПМР.

С марта 1992-го здесь начали пропадать люди. Многих находили под горо-

 дом — в садах или в Гырбовецком лесу — мертвых и изувеченных. Группы террористов, сформированные Министерством национальной безопасности Молдавии и называемые там, что естественно, “группами по борьбе с терроризмом”, похищали и убивали бендерчан. 1 апреля состоялась, как выяснилось впоследствии, репетиция погрома. Два молдавских бронетранспортера в шесть часов утра ворвались в город и на пересечении улиц Мичурина и Бендерского восстания расстреляли из пулеметов милицейский пост и автобус с рабочими хлопкопрядильной фабрики.

Затем последовала целая цепь провокаций. 3 апреля опоновцы спровоцировали перестрелку с бендерской милицией в пригороде, у села Гыска. 5 и 8 апреля обстреляли заставы приднестровцев вблизи Копанки и Кицкан. 16 апреля, несмотря на то, что четырьмя днями ранее был подписан протокол об урегулировании конфликта, произошли два кровопролитных боя на Кишиневском и Липканском направлениях. Город постоянно находился в напряжении и страхе. Он стал уставать от стычек, от похорон, от странной необъявленной войны. Поэтому, когда 19 апреля было достигнуто, наконец, соглашение о разводе конфликтующих сторон, а на улицах появились совместные патрули из российских, украинских, молдавских и румынских представителей, люди вздохнули с облегчением. Они искренне хотели верить в то, что беда миновала. И верили. Хотя молдавские войска стояли ря дом — в Копанке, Каушанах и Гырбовецком лесу.

Но все это будет позже, через несколько месяцев. А тогда, с осени 1991-го, ситуация опять начала обостряться вокруг Дубоссар. Дело в том, что этот год был в каком-то смысле переходным. Приднестровская Республика уже год как существовала, но милиция (к тому времени переименованная в полицию) да и вообще все правоохранительные органы в населенных пунктах Левобережья и в Бендерах все еще подчинялись Кишиневу. Что, впрочем, не удивительно. В условиях все еще живого единого советского государства сделать выбор было непросто. И сложилась абсолютно парадоксальная ситуация: сохранение верности советским законам означало служение тем, кто следовал программе выхода из Советского Союза. И наоборот: нарушение советских законов приводило в стан тех, кто желал сохранить единое государство. Нарушить советский закон тогда еще побаивались. Люди ведь давали присягу, у них был устав. Перешагнуть все это человеку в погонах — все равно что перейти Рубикон.

Однако по мере нарастания опасности — переходили. Вначале из-под юрисдикции Кишинева вышли правоохранительные органы Рыбницы. Потом — Тирасполя. Практически без эксцессов. Наиболее сложно этот процесс проходил в Дубоссарах. После того, как в сентябре генерал Косташ направил во все отделения полиции, расположенные в Приднестровье, приказ с требованием открывать огонь по населению, если оно не будет подчиняться законам Молдавии, Дубоссарский горсовет обратился к полицейским с предложением перейти под юрисдикцию Тирасполя. Часть из них откликнулась. Остальные продолжали подчиняться Кишиневу. Таким образом в Дубоссарах образовалось двоевластие правоохранительных органов, закончившееся впоследствии кровопролитием.

Между прочим, на активные действия осенью 1991-го Кишинев был в немалой степени вдохновлен депутатом Верховного Совета РСФСР Сергеем Красавченко. Дело в том, что именно он был главным разработчиком Договора между еще советскими Россией и Молдавией. Для того, чтобы этот договор был ратифицирован российским Верховным Советом, нужно было получить подтверждение, что в Молдавии не нарушаются права русскоязычного населения. Вот Красавченко и поехал получать такое подтверждение.

Мне удалось попасть в Кочиеры, где молдавские власти устроили высокому российскому гостю встречу с “русскоязычными”. Туда свезли приверженцев Народного Фронта чуть не со всей Молдавии, которые живо объяснили российскому парламентарию, что их никто не ущемляет. Надо было очень постараться, чтобы не суметь отличить “русскоязычных” от “фронтистов”. Но Красавченко постарался. Он постарался не заметить увольнений с работы по национальному признаку. Он ничего не знал о том, что русскоязычное население живет здесь веками. Он слышать не хотел об арестах депутатов, хотя именно в этот момент они сидели в кишиневских тюрьмах. Он никогда не читал Международного билля о правах человека и не знал о том, что в 1-й статье “Международного пакта об экономических и культурных правах” провозглашается право на самоопределение, более того, в соответствии с Уставом ООН, предписывалось поощрять и уважать это право. Единственное умение, которое проявил недавний партийный функционер Красавченко, — обзывать руководителей Дубоссар и всего Приднестровья “партократами”. В том числе и тех, кто никогда не состоял в партии. После выступления Красавченко в парламентах Молдавии, России и по советскому телевидению, молдавские руководители вздохнули свободнее. И стали готовить новый поход на Дубоссары.

Как потом выяснилось, штурм горсовета предполагалось осуществить 29 сентября. Но тут возникла неожиданная помеха — ненужный свидетель. Впрочем, по порядку.

Ненадолго вернувшись в Москву, я отправился на Красную Пресню, где тогда заседал российский Верховный Совет. Там я разыскал своего знакомого депутата — Михаила Михайловича Молоствова. Молоствов — известный диссидент, бывший лагерник, человек исключительно честный. Ему я и рассказал обо всем, что видел в Приднестровье, — о поведении Красавченко, о расправах над людьми. Михаил Михайлович, убежденный демократ, не побоявшийся в советские годы пойти за свои убеждения против власти, уже был “заражен” информацией о “молдавских демократах” и “приднестровских коммунистах”, но мне поверил и пообещал поднять вопрос о направлении в Приднестровье других депутатов. И слово сдержал. Уж не знаю, только ли с его помощью, или кто-то еще постарался, но на берега Днестра был отправлен председатель Демократической партии России Николай Травкин. Он и стал ненужным свидетелем.

Когда Николай Ильич после Тирасполя и Дубоссар засобирался в Рыбницу, его пытались отговорить от поездки, но он заявил: “Я депутат Верховного Совета СССР и РСФСР. Я лицо неприкосновенное, меня не тронут”.

И поехал. По дороге его остановили опоновцы. Вытащили из кабины, поставили лицом к машине, руки — за голову, ноги — на ширину плеч, обыскали. Затем паромом переправили на правый берег, довезли до Кишинева и отправили на самолете в Москву. Депутата Верховного Совета СССР. И РСФСР. Лицо неприкосновенное. Вполне демократическое.

Вернувшись в Москву, Травкин выступил на одном из заседаний Верховного Совета, после чего ратификация договора была заблокирована.

Избавившись от ненужного свидетеля, молдавские силовики стянули к Дубоссарам около четырех тысяч вооруженных полицейских и “фронтистов”. А на площади перед горсоветом несколько тысяч горожан и прибывших из окрестных сел крестьян всю ночь с 29-го на 30-е сентября ожидали штурма. Стояли опять безоружными. Защищаться было нечем.

Утром вернулись к уже испытанному методу. Потащили на крышу трубы, закамуфлированные под орудийные стволы. Добыли ржавый пулемет Дегтярева и выставили на всеобщее обозрение на крыше горсовета. Когда появился молдавский вертолет, этот пулемет на него направили — вертолета и след простыл. Понатыкали в землю вокруг центра табличек с надписью “Заминировано”. Утащили из исторического музея винтовки времен гражданской войны, но оказалось, что они не стреляют. Вернули. А информация о том, что дубоссарцы вооружены, уже проникла в ряды противника. Штурм был отложен.

Ненадолго, правда. До 13 декабря. Но теперь уже опоздали опоновцы. Убедившись, что их не оставят в покое, приднестровцы начали добывать оружие. И добыли. Когда молдавская полиция без всякого сопротивления со стороны военнослужащих 14-й армии реквизировала несколько грузовиков с оружием в воинской части села Глиное, по дороге ее перехватил все еще безоружный григориопольский РОСМ. Росмовцы перегородили проезжую часть лентой с шипами, а сами залегли вдоль дороги, изображая вооруженную засаду. Когда колонна остановилась, к ней вышел сержант Владимир Постика, представился майором и потребовал, чтобы колонна сдалась. И она сдалась. Поэтому, когда 13 декабря опоновцы в очередной раз напали на пост у дубоссарского моста и захватили нескольких человек в плен, они впервые встретили вооруженное сопротивление. В том бою погибли три приднестровца и четверо полицейских. Еще шестеро было ранено. Дело приняло серьезный оборот уже для обеих сторон. Борцы за свободу нации напоролись на тех, чье представление о свободе было иным. Именно с этого момента противостояние стало вооруженным. С обеих сторон.

С Мэри мы столкнулись в центре Дубоссар, ближе к вечеру. Поначалу я ее не узнал. Перевозбужденная, выпачканная в земле и глине, с растрепанными волосами, она выходила из здания горсовета, жестикулируя и объясняя что-то идущему рядом оператору с камерой на плече. Обнялись. Я смотрел на нее с любопытством — после сегодняшнего боевого крещения это был уже совсем другой человек. Впрочем, я и не сомневался, что, в отличие от других иностранцев, Мэри, с ее неуемным характером, быстро во всем разберется.

— Нет, наши никогда ничего не поймут, — махнула она рукой в сторону удаляющегося оператора. — Знаешь, я поняла, что наше неторопливое спокойствие, наша размеренная и со всех сторон правильно организованная жизнь может быть вредной. Она отучает думать. Они совсем не хотят думать. Они приехали уже с готовым мнением, и переубедить их почти невозможно.

— Это понятно. Они же работают не для себя. Они выполняют задание. А задание определено далеко от этих окопов. Наши тоже приезжают из Москвы с уже готовыми статьями в голове. В лучшем случае изображают объективность: слово одним — слово другим. Заблудиться в этих словах ничего не стоит. Политики всегда умели красиво говорить.

— А что же делать?

— Не знаю. Но я принципиальный противник равноправия между убийцей и жертвой.

Мы вышли на холмик, расположенный напротив плотины Дубоссарской ГЭС. Необузданный Днестр, конечно, нисколько не напоминал размеренный Рейн. Тонны воды водопадом срывались вниз с плотины. В ее шуме терялись даже редкие автоматные очереди, раздававшиеся с противоположного берега. Справа, чуть затуманенным зеркалом колыхалось огромное, как море, водохранилище. Оно спокойно отражало высокое южное небо, редкие домики на берегу и играющие серебром на легком ветру пирамидальные тополя. И с тем же спокойствием, неожиданно сужаясь, швыряло и воду, и отраженные в ней тополя, и само небо на разящие турбины, чтобы те через какое-то время, перемешав их в безжалостном потоке, сбросили в пропасть.

Это было так похоже на наш мир.

Конечно, журналистам на этой войне было совсем не просто. Информация порой давалась с кровью. В прямом смысле этого слова. В районе дубоссарского моста была обстреляна машина со швейцарскими журналистами. Венгерские телевизионщики уцелели лишь случайно — их микроавтобус был подбит из гранатомета. Полдня в кювете под Бендерами пролежали японцы, пережидая, пока над их головами перестанут свистеть пули. При попытке приблизиться к зданию бендерской полиции, забаррикадированному в центре города, были обстреляны журналисты “Известий”. Сашу Мнацаканяна из “Московского комсомольца” опоновцы так встретили в Кошнице, что он враз сменил политическую ориентацию, сообразив, кто есть кто. Хотя послан был “громить сепаратистов”. Журналиста одной из киевских газет увезли раненого. Многие действительно рисковали, добывая правдивую информацию. И именно их Молдавия обвиняла в разжигании страстей. Пресс-служба правительства рассылала по редакциям списки журналистов, пишущих, по ее мнению, провокационные материалы.

Но в этот список, естественно, не попали те журналисты, что приезжали с готовыми формулами в голове. Они и на передовой-то не появлялись. Писали, не выходя из тираспольской гостиницы. Формулы противостояния, по их мнению, были простыми. С одной стороны (молдавской) — сплошь демократы, с другой — сплошь коммунисты. С одной стороны — борцы за свободу, с другой — страшные щупальца империи.

Никого не хочу осуждать. Люди получали вполне определенное задание в Москве, Лондоне, Берлине, Мадриде. И выполняли заказ. Журналист — тоже человек подневольный. Кроме того, почти никто из освещавших конфликт не знал историю этих мест, не понимал местной культуры и традиций, местного духа, наконец. Ладно, не понимали. А вот то, что даже не хотели понять, хотя бы для себя, а не для газеты, — вызывало полное недоумение.

В среде “заочных” сторонников приднестровцев тоже дело обстояло не лучше. И здесь работали изначальные формулы: “наши — не наши”, “русские — нерусские”. То, что “наши”, — сомнений не вызывало. Но наши в Приднестровье, как уже было сказано, — десятки национальностей. Поэтому здесь пару раз спускали с лестниц представителей московской “Памяти”. А делегация одной сверхпатриотической московской газеты, прибывшая сюда в расширенном составе, и вовсе попала в нелепую для себя ситуацию. Пришли в Дубоссарах к Саше Порожану, заместителю председателя горсовета, и изъявили желание возложить венки на свежие могилы русских патриотов, погибших за Приднестровье.

— Надо так надо! — сказал Порожан и отвез делегацию к свежим могилам.

Среди погибших, кажется, были молдаванин, еврей и украинец. Долго топтались члены делегации, но уйти не посмели. Возложили-таки венки.

Тех, кто пытался честно разобраться в происходящем, было ничтожно мало. Им было сложно противостоять отлаженной пропагандистской машине Кишинева, пользующейся в тот момент доверием в Москве и в столицах других государств. Статьи урезались, снимались, искажались. Мне понравилось словообразование, изобретенное корреспондентом из “Останкино” Эттибаром (по-нашему — Эдиком) Джафаровым. Когда мы с ним и с другим “останкинцем”, Сергеем Егоровым, вышли из ворот штаба 14-й армии после двухчасового обстоятельного интервью с Александром Лебедем, Эдик, почесав в затылке, с характерным бакинским акцентом произнес:

— Все равно “обезяну” сделают.

Точный смысл эдиковых слов я понял уже после того, как посмотрел вечерние новости с его материалом. Он оказался прав: сделали “обезяну”. От Лебедя остались только командирский рык и генеральские погоны. Страна была в шоке. Общественность не знала, куда деваться от страха.

Мертвые и мертвые

Кажется, в первых числах апреля Дубоссары хоронили Сергея Величко. Дубоссары — это и значит Дубоссары. Всем городом хоронили. Не было только тех, кто в это же время сидел в окопах. Огромная толпа вначале двинулась в сторону дома, где жил Сергей, а потом уже к площади перед горсоветом. Гроб был закрыт. И не потому, что так предписано религией. Просто его страшно было открывать. Однако все уже успели увидеть выставленную перед горсоветом огромную фотографию Сергея. Точнее, не Сергея, а того, что от него осталось, — кусок черного, бесполого, обугленного тела.

Сергей Величко возвращался с беременной женой на автомобиле из Рыбницы. Где-то возле села Роги их остановили вооруженные люди. Узнав, что Сергей — из Дубоссар, они его вначале жестоко избили. Этого показалось мало. Тогда, еще живому, выкололи глаз, отрезали пальцы рук и половые органы. Облили бензином и подожгли. Потом останки засунули в целлофановый мешок и прикопали за кустом. Беременную жену раздели, изнасиловали и оставили на дороге, повесив на грудь гранату. К утру, совершенно обезумевшая, она дошла до дубоссарских позиций. Труп мужа вернули позже, после вмешательства посольства Венгрии — Сергей оказался приднестровским венгром.

Словно мор прокатился вдоль берегов Днестра. Люди уходили из дому и не возвращались. Возвращались их трупы. Восемнадцатилетнюю Свету Деуцэ хоронили в белом подвенечном платье. Замуж не успела. Снайпер опередил. В подвале одного из дубоссарских домов бандиты изнасиловали и убили десятилетнюю Таню Гацкан и тринадцатилетнюю Таню Бондарец. Там же замучили Ольгу Дорофееву.

Семью Александра Мунтяна уничтожили всю. В их же собственном доме. Мать и двух дочерей насиловали в разных комнатах. Самого Александра убили выстрелом в висок. Потом дом взорвали. Все были погребены под обломками.

У Бендер в персиковом саду нашли пятерых. Все — со связанными руками. Все — убиты в упор.

Продолжать этот список нет сил.

Впрочем, продолжу. Фотография изуродованного и сожженного на глазах жены Сергея Величко, которого хоронили всеми Дубоссарами, позже, уже летом, была выставлена на “выставке войны” в Кишиневе. С подписью: жертва дубоссарских сепаратистов. Бумага все терпит.

В 1992 году на территории Приднестровья активно действовали несколько десятков террористических групп. Распознали их только тогда, когда начались убийства. Но распознать — это одно, поймать — совсем другое. Тем более, Приднестровье такое мизерное, что в течение часа можно пересечь границу в любом направлении — что на запад, что на восток.

Постепенно стало ясно, что в районе Дубоссар — у сел Коржево, Роги, Кочиеры — промышляют, как их здесь называли, “бурундуки” и “скорпионы”. Именно они отлавливали дубоссарцев на дорогах. А по ночам забирались и в сам город. Очевидцы сообщали, что к шапкам они почему-то пришивают хвосты мелких животных (отсюда их и назвали “бурундуками”). Долго гадали, откуда они взялись. Уж больно жестоки. Высказывалось предположение, что после объявленной вместе с началом военных действий амнистии из правобережных тюрем было выпущено много уголовников. Повадки-то у них были настоящих убийц, но, в отличие от обычных уголовников, больно уж целенаправленно действовали.

Обнаружились террористы в районе Тирасполя и в Слободзейском районе. Здесь они отметились зверской расправой с председателем Слободзейского райсовета Николаем Ивановичем Остапенко и заместителем председателя районного ОСТК Александром Давыдовичем Гусаром.

Подозрение пало на представителей Тираспольского отделения Народного Фронта Молдавии. Дело в том, что еще в сентябре оно приняло так называемое “Постановление № 6”, которое его руководитель Илие Илашку почему-то передал для печати в газету “Трудовой Тирасполь”. Есть в нем и такой пункт: “Всем членам НФМ интенсивно готовиться для работы в условиях подполья со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Подготовить базу для ведения партизанской борьбы с оккупационными властями”.

Позже выяснилось, что Илашку руководил террористической группой “Бужор”, созданной министром национальной безопасности Молдавии Анатолом Плугару по прямому указанию президента Мирчи Снегура. Окончательно это стало ясно уже позже, когда Илашку был арестован. В 1995 году тогдашний вице-премьер Молдавии Валентин Кунев навестил Илашку в Тираспольской тюрьме. Несмотря на то, что террорист был возведен Кишиневом в ранг национального героя, не думаю, что вице-премьер отправился на свидание в тюрьму, чтобы принести ему дань уважения. Скорее всего, Илашку шантажировал руководство Молдавии угрозой раскрыть некую конфиденциальную информацию. Вот некоторые выдержки из записи его разговора с вице-премьером:

— Я согласен, чтобы меня судили, — говорит Илашку, — но чтобы рядом со мной на скамью подсудимых сели Снегур, Плугару и другие должностные лица, которые давали задания.

А дальше идут откровения, которым в здравом уме и верить не хочется:

— Есть еще вещи похлеще, в которых замешан Снегур. Я получал от него прямое указание, что делать. Он — глава правительства, и он знал. Я встречался с ним, он задания ставил. Отсебятины я не делал... Я должен был взорвать Дом Советов с людьми вместе. Это не я решал, руководство... Я жертва политических интриг, лично Мирчи Снегура. Я клятву дал: выйду — пристрелю его, как собаку...

Международная демократическая общественность, прогрессивные журналисты, неизменно осуждающие терроризм, несколько лет активно боролись за освобождение из тюрьмы “демократа” Илашку. В конце концов его выпустили. Как бы Снегуру не пришлось утроить охрану.

Мэри уезжала отдельно от своей группы. Она мужественно и терпеливо облазила все позиции. Она поговорила со всеми, кто согласен был с ней говорить. А говорить хотели все. К концу командировки ее арсенал русских фраз значительно увеличился. Вплоть до непечатных. Незадолго до отъезда я застал ее у моста через Днестр. Командир поста Валерий Тинкул уговаривал ее не ходить на мост — все простреливается снайперами. Я пришел ему на помощь. Я знал уже, что к противоположному берегу подошли около пятнадцати тысяч человек, вооруженных бывшим советским и новым румынским оружием. Я знал, что все увиденное — только начало. И нужно было уезжать. Нужно было уезжать, чтобы успеть вернуться.