Дорога начиналась справа от нас — за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.

— Если споткнется — хана! — вывел нас из оцепенения капитан. — Разорвет на куски. Веревка прикреплена к чеке.

В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окопу. А тогда уж одним махом — и ее, и нас. Решать надо было быстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Зажав левой рукой чеку, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля просвистела над головами. Осторожно сняв веревку, не выдергивая чеку, отбросил гранату подальше, а женщину затащил за насыпь. Она не сопротивлялась. Только смотрела широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами.

Позже выяснилось, что за городской чертой ее схватили вооруженные люди, к шапкам которых были пришиты хвосты какого-то пушного зверя. Слухов об этих бандитах ходило много. Кто-то утверждал, что они и есть передовой вооруженный отряд молдавского Народного Фронта. Другие говорили, что “бурундуки” и “скорпионы” были как бы сами по себе, просто гуляли, пользуясь всеобщей неразберихой.

— Видел? — спросил капитан. — Снайперша-то промахнулась.

— А почему именно снайперша?

— Так у них там женщины из Прибалтики за снайперов работают. Говорят, мастера спорта.

Это была еще одна легенда того периода. Женщин-снайперов из Прибалтики называли “белыми колготками”. Правда, я не встречал ни одного человека, который бы видел их самолично. Все рассказы шли со ссылками на третьих лиц, хотя армейская разведка позже подтвердила, что снайперы, прибывшие на подмогу молдавской армии из Латвии и Литвы, — почти исключительно женщины. Так или иначе, все пространство в районе Дубоссарской гидроэлектростанции снайперами простреливалось. Огневые гнезда, по всей видимости, были свиты на другом берегу водохранилища, в бывшем санатории ЦК КП Молдавии. Поэтому на территории расположенной напротив него зоны отдыха “Солнечный берег” лучше было не появляться.

Впрочем, что там зона отдыха? Молдавская артиллерия вовсю стреляла по электростанции, и некоторые трансформаторы уже были разрушены. Из них вытекала в Днестр трансформаторная жидкость. Вот это уже было верхом безумия. Этого я уже понять никак не мог. И дело даже не в том, что ГЭС питала энергией не только Приднестровье, но и Молдавию. Если бы плотина не выдержала обстрелов — вода снесла бы с лица земли десятки населенных пунктов от Дубоссар до Одессы.

А наверху, на пригорке — напротив плотины — примостился штаб, и подле него — гордость приднестровской обороны, знаменитый “броневик”. Местные умельцы просто-напросто обшили обыкновенный КРАЗовский самосвал двумя слоями стального листа, назвали его “Авророй” (он и впрямь чем-то смахивал на знаменитый крейсер) и решили, что он теперь непробиваем. Так это или не так, выяснить, по-моему, не удалось, потому что в серьезных переделках “броневику” побывать не довелось. Стоял себе на холме для устрашения неприятеля.

Но не столько поражал сам “броневик” — сколько надпись, сделанная белой краской на его борту: “Не убий!” Убийственный вопль обороны — не убий! Такого не знала история. Надпись выглядела вопиюще, неестественно. Она переворачивала понимание войны. Она точно свидетельствовала о том, кто здесь жертва. Но ее не видели с противоположного берега.

“Поздней осенью последнего советского года долгим автобусом от московского стадиона “Динамо” я добирался в полуразрушенную церковь, где меня ждал отец Дмитрий Смирнов. В своей каморке, более тогда напоминавшей склад, чем приют священника, отец Дмитрий вдруг спросил:

— А знаете, почему народ Израиля был избранным?

— Почему?

— Да потому что иудеи первыми поняли, что человека нельзя резать, как помидор.

Единый Бог поселился в нас вместе с заповедями Моисея. И прежде всего с главной из них — “Не убий”. Той самой, что я так неожиданно обнаружил на борту приднестровского “броневика”. Но попробуйте произнести сегодня: “Не убий!” И вас тут же сочтут сумасшедшим. Вам быстро объяснят, кто первым начал, кто поддержал, кто ретроград, кто реакционер, кому поэтому жить дозволено, а кому — нет. Убийство будет обосновано с компьютерной точностью и некомпьютерным жаром. И от заповеди останется даже не память — памятник. Памятник смешному бородатому чудаку, который, конечно же, ничего не понимал в этой жизни, где убийство — уже не инстинкт, а просто осознанная необходимость”.

— Я почему-то об этом никогда не думала, — произнесла Мэри.

— Просто у тебя повода не было. Чтобы думать, нужны веские причины.

Мэри внимательно посмотрела на меня исподлобья, словно пыталась понять, не обидел ли я ее этими словами. Видимо, так и не найдя ответа, попросила:

— Читай дальше.

Мы дождались прокравшуюся по объездной дороге к позициям санитарную машину, обрядили женщину в чью-то огромную гимнастерку и отправили. На другой день я узнал, что она все-таки выжила. Она выжила, но не выжил ее ребенок. Он умер, не родившись. Его, не родившегося, убили на войне.

Смерть “Пионера”

Я лежал в стратегической канаве, уткнувшись носом в грязь, а надо мной, срезая лозу запущенных виноградников, стучали автоматные очереди. Время от времени, прерывая автоматный “там-там”, c душераздирающим визгом проносилась “Алазань” и, слава богу, взрывалась где-то за спиной. До окопа, в котором засели гвардейцы, было метров тридцать, но добраться к ним не представлялось возможным.

Впереди, чуть левее того места, где я лежал, гвардейцы и казаки пытались отразить нападение десятка бронетранспортеров и батальона молдавской полиции, выплеснутых на пшеничное поле Кошницким плацдармом.

Война за эту дорогу, соединяющую Тирасполь с блокированными с двух сторон Дубоссарами, велась уже давно. Снайперы с правого берега отстреливали не только машины, но и велосипедистов и пешеходов. Но этого, по-видимому, показалось недостаточно. И тогда был высажен десант в левобережные села Кошница и Дороцкое. Молдавская армия перешла к прямым атакам, во что бы то ни стало пытаясь перерезать дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Дубоссар.

Еще при выезде из Тирасполя мы посадили в свой микроавтобус голосовавшую у обочины почти слепую старуху. Старуха все время причитала на полумолдавском-полурусском языке. С трудом разобрали, что пустилась она в этот небезопасный путь потому, что в Григориополе сегодня хоронят ее племянника Владимира Циню. Он в последнее время работал в Бендерах инженером. Но его похитили молдавские волонтеры, которые во множестве бродят у городской черты. Родственникам он достался уже мертвым и изуродованным.

— При Гитлере не было такого, — рыдала старуха. — Людей уродуют, жгут. У нас снаряд в церковь попал, теперь и помолиться негде.

Восклицая через слово: “Где ты, Господи!”, — старуха нещадно ругала Москву и всех московских начальников, которые отдали ее землю на поругание. Мы ей долго объясняли, что Москва теперь — столица совсем другого государства, и “начальникам” вроде как не с руки лезть в чужие дела. Но старуха так ничего и не поняла. Она не хотела знать про то, что Антарктида раскололась на айсберги, она продолжала жить в единой стране. Так и умрет с этим.

Высадив старуху в Григориополе и продравшись сквозь очередной патрульный пост, мы въехали в самую опасную зону. Впереди был Кошницкий разъезд. Сразу за поворотом шофер резко затормозил, почуяв неладное. Повернувшись налево, я увидел, что со стороны реки поднимаются столбы пыли — в атаку шли бронетранспортеры. И тут же первый из них полыхнул крупнокалиберным пулеметом.

— Уберите машину! — заорал высунувшийся из окопа гвардеец.

Мы растерялись.

— Уберите машину, ... вашу мать!

Едва убрали машину, как начался бой. Бронетранспортеры пошли в лобовую атаку на дорогу, срезая пулями крупнокалиберных пулеметов деревья и кустарники. На машины налипла пехота. Наступление сопровождалось визгом “Алазани” и редким, выверенным уханьем гранатометов. Самое интересное, что все это никак не сливалось в единую, вычитанную в книгах, музыку боя. Каждый снаряд, каждая очередь звучали отдельно, осязаемо и казались направленными именно в то место, где лежал я. И при этом страх постепенно отпускал. В дело вступали другие инстинкты. Я ощутил, что где-то в глубине сознания медленно зарождается самоубийственный азарт.

Стал оглядываться. Из переднего окопа горстка гвардейцев редкими автоматными очередями прижимала пехоту противника к броне. Вдруг из-за насыпи выскочил маленький коренастый человек с гранатометом и короткими перебежками, время от времени припадая к земле, двинулся навстречу бронетранспортерам. Приблизившись, залег. Раздался выстрел. Первый бронетранспортер вспыхнул. Еще выстрел — вторая машина споткнулась и задымила. С брони сбросило солдат. Третий выстрел — БТР развернулся и застыл. Вскоре все затихло. Потеряв три машины и десяток убитых, нападавшие вернулись в Кошницу.

Впереди замаячило странное сооружение — произведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держащий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что первым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спасти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так и стоял — без голубя и без руки. Но в каске.

Еще раз оглядевшись, короткими перебежками добрался до окопа. Вся четверка доблестных защитников гипсового изваяния — Олег, Вадим и два Андрея — была цела. Только пионер лишился еще одной руки.

— Ребята, я ничего не понял. С чего началось-то?

В ответ они дружно пожали плечами.

С чего началось-то? С тех ли волонтеров, что в ноябре девяностого года, посланные тогдашним премьер-министром Молдавии Мирчей Друком, убили в Дубоссарах первых трех горожан? Но разве вначале была пуля?

С тех ли политиков, которые, не ведая, что творят, зубами вгрызались в засахаренную баранку власти? Но разве вначале была власть?

Трагедии никогда не имеют зримого начала. Трагедии никогда не имеют разумных причин, потому что, как правило, являются следствием чьего-либо безумия. А безумие — беспричинно. Никому не приходит в голову считать, что причиной Первой мировой войны, унесшей десять миллионов человек, стало покушение на эрцгерцога Фердинанда. Это не причина. Это — оправдание безумию. А то, что официально считается причиной — передел сфер влияния, завоевание новых рынков, — тоже не может считаться таковой. Потому что никакой рынок, никакая власть, никакая экономика не стоят человеческого мизинца.

Но, может быть, у безумия есть конец? Тоже нет. Те десять миллионов никого не излечили. И через двадцать лет потребовалось уничтожить еще пятьдесят миллионов. Мы присвоили себе права, которые нам никто не давал. Мы всегда точно знаем, кто прав, а кто — виноват, кому поэтому жить дозволено, а кому — нет. Миром правит неодухотворенный разум. Разум, ставший синонимом безумия.

В случае с Приднестровьем тоже все было просчитано, все было смоделировано заранее. А придуманные модели требуют идеологических штампов, циничных, как всякая идеология. Поэтому поведение западных наблюдателей в Приднестровье поражало. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандированных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них никакого впечатления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения. Почему? Потому что приезжали с готовым штампом в головах. Потому что яркие краски летнего Приднестровья никак не могли изменить черно-белого взгляда на мир. Плохие — хорошие. Коммунисты — демократы. Оккупанты — борцы за свободу. И самое главное: выгодно — не выгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна. Она шла вразрез с чьими-то планами. Кто-то уже все сконструировал, смоделировал, придумал и совершенно не желал считаться с реальной жизнью, с реальными людьми, культурой, традициями. “Вот же смеялись боги!” — так когда-то отреагировал Кьеркегор на попытки Гегеля смоделировать развитие жизни. Все, что придумано головой, — смертельно. Потому что никакого отношения к жизни не имеет. Только — к смерти.

Апокалипсис начинается в головах.

Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника — люди четырех национальностей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.

Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев — молдаване. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте — блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы людей родило мысль разделить жителей берегов Днестра на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные — и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное — на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.

Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.

— Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.

Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепили словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова, — “манкурты”. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?

Самым шустрым в окопе оказался Олег.

— Гостей надо принимать по-человечески, — заявил он и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.

Оказалось, у него там все припасено — и спиртовка, и чайничек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготовился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.

— Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все рассказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну, мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, покрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничего не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. — И Олег показал рукой за Днестр. — Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?

Два Андрея и Вадим согнулись в хохоте.

— Не обращайте внимания, — успокоившись, сказал Вадим. — Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваня-якут и взаправду есть. Может и впрямь кому отстрелил. — И опять засмеялся.

— Ну а что все-таки написать? За что воюете?

— За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистами, демократами, националистами, кто умный — пусть и разбирается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас — пускай врут, если больше делать нечего.

Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успели отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько секунд. А поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой постамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него — Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.