Около двух месяцев Пальмира де ла Сутьер провела в Лиможе, в монастыре, где когда-то воспитывалась. Но теперь мирное счастье ее молодости было для нее навек утрачено. Ее прежние подруги уже покинули монастырь, монахини, которых она знала, перебрались в другие места. Девушка чувствовала себя чужой в стенах святого дома, откуда не выходила ни на минуту и где ее никто не посещал. Тягостное одиночество, в котором она проводила свои дни, смертельно подавляло ее.

Для Пальмиры не остались тайной ужасные последствия того, что произошло возле брода. К счастью, она узнала жестокую правду не в одночасье. Лишь спустя несколько дней после приезда в монастырь до нее дошел слух о смерти сборщика податей и аресте Франсуа Шеру. В этих слухах было много непонятного, но некоторые обстоятельства оставались несомненны, а именно: она была единственной причиной преступления, ее отец был убийцей, Франсуа Шеру арестован напрасно. Это тройное убеждение наводило на нее глубокое уныние, и она еще яростнее соблюдала строгие монастырские правила. Она подолгу не сходила в сад, а оставалась запертой в своей келье, не навещала ни других пансионерок, ни монахинь, не пропускала ни одного богослужения и с глазами, полными слез, молилась с таким усердием, которое удивляло даже ревностных монахинь. В монастыре говорили, что Бог посетил сердце мадемуазель де ла Сутьер, и, быть может, уже подсчитывали, какой капитал принесет она с собой при пострижении.

Душа Пальмиры действительно была ранена, ее терзала глубокая печаль. Ее грусть не была уже томной меланхолией, неопределенным беспокойством праздной девушки, которая предается причудливым мечтам болезненно настроенного воображения. Это было страдание, совершенно ясное и с острой болью, которая не давала ни минуты покоя. Не то чтобы Пальмира питала серьезную привязанность к Бьенасси – их отношения теперь представлялись ей смешным ребячеством, но она оплакивала его единственно потому, что считала себя виновной в его смерти. Она упрекала себя за поступки, за которые так дорого поплатился Бьенасси и которые могли еще очень дорого обойтись ее отцу. Ее пылкое воображение беспрестанно рисовало ей грозные картины. Ночью ее сон прерывался криками ужаса, днем она ходила взад-вперед по келье с растерянным видом, задыхалась от волнения и успокаивалась, только пролежав несколько часов распростертой на полу церкви.

Эти приступы отчаяния, повторявшиеся все чаще, повлияли на здоровье бедной Пальмиры, однако де ла Сутьер, казалось, не переживал о ней. С тех пор как она поселилась в монастыре, он писал ей всего два-три раза, в немногих и неопределенных словах внушал ей мысли об осторожности и раскаянии и сообщал о своих многочисленных поездках.

Однажды Пальмира, небрежно одетая, сидела в мрачном унынии в своей келье. Постучавшись, к ней вошла монахиня с известием, что девушку спрашивают в приемной. Не вставая, Пальмира спросила:

– Это швея, которую я не хочу видеть и которая упорно пытается встретиться со мной в монастыре? Если это она, то потрудитесь, любезная сестра, сказать ей, что я никого не принимаю.

– Вы совершенно правы, что не хотите видеть свою гостью: она пользуется в городе дурной славой, но сегодня не она спрашивает вас, а двое мужчин, из которых один пожилой и чуть ли не…

– Папа! – воскликнула Пальмира, вскочив с места.

Монахиня утвердительно кивнула.

– Папа! – восторженно повторила девушка. – Он наконец вернулся! Он вспомнил обо мне! Пойдемте, любезная сестра, пойдемте скорее!

Она уже переступила через порог, но тут ее остановила монахиня.

– Неужели вы в таком виде решитесь показаться в приемной?

– Ах, боже мой! Где моя голова? Я совсем забыла, что не одета.

Приодевшись на скорую руку, Пальмира сбежала вниз. Приемная была полна людей – как посетителей, так и монахинь, которым позволялось видеться с мирянами под надзором старой послушницы. Тихий говор людей сливался в один общий глухой гул. Входя, Пальмира окинула комнату беглым взглядом, забыв опустить кончики пальцев в кропильницу у двери, чем заслужила безмолвный укор от сопровождавшей ее монахини. В дальнем углу стояли де ла Сутьер и Арман Робертен.

Пальмира не удостоила должного внимания своего пламенного поклонника, при его виде бледные щеки девушки лишь слегка порозовели. Все ее мысли были обращены к отцу, она заметила, как сильно он изменился за последнее время: ввалившиеся щеки, тусклые глаза, желтый цвет лица – его с трудом можно было узнать. Девушка чуть не вскрикнула от ужаса, однако сдержалась и подошла к отцу вся в слезах.

Де ла Сутьер давно готовился к свиданию с дочерью и научился справляться с собственными чувствами, а потому сохранял вид холодный и непроницаемый. С улыбкой на лице он раскрыл объятия Пальмире, которая бросилась к нему на шею. Она крепко обняла отца, но он уклончиво ответил на ее ласку. Вскоре он высвободился из объятий и сказал голосом спокойным и довольно громким, чтобы окружающие могли его слышать:

– Полно, дитя! Сколько слез из-за короткой разлуки! Как ты знаешь, я все это время находился в разъездах. Сейчас я наконец вернулся и надеюсь привезти тебя назад в Рокроль, как только закончу свои дела в городе.

Пальмире стоило величайших усилий справиться с вихрем мыслей, круживших ее в голове, однако она настолько преуспела в этом, что спросила:

– Вы были больны, мой дорогой отец?

– Ты находишь меня изменившимся, не так ли? Ничего страшного, это последствия постоянных переездов. Маленькие гостиницы так неудобны! Однако почему ты не скажешь ни одного слова бедному Арману? – И он указал на Робертена, который все это время стоял немного поодаль, опасаясь показаться лишним.

Пальмира протянула молодому человеку руку, он слегка пожал узкую нежную ладонь.

– Вы не выглядите счастливой, – сказал он с участием, – очевидно, здешний образ жизни вам вреден. Монастыри пагубны для здоровья, эти проклятые ханжи…

– Осторожно, Арман, мой милый друг! – перебил его де ла Сутьер. – Не всегда полезно говорить истину. Стоит вам продолжать разговор в этом тоне, и вас постыдно выгонят за дверь. – И он беззаботно засмеялся.

Веселость эта, искренняя или притворная, помогла Пальмире собраться с силами. Они присели, стали беседовать. Месье де ла Сутьер рассказал о победах его лошадей на скачках, в которых они принимали участие. О том, как молодая кобыла Зютюльбе, родившаяся от Вильгельма Молчаливого и королевы Помарэ, выиграла серебряный кубок, опередив на голову Кохинхина, принадлежавшего графу де З***, как жокей Джон во время скачек с препятствиями искупался вместе с Бесстрашным в реке, что, однако, не помешало ему первому доскакать до столба и выиграть приз в шесть тысяч франков. Конечно, Пальмира предпочла бы сменить тему разговора на более важную, но она тихо радовалась спокойствию отца, и радость эта была первым отрадным чувством, испытанным ею со времени возвращения в монастырь.

Вскоре де ла Сутьер встал.

– Арман, – сказал он, – я оставляю вас с Пальмирой. Мне надо повидаться с настоятельницей, чтобы закончить денежные расчеты. Я скоро вернусь.

Вслед за монахиней, которая должна была провести его к настоятельнице, он вышел из комнаты. Между тем Робертен приблизился к Пальмире и стал с большим жаром что-то говорить ей. Сначала девушка слушала его рассеянно, но мало-помалу стала прислушиваться. Наконец она перебила его со смущением:

– Ради бога, не продолжайте! Не знаю, должна ли позволять вам в отсутствие отца…

– Дорогая моя, – пылко заговорил Арман, – я осмеливаюсь выражать вам подобные чувства лишь с согласия вашего отца.

Он сообщил, что де ла Сутьер не противится браку, о котором он, Арман, мечтает всеми силами души и на который умоляет согласиться Пальмиру.

– Не говорите об этом, месье Робертен, – ответила девушка, испытывая сильное волнение, – это невозможно! Если бы вы знали… это невозможно, говорю я! О, я так несчастна!

Она снова залилась слезами и зажала платком рот, чтобы заглушить рыдания, которые вырывались у нее из груди. Арман наклонился к ней и продолжал что-то говорить. Еще несколько раз она пыталась его остановить, но он не унывал. В эту минуту в приемную вошла нарядно одетая молодая женщина. Сестра, которая сторожила входную дверь, хотела преградить ей путь, но посетительница решительно отстранила ее и, подбежав к Пальмире, сказала с насмешливой почтительностью:

– О, моя добрая госпожа, наконец-то я добралась до вас. Как я рада вас видеть!

Это была Женни Мерье. Одета она была с роскошью, которая указывала на ее сомнительную добропорядочность, и Пальмира без труда узнала на прежней горничной несколько вещей, которые прежде носила сама. Надеть шляпу Женни не позволял обычай, принятый в здешних местах, зато она выбрала прелестный чепчик, который чудным образом оттенял ее черные как смоль волосы и хорошенькое оживленное лицо.

При этом дерзком вторжении Пальмира поддалась минутному гневу, однако тотчас вспомнила, что необходимо пощадить бедную девушку ради всего того, что ей дорого на свете, и она ответила с холодной учтивостью:

– Благодарю за посещение, но вы видите, у меня гость. Я буду благодарна, если вы придете в другой раз.

– Чтобы найти дверь запертой, как это было прежде? Я не могла добраться до вас с того самого дня, когда Батист высадил меня с вещами при въезде в город, нисколько не заботясь о том, куда я денусь со своим скарбом. Между тем я очень терпеливо ждала случая увидеться с нами и сейчас прошу позволения остаться. Если вы хотите сказать месье Робертену то, чего мне не следует знать, я даю вам слово не слушать. Итак, не стесняйтесь, я готова подождать.

С этими словами она уселась на стул напротив Пальмиры. Девушка не сочла нужным отвечать на подобную дерзость.

– Как позволяете вы себе оставаться здесь против воли мадемуазель де ла Сутьер? – счел своим долгом вмешаться Арман. – Я не намерен этого допускать, слышите?

– Месье Робертен, вы вообразили, что находитесь в одном из своих замков, – ответила швея ядовито. – Похоже, вы привыкли приказывать толпе лакеев! И то сказать, вы так богаты, что каждый может заподозрить у вас в кармане кусочек веревки от висельника!

При этом грубом и жестоком намеке Арман Робертен чуть было не вспылил, но его удержала Пальмира.

– Не слушайте, что она говорит, месье Робертен, – ласково произнесла она, – эта девушка никогда не умела держать язык за зубами, я сама избаловала ее. Ее дерзости не должны вас оскорблять, ваше положение слишком высоко для этого. А что касается нас, – обратилась она к Женни, – я могу сказать, почему хотела вас удалить. В настоящий момент мой отец у настоятельницы и может вернуться сюда с минуты на минуту. Если, к несчастью, он вас здесь встретит…

– Ага! Месье де ла Сутьер вернулся из путешествия? – спокойно сказала Женни. – Тем лучше, я хочу увидеться и с ним.

– Что такое? – послышался голос де ла Сутьера, только что вернувшегося в приемную.

Пальмира дрожала от страха, испугавшись, что отец поддастся порыву бешенства. Она бросила на него умоляющий взгляд. Де ла Сутьер не обратил бы никакого внимания на эту безмолвную мольбу, если бы гризетка сохранила перед ним свой дерзкий вид, но из расчета или невольного уважения к одному из самых важных лиц департамента.

Она поспешно встала и низко присела. Обезоруженный ее почтительностью, дворянин смягчил свирепое выражение лица.

– Вы здесь? – произнес он холодно. – Разве моя дочь позволила вам навещать ее?

Пальмира отрицательно покачала головой.

– В таком случае, – продолжил он, – я не понимаю вас. Надеюсь, вам выплатили жалование за время услужения в Рокроле.

– Сполна, сударь, мне ничего не должны.

– Тогда в чем причина вашего прихода?

– Причина? Удовольствие видеть вас, сударь, – вас и мою госпожу.

– Очень благодарен, – ответил де ла Сутьер, которого начинала разбирать досада. – Однако я вам, кажется, сказал раз и навсегда, что всякое общение между вами и моей дочерью по определенным причинам должно быть прекращено. Относительно наших с вами отношений – я и не подозревал, что мы находимся в тесной дружбе.

– Однако есть такие вопросы, которые требуют дружеского соглашения между нами, и чем скорее, тем лучше, – заметила Женни Мерье, устремив на де ла Сутьера свои черные проницательные глаза.

Он с трудом скрыл легкое содрогание.

– Если вам нужно поговорить со мной, – ответил он более мягким голосом, – я не откажусь вас выслушать, но только не здесь. Я проведу некоторое время в Лиможе, вам легко будет отыскать меня в гостинице, где я остановился.

– Да-да, вы не скоро отсюда уедете: вы назначены присяжным суда. Как я понимаю, вы будете присутствовать на суде над Франсуа Шеру, убийцей сборщика податей.

Де ла Сутьер снова содрогнулся.

– Папа, что она говорит? – спросила Пальмира тихим и дрожащим голосом. – Вы будете судить…

– Постой, – перебил ее отец и вновь обратился к швее: – Закончим разговор, и чем скорее, тем лучше. Вы видите, я занят. Итак, повторяю, если вы мне хотите что-то сообщить, можете прийти ко мне.

– Честная девушка не ходит к мужчинам, – возразила Женни, вставая и приняв насмешливо-скромный вид.

Она присела перед Пальмирой, поклонилась Робертену и направилась к двери, одновременно знаком приглашая де ла Сутьера пройти с ней несколько шагов. Он невольно подчинился власти, которую начинала брать над ним эта дерзкая особа. Когда они отдалились от Армана и Пальмиры на приличное расстояние, она сказала тихим, но повелительным тоном:

– Я буду вас ждать сегодня в восемь часов вечера на центральной площади.

В полной уверенности, что ей не смогут отказать, она с улыбкой на лице вышла из приемной, не ожидая ответа. Де ла Сутьер поспешил вернуться к молодым людям.

– Вот дерзкая девчонка, любезный де ла Сутьер! – вскрикнул Арман с явной досадой. – Я не понимаю, как мы с вами устояли против искушения выбросить ее из окна!

– Это правда, – подтвердил де ла Сутьер с притворным равнодушием, – но старых слуг из осторожности не худо и пощадить: эти люди всегда сумеют втереться в ваше доверие и узнать о некоторых семейных делах, а потом с легкостью распускать про вас дурную молву. Вот тайная пружина моего великодушия… к тому же все-таки она женщина.

Арман не поддержал разговора, и речь зашла о другом. Вскоре де ла Сутьер собрался идти, вместе с ним поднялся со скамьи и молодой Робертен. Целуя Пальмиру в лоб, отец, казалось, был исполнен нежности и обещал вскоре навестить ее опять. Однако, вернувшись в свою келью, она не почувствовала себя ни счастливее, ни спокойнее, чем была до свидания, которого так пламенно ждала. Девушке не оставалось ничего другого, как прибегнуть к молитве – единственному утешению, которое ей оставалось.

* * *

Вечер того же дня. Небольшая площадь, усаженная липами, погружена в полный мрак. Лишь несколько газовых фонарей, стоящих один от другого на большом расстоянии, едва освещают каменную мостовую.

Барабанщик отбивает отбой для военного гарнизона, расквартированного в городе. Вечерняя прохлада давно прогнала с улиц мирных граждан. Однако еще слышен тихий говор, раздающийся под сенью лип, а в темноте порой скользят легкие тени, но разговор столь осторожен, а движения так неуловимы, что редким прохожим, возвращающимся через площадь к своим домам, она кажется совершенно безлюдной.

Около восьми часов мужчина в теплом пальто и шляпе с широкими полями, которая скрывала верхнюю часть лица, приближался к маленькой площади.

– Какой стыд! – бормотал де ла Сутьер, а это был именно он. – В мои годы я вынужден в таинственном костюме цвета стен являться сюда для встречи с этим воплощенным демоном в образе гризетки! Чего она от меня хочет? Я должен ожидать какой-нибудь гнусной проделки! Эта девушка, невзирая на свою молодость, – существо самое порочное и самое развратное, какое мне только доводилось встречать. Увидим, увидим! Не съедят же меня, надеюсь.

Он рассуждал таким образом, пока не увидал перед собой группу из трех человек. Де ла Сутьер стал уже опасаться, не попал ли он в западню, но тут он узнал Женни Мерье. Женщина сказала довольно громко:

– Благодарю, что пришли, месье де ла Сутьер! Я была уверена, что вы примете мое приглашение!

Он ничего не ответил, тем временем по бокам от него встали двое мужчин – явно с целью быть свидетелями его разговора со швеей. Женни угадала подозрение, которое возникло у де ла Сутьера, и потому продолжила с нарочитой скромностью:

– Не удивляйтесь, что видите со мной двух надежных мужчин. Я принадлежу к честному семейству, и вы понимаете, что мне не позволили бы прийти сюда одной вечером. Один из моих спутников – мой отец, честный ремесленник, который воспитал меня. Другой – мой приятель, жених, если хотите. Кроме того, он приказчик и с согласия моих родителей ухаживает за мной и собирается на мне жениться. С ними двумя мне нечего опасаться оскорблений.

Месье де ла Сутьер попытался разглядеть стражей столь робкой и добродетельной гризетки. Честный старик отец был мал, худощав, тщедушен, одет чрезвычайно бедно, и лицо имел бледное, с выражением тупоумия, близкого к идиотизму, с красным носом, усеянным прыщами, который ясно свидетельствовал о его привычке к пьянству. Жених, наоборот, был сильным малым, одетым с притязаниями на щеголеватость. На нем была шляпа, заломленная набекрень, и палка в руке; трудно было представить, что он может быть приказчиком мирного коммерческого дома. Соседство этих людей пришлось де ла Сутьеру не по вкусу, и он произнес с недовольством:

– Боже мой! Что это вам взбрело на ум появиться с таким конвоем? Стоило прийти ко мне среди дня, и я принял бы вас безо всех этих ухищрений. Однако к делу. Что вы хотите мне сказать? Надеюсь, вы сможете это сделать в двух словах. Признаюсь, у меня нет привычки к подобным таинственным свиданиям, и я спешу вернуться к своим занятиям.

Суровость речи де ла Сутьера немного смутила Женни Мерье, которая, быть может, хвастала перед отцом и женихом, что заставляет плясать под свою дудку гордого дворянина. Она продолжила робко:

– Мне нужны свидетели нашего разговора, сударь, потому что вы обязаны ответить передо мной за вред, который нанесли, прогнав меня постыдным образом из Рокроля. Когда я вернулась домой одна, со своими узлами, мой отец заподозрил меня в неблаговидном поступке и хотел ударить, жених мой хотел меня бросить. Бедная девушка, подобная мне, не имеет ничего, кроме доброго имени, я и приняла все меры, чтобы добиться оправданий после вашего несправедливого поступка. Но госпожа меня к себе не допускала, вы сами в приемной монастыря сегодня оттолкнули меня, причем с редкой жестокостью. Теперь, однако, вы здесь, и я умоляю вас сказать в присутствии лиц, уважение и любовь которых мне дороги, держала ли я себя во время моего пребывания в Рокроле скромно и прилично, служила ли я вам и вашей дочери с усердием и не отослали ли вы меня из одного лишь вашего каприза, в котором, я признаю вполне, вы никому не обязаны отчитываться.

Воплощенная добродетель не могла бы выражаться с большим достоинством, и не знай де ла Сутьер, с кем он имеет дело, он позволил бы себя убедить. Однако он ответил с нетерпением:

– Вы только из-за этого заставили меня прийти в столь пустынное место? Но я вижу, вы от меня просите объяснения. Извольте, я не откажу вам в нем. Итак, я объявляю, и мне все равно, кто бы меня ни слушал, что мой дом вы оставили не по какой-либо из обыкновенных причин. Я не обвиняю вас ни в лени, ни в жадности, ни в неверности или похищении чего бы то ни было, а если я вас отослал, то, вероятно, по внушению каприза, согласно вашему собственному определению. Довольны ли вы теперь и позволите ли положить конец совещанию, в котором для меня нет ничего занимательного?

– Благодарю вас, сударь, – ответила девушка, – я и не ожидала от вас великодушия. Но мне еще надо сказать вам пару слов с глазу на глаз. Не позволите ли вы мне взять вас под руку?

– Меня под руку? – вскрикнул с гневным изумлением де ла Сутьер, отступая на шаг.

Как ни дерзка была швея, однако она потупила взор.

– Я хочу быть уверена, что нас никто не услышит, – произнесла она со смущением и сделала несколько шагов в темноте; почти невольно за ней последовал де ла Сутьер, оставив в стороне усатого молодца и старика Мерье.

Когда они дошли до самого пустынного места на площади, де ла Сутьер остановился и произнес с нетерпением:

– Здесь, кажется, очень удобно говорить. Что вам еще надобно от меня?

– Послушайте, – произнесла Женни, но теперь голос ее был тверд, резок и почти нахален, – минуту назад я вам дала возможность осознать вашу вину передо мной, и мне едва удалось вытянуть из вас несколько слов, чтобы изгладить нанесенное мне оскорбление. Теперь же мы потолкуем вдвоем. Вы, верно, забыли, что мне известны некоторые тайны, которые легко могут служить мне орудием мести?

– Тайны?

– Не хотите ли вы прикинуться, что не понимаете меня? Разве вы думаете, я не знаю, что произошло возле брода старика Нико и как умер сборщик податей? Разве я не знаю, наконец, что вы назначены присяжным суда, который завтра открывает свои заседания, и что именно вам придется судить несчастного невинного человека за преступление, совершенное вами, и никем иным? Какой бы дурной и легкомысленной вы меня ни считали, я, однако, собираюсь молчать – не ради вас, я знаю вашу надменность и грубую заносчивость, а ради вашей дочери, простодушной и легковерной девушки, которая никогда до сих пор не обходилась со мной высокомерно. Но сегодня и она вместе с вами оттолкнула меня с презрением, смиренно терпеть которое я не намерена. Не удивляйтесь, если я впредь буду следовать одним внушениям моей совести и буду говорить правду вслух.

При этих словах точно бездна разверзлась под ногами де ла Сутьера. Он смутно подозревал, что Женни знает что-то о тайне, сохранять которую ему следовало любыми способами. Он ужаснулся при мысли, что находится в руках подобного создания, однако справился с собой и произнес с усилием:

– Что бы вы ни говорили, я вас не понимаю…

– Повторяю вам, что отлично понимаете, – запальчиво перебила его Женни, – разве иначе пришли бы вы сюда по моему приказанию? Разве не поэтому вы не осмеливаетесь отругать меня или прогнать? Я видела и слышала многое. Одно мое слово может вас погубить, вы это знаете.

Увы, у де ла Сутьера не оставалось никаких сомнений – он понял, как опасно было бы доводить до крайности это подлое существо. Несмотря на невыразимо тягостное чувство, он не колеблясь снизошел к мольбе.

– Я не могу поверить, – начал он, – чтобы вы всерьез решились воспользоваться обстоятельствами, случайно вам открывшимися, для того чтобы выставить на общее поругание дом, в котором провели столько счастливых дней. Я не буду просить ради себя, для этого я слишком горд, но неужели вы решитесь повергнуть в отчаяние мою бедную Пальмиру? Она для вас была доброй подругой и перестала общаться с вами только по моему строгому приказанию.

Слушая его, Женни Мерье повеселела, на ее лице заиграла улыбка.

– Вот так-то лучше! – заявила она. – С того и следовало начать. Теперь я могу вам сознаться, что не имею ни малейшего намерения употреблять во зло тайну, о которой идет речь. Но со своей стороны месье де ла Сутьер и его дочь сменят гнев на милость и отплатят за мою услугу благосклонным расположением.

– Чего вы от нас хотите? – спросил де ла Сутьер с беспокойством. – Вы хотите вернуться в Рокроль? Даже если бы я согласился на это, ваше присутствие в моем доме было бы лишено всякого смысла: дочь моя никогда там более жить не будет. Я не нахожу нужным скрывать от вас, что она в скором времени выйдет замуж.

– За месье Робертена, без сомнения? Как быстро забываются некоторые вещи! Впрочем, я не собираюсь возвращаться в ваш дом, потому что сама выхожу замуж.

– А, – заметил де ла Сутьер, и в этом отклике заключалось больше презрения, чем следовало бы выказать в данный момент.

– Что в этом удивительного? – в сердцах продолжала Женни. – Почему и мне не стать женой честного малого, как и всякой другой женщине? Ну да, я выхожу за Буришона, молодого человека, которого вы сейчас видели с моим отцом. В настоящее время он без места, но недавно получил наследство от дяди, а так как теперь он убежден, что из вашего дома я не выгнана за проступок, то ничто не препятствует нашей свадьбе… ничто, кроме довольно важного вопроса.

– Какого вопроса? – спросил вспыльчивый по натуре и гордый дворянин с примерным долготерпением.

– Ах, боже мой! Без денег невозможно обзаводиться хозяйством, а Буришон, если еще некоторое время останется без хорошего места, скоро растрясет свой кошелек. С другой стороны, отец мой слишком беден, чтобы дать мне приданое, а я, несмотря на кропотливый и постоянный труд, не смогла ничего скопить сама. Брак при подобных условиях – просто умножение нищих, не правда ли?

– Правда, но что же я могу для вас сделать?

– Вы разве не догадываетесь, чего я от вас ожидаю? – заговорила напрямик Женни Мерье. – Я честно служила вам около двух лет, занимала в вашем доме почетную должность доверенного лица, мои родные всегда полагали, что вы согласитесь на небольшую жертву, чтобы пристроить меня приличным образом. Говорят, лошади ваши недавно выиграли много призов и громадные суммы – не удобный ли это случай упрочить счастье бедной девушки, которая так долго пользовалась доверием вашей единственной дочери? Поступок этот с вашей стороны покажется совершенно естественным, и что значат для вас деньги, когда вы их нашли, так сказать, под ногами ваших английских скакунов?

– Английских?! – невольно перебил ее фанатичный коннозаводчик. – Мои лошади не английские, а лимузенки, кровные лимузенки, говорю вам!

Но едва эта фраза сорвалась у него с языка, как он устыдился своей заносчивой выходки и спросил спокойным тоном:

– А в какую сумму вы оцениваете ваше приданое?

«Поддается», – подумала Женни вне себя от радости.

– Как мне вам ответить, если я ничего не смыслю в подобных вещах, – сказала она вслух. – Однако мне кажется, что две-три тысячи франков удовлетворят бедного Буришона. Что до меня, то признаюсь, что больше денег я ценю ласковое обращение с вашей стороны и со стороны моей прежней госпожи. Итак, я буду очень обязана, если вы согласитесь быть свидетелем при заключении нашего брака и удостоите нас присутствием вашим и вашей дочери…

– Понимаю, что я, конечно, заплачу и за свадебный пир? Что ж, моя милая, не стесняйтесь, все ли вы теперь перебрали, чего требуете от меня? Я вам дам пять тысяч франков на приданое и свадебные расходы, потом надену лучший из моих черных фраков и поведу вас торжественно к венцу, наконец, мы с Пальмирой будем заседать на пиру в пленительном обществе ваших друзей и знакомых. Может быть, вы забыли еще что-нибудь? Отчего бы вам заодно не выпросить себе крестного отца для первого ребенка и заставить меня упрочить за этим крестником ежегодный доход со дня его рождения и до смерти?

Женни Мерье, которая во время разговора понемногу приближалась к де ла Сутьеру, вдруг резко отскочила от него.

– Милостивый государь, – воскликнула она голосом, дрожащим от гнева, – то, чего я прошу от вас, – ничто в сравнении с тем, что была бы вправе требовать, и если вы потрудитесь представить возможные последствия…

– Довольно, – перебил де ла Сутьер.

Он не принадлежал к числу натур нежных и восприимчивых к тончайшим оттенкам мыслей или чувств, на которых впечатления души оказывают неотразимое влияние; напротив, он обладал умом незатейливым и отчасти топорным. Зато он был наделен врожденной прямотой, которая при должном к себе уважении ограждала его от многих ошибок на жизненном пути. Кроме того, нахальство прежней служанки вызывало в нем негодование и заставляло страдать его гордость. Он не мог более владеть собой.

– Как ты могла вообразить, дерзкая девчонка, что я соглашусь на подобные условия? – крикнул он без всякого опасения быть услышанным. – Потому что я пришел сюда сегодня вечером? Ты решила, что я в твоей власти и мне остается только упасть к твоим ногам и просить пощады? Черта с два! Знаешь ли ты, милая, в какую игру вздумала играть? В такую игру, при которой тебе переломали бы все кости, будь у тебя хоть что-нибудь похожее на бороду!

Женни Мерье, судя по началу разговора, никак не ожидала такого порыва бешенства; она испугалась и постаралась разглядеть через плечо своего грозного собеседника, насколько близко стоят ее покровители, чтобы в случае необходимости они могли подоспеть к ней на помощь.

– Берегитесь сказать лишнее, милостивый государь, – ответила она, силясь придать твердость голосу, – как бы вам не пришлось раскаяться в вашей неосторожности и не навредить себя самому и своей дочери…

– Ни я, ни дочь моя – мы тебя не боимся, гнусная тварь! – воскликнул де ла Сутьер вне себя от ярости. – Говори что знаешь, что видела, что выдумала – мне все равно! Низкая шпионка, ступай выдавать тайны, которые могла украдкой подсмотреть в моем доме, забросай грязью, если посмеешь, имена тех, кто кормил тебя! Ступай, беги тотчас, тотчас, говорю тебе, с глаз моих, или я раздавлю тебя как червяка! – И он занес над ней руку.

Женни ударилась бежать с криком ужаса. Де ла Сутьер и не помышлял гнаться за ней. После первого порыва гнева он вспомнил, какой опасности подверг себя благодаря своей опрометчивостью, и подумал с чувством смущения: «Нечего говорить, хорошо настряпал! Но заставлять меня откупаться! Наконец, это могла быть просто ловушка! Ну, что сделано, того не вернешь! Будь что будет!»

Он дошел уже до конца площади, когда до него долетел тихий, но оживленный говор: это, без сомнения, были сообщники Женни, которые придумывали средство, как отомстить бедолаге за неудачную попытку вынудить у него денег. Пренебрегая их гневом и ненавистью, де ла Сутьер быстро удалился с площади. Вскоре он уже входил в свой отель.