Cantate canticum novum...

Cantate anima mea...

Exsultet terra...

Celebrate, aclamate

Quia bonus est.

В ту субботу Агуалинда казалась затерянным раем, жаждавшим раскрыть объятия всем влюбленным. Полные счастья сердца Эстрельи и Анхеля бились в такт волнам, то набегавшим на песчаный пляж, одевая его в сверкающую парчу и пенные кружева, то отбегающим прочь, — казалось, волны танцуют неведомый прекрасный танец, исполненный гармонии и страсти. Когда позади остался последний поворот, а впереди открылся сверкающий бирюзовый простор, они перестали бояться, что кто-нибудь увидит их вместе.

Кроме двух пеликанов, сосредоточенно вглядывавшихся в воду в надежде поймать летучую рыбку, на пляже не было никого. От разложенных на песке рыбацких сетей остро пахло свежей рыбой. Для Эстрельи и Анхеля перемена обстановки была целым событием: они были любовниками в темнице, поскольку не могли нигде показаться вместе и были обречены встречаться каждый раз все в тех же четырех стенах. И хотя оба получали огромное наслаждение от этих встреч, им все же подспудно хотелось вырваться наружу.

Поэтому они не стали ждать ни минуты — быстро разделись и бросились к словно только их и ожидавшему морю.

Эстрелья никогда не бывала в этих местах и не подозревала, что они так прекрасны. Анхель рассказал ей, что впервые его, тогда еще совсем маленького, привела на этот пляж мать. Добраться сюда было нелегко — нужно было обогнуть гору по разбитой грунтовой дороге. Вот почему Агуалинда и сохранилась в почти первозданной красоте. К тому же местные жители тоже, как могли, оберегали этот свой кусочек моря, которым кормились, не имея других средств к существованию. Много лет назад один рыбак поведал Анхелю, что здесь все еще водились нереиды — морские нимфы. Рыбаки иногда видели их на рассвете в полнолуние. Нереиды путешествовали по океанам верхом на морских коньках или на дельфинах, и почти всегда головы их были украшены великолепными уборами из кораллов, откуда выпрыгивали веселые разноцветные рыбки. Мальчику ни разу не удалось увидеть нереид — как бы рано он ни вставал, когда прибегал к морю, солнце было уже высоко. Но он верил, что нереиды существуют, потому что каждое утро оставлял им в море маленькие подарки — цветы или раковины, — а на следующий день эти подарки исчезали.

Прошло сорок лет, и вот он снова вернулся в заповедный уголок своего детства. Вернулся влюбленный, а потому счастливый и полный надежд, как когда-то в далеком детстве. Ему не терпелось показать Эстрелье все сокровища этого уголка. Радуясь, как ребенок, он закрыл ей глаза руками и подвел к тому месту, некуда открывался необыкновенный вид на морской простор. Когда он убрал руки, Эстрелья увидела, как в прозрачной воде сверкают мириады разноцветных искорок. Множество рыбок самых немыслимых расцветок скользили сквозь крохотные отверстия в кораллах. Солнечные лучи, пронизывавшие воду, наполняли картину блеском и сиянием. Десятки морских коньков выплыли ей навстречу и словно приветствовали ее веселым грациозным танцем. Когда Эстрелья и Анхель поплыли вперед, им пришлось прокладывать себе дорогу среди множества крохотных рыбок, которые, словно розовые лепестки, падали на их тела. Казалось, каждая рыбка хотела поцеловать их.

Все было так, как и прежде. По-прежнему резвились в воде те рыбки, которыми он так часто любовались в детстве. И те, которых он боялся (не потому что были опасны, а из-за того, что у них были уродливые головы, способные внушить страх ребенку), тоже были на месте.

Он заметил на дне морскую звезду, достал ее и подал Эстрелье, которая пребывала в состоянии похожем на транс, — она чувствовала, что это ее мир, ей казалось, что она принцесса этого подводного царства, одна из тех самых нереид.

Когда они наконец пресытились великолепным зрелищем, то вышли на берег, упали на песок и предались другому наслаждению — объятиям и поцелуям, а когда им надоел песок, проникавший во все поры, побежали к морю и продолжали любить друг друга в воде. Устав от водной акробатики, они заснули под крики птиц, которые появились вместе с последними лучами заходящего солнца. Горизонт потемнел и приготовился к долгой ночи. На небо медленно выплыла его царица — просоленная луна, такая полная, что казалось, она вот-вот лопнет.

А в это время в доме пятьдесят семь по улице Ангустиас ветерок, пахнущий фиолетовыми колокольчиками, сменился ураганом страсти. Давид и Фьямма недолго месили мокрую глину — тела их не выдержали напряжения, и вскоре их руки погружались уже не в глину, а в податливую плоть. С той секунды, когда она ощутила дрожь Давида, Фьямма была не властна в своих желаниях. Было уже поздно противиться страсти. В руках скульптора ее тело становилось послушной массой, из которой он мог лепить все, что ему было угодно.

Они не помнили, как оказались на земле, — белые одеяния сорваны, тела испачканы землей и глиной.

Фьямма таяла в умелых руках Давида, который "ваял" такие ласки, о которых она и не подозревала. Он знал ее тело в мельчайших подробностях. Еще бы: вот уже двадцать пять лет он лепил его из глины, вырезал из дерева, высекал из камня. Он создал это тело в своем воображении, он мечтал о нем, не зная, что оно существует на самом деле. Он давно потерял надежду найти свою мечту, а потому вкладывал всю любовь в холодные изваяния, которые создавал и которые создавали из него большого художника. И вот он держит свою мечту в руках, может обнять, поцеловать, прижать к себе. Может раствориться в ней, теряя от любви голову. Сколько раз он гладил рукой эти каменные фигуры? Сколько раз просил небо оживить хотя бы одну из них, хотя бы на одну ночь!

И вот в пятьдесят лет он ощутил вкус любви. И любовь эта была из мира искусства. В ней была вся та красота, какая была ему необходима. Она была женственной, чувственной и нежной. Была легкой и воздушной, точно перышко. Была девственной, словно нешлифованная яшма, — Давид угадывал по стонам Фьяммы, что никто никогда не ласкал ее так, как делал это он. Вот почему в тот вечер он обращался с телом Фьяммы, словно это был новый материал, из которого его руки должны сотворить новую женщину. Не осталось ни одного сантиметра на ее теле, которого Давид не перевоссоздал бы. Его пальцы были инк совершенные инструменты для извлечения стонов       наслаждения. С особым трепетом он ваял грудь Фьяммы, медленно и осторожно выравнивая каждую полусферу, каждый лепесток готового раскрыться розового бутона.

Давид не спешил — творение, выходившее из-под его рук, было бесценным. Как опытный скульптор, он завершал сначала одну часть фигуры, а потом переходил к следующей. Он взял в руки нетронутое лицо любимой и языком, словно резцом, изваял один глаз, затем другой, обозначил брови, ресницы, линию носа, спустился по одной из скул к мочке уха и задержался там, тщательно и осторожно высекая прелестную ушную раковину.

Фьямма чувствовала, как с каждой минутой возрождается дается ее кожа. Словно пробуждается от летаргического сна. Словно она умерла много лет назад и сейчас рождалась заново. Каждой порой чувствовала она, как возвращаются к ней чувства. Фьямма с детским восторгом отдалась игре в создание "живой статуи", зачарованная творившими волшебство руками Давида.

А Давид утолял голод медленно. Он хотел налюбоваться ею, почувствовать ее всю не только губами, но и глазами, насладиться каждой складочкой ее тела. "Это не то что камень", — думал он. Тело Фьяммы отвечало на его ласки горячо и страстно, не так, как холодный мрамор.

Когда Давид насытился живой плотью, а Фьямма — нежными прикосновениями, они перешли к ритмичным движениям. Фьямма скакала верхом на Давиде, как на этрусском коне из своего сна, а Давид, словно резцом, рассекал нутро Фьяммы.

Так шли часы, и все так же струился пот по разгоряченным телам, все так же раздавались вздохи и стоны, сопровождаемые журчанием фонтана и хлопаньем крыльев кружившей над ними рыжей голубки. И наступил вечер, пьяный от разлитого по небу красного вина.

Они опомнились, только когда стемнело. Поднялись с земли и побежали смывать с себя грязь и пот. Встали под душ, чтобы вернуть коже цвет, потерянный при рождении новой любви. Теперь между ними была не только душевная близость — они сроднились и душой и телом.

Стоя под струями воды, они ловили их губами — их иссушила любовь, в них не осталось ни капли влаги, — а потом жадно искали губами любимые губы: не могли насытиться друг другом. И в конце концов снова оказались на полу. Вода хлестала из душа, заливая фиолетово-голубой мозаичный пол, а они не замечали этого — для них сейчас существенней только губы, руки, вздохи, слова и красноречивое молчание.

Вконец утомленные, они оделись в лунный свет. Луна в ту ночь добралась до каждого уголка дома, залив его весь серебряным сиянием. Давид, обожавший ночное небо, заменил старую крышу на стеклянную, сквозь которую каждую ночь можно было любоваться Млечным Путем и созвездиями, наблюдать кометы и смотреть на Луну. Давид не мог пропустить ни одного спектакля, который разыгрывался на темном бархате ночного небосвода. Его спальня была своеобразной астрологической обсерваторией. Они лежали обнявшись в постели и наблюдали за танцем луны, то появлявшейся из-за облаков, то снова прячущейся за ними. Воспоминание о Мартине на миг омрачило радость Фьяммы. О нем напомнила ей луна — Фьямме хотелось в эту ночь подарить Давиду полную луну, но она была подарена уже много лет назад. И принадлежала Мартину. "Боже мой! — думала Фьямма. — Ведь я замужем!" Давид, не подозревавший о ее мыслях, погладил Фьямму по щеке, и это прикосновение заставило ее забыть обо всем остальном. Ей хотелось лишь лежать в объятиях Давида и смотреть на ночное небо.

Позднее, когда все вокруг погрузилось в ночную тишину, Фьямма тихо встала, стараясь не разбудить уставшего Давида, на цыпочках спустилась по лестнице, чтобы достать из сумки телефон и позвонить мужу. По дороге она поскользнулась на мокром после недавней сцены полу и едва удержалась на ногах. Нашла свое обручальное кольцо, но решила пока не надевать его. Набрала номер. Не было даже гудков — автомат сообщил, что "абонент находится вне зоны действия сети". Фьямма решила оставить короткое сообщение: она не сможет вернуться домой вечером, потому что пациентке очень плохо. "Извини" и "спокойной ночи" скрыли чувство вины за ту радость, которую она испытала, когда услышала автоответчик: муж обязательно почувствовал бы фальшь в ее голосе. Он ненавидел ложь.

Анхеля разбудил легкий плеск воды. Над морем висела огромная круглая луна, заливавшая их с Эстрельей серебряным светом и оставлявшая на воде широкую спокойную дорожку. Уже давно наступила ночь, а они все еще были на пляже — обессиленные, полуобнаженные, они уснули прямо на песке. Он взял полотенце и бережно укрыл безмятежно спавшую Эстрелью. Потом приподнялся на локте, пытаясь определить, откуда доносится разбудивший его шум. И едва не вскрикнул, различив невдалеке голубую спину дельфина, на котором сидела совсем юная девушка с золотыми волосами и короной из кораллов. Он видел ее так ясно и была она так хороша, что у него едва не хлынули из глаз слезы. Это была нимфа — совсем юная, нимфа-девочка. Она покачивалась, забавляясь, на легких волнах. Теперь он точно знал, что они существуют. Стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не спугнуть нимфу, он попытался разбудить Эстрелью. Но сколько ни старался, это ему не удалось — она спала глубоким сном. Тогда он стал смотреть на нимфу. Он был очарован сценой, которую наблюдал: девочка звонко смеялась, обнимая и целуя дельфина. Это продолжалось всего несколько секунд, но было прекрасно. Ему захотелось броситься в волны и поиграть с нереидой, в нем словно проснулся ребенок, который сорок лет назад перестал мечтать и теперь вдруг снова испытывал безудержное желание смеяться и шалить.

Не сознавая, что делает, он побежал к морю, но как только тела его коснулись прохладные воды, девочка исчезла. Он не знал, что случилось: нимфа заметила его и спряталась или она только приснилась ему? Вокруг ничего не изменилось. Только девочки не было больше видно. Пристально вглядываясь в то место, где только что целовала дельфина маленькая морская царевна, он заметил расходящиеся по воде круги. Круги расширялись и доходили до самого берега. "Это было на самом деле, — подумал Анхель, — я ее видел".

Его охватила радость. Но теперь следовало хорошенько все обдумать. Он вернулся в реальную жизнь. Нужно позвонить Фьямме и предупредить, что он не придет домой ночевать. Включив телефон, он увидел, что позвонить не сможет — связи не было.

Что ж, одной проблемой меньше.

Как человек предусмотрительный, он еще накануне заказал номер в маленьком уютном отеле за горой. Ему захотелось поскорее попасть туда и смыть с себя соль.

Он разбудил Эстрелью нежным поцелуем, и они оделись при свете луны. Оба ощущали усталость и страшно проголодались. Поэтому, сожалея, что приходится покидать райское место, где они провели несколько таких счастливых часов, и мечтая о том, как снова упадут в объятия друг друга и проведут вместе всю ночь, они сели в машину и тронулись в путь.

Когда они добрались до гостиницы, навстречу им сразу вышел администратор. Владели гостиницей два гомосексуалиста, и потому все в ней отличалось особым вкусом. У каждого, кто попадал сюда, возникало ощущение, что он оказался внутри полотна Ван Гога — подсолнухи были развешаны по стенам, цвели во всех горшках, на шторах и даже на кафельной плитке. Хозяева, которые сами жили в этом отеле, казались творцами радости, потому что каждая вещь здесь радовала глаз. Анхель и Эстрелья оказались единственными постояльцами. Они поднялись в номер, и Анхель первым делом включил мобильный телефон. Связь была, и он услышал сообщение жены. Он решил позвонить ей, хотя и знал, что она отключает телефон, если занята чем-то важным. Так и есть: "Аппарат отключен". Он оставил жене еще одно сообщение и вздохнул с глубо-ким облегчением. Теперь всю ночь можно спать спокойно, обнимая Эстрелью.

Первое, что они почувствовали, когда проснулись, был голод: они ничего не ели почти сутки. Они с жадностью набросились на приготовленный для них великолепный завтрак и принялись поглощать манго, плоды питайи, чиримойи, помароссу и яичные блинчики. Потом выпили по большой чашке бульона, который окончательно поставил их на ноги, вернул силы, необходимые для долгой прогулки по прибрежным поселкам.

Они с трудом продвигались по разбитым дорогам. Им встречались запряженные волами повозки, доверху нагруженные кокосовыми орехами, рыбаки, на плечах несущие на рынок утренний улов; целые семьи разряженных по-воскресному мулатов (особенно хороши были девчушки в накрахмаленных полотняных юбках, с разноцветными лентами в тугих блестящих косичках), торопливо шагавшие по обочине, боясь опоздать к двенадцатичасовой службе в ближайшей церкви.

Въехав в селение Сьенагабелья, они оказались на празднике. Уличные аккордеонисты исполняли песню о Томасите, которую сожрал кайман, на площадях танцевали народные танцы, и любопытные детишки толпились вокруг рассказчиков историй о кайманах. По улицам, как живые гирлянды, текли толпы нарядных людей. Огромный плакат с нарисованным на нем улыбающимся во всю пасть кайманом извещал: "Сьенагабелья приветствует всех, кто пришел на Праздник Каймана". Они припарковали машину и присоединились к общему веселью. Эстрелья была в восторге. Она не ожидала ничего подобного. Обнявшись, они шли по рядам палаток и шатров, раскинутых специально для праздника. Тут же неподалеку проходил конкурс игрушечных кайманов, в котором участвовали сотни разноцветных маленьких рептилий. Одни в сомбреро местного образца, другие с трехцветными косынками на шее, многие с изображениями Святой Девы, покровительницы моряков и рыбаков, — все были хороши, и каждый был достоин стать победителем и получить не облагаемую налогом премию в пять миллионов песо. Эстрелья и Анхель, пользуясь тем, что их никто здесь не знал, вели себя как влюбленные подростки — обнимались и целовались на глазах у всех.

Они вошли в шатер, где с минуты на минуту должны были начаться кайманьи бега, и принялись искать местечко, откуда можно было бы все хорошо рассмотреть.

Духота стояла страшная. Пахло потом, ящерицами и тростниковой водкой. На полу были нарисованы беговые дорожки и уже натянута красно- желто-голубая стартовая ленточка. Хозяева рептилий подбадривали своих питомцев, громко выкрикивая их имена. "Вальтер! Тарзан! Шерлок! Маргарите! Этимерио! Ладиди! Виллингтон!" — слышалось вокруг, но бедные кайманы, казалось, не обращали на эти крики никакого внимания, охваченные предстартовой паникой. Атмосфера накалялась.

Анхель и Эстрелья стояли у финишной черты, сразу за ограждением для публики. По сигналу: "На старт! Внимание! Марш!" — рептилии бросились вперед. Кайман по имени Маргарито обогнал всех. Он несся, с бешеной скоростью переставляя лапки, и пристально глядел на Эстрелью.

Поравнявшись с нею, кайман, несмотря на то, что до финиша оставалось совсем чуть-чуть, вдруг остановился как вкопанный, поднялся на задние лапы и напряг все мышцы, словно демонстрируя Эстрелье свою мужскую силу и стать, потом громко чмокнул, словно послал ей поцелуй, подмигнул и продолжил гонку. Он посвятил этот забег Эстрелье. Маргарите опередил соперников на доли секунды и унес на груди как трофей трехцветную ленту, удостоверявшую, что он стал в этот день "Кайманом года". Зрители были потрясены — никто и никогда не видел, чтобы кайман вел себя подобным образом. На Эстрелью и Анхеля, единственных присутствовавших на празднике туристов, смотрели как на богов, словно действия каймана являли собой неразгаданное пророчество, были знамением, сулившим им великую радость или неминуемую беду. Знаком, который был непонятен простым селянам, но о котором нельзя было забывать. Алькальд так об этом и сказал. А потом попросил Эстрелью и Анхеля подняться на помост и объявил, что местные жители единодушно решили подарить им освященный перед началом гонок настоятелем местной церкви образ Святой Девы — Покровительницы Вод, который нес на себе во время соревнований кайман Маргарите.

Эстрелья и Анхель немного растерялись, но потом поднялись на помост вместе с кайманом-победителем, его хозяином, алькальдом и священником. Публика аплодировала и скандировала лозунги, прославляющие Сьенагабелью и ее Праздник Каймана.

Следующее пятничное приложение к газете "Вердад" было полностью посвящено сельским праздникам, о которых говорилось, что они являются безусловным выражением национального духа. Читателей приглашали лучше узнать свой край. В пример приводился недавний праздник в Сьенагабелье, после которого к древней легенде о Томасите прибавилась новая — о двух туристах-богах, взглядом заставивших каймана бежать на двух ногах и при этом выиграть гонки.

Для Фьяммы деи Фьори это была незабываемая ночь. До самого утра любовалась она звездным небом, лежа рядом с Давидом и тая от его поцелуев. Они пытались угадать, что за звезда щекочет толстое брюхо луны — Венера или Марс? У них заболели глаза от перескакивания с одного созвездия на другое, словно они играли в начерченные прямо на небосводе классики. Они купались в лунных морях, вспоминали свои дет-ские приключения и шалости и вместе сделали важное открытие: ночное небо — это просто огромное черное одеяло с множеством крохотных дырочек, сквозь которые пробивается свет жизни.

Рассвет они встретили, танцуя — обнаженными, тесно прижавшись друг к другу, — танго Гарделя. А когда спустились во двор, там их ждала новая скульптура: высохшие отпечатки четырех ладоней, памятник их страсти, в который они превратили обыкновенную глыбу глины. Позднее Давид сделал из нее шедевр, который украсил вестибюль Академии изящных искусств.

В воскресенье вечером на улицу Альмас Фьямма возвращалась если не искушенная в искусстве ваяния, то уж точно искушенная в искусстве любви. Она знала, каким фонтаном искр может взрываться тело, когда к нему прикасаются любимые руки или когда любимые губы будят на рассвете. Она могла вылепить мечту, изваять радость, высечь предзнаменование и обозначить контуры еще неясного пока будущего. Но не успела она еще дойти до дома, как радость сменилась грустью: Фьямма не знала, как ей быть дальше. Как чувствовать себя счастливой в объятиях чужого мужчины — чужого не потому, что он принадлежал не ей, а потому, что она сама принадлежала не ему. От многих пациенток она слышала подобные истории и знала, что так жить трудно, но не представляла, что настолько. В ее душе соседствовали чувство вины за измену мужу и острое наслаждение счастьем, которого никто не мог у нее отнять.

Мартин был уже дома. Стоял на балконе, задумавшись о чем-то. Даже не обернулся, когда она вошла, — пробурчал невнятное приветствие, на которое Фьямма тоже едва ответила: она слишком спешила поскорее оказаться в своей комнате. Фьямма взглянула в зеркало, и ее поразило то, как сияли ее глаза и какой молодой и гладкой была ее кожа. Она совсем не походила на ту Фьямму, какой была еще вчера. Она помолодела, была полна сил, радость жизни переполняла ее. Щеки у нее стали такие розовые, что впервые в жизни ей пришлось прибегнуть к макияжу (потребовался очень толстый слой пудры), чтобы скрыть румянец.

Она не знала, в каком уголке души спрятать свое сокровище. Перерыла весь шкаф в поисках платья, которое скрыло бы то, как изменилось даже ее тело. Наконец успокоилась, сделала усталое лицо и вышла к Мартину спросить, будет ли он ужинать. Сама она и глотка воды сделать не смогла бы.

Мартин ответил, что не голоден и что завтра ему рано вставать, а потому он хочет лечь пораньше. Поцеловал Фьямму братским поцелуем и направился в спальню. Фьямма не хотела ложиться в постель вместе с ним — боялась, что тело выдаст ее, а потому сказала, что побудет немного на балконе.

Ей нужно было покачаться в гамаке и поразмышлять над тем, над чем за несколько минут до этого размышлял на том же балконе Мартин.

Гамак покачивался. И когда он качался в одну сторону, сердце Фьяммы наполнялось радостью, но стоило ему качнуться в другую — и оно наполнялось печалью. И так прошла вся ночь. А утром у Фьяммы была такая тяжелая голова, что она была не в состоянии работать.

Ей стоило большого труда привести мозги в порядок и настроиться на рабочий лад. Когда вошла первая пациентка, тело Фьяммы все еще вспоминало руки Давида. Пациентку звали Ренунсьясьон Доносо, и она записалась на прием, потому что, как она говорила, от страха потеряла душу. Это случилось в ее собственном доме месяца три тому назад. С тех пор она искала свою душу везде — под кроватью, в старых туфлях, в шкафу среди сумок и рубашек, за дверьми и окнами, в духовке и в холодильнике. И все безрезультатно.

Никто не понимал, что именно она ищет часами без устали, потому что она никому не рассказала о своей потере. Она пришла к Фьямме, потому что хотела поскорее избавиться от своей беды, поскорее вернуть душу телу, потому что без души она не могла жить. Она говорила, что сначала жить без души было даже приятно, потому что больше не надо было страдать, но потом она обнаружила, что не может вообще ничего чувствовать. А такая жизнь ей совсем не нравилась. Она не хотела больше этой легкости тела без души, хотела снова ощущать тяжесть горестей и радостей. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Фьямма попросила Ренунсьясьон объяснить, как именно все произошло, и та начала говорить, боясь упустить даже малейшую деталь. Она была убеждена, что у нее в груди огромная дыра, которую видит каждый. Рассказывая, бедная женщина все время старалась успокоить себя, потому что как только она начинала вспоминать, дыра у нее в груди начинала расти.

Муж Ренунсьясьон, врач, обманул ее, сказав, что уезжает в командировку — на семинар по превентивной медицине. Она, воспользовавшись случаем, гут же позвонила любовнику, и когда они были уже в постели, в самый ответственный момент послышался скрип открываемой двери — это возвращался домой муж, который никуда и не думал уезжать. Застигнутая врасплох, Ренунсьясьон едва успела спрятать голого друга за стоявший в углу спальни небольшой комод на высоких ножках. Муж заглянул в спальню, и, на беду, с того места, где он стоял, комод полностью отражался в висевшем напротив двери зеркале, и ноги любовника в полосатых носках были прекрасно видны. Заметив это, женщина впала в шок, отчего на нее напал смех, такой сильный, что из горла ее вырвался большой белый пузырь, у которого, казалось, были маленькие крылья. Муж подумал, что смех жены вызван радостью в связи с его неожиданным возвращенем, и все подозрения в ее неверности рассеялись как дым. А из нее в то время, пока она инсценировала приступ кашля, чтобы заглушить лай своего любимца чихуахуа, который справлял малую нужду прямо на носки (собачка приняла их за ножки комода) любовника, стоически переносившего это испытание, вылетала душа.

Пока Ренунсьясьон говорила, Фьямме передался ее страх. В мозгу ее начали возникать картины одна ужаснее другой. К ним примешивались те мысли, что мучили ее накануне ночью, и в конце концов нервы Фьяммы совсем сдали.

Впервые за все годы работы ей предстояло сказать пациентке, что она не сможет ей помочь — она сама находилась в том же положении и не могла найти выхода. Фьямма позвонила коллеге и, сославшись на то, что очень загружена, передала ему пациентку (дослушав сначала ее историю, которая закончилась тем, что любовник сбежал, преследуемый заливисто лаявшей собачонкой).

Фьямме только этого не хватало — выслушивать истории о супружеской неверности, когда она сама изменила мужу. Как ни старалась, она не могла сосредоточиться на работе.

Когда она шла в тренажерный зал, ее догнала голубка Аппассионата, к лапке которой была привязана записка. Давид сообщал, что будет ждать Фьямму вечером у себя. В самых нежных выражениях Давид умолял ее прийти: он хотел, чтобы Фьямма позировала ему для новой скульптуры.

В то утро Давиду повезло найти в каменоломне огромную глыбу мрамора, и ему пришла мысль высечь из него фигуру, не делая предварительно никаких набросков.

Его приводила в восторг мысль о том, что он будет вонзать в мрамор резец и долото, а Фьямма будет позировать ему. Этим старинным методом он овладел много лет назад в Пьетрасанте, но потом отошел от него, предпочитая сначала лепить модель из глины, затем отливать в гипсе и лишь потом копировать в камне. Этот последний этап он часто даже поручал помощникам. И все-таки Давида всегда прельщала возможность работать с камнем напрямую. Ему казалось, что созданная таким способом скульптура несет в себе огромную внутреннюю силу, мощный эмоциональный заряд с первой минуты работы над ней и до последней. Отсекать кусочки камня с помощью долота и молотка означало каждый раз иметь только одну возможность — потом уже ничего нельзя будет изменить или исправить. Это не то что мягкая и податливая глина. Камень — это коварный аристократ, а глина — добродушная селянка.

Давида восхищали художники, подобные Модильяни, Бранкусси, Липшицу и Эпштейну, которые, в то время как большинство следовало легкой моде, пошли против всех и бились за то, чтобы воззвать из небытия старую, истинную технику. И заставляла их делать это революционная сила - любовь. У самого Давида такого мотива прежде никогда не было. И вот наконец он появился. Рядом с Фьяммой он в полной мере ощущал себя скульптором. И чувствовал огромную потребность выразить себя в камне, воплотить в нем свои желания. Работа, которая всегда была его жизнью, теперь стала еще и средством достижения любви. Он изменился, и его творения тоже должны будут измениться — возможно, станут менее отточенными, зато, без сомнения, более драматичными и берущими за душу. Уже сама мысль об этом приносила ему эстетическое наслаждение. Фьямма создаст из него нового скульптора. Вот почему он так торопился начать, вот почему умолял ее прийти как можно скорее.

Фьямма задумалась, держа в руках записку. Предложение было очень соблазнительное. Как от него отказаться, особенно после того, что она пережила накануне. Но было одно препятствие — на этот день записано очень много пациенток. Фьямма немного подумала (времени у нее было мало — голубка нетерпеливо ожидала ее ответа), села на скамью и на первом попавшемся клочке бумаги написала, что прийти не сможет. Потом посмотрела на Апассионату и решительно зачеркнула написанное. У нее закружилась голова от воспоминаний. Нет, она пойдет к Давиду. Сошлется на внезапное недомогание и отменит прием. Она писала заглавными буквами: "ДА", — а в сердце ее расцветал огромный цветок, каждый лепесток которого был одним большим "ДА-А-А!!!!" Она не могла не пойти на это свидание. Сердце сладко щемило. Фьямма позвонила секретарше, которая все еще была на рабочем месте, сказала, что неожиданно почувствовала себя плохо ("Наверняка подцепила какой-нибудь вирус, которых в эти дни над Гармендией летает множество"), и попросила предупредить всех, кто был записан на послеобеденные часы, что приема не будет.

Она не пошла сразу к тренажерам, а решила сначала проплыть бассейн пятьдесят раз, чтобы усталость помогла ей избавиться от мыслей о предстоящем свидании, — мысли эти уже настолько завладели ею, что ни о чем другом Фьямма не могла думать. Она даже не стала дожидаться, пока зазвонят колокола, возвещая, что уже три часа. Ноги сами несли по безлюдным улицам, залитым беспощадным послеобеденным солнцем, которое жгло ей голову и плавило асфальт, пахнувший гудроном и рыбным супом, — наверное, в тот день у многих жителей города на обед было именно это блюдо. Придя в фиолетовый дом, она увидела во дворике огромную глыбу мрамора, занимавшую почти все свободное пространство. Давид сооружал вокруг нее гигантские леса. Напротив глыбы был приготовлен широкий пьедестал для Фьяммы.

Давид легко соскользнул на землю, подбежал к Фьямме, радостно обнял ее и поцеловал в губы. Потом сказал, что приготовил для нее тончайшую ткань, которая нежно окутывает тело и спадает красивыми складками. Он попросил Фьямму снять одежду и одеться, как одевалась Айседора Дункан, когда танцевала на сцене. Он хотел высечь складки ткани так, чтобы они казались прозрачными, чтобы сквозь них как бы просвечивало тело. Хотел запечатлеть ее босые ступни, словно отталкивающиеся от камня, изобразить рождение новой Фьяммы, которая будет жить не только в мраморе, но, пробудившись от летаргического сна, и в реальной жизни.

Давид начал раздевать ее, и Фьямма подчинилась его рукам. Сняв с нее блузку, он начал нежно целовать ее грудь, но заставил себя остановиться: не мог отступить от намеченного на этот день плана. Таким уж был Давид Пьедра: он привык все заранее планировать и четко распределять свое время, был дисциплинирован и педантичен. Так как скульптура давно стала главным делом в его жизни, он научился быть очень требовательным к себе и не отступать от намеченной цели. Эти качества помогли ему добиться большого успеха, но они же отдалили от него окружающих. Он всего себя отдавал камню, работа заслонила от него реальную жизнь. Он казался холодным мизантропом, хотя у него была нежная и отзывчивая душа. Лицо его, несколько угловатое, но с правильными чертами, было похожим на лица греческих статуй, волосы всегда были взъерошены, а глаза скрывались за лесом длинных отточенных копий, которые пронзали душу насквозь.

Полюбовавшись красотой обнаженной Фьяммы, Давид приступил к сотворению своей балерины. Набрасывал на нее воздушные ткани, оставляя одну грудь открытой, словно ткань упала случайно и удерживается только на кончике розового бутона. Когда его наконец все устроило, Давид подвел Фьямму к зеркалу и еще раз нежно поцеловал. Потом его губы скользнули по ее подбородку, шее, груди... Глядя на свое отражение, Фьямма впервые поняла, что красива. Она позволила Давиду возвести себя на пьедестал — ей не терпелось попробовать себя в новой роли. Скульптор из ее сна взял долото и ударил по нему молотком.

Из дома доносилась тихая музыка, приглашая Фьямму потанцевать среди замерших в нишах дворика каменных фигур. С каждым ударом молотка волнение Фьяммы нарастало. Ее охватило сильнейшее возбуждение, какая-то странная тревога. Словно она присутствовала на грандиозной церемонии, во время которой происходило одновременно разрушение и созидание, на драматическом действе, берущем за душу и побуждающем к тому, чтобы самой взять в руки молоток и долото.

Фьямма испытывала жгучее желание укрощать камень, разрушать его и подчинять себе, уничтожать его углы и видеть, как возникают на их месте женственные округлости — мягкие линии, высеченные из твердого камня. Она не хотела бы, как Давид, воссоздавать человеческое тело, точнее, не хотела бы упрощать его. Ее вдохновляла природа. Если бы она могла посвятить себя искусству! Но это было невозможно. Каждый раз, когда Давид ударял по камню, Фьямма добавляла новое обстоятельство к длинному списку тех, что препятствовали ей в осуществлении давней мечты. Она не могла бросить своих пациенток — эти женщины верили в нее и нуждались в ней, они поведали Фьямме свои горести и неудачи, доверили свои судьбы. Она надеялись, что встречи с Фьяммой помогут им обрести утраченный душевный покой. Она не могла их предать. С каждым днем Фьямма все отчетливее понимала, что ее призвание — быть скульптором, что только так она смогла бы выразить все то, что кипит у нее внутри, но жизнь так устроена, что нельзя отказываться от всего ради эфемерной мечты. И к тому же на что она стала бы жить? А что стало бы с Мартином? От размышлений Фьямму отвлек Давид — попросил ее поднять руки.

Фьямма не знала, что делать. Раньше с ней никогда такого не случалось. В свои тридцать восемь лет она готова была криком кричать и звать мать, чтобы та помогла ей или хотя бы дала добрый совет. Пришла ее очередь поведать матери о своих тревогах и сомнениях, вот только мать уже не могла услышать и понять. Внезапно Фьямма почувствовала себя беспомощной.

Давид снял ее с пьедестала и закружил в ритме греческой мелодии, что звучала в это время из динамиков, — пришло время немного отдохнуть.

Фьямма закрыла глаза и почувствовала себя счастливой, словно она снова девочка и отец, подхватив ее на руки, учит танцевать.

Под конец она выскользнула из объятий Давида и закружилась на носочках, отдавшись музыке. Скрипки пели, а Фьямма кружилась и кружилась по вымощенному плиткой дворику, и руки ее взлетали, как взлетало и ее одеяние, к самому, как ей казалось, небу. Давид схватил кусочек угля и начал торопливо делать наброски, чтобы потом воплотить их в мраморе.

Фьямма танцевала с закрытыми глазами, вспоминая школу танцев, куда ходила давным-давно — воздушные юбки, атласные туфельки и старого учителя Джованни Бринати, отбивавшего ритм тросточкой с серебряным набалдашником.

Давид отскребал с ее души прошлое, как, бывало, бабушка отскребала от противня пригоревший низ бисквита. Он знал, какие струны задеть, чтобы ее душа ответила чистым и глубоким звуком.

Фьямма подумала, что с Мартином она просто была рядом, а с Давидом жила полной жизнью.

Час шел за часом. Давид работал, а Фьямма размышляла. Один за другим отлетали от глыбы мрамора лишние куски, и одна за другой улетучивались мрачные мысли. Душа мрамора и душа Фьяммы очищались. Вспоминалось давно забытое, и забывалось совсем недавнее. Вместе с новой скульптурой, что рождалась из камня, рождалась и новая Фьямма.

Эстрелья и Анхель договорились в четверг снова встретиться в часовне Ангелов-Хранителей. Они очень давно не были там и часто вспоминали те пахнувшие ладаном тайные встречи. Священник между тем не уставал корить святого Антония за то, что любовники не появляются больше в часовне. Он даже переставил статую святого в самый дальний угол, где ее не нашел бы ни один прихожанин, даже если бы захотел. Он накинул на нее покрывало из фиолетовой ткани, какими в знак траура и скорби покрывают статуи всех святых во время процессий на Святой неделе, и убрал от нее подсвечник, чтобы никто не мог зажечь перед святым Антонием свечу. Зато святую Риту священник всячески выделял: читал обращенные к ней молитвы, украсил свежими цветами в надежде на ответную милость — у падре было предчувствие, что в этот четверг его ждет приятный сюрприз.

Эстрелья целую неделю не виделась с Анхелем: в мире происходили серьезные события, не оставлявшие ее любимому ни одной свободной минуты.

В одном из отдаленных уголков земли вот-вот могла разразиться война. Средства массовой информации должны быть в такие минуты в боевой готовности, и заместителю главного редактора газеты "Вердад" требовалось постоянно держать руку на пульсе: следовало определить, кто из журналистов будет освещать конфликт, продумать, как организовать работу, тщательно редактировать все приходящие с места событий сообщения. Нельзя было упустить ни одной мелочи, а для этого требовалась полная сосредоточенность.

Хотя Анхель звонил Эстрелье всякий раз, когда выдавалась свободная минута, она все равно скучала. Ей хотелось быть рядом с ним, она успела к нему сильно привязаться и в его отсутствие испытывала страх одиночества, который преследовал ее днем и ночью и был так силен, что Эстрелья решила посоветоваться с Фьяммой.

Она рассказала, что впадает в панику от одной мысли, что когда-нибудь ей придется расстаться с Анхелем. Чем сильнее становилась любовь, тем страшнее было Эстрелье потерять ее. Рассказывая о своей проблеме, она вдруг заметила, что Фьямма словно бы и не слушает ее, думая о чем-то своем. В последнее время Фьямма вообще очень изменилась — повеселела, похорошела, со щек не сходил румянец, а зеленые глаза сияли. И, казалось, она утратила тот интерес к отношениям Эстрельи с Анхелем, который был у нее раньше. Она почти не давала советов: просто слушала, не задавая никаких вопросов. Лишь иногда произносила какую-нибудь ничего не значащую фразу — соглашалась с Эстрельей в чем-то или побуждала ее рассказывать дальше — и снова погружалась в задумчивое молчание. Эстрелья не осмеливалась спросить о причинах всех этих перемен: хотя у них с Фьяммой были теплые отношения, та все же была врачом, а Эстрелья пациенткой. Однако что-то с ней явно произошло. Иногда у Эстрельи возникало даже ощущение, что, давая ей советы, Фьямма словно обращалась к себе самой. Однажды, когда Эстрелья рассказывала о своих страхах, Фьямма сказала ей, что нужно жить настоящим, нужно стараться получить от него все, и пусть жизнь сама подскажет, как быть дальше.

Фьямма часто повторяла это. Но страхи Эстрельи не проходили, она ни за что не хотела потерять Анхеля. Фьямма говорила еще, что нужно быть осторожнее: желание может стать опасным, если превратится в цель. Но нельзя же перестать желать! Эстрелья хотела быть рядом с Анхелем двадцать четыре часа в сутки. Хотела, чтобы он звонил ей каждую минуту. Чтобы ласкал ее не переставая. Чтобы ее желания стали его желаниями. Чтобы он захотел развестись и жениться на ней. Чтобы всегда желал ее. Чтобы спал с ней в одной постели. Чтобы просыпался вместе с ней. И чтобы все се желания исполнились...

Но Анхель, несмотря на то, что они с Эстрельей уже давно были близки, до сих пор не открыл ей даже своего имени. Он словно прочертил невидимую линию, ограждавшую его личную жизнь. И Эстрелье переступать эту линию было заказано. Казалось, он укрылся за тяжелой железной дверью и запер ее на множество замков. Запер от Эстрельи, которая и так из боязни потерять его ни за что не осмелилась бы не то что открыть эти замки, но даже заглянуть в замочную скважину.

Эстрелья много раз давала волю своей фантазии, пытаясь представить, какая у Анхеля жена. И воображала ее маленькой, толстой, волосатой и усатой занудой. Скучной, набожной и замкнутой. Она с трудом могла представить эту женщину и Анхеля в постели. Но ей было очень больно делить любимого с кем-то еще. Единственное, что ей было известно доподлинно о личной жизни Анхеля, так это то, что у него не было детей. Эстрелья поняла это однажды вечером, когда они лежали в постели в ее мансарде, и у соседки снизу заплакал ребенок. Эстрелья призналась Анхелю, что никогда не хотела иметь детей именно поэтому: не могла выносить детских истерик и рева. Воспользовавшись минутой, она, замирая, спросила Анхеля, есть ли у него дети, и он коротко ответил, что нет. Это "нет" радостью отозвалось в ее сердце: Эстрелья поняла, что у нее есть надежда. Если его не связывают дети, то ему легче будет оставить жену.

Эстрелья не знала, что существуют узы более прочные, чем рожденные в браке дети, — невыполненные обещания, давнишние мечты, общие воспоминания и пережитые вместе беды связывают иногда очень крепко и в минуту расставания иногда значат больше, чем отсутствие любви. Она судила о чужих семьях по собственному опыту. А ее опыт заключался в том, что можно отринуть старую жизнь и броситься на поиски новых радостей. Сейчас, когда Эстрелья одновременно страдала и была счастлива, она тем не менее полагала, что любовь может полностью избавить ее от всех неприятностей, и, сама того не сознавая, видела в Анхеле ангела-спасителя, который излечит ее от страданий и сводящего с ума одиночества.

Она продолжала ходить к Фьямме, но не потому, что ждала от нее кардинальной помощи, а лишь для того, чтобы хоть с кем-то разделить свою радость и, может быть, получить совет. Ей нужен был друг, и она пред-почла бы заплатить любую цену, лишь бы уберечься от очередного разочарования.

С ранних лет мир был враждебен к Эстрелье, рядом с ней никогда не было человека, которому она могла бы доверять, — все, кого она считала близкими людьми, предали ее. Она была травмированным ребенком, искалеченным подростком, подвергавшейся насилию женщиной. Удары судьбы сделали ее беззащитной и нерешительной, потому-то она так стремилась заполнить свою жизнь как угодно и кем угодно. Лишь бы не оставаться одной.

Завершая беседу, Фьямма пустилась в подробные разъяснения о разного рода зависимостях, о том, как они мешают человеку духовно расти, отнимают у него свободу, парализуют душу. Излив Фьямме душу и рассказав обо всех "мне просто необходимо", Эстрелья попрощалась, вышла на улицу, завернула за угол, и ее снова окутали, как окутывает плечи вышитая шаль, все ее проблемы. Она полностью зависела от Анхеля. Так любила его, что не в состоянии была воспринимать то, что ей говорили.

Эстрелья с нетерпением ждала встречи. Считала, как всегда, минуты и секунды, которые до нее оставались. Когда в четверг она вошла в часовню Ангелов-Хранителей, то снова почувствовала волнение, которое всегда испытывала, приходя сюда первой. Эстрелья улыбнулась, вспомнив, как впервые пришла сюда, как впервые прикоснулись к ней здесь руки Анхеля. Она не сразу заметила отсутствие святого Антония. Начала искать его глазами, потому что в тот день хотела помолиться именно ему, и вдруг услышала мужской голос, словно записанный на пленку, который звучал непонятно откуда. Голос советовал обратиться с молитвой к святой Рите, поскольку на этой неделе любая просьба, обращенная к этой святой, будет услышана.

Эстрелья решила попросить святую Риту сделать так, чтобы Анхель развелся с женой и женился на ней, Эстрелье. Она уже собиралась начать молиться, как вдруг почувствовала, что сзади ее крепко обнимают за талию. Это был Анхель. Он соскучился, не мог дождаться встречи, ему нужно было с ней поговорить. Священник, наблюдавший за парой из своего обычного укрытия — исповедальни, был разочарован тем, что они ограничились лишь нежным, лишенным страсти поцелуем. К тому же Эстрелья с Анхелем говорили очень тихо, и до падре не долетало даже обрывков разговора. Недовольный тем, как проходила встреча любовников, священник принялся винить во всем святую Риту, ругая ее на чем свет стоит, пока Эстрелья с замиранием сердца слушала любимого, почти шептавшего ей, что семейная жизнь становится для него невыносимой, и не потому, что дома устраивают скандалы, а просто потому, что без Эстрельи ему очень трудно. Он жить без нее не может, думает о ней каждую минуту, но обстановка в мире сейчас такова, что он вынужден отложить принятие окончательного решения. Анхель впервые заговорил об этом, и Эстрелья была вне себя от радости: на горизонте забрезжило счастье с любимым. Приближалось Рождество. И хотя Эстрелья никогда ничего для себя не просила, сейчас она подумала, что начать год рука об руку с Анхелем было бы для нее самым желанным подарком. В голове ее одна за другой возникали радужные картины — мечты о дальних путешествиях, о которых она читала в журналах и путеводителях.

Эстрелья видела, как они с Анхелем верхом на верблюдах пересекают звездной ночью пустыню; вот они на спине убранного гирляндами цветов слона перебираются через реку в самом сердце Индии, а вот встречают рассвет в Африке — пролетая на воздушном шаре над просыпающимися просторами джунглей. Картины сменяли одна другую, но на каждой из них Эстрелья была рядом с Анхелем, с которым теперь были связаны все ее мечты и надежды. Он еще только говорил о своих планах, а она мысленно уже прожила с ним долгие годы. Эстрелья делала все совсем не так, как советовала ей Фьямма, но ей это было безразлично: значение имело лишь то, что Анхель сам был в восторге от возможности жить вместе с этой веселой, умной, глубокой и чувственной женщиной, рядом с которой он становился самим собой, тем, кем был на самом деле.

Эстрелье было очень жаль, что у нее нет друзей — ее переполняла любовь, и ей хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем. И еще ей необходимо было, чтобы ее выбор одобрили другие — она словно снова была подростком, для которого мнение окружающих важнее, чем собственное. Именно это имела в виду Фьямма, когда говорила о заниженной самооценке и о том, что иногда люди ищут чужой любви, чтобы полюбить самих себя.

Наступила пятница, которой с таким нетерпением дожидались все четверо.

Давид тщательно подготовил все для длинного вечера: глину, скульптуры, нежные ласки и любовь. Аппассионата, шумно хлопая крыльями, носилась над двориком, заранее радуясь предстоящему празднику.

Эстрелья только что вернулась с рынка с корзиной, полной даров моря, — сегодня будет романтический ужин: свечи, деликатесы, тонкие вина, постель...

Фьямма убрала в шкаф белый халат и сейчас принимала ванну с ароматическими солями и маслами, готовясь снова превратиться в послушную ученицу и овладевать искусством скульптора и искусством любви.

Анхель торопливо шагал к дому: нужно было принять душ и бежать покупать розы и французское шампанское в винном магазине на Виа-Глориоса.

Фьямма одевалась, когда услышала, как открывается входная дверь и входит Мартин. Они не виделись уже несколько дней: тревожная международная обстановка заставляла Мартина слишком много времени проводить в редакции, так что он уходил ни свет ни заря и возвращался уже под утро. Почти не глядя друг на друга, они обменялись приветствиями. Фьямма мучилась чувством вины и боялась разоблачения, а потому, пользуясь занятостью мужа, избегала разговоров с ним.

Она только что надела бюстгальтер, и ей было немного стыдно, что муж застал ее в нижнем белье. У них с Мартином уже давно не было близости, но они старательно избегали говорить на эту тему, боясь, что придется вернуться к тому, к чему ни ей, ни ему возвращаться не хотелось. Снимая рубашку, Мартин случайно коснулся плеча Фьяммы, но даже не посмотрел на жену. Раздевшись, он быстро прошел в ванную — не хотел, чтобы жена видела его обнаженным и, может быть, почувствовала желание. Неловкое молчание привело к тому, что они еще больше отдалились друг от друга и думали только об одном: как бы поскорее покинуть дом и отправиться туда, куда им хотелось. Они даже не подозревали, что спешат на одну и ту же улицу в поисках радости, которой уже давно не находили в объятиях друг друга.

Фьямма нарочно медлила. С притворным спокойствием она наносила макияж и затем снова снимала его — она хотела, чтобы Мартин ушел первым. Тогда ей не пришлось бы давать объяснений, куда она собирается. Мартину же ничего нового не нужно было выдумывать — работа была надежным прикрытием, но он хотел бы остаться в спальне один, чтобы собраться спокойно. Он боялся, что жене вдруг придет в голову предложить пойти куда-нибудь вместе. Он с беспокойством поглядывал на часы: до закрытия цветочного магазина оставались считанные минуты. Пора было бежать. И он побежал — пронесся мимо Фьяммы как ураган, оставив за собой запах цветов апельсинового дерева (Фьямма с жадностью вдохнула его), и уже в дверях крикнул ей, что вернется поздно.

Мартин сбежал по лестнице, перескакивая через несколько ступенек, и в один миг домчался до лавочки Кристино Флореса, где продавали прекрасные розы с толстыми лепестками, которые, как он знал, очень нравились Эстрелье. Тщательно выбрав самые красивые, Мартин подождал, пока изящные руки хозяина лавки создадут не менее изящный (хотя довольно большой, ведь роз было две дюжины) букет. Держа букет в руках и отсчитывая деньги, Мартин думал о том, как романтично это будет: отрывать от роз по лепестку и бросать на обнаженное тело Эстрельи. Он пять дней сдерживал свои чувства. В считанные мгновения Мартин преодолел два квартала до винного магазина и купил бутылку "Мадам Клико". И вот так, с полными руками и сгорая от желания, он явился на улицу Ангустиас.

Фьямма вышла из дому пятью минутами позже. Она решила отправиться на улицу Ангустиас пешком — ей хотелось подышать морским воздухом, пройтись вдоль старой городской стены. Ноги несли Фьямму вперед, а мысли в ее голове метались, путались, и она думала то о своей унылой жизни, то о призрачном счастье, которое жило и расцветало в ее сердце. Но будет ли это счастье долгим? Сколько еще продлится это упоение любовью? Не иссякнет ли источник этой любви в один прекрасный день? Сердце Фьяммы мучилось этими вопросами, а разум осыпал ее упреками: что с ней происходит? Во что она ввязалась? Она не из тех, кто может жить двойной жизнью. Тайные встречи не для нее. Фьямме вспомнилась Максима Пуреса Касада, ее университетская подруга, уже двадцать лет состоявшая в тайной связи с одним психиатром, который был старше ее вдвое. Максима была замужем, родила детей (в том числе и от психиатра), но сумела все обставить так, что ее бедный муж ни о чем не догадывался.

Фьямма не знала, как ей жить дальше — у нее никогда не было романов. Кроме того, она никак не могла понять, чем были ее отношения с Давидом — мимолетным романом или серьезным чувством, настоящей любовью?.. И что же тогда она чувствовала к Мартину все эти годы?.. Что связывало ее с мужем?.. Привычка?.. Общий дом?.. Общее прошлое?.. Боязнь признать свою неудачу? Размышляя над этим, Фьямма решила, что, скорее всего, в основе ее отношения к Мартину лежало материнское чувство, стремление защитить его, оградить от бурь и бед. Внезапно образ мужа как-то побледнел, и вместо Мартина Фьямма увидела Давида. И сразу все сомнения рассеялись, а чувство вины исчезло.

До фиолетового дома оставалась всего пара кварталов, и Фьямма погрузилась в воспоминания о чудесных часах, проведенных там вместе со скульптором. Сколько в них обоих было в эти часы энергии, силы, жизни! Давид научил ее сочетать потребности души с потребностями тела. Она поняла, что "границы души и тела", о которой ей столько раз говорили учителя и в существование которой она сама свято верила, на самом деле не существует. Осознала, что любовь, как живое существо, включает в себя и мечту, и реальность, и радости, и печали, и смех, и слезы, и слова, и молчание. Сами того не замечая, они с Давидом во время каждого свидания совершенствовали каждое из своих чувств. Однажды, чтобы дать отдых глазам, они играли в свет и тени. В другой раз — несколько часов смешивали ароматические масла, эссенции, благовония, мускус и ладан, чтобы получить наиболее возбуждающие ароматы. Их любовь была тантрической, исполненной чувственности, эротики и интеллекта. Удивительная смесь тончайших чувств, от которой Фьямма уже не могла отказаться.

Когда ей оставалось пройти всего несколько метров, она чуть не упала в обморок от неожиданности: навстречу ей двигался Мартин с огромным букетом роз и пакетом из винного магазина в руках. Испуг Фьяммы был так силен, что она побледнела как полотно. Что здесь делает ее муж?.. А она сама?.. Что она ему скажет? Как объяснит, куда направляется в такой час и в таком наряде? Что вообще происходит? И почему розы?..

Фьямма решила оставить все эти вопросы на потом: сейчас гораздо важнее решить, сделать ли ей вид, что она просто гуляет, или снова солгать, что идет к пациентке?

Между тем Мартин тоже заметил ее. И его тоже охватило смятение. Нет, это не галлюцинация. Навстречу ему действительно шла его жена. Но что она делает на улице Ангустиас в пятницу вечером? Она следила за ним и теперь все знает? Времени на размышления не оставалось. Фьямма пришла сюда, чтобы застать его врасплох? Но, с другой стороны, она ведь не говорила, что собирается остаться дома — он просто предположил, что будет именно так... И что же теперь делать?

Когда они поравнялись, Мартин сделал самую большую глупость, какую только можно было сделать в ту минуту. Он сам залезал в капкан, который следовало обходить со всей осторожностью. Мартин сказал, что хотел сделать Фьямме сюрприз: они столько дней не виделись ("Что ты несешь!!!" — в отчаянии мысленно упрекал он сам себя, но было уже поздно), он хотел преподнести эти цветы и попросить жену провести с ним этот вечер и поужинать дома ("Опомнись, что ты делаешь?..") и купил к ужину шампанское ("Остано-вись, наконец!.."), но не хотел, чтобы она раньше времени догадалась о его планах (и это уже было отчасти правдой). Он с неохотой вручил Фьямме букет, а она подставила ему еще холодные от страха губы. Фьямма силилась улыбнуться, но улыбка никак не хотела появляться на ее скованном испугом лице. И она вынуждена была прибегнуть к формулам вежливости, которым мать научила ее в детстве: "Не стоило этого делать... Спасибо... Какие красивые... Ну зачем ты... как они чудесно пахнут..."

И они вместе зашагали к дому — неохотно, проклиная в душе друг друга и эту встречу и распространяя вокруг себя такую печаль и такое одиночество, что скоро вся улица Ангустиас оказалась во власти этих чувств, добравшихся и до дома пятьдесят семь, и до дома восемьдесят четыре, заполняя все их уголки болью несбывшихся ожиданий.

Открыв дверь своего подъезда, Фьямма и Мартин, оба с горечью в душе и сжимающимся от отчаяния сердцем, поднялись к себе. Фьямма поставила цветы в большую вазу, где они вскоре завяли, а Мартин засунул шампанское в холодильник. Когда ужин был готов, они сели друг напротив друга и скоротали вечер за скучной беседой.