Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь.

Евангелие от Луки, 6: 21

Долгожданное солнце наконец вернулось и засияло так мощно, что почти сразу растопило скопившиеся на улицах глыбы черного льда, ставшие уже привычной частью городского пейзажа. Теперь по тротуарам текли черные реки растаявшего снега. На улицы Гармендии-дель-Вьенто понемногу возвращались улыбки и торговцы всякой всячиной. Пальто были запрятаны в шкафы, и после ледяного ужаса последних месяцев снова ключом забила радость.

На всех углах заливались аккордеоны, наполняя музыкой сердца горожан. Лотки продавцов сластей заполнились соблазнительными карамельными шедеврами, уличные художники достали акварельные краски и снова принялись рисовать ту жизнь, которую хотят видеть туристы, живые статуи вернулись на свои пьедесталы, в бойницах старых городских стен снова встали горшки с цветами и клетки с птицами, а в порту опять кричали попугаи всех цветов и размеров. Теперь у каждого находилось время посидеть, подставляя лицо горячим лучам, за вынесенным на улицу столиком кафе. Мулатки в накрахмаленных фартуках и с огромными корзинами на головах, покачивая бедрами, снова разносили по пляжам Гармендии кокосы, папайи, ананасы и дыни.

Со дня первого черного снегопада прошло два месяца, и жизнь Фьяммы вошла в привычную колею. С тех пор как стала жить одна, она больше не поливала любимый прежде куст голубых роз и не выходила на балкон, чтобы посидеть в гамаке — слишком болезненные воспоминания были у нее связаны с этим. Ей казалось, что по всему дому звучат шаги Мартина и их с мужем смех — такой, как в те годы, когда они с Мартином были вместе и были счастливы. И она уходила на кухню и принималась открывать шкафы и выдвигать ящики, словно искала что-то и не могла найти. Открывала, сама не зная зачем, холодильник и духовку. Внешне развод никак на ней не отразился, но это только внешне. Внутри у Фьяммы все кипело. Сначала она ненавидела мужа за то, как он с ней поступил, потом простила. И сейчас ей вспоминалось только самое хорошее из их совместной жизни, а все плохое отошло на второй план. О новой жизни бывшего мужа она знала лишь то, что передала ей Аль-берта: после скандала с банками Мартину пришлось уйти из редакции, и сейчас он жил у Эстрельи на улице Ангустиас.

Друзей Фьяммы и Мартина сообщение об их раз-воде буквально ошеломило. Все хором повторяли, что ожидали подобного от кого угодно, но не от них. Собираясь вместе, они говорили только об измене Мартина. Фьямма какое-то время избегала компаний и просто встреч с друзьями — не хотела, чтобы все ее жалели.

Ведь в глазах окружающих она была жертвой, обманутой женой.

Давида Пьедру она умолила дать ей несколько месяцев на то, чтобы прийти в себя — она пока даже рассуждать здраво не могла. Фьямма попросила его с уважением отнестись к ее горю: развод для нее был болезненной потерей любимого человека, с которым она прожила восемнадцать лет, так что пока она не готова связать свою жизнь с другим человеком, даже таким замечательным. Нужно, чтобы боль прошла, сказала Фьямма, и Давид, с присущей ему деликатностью, выполнил ее просьбу.

Она не захотела поделиться горем ни с кем из членов семьи — с тех пор, как умерла мать, семья уже не была тем, чем была для Фьяммы раньше. Поэтому она лишь сухо известила родственников о том, что произошло, попросила обойтись без комментариев, заранее поблагодарив за понимание. Она никому не позволила вмешиваться в свою новую жизнь. Впрочем, она и в их жизнь с Мартином вмешиваться никогда не позволяла.

У нее было так много пациенток, что иногда она возвращалась домой совсем поздно и от усталости тут же валилась на кровать. Но стоило Фьямме остаться одной, и боль тут же обрушивалась на нее. Снова и снова вспоминала она счастливые дни, снова плакала, понимая, что к прошлому нет возврата. Она хотела убрать их с Мартином фотографии, что висели и стояли в каждой комнате, спрятать куда-нибудь все вещи, которые напоминали ей о муже, но потом поняла, что для этого ей придется разрушить весь дом, потому что даже краска на стенах помнила руки их обоих. Фьямма совершенно осиротела — Мартин, сам того не сознавая, заменял ей всех, кого она потеряла: мать, отца, детей, которых она могла бы иметь, даже подруг, которых у Фьяммы не было с детства. И теперь с его уходом она еще раз лишилась их всех. Он унес с собой так много частичек ее души, что Фьямма словно распалась на куски и не знала, как собрать себя в единое целое.

В тот ужасный вечер Мартин встал из-за стола и покинул ресторан, не произнеся ни слова. Он ушел в черный снегопад, чтобы не видеть боли в глазах жены — и Фьямма, и ее боль стали ему чужими. Когда он увидел на своей тарелке подаренную Эстрелье раковину, то понял, что защищаться бесполезно. Он онемел от стыда. Не посмел посмотреть Фьямме в глаза, боясь увидеть в них слезы. Просто поднялся и трусливо сбежал.

Фьямма истолковала его бегство как стремление поскорее броситься в объятия любовницы и объявить об обретенной свободе. Она более часа просидела неподвижно, устремив невидящий взгляд на дверь, пока к ней не подошел пожалевший ее официант: помог ей встать, одеться, проводил до улицы Альмас.

Через несколько дней, вернувшись вечером домой, Фьямма обнаружила на кровати короткую записку, в которой Мартин извещал, что заходил забрать кое-что из одежды и что вскоре ей позвонит адвокат, который будет вести дело о разводе. Что касается раздела имущества, то, разумеется, ей остается все. После этого он ни разу не дал знать о себе. Они ни разу не поговорили, даже по телефону, он не прислал больше ни одного письма, ни одной записки. Фьямма не догадывалась, что главной причиной тому был стыд, который он испытал, узнав (Эстрелья рассказала ему, как попала в руки Фьяммы злополучная раковина), что жена посвящена в самые интимные подробности их с Эстрельей отношений. Теперь он знал, что Эстрелья была пациенткой Фьяммы почти год. Что она выслушивала рассказы о каждой из тайных встреч в часовне Ангелов-Хранителей, о каждой из страстных ночей в мансарде на улице Ангустиас, о каждых выходных, о каждой поездке. Он чувствовал себя голым перед ней, полным ничтожеством, недостойным даже взгляда женщины, к которой испытывал с каждым днем все большее уважение.

Стыд мешал ему наслаждаться свободой и новым счастьем. В мансарде Эстрельи он не чувствовал себя дома — не хватало привычных, любимых вещей. В новом жилище Мартина не было ни одного предмета, который о чем-то напоминал бы ему. Все здесь было чужое. Он не переставал думать о том, что чувствует сейчас Фьямма. Он предпочел бы, чтобы разрыв произошел по-другому, чтобы причиной стало не позорное разоблачение его измены. Но выбирать не пришлось. Обстоятельства сложились так, как сложились, и Мартину ничего не оставалось делать, как переживать последствия случившегося. Сейчас, когда он обладал тем, чего так страстно желал, он уже не был уверен, действительно ли желал именно этого. Может, он поспешил, сразу переселившись к Эстрелье? Она была очень нежна с ним, расточала ласки и заботу, а он, с одной стороны, был полон любви и благодарности, а с другой — ощущал пустоту. Словно внутри него существовала огромная дыра, в которой исчезало все, что он получал от Эстрельи.

Мартин решил, что надо подождать, что время все исправит и душевное спокойствие вернется к нему.

Вскоре после разрыва с женой он получил из редакции письмо, извещавшее, что он отстранен от должности заместителя главного редактора. Мартину вменялась в вину непростительная ошибка, вследствие которой газета оказалась втянутой в судебную тяжбу, грозившую серьезными последствиями. Ему предлагалось или подать заявление об уходе по собственному желанию, или согласиться на то, что он будет уволен (тогда это будет рассматриваться как наказание за проступок, что поможет газете сохранить лицо, а Мартин получит щедрую материальную компенсацию). Удар был так силен, что Мартин предпочел увольнение. Он считал несправедливым решение учредителей — ведь он с точностью следовал девизу газеты: "Правда превыше всего". С другой стороны, предлагавшаяся в этом случае компенсация тоже была весьма кстати — после развода у него ничего не осталось. Его жизнь дала крен.

Эстрелья же всеми силами старалась доказать, что все перемены — к лучшему. Уволили? Прекрасно! Наконец-то он сможет отдохнуть! Они отправятся путешествовать! Она всегда мечтала съездить в Италию, окунуться в мир сладострастно-пышного барокко, побывать в музеях, церквях, погулять по площадям, полюбоваться фонтанами. Особенно ее привлекала спокойная и величественная Тоскана. Она представляла, как они будут гулять по поросшим кипарисами холмам и слушать удивительные истории об окрестных дворцах и замках.

С тех самых пор, когда начала собирать коллекцию ангелов, мечтала Эстрелья об этой поездке. К тому же сейчас как раз было лучшее время для нее — в Европе начиналась весна.

Мартину идея Эстрельи понравилась: он прекрасно знал Тоскану — будучи семинаристом, провел несколько месяцев у тамошних монахов-францисканцев. Одинокими вечерами он тогда прокладывал собственные, никому, кроме него, не известные марш-руты. Самый любимый из них он назвал Дорогой ангелов. Последний раз он проделал этот маршрут вместе с Фьяммой, и это было замечательно. Эстрелье тоже понравится, думал он.

Они решили отправиться в Италию через несколько недель, на Пасху.

Подготовка к поездке взбодрила Мартина. К тому же он понемногу начал привыкать к своему новому жилищу. Он больше не виделся с бывшими коллегами- журналистами. Общих друзей он тоже решил оставить Фьямме, чтобы не заставлять их выбирать, на чьей они стороне. Для себя сохранил лишь Антонио, который тайно сообщал ему добытые у Альберты, его жены, сведения о Фьямме: о том, как она живет и как себя чувствует. Мартину стало спокойнее, когда он узнал, что бывшая жена ведет ту же жизнь, что и прежде, и что в целом у нее все хорошо. Он сам удивлялся тому, как сильно по ней скучает.

Когда в один из дней конца марта самолет "Алиталии" поднялся в воздух, Мартин освободился от всех оков: на земле остались комплекс вины, события последних месяцев и далекое прошлое, потеря работы, его дом, все, что он когда-либо написал, его балкон и его гамак, его море и раковины, его фотографии, его воспоминания... И Фьямма. Все, что в последнее время лишало его покоя, растаяло, словно те облака, которые они с Эстрельей оставляли позади, устремляясь к новым горизонтам. Для Мартина это была не просто поездка в Италию, это был разрыв с прошлым, освобождением от всех старых привязанностей. Впереди его ждала новая жизнь рядом с любимой женщиной. Сердце его радостно билось в предвкушении прекрасного — он не сомневался в этом — приключения. Где-то у ног пылало солнце, тонкой красной линией разделяя небо и землю: вверху свет, внизу — темнота. Мартин впервые видел такой закат. Он подумал, что интересно было бы проследить из космоса за сменой дня и ночи на земле. Это должно быть потрясающе красиво. Глядя на небо, он не мог не вспомнить о Фьямме и о ее альбоме с облаками. Но в этот момент Эстрелья положила голову ему на плечо, оторвав от воспоминаний. Она вся светилась радостью, никогда еще в жизни она не была так счастлива. Скоро сбудется то, о чем она мечтала много лет, и Мартин тоже примет в этом участие. Ложь и неизвестность остались позади. Сейчас все было ясно и просто — никаких тайн, никаких загадок. Эстрелья была уверена, что поездка поможет им освободиться от призрака, который постоянно был рядом с ними с тех пор, как они стали жить вместе. И хотя она часто ловила себя на том, что ей очень пригодился бы совет Фьяммы (ведь они столько времени были наперсницами и почти подругами!), одна мысль о жене ее... — она не знала, как назвать Мартина, — в общем, одна мысль о ее бывшем психоаналитике приводила Эстрелью в трепет. Эстрелья, которая всегда и всем хотела угодить и быть приятной, причинила боль человеку, который сделал для нее больше, чем кто-либо другой. Она старалась ничем не выказать своих чувств при Мартине — знала, что он тоже страдает.

У Эстрельи был свободный график работы — она работала бесплатно, просто потому, что эта работа доставляла ей удовольствие. Так что она могла позволить себе на несколько месяцев взять отпуск, оставив "Любовь без границ" на свою помощницу Эсперансу Гальярдо. Эстрелья была женщиной обеспеченной: ей досталось большое наследство от родителей, сколо-тивших неплохое состояние на продаже большой тек-стильной фабрики.

После их смерти — родители погибли в автомобильной катастрофе — Эстрелья оказалась наследницей большого количества акций, вложенных в очень надежные предприятия: от фабрик, производящих мыло и бумагу, до банков. Но материальное благо-состояние не удовлетворило ее духовных потребностей. Холодильник ломился от продуктов, шкафы не запирались — так много было в них одежды, а жизнь самой Эстрельи становилась все более пустой. Она пыталась заполнить пустоту поездками в самые дале-кие уголки земли, где помогала голодным и страждущим, чувствуя себя их спасительницей. А сама между тем тоже была жертвой — жертвой своего благосостояния, потому что одно дело "иметь", а другое — "быть". Она же, благодаря наследству, имела все, но не была ничем.

После того как в жизни Эстрельи появился Мартин, все изменилось. Сейчас богатство было лишь средством сделать ее счастье еще полнее. Узнав о том, как поступили с Мартином в его газете, Эстрелья сразу же предложила ему деньги, связи и адвокатов — все, что нужно, чтобы вернуть утраченное. Или, по крайней мере, чтобы не жалеть об утраченном. Но Мартин, со свойственной ему щепетильностью, отказался от ее помощи — не хотел смешивать деньги и любовь. Однако расходы на поездку в Италию пришлось все-таки возложить на Эстрелью. И пока Мартин улаживал формальности, связанные с уходом из газеты, она все свое время посвящала подготовке к путешествию. Эстрелья не скупилась: заказывала самые романтические люксы в лучших отелях каждого города и каждой деревеньки, которые они, с энтузиазмом молодоженов, планирующих медовый месяц, выбрали на карте Италии. Эстрелья впервые тратила деньги для собственного удовольствия. Она хотела, чтобы эта поездка стала незабываемой для Мартина.

Их разбудила стюардесса, разносившая завтрак. Но они еще не перестроились на новое время, и есть им пока не хотелось. Они только протерли лица горячими влажными салфетками, которые подала стюардесса, и взглянули в иллюминатор, за которым сияло солнечное утро. Потом молча переглянулись, и каждый прочел в глазах другого множество самых горячих обещаний.

Когда они приземлились в аэропорту "Фьюмичино" ("Леонардо-да-Винчи"), их уже ждала машина, которая и отвезла их в отель. Все семь холмов прекрасно просматривались из окна их номера в отеле на Пьяцца Тринита-деи-Монти, гордившемся тем, что отсюда открываются самые лучшие виды на Рим.

Приняв душ, они не меньше часа провели в постели, отмечая начало "медового месяца", а потом отправились бродить по Вечному городу. Эстрелья пришла в неописуемый восторг, увидев с высоты огромной каменной лестницы десятки мансард, на балконах и лоджиях которых, как и в ее собственной лоджии в Гармендии-дель-Вьенто, в изобилии росли цветы и кусты, в зелени которых укрывалось множество ангелов.

На ступенях лестницы Тринита-деи-Монти, по которым они спускались, обнявшись, сидели уличные музыканты и загорающие студенты. Всюду виднелись вазоны с цветами. Мартин словно помолодел, снова вдохнув воздух весеннего Рима. Когда он впервые спускался по этой лестнице, на нем была сутана, а мысли и устремления были очень далеки от его нынешних мыслей и устремлений. Его карибская юность поблекла тогда рядом с этим великолепием: пышностью барокко, богатством истории, воплотившимися в жизнь мифами. Рим оказался совсем не таким, каким представлял его себе юный Мартин. У него было тогда ощущение, что некий сумасшедший коллекционер сыграл дьявольскую шутку, смешав любовь, память, забвение и цинизм с обелисками, статуями, закоулками, катакомбами, камнями, фонтанами и стенами, а потом выплеснул всю эту мешанину на зеленые холмы, создав самый прекрасный в мире хаос.

Здесь ничего не изменилось, думал Мартин. Итальянцы все так же кричат, за столиками многочисленных кафе все так же сидят, попивая капучино и эспрессо, сотни туристов всех оттенков кожи, переговариваясь на всех языках мира. Рим по-прежнему гостеприимно открывал всем объятия.

Спустившись, они уселись возле фонтана "Баркаччиа", любуясь великолепием лестницы, по которой только что спустились. Лестница утопала в цветущих азалиях, и даже ступени были усыпаны воздушными лепестками. Рим готовился к празднику весны. И в этом Эстрелье и Мартину повезло — Италия встречала их цветами.

Времени у них было сколько угодно, и они могли идти куда хотели. И не нужно было бояться косых взглядов или колких замечаний. Мартин наконец-то почувствовал себя полностью свободным. Он так долго прятался, что страх глубоко въелся в него. А теперь бояться было нечего, все трудности остались позади. Даже увольнение он воспринимал сейчас как благо. Права поговорка: нет худа без добра. Он был уверен: все, что с ним происходит, помогает ему полностью отречься от старой жизни и начать новую. За все двадцать пять лет работы у него не было таких больших каникул. Почти каждый год они с Фьяммой (отпуск они старались брать в одно время) отправлялись куда-нибудь, но они всегда знали, через сколько дней должны вернуться и чем будут заниматься потом. Теперь же Мартина никто нигде не ждал, никуда не нужно было спешить, а впереди была полная неизвестность, и это придавало жизни особую прелесть.

Они выпили чаю с привкусом манго в дорогой сердцу Мартина прелестной английской чайной на углу Пьяцца-ди-Спанья. Старый официант узнал в Мартине семинариста, когда-то приходившего сюда каждый вечер и что-то долго писавшего за тем самым столиком, где он сидел сейчас с дамой. Мартин признался, что это действительно он, пригласил официанта посидеть с ними, и они долго оживленно раз-говаривали, мешая испанские и итальянские слова. А уходя, Мартин с Эстрельей унесли с собой точную карту, на которой были обозначены все ангелы, которых следовало увидеть: в молодые годы официант работал в одном из павильонов галереи Уффици во Флоренции.

Несмотря на долгий перелет, Мартин и Эстрелья чувствовали себя прекрасно. Италия бодрила их. Они чувствовали себя детьми, готовыми поглотить этот мир кусочек за кусочком, словно праздничный торт, залитый шоколадной глазурью.

Мартин не хотел терять времени. К нему вернулось желание наслаждаться каждой минутой жизни. И поэтому он торопился поскорее зашагать по Дороге ангелов, провести любимую женщину по заветным уголкам этой страны, набраться новых, общих с Эстрельей, впечатлений, которые станут и их общими воспоминаниями. А больше всего он спешил увидеть, как будут расширяться от удивления и восторга бархатные глаза Эстрельи при виде самых прекрасных в мире ангелов. Он хотел стать счастливым, любуясь ее счастьем. А она горела желанием приносить радость Мартину — теперь это была ее миссия и смысл ее жизни. Оба думали, что это и есть настоящая любовь — приносить другому радость и становиться счастливее от этого. И оба, отыскивая ангелов на римских улочках, не понимали, что нужен им совсем иной ангел: тот, что принесет покой их измученным сомнениями душам.

Попросив Эстрелью закрыть глаза, Мартин подвел ее ко входу на мост Сант-Анжело. Открыв глаза, Эстрелья увидела перед собой десять огромных ангелов Бернини, стоящих по обеим сторонам моста и словно благословляющих каждого, кто входит в замок Святого Ангела.

С этой минуты в Эстрелье с новой силой вспыхнула давняя страсть, и в течение всей поездки она старалась не пропустить ни одного ангела, и не только любовалась ими, но и приобретала их где только можно.

Мост Сант-Анжело был началом "Дороги ангелов".

Далее они следовали указаниям официанта из английской чайной: зашли в собор Святого Петра, где их благословили несоразмерно пропорциональные херувимы.

Парадоксально, но, несмотря на отсутствие всякого чувства меры у создателей собора, нагромождавших одну великолепную деталь на другую, эти колонны, алтари и скульптуры были прекрасны и даже соразмерны.

Долгие часы провели Мартин и Эстрелья, разглядывая алтари, усыпальницы и часовни. Забыв обо всем, вглядывались в "Пьету" Микеланджело. Горели свечи, и запах воска и ладана напомнил им о тайных встречах в часовне Ангелов-Хранителей. Они поняли, что, как бы ни хотели увидеть за один день как можно больше, им не справиться с потоком впечатлений — для этого требуется много времени. И все же, уже пресытившись красотой, они решили продолжить пир и отправились не куда-нибудь, а прямиком в Сикстинскую капеллу. Там они дождались, пока вышла толпа увешанных фотоаппаратами и кинокамерами японцев, и, воспользовавшись суматохой, юркнули внутрь, не замеченные охраной.

Они остались в капелле наедине с великим творением эпохи Возрождения. Никогда прежде Мартин не видел ее такой сияющей и живой — раньше ему мешал дым свечей и пыль веков. Он был поражен. Это место несло в себе удивительную энергию. Мартину пришла в голову мысль улечься вместе с Эстрельей на пол, чтобы оранжевые, розовые, нежно-зеленые, ослепительно-желтые и победно бирюзовые потоки пролились прямо на них.

Свод капеллы являл собой сплав жестов, выражений, рук, туник, гнева, любви, грозных приказов, указующих перстов и свитых в кольца змей. Боги творящие и разрушающие, отпускающие вину и карающие. Рука гениального мастера поместила на гипсовом небе все земные пороки и добродетели.

Зачарованные зрелищем, Мартин с Эстрельей впали в странную летаргию — глаза заволокло пеленой, руками было невозможно пошевелить. А из алтаря за ними наблюдал неумолимый Высший Судья, который выносил приговоры со стены — высоко подняв руку, грозя наказать их обоих за святотатство.

Когда они пришли в себя, вокруг слышались стоны, жалобы, звуки трубы и плач. В церкви было темно, и осужденные мучиться в аду грешники бросались в ноги Судье, моля о жалости. Некоторые из них пытались бежать, преследуемые нечистью. Напуганных Мартина и Эстрелью ангелы привели пред очи Судьи, который, перечислив совершенные ими грехи — измены, ложь, любовные встречи в доме Божьем, — осудил их гореть вечно в адовом огне. Эстрелья вопила от ужаса, стараясь освободиться от железной руки, подталкивавшей ее к отвратительной лодке, полной грешников. Кричала, что, когда познакомилась с Мартином, не знала, что он женат, и валила всю вину на него. А самого Мартина в это время тащили в темноту, вместе с визжащей и смердящий толпой, подгоняемой трезубцами, спотыкавшейся и падавшей. Оглушающий рев труб возвестил об окончании этого суда и начале следующего. Жара и духота становились все сильнее по мере того, как лодка опускалась глубже, и в конце концов Мартин с Эстрельей начали громко отрекаться от своей любви, раскаялись в том, что ласкали друг друга столько вечеров и ночей, что встречали вместе рассветы, горько пожалели о том, что встретились тогда в парке Вздохов, страстно захотели вернуться к прежней одинокой, скучной и монотонной жизни в родной Гармендии. Уже почти задыхаясь, в панике они предприняли последнюю попытку избежать наказания: взявшись за руки, бросились с лодки в пустоту, отчаянно пытаясь найти какую-нибудь дверь, что выведет на свободу, но ангелы тьмы, заметившие их бегство, бросились в погоню. Держась за руки, задыхаясь, они на ощупь искали выход — шлепали ладонями по стенам, которые почему-то вдруг стали белыми и гладкими, а все былое многоцветье красок куда-то вдруг исчезло.

Мартин ругал себя за глупую идею остаться с Эстрельей в церкви. Он не понимал, что происходит, одно было ясно: надо бежать. Внезапно из темноты появилась прекрасная сивилла в зеленых и охряных одеждах, взяла их за руки и подвела к огромному окну, откуда Мартин и Эстрелья, ни секунды не раздумывая, ринулись наружу.

Уже во второй раз Мартин видел настолько яркий сон, что принимал его за действительность. И каждый раз, когда это случалось, рядом была Эстрелья.

Впервые это произошло на пляже в Агуалинде, где Мартину показалось, что он увидел резвящуюся нереиду, встретить которую было мечтой его детства. А сейчас усталость после трансатлантического перелета породила страшную фантазию, от которой он, как ни хотел, не мог избавиться.

Мартин понимал, что спит, но, как ни старался, никак не мог проснуться. Тело его испытывало ужасное ощущение падения, в конце которого Мартина ждала неминуемая смерть. Он пытался открыть глаза, чтобы прекратить это падение, но не мог. И лишь когда до земли оставались считанные метры, Мартин приподнялся с пола. И проснулся. Он задыхался, пот катился с него градом. Свод капеллы был таким же, как и раньше. На стены уже падали вечерние тени. Спящая спокойным глубоким сном Эстрелья была особенно прекрасна.

Нужно было уходить до наступления ночи. Мартин поцелуем разбудил Эстрелью, и они начали искать выход. Но все двери оказались заперты. Они в прямом смысле были в плену у искусства.

Фьямме деи Фьори о путешествии Мартина Амадора и Эстрельи Бланко стало известно в тот же день, когда это путешествие началось: Альберта не смогла удержаться и позвонила Фьямме на работу, чтобы уведомить ее обо всех деталях. Рассказала, что Мартин с Эстрельей отправились в Италию и что билеты у них только в один конец. Что они намереваются посетить Тоскану, пожить в чудесных гостиничках прелестных приморских городков. Альберте все это было известно, потому что организацией поездки занимался один из ее друзей.

Для Фьяммы новость была как жестокий порыв ветра, задувший слабый огонек надежды в ее сердце. В глубине души она надеялась, что их с Мартином брак еще можно спасти, но ждала, пока муж первым попросит прощения. Она скучала по нему, сама не понимая почему. Возможно, это был животный инстинкт: когда другая женщина отняла у нее любовь мужа, она начала бороться за эту любовь. У нее, не спросив разрешения, увели мужчину. А может быть, любовь к мужу вспыхнула с новой силой, потому что были задеты гордость Фьяммы и ее чувство собственного достоинства?

Звонок Альберты показал, что надеяться больше не на что. Фьямма попросила подругу никогда больше не упоминать даже имени ее бывшего мужа. Она решила с корнем вырвать его из своей жизни.

Фьямма совсем перестала ходить куда-нибудь и целиком погрузилась в работу, не только не испытывая от этой работы удовольствия, но почти ненавидя ее. Вечерами и ночами она вспоминала свою жизнь с Мартином и думала о том, что делают сейчас ее бывший муж и Эстрелья. Она не подходила к телефону — не хотела притворяться, что ничего не происходит, с деланым спокойствием отвечать на вопросы и интересоваться чужими делами, которые ее совершенно не интересовали. Она снова и снова перелистывала старые альбомы с фотографиями, пытаясь в них отыскать причину случившегося. Она то ненавидела бывшего мужа, то сгорала от любви к нему. Просыпаясь ночью, она искала его в постели, а не найдя, начинала перечитывать стихи, которые он посвящал ей когда-то в далекой молодости. Она разыскала пылившиеся на чердаке фотографии, которые они сделали вместе, когда пытались поймать объективом прекрасные мгновения. И оклеила этими фотографиями все стены в спальне.

Однажды на рассвете Фьямма увидела на подоконнике Апассионату и бросилась открывать окно — она совсем забыла о радостях голубиной почты. К лапке птицы был привязан туго скрученный листок. Когда Фьямма открыла окно, Аппассионата влетела в комнату и принялась, гулькая и хлопая крыльями, летать из угла в угол, словно хотела поиграть с Фьяммой, доставить ей немного радости, которой сейчас так мало было в ее жизни. А Фьямма, как ни старалась, не могла ее поймать. Так они и играли в кошки-мышки, пока Аппассионата не вылетела в коридор и не уселась на раму картины "Восемь роз" — куска испачканной кровью блузки, которая была на Фьямме в день памятного знакомства с Эстрельей. Фьямма тогда разглядела в расплывшихся пятнах крови сюрреалистический рисунок и вставила кусок блузки в раму. И вдруг Фьямма с удивлением увидела, что кровь с ткани совсем исчезла. Сейчас это был просто наклеенный на голубую бумагу кусок белой ткани с надписью золотом. Она посмотрела на пол и увидела крохотную лужицу засохшей крови. Фьямма не знала, сколько времени этому пятну. Она сняла картину со стены и принялась уничтожать ее на глазах у птицы: оторвала кусок ткани от паспарту, сломала раму, стерла надписи, сделанные ее же рукой, потом взяла ножницы и изрезала ткань в мелкие клочки, вымещая на ней всю ту ненависть, что накопилась после ухода мужа. Это был единственный предмет в доме, от которого Фьямма захотела избавиться.

Когда с картиной и вспышкой ненависти было покончено, голубка подлетела к Фьямме, чтобы та могла взять доставленное ей послание. Давид снова возвращался в жизнь Фьяммы. Написанные его рукой слова пробудили в ней чувства, забытые за последние месяцы. Он просил ее отказаться от добровольного траура. Приглашал ее совершить, как бывало раньше, прогулку к морю. Обещал повести ее в одно, без сомнения, знакомое ей место — в Пещеру ветра. Послушать ветер и попросить у него совета. Давид тщательно взвешивал каждое слово — он хотел убедить Фьямму прийти. Не мог больше жить, не видя ее. Он знал, что стоит им встретиться, и все будет как прежде.

Давид Пьедра тронул сердце Фьяммы деи Фьори. Она согласилась встретиться с ним в тот же вечер. На том же месте и в то же время, что и всегда. Аппассионата понесла новость на улицу Ангустиас.

И все же Фьямма немного сомневалась. Она не хотела, чтобы ее видели с другим мужчиной... по крайней мере пока. Фьямма сама не понимала, чего боялась. Она казалась себе вдовой, которая у гроба мужа кокетничает с тем, кто приносит ей соболезнования. Такое уж воспитание она получила. А в трудный момент нелегко отказаться от тех представлений о жизни, которые впитал с материнским молоком. Ей вспоминались слова матери: "Нужно не только быть хорошей, Фьямма, нужно еще и казаться хорошей", — и слова отца: "Жизнь убивает нас с рождения". Эту последнюю фразу Фьямма чувствовала особенно глубоко. Но сейчас она толковала ее по-другому — Фьямма ощущала, что начинает уставать от жизни. Все утрачивало смысл. У нее не было привязанностей: ни детей, которые нуждались бы в ней, ни мужа, который любил бы ее, ни матери, которая бы о ней заботилась, ни желаний, которые хотелось бы осуществить. Даже пациенткам она была не особенно нужна — они могли бы прожить и без Фьяммы. Даже та радость, которую давал ей Давид, угасла в тот день, когда Фьямма узнала об измене мужа. Начинался кризис, каких она прежде не знала. Депрессия, сужая круги, подбиралась к ней. Так кружит над добычей голодный гриф — еще немного, и вцепится в нее, разрывая на части.

Она шла на встречу с Давидом. Шагала медленно, преодолевая собственное нежелание. Она снова оделась в белое и отказалась от косметики, напоминая девственницу, покинутую на ложе первой брачной ночи. Каждая ступенька была для нее как Эверест. Закат казался незаконченной картиной — словно художник, который его писал, утомился и бросил работу. В былые времена Фьямма бросилась бы за фотоаппаратом, чтобы заснять это чудо, но сейчас краски заката ее не волновали: их замечают только люди, радующиеся жизни, а она словно ослепла, потому что душа ее отказывалась радоваться.

Было еще рано, и Давид пока не пришел. Она поднялась на башню и там, на высоте, почувствовала себя еще более одинокой. Фьямма спрашивала себя, зачем она пришла, когда ей хочется только одного: лечь в постель и ни о чем не думать. Но ответить на этот вопрос она так и не успела: тень Давида возвестила о его приходе. Волосы его были растрепаны ветром, белая рубашка подчеркивала темный цвет загорелой кожи. В огрубелых руках скульптора был зажат букет анютиных глазок. Глаза сияли любовью. Он рванулся к Фьямме, чтобы обнять ее, но она остановила его, сухо поздоровавшись. Давид сдержал свой порыв — не хотел напугать Фьямму. Протянул ей букет, взял за руку и начал рассказывать о том, что делал в последнее время. Он хотел снова пробудить в ней интерес к камню, или к глине, или к песку. Давид видел, что она совсем угасла, а он желал видеть ее бодрой и счастливой. Он заставлял ее говорить и говорить, чтобы она до последнего слова выговорила свою боль. Потом он повел Фьямму в Пещеру ветра — углубление в скалах, куда через небольшое отверстие просачивалось море, образуя маленькое озерцо, о котором почти никто не знал.

Луна отражалась в спокойной воде, и ветер издавал слабый жалобный стон. Они сели на торчащие из воды камни. В пещере было очень сыро — волны разбивались об ее стены и проникали внутрь в виде брызг. Чтобы защититься от них (или от себя самой?), Фьямма приняла любимую с детства позу: обхватила колени руками, положив сверху голову. Давид никогда не видел ее такой — слабой, беззащитной. Он долго смотрел на Фьямму, а потом вынул зубило и молоток (он всегда носил их с собой), и на небольшой скале высек крошечную скульптуру: яйцо, из которого выходит прелестная грустная девочка. Закончив работу, он торжественно заявил, что посвящает свое творение Фьямме. И к его "Галатее" вернулась улыбка. Потом они собирали камешки и бросали их в воду, так что зеркальная гладь соленого озерца вся покрылась кругами. Сначала они только опустили ноги в зеленоватую жидкость, но потом начали брызгать друг на друга водой и кончили тем, что плюхнулись в соленое озерцо. А потом, в прилипшей к телу одежде, с мокрыми волосами, жадно обнимали и целовали друг друга, и Фьямма уже почти не сопротивлялась охватившему ее желанию. Страсть Давида растопила ее последние сомнения. Впервые эхо разносило по Пещере ветра крики и стоны — божественные голоса мужчины и женщины, изнемогающих от любви.

Давид иступленно ласкал ее, а Фьямма, освободившись от условностей, во всем уступала его мужской силе. Траур кончился, она стояла обнаженная, благословляемая луной и любовью. Давид, пользуясь отсутствием ветра, выкрикивал признания в любви, которые множились, отскакивая от каменных стен.

После того вечера горе уже не так давило на плечи Фьяммы. Но все-таки она решила, что, хотя Давид и заполнил пустоту ее жизни, она будет продолжать жить в своей квартире на улице Альмас. Она все еще не могла расстаться с воспоминаниями о Мартине, продолжавшими жить в каждой вещи, к которой он когда-то прикасался. Фьямма не догадывалась, насколько сильно любит мужа, пока его не потеряла. С Мартином произошло то же, что когда-то в детстве случилось с музыкальной шкатулкой: Фьямма много раз удерживалась от желания поднять крышку шкатулки, хотя ее сердце замирало от восторга всякий раз, когда появлялась изящная балерина и начинала танцевать под музыку из "Лебединого озера". А крышку она старалась не поднимать, потому что боялась: если открывать шкатулку слишком часто, механизм сломается. Вот и с Мартином она упустила множество счастливых минут, опасаясь растратить его и свою любовь. А любовь зачахла без подпитки. Сейчас Фьямма горько раскаивалась в том, что часто не отвечала на желание Мартина, корила себя за все те ночи, когда они с мужем, вместо того чтобы сливаться в жарких объятиях, лежали рядом, холодные и неподвижные, потому что были обижены друг на друга или просто потому что устали. Они не ценили того, что имели. Сейчас Фьямма понимала это, но было поздно: музыка больше не звучала и балерина не танцевала...

Она сама не могла бы объяснить, почему так дорожила воспоминаниями о Мартине. Наверное, потому же, почему хранила на чердаке разбитую музыкальную шкатулку: надеялась когда-нибудь снова услышать чудесные звуки, надеялась, что шкатулка как-нибудь сама починится. Много лет она искала на всех витринах такую же, но так и не нашла. В шесть лет Фьямма плакала по шкатулке, как плачут по любимому существу. Когда шкатулка была цела, было необязательно открывать ее: счастьем было уже знать, что она может заиграть в любой момент. Так же и с Мартином: иметь его рядом значило быть спокойной. Они зря растратили восемнадцать лет — жили не живя, слушали друг друга, не слыша, ждали, что все к ним придет само собой. Они очень много работали, вот только не работали над собой.

Фьямма чувствовала, что жизнь подсказывает ей: нужно измениться. Но не могла расшифровать, как именно.

Фьямма деи Фьори еще не осознала до конца своего нового положения, к тому же рядом с ней был Давид. И она снова полностью отдалась работе, пытаясь докопаться до самой сути в историях пациенток. Сердце еще грустило по старой любви, но в нем уже поселилась и все больше укреплялась новая.

Они с Давидом снова тайно встречались в фиолетовом доме. На улицах Гармендии-дель-Вьенто опять зацвели розы. Появился даже новый, невиданный прежде вид — его назвали "Черная роза Гармендии". Душа Гармендии-дель-Вьенто, так же как и душа Фьяммы, изменилась. И обратного пути уже не было.

Фьямма сознавала, что нужно двигаться вперед, хотя путь и скрыт в тумане. Она скрыла от пациенток, что ее брак распался, и не отвечала на вопросы любопытных подруг. О ее жизни знали только она сама и Давид Пьедра.

Она загорелась новой страстью Давида: в своем доме он развел огромный сад, со всех сторон окруженный стеклянными стенами, — что-то вроде оранжереи, в которой кружились тысячи разноцветных бабочек. Когда вдохновение покидало его, Давид Пьедра брал сачок и выходил на охоту за "живыми лепестками", как он любил называть их. Вернувшись домой, он выпускал добычу в свой "ботанический сад". Фьямма, которая предпочла бы видеть бабочек на свободе, все же не могла не любоваться ими, бывая в фиолетовом доме. Это было исцеление красотой и тишиной. Она часами стояла перед стеклянной стеной, наблюдая за ними, фотографируя немыслимые сочетания цветов, определяя принадлежность к тому или иному виду, зарисовывая в дневник в красной обложке острые, круглые, треугольные, овальные, двойные крылышки, удивляясь странным формам цветков, на которые бабочки опускались. Она знала о бабочках больше самого Давида — ведь для него они были лишь прекрасными украшениями его жилища, а сама оранжерея — праздником крылатых и бескрылых цветов. А Фьямме виделся во всем этом еще и праздник любви: вибрировали яркие цвета, бесстыдно раскрывались навстречу колибри и пчелам цветы, качавшиеся в эротическом танце, — все это уловил чувствительный взгляд Фьяммы. Запах нарциссов и жасмина наполнял воздух, еще больше усиливая это ощущение. В мире живой природы все происходило без правил, но казалось, что для каждого цветка была своя бабочка, и для подтверждения их права друг на друга не требовалось ни бумаг, ни штампов. Маргаритки в золотых венчиках были окружены голубыми бабочками, вокруг золотистых хризантем собирались бабочки-пестрянки, а оранжевые бабочки облюбовали синие ирисы. В ветвях цветущего миндаля щебетали птицы и жужжали шмели.

Сад был словно маленькая фабрика по производству растительных красителей, предлагавшая бесконечно богатую палитру оттенков. Фьямма с наслаждением впитывала в себя краски и звуки. Ей казалось, что она продолжает видеть эту прекрасную картину, даже когда переводит взгляд на что-то другое. Однажды, налюбовавшись чудесным садом, Фьямма обвела глазами двор и вдруг заметила нечто, очень удивившее ее: у всех статуй в нишах дворика фиолетового дома было ее лицо. Немного испуганная, она вспомнила первую встречу с Давидом на его выставке в переулке Полумесяца: тогда ее потрясли не скульптуры сами по себе, а то, что она увидела саму себя, многократно повторенную в камне. Ей пришла на ум старая теория случайностей: такое количество совпадений обязательно должно было что-то значить. Возможно, Давид был послан ей, чтобы помочь выбраться из полосы невезения? Эта мысль успокоила Фьямму.

Давид настаивал на том, чтобы Фьямма продолжала обучаться искусству лепки, и она не стала возражать. Сама не зная почему, Фьямма начала придавать небольшим комкам глины странные и удивительные формы. Но с каждым днем ей требовалось все больше глины — создаваемые ею формы становились все крупнее, а вскоре ей захотелось работать и с другими, более благородными материалами. Объем был для нее очень важен — ей хотелось вместить в каждую фигуру все свои чувства и переживания. Этот новый вид искусства вобрал в себя ее печали и мечты. Творческий инстинкт, столько лет подавляемый, наконец-то нашел выход. Теперь на работе Фьямма постоянно смотрела на часы — никак не могла дождаться наступления вечера. У нее появилась привычка завязывать узелки и рисовать абстрактные фигуры. В ней проснулась неудовлетворенная страсть материнства, и она вкладывала эту страсть в каждую создаваемую вещь.

Ее стиль характеризовали простые изогнутые линии. Словно ее руками управляли только эмоции и они действовали независимо от тела. Начиная работать, Фьямма словно впадала в любовный транс. Ее зрачки выдавали экстаз, из которого она выходила, лишь когда работа была полностью закончена.

Давид гордился ученицей. Он еще не встречал человека, который учился бы с таким рвением. Очень часто она работала до самого рассвета. А потом, сколько бы Давид ни уговаривал ее остаться, уходила к себе, на улицу Альмас. Она всегда ночевала дома. Ни разу не нарушила данного себе после ухода мужа обещания сохранить дом таким, каким он был раньше. Словно ничего не случилось.

Давид превратился в молчаливого друга, который присутствовал при процессе выздоровления, делая все, чтобы этот процесс ускорить, — он хотел снова увидеть Фьямму такой, какой знал раньше. Он выделил для нее место в саду, как раз возле оранжереи с бабочками, и старался как можно меньше ей мешать, оставляя ее наедине со своими проблемами. Только иногда приносил ей чашку мятного чая, не упуская случая обнять и приласкать. Фьямма не противилась, но казалась равнодушной к ласкам. Словно ее тело жило само по себе, а чувства сами по себе. Давид не обижался. Он довольствовался малым. И был уверен, что скоро все наладится. Пока они с Фьяммой рядом, все будет хорошо. Он старался избегать любых тем, которые могли бы напомнить о Мартине, старался не выказывать своего растущего с каждым днем желания ни на миг не расставаться с Фьяммой. А она с каждым днем все отчетливее понимала, что для серьезных занятий скульптурой нужно больше времени, и всерьез подумывала о том, чтобы отказаться от вечернего приема пациенток, посвятив освободившиеся часы своему новому увлечению.

Однажды утром, сразу после того, как Фьямма закончила беседу с Дивин Монпарнас — привлекательной женщиной, страдавшей "синдромом популярности" (ей казалось, что ее все узнают, и она поэтому всегда ходила в огромных черных очках, которые не снимала даже ночью, опасаясь, что во сне ее узнают несуществующие фанаты), к ней в кабинет вошла женщина, которой она немного побаивалась. Они были знакомы уже много лет — это была самая первая пациентка Фьяммы. Страдала она "размножением личности", случай был ярко выраженный.

Пациентку звали Виситасьон Этерна, но каждый раз, приходя к Фьямме, она называлась новым именем, в зависимости от того, какая из ее личностей в тот день брала верх. Фьямме были известны уже сто семьдесят пять из них. В то утро Виситасьон явилась в брюках и рубашке цвета хаки, таком же кепи и высоких солдатских ботинках. В таком виде она воз-никла перед секретаршей, заставила встать и ответить ей военным приветствием, а потом потребовала ответить, на месте ли субкоманданте Фьямма. Секретарша, уже знакомая с Виситасьон, подыграла ей и, как могла вежливо, пригласила сесть и минуточку подождать. Акцент и наряд Виситасьон не оставляли места сомнениям: в Гармендию-дель-Вьенто прибыла революционный лидер Фидела Кастро с целью освободить город от засилья янки. Секретарша, не дожидаясь указаний, отменила сразу четырех пациенток: знала по опыту, что, когда Виситасьон является в этом образе, ее беседа с Фьяммой немилосердно затягивается.

Фьямма поднялась навстречу Виситасьон с плохо скрываемой неохотой. Про себя она думала, что не заслуживает такого наказания, тем более в день, когда она должна закончить свою первую большую работу и как раз хотела сбежать домой пораньше. Но она любезно предложила Виситасьон пройти, пригласила сесть. Фидела садиться не стала. Расхаживая по кабинету, она обрушила на Фьямму нескончаемую речь о несправедливостях, творимых американцами по отношению к жителям Гармендии. Говорила о всеобщем равенстве, продовольственных карточках, о сверхрасе атлетов и профессионалов. Убеждала гармендийцев запереть ворота города и патрулировать улицы двадцать четыре часа в сутки, чтобы не допустить возможного вторжения. Призывала не желать ни чужого богатства, ни своего. Требовала штрафовать каждого жителя города, нарушающего революционные законы, и заклинала молодых людей, которые хотели жить и оставаться молодыми, объединяться в боевые группы и участвовать в парадах соратников по борьбе. Выкрикивая всю эту чушь, нашпигованную коммунистическими и диктаторскими лозунгами, Фидела Кастро размахивала руками и щедро брызгала слюной. Семь часов слушала ее Фьямма, пытаясь если не вразумить пациентку, то, по крайней мере, заставить ее вернуться к реальности, снова стать Виситасьон Этерна. Но ее усилия ни к чему не привели. Чем больше она старалась успокоить Фиделу, тем больше та неистовствовала. После семи часов словесного поноса и брызжущей во все стороны слюны Фьямма поняла, что больше не может, и решила одним махом и завершить прием, и навсегда покончить со своей профессией. Проклиная восемнадцать лет жизни, погубленные в этих четырех стенах, послав к черту карточки, личные дела, записные книжки, ручки, магнитофоны, пленки, кассеты и ученые книги, она поднялась из-за стола, на ходу снимая халат, и выскочила из кабинета, резко хлопнув дверью. Бросив со словами: "Теперь здесь все твое", белый халат на стол секретарши, она выбежала на улицу. В душе ее пела радость, а в голове звучало: "Что ты делаешь? Опомнись!" — но она, чтобы не слышать упреков совести, громко повторяла: "Все кончилось! Все кончилось!" — и прохожие с удивлением оглядывались на нее, не понимая, что же кончилось.

Она шла и шла, пока ноги не отказались нести ее. И оказалась на том же пляже, где познакомилась с Мартином. Она села на песок. Постепенно шум волн успокоил ее, и она смогла все спокойно обдумать. А обдумав, пришла к выводу, что никогда в жизни не делала того, что хотела, а делала лишь то, чего от нее ждали. Сейчас, когда ей нечего было терять, потому что она уже все потеряла, она больше не хотела копаться в несчастьях других женщин — ей нужно было разобраться со своими.

Фьямму все больше привлекала мысль серьезно заняться скульптурой. За годы работы она накопила достаточно средств, чтобы позволить себе это. Наконец-то она сможет осуществить давнишнюю мечту! Она никому ничего не должна, и ей тоже никто ничего не должен. Ей уже почти сорок, давно пришло время начать новую жизнь. Хотя бы заняться делом, которым ей действительно хочется заниматься. Фьямма задумалась над тем, что будет с ее пациентками, но потом призналась себе, что это ей все равно. Она поднялась на ноги и что было сил швырнула в море ненавистный мобильный телефон, потом испустила громкий крик свободного человека, и волны, накатив на берег и намочив ей ступни, прошептали ей в ответ: "Даааа..." Она будет жить для себя. Впервые в жизни будет эгоисткой, и пусть говорят, что хотят. Фьямма пожала плечами, словно говоря: "А мне-то что до всего этого?" — так она делала в детстве, и отец всегда ее за это наказывал. Сейчас этот жест помог ей утвердиться в своем решении. Никогда еще она не чувствовала себя такой беззащитной перед жизнью. Да, был Давид, но Фьямма чувствовала, что его присутствие не избавляет ее от одиночества — она еще не впустила его по-настоящему в свою душу: в ней пока жил Мартин, и ни для кого другого места почти не оставалось.

Она вошла в воду прямо в одежде. Вода была теплой и приятной. Фьямма чувствовала себя так, словно ей снова было пятнадцать лет. Ей хотелось плавать, нырять и просто лежать на воде, наслаждаясь полной свободой. Выйдя на берег, она разделась, избавившись вместе с одеждой от предрассудков, навязанных мнений, лживых улыбок и семейных преданий. Несколько часов она медитировала обнаженной, в позе лотоса, под убаюкивающий шум моря. Ей казалось, что она наполняется светом, идущим из самой сути ее существа, где тлел слабый огонек надежды, и начинает парить над песком.

Она никогда не вышла бы из состояния блаженной левитации, если бы на плечо ей не опустилась рука Давида Пьедры. Он вернул ее на землю, а потом снял с себя рубашку и надел на Фьямму, прикрыв ее наготу. Он прождал ее дома весь вечер — знал, как важен для нее этот день: она так хотела закончить работу! Потом, спохватившись, что уже полночь, а она так и не появилась, он в тревоге бросился на улицу Хакарандас, где была консультация Фьяммы. Он пришел туда впервые — знал, что Фьямма не любит, когда вторгаются в ее пространство. Дверь была распахнута настежь, по полу были разбросаны бумаги, сломанные кассеты, распотрошенные магнитофоны. При виде этого хаоса Давид еще больше встревожился. Сначала он подумал, что в кабинете Фьяммы побывали воры, но потом услышал странные звуки, прошел в следующую комнату и увидел там женщину, одетую в военную форму, — совершенно одна, почти в полной темноте она несла какую-то чушь о революции. И тогда он понял, что речь действительно идет о воровстве, но не о материальном, а о духовном: эта женщина крала время Фьяммы. И та не выдержала и сбежала. Он искал ее по всем любимым Фьяммой уголкам, пока наконец, обойдя всю гавань, не решил пойти туда, куда ноги приведут его сами. И нашел любимую там, где меньше всего ожидал найти.

Он долго наблюдал за ней, но, видя, что Фьямма слишком погружена в себя, решился вывести ее из этого состояния и положил руку ей на плечо. Фьямма очень изменилась. От нее исходил покой. Зеленые глаза сияли глубоким светом. Давид обнял ее и почувствовал, как потянулось к нему ее наконец-то снова ставшее податливым и мягким тело. После разрыва с мужем она ни разу не была такой. Впервые за много месяцев она снова принадлежала Давиду телом и душой.

Давид не захотел нарушать очарование ночи и, обняв Фьямму, осторожно, словно она была из стекла, повел ее к машине. Когда они доехали до фиолетового дома и вышли, он взял Фьямму на руки. Она обняла его за шею, и они начали подниматься наверх по бесконечной лестнице. А когда наконец добрались до спальни, руки Фьяммы отпустили шею Давида и без-жизненно упали — она уснула глубоким сном. Давид уложил ее в постель укрыл и поцеловал. С той ночи, которую Фьямма провела в постели Давида под звездным небом, прошло пять месяцев.

На следующее утро Фьямма проснулась бодрая, веселая и помолодевшая. Ей казалось, что с ее плеч свалился веками копившийся груз. Решение бросить работу открывало ей новые горизонты. Ей было ради чего жить. У нее была мечта.

Она почувствовала желание и голод. И то и другое сразу. Она сладко потянулась, и из ее спутанных волос выпала маленькая зеленая ракушка, которая запуталась в черных сетях ее локонов накануне, во время ночного купания. Она сразу вспомнила о Мартине, но отогнала воспоминание — не хотела, чтобы малейшая тень омрачила ее радость.

Давид приготовил ей на завтрак огромное блюдо тропических фруктов. Перед этим он принял душ и появился в дверях свежий, в пушистом халате, благоухающий сандаловым деревом и спелой гуайявой. В руках он держал поднос, вокруг которого порхала, радуясь возвращению Фьяммы, счастливая Аппассионата. Сегодня Давид показался Фьямме особенно красивым. Она с жадностью глотала кусочки папайи, дыни, арбуза и гуайявы. Потом принялась за сочное манго, вся перепачкавшись соком. Обсосала всю косточку, не оставив ни капли душистой влаги. Когда-то в детстве Фьямма высушивала манговые косточки на солнце, а потом рисовала на них глаза, нос, рот и разноцветные волосы. У нее были десятки "кукол-косточек". Она играла с ними во дворе, пока старшие сестры были в школе. Ей нравилось забираться на манговое дерево и подражать пению птиц, чтобы мать думала, что это они с нею разговаривают.

Пока Фьямма завтракала, мысли ее перескакивали с прошлого на будущее, не задерживаясь на настоящем. Она подумала, что следовало бы известить секретаршу, что она не придет, но потом послушалась голоса лени: если уж быть безответственной, то во всем. Никому она звонить не будет. Пусть ждут в приемной, пока не надоест.

Давид зачарованно смотрел на нее. Ему казалось, что он ни разу не видел Фьямму такой: по-детски непосредственной, разрумянившейся от возбуждения. От нее исходила заразительная, сумасшедшая веселость. Давид не мог больше сдерживаться. И она снова была податливой, нежной, влюбленной. В тот день она праздновала свое освобождение.

Фьямма решила переехать к Давиду, уверенная, что в новом доме ей будет легче начать новую жизнь. Ей понадобилось несколько недель, чтобы подготовиться к переезду. Все, что она захотела взять с собой, уместилось в небольшой чемодан, да еще в самой глубине сердца она уносила боль, связанную с этим местом. Церемония прощания была грустной и торжественной: Фьямма укутывала белыми простынями кресла, диваны, скульптуры, столы, фотографии, вазы, картины, лампы и прочее. Можно было подумать, что она собирается в долгое путешествие и сама не знает, когда вернется. Она заклеила черной бумагой окна, чтобы солнечный свет не проникал внутрь, задернула шторы, свернула ковры. Потом поднялась на чердак, где хранились ее собственные воспоминания и вос-поминания ее мужа, и наткнулась там на деревянный ящик, в котором Мартин хранил свои раковины. Она не смогла удержаться и открыла его. И сердце ее едва не разорвалось — Фьямма не подозревала, как далека она еще от исцеления. В ящике, покрытые толстым слоем пыли, лежали самые красивые раковины, которые они собрали в те дни, когда их любовь только начиналась. С каждой раковиной была связана своя, дорогая сердцу история. Фьямма пролила над ними последние слезы, что у нее еще оставались. Слезы вытекли, словно реки из глубин ее души, переполнили ящик, раковины всплыли, и соленая влага начала медленно кружить их. И тогда Фьямма поднялась и быстро сбежала по ступеням вниз. Она больше никогда не переступит порога этого дома. В этих стенах живет прошлое, которое приносит ей только страдание, а она хочет радоваться жизни. Закрыв за собой дверь, Фьямма наклонилась, чтобы подсунуть под нее ключ — наверное, хотела таким образом лишить себя возможности войти, если вдруг когда-нибудь ей этого захочется, но потом передумала: она бросит ключ в море на том самом пляже, где они с Мартином встретились и полюбили друг друга. Путь утонет, и пусть утонут вместе с ним все воспоминания. Она решила сделать это сейчас же, чтобы потом еще раз не передумать.

Фьямма шагала к пляжу, сжимая в кулаке единственный ключ от своего дома. Она понимала: то, что она собирается сделать, не эксцентричная выходка: это акт отречения. Бросив ключ в море, она уже никогда не вернется к прежней жизни.

Дойдя до кромки воды, она прислушалась, но не услышала привычного шума волн: море было удивительно спокойным и молчаливым. Оно не захотело петь для нее. И тогда, размахнувшись, Фьямма со всей силой бросила в море маленький бронзовый ключ, и он, упав в воду, как золотая капля, погрузился в глубину.

Следующие несколько дней они обдумывали, что будут делать дальше. Давиду пришла в голову блестящая мысль: отправиться на три месяца в Индию. Фьямма с восторгом его поддержала. Ее всегда притягивала эта страна. Побывать там было ее детской мечтой. Ей давно хотелось прикоснуться к этой древнейшей цивилизации с ее удивительными религиями и ритуалами. Ее все там восхищало: яркие сари, искусство народных умельцев, ароматические масла и специи, ткани и краски, архитектура, легенды о богах, тантрические культы. Но больше всего ее приводила в восторг мысль поехать в Каджурахо и посетить храмы любви. Она много лет мечтала о таком путешествии, но ей не хватало времени: она понимала, что Индия — это страна, которую нужно постигать медленно.

Готовясь к путешествию, Давид и Фьямма отправились в индийский квартал и накупили разных книг, путеводителей, карт и справочников. Скульптор уже бывал в Индии. Это было много лет назад. Он тогда был совсем юным, а Индия была для молодых либералов и бунтарей источником вдохновения, оазисом мира, добра и всеобщей любви. Несколько месяцев Давид прожил, одеваясь в одежду индийцев и соблюдая строгий пост. Он создавал скульптуры из привезенного из каменоломен Панны желтого камня с красными вкраплениями — того самого камня, из которого построены чудесные храмы джайнов. В Индии он познакомился со знаменитой "ливерпульской четверкой" и слушал в их исполнении еще никому до того не известные песни, которым вскоре суждено было свести с ума весь мир. От того времени у него осталась любовь к благовониям и привычка к одиночеству и аскетизму, нарушенная с появлением в его жизни Фьяммы.

Последние недели перед поездкой прошли в лихорадочных сборах. Один из друзей Фьяммы, хорошо знавший Индию, посоветовал им в конце путешествия отклониться от типичных туристических маршрутов, и они долго придумывали, куда еще отправятся.

Когда все было готово, они, никому ничего не сказав, вылетели в Дели. Они собирались побывать в Удайпуре, Джохпуре, Джайпуре, Агре, осмотреть Тадж-Махал, посетить Каджурахо, провести несколько дней в великолепном Варанаси, а потом, перед возвращением в Гармендию-дель-Вьенто, восстановить силы в тихом монастыре.

Мартин Амадор и Эстрелья Бланко уже несколько недель жили среди зеленых холмов и кипарисов. История с Сикстинской капеллой кончилась тем, что они, проведя там всю ночь, оказались в полицейском участке, где разъяренные карабинеры настаивали, что Мартин с Эстрельей прятались в капелле с единствен-ной целью — разрушить бесценное достояние Ватикана, а консул их страны — дон Плегарио де ла Крус, близкий друг семьи Эстрельи, — с пеной у рта доказывал, что они просто глупые влюбленные романтики. Полицейским они дали обещание больше не попадать ни в какие истории, а дона Плегарио сердечно поблагодарили за участие и пригласили поужинать в дорогом ресторане на последнем этаже отеля "Хаззлер", где они остановились.

Мартин чувствовал себя в Риме прекрасно. Город заражал его романтизмом, которым здесь дышал каждый камень. Он показывал Эстрелье самые удивительные его уголки. Он привел ее к заросшему мхом маленькому фонтану — настоящему монументу в честь победы воды над камнем. Еще будучи семинаристом, Мартин часто приходил сюда: долго любовался фонтаном и фотографировал его. Здесь он крестил Эстрелью "в свою веру", смочив ей лоб прохладной водой. Он провел ее по узким крутым улочкам с выцветшими фасадами, где на веревках сохло белье, причем без всякого смущения выставляли все — от скатертей до нижнего белья. Трусы и лифчики гордо реяли над головами прохожих, наполняя улицу запахом стирального порошка. Показал маленькие дворики, стены которых были покрыты каскадами голубых цветов. Отвел на Пьяцца-де-Санта-Мария в Трастевере, чтобы она послушала, как звонят колокола ночью. Там он объяснил Эстрелье, что значит каждый звук, рассказал, что большие колокола гулко отбивают часы, а маленькие -и звонкие отмечают каждую четверть часа. Эстрелья научилась отличать праздничный звон от поминального. В маленьких уличных кафе, увитых виноградом, они ели ризотто и запивали его чудесным кьянти, слушая, как местный музыкант, аккомпанируя себе на стареньком аккордеоне, пел им хрипловатым голосом: "Al dila dil limite del mondo, di sei tu..." — песню, которую влюбленный Мартин когда-то посвящал Фьямме. Теперь он дарил ее Эстрелье.

Они провели в Риме месяц, осматривая памятники, площади и музеи, часами пропадая в художественных салонах на Виа-Маргута, любуясь Виа-деи-Коронари с ее великолепными дворцами в охряных и дымчатых тонах, скупая ангелов в лавочках антикваров. Следуя традиции, они, встав спиной к фонтану Треви, бросили в него по монетке, чтобы снова вернуться в Рим, а потом сели в машину и отправились в Тоскану, чтобы надышаться воздухом эпохи Возрождения и забыть среди зеленых холмов о том, что скоро придется возвращаться к работе и привычной рутине.

Мартин старался не думать о будущем. Настоящее было прекрасно, и он не хотел расставаться с ним. С Эстрельей все у них шло замечательно. Мартин все реже вспоминал бывшую жену, работу и то, что про-изошло в редакции. Он больше не хотел заниматься журналистикой. Он даже не думал о том, что будет, когда он вернется в Гармендию. Если бы можно было, Мартин навсегда остался бы жить под тосканским небом. Он был уверен, что эти места благословлены небесами. Здесь даже время текло по-другому. А люди, похоже, жили, следуя древнему девизу: Festina lente — "Поспешай медленно".

Они остановились во Флоренции. Поселились не в отеле, как делают обычно туристы, а среди местных жителей: сняли уютную квартирку на Виа-Лунгарно, прямо на берегу Арно. Из огромных окон открывался прекрасный вид на реку. По утрам желто-зеленые холмы словно выплывали из тумана. Вечерами они гуляли по Понте-Веккио с его крошечными домиками — мастерскими ювелиров, где вечно толпились туристы. Они прожили здесь сорок пять дней, стараясь ничего не упустить. Они брали уроки тосканской кулинарии, настоящей cucina povera, и полюбили хлеб с оливковым маслом, помидором и базиликом. Научились разбираться в травах и духах. Эстрелья пополнила свою уже и без того очень внушительную коллекцию ангелов: упросила даже торговку фруктами продать ей ангела из папье-маше, возвышавшегося над горкой апельсинов.

Эта ее болезненная страсть начинала понемногу раздражать Мартина, который всегда был человеком сдержанным и избегавшим лишних трат. Он замечал за Эстрельей неумение остановиться, когда речь шла о покупках. Им пришлось обзавестись еще двумя чемоданами, в которых едва уместились все творения законодателей итальянской моды, которые Эстрелья приобрела в многочисленных бутиках на Виа-Кондотти в Риме. Если так дальше пойдет, думал Мартин, им придется на обратном пути зафракто- вать целый самолет. Эстрелья замечала его недовольство, но ей всегда удавалось смягчить его поцелуями и ласками.

Не забывали они и о "Дороге ангелов". Мартин, у которого была привычка все квалифицировать, решил вести поиск ангелов по нескольким направлениям: Благовещение, Поклонение Волхвов, Вознесение и так далее. Они разыскали в галерее Уффици все Благовещения эпохи Кватроченто. Долго стояли перед прекрасным ангелом из "Благовещения" Леонардо да

Винчи, перед "Благовещением" Боттичелли, красота которого вызвала слезы на глазах Эстрельи, перед "Благовещением" Лоренцо Креди и Мелоццо да Форли, Алессо Бальдовинетти... Их было столько, что целую неделю они почти не выходили из галереи. Разыскали знаменитых ангелов Россо Фиорентино, Тинторетто, Веронезе и Луки Джордано. На их примерах Мартин смог раскрыть Эстрелье тайны изображения крыльев, которые сам постиг еще во время учебы в семинарии. А на примерах "Трех архангелов с Товием" и "Поклонения младенцу Христу" Франческо Боттичини он показал ей разницу между крыльями архангелов и крыльями ангелов.

Эстрелья слушала его как школьница, ловила каждое слово. Она и не предполагала, что с ангелами столько всего связано, и радовалась, как ребенок, каждому новому открытию. Постепенно она начинала понимать, почему Мартин так живо интересуется всем, почему постоянно фотографирует. А он был весел и обаятелен, демонстрировал перед нею умение вести интеллектуальные беседы и подмечать детали. Его фотоаппарат почти летал — столько крыльев было сейчас внутри него!

Когда, наконец, желание увидеть всех ангелов было удовлетворено, они начали паковать чемоданы. Это было нелегко: не потому что они слишком много всего накупили, а потому что не хотели расставаться с городом, который успели полюбить. И со своими новыми друзьями — семейством "Фаджиоли" , про-званным так за любовь к огненному фасолевому супу — zuppa di fagioli, — который они ели даже в августовскую жару. Главой семейства была настоящая mamma italiana. Она давала уроки кулинарии Мартину и Эстрелье и очень привязалась к ним. Каждый вечер они получали приглашение на ужин, который всегда начинался с мортаделлы, хлеба, оливкового масла и кьянти, а заканчивался неизменными слад-ким вином и миндальным печеньем. На прощальный ужин она пригласила всех соседей. Узнав, что Эстре-лья и Мартин уезжают, те расстроились и взяли с них обещание вернуться. Мартин с Эстрельей такое обещание с готовностью дали.

Они посетили окруженные высокими стенами сред-невековые города, побывали в великолепной Сиене. По дороге, пролегавшей среди виноградников, холмов и кипарисов, доехали до Монтепульчиано, откуда сбежали в страхе, потому что, когда они с бесстыдством школьников глазели в соборе на нетленное тело святого, святой открыл глаза и посмотрел на них.

В провинции Кьянти они вволю напились знаменитых вин и сфотографировали со всех возможных точек все тринадцать уже столько веков гордо возвышавшихся над городом башен Сан-Джиминиано — этого средневекового Нью-Йорка.

Они съездили в Лукку и Пизу, а потом, смыв с себя усталость и пыль всех дорог в термах Монтекатини, отдохнули, предавшись dolce far niente — "сладкому ничегонеделанию".

В Ареццо Эстрелья едва не упала в обморок, когда, разглядывая ангелов на потолке в большом зале дома

Вазари, вдруг узнала потолок в своем собственном, таком далеком доме...

С каждым днем они все лучше узнавали друг друга и становились все ближе. И прежде всего потому, что Мартин был прекрасным гидом, а Эстрелья прилежной ученицей, жадной до знаний. Они жили в состоянии эйфории, бросаясь навстречу самым отчаянным приключениям, на какие не осмелились бы даже в юности. Они хотели развлекаться, хотели быть счастливыми. Поэтому Эстрелья поддержала желание Мартина посетить семинарию, где он когда-то учился. Она сама попросила поехать туда. Благодаря своим связям она заручилась письмом прелата епархии Гармендии-дель-Вьенто монсеньора Илюминио Ресуситадо Синграсии (близкого друга юных лет Мартина) к приору семинарии францисканцев.

В письме епископ почтительнейше просил позволить его другу провести одну ночь в келье, где он жил и молился тридцать лет назад. Письмо было заверено печатью епархии.

Уже много лет Мартин лелеял мечту вернуться в эти холодные стены. Сейчас он был совсем другим, но хотел хотя бы на одну ночь почувствовать себя прежним, побыть теперь уже в добровольном заточении. Он покинул это место много лет назад, но до сих пор оно странным образом притягивало его. Мартин понимал, что это глупо, и все же желание его не покидало.

Разыскивая монастырь, они заблудились в узких улочках. Уже стемнело, и нигде не было ни одного указателя. Наконец уже около полуночи они, прорвавшись сквозь туман, поднялись на холм, где темнели башни монастыря. Они поставили машину далеко от ворот, среди окружавших обитель кипарисов. Эстрелья осталась в машине, а Мартин направился к воротам с письмом в руках. Он постучал в тяжелую деревянную дверь, но ему никто не открыл. Тогда он позвонил в висевший у двери старый медный колокольчик. И тут же на него нахлынули воспоминания. О том, как не хотел он становиться священником, хотя обещал отцу достичь сана епископа. Дни, проведенные в этих стенах, были для Мартина серьезным испытанием. А между тем открылось маленькое окошко в двери и показалось удивленное лицо монаха, не понимавшего, кто мог явиться в такой час. Не произнеся ни слова — монахи монастыря давали обет вечного молчания, — привратник взял у Мартина письмо и, увидев, какой печатью оно запечатано, открыл дверь, которая громко заскрипела, пропуская Мартина.

Монах ушел с письмом и через некоторое время вернулся, любезным жестом пригласив Мартина следовать за ним. По маленьким внутренним дворикам и крутым лестницам они добрались до старой кельи. Стоя на пороге своего прошлого, Мартин улыбкой попрощался с монахом. Потом вошел в келью и закрыл за собой дверь. В келье он обнаружил старую сутану. На спартанском столике горела свеча в том же деревянном подсвечнике. Тонкая подстилка на топчане была застлана чистой белой простыней. Он нашел кусок простого мыла, полотенце и толстое шерстяное одеяло. Все было как прежде. Казалось, время здесь остановилось. Запах ржавчины и плесени от стен, слабый аромат, исходивший от висевших на вешалке облачений, всколыхнули многое в душе Мартина. Он погладил рукой францисканский шнур, висевший в изголовье кровати — там, где Мартин когда-то его повесил. На своем месте была и скамеечка для молитвы — сколько ночей провел он, стоя коленями на этой скамейке, плача и молясь! Мартин принялся за дело. Привел в порядок комнату, повесил сутану и принялся искать выход. Он должен был незаметно провести сюда Эстрелью. Мартин понимал, что прийти сюда тем путем, каким пришел он, Эстрелья не сможет: привратник всегда начеку. Тогда он вспомнил о боковой дверце, через которую часто сбегал, и на цыпочках направился к ней по темным коридорам. Он пребывал в радостном возбуждении, приключение горячило кровь. Добравшись до машины, где ждала Эстрелья, он велел ей надеть принесенный им плащ с капюшоном. Она пришла в восторг от этой затеи, старательно убрала белокурые локоны под капюшон, и они, прячась за кустами, побежали к дверце.

Взявшись за руки, как шаловливые дети, и стараясь ступать как можно неслышнее, скользили они по коридорам. И волновались при этом, как на первом свидании. Они миновали дверь, из-за которой доносился свист плети и стоны монаха, который наверняка в это время предавался еженощному самобичеванию, миновали другие двери, из-за которых слышался шепот бесконечных молитв, звуки псалмов, громкий храп... Кто-то кричал во сне, намолчавшись за день.

Но вот все двери остались позади. Они юркнули наконец в келью Мартина, не зная, что все это время за ними следили чьи-то глаза.

Мартин неторопливо зажег стоявшую на столе тонкую свечку. В атмосфере запретов и воздержания страсть их вспыхнула с новой силой. Вид Эстрельи в монашеском платье доставлял Мартину невыразимое наслаждение. Он вспомнил, как когда-то, лежа на этой холодной подстилке, мечтал, как будет обнимать женщину. Страсть переполняла его. Он обнял Эстрелью и тут почувствовал, что под плащом на ней ничего нет. И тогда, охваченный желанием, он принялся яростно разрывать на ней ветхую монашескую накидку. Возможность любить в том месте, где он претерпел столько лишений и столько раз должен был усмирять плоть, разжигала в Мартине похоть. Задыхаясь, сорвал он с Эстрельи все, и она стояла перед ним, лишь перехваченная в талии грубым шнуром, с завязанными на нем узлами. Концы шнура ритмично покачивались, прикасаясь к самой белой и нежной на свете коже. Растрепанным концом шнура Мартин начал ласкать грудь Эстрельи, возбуждаясь еще больше от того удовольствия, которое она получала. Он смотрел на нее жадными глазам семинариста, наслаждаясь каждым миллиметром ее крепкого, с красивыми округлостями тела, сиявшего в слабом свете свечи. Мартин даже не разделся — жажда требовала немедленного удовлетворения. Они упали на топчан, и никогда еще им не было так хорошо. Место, в котором они находились, разжигало желание, но необходимость соблюдать тишину заставляла сдерживать крики и стоны. Топчан, которому никогда не приходилось выдерживать тяжесть двух бьющихся в конвульсиях тел, только скрипел. Вдруг Эстрелье показалось, что по келье прошелестел легкий ветерок и пахнуло душистой гвоздикой. Сама не зная почему, она вспомнила часовню Ангелов-Хранителей, но это воспоминание тут же растворилось в наслаждении, которое она получала, а аромат гвоздики был заглушён запахом свежих апельсинов, исходившим от раз-горяченного тела Мартина. Эстрелье казалось, что тело ее распадается на атомы, заполняя собой всю келью. А Мартину в это время чудилось, что он уплывает ввысь вместе с небесными звуками распеваемых монахами псалмов.

Между тем через замочную скважину за ними наблюдал монах. Наконец-то он дождался своего часа. Это был тот самый священник, что стал свидетелем их встреч в часовне Ангелов-Хранителей. Тот, что прятался в исповедальне. По чистой случайности именно в эти месяцы он находился в Риме — пребывал в добровольном затворничестве, посвящая все время трудам и молитвам, в том самом монастыре. И именно он выполнял в ту ночь обязанности привратника. Увидев Мартина, он сразу узнал его и снова начал за ним следить. Сейчас, после того, чему он стал свидетелем, он не мог решить, что ему делать: идти исповедоваться или сбежать навсегда из монастыря и вернуться в мирскую жизнь.

До рассвета было еще далеко, когда Мартин с Эстрельей вышли из монастыря через главный вход. Едва удерживаясь от смеха, они на цыпочках прошагали мимо привратника, который знал о них все и уже решился бежать вслед за ними. Эстрелья в разорван-ном плаще, с низко опущенной головой в капюшоне шла, прижавшись к Мартину, а сверху из своего окна на них с удивлением смотрел настоятель, не понимая, почему странный ночной гость направляется к своей машине в сопровождении незнакомого монаха, который шел странной походкой и из-под его плаща виднелись тоненькие красные каблучки.

В отеле Эстрелью ждало сообщение от ее помощницы Эсперансы Гальярдо, в отсутствие Эстрельи руководившей "Любовью без границ". Эсперанса просила срочно с ней связаться. Дождавшись вечера (разница во времени составляла семь часов), Эстрелья позвонила и узнала, что ее вот уже несколько дней разыскивает Найру Хатак и что речь идет о чем-то важном. Эсперанса продиктовала телефоны, по которым его можно было найти.

Повесив трубку, Эстрелья задумалась. Она вспомнила, как внимателен был к ней этот человек, когда, в трудные для Эстрельи дни, они вместе работали в Сомали. Он был мил и внимателен, и хотя ни разу не спросил, что с ней происходит, постарался сделать все, чтобы Эстрелье стало легче. И все же она никак не могла представить себе, что могло понадобиться от нее лауреату Нобелевской премии мира.

Сообразив, сколько времени было в тот момент в Зимбабве, она позвонила. И удивилась, что он ответил сам. Ответил на безукоризненном английском. Найру Хатак рассказал о важном проекте, которым занимался, и сообщил, что хочет привлечь к этой работе и Эстрелью. Речь шла о создании центра реабилитации для женщин, пострадавших от косных этнических обычаев и традиций. Он уточнил, что проект находится пока еще в стадии разработки — даже место будущей штаб-квартиры не определено, — и предупредил, что от всех его участников потребуется полная самоотдача. Он просил Эстрелью подумать, но не больше четырех дней. Найру Хатак тепло простился, и по голосу его было заметно, что он очень надеется на положительный ответ.

Предложение взволновало Эстрелью. Впервые кто-то поверил в ее профессиональные способности. И не просто кто-то, а признанный во всем мире гуманист, доказавший, кто он такой, не на словах, а на деле. С одной стороны, Эстрелье очень хотелось попробовать себя в настоящей работе, с другой — она не представляла, как будет совмещать ее со своей новой, только начинающейся жизнью. Она решила обсудить этот вопрос с Мартином, и он, порадовавшись за Эстрелью, поддержал ее, сказав при этом, что решать все же ей самой, поскольку заниматься новым проектом придется ей. Он же, Мартин, должен еще решить, что ему самому делать дальше. Сейчас он переживал период душевного подъема и видел все в другом свете. Его даже радовала возможность жить вдали от Гармендии-дель-Вьенто.

Вот уже несколько недель Давид Пьедра и Фьямма деи Фьори путешествовали по Индии. Невероятные зрительные, обонятельные, тактильные и вкусовые ощущения будили в них новые творческие силы.

Для Фьяммы Индия была сказочным сном, который вдруг стал явью. Ей хотелось проявить себя во всех видах искусства. Она записывала все, что с ней происходило, и зарисовывала все, что видела. Ярмарки были пиром для ее обоняния, а взор ласкало многоцветье легких покрывал, сквозь которые чернели женские глаза. Чудесных моментов было столько, что она ни на секунду не выпускала из рук камеры, не переставая щелкала затвором. Если уж нельзя было остаться здесь навсегда, нужно хотя бы увезти с собой то, что можно запечатлеть на пленке. Фьямма чувствовала, что каждый проведенный в Индии день приближает ее к постижению собственной сущности. Она падала с ног от физической усталости, но ее дух был бодр, как никогда. И хотя рядом с нею всегда был Давид, она иногда забывала даже о нем. В этом путешествии Фьямма надеялась обрести мир — ведь если он и существовал, то только здесь, в Индии.

Ей нужен был толчок, который помог бы ее душе обрести новое, высшее состояние, открыл путь к новому, долгому счастью, о каком она мечтала во время одиноких медитаций. Фьямма не раз достигала этого счастья, но не могла удержать его — не знала как. А в Индии она видела это счастье на лицах едва ли не всех жителей и заражалась этим счастьем сама. Она шла по улицам в сандалиях и неизменно белых одеждах, и ее сердце было распахнуто навстречу этому миру, а все чувства готовы были принять его. Все доставляло ей наслаждение. Кусок свежеиспеченного хлеба превращался в изысканное лакомство. Она полюбила вегетарианское "тали" и сырный "нан" — тонкие лепешки, запеченные с сыром и чесноком и посыпанные мятой. Если раньше она не любила острые специи, то сейчас получала от них большое удовольствие.

Повсюду попадались боги и богини со множеством рук, то спокойно поднятых, то явно грозящих карой. Фьямма наконец поняла, почему в местных верованиях так много мистицизма и почему одно и то же божество могло иметь столько воплощений. Она разобралась в запутанной иерархии каст, с рождения обрекающей каждого жителя страны на определенное место и положение в обществе; при этом никто не ропщет, потому что так предопределила судьба. Фьямма поняла: то, что она считала смирением, для индийцев есть естественное приятие всего, что выпало на их долю. Они спокойны, потому что живут в вечном настоящем. Размышлениями своими Фьямма не делилась ни с кем, кроме дневника, потому что не хотела выставлять на всеобщее обозрение то, что другие могли счесть странным. Она до сих пор не научилась полностью открываться Давиду. Ей даже казалось, что в те времена, когда между ними еще не было физической близости, они были более откровенны друг с другом.

А для Давида их поездка была проверкой на совместимость, потому что, как ни странно, он впервые путешествовал не один. Практически всю жизнь Давид вел одинокое существование. Если и сходился с женщинами, то очень скоро расставался с ними: работа поглощала его целиком, не оставляя места другим чувствам.

Впрочем, ни одна женщина не была ему дорога так, как Фьямма. И здесь, в Индии, он не переставал удивляться ей. Он видел, как Фьямма счастлива, и приписывал ее состояние тому, что им обоим очень хорошо вместе. Он любовался Фьяммой: каждая ее черта, каждый жест казались ему совершенными. Они решили для себя, что отнесутся к этому путешествию так, словно оно первое и последнее. И пусть жизнь сама покажет, как им быть дальше. Они решили жить в Индии как можно проще, открыв сердце и ум новым ощущениям.

Перед тем как войти в храм, они умащались маслами и обсыпались оранжевыми, красными и желтыми порошками, следуя всем индуистским ритуалам. Они выстаивали босиком длинные очереди вместе с верующими, чтобы приблизиться к гигантским черным фаллосам, символическим изображениям бога Шивы, и, как и все, оставляли приношения: цветы, благовония, кокосы, бананы и рис.

Устав от напряжения, они укрывались в очередном отеле, чтобы восстановить силы — индийские улицы производили слишком сильное впечатление.

Они жили на озере Пичола, в отеле, который когда-то был резиденцией махараджей. Фьямма без устали фотографировала фонтаны во внутренних двориках, голубей, слетавшихся отовсюду, чтобы попить, и отражения величественных лотосов.

Их пьянили розы Джайпура, тени, падавшие на стены и мостовые. Они посетили Дворец ветров.

У продавца с голоском кастрата и женственными движениями накупили шелков, чтобы потом изваять их складки в камне. Они переправлялись через широкие реки на спинах разрисованных цветами слонов. Видели дворцы махараджей, от былой роскоши кото-рых уже ничего не осталось. Целыми днями наблюдали, как рисуют на шелке те эротические фигурки и сценки, которыми заполнены рынки всего Раджастхана. Подолгу сидели обнаженными в позе лотоса, пытаясь в одно и то же время абстрагироваться и достичь концентрации, и со временем преуспели в этом. Они до слез смеялись над собой, медитировали в самом Тадж-Махале, этой "мраморной жемчужине, удержавшейся на щеке времени", воспетой Тагором. В Тадж-Махале при посещении одной из крипт вместе с группой туристов Мартин решил проверить акустику: он громко выкрикнул имя Фьяммы, и оно долго-долго повторялось под сводами, даже после того, как группа покинула мавзолей.

Они проплыли по Гангу, пустив по воде свечи надежды, присутствовали при сжигании тел умерших, которым суждено блаженство в загробном мире, потому что они пришли умирать на священные берега Ганга. Они прыгали вместе с обезьянами (а обезьяны прыгали по ним), катались на рикшах, а под конец поехали туда, куда обоим больше всего хотелось, — в Каджурахо.

Давид мечтал постигнуть тайну выразительности фигур, украшавших храмы Каджурахо, технику резьбы, истоки брутальной чувственности, "сарасундари" — пленительных нимф, украшавших все до одного алтари, секреты их пластики и реализма их поз, грубости и одновременно деликатности, с которыми были высечены в камне сцены плотской любви.

А Фьямма стремилась постичь истинную суть Тантры, выведать тайны абсолютной любви и священного эротизма. Она знала, что тантризм основывается скорее на практическом опыте, чем на теории. После разрыва с мужем, о котором она до сих пор не могла вспоминать без боли, перед ней открылся новый, неизведанный путь, по которому ее готов был сопровождать другой мужчина — Давид, и хотя она боялась, что и с ним может произойти то же, что произошло с Мартином, она жаждала любви, ни за что не хотела отказаться от нее, даже если это снова принесет страдание. Фьямма еще не оправилась от потрясения, разделившего ее жизнь на "до" и "после". Сейчас ей трудно было поверить чувствам, своим и чужим. Не хватало веры, она остро нуждалась в ней и предчувствовала, что найдет ее здесь, в Каджурахо. Чем дольше она жила в Индии, тем более чистыми и светлыми становились ее чувства и помыслы. Она вняла совету своего друга- йога и приберегла напоследок посещение тех мест, где могла получить новый опыт, который, возможно, откроет ей новый путь. Фьямма хотела завершить путешествие по Индии посещением расположенного высоко в горах тихого монастыря: пожить там, в посте и молитве, в окружении дикой природы.

Закат уже почти догорел, когда они прибыли в белоснежный отель. Из окна их номера открывался великолепный вид на храмы. Давиду и Фьямме не терпелось посмотреть вблизи на это чудо, но они все же решили отложить экскурсии до завтра — слишком устали с дороги. Ночью Фьямме снились странные сны: сначала приснилось, что она превратилась в "апсару" — небесную женщину, несущую в себе чудесный солнечный огонь, и будто ее обхаживает голубая луна, которая хочет усыпить Фьямму игрой на ситаре и выкрасть ее чудесный дар. Потом приснилось, что она вся каменная и что по обеим сторонам ее стоит по женщине: они поддерживают ее ноги, пока она пре-дается любовным ласкам с таинственным божеством. В том же сне взгляд Фьяммы словно раздвоился, и она смогла смотреть со стороны на то, что делает сама: увиденное ею напоминало очень красивую бабочку, состоящую из двух тел. Она пыталась понять, кто же доставляет ей во сне такое удовольствие, а когда поняла, проснулась едва ли не в слезах: в ее сны, обернувшись на этот раз божеством, снова прокрался Мартин. Фьямма упрекала себя в том, что недостаточно дорожила им, когда он был рядом. Она села в постели, чтобы немного помедитировать. Рядом спал Давид Пьедра. Звук его глубокого дыхания вернул Фьямму к действительности, и постепенно она успокоилась. О своем сне она решила Давиду не рассказывать. Наутро, взяв фотоаппарат, они отправились за новыми открытиями.

В Каджурахо их доставил на машине гид. Он был из касты воинов, уверял, что изучал испанскую филологию и в совершенстве владеет языком. Давид и Фьямма прозвали его Красавчиком, за то что он одевался как жиголо: шарфы, носовые платки в тон, серьги, усики. "Красавчик" обо всем рассказывал весьма своеобразно: путал героизм с эротизмом, вместо "обнаженный" говорил "сраженный", вместо "фигура" — "фактура", вместо "полосатый" — "волосатый" и тому подобное. Фьямма с Давидом падали от смеха, когда он начинал описывать какой-то храм. Они просили "Красавчика" перестать, но он не понимал, в чем дело, и продолжал рассказывать в том же духе. Всякий раз, когда его прерывали или задавали какой-нибудь вопрос, гид терял нить повествования и начинал все сначала. Он повторил одну и ту же историю десять раз, пока Фьямма с Давидом не сбежали от него. И правильно сделали: они и без помощи гида смогли осмотреть все эти храмы, построенные удивительным образом — без арок и сводов. Осматривая храм, посвященный богу солнца Сурье, они обратили внимание на женщину, которая сидела скрестив ноги вдалеке от них, у входа, но, не отрываясь смотрела на Фьямму и Давида. Заинтригованные, они подошли ближе и тут поняли, что смотрела женщина вовсе не на них: глаза ее были открыты, но она ничего не видела, погруженная в свои мысли. В памяти Фьяммы навсегда запечатлелось ее лицо, излучавшее спокойствие и радость. Женщина была одета в красное, у нее были высокие азиатские скулы, лицо хранило остатки былой красоты, хотя ей наверняка было уже за семьдесят. Она сидела рядом, но мысли ее, казалось, были очень далеко. Фьямма сфотографировала ее, убедившись, что даже щелчок фотоаппарата не в состоянии был нарушить исходивший от этой женщины покой.

Проведя несколько дней в Каджурахо, Фьямма с Давидом, как и планировали, расстались. Давид направился в окрестности Панны, где собирался встретиться с мастерами, изучавшими джайнистские скульптуры, созданные под влиянием искусства гуптов. Он задумал это еще в Гармендии-дель-Вьенто, после беседы с жившими там индийцами, которые работали по камню. Давид хотел научиться воплощать в камне чувственность, он больше не хотел создавать холодные фигуры. К следующей выставке он хотел подготовить что-то, что поразит зрителей, и ему казалось, что эротика — это именно то, что нужно: его одинокие женщины становились похожи одна на другую, и следовало добавить мужской компонент и немного эротики.

А Фьямма направилась в монастырь, располагавшийся в горах Виндхья, недалеко от храмов любви. Она не знала, что ждет ее там, но полагалась на мудрость того, кто дал ей совет побывать в этом монастыре — ее друга-йога, который жил в индийском квартале Гармендии и с которым она советовалась перед тем, как отправиться в Индию. Он уверял Фьямму, что если она отправится в путешествие, не собираясь ничего искать, то найдет многое. Этот человек был мудрец, много лет проживший в Индии, где набирался разнообразного духовного опыта. Наивным двадцатитрехлетним юнцом отправился он туда проповедовать Евангелие, но его самого обратили в другую веру, он приехал спасать, а спасли его, он прилетел, уверенный, что обладает истиной, которую необходимо нести другим и которая заключается в культе молитвы и самопожертвования, в медитации, цель которой — наполнить голову добрыми помыслами и намерениями, но увидел, что настоящая медитация направлена на то, чтобы полностью освободить голову от мыслей с помощью дыхания. Он убедился, что Индию не нужно учить молиться, ей не нужны спасатели душ, поскольку ее жители сами умели хранить свои души в чистоте, прибегая для этого к тому типу молитвы, которая людям на Западе показалась бы пустой тратой времени: это была молитва созерцания, поиск внутренней пустоты в полной тишине. После многих лет жизни в Индии он понял, что главный бог этой страны — отречение. Там же он понял, что абсолютная пустота и есть абсолютное счастье. Это и была самая простая и чистая правда, суть восточного мистицизма. В конце концов он стал скрытым отступником, на его клерикальное прошлое наложились учения — буддистов, индусов и сикхов, его собственный опыт. И это стало основой его душевной гармонии, того спокойствия и доброты, которые всегда поражали в нем Фьямму.

С одним маленьким чемоданчиком (в нем лежало лишь самое необходимое) в руках Фьямма поднималась по крутой горной дороге. Хотя таксист настойчиво предлагал довезти ее до самых ворот монастыря, она решила пойти пешком. Фьямма всегда любила при-роду, а здешние пейзажи очень напоминали ей ее род-ные места. Она шла, любуясь пальмами и манговыми деревьями, вдыхая свежий утренний воздух. Никогда еще не слышала она такого мощного птичьего хора. Многочисленные скалы казались убежищами, созданными природой для уставших от жизни путников. Откуда-то доносилось журчанье воды. Фьямма слышала, что в этих горах жили самые знаменитые аскеты, что сотни мужчин и женщин, приезжавших сюда со всего света, просветлели здесь духом. Вокруг не было ни души, но Фьямму это не страшило. Воспользовавшись тем, что ее никто не мог увидеть, она разделась и искупалась в кристальных водах реки, вспоминая те далекие дни летних школьных каникул, когда они с родителями и сестрами отправлялись купаться по воскресеньям.

Монастырь показался ей неприветливым и заброшенным, и Фьямма с некоторой опаской вошла в ворота. Собственно самих ворот не было: один проем. Но внутри царила поразительная чистота и порядок. И еще было очень тихо. Фьямма молча пошла по двору. Здешняя тишина внушала ей такое уважение, что она не решалась нарушить его даже приветствием. Ничего, говорила она себе, я никуда не тороплюсь, кто-нибудь меня все равно заметит. И действительно, вскоре за ее спиной возник старик в скромном одеянии. Он поздоровался с Фьяммой, назвав ее по имени.

После выпитой в полной тишине чашки горячего чая Фьямма ожидала, что старик расскажет ей, что она должна делать. Но он этого не сделал. Он просто встал и ушел, оставив Фьямму в полном недоумении. Она не знала, чем ей заняться — ей не дали никаких инструкций, не сообщили распорядка дня, который помог бы организовать свою жизнь в этом монастыре. Но старик исчез так же загадочно, как и появился. На кухне Фьямма нашла закрытую крышкой большую миску с рисом, кувшин с чистой водой и корзину с плодами манго. В глубине территории она обнаружила огород: несколько грядок с морковью, помидорами, салатом и фасолью, а чуть поодаль банановое дерево.

Подождав еще немного и никого не дождавшись, Фьямма решила, что голодна и что следует приготовить что-нибудь. Она развела огонь (электричества в монастыре не было) и сварила немного риса с овощами. Когда все было готово, Фьямма обнаружила, что нигде нет приборов. Что ж, ей впервые (если не считать младенческого опыта) придется есть руками. Она подумала, что жить здесь будет труднее, чем она предполагала, но потом решила, что еще рано делать выводы. Нужно следовать совету старого друга: не ждать ничего, чтобы получить все.

Через несколько недель жизнь ее как-то сама собой наладилась. Каждые пять дней Фьямма обнаруживала очередную загадочную записку. Первая (к ней была приложена крохотная раковина) гласила: "ПОЗВОЛЬ СВОЕМУ УХУ СЛУШАТЬ". Несколько дней подряд находила Фьямма на своем столе записку с тем же текстом и какой-нибудь кусочек природы — сухие листья, камешки, перышки, лепестки розы... И она слушала птиц, поющих на воле, кузнечиков, лягушек... Слушала всех.

От постоянного напряжения слуха ей стало больно слушать даже тишину. Она задумывалась над своей жизнью, и мысли лишали ее сна. Слушать... Разве не этим она занималась всю жизнь? Она слушала мать, слушала Мартина, слушала бесчисленных пациенток. Чему же ее хотели научить?

В тишине монастыря Фьямма постепенно отвыкала от прежней жизни, училась довольствоваться самым малым. Она чувствовала: что-то должно произойти, но уже не хотела ничего ждать. Каждое утро она под-ходила к деревянному столу, чтобы получить совет и постараться следовать ему неукоснительно.

Вторая записка была такого содержания: "ПОЗВОЛЬ СВОИМ ГЛАЗАМ СМОТРЕТЬ".

Фьямма перестала считать дни, которые прожила в полном одиночестве, и начала своим одиночеством наслаждаться. Все, что ее окружало — горы, леса, река, — принадлежало только ей. Она вставала затемно, чтобы встретить рассвет на берегу могучей реки, а под вечер взбиралась на самую вершину горы, чтобы насладиться зрелищем заката, полюбоваться, как багровый шар солнца медленно опускается за голубые хребты далеких гор. Она не взяла с собой ни фотоаппарата, ни книги, ни даже своего дневника — свято выполняла завет своего друга: в эти места нужно приходить налегке и ни на что не отвлекаться. Так что все ее вещи остались в отеле Каджарахо.

Но, в отсутствие фотоаппарата, Фьямма научилась наслаждаться удивительным цветом неба и необыкновенными формами пышных облаков не через объектив "Никона", как делала всегда, а перенося увиденную картину прямо на сетчатку своей души.

Ночью здесь было столько звезд, что им, казалось, тесно на небе, и каждая звезда силилась затмить другие. Фьямму зрелище приводило в восторг.

Ее наручные часы были при ней, но однажды без видимых причин стрелки отвалились от циферблата. Фьямма все же продолжала носить часы — ей было забавно находиться в относительном времени.

Хотя одиночество сыграло с ней плохую шутку, заставив жить воспоминаниями, Фьямма иногда ловила себя на том, что испытывает странное состояние пустоты, которого пока не могла объяснить. Лишенная элементарных удобств, она начинала чувствовать себя очень комфортно. Она жила добровольной узницей, отмечая каждый прожитый в монастыре день маленьким крестиком на стволе старого дуба, под которым любила размышлять. Медитировать она еще не пробовала, так как чувствовала, что пока не готова. Каждую ночь ей снились сны: то Мартин, то мать, то мертвые голубята, то далекое детство и сестры, то пациентки, то Давид... Чаще это были не просто сны, а кошмары, после которых она просыпалась в холодном поту. Она научилась распознавать каждый ночной звук, не бояться сов и обезьян, воровавших у нее по ночам бананы. Спала она на полу, на тонкой под-стилке.

Однажды Фьямма проснулась в слезах и три дня подряд проплакала от жалости к самой себе. Но зато промыла слезами душу и почувствовала себя легкой и чистой. Почувствовала, что освобождается от прошлого. Однако стоило ей подумать о будущем, и ее снова охватывали сомнения. Однажды, сидя под древним дубом, она поняла, что сомнений не нужно бояться. Пусть они будут, пусть помогут ей решить, как жить дальше.

Она научилась стирать одежду в реке и в той же реке смывала с себя все печали. А пока одежда сушилась на солнце, Фьямма, пыталась поймать руками облака. Она утратила чувство времени и питалась почти одной водой, так что брюки с нее спадали, и ей приходилось подвязывать их бечевкой. Она чувствовала себя в прямом смысле очень легкой, но это ее не беспокоило, а даже радовало. Единственное, чего ей хотелось, это пить. Она литрами пила чистую воду. Казалось, ее душа хотела омыться. Фьямма входила в источник и пила, пила, пила... Никогда в жизни вода не доставляла ей такого наслаждения. Она казалась Фьямме эликсиром, с ней не шла ни в какое сравнение "Маргарита", которой столько было выпито за все четверговые ужины в "Заброшенном саду".

Как-то утром, пробудившись после очередного кошмара, Фьямма почувствовала сильную жажду, но кувшина с благословенной влагой на месте не оказалось. Вместо него Фьямма увидела записку: "ПОЗВОЛЬ СВОЕМУ НЁБУ ОЩУТИТЬ ВКУС". Через несколько часов кувшин снова стоял на своем месте, а в корзине лежали, источая сладкий аромат, плоды манго.

И так прошло еще много дней, каждый из которых был отмечен маленькой радостью и большой печалью. Все смешалось в тишине этих странных гор, где у Фьяммы не было никого и ничего, кроме таинственным образом появлявшихся записок.

Однажды в полнолуние налетел сильнейший порыв ветра. Казалось, он был послан из Гармендии-дель-Вьенто. Огромная спираль вырвалась из облака и устремилась прямиком к Фьямме, которая только что получила очередную записку: "ПОЗВОЛЬ СВОЕЙ КОЖЕ ЧУВСТВОВАТЬ". И вдруг Фьямма начала двигаться в ритме ветра, который, казалось, приглашал ее потанцевать, выпевая вместе с листьями зеленую древесную мелодию. И под эту зеленую мелодию босые ноги Фьяммы танцевали голубой танец. Ее длинная тень, отбрасываемая на скалы, в ритме ночного листопада то приближалась к луне, словно целуя ее, то снова отдалялась. Фьямма не заметила, как разделась. Обнаженная, она кружилась и кружилась как сумасшедшая, открыв свое тело ласкам щедрого ветра. Она танцевала и танцевала, пока первый солнечный луч, словно ножом, не разрезал темный бархат ночи. И тогда ветер успокоился и уснул, усталый.

Через несколько дней она нашла у входа в огромную каменную пещеру голубую розу с изумительным запахом. Рядом лежала записка: "ПОЗВОЛЬ НОСУ ЧУВСТВОВАТЬ ЗАПАХИ". Фьямма поднесла цветок к лицу, вдыхая запах, но роза у нее на глазах увяла. Наполнив душу чудесным ароматом, Фьямма решила провести возле этой скалы несколько ночей, и спала прямо на земле, чувствуя кожей ее дыхание.

И однажды утром, после долгого поста и молчания, после того, как аромат голубой розы окончательно очистил ее душу, Фьямма преобразилась: все бури улеглись, все радости и печали утихомирились, и наступил полный покой. Она проснулась с желанием медитировать. Подчинившись внутреннему голосу, который она теперь слышала отчетливо, Фьямма встала над водопадом. Раньше она не осмеливалась подходить так близко, потому что боялась высоты. Сейчас же стояла у самого края, не закрывая глаз. Пришло время победить древние страхи. Не мигая, чуть дыша, сознавая, что в любой момент может сорваться, она простояла не шевельнувшись с восхода солнца до того момента, как на небо выплыла луна. Потом, словно со стороны, увидела, как падает в бездну, но не испытала при этом ни малейшего страха. Она видела себя плывущей в пустом пространстве и чувствовала, что это ей невыразимо приятно. В таком состоянии Фьямму и застала та самая женщина в красном, которую несколькими неделями раньше они с Давидом видели у входа в один из храмов Каджурахо.

Пришло время понять, что такое Тантра.

Голосом, похожим на свист ветра, женщина позвала ее по имени. Фьямма пришла в себя. После многих дней одиночества это был первый ее контакт с людьми. Почему-то женщина напомнила ей Апассионату, рыжую голубку, крылатую почтальоншу. Теплая волна прилила к сердцу Фьяммы. Она снова почувствовала острую потребность в матери и подруге. Чувства ее были, как ей казалось, обнажены. Она знала, что им, как и ей самой, нужно окрепнуть, ведь предстоял долгий путь.

Загадочная женщина с седыми волосами, которая сказала, что имя ее — Либертад , наблюдала за Фьяммой все время, что та жила в монастыре. Это она забрала кувшин с водой, она оставляла записки, положила розу возле пещеры, вызвала ветер. Она была прекрасно осведомлена обо всех страданиях и сомнениях Фьяммы в эти дни — двадцать лет назад она сама прошла через подобные испытания, разве что более жестокие.

Женщина в красном рассказала Фьямме, как оказалась в этих местах. Она покинула свою страну, пережив множество неудач. Бросила семью, работу, друзей и любимого человека. Она приехала сюда в поисках истины, которая успокоила бы ее душу. И была уверена, что, когда уедет из своей страны, все ее проблемы кончатся. Но проблемы остались при ней: переехали вместе с ней из одной страны в другую. Она хотела, чтобы изменилось все вокруг нее, хотела оказаться в благоприятной среде. Но не понимала, что измениться должна прежде всего она сама. Фьямма очень внимательно слушала Либертад. Раньше она воспринимала бы ее как одну из своих пациенток и тут же поставила бы диагноз, руководствуясь какой-нибудь из своих толстых книг по психопатологии. Но сейчас она понимала эту женщину, и ей казалось, что, слушая ее, она слышит свой собственный голос, рассказывающий о ее, Фьяммы, собственной жизни... Сейчас она слушала душой... А Либертад рассказывала о том, как ночь за ночью мучилась, вспоминая свое прошлое, на том же месте, где теперь разговаривала с Фьяммой, и что когда освободилась от всех сомнений и мыслей, то поняла великую истину: ее сознание было заблокировано страхом. Это открытие помогло ей понять и многое другое. Именно страх заставляет живые существа действовать или бездействовать. Тот самый страх, который она отказывалась признавать. Это не боязнь кого-то или чего-то, это присущий каждому человеку глубокий внутренний страх, без которого невозможна и сама жизнь, хотя многие люди себе в этом страхе не сознаются.

Сама того не подозревая, Фьямма была во власти множества страхов — тех, что еще в детстве внушили ей в семье, тех, что позднее, в школе, ей внушили учителя. Позднее к ним прибавились религиозные страхи — когда ей начали рассказывать о грехах и наказаниях, о распятии. В юности к этому добавилась безответная любовь, а еще позднее — профессиональные страхи. Из-за всех этих страхов она и потеряла сорок лет жизни.

Фьямма слушала и сравнивала жизнь женщины в красном со своей жизнью. На минуту ей показалось, что Либертад читает ее мысли — настолько их мысли совпадали.

Они говорили об атавистическом страхе, который наследует большинство смертных и который особенно силен в мире западных ценностей, в котором обе они выросли. Страхе, который так живуч, потому что многократно воспроизведен во множестве жизней...

Они говорили о страхе смерти. О страхе не быть оцененным по достоинству. О страхе не принадлежать. О боязни признать ошибку. О страхе перед болью. О страхе перед радостью. О боязни сказать правду. О страхе перед самой правдой. О боязни исправиться. О страхе перед неизведанным. О страхе быть никем не замеченным. Говорили о СТРАХЕ, который мешал жить и чувствовать.

Сейчас Фьямма понимала, почему многие люди скорее убьют в себе чувства, чем попытаются что-то в жизни изменить. Не видеть, не слышать и не понимать легче, чем пробудить эти чувства, заставить их жить полной жизнью. Махнуть на все рукой легче, чем начать новую жизнь, в которой можно жить, наслаждаясь самим собой, исповедуя здоровый эгоизм, который помогает быть в гармонии с самим собой и с окружающими...

Фьямма вспомнила мать и сестер и подумала о том, насколько они были несчастны. Она подумала обо всех людях, которые рождались, росли, размножались и умирали, уверенные в том, что жили, что искренно любили, а на самом деле и не знавших, что такое жизнь. Они делали то же, что и другие, трудились в учреждениях, вступали в общества, и везде им были рады, а сами они пребывали "в счастливом рабстве" у чужих мнений, и хорошо им или плохо, решали другие — "если меня любят, я счастлив, не любят — несчастлив...", — и свою свободу они отдавали тем, кто и сам не свободен.

Все эти страхи, замаскированные под различные патологии, прошли перед Фьяммой за долгие годы работы. А она была уверена, что, применив то или иное лечение, поможет всем этим людям найти то, что они ищут.

Она была профессиональным оценщиком чужих чувств, но не понимала природы чувств собственных. Она объявила себя спасателем, а спасать нужно было ее саму...

В тот день Фьямма пробудилось для новой жизни. В сорок лет она начинала жить с чистого листа, опираясь не на чей-либо опыт и наставления, а лишь на недавно обретенную собственную внутреннюю силу.

Ее разум был свободен от прописных истин. Она была как неотесанный камень, форму которому должен был придать жизненный опыт. Она чувствовала себя так, словно только что родилась на свет.

Фьямма воспринимала теперь жизнь как реку, за течением которой следила все то время, что жила в монастыре, наблюдая, как река ежеминутно менялась, оставаясь прежней. Вода всегда по-разному падала с высоты, всякий раз по-другому омывала один и тот же камень. Она текла и журчала, но ее течение изменялось, и изменялось не по ее воле. А она "текла, как течется", не сопротивляясь, не противодействуя. Фьямма чувствовала себя сейчас частью природы, частью того, чем она всю жизнь любовалась издалека, смотрела как на что-то, не имеющее к ней прямого отношения. Она снова научилась восхищаться. Она знала, что жива, потому что все ее чувства были готовы принять то новое, что им предстояло принять и оценить, а сама она готова была позволить себе ЖИТЬ. Теперь Фьямма знала, что жизнь — это череда вдохов и выдохов и что только благодаря этим вдохам и выдохам можно почувствовать свое настоящее, глубинное "Я". Она знала, что вся вселенная подчинена гармоничному и совершенному ритму, что за приливом должен следовать отлив и что если этот ритм нарушится, разрушится и весь мир.

На землю опустилась ночь, и все вокруг окутал туман, а Фьямма и Либертад все сидели у водопада. Фьямма чувствовала, что ей еще многое предстоит узнать от своей собеседницы, но не спешила — время утратило значение, теперь она была готова ждать хоть всю жизнь.

Пристально посмотрев в глаза Фьямме, Либертад снова заговорила, сказав, что знает, почему Фьямма здесь. Потом ровным, спокойным голосом начала рассказывать о Тантре. О том, что тантризм есть возвращение к высшей простоте. О том, что жить — значит идти вперед, не боясь трудностей, потому что, если останавливаться перед трудностями, вместо того чтобы бороться с ними, ты только их увеличишь. О том, что главное — не гнаться за счастьем, а поддерживать чистоту души, быть готовым к неожиданностям, потому что Тантра — это постоянное приобретение нового опыта. О том, что избегать страдания значит лишить себя возможности познать истину. Либертад говорила о Тантре как о культе женственности, понимаемой как ключ ко всем чувствам, потому что чувственность — основа гармонии.

Фьямма поняла, почему у них с Мартином ничего не получилось: в детстве Мартина лишили женственности, и потому в зрелом возрасте он был не способен ни на какую ласку и нежность, кроме сексуальных. Сдержанность Мартина в проявлении чувств и стала причиной их постепенного отдаления друг от друга. Фьямме стало жаль и Мартина и себя. Слишком поздно пришло понимание. Как ей хотелось бы, чтобы и Мартин все понял! Но сейчас она уже ничего не сможет ему объяснить.

Вот почему в мире столько неразделенной любви, подумала Фьямма.

Мужчины, которые отказывались от своей женственности, отказывались тем самым от способности глубоко чувствовать. От способности наслаждаться жизнью.

Фьямма понимала теперь, что чем острее чувства, тем сильнее чувственность и тем легче она может преобразиться в абсолютную сексуальность, в абсолютную любовь.

Либертад раскрыла ей тайны медитации, которой Фьямма уже столько времени пыталась заниматься. Она сказала, что медитировать не значит стремиться к какому-то состоянию или экстазу: главное во время медитации — на все сто процентов почувствовать реальность. Наполниться ею. Осознать, что божественное есть в каждом человеке. Быть открытым жизни. За дни, проведенные в монастыре, Фьямма уже научилась этому и ощущала жизнь, как никогда прежде.

На прощание Фьямма крепко обняла Либертад. И, обнимая, почувствовала, как ее собственная энергия сплавляется с энергией ее новой подруги. Ее охватило очень странное, но сильное и приятное чувство: ей показалось, что она младенец в нежных руках матери. Она даже закрыла глаза от наслаждения.

На рассвете Фьямма отправилась в обратный путь, унося в сердце бесценное сокровище — знание, полученное от Либертад. И впервые за много дней устроила себе пир: съела душистую спелую папайю.

Она шла несколько часов, любуясь окружающей природой. Все казалось ей наполненным жизнью и светом. Она приветствовала каждое встречающееся ей существо, каждый предмет. Ей хотелось подружиться со всеми коровами, со всеми повозками, со всеми женщинами и детьми. Она помогла вымыть в реке теленка. Потом села в расписанный всеми цветами радуги автобус без крыши и вспомнила дребезжащие автобусы в Гармендии-дель-Вьенто. Ей захотелось вернуться домой и начать новую жизнь.

В Каджурахо ее сначала не хотели пускать в отель — приняли за нищую, настолько она не походила на прежнюю Фьямму. Она похудела на пятнадцать килограммов, щеки впали, на лице остались, казалось, только огромные зеленые глаза. Кожа ее загорела и огрубела, волосы спутались в один комок. На ней было красное сари, которое отдала ей Либертад — одежда Фьяммы давно износилась. Зато чувствовала она себя прекрасно, как никогда. Ей пришлось показать администратору отеля паспорт, иначе ей не разрешили бы подняться в номер. Они с Давидом договаривались встретиться через тридцать дней, а отсутствовала Фьямма два месяца. Однако чемодан Давида тоже не был распакован. Прежде всего Фьямма отправилась в ванную и там, посмотрев на себя в зеркало, увидела в своих глазах то самое глубокое спокойствие, которое так восхищало ее в детстве в глазах матери. Спокойствие тех, кто прошел через страдание... А на все остальное она даже не обратила внимания.

Она попросила принести ножницы — нужно было остричь волосы. Потом наполнила ванну горячей водой, погрузилась в нее и закрыла глаза. Сейчас всякий раз, закрывая глаза, она испытывала ощущение глубокого покоя. Она примирилась сама с собой, и все радовало ее.

Она мылась, как моются дети. Безжалостно терла себя мочалкой — от ушей до кончиков пальцев на ногах. Опрокинула в ванну большую вазу с лепестками роз, и они поплыли по воде, безмятежные, как душа Фьяммы.

Она вышла из ванной, вытерлась и, не одеваясь, подошла к зеркалу. Там она увидела скелет, обтянутый костями. Тело ее утратило все изгибы и округлости, и она казалась то ли старушкой, то ли подростком. Фьямма перекинула вперед свои длинные волосы, взяла ножницы и начала отрезать прядь за прядью. Это тоже входило в ритуал очищения. Длинные волосы всегда были неотъемлемой частью ее облика. Сейчас они были больше не нужны: сейчас внутреннее стало для Фьяммы важнее внешнего. Она не остановилась, пока последний черный локон не упал на пол.

Потом она оделась, как всегда, в белое. Одежда болталась на ней, и Фьямме стоило труда придумать, как удержать на талии ставшие слишком широкими брюки.

От кожи Фьяммы исходил нежный запах цветов апельсинового дерева, и это не были духи — таков теперь был ее собственный запах.

Она спустилась в ресторан и увидела вокруг пустые столы. Было только четыре часа, ресторан был еще закрыт, но ее все-таки обслужили.

Фьямма понимала: снова приучать желудок к пище нужно с большой осторожностью, и заказала самый минимум. Но все же не смогла отказать себе в удовольствии: попросила приготовить свой любимый коктейль. Она не пробовала "Маргариту" с той самой ночи, когда произошел разрыв с Мартином, и теперь пила коктейль маленькими глотками, словно каждый раз поднимала тост за ушедшую любовь. Впервые, вспоминая Мартина, она не испытывала боли. Она смотрела на свое прошлое как на часть необходимого жизненного опыта. И больше никого ни в чем не обвиняла. После того как она простила саму себя, она простила и всех остальных. Эстрелья и Мартин были такими же людьми, как и она: у них были свои проблемы и свои недостатки. Фьямма с благодарностью подумала о Давиде. Какое счастье, что она его встретила! Он разбудил в ней давно уснувшие мечты. Теперь она была уверена, что ее призвание — скульптура. Ей было что сказать чистым и грубым языком камня.

Она многое потеряла, но многое и приобрела.

Потом она направилась к храмам, пешком: тело ее привыкло к долгим прогулкам и уже не могло обойтись без них. Она хотела увидеть храмы новыми глазами.

Фьямма шла быстро, чтобы успеть увидеть храмы в свете сумерек. В лучах заходящего солнца красный песчаник, из которого были построены башни, словно покрывался нежной розовой патиной. Фьямма подошла к основанию, на котором высились четыре увенчанные пирамидальными крышами башни храмов Кандарья Махадева, над которыми возвышалась башня "шикхара" — символ этой священной горы.

Фьямма долго всматривалась в силуэты эротических фигур. Последние лучи солнца ласкали их чувственные изгибы, придавая им золотистый оттенок. Фьямма пришла к выводу, что любовные сцены, которых так много в этих храмах, появились здесь не как украшения — они были центрами своего рода излучения. Ей было совершенно ясно: эти скульптуры, представлявшие любовные сцены, призваны показать, что любовь в гораздо большей степени, чем союз тел, доставляющий наслаждение, есть союз душ. Потому-то на лицах любовников, с полузакрытыми глазами и ласковыми, спокойными улыбками, застыло выражение счастья и невыразимого покоя. И не вследствие сексуального удовлетворения, а благодаря духовной общности. Мужское начало и женское начало слились в единое целое. Изображения играющих музыкантов, летающих богов и богинь, нимф, животных, змей, крокодилов воплощали самые разнообразные чувства. Фьямма задержала взгляд на бабочке из тел, точно такой же, как бабочка из ее сна, и ей передалось, кроме глубокой чувственности, надежное и спокойное равновесие. Она дождалась, пока солнце выкрасит "бабочку" в цвет старого золота, а потом стала дожидаться, пока скульптуру снова покроет тень.

А в это время Давид Пьедра искал ее среди туристов, которых было немало в храме. Он прошел в двух шагах от Фьяммы, но не узнал ее — Фьямма, которую он искал, была совсем не похожа на ту, что стояла сейчас в храме.

Давид вернулся из Панны, где все это время работал в индийской мастерской. Вернулся полный идей и страстного желания встретиться со своей музой. Вернулся сразу же, как узнал о возвращении

Фьяммы, — он оставлял поручение администратору отеля немедленно известить его, как только объявится его спутница. Он хотел сделать Фьямме сюрприз, вне-запно появившись перед ней. Они не виделись два месяца, и Давид очень соскучился. Он провел в дороге целый день, но, когда добрался до отеля, ему сказали, что Фьямма ушла в направлении храмов. Давид взял такси и по дороге все время подгонял водителя.

Он долго искал ее, очень устал и остановился прямо напротив нее. Но не увидел Фьямму, не узнал.