Неподвластная времени

Анхела Бесерра

OCR Queen of Spades, Spellcheck Santers

Пер. Е. Матерновской

Аннотация

Молодая художница Мазарин живет в старинном особняке, каких много в Латинском квартале Парижа. Она и не подозревает, какое бесценное сокровище хранится в ее доме. Однажды Мазарин знакомится с Кадисом, выдающимся художником и старым бунтарем, и в жизнь ее входит высокое искусство и неукротимая, испепеляющая страсть.

Когда заглядываешь в бездну, бездна заглядывает в тебя.

Ф. Ницше

Смерть была для нее под запретом, пока она не открыла шкаф. Об этом она мечтала целых пятнадцать лет, но мать строго-настрого запретила тревожить мертвых.

И вот этот день пришел. Матери не стало, и теперь запрещать было некому. Интересно — то, что в шкафу, будет холодным, как ей всегда представлялось? Или от юного тела, погруженного в сон, все же исходит тепло жизни?

Потянув за ручку, она достала на свет остистый стеклянный кофр. Осторожно смахнула пушистую пыль и смогла разглядеть сквозь стекло опущенные длинные ресницы, которые ей с детства так хотелось приподнять кончиками пальцев. Отчего она никогда не просыпалась, не поднималась на зов?

Полуденное солнце освещало нежное лицо Святой, ласкало ее гладкую розоватую кожу с едва заметными шрамами. Несмотря на раны и годы, проведенные в стеклянном плену, она оставалась настоящей красавицей, спящей красавицей.

Прикасаясь к Святой, Мазарин чувствовала исходящее от нее тепло. Неужели мертвые могут дать то, на что неспособны живые?

В какой темнице томится душа этой девочки? Белой голубке обрезали крылья. Сколько продлится пустой безнадежный сон?

Замок заржавел, руки дрожали от страха и нетерпения, пальцы не слушались. Она подняла крышку и уже собиралась ласково коснуться лика Святой, но тут ее внимание привлек старинный медальон на груди. Должно быть, какой-то герб. Загадочный символ, напоминающий римскую монету, буквы, сплетенные в изящный, таинственный круг. Она осторожно сняла медальон, стараясь не касаться ветхих одежд усопшей, словно опасаясь пробудить ее от затянувшейся летаргии. Проделав это, она инстинктивно огляделась по сторонам, тревожась, как бы не застали врасплох. В комнате никого не было; только кошка равнодушно смотрела на нее своими желтыми глазами. Невинная, в сущности, кража, маленький сувенир на память. Прикоснуться к Святой, чтобы развеять свои опасения, она так и не решилась. А что, если она такая же холодная, как отец и мать? И рассыплется в ее руках, словно крылья пойманной бабочки? Лучше продолжать верить, что от Святой исходит тепло; ласковое, утешительное тепло, словно от доброй сестры.

Еще одной утраты она не переживет. Нет, только не сейчас.

Поворот рычага, и удивительный механизм увлек кофр обратно во тьму.

Выйдя на улицу, она чувствовала себя защищенной; ведь у нее на груди висел медальон, который носила Святая; словно она сама шла рядом и шептала: "Я здесь, с тобой".

Она пересекла улицу Сен-Жак и двинулась привычной дорогой, ориентируясь на согбенных горгулий церкви Святого Северина; драконы, орлы и львы следили за ней сверху, словно хищные птицы. Но она их больше не боялась. С тех пор как она открыла саркофаг и взглянула в лицо смерти, страхов у нее почти не осталось.

Постепенно ее захватила радостная уличная суета. У ее квартала была молодая душа, а ей самой этим июньским днем исполнилось двадцать три года, и она собиралась сделать самой себе бесценный подарок: урок живописи у великого художника маэстро Кадиса.

Его картины были ошеломляюще провокационны и в то же время возмутительно интимны. Казалось, он способен проникать в твое сознание, вскрывая тайные желания, скрытые в его глубинах, погружать зрителя в гипнотическое состояние, полностью подчиняя себе его волю.

Вот уже который год она шла его путем. Она знала о нем все; изучила его неповторимую манеру, цвета, технику и поклонялась ему как божеству, прекрасно понимая, что он никогда не обратит на нее внимания.

Когда Мазарин набралась смелости и позвонила своему кумиру, тот легко согласился давать ей уроки. Даже слишком легко, как ей показалось.

Записавшись в класс великого художника, она решила сделаться для него незаменимой. Примерной ученицей, способной помочь своему наставнику устранить единственный изъян его картин: ноги. Он сделал эти нелепые бесформенные колоды чем-то вроде своей визитной карточки, но ее-то, настоящую художницу, было нелегко провести: изображать ноги Кадис просто-напросто не умел.

Ее поглотило чрево Парижа и выпустило на станции "Бульвар Монпарнас", посреди лавчонок и киосков. До начала урока оставалось полчаса, и она собиралась явиться вовремя, ни секундой позже, ни секундой раньше. До обозначенной на плане улицы оставалось совсем чуть-чуть.

Она остановилась у подъезда дома номер два в Данцигском пассаже. И не поверила своим глазам. Перед ней лежал островок нетронутой природы. Заросли жимолости обвивали разбитые головы статуй и их безголовые тела. Затерянный посреди города рай населяло множество птиц, на скамье дремал дымчатый кот. Она знала, что мастерская Кадиса расположена в самом сердце квартала, но и представить не могла, что речь идет о знаменитой Ла-Рюш, вест-индском павильоне, сооруженном Эйфелем для Всемирной выставки девятисотого года. Казалось, допотопное строение вот-вот развалится. Фасад здания охраняли утомленные за столько лет, но по-прежнему стойкие кариатиды. Мазарин позвонила. Звучный, чуть хрипловатый голос пригласил ее войти, назвав по имени. Как он узнал, что это она? Наблюдал из окна?

Она торопливо поправила прическу. Поглядела на себя в оконное стекло и осталась вполне довольна.

В мастерской пахло скипидаром, красками и растворителем. Вокруг царил немыслимый, адский беспорядок. Пустые тюбики, старые газеты, фотографии, мешки с песком и цементом, заготовки из папье-маше, холсты и рамы громоздились друг на друга, угрожая рухнуть и похоронить под своей тяжестью незадачливого гостя. Во всем помещении не было ни миллиметра чистой поверхности. Пятна краски, клея и глины превратили пол в подобие лунного пейзажа с бесчисленными кратерами и возвышенностями. Кто сумел бы работать посреди такого хаоса? Здесь, должно быть, не убирали на протяжении многих лет. И все же в павильоне витал дух подлинного искусства. В такой мастерской могли бы творить Шагал, Кандинский, Сутин, Модильяни, Джакометти, Гальдер, Пикассо. Она задумалась было о своих кумирах, но тут в прихожей послышались шаги.

Хозяин мастерской был одет в рабочую блузу и сам казался ожившим портретом. Настоящий художник с головы до пят, от густого сигаретного дыма до пятен краски на одежде. Он остановился перед ней, пристально оглядел и, выдержав многозначительную паузу, заговорил:

— Мазарин, зачем ты сюда пришла?

— Учиться.

— Учиться... — повторил Кадис, жадно затягиваясь. — Какая наивность. Разве тебе неизвестно, что мы сами себе лучшие учителя?

— Любой художник имеет право узнать больше. Что в этом плохого? Я просто хочу стать настоящим профессионалом.

— Я не могу дать тебе то, чего у тебя нет. А тебе самой есть чем поделиться?

— Не знаю... Испытайте меня.

— Ты должна знать. Скажи-ка... У тебя есть что-нибудь внутри?

Мазарин не поняла, о чем он спрашивает. Художник безо всякого стеснения раздевал ее взглядом. Она ответила с вызовом:

— Разумеется. У каждого из нас что-то есть.

— Так раскройся. Пусть другие увидят твой внутренний мир. Отбрось глупый стыд, обнажись перед миром. Запомни, Мазарин: творчество — это зеркало. Только в нем ты увидишь свое истинное отражение.

Девушка задумчиво кивнула. Прямота собеседника ее смущала. Кем он себя возомнил? Богом? Придумать ответ Мазарин не успела. Кадис продолжал:

— Для начала... Терпеть не могу, когда по моей мастерской ходят в туфлях. Разуйся... Почувствуй ногами пол.

Мазарин сбросила сандалии, открыв изящные маленькие стопы. И правда. Пол под ногами оказался сухим, колючим холстом. Резкая боль в большом пальце вернула ее к реальности. Придется научиться передвигаться по мастерской, не поранив ступни.

Пока Кадис ожесточенно искал что-то в бесконечном хаосе мастерской, сидящая на круглой платформе обнаженная женщина невозмутимо ждала распоряжений художника.

— Возьми... — Кадис протянул Мазарин грязную дощечку. — Попробуй написать что-нибудь прямо здесь.

— Что написать?

— Разве я могу тебе указывать. Давать тебе задания я не стану. Это должно исходить от тебя.

Внимательно оглядев натурщицу, Мазарин решила изобразить только ее ноги.

Она покажет Кадису, что может оказаться для него полезной.

Девушка погрузилась в работу, а художник принялся рассматривать ее голые ноги; на точеном белоснежном пальце алела капелька крови. Ступни Мазарин были идеальны, божественны. Никогда прежде он не видел таких изящных ножек. Своей формой они чем-то напоминали крылья. Внезапно в его душе поднялось смутное, почти забытое чувство. Неужели ступням новой ученицы оказалось по силам его пробудить?

Порой ее одолевала тоска по старым добрым временам, когда она моталась со своей камерой по всему свету в поисках материала для репортажей. Такова уж была Сара Миллер. И на пороге семидесятилетия она предпочитала сладостный холодок неизвестности, зыбкую тишину тайны славе, интервью и фотографиям в журналах.

Они повстречались в бурном студенческом мае шестьдесят восьмого, среди криков, драк, облаков слезоточивого газа и адреналина. Сара приехала в Париж из Нью-Йорка по заданию редактора политического отдела "Нью-Йорк таймс", намереваясь затеряться среди восставших и сделать первоклассный фоторепортаж о бунте молодых против де Голля.

Едва сойдя с трапа самолета, она оказалась в пропахшей дымом атмосфере идеализма и интеллектуальной свободы, в самом сердце революции булыжников и слов. Среди оружия, которым студенты вели неравный бой с произволом полицейских.

Она приехала снимать демонстрантов и полицейских, а разглядела в дыму и тумане героя революции. Сильного, гордого, опасного; юного бойца, закаленного в своей вере и готового окрасить за нее тротуары кровью врагов. Его слова разили, словно камни, камни убеждали не хуже слов. Над головой юноши занималась заря нового мира.

Тогда-то она и повстречала юного гиганта с растрепанной гривой черных цыганских волос. Он был прекрасен. Словно гордый дикий зверь. В один миг позабыв, зачем она здесь, Сара безо всякого сожаления израсходовала на красавца все оставшиеся в "лейке" кадры. Вокруг летели булыжники, раздавались крики, но она не обращала на них внимания.

Их любовь зародилась в самом сердце битвы, среди наступающих жандармов и ощетинившихся, выкрикивающих оскорбления студентов. Их взгляды случайно пересекались над полем боя, теряли друг друга, искали и снова перекрещивались.

Она щелкала затвором камеры, бежала, наводила фокус, лавировала в толпе... и приближалась к нему. Он кричал, бил, швырял камни, уклонялся от ударов... и двигался ей навстречу. Измученные, грязные, невредимые, возбужденные, они встретились лицом к лицу, чтобы начать новую битву, битву страсти.

Встреча отняла их у революции, отдалила от нее. Невыносимо яркий свет, вспыхнувший для них обоих, ослеплял и сбивал с пути. Камера оказалась лишь предлогом для того, чтобы их души вступили в безмолвный диалог. Они отказались от мечты о счастье для всех в погоне за своим собственным маленьким счастьем.

Он ни словом, ни жестом не воспротивился натиску хрупкой незнакомки с фотоаппаратом. Сартр, contestation, знамена, ножи, голоса, плакаты... "L'imagination prend le pouvoir... Il est interdit d'interdire... Будьте реалистами, требуйте невозможного"... Все терялось и находилось в глубинах репортерской "лейки".

Внезапно камера замолчала, крики, шум борьбы, автомобильные гудки растворились в тишине. Сара и Кадис соединились взглядами, губами, дыханием посреди широкого каменного ложа улицы.

Они соприкоснулись кончиками языков. Вокруг них сгущалась теплая влажная мгла, наполненная вкусами, запахами, обрывками мыслей и фраз. Глубокая... Словно бездонный колодец.

Из немыслимой дали долетали голоса: "Нам нужны перемены... putains, putains... Вы что, заснули?" А они продолжали целоваться и грезить наяву.

— Любовь живет в поцелуе, — прошептал Кадис, не отрываясь от ее губ. — Поцелуй никогда не лжет. Его ни с чем не спутаешь.

— Постой... Что ты скажешь об этом? — улыбнулась она и принялась ласкать его нёбо кончиком языка.

— Что твои уста хранят слишком много тайн.

— Если ты и вправду такой, каким хочешь казаться, что тебе стоит их разгадать?

Сара высунула кончик языка, и Кадис шутливо прикусил его.

— Зверюга.

У Сары получился не просто хороший репортаж; это был репортаж всей ее жизни. Фотографии напечатали, оценили, осыпали наградами, но журналистке не было до них никакого дела. Она без сожаления сменила гордое прекрасное одиночество на трудную, но счастливую жизнь вдвоем.

Сара, со своим университетским французским и начатками испанского, почерпнутыми в далеком детстве у няньки-мексиканки, поселилась с Кадисом в Латинском квартале, в тесной берлоге нищего художника. Впрочем, их любовь не нуждалась в словах. В те времена художнику было проще пойти на компромисс с творчеством, чем со своим чувством. Они сплетались телами под блюз и песни Сержа Гейнсбура. Сохли от любви, худели от ласк, питаясь одними поцелуями. Сара устроила в ванной фотолабораторию и проявила в ней лучшие снимки в своей жизни. И отправила их по почте, поскольку ни за что не хотела расставаться со славой и поэзией легендарного богемного квартала, где боролись и грезили; где воздух был пропитан головокружительными идеями; не хотела покидать ни на минуту этот новый Вавилон, в который слетались молодые безумцы со всего света, чтобы воплотить в жизнь свои самые дерзкие мечты.

Незаметно для самих себя они превратились в единый организм. Она, кудесница камеры, разъезжала по всему миру в поисках сенсационных кадров, чтобы продать их по баснословной цене солидным журналам. Он, гениальный насмешник и мистификатор, прослыл в художественных кругах основоположником нового экспрессионизма, дивным самородком, который вот- вот совершит революцию в современной живописи. Сара поняла это одной из первых и с тех пор старалась запечатлеть каждую его работу, тайком фотографируя их прямо в мастерской; еще не признанные шедевры занимали достойное место на посвященных культуре страницах "Нью-Йорк таймc".

Так к нему пришла слава.

Первое время Кадису жестоко доставалось от ретроградов и критиков, зато молодежь, не сговариваясь, объявила его иконой нового искусства и сексуальной революции.

Творчество Кадиса было дуалистическим. Картезианство в чистом виде. Душа и тело, добро и зло, разум и инстинкт, дух и плоть. Лицо и крест. Святость и бесстыдство. Грех и благодать как оборотные стороны друг друга. Один именитый критик начал статью с похвалы в адрес уникального видения Кадиса, а закончил тем, что окрестил его концепцию "Дерзновенным Дуализмом".

Сильные мира сего отдавали должное художнику, создавшему живописную панораму человеческой души. Всем нравилась его бесшабашность и агрессивность; его творческая свобода; его темная ярость. Его замкнутость. В сердцевину собственной души, туда, где рождались его полотна, Кадис не пускал никого, даже собственную жену.

Сару терзала тревога. Ее муж был признанным гением, он купался в лучах славы, о нем писали восторженные статьи, в его честь устраивали пышные приемы, его работы выставлялись в берлинской "Хамбургер-Банхоф", лондонской "Тейт", нью-йоркской галерее Гуггенхайма, а между тем последние картины Кадиса были проникнуты беспросветной тоской.

Ни критика, ни публика этого пока не замечали, но источник вдохновения живописца начал потихоньку иссякать. Теперь Кадис все чаще впадал в уныние, становился угрюмым и молчаливым. Великий художник на глазах превращался в параноика, убежденного, будто весь мир смеется над ним. Нельзя было допустить, чтобы они поняли: он больше не может создать ничего нового, его полотна лишь бесконечное повторение давно пройденных тем и мотивов.

Подобные приступы случались и раньше, когда очередная экспозиция Кадиса не могла снискать такой популярности, чтобы удовлетворить его непомерное тщеславие. Но теперь все было по-другому. Новая напасть оказалась серьезнее обычной хандры творческого человека.

Они и прежде знали, что у знаменитостей бывают кризисы. Что в сорок лет люди начинают бояться пятидесяти, а когда им сравняется пятьдесят, с ужасом думают о семидесяти. Но на этот раз все оказалось куда серьезнее. У кризиса, который охватил Кадиса, было множество причин.

Все чаще он горько жалел, что в один прекрасный день его осветили лучи славы. Не лучше ли было бы жить в безвестности и покое, чем вновь и вновь выставлять собственную душу на растерзание критикам. Этот мир не создан для молодых, он старается состарить их насильно. Между прежним Кадисом и Кадисом нынешним пролегла пропасть отчаяния.

Больше всего на свете Саре хотелось вернуться в те времена, когда и она, и супруг наслаждались общей славой, когда они еще глядели друг на друга не с завистью, а с обожанием.

Нужно было во что бы то ни стало вернуть Кадиса к жизни.

— Чертова девка! — выругался сквозь зубы Кадис, глядя вслед босой Мазарин, бодро шагавшей по улице. Свои крошечные сандалии она забыла в углу, вероятно не без умысла. — Чертова дура! — повторил он, бросив взгляд на разрисованную девчонкой доску.

Набросок вызвал у художника настоящий приступ бешенства.

Натурщица застыла на платформе, не смея подняться на ноги. Вспомнив о ее существовании, Кадис приказал:

— Пошла вон! И завтра не приходи.

Оставшись в одиночестве, художник принялся кружить по мастерской, вымещая злобу на подвернувшихся под руку предметах. По комнате летали кисти, валики, доски, резинки и тряпки. Краска стекала со стен, словно густые разноцветные слезы на полотне сюрреалиста. Слезы живописца, утратившего способность творить.

— Я МЕРТВЫЙ! МЕЕЕРТВЫЫЫЙ!

Мазарин и сама толком не поняла, как прошел первый урок у прославленного живописца. Несколько часов, которые она провела в мастерской, протекли в глухом молчании. Великий художник не соизволил раскрыть рот даже для того, чтобы сказать "до свидания". Теперь она возвращалась домой, то ли обиженная, то ли разочарованная, то ли и то и другое сразу. Ее ожидания не оправдались. Кадис совершенно не походил на собственные фотографии в журналах. От него веяло смертью, могилой. "Разочарование все равно что маленькая смерть", — подумала Мазарин, направляясь к кондитерской на бульваре Сен-Мишель, чтобы купить большой торт "Сен-Оноре" и в полном одиночестве отпраздновать свой день рождения.

На подходе к "Ла-Фритери" ей повстречалась соседка, давно недоумевавшая, отчего эта девица живет, совершенно одна, в старинном зеленом доме, признанном главной достопримечательностью квартала не столько за красоту, сколько за экстравагантность. Нелепый домина всегда стоял с наглухо закрытыми ставнями, даже в августовский полдень. Было время, когда его хотели снести, но, поразмыслив, решили сохранить одно из немногих строений, оставшихся от старого Сан-Северина. Зажатое между современными зданиями, это строение в тюдоровском стиле упорно хранило свои тайны. Еще подростком, сразу после смерти матери, Мазарин перестала открывать окна, выходившие на улицу, и старательно заделала все щели. И все же по вечерам из окна на втором этаже порой доносился легкий запах лаванды.

В прихожей Мазарин с удивлением уставилась на свои ноги. Сандалии остались в мастерской Кадиса, но это, возможно, и к лучшему. Она твердо решила: с сегодняшнего дня никакой обуви. Чувствовать ступнями землю оказалось необыкновенно приятно; это Мазарин заметила по дороге из студии. Она два часа брела по улицам, садам и обочине автострад, и встречные прохожие охотно отвечали на ее открытую простодушную улыбку. Ее ступни мужественно боролись с неровностями дороги; пара синяков оказалась вполне приемлемой ценой за открытие нового, неведомого прежде Парижа.

Мазарин прошла на кухню в сопровождении увивавшейся вокруг ее ног кошки и поставила торт в холодильник. До лучших времен. Теперь, когда она набралась смелости, ей хотелось снова увидеть Святую и немного побыть с ней.

Мазарин медленно поднялась наверх, чувствуя натруженными ступнями шершавую поверхность деревянных ступеней. Запах красного дерева напоминал о детстве, когда мама укладывала ее спать, а она медлила, не желая расставаться с материнским теплом. Мама так и не родила ей сестренку, но теперь у Мазарин была спящая красавица.

Если она живая, то почему не разговаривает? Как бы ей хотелось, чтобы Святая произнесла хоть одно слово, подала знак, что она жива.

Рот, хранящий молчание, похож на черный провал. Глубокий сухой колодец.

— Поговори со мной, Сиена, — попросила Мазарин, открывая шкаф.

Святая вновь появилась из темноты, юная, прелестная... И немая.

— У тебя остались желания? Мечты? Или все они тоже умерли? Кто так обошелся с тобой? Почему тебя не похоронили?

Точеное лицо оставалось безмятежным, словно окутанным сном.

— Кто ты?

Для Мазарин Святая оставалась тайной. Неупокоенной душой, заточенной в стеклянную темницу. Только что срезанной розой, первым и последним вздохом. Мгновением жизни, застывшим в вечности. Внезапно Мазарин вспомнила о медальоне и задумчиво погладила украденную святыню кончиком пальца. Что означали эти изогнутые линии и причудливо переплетенные буквы? Почему Святая носила их на груди?

Открыв шкаф, она потревожила спавшие в нем тайны. Вопросы, на которые не было ответа.

Теперь, когда Мазарин больше не боялась Святой, в ее сердце появился новый страх, страх перед тайной, которую ей никогда не раскрыть.

Промучившись полночи без сна, истерзав себя вопросами, отбросив сотни догадок и не придя ни к какому заключению, она представила, как вытянется физиономия Кадиса, когда он увидит ее набросок, и задремала с улыбкой на устах.

Кадис ощущал мучительный голод; он изголодался по свободе, но не по той, что воплощали его картины, а по другой, немыслимой и невозможной. Он хотел быть молодым и старым одновременно. Соединить двадцатилетнюю жизненную силу и семидесятилетнюю мудрость. Вновь разжечь огонь, который прежде горел в его душе, заставляя искать все новые нехоженые тропы, главный импульс творчества: скрытые и подавленные желания.

Власть над собственным телом иллюзорна; это неверный союзник и ненадежное убежище. Запретное и постыдное рвется на волю; сидящий в каждом зверь стремится сбросить хлипкие оковы цивилизации, чтобы предстать во всей первобытной красе.

Творчество Кадиса вовсе не было гимном распаду, как его поспешили окрестить критики; напротив, то было само совершенство, почти болезненная полнота жизненных сил. Две противоположности, слитые на одном полотне. Человек лицом к лицу со своими страхами и желаниями. С одной стороны, виртуозное воплощение невинности, с другой — инстинкт в чистом виде; целомудрие в приподнятой ветром юбке и бездна темной страсти в складке кожи между пальцами.

Юношеский нонконформизм помогал ему преодолевать любые препятствия на пути к мировой вершине; вечные поиски идеала снискали ему славу, но теперь они же его убивали. Как примириться с тем, что он сделался хуже всех, даже новой ученицы, ничтожной пигалицы, умудрившейся с ходу наступить ему на больную мозоль. Сколько времени ей понадобилось, чтобы преподать ему урок мастерства? Два часа? Сколько картин он уничтожил за последние месяцы? Пятьдесят, сто? Ему не было нужды рисовать ноги, чтобы выразить себя. Отчего теперь они сделались такими важными? Отчего он стал так бояться жизни?

Кадис начал тосковать, а тоска — верная примета того, что человек теряет нить собственного существования и судорожно цепляется за прошлое, чтобы не раствориться окончательно в мареве погребального костра. С каждым днем он все меньше чувствовал и все больше вспоминал.

Он давно перестал пускать жену в мастерскую, оправдываясь тем, что не хочет показывать ей новые картины, пока они не закончены. Кадис знал, что Сара только притворяется такой выдержанной и равнодушной к чужой славе. Он не хотел давать ей повод для тайного торжества.

В последнее время Кадис все чаще запирался в Ла-Рюш наедине с бутылкой виски и грубо прогонял посетителей, "чтобы не мешали творческому процессу". Ему казалось, что среди холстов и красок можно спрятаться от самого себя, хотя бы на время остановить саморазрушение.

Трагедия живописца коренилась в его собственной душе. Создавая несметное число новых вселенных, он обрек на разрушение собственную душу. Кадис привык идти наперекор правилам, по которым существовал окружающий мир. Прежде он находил спасение в разрушении, теперь это больше не действовало. Разрушение вело к экзистенциальному хаосу. Краски выцветали, и он переставал понимать, что они означают.

Встревоженный Кадис выглянул в окно, на которое любил дышать, чтобы потом рисовать кончиком пальца на своеобразном холсте мимолетные силуэты, возникавшие в его сознании. Никто не поднимался на кованое крыльцо, двор был пуст, предвечернее солнце озаряло поросшие мхом камни. Уже давно пробило четыре, а Мазарин все не шла. Кадис поглядел на часы; она опаздывала почти на час. Новая ученица была единственным живым существом, переступившим порог мастерской за последние три недели. И хотя в присутствии этой девчонки он сильнее чувствовал полную творческую беспомощность, именно она заставляла его вновь ощутить себя богом: удивительная двойственность, Ничтожество и Могущество, слитые воедино.

Он ощущал себя богом, а стало быть, в его власти было воодушевить ее или повергнуть в уныние. Мазарин глядела на учителя с обожанием, униженно ожидая то ли похвалы, то ли полного разгрома. Эта неприлично молодая, неестественно талантливая девица готова была валяться у него в ногах! Оба они, наставник и ученица, отлично справлялись со своими ролями. Казалось бы, чего еще желать?

Покорность Мазарин могла стать для Кадиса твердой опорой, ее присутствие не только подчеркивало трагизм его положения, но и давало надежду на спасение.

Чтобы снова начать творить, ему нужно было узнать Мазарин поближе. Прикоснуться к ее невинности, приобщиться к мудрости, какая бывает только у юных. Глотнуть энергии, уловить ритм творчества. Когда она была рядом, он мог свернуть горы. Талант и дерзость Мазарин наполняли мастерскую волшебством.

— Почему ты не приходишь? Где тебя черти носят?

За ней следили. Совершенно точно следили, и уже довольно давно. В тот вечер Мазарин специально изменила привычный маршрут, чтобы проверить свои подозрения. Девушка приметила мутноглазого субъекта, похожего на отпущенного в увольнение на берег моряка, у входа в ресторан "Галло-Романо". Незнакомец занял столик напротив и нагло разглядывал ее грудь, пока Мазарин не сбежала, бросив почти нетронутую тарелку пасты. Однако неприятный тип то ли не желал упускать ее из виду, то ли по странному совпадению шел в ту же сторону.

Мазарин решила свернуть на улицу Сен-Жак, на которой в этот час было полно студентов. Добравшись до Сорбонны, она постаралась затеряться в толпе юнцов, спешащих на лекции. Мутноглазый остался снаружи. Бесцельно побродив двадцать минут по университетским коридорам, Мазарин выскользнула на улицу и огляделась по сторонам. Незнакомца и след простыл.

Чтобы не опоздать окончательно и бесповоротно на урок к Кадису, Мазарин решила спуститься в ненавистное метро. По пути, чтобы развеяться и забыть о неприятном инциденте, она погрузилась в свою любимую фантазию: а что, если бы у нее был отец. Сильный и добрый, который сумел бы защитить ее и позаботиться о ней; от которого она ни в чем не знала бы отказа. С которым было бы не страшно. Который рассказывал бы ей сказки о прекрасных принцессах и благородных рыцарях. Который укладывал бы ее спать в ненастные ночи, целовал и говорил: "Ничего не бойся, дочка, я рядом"; укачивал бы ее в своих крепких руках; врачевал бы ее страхи и горести всесильной родительской любовью и с благодарностью принимал ее дочернюю любовь. У нее не было ничего. Ни одной фотографии, ни единого воспоминания. Только ледяной лоб покойника, который она успела поцеловать, прежде чем на гроб опустили крышку. Где они, те благословенные небеса, на которых теперь пребывает ее отец? Почему мать даже перед лицом собственной смерти так и не призналась ей, что никакого рая не существует, что люди просто растворяются в небытии?

Возврата нет. Жизнь облетает, словно листья с деревьев; тела превращаются в перегной. Вот только... как быть с душой? Куда направляется последний вздох, сорвавшийся с наших губ? Мазарин хотелось верить, что душа ее отца не умерла и что рано или поздно она непременно встретится, соприкоснется с ее собственной душой. Что в один прекрасный день поезд метро остановится на станции "Небо" и на перроне ее будут ждать умершие близкие. Мазарин обхватила себя за плечи, ежась от колючего холода посреди июльского вечера. Или, быть может, ей просто было очень нужно, чтобы ее хоть кто-нибудь обнял?

Единственный человеком, который обнимал Мазарин, был Рене, верный друг, партнер по страхам и комплексам, почти жених: по вечерам она приходила в старомодный джаз-клуб "Гильотина", неподалеку от дома, послушать, как он играет на контрабасе, а потом они гуляли, взявшись за руки, и жаловались друг другу на судьбу. Почему Рене исчез, даже не попрощавшись? Мазарин узнала о его отъезде в Прагу совершенно случайно, изучая фотографии на доске объявлений в клубе. На одной из фотографий Рене собственной персоной играл на своем контрабасе посреди Старой площади. Он не улыбался, в его глазах застыло знакомое испуганное выражение. Такой взгляд, надо полагать, был и у нее самой.

Что же с ней такое? Откуда эта дрожь и холодок в животе? Мазарин с тревогой оглядела вагон, опасаясь увидеть давешнего преследователя, но вокруг были только подростки, отгородившиеся от мира наушниками своих айподов, дамочки, уткнувшиеся в модные романы, погруженные в воспоминания старики да клерки в деловых костюмах. Никакой опасности.

Мазарин заставила себя встряхнуться. Ее ждал Кадис.

Интересно, не рассердится ли он на свою ученицу за опоздание? Чтобы немного успокоиться, Мазарин напомнила себе об успехах, которых она добилась за время занятий.

Наставник и ученица почти не разговаривали, но Мазарин все равно казалось, что между ними происходит что-то хорошее. Постепенно она начинала понимать, как важно творцу знать в лицо своих бесов; этому Кадис мог бы обучить кого угодно на личном примере. Причудливые образы, населявшие его картины, были ни чем иным, как отражением тайных страхов и непомерных страстей самого живописца. Мазарин замечала, что художник краем глаза следит за ее работой, и чувствовала, что он доволен. Что ему, возможно, есть чему у нее поучиться. Что... он ей завидует?

Металлический голос диктора вывел Мазарин из задумчивости. Она вышла на станции "Рю Моррильон" и застыла на месте, скованная ледяным ужасом. Мутноглазый был тут как тут, с кислой ухмылкой и трубкой, прилипшей к заячьей губе. Приметив девушку, он выпустил облачко черного дыма и, не скрываясь, направился к ней.

Сердце Мазарин отчаянно забилось. Что могло понадобиться от нее этому жуткому типу? Почему он пожирает глазами ее грудь: неужели знает про ключ? Девушка чувствовала, как медальон покачивает в такт ее сбивчивому дыханию. Мазарин буквально умирала от страха. Добравшись до студии, она принялась что было сил давить на кнопку дверного звонка, отчаянно призывая:

— КАДИС! КАААДИИИС!

Наконец послышался голос художника:

— Иду... Уже иду... Черт побери! Что с тобой приключилось?

Зловещего незнакомца и след простыл.

У входа в знаменитое ателье № 17 на улице Кампань-Премьер, в котором размещалась студия Сары Миллер, выстроилась длинная очередь. Фотограф работала над новым грандиозным проектом; она делала портреты безымянных уличных прохожих. Застигнутых посреди представления уличных гимнастов, мимов из Бобура, музыкантов с Монмартра, фокусников, художников с Пон-Нёф, книгопродавцев, выставлявших свои лотки на набережной Сены, бедолаг наркоманов, клошаров с заваленными мусором тачками, старушек, выгуливавших своих пудельков... Среди них оказался мутноглазый тип с заячьей губой, непрестанно куривший трубку и пускавший кольца черного дыма. Сару поразил его жуткий блуждающий взгляд, словно подернутый белесой пленкой, который скользил по всем без исключения предметам, не пытаясь сфокусироваться ни на одном; в этом человеке была какая-то зловещая тайна. Сара обнаружила мрачного субъекта неподалеку от церкви Святого Северина. Получив приглашение сниматься, он промолчал, но в назначенный час был на месте.

Ассистентка Сары пропустила незнакомца в студию, не преминув заявить начальнице, что этот тип просто отвратителен и от него веет жутью.

Пока длилась съемка, натурщик выполнял все распоряжения фотографа с кротостью послушного ребенка; отказался только снять рубашку. Получив гонорар, он молча покинул студию.

— Он немой, — решила ассистентка.

— Вряд ли, — возразила Сара.

— Неужели он тебя не напугал?

— Представь, что было бы, если бы я боялась всего, что собираюсь запечатлеть.

— А ты видела, как он взбесился, когда его попросили снять рубашку?

— Он просто вспотел.

— Или что-то скрывает.

— Шрам?

— Возможно.

— Или у него нет соска, — с циничной усмешкой предположила ассистентка.

— Или он весь покрыт татуировками и пирсингом.

— Вряд ли, — покачала головой ассистентка. — Если бы это было так, он обязательно похвастался бы. Такие типы обожают выставлять себя напоказ.

— Там еще кто-нибудь остался?

— Никого. Этот был последний.

Опустившийся на Данцигский пассаж вечер окрасил в цвет охры изъеденные временем тела кариатид, охранявших вход в мастерскую. Творение Эйфеля купалось в закатных лучах, и поломанные статуи шепотом пересказывали друг другу последние сплетни. Лето кружило головы немногочисленным храбрецам, что отважились поселиться неподалеку от павильона, дабы совершить невозможное: возродить богемный Париж двадцатых, в котором царила Кики, натурщица, любовница и муза всего Монпарнаса. С тех пор минуло почти столетие, и в квартале появилась новая Кики, бездомная собачонка, время от времени оглашавшая округу звонким лаем.

В особняке Ла-Рюш живописец прилагал отчаянные усилия, чтобы успокоить бедняжку Мазарин. Девушка была на грани истерики, у нее дрожали руки. В таких ситуациях Кадис неизменно терялся. Человеческая слабость была ему ненавистна. Чужие горести приводили его в раздражение, и он никогда не мог подобрать подходящих слов утешения. Сочувствовать художник не умел. А на этот раз вышел и вовсе полный абсурд.

Порой сказанные нами слова лишь усугубляют взаимонепонимание. Получается бессмыслица, разговор двух глухонемых. Мазарин не могла вырваться из плена собственного страха, а Кадис не мог сбросить с себя сеть равнодушия. Их диалог неизбежно разбивался на два монолога. Потому-то Кадис и предпочитал людским голосам молчание холста. Холст не боялся, не давил, ничего не требовал и все позволял.

Отчаявшись успокоить ученицу, Кадис достал из кармана флягу с виски.

— Ну-ка выпей. Это поможет.

Мазарин, никогда прежде не пробовавшая спиртного, сделала большой глоток.

— Лучше?

Девушка подняла на художника золотисто-карие глаза, полные невыносимой грусти. Ему вдруг стало интересно.

— Ты живешь одна?

Мазарин долго молчала и наконец проговорила:

— Нет.

Кадис понял, что разговора не получится.

— Начнем урок?

Она кивнула.

— Сейчас мы попробуем кое-что новенькое. Принеси, пожалуйста, свою вчерашнюю работу.

Мазарин вернулась с большим необрамленным холстом и расстелила его на столе.

— Сегодня я в мечтательном настроении. Ты умеешь мечтать?

Девушка не ответила: она все еще нуждалась в утешении.

— Ладно, давай помолчим. Так даже лучше.

Кадис внимательно разглядывал свою ученицу. Девушку отличала хрупкая, немного болезненная красота. Напускная дерзость, которую она демонстрировала в последние дни, испарилась, уступив место робкой, трогательной женственности.

Мазарин недоверчиво глядела на Кадиса. Она не ошиблась? Учитель действительно сказал "попробуем"? Он и она, вместе? Наверное, это будет первая картина Кадиса, написанная в четыре руки.

Художник приблизился к ученице почти вплотную, не отрывая от нее взгляда, и внезапно опустился на колени. Мазарин, словно завороженная, следила за каждым его движением огромными печальными глазами, не смея даже моргнуть. Кадис невзначай коснулся ее колена.

Это было приятно. Прежде никто никогда не прикасался к ее ногам; в новом ощущении было что-то сладкое и постыдное.

Кадис медленно водил по ее ступням кончиками пальцев, словно совершая неведомый ритуал. Старался не пропустить ни клеточки ее кожи. Потом, помедлив пару секунд, он начал приподнимать ее брюки, обнажая ноги безупречной формы.

Мазарин почувствовала, как руки учителя обхватывают ее ноги, поднимаются к коленям. Что это на него нашло?

Не прерывая молчания, Кадис обмакнул кисть в черную краску и принялся рисовать на ногах Мазарин черные линии, имитирующие сандалии. Художник чувствовал, что спасен. В нем поднималась могучая волна желания. Сердце билось словно в молодости. Вдохновение шло рука об руку с вожделением.

— Мазарин... — Голос Кадиса звучал глухо и странно. — Покажи мне, как тебя нарисовать.

— Я не умею.

— Постарайся. Возьми меня за руку.

Мазарин не раздумывая схватила сжимавшую кисть руку художника и решительно потянула ее к холсту. Кадис подчинился исходившей от девушки силе. Она была такой живой, страстной.

Ученица на глазах превращалась в наставницу.

— Неплохо, — проговорил художник с довольной улыбкой. — Весьма неплохо. Дай теперь я.

Кадис принялся закрашивать намеченные Мазарин контуры кроваво-красным. Пот лил с него ручьем. Живописец не просто творил, он священнодействовал. Кадис то ласкал холст, то терзал, как злобная фурия, покрывая девственную белизну нестерпимо красным. Цвет разливался по холсту словно гигантская капля крови. Мазарин внимательно следила за небывалым зрелищем.

Наконец Кадис, задыхаясь, отпрянул от холста. Транс постепенно проходил.

— Это прекрасно, — произнесла Мазарин.

— "Подлинная ценность переживания заключается не в продолжительности, а в интенсивности". Я прочел это уже не помню где.

Мазарин посмотрела на свои ноги. Он назвал это интенсивностью. А она... Как это назвать?

— Позволь, я помогу тебе умыться.

Кадис принес таз с водой и принялся омывать ступни своей ученицы столь же бережно, как разрисовывал их. Мазарин чувствовала, что ее жизнь изменилась. Впервые за долгие годы она была интересна и нужна другому человеку. Насухо вытерев ее ноги, учитель вдруг приник к ним губами.

— Спасибо, — прошептал он.

В темной комнате своей фотолаборатории Сара Миллер развешивала на веревке только что напечатанные фотографии вчерашних прохожих. Магию кювет, реактивов и фотобумаги она предпочитала всем на свете техническим новшествам. Новомодные изобретения Сара использовала только в самом конце работы и только в качестве вспомогательных средств. Она всерьез опасалась, что в будущем машины поработят людей, отобрав у них живую душу.

Идея Сары была простой, но весьма амбициозной. Она собиралась трансформировать обычные портреты в трехмерные фигуры, почти неотличимые от живых людей. У этого проекта имелась конкретная политическая цель: превратить underground в overground, вывести его из подполья, предъявить миру. Собрать на Елисейских Полях весь беспутный Париж, город фасадов и площадей, мостов и обшарпанных окраин. Выставить на улице персонажей вроде клошара с тележкой, набитой жестяными банками, сломанными игрушками, обрывками журналов и прочим мусором, выше человеческого роста, чтобы сразу бросались в глаза прохожим. Жизнь превратила городских отверженных в невидимок, выставка была призвана снова сделать их видимыми.

— Сара, взгляни-ка. — Ассистентка вошла как раз в тот момент, когда художница увеличивала на компьютере одну из фотографий.

— Что случилось?

— Помнишь того вчерашнего типа?

— Того, который тебя напугал?

Ассистентка кивнула.

— Смотри, что я обнаружила.

Приблизившись, Сара так и впилась глазами в то, на что указывала ее помощница.

— О господи!

Рано утром Мутноглазый говорил по телефону из уличной кабинки.

— Вы уж простите за ранний звонок, сеньор. Я вчера весь день вам названивал, но попадал на автоответчик, будь он неладен.

— Я не настаивал бы, если бы не знал, как это важно.

— Как я уже говорил вам вчера, это точно не копия. Я его хорошо разглядел и могу поклясться, что он настоящий.

— Вы знаете, как проходили поиски. Я и сам хотел бы иметь побольше информации, но — увы. Это... Как я уже говорил, что-то вроде интуиции.

— Нет-нет. Я и так ее порядком напугал.

— Как скажете.

— При всем уважении, сеньор, вы уверены, что это хорошая идея? Она носит его так, будто это какая-нибудь дешевка из сувенирной лавки.

— Хорошо, сеньор. Оставим ее в покое. В относительном покое, разумеется.

Она любила смотреть, как на берега Сены опускается ночь. В тот вечер шел дождь, и, хотя ненастье прошло, по небу еще плыли изодранные тучи, плыли невесть куда, совсем как она, затерянные в огромном небе. Солнце бросало на них последние мазки своей кисти; тучи, белые, одинокие, словно написанные каким-нибудь неизвестным художником... кем-то вроде нее самой. В такие тоскливые вечера Мазарин отрешалась от жизни настолько, что переставала осознавать саму себя, почти растворялась в небытии.

Теперь выходные казались ей бесконечными. С тех пор как Кадис обратил на нее внимание и позволил водить его рукой, державшей кисть, чувство сиротства ощущалось не так остро. Они мало разговаривали, но часто смотрели друг на друга, и Мазарин казалось, что в глубоких глазах ее наставника таится нечто большее, чем простое любопытство.

Сложный ритуал переглядывания стал ежевечерним. Кадис словно черпал силы из ее взгляда. В этом не было ничего предосудительного, ни грамма эротики, и все же Мазарин чувствовала, что с ее приходом атмосфера в мастерской неуловимо меняется. Здесь она ощущала себя защищенной и одновременно испытывала необъяснимое волнение. Внезапно ей отчаянно захотелось послушать Кадиса. Не поговорить, а просто услышать его хрипловатый голос. Мазарин достала из сумки телефон и набрала номер. Трубку взяла какая-то женщина. Мазарин отключилась.

В старой книжной лавке "Шекспир и компания" она снова столкнулась с Кадисом. Ее кумир глядел с обложки увесистого тома — килограммов пятнадцать, не меньше, — покоившегося на массивной полке. Надпись на обложке гласила: "Кадис. Дерзновенный Дуализм. Душа и тело желания". Мазарин долго листала книгу, рассматривая фотографии учителя в разных возрастах, пока не нашла самую лучшую. На снимке Кадис был опутан спиралью дыма, поднимавшегося от его груди словно из самого сердца художника, и его яркие синие глаза сверлили читателя сквозь прозрачную завесу. Мазарин захотелось немедленно купить книгу, но та стоила пять тысяч евро. Неслыханная роскошь, доступная лишь богачам. Улучив момент, когда продавец отвернулся, Мазарин достала из сумки нож для бумаги, твердой рукой вырезала страницу с фотографией, свернула ее в трубочку и поспешно направилась к выходу. Никто ничего не заметил.

По дороге домой она задержалась у витрины антикварного магазина, где среди греческих амфор и статуэток в стиле ар-нуво были выставлены серебряные украшения и бронзовые фигурки. К каждой вещице прилагалась табличка: "Изделия из серебра. Античная

Греция и Рим", "Монета с изображением богини мудрости Афины в образе совы", "Римская монета. III в. до y. э.", "Серебряный цветок. Бирма, XVIII в.". Мазарин подумала о своем медальоне, который не походил ни на одну из этих вещиц и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее. Возможно, печать веков?

На пороге дома в сумке у Мазарин внезапно ожил мобильник. На экранчике светился номер Кадиса.

— Алло?

В ответ послышался женский голос с легким иноcтранным акцентом.

— Кто ты?

Перепуганная Мазарин повесила трубку. Через несколько мгновений телефон снова зазвонил.

— Почему ты отключилась? Или ожидала услышать кого-нибудь другого?

Мазарин выключила телефон.

Прежде такого не бывало. В последнее время Сара Миллер перестала узнавать собственного мужа. На протяжении всей их семейной жизни она хвасталась подругам, что знает о Кадисе абсолютно все; ей было достаточно посмотреть в его глаза, чтобы понять, что идет не так и найти правильное решение. На этот раз все было по-другому. Супруги вот уже два месяца не занимались любовью, и вовсе не потому, что им этого не хотелось; если верить медицинскому заключению, которое Сара случайно обнаружила в кармане пиджака Кадиса, все дело было во временном функциональном расстройстве. Слишком много стрессов, слишком страшно стареть, слишком сильно хочется славы, слишком многого мы просим от жизни. Слишком большое, непомерное эго.

Он был таким сексуальным и пылким, таким чувствительным к радостям плоти! Эта неуемная, порой тираническая натура, подавлявшая всех, кто оказывался рядом, и способная полностью выплеснуться лишь в творчестве, должна была глубоко страдать. Несмотря на отчаянные попытки Сары разговорить мужа, Кадис искал убежища в молчании, виски и подготовке новой выставки. Его жене оставалось лишь смириться и оставить мужа в покое.

На выходных все было по-другому. В такие дни возвращался прежний великий Кадис.

Они ужинали с самыми близкими друзьями в славном кабачке на улице Помп. Это место давно превратилось в нечто вроде закрытого клуба для художников, поэтов и писателей, познавших славу в семидесятых: в те времена все они были молоды и отчаянно искали свое место среди меланхолической богемы постэкзистенциального Парижа. За ужином беседовали на одни и те же темы, рассказывали друг другу одни и те же истории, время от времени меняя их финалы. Было что-то на редкость изысканное в этих сборищах блестящих мыслителей, способных незримо переноситься на веселый Монмартр или на бульвар Монпарнас, в эпоху, когда на нем царил дух сюрреализма, или спускаться в катакомбы первородного искусства, во времена, когда ничего еще не было ни написано, ни сказано, ни переведено, ни спето и нарисовано.

В эту субботу телефон Кадиса зазвонил, как раз когда он наливал себе виски. Сара старалась не прикасаться к мобильнику мужа из уважения к его личному пространству, но на этот раз у нее не было иного выхода.

— Дорогой, тебе кто-то звонил, но говорить не стал, — сообщила Сара, когда Кадис вернулся в комнату.

— Дай-ка посмотреть. — Кадис отыскал в списке последний звонок. Номера Мазарин телефон не опознал. — Понятия не имею, кто бы это мог быть. Перезвонят, наверное.

Но никто не перезвонил.

Охваченная смутной тревогой, Сара дождалась вечера и украдкой набрала таинственный номер.

Ей не впервой было слушать напряженную тишину в телефонной трубке. Когда Сара была маленькой, ее отец, неподкупный судья, часто сталкивался с анонимными звонками, по большей части угрожающими. Поначалу она боялась их так же, как боялась темноты, но с годами научилась презирать жалких трусов, которым не хватает смелости даже представиться. Постепенно анонимные звонки сделались чем-то вроде забавного курьеза и заняли место среди прочих преданий семейства Миллер.

Нечто подобное повторилось в первые годы их совместной жизни с Кадисом. За живописцем увивалась целая свита моделей, художниц, поэтесс, революционерок-хиппи и женщин легкого поведения, с которыми Саре да и самому Кадису приходилось вести весьма изнурительную "войну". В арсенале хищниц имелись средства на любой вкус — звонки, взгляды, подмигивания, помада, тушь, записки, внезапные визиты и хитроумные ловушки, подстроенные с совершенно явными целями, которых никто и не думал скрывать. Впрочем, дальше алкоголя, травки и умных разговоров дело обычно не шло. То, что связывало Сару и Кадиса, было важнее и выше мещанского этикета, банальных измен, глупых предрассудков и излишних компромиссов. Они были плоть от плоти нового свободного Парижа, в котором умирали прежние стереотипы и рождалась новая мораль.

Но те времена остались далеко позади. Тогда они были восхитительно молоды, наслаждались славой и верили, что жизнь всегда будет безоблачно прекрасной. Теперь все было по-другому, или, по крайней мере, Саре так казалось.

Внешнее существование Сары, наполненное любимой работой и неувядающей славой, было по-прежнему блистательно, а ее глубинная внутренняя жизнь, та, что не проявлялась ни на одном негативе, из тех, которыми она занималась каждый день, целиком и полностью зависела от любви Кадиса.

И не важно, что голливудские звезды готовы умереть за фотосессию у Сары Миллер; и что самые уважаемые интеллектуальные издания умоляют ее о новых репортажах; и что один арабский шейх обещал золотые горы, лишь бы заключить с ней контракт. Больше всего на свете она хотела вновь сделать своего мужа счастливым, но понятия не имела, как этого добиться.

Каждый из них давно жил сам по себе, и с этим ничего нельзя было поделать. Их взлет напоминал бешеную скачку на неоседланных иноходцах, без уздечек и стремян. Дикие кони безжалостно сбросили седоков и ускакали прочь, оставив их валяться на земле. Волна триумфа сбила несчастных с ног и потащила на дно. Они тонули в омуте успеха.

С точки зрения публики, все было превосходно. С точки зрения Сары, происходило что-то странное, то, чему она еще не успела подобрать названия.

— Когда ты покажешь мне новые работы? — спросила она мужа, жевавшего оливку из своего мартини. — Я ужасно заинтригована.

Кадис притянул к себе жену и поцеловал в затылок, так, что по спине у нее побежали мурашки.

— Наберись терпения. Всему свое время.

— В последнее время ты стал... право, не знаю... спокойнее, что ли? Может, устроим ночную вылазку, как в старые добрые времена? Побродим по нашему кварталу, завалимся в какую-нибудь берлогу, где бедные студенты играют джаз, а потом...

— Я не хочу об этом говорить, Сара.

— Что ты имеешь в виду под ЭТИМ?

— Ты знаешь.

— Ты меня не так понял, милый. Мне просто хотелось немного погулять, развеяться.

Отстранившись от Сары, Кадис подошел к широкому окну, выходившему на проспект Фош. Вечерний Париж казался одиноким и угрюмым. Машины скользили по мокрому асфальту, разбрасывая повсюду блики от фар. Кадис думал о Мазарин. О ее босых ногах.

Мазарин повесила вырванную из книги фотографию овеянного дымом и пороком Кадиса над кроватью. Получилось неплохо, особенно если учесть, что прежде она никогда не украшала свою комнату картинками. Вооружившись кистью и акриловой краской, Мазарин окружила лицо учителя рамкой из черных и красных следов; чьи-то легкие ноги в упоительной сюрреалистической пляске выскочили за пределы фотографии и закружились по обоям. Это и было искусство. Холст и мазок. И душа. Насилие над девственной белой поверхностью. Мазок, другой, сотый. До и после. Лучшее и худшее, что есть в мире. То, чего нельзя нарисовать, не существует. Кажется, так сказал Кадис в прошлую пятницу, прежде чем начать раскрашивать ее спину?

Стоило Мазарин ощутить ласковое прикосновение влажной кисти, как все ее существо пронзала дрожь. За сеансом живописи неизменно следовал обряд омовения. Вода текла, бежала тонкими струйками, скользила по изгибам тела в поисках самого короткого пути.

С Кадисом Мазарин снова чувствовала себя маленькой девочкой, спокойной и счастливой.

Она и вправду помогала своему учителю. То, что рождалось в студии Ла-Рюш, совсем не походило на прежние работы Кадиса. Овладев техникой изображения ног, он мог расширить концепцию дерзновенного дуализма, заново открыть в себе художника-революционера. Кадис открывал новые горизонты. В мире существовали неисчислимые примеры "дуализмов"; при желании к ним можно было причислить любую вещь. Даже неодушевленные предметы и те поддавались новому осмыслению. Любая серая стена сдавалась при первом взмахе его кисти, превращаясь в холст.

Мазарин свернулась клубком в постели и стала думать о Кадисе. Вскоре она замурлыкала себе под нос на манер колыбельной "Я все, я ничто, мое "я" двоится". Кажется, так было у Фрейда?

Мазарин уснула.

Спустя несколько часов кто-то неслышно пробрался в прихожую зеленого дома.

Мутноглазый легко справился с замком, просунув руку в кошачий лаз. Он ходил по дому, выдвигал ящики, открывал коробки, озирался по сторонам, шарил в шкафах и на полках, листал книги, папки и альбомы. Вокруг бесшумно бродила сиамская кошка Мазарин, словно погруженная в гипнотический транс. Все было напрасно. Того, что он искал, на первом этаже не оказалось. Мутноглазый вовсе не был уверен, что оно сыщется в других частях дома; ему просто хотелось непременно что-нибудь обнаружить, опередить других и прослыть самым умным в глазах большого босса.

Мутноглазый уже начал подниматься по лестнице, когда сверху послышался голос:

— Мадемуазель?.. Иди сюда, киса. Плохая кошка. Бросила меня одну.

Это Мазарин звала свою любимицу.

— Так ты ко мне не поднимешься?

Тишина. Ни единого мяу.

— Ладно, я сама спущусь.

Мутноглазый едва успел спрятаться за дверь кухни, когда на верху лестницы возник изящный девичий силуэт. Сквозь тонкую рубашку просвечивало худенькое тело, гибкая талия и округлые бедра. "Ну что за прелесть", — подумал взломщик. Девушка наклонилась, чтобы взять на руки кошку, и Мутноглазый разглядел медальон между ее маленьких крепких грудей. Ему до ужаса захотелось к ним прикоснуться.

— Умница ты моя. — Мазарин подхватила кошку, чмокнула в нос и стала подниматься по лестнице.

Утром в понедельник Париж просыпался с большой неохотой. Латинский квартал оглашала симфония железных ставней, недовольных, что их поднимают в такую рань. Тротуары поливали из шлангов, отовсюду доносился запах кофе и свежих круассанов. Мазарин провела ужасную ночь и совершенно не выспалась. Девушке снилось, будто за ней кто-то следит. Комнату наполнял густой, словно наяву, запах горелого мяса. Кто-то огромный, грязный и жуткий навалился на нее, не давая вздохнуть. Чьи-то мутные глаза слепо шарили по комнате, разыскивая ее. Мазарин хотела закричать, но из пересохшего рта не вырвалось ни звука. Тогда она вскочила и бросилась вон из комнаты, но тут же рухнула на пол: ноги оторвались от тела. Едва закончился один кошмар, как тут же начался второй; теперь ноги таяли, как часы на картине Дали. Вслед за ногами стало таять все тело, и вскоре она растеклась по полу бесформенной лужей. Мазарин проснулась с первыми лучами солнца и долго валялась на смятых простынях. Не было ни взломщика, ни призрака, ни мерзкого запаха, ни мутных глаз.

Мазарин приняла душ и не спеша собралась. Перед тем как выйти из дома, она решила проведать Святую; подчиняясь ставшему ежедневным ритуалу, она дважды повернула в замке ключ, выдвинула ящик и вытащила на свет спящую красавицу.

— Здравствуй, Сиенна, — проговорила девушка, осторожно протирая стекло саркофага. — Знаешь что? Я, кажется, влюбилась. Да-да, ты не ослышалась: влю-би-лась. А в кого, не скажу. Это секрет.

На первый этаж Мазарин спустилась, как в детстве: съехала по старинным перилам красного дерева. Запирая дверь, она заметила, что с замком творится что-то странное. Ключ отказывался поворачиваться со всегдашней легкостью, проскальзывал. Наверное, имело смысл поставить новый замок, с дополнительной защитой. Мазарин подумала о Рене; уж он-то ей точно бы помог.

На улице она вновь застыла у витрины антикварной лавки, в которой были выставлены серебряные безделушки. Древний старик, склонившийся над бюро в стиле барокко, казался частью роскошной обстановки. Мазарин разглядывала его седые кудри, старомодный монокль, безупречно элегантный жилет, длинную бороду, причесанную волосок к волоску. Он походил на пришельца из другой эпохи. Старик" с благоговением протирал фигурку балерины, вскинувшей руки над головой. Заметив девушку, старик неожиданно легко поднялся на ноги и с любезной улыбкой направился к дверям мимо заставленных безделушками полок и стеллажей.

— Входи, дочка. Ты что-нибудь ищешь? Наверное, подарок?

Мазарин покачала головой:

— Я просто смотрела. Простите, я вовсе не хотела вас отвлекать.

— Иногда отвлечься не грех. Ты, по крайней мере, живая. А все это, — он обвел широким жестом выставленный в лавке товар, — мертвое.

— Но очень красивое, — заметила Мазарин.

— Кладбище без надгробий. Среди всех этих древностей и сам состаришься раньше времени. Видишь, каким я стал? А ведь мне всего двадцать лет. — Антиквар подмигнул Мазарин, и она улыбнулась в ответ.

— Мне пора, — проговорила девушка.

— Ты далеко живешь?

— Нет, близко.

— Приходи, когда захочешь, — предложил старик, открывая перед Мазарин дверь. Свисавшие с потолка подвески из разноцветного стекла проводили посетительницу мелодичным звоном.

Мазарин уже собиралась уйти, но тут старик обратил внимание на медальон.

— Великолепная вещь, — заявил он. — Наследство?

Мазарин не ответила.

Антиквар, казалось, не заметил ее молчания.

— Просто великолепная... — повторил он и добавил, понизив голос: — Будь осторожна.

Девушка подняла на владельца лавки удивленный взгляд, но тот решительно прекратил разговор:

— Заходи почаще, не забывай старика.

"Будь осторожна... осторожна... осторожна..." Слова антиквара эхом отдавались в ушах Мазарин по дороге в школу искусств, куда она собиралась записаться на летние курсы. Шагая по старым улицам, девушка узнавала знакомых с детства чудовищ. Горгульи следили за ней с крыши старой церкви, готовые вонзить в сердце жертвы свои страшные когти. Мазарин вновь ощутила холодок страха. А что, если каменные монстры тоже следят за ней?

При одном воспоминании о человеке с мутными глазами у девушки по спине пробежал противный холодок. Но, едва появившись, он смешался с ароматом марокканских специй, доносившимся из арабского квартала, восточной музыкой, криками на итальянском и греческом, запахом свежей рыбы из японских ресторанов, колоколами Нотр-Дам и влажной брусчаткой под босыми ступнями, ослабел и вскоре исчез совсем. Мазарин сама не заметила, как вышла к своей бывшей школе, лицею "Фенелон", опустевшему на лето, с запертыми дверьми и остановившимися часами над входом.

Здесь она познакомилась с Рене, единственным человеком, который знал ее секрет. Единственным, кто один раз, уже много лет назад, видел Сиенну. Мазарин хотела, чтобы он поклялся там, прямо над стеклянным саркофагом, что никогда никому ничего не "скажет, однако Рене предпочел сбежать не попрощавшись. Он бросил ее без предупреждения, не дав возможности свыкнуться с потерей. Ушел молча, как все, с кем ей пришлось расстаться. Так ее тайна перестала быть тайной... Кто знает, кому он успел рассказать?

Она совершенно точно не была влюблена в Рене. Он всего один раз попытался ее поцеловать, но Мазарин не позволила. И не то чтобы он был некрасив: по нему сохла половина ее подруг; просто между ними так и не возникло настоящего влечения. Их не тянуло друг к другу. Как ни пыталась она пробудить в себе нежные чувства к Рене, он оставался для нее лишь хорошим другом и интересным собеседником. Девушка мечтала, чтобы он вернулся, чтобы вновь было с кем разделить свои страхи и сомнения, но в глубине души понимала, что это невозможно.

Нужно было побольше разузнать о Сиенне, распутать окружавший ее вековой клубок тайн. Найти объяснение скрытности матери, постоянным запретам, почти болезненной религиозности, исступленным молитвам, навязчивым сравнениям, в один прекрасный день обернувшимся ревностью к покойнице. Мазарин должна была узнать, какие секреты хранили ее родители... И серебряный медальон.

С тех пор как она стала его носить, ее жизнь начала меняться. В какую сторону, Мазарин пока не знала, но было очевидно, что ее талант вступил в период расцвета; словно на нее снизошла благодать, словно мир каким-то непостижимым образом изменился и заиграл новыми красками. Ее новые работы уже не напоминали ученические наброски, они были законченными, зрелыми. Мазарин чувствовала, что серебряная вещица стала ее талисманом, тайным источником сил... Не потому ли Кадис так сильно в ней нуждался?

Любовь и страсть живут в глазах того, кто любит, думал Кадис, наблюдая, как Мазарин толкает ажурную калитку и шагает по дорожке к студии. Он открыл дверь и посторонился, пропуская девушку вперед.

Кадис мечтал о Мазарин два долгих дня и теперь хотел полюбоваться на нее в тишине, чтобы ни одно неосторожное слово не разрушило чар; как же она была прекрасна, как сильно он в ней нуждался!

Они долго глядели друг на друга, не решаясь прервать молчание. Ученица и учитель, нежность и сила, простодушие и искушенность, порыв и раздумье, инстинкт и опыт, вечная гармония противоположностей.

Кадис скользил взглядом по телу девушки, задерживаясь на ее босых ногах. Белоснежные пальцы, выглядывавшие из-под потертых джинсов, мягко контрастировали с темными глазами. Зыбкая надежда, невысказанное обещание. Выпущенная на волю страсть прокладывала себе путь, не спрашивая их согласия.

После стольких мертвых и бесплодных весен душа Кадиса вновь расцветала. Мрачные тени, окружавшие художника в последние годы, постепенно рассеивались. Призрачный поезд, который должен был отвезти Кадиса на станцию под названием "Старость", мчался теперь в обратном направлении.

Девчонка, годившаяся Кадису в дочери, вывела его из мрачного туннеля и указала путь к свету. Ему хотелось раствориться в этом свете, купаться в нем, подставить лицо его лучам, не боясь ослепнуть. Видеть... и ничего больше. Немыслимое наслаждение.

— Мазарин...

Голос учителя щекотал ее, словно крылья бабочки.

— Сними майку

Мазарин повиновалась.

— Давай полетаем.

При виде крепких маленьких грудей своей ученицы и лежащего между ними серебряного медальона Кадиса охватило вдохновенное желание.

— Ты похожа на византийскую деву, — заявил художник.

Бережно касаясь девушки самым кончиком кисти, он нарисовал в ложбинке ее груди двенадцатиконечный гранатовый крест. Прохладная кисть ласкала и дразнила.

Мазарин глубоко вздохнула.

Солнечный луч преломился на серебряном медальоне, осветив выбитые на нем знаки.

— Тебе известно, что он означает? — спросил Кадис.

Мазарин чувствовала, как капля краски скатывается вниз, проникает в нее. Она не могла произнести ни слова. Новое ощущение занимало все ее существо.

Кадис начал расписывать холст, жадно, нежно, отчаянно, со всей силой внезапно пробудившейся нежности. В неодолимом томлении тела и души. Вожделение, порожденное красотой его ученицы, выплескивалось на белый холст, превращаясь в произведение искусства.

Что же ему еще оставалось, если он до отчаяния боялся приблизиться к девушке, чтобы не разрушить чар?

Больше красок, цветов, мазков.

Ослепленный безумием художник метался от тела к холсту.

Сумятица и хаос. Кожа и холст, слившиеся воедино. Новые и новые капли скользили по телу Мазарин, лаская, тревожа, проникая в сокровенные места, презирая ее волю, стыдливость, смятение. Непрошеные гостьи скатывались за пояс джинсов и нежно касались пальцев ног; разноцветные реки сбегали по бедрам и пересыхали на ступнях, отдав все свои краски, а вместе с ними и жизнь.

Тишину нарушил его звучный, словно виолончель, голос:

— Мазарин...

Ученица подняла на учителя сияющий, полный обожания взгляд. О чем еще он ее попросит?

— Сними джинсы.

Это было форменным безумием. Игра зашла слишком далеко; Мазарин не знала, что и думать. Голова шла кругом.

Девушка не двигалась.

— Мазарин... — повторил Кадис. — Сними джинсы... Пожалуйста...

Чем меньше времени оставалось до выставки, тем больше заваленная обломками скульптур мастерская Сары Миллер походила на смесь больницы для бедных с импровизированным моргом. Некоторые работы вышли столь реалистическими, что художнице пришлось спрятать их, дабы не отвлекаться.

Небывалая экспозиция под открытым небом должна была открыться через двадцать дней, в начале октября. Ателье Сары превратилось в проходной двор, по которому, среди компьютеров, объективов и угломеров, денно и нощно бродили толпы специалистов, в высшей степени владевших искусством пустой болтовни. Команда ассистентов непрестанно гримировала, умывала, рассаживала, поднимала и укладывала разношерстных персонажей, каждый из которых был призван воплощать ужасы парижского дна.

Из всех этих "ужасов", исключая живописного клошара и полумертвую старуху, самое сильное впечатление, безусловно, производил субъект с мутными глазами, чей туманный, рассеянный взгляд охватывал все вокруг и ничего не видел.

Сара успела щелкнуть затвором объектива, прежде чем Мутноглазый запахнул рубашку, и запечатлела то, что так напугало ее помощницу: круглый шрам, в котором искушенный глаз мог узнать очертания старинной печати. Словно кто-то прижег беднягу раскаленным железом у самого сердца, превратив его кожу в сплошную вздыбленную корку. Этот снимок, вне всякого сомнения, должен был стать украшением выставки. От трехмерного портрета незнакомца веяло жутью.

— Это что за чертовщина? — удивился один из ассистентов, заметив шрам.

— Какой-нибудь символ, наверное, — предположила помощница Сары, бросив взгляд на снимок.

— Его клеймили, как животное.

— Не выдумывай. Возможно, он сам себя пометил; или разрешил пометить. Может, это был какой-нибудь ритуал, инициация для вступления в тайное общество. Я много читала про разные секты и передачи смотрела по каналу "Дискавери". Ты бы сильно удивился, узнав, сколько народу в начале двадцать первого века живет, будто в Средневековье.

— Но проделать такое с собственным телом... Представляю, какая это была дикая боль.

— Чужая душа — потемки. — Болтая, ассистентка ловко подкрашивала статуе брови. — Почти всегда. Если я скажу, что принадлежу к тайному обществу злостных развратников и что мы каждую ночь собираемся в пещере и служим черную мессу, вы мне поверите? — Девушка с вызовом оглядела присутствовавших. — Так я права или нет? Мы ничего не знаем о тех, кто нас окружает. Внешность обманчива.

— Ну, по правде сказать, с этим типом я не хотел бы встретиться в темном переулке. Видишь, как он на нас пялится?

— Какие вы злые. По-моему, в нем что-то есть.

— Глядите-ка, она влюбилась!

Тут вмешалась Сара:

— Довольно, ребята, у нас куча дел, а время поджимает. Оставьте этого бедолагу в покое.

В отпуск они так и не поехали, но Сара чувствовала, что Кадиса это нисколько не огорчило. Судя по всему, ее муж все же сумел выбраться на твердую дорогу; он шел за путеводной звездой своего вдохновения, и, хотя новых работ живописца до сих пор никто не видел, можно было не сомневаться, что все, как одна, гениальны. На смену долгим неделям отчуждения пришли ночи, полные страсти; муж обнимал ее с юношеским пылом, совсем как в первые годы их любви. Неуверенный, истерзанный сомнениями мизантроп уступил место другому Кадису, веселому и дерзкому. Неутомимому любовнику, готовому наслаждаться и дарить наслаждение. Пробудившись к жизни, Кадис пробудил и ее. Супруги не испытывали ничего подобного очень давно, с того незабвенного мая шестьдесят восьмого, когда объектив Сары впервые поймал Кадиса.

Вместе они учились нарушать табу, одни спонтанно без слов, другие по предварительному договору. Интеллектуальные диспуты, от которых оба были без ума, помогали узнавать друг друга, находить общее, устанавливать правила. Тела любовников превратились в поля борьбы чистой страсти и устаревших мифов о мужчине и женщине, добре и зле, красоте и уродстве. Сара и Кадис жили в собственном придуманном мире, которым правил инстинкт. Любое слово, движение, гримаса, слеза, молчание знаменовали рождение нового стиля, порой в живописи, а иногда в фотографии. Влюбленные превозносили наслаждение, идеализировали плоть, смешивали грубое естество с высокими устремлениями духа.

И все это отражалось в их творчестве.

Сара и Кадис очень долго шли одной дорогой и на разных языках говорили об одном и том же. Их искусство было ареной вечного противостояния дерзости и морали.

Родство их душ было несомненным. Их вдохновение питалось первобытными страстями, которые они переживали вместе. Они стремились оживить персонажей своих картин и снимков и не желали признавать, что живопись и фотография — лишь копия действительности. Они рассказывали удивительные истории при помощи кисти и камеры, создавали новые вселенные, пробивались к сердцевине мира сквозь грубую неприглядную оболочку.

С годами Сара и Кадис научились отделять любовь от работы и превращать поражения в победы. Они не уставали благодарить суровых критиков, вопреки суждениям которых сумели подняться на вершину.

Те, кто полагал, что Сара безвольно копирует мужа, в конце концов признали, что это не подражание, а своего рода симбиоз; утонченная игра по правилам, понятным только двоим, смелый эксперимент на грани искусства и психологии, увлекательное путешествие в неизведанные доныне миры.

Первые осенние дни пролетели в предвыставочной суете и спешке, возрожденных надеждах и вновь обретенных супружеских ласках.

В день открытия Сара подошла к окну и отдернула занавеску, ожидая, что небо, как в последние дни, окажется плотно затянуто тучами, но вместо этого увидела припозднившуюся луну, не пожелавшую покидать бесстыдно синий небосвод. Выставке ничто не угрожало.

Счастливая, Сара вернулась в постель и прижалась к разнеженному во сне Кадису. Художник обнял жену, бережно коснулся ее груди и нежно прошептал:

— Мазарин...

Вечером на Елисейских Полях собралась огромная толпа художников, критиков и просто любопытных, но за оцепление, туда, где были выставлены невиданные скульптуры, пускали только избранных. Среди шумной публики, явившейся на модное мероприятие лишний раз продемонстрировать внешний лоск и внутреннее убожество, оказалось немало знаменитых представителей богемы. Наточившие перья и клыки критики рыскали в поисках малейшего огреха, едва заметного просчета автора, чтобы разразиться едкими комментариями. Пресса, радио и телевидение, вооруженные диктофонами, видеокамерами и фотоаппаратами, самозабвенно снимали, записывали и щелкали все, что попадалось им на пути. Чопорные миллионеры тащили за собой разодетых спутниц. И все без исключения ждали триумфального прибытия четы великих творцов.

Через десять минут, когда полиции удалось обуздать уличное движение, собравшихся оглушил топот лошадиных копыт. Со стороны площади Согласия на широкий бульвар вступила кавалькада белоснежных арабских скакунов с развевающимися на ветру гривами; за ними следовал позолоченный мусоровоз, из которого во все стороны разлетались золотистые листовки с названием выставки: "Подлинности".

Выстроившись по сторонам грузовика, всадники шагом сопроводили его до Гран-Пале. Над толпой пронесся вздох изумления.

Из кузова мусоровоза под гром аплодисментов появились Сара Миллер и ее супруг, оба в черном.

Пока художники приветствовали собравшихся и позировали для прессы, сквозь толпу к оцеплению пробралась босая девчонка в черном пальто.

Кадис заметил ее издалека. Бледное личико без тени макияжа казалось до боли юным и чистым. Из-под черного берета выбивались локоны цвета меда, глаза, похожие на две золотые монеты, лучились нежностью и лукавством.

Репортеры и фотографы окружили Сару и Кадиса плотным кольцом, вопросы сыпались со всех сторон, не давая перевести дух.

— Как вы относитесь к творчеству своей жены?

Чья-то камера загородила Мазарин. Кадис отстранил объектив и начал пробираться к девушке, не сводя глаз с ее босых ног.

— Вы склонны рассматривать выставку как политический протест?

Какого дьявола она здесь делает?

— Ее можно считать призывом к бунту?

Какая она красивая... И как она здесь не вовремя.

— Ваше молчание означает согласие?

Кадис не отводил от Мазарин острого, внимательного взгляда. Он укорял свою ученицу, безмолвно приказывал ей уйти...

— Не собираетесь ли вы обратиться в своем творчестве к судьбе городских маргиналов?

Нет, пусть остается, только близко не подходит. Просто знать, что она где-то здесь...

— Не кажется ли вам, что недавние волнения на окраине города можно как-то соотнести с проблематикой экспозиции?

Сара шептала что-то ему на ухо, но Кадис не слышал. Мазарин целиком завладела его сознанием. Бурное море в ее глазах, гладкая кожа ее босых ног...

— Кадис, могу я узнать, что с тобой творится? — поинтересовалась Сара, улучив момент, когда напор прессы немного ослаб. Опомнившись, Кадис крепко сжал руку жены, намереваясь поскорее увести ее подальше от толпы и, само собой, от своей ученицы.

— Здесь слишком много народу. Пора забраться внутрь. Мне явно не повредит двойное виски.

Мазарин жадно разглядывала Сару Миллер. Законная супруга Кадиса, героиня стольких книг и журнальных статей, настоящая знаменитость, женщина, каждую ночь засыпавшая подле ее кумира, стояла в двух шагах от нее. Эта женщина делила с Кадисом все, кроме радости. Мазарин с горечью признала, что ее соперница не просто красива: она излучала талант и внутреннюю силу.

На мгновение их взгляды скрестились, и Сара холодно улыбнулась девушке. Мазарин ответила на улыбку, искоса посмотрев на учителя, чтобы напомнить себе, ради кого она сюда пришла.

Знаменитая чета растворилась в толпе репортеров, гостей и критиков, а Мазарин снова осталась совсем одна.

В небе сгущались тучи, и зеваки, осознавшие, что ничего интересного больше не произойдет, постепенно начали расходиться. Внезапно запахло дождем, и густые облака рассекли первые молнии. Девушка не двигалась с места, продолжая глядеть на дверь, за которой исчезли Кадис и Сара Миллер. Ее ступни затекли от усталости и холода.

Мазарин не собиралась уходить. Ей хотелось снова увидеть Кадиса, ощутить его присутствие. Приблизиться к нему, сделаться ему необходимой и за пределами студии.

Хлынул дождь, и скоро Мазарин вымокла до нитки. Полы пропитанного водой шерстяного пальто обвисли и почти касались земли. Девушка по-прежнему не двигалась, словно приросла к асфальту.

Кадис смотрел на дождь из широкого окна Гран- Пале; он держался в стороне от гостей наедине со стаканом виски и своей печалью. Глядя на площадь сквозь залитое водой стекло, художник вел безмолвный диалог со своей ученицей.

— Мазарин, малышка... что же ты стоишь под дождем?

— Кадис... Не бросай меня. Неужели не видишь, как ты мне нужен?

— Тебе не стоило здесь появляться.

— Разве не я твое вдохновение?

— Наша жизнь сон. Не нужно путать его с реальностью.

— Мне холодно.

— Девочка моя... Ты дрожишь. Иди домой.

— Если бы ты мог меня обнять...

— Завтра, едва рассветет, я буду с тобой.

— Как же мне хочется, чтоб ты меня обнял.

— Завтра ты будешь мне позировать. Я вновь увижу твое тело и услышу, как бьется твое сердечко.

— Прикоснись ко мне.

— Я буду любоваться тобой...

— Коснись меня рукой, как касаешься кистью.

— Я не трону тебя, не оскверню. Ты чиста. Моя дева, прекрасная дева.

— Кадис...

— Девочка моя. Как поздно я тебя встретил!

— Поцелуй меня. Мне нужен твой поцелуй. Я хочу ощутить твой язык у себя во рту. Хочу знать, на что похож твой поцелуй.

— Как поздно! Нет, лучше я буду тебя писать. Пусть мое желание остается неутоленным. То, что можно написать, никогда не умрет.

— Обними меня. Мне так нужно твое объятие.

— Мы просто поиграем. Я превращу твое тело в живой холст, стану ласкать его одними глазами.

— Мне нужно твое тело. Твое тепло... Мне так холодно.

— Нельзя разрушать колдовство.

— Иди ко мне...

— Нельзя обрезать крылья вдохновению.

— Пожалуйста...

— Мне достаточно поймать твой взгляд, прикоснуться к твоей душе... Так рождается искусство.

— Кадис...

— Иди домой, малышка. Завтра мы снова увидим наш сон.

— Подойди...

Кадис отошел от окна. Слезы Мазарин мешались с дождевыми струями. Девушку вновь охватило тошнотворное ощущение собственного сиротства. Мазарин задыхалась от рыданий, одиночество тянуло ее к земле, как тяжелое мокрое пальто. В небе с новой силой засверкали молнии; серебряные сполохи пронзали небосвод над головой Мазарин, словно обнося ее магическим кругом; внутри этого круга не было дождя. Стекла в окнах Гран-Пале зазвенели от оглушительного раската грома. Молнии вспыхивали и гасли, подчиняясь ритму непогоды. Безжалостная ночь накрыла дворец ледяным саваном.

А на другом конце улицы, укрывшись за пеленой дождя и тумана, Мутноглазый с неподдельным интересом и нескрываемым отвращением разглядывал свой портрет. С одной стороны, было здорово видеть, как твое собственное изображение возвышается посреди мокрого тротуара; с другой — его главное сокровище — символ — оказалось выставленным на всеобщее обозрение. Что скажут остальные, когда увидят его изображение? Ведь он позволил сфотографировать то, что должно быть скрыто!

Убедившись, что жандармы разошлись и выставка осталась без охраны, Мутноглазый медленно направился к скульптурам, не вынимая изо рта сигареты.

Шагая, он с наслаждением давил подошвами тяжелых башмаков дрожащие от холода тени. В нескольких метрах от стеклянного дворца неведомая сила наставила его остановиться. У входа застыла женщина в длинном пальто и черном берете, живая статуя, хрупкое деревце, чудом уцелевшее в поломанном ветром лесу. Мутноглазый узнал ее. Это была девчонка с медальоном. Мутноглазый, не раздумывая, двинулся к ней.

Мазарин не появлялась в Ла-Рюш вот уже целую неделю, и Кадис был в отчаянии. Последний раз он видел девушку под дождем из окна дворца. Он бросился ее искать, едва дождавшись окончания банкета, но Мазарин нигде не было. Кадис вновь и вновь набирал ее номер, но к телефону никто не подходил. Художник знал, где живет его ученица, но никак не решался зайти. Он не хотел, чтобы девушка догадалась о его терзаниях. Кадис и не предполагал, что привяжется к Мазарин так сильно; теперь он тосковал по ее молчанию, по ее глазам и коже; по ее чувственности и легкости. Ученица стала смыслом его существования, без нее он не мог творить.

Чертова пигалица проникла в его душу, забрала его вдохновение и — бросила нагим и беспомощным. С тех пор у Кадиса все валилось из рук, все вызывало глухое раздражение, и нервы окончательно расшатались.

Критерии, при помощи которых Кадис привык оценивать чужие и свои собственные картины, казались нелепыми, а новые были прочно связаны с Мазарин.

Художник только теперь начинал сознавать, как много значит для него эта девушка. Он мучительно, неистово скучал по ней и жестоко корил себя за то, что бросил бедняжку одну под проливным дождем. Кадису было нелегко признаться в этом даже самому себе, но ОН БЕЗ НЕЕ НЕ МОГ.

К беспомощности перед холстом, перед которым Кадис часами простаивал без всякого толка, не зная, с чего начать, прибавилась беспомощность в постели.

Как-то ночью в поисках утешения он прильнул было к жене, но любовный пыл угас, едва разгоревшись. Сара как могла пыталась ободрить мужа, но Кадис был настолько разочарован и потрясен, что сбежал из дома и до рассвета шатался по улицам.

Под утро измученный художник поймал такси и сам не заметил, как оказался на улице своей юности — Сен-Андре-дез-Арт. Слившись с утренней толпой и побродив по давно знакомым местам, он оказался у входа в свое старое убежище.

Он приехал сюда зимой шестьдесят пятого из Севильи, навсегда оставив родной Кадис и мать с отцом, которые надеялись, что их сын станет рыбаком. В отличие от них тетя Бернарда всегда верила, что ее племяннику уготовано великое будущее, и потому отдала ему все свои скудные сбережения, посоветовав спрятать их в носок.

Несмотря на молодость, Кадис имел весьма ясные представления о своей дальнейшей жизни. Он твердо решил поселиться в самом богемном по тем временам районе Парижа: Латинском квартале. Проскитавшись пару недель от ночлежки к ночлежке, Кадис повстречал компанию латиноамериканцев, таких же мечтателей, как он, и отныне делил кров с уругвайской поэтессой, двумя колумбийскими писателями и аргентинцем, который мечтал стать певцом и с утра до вечера упражнялся в вокале.

В те времена в худых башмаках Кадиса вечно хлюпала вода из уличных луж, но молодой живописец не придавал этому никакого значения. Выражаясь высоким слогом, он был никем, но ощущал в себе бога. Парижские ночи проходили в горько-сладком угаре с привкусом пива и табачного дыма, а когда становилось одиноко и грустно, уругвайка никогда не отказывалась согреть его постель. Четверо друзей делили между собой единственную женщину без тени ревности, а она утверждала, что любит их всех одинаково.

В той жизни ценилось все. Возвышенные монологи, песни и споры, голод и страхи. Ни пронзительный холод, ни сломанный диван, ни глухое ворчание в пустом желудке, ни протекавшая крыша, из-за которой дождливые ночи превращались в настоящую пытку, не могли поколебать решимости Кадиса. Он упорно верил в свою звезду. Тому, кто ступил на путь славы, не пристало бояться испытаний.

Кадис ни на миг не сомневался, что честные усилия приведут его на вершину. Его совершенно не волновали вещи, составлявшие смысл существования остальных: деньги, положение в обществе, семья, путешествия, женщины, религия и будущее. Краски были его Библией, его верой, его бунтом.

Теснота жилища и скудость быта не мешали Кадису лелеять свой внутренний мир, закалять волю и оттачивать интеллект.

А потом бунт выплеснулся на улицы.

Тайный протест Кадиса нашел выход в восстании масс. Художник присоединил свой голос к хору молодых французов, изголодавшихся по свободе и полных решимости изменить мир.

Майская революция шестьдесят восьмого года означала для Кадиса начало новой жизни.

Он был крошечной песчинкой огромной массы, пришедшей во всеуслышание рассказать о своих мечтах, поведать стенам и мостовым о своих идеалах. В те дни художники рисовали граффити на фасадах Сорбонны, дворцах и статуях. За такую свободу стоило бороться.

Кадис, вслед за многими, верил, что искусство способно влиять на умы. Он полагал, что творчество — универсальный инструмент для пробуждения апатичного общества. В становлении нового мира художникам предстояло сыграть главную роль.

Искусству ради искусства пришел конец. Театр, кино, литература, скульптура и живопись больше не могли оставаться констатацией абсурда и бесплодности капитализма. Настало время покончить с системой, превратившей мир в свалку мерзостей. Потому Кадис и примкнул к constetation, движению, в основе которого лежало отрицание всего...

Благодаря constetation он нашел свою Сару.

Красивая и храбрая американка с фотоаппаратом и вечной жвачкой во рту подарила ему чудесный поцелуй и, как по волшебству, превратилась в музу и возлюбленную. В сестру и мать, утешавшую, защищавшую и врачевавшую раны. В неутомимую исследовательницу, без помощи которой он никогда не стал бы богом кисти, всемогущим певцом желания.

Кадис был обязан жене всем, хоть никогда и не говорил ей об этом. Без нее его жизнь пошла бы по-другому, и искусство тоже было бы другим. Сара питала художника энергией, оптимизмом и жизненной силой.

Вся его жизнь прошла на виду у этой женщины. Сара была снисходительным свидетелем его успехов и падений, страхов и печалей, мелких прегрешений и ни к чему не обязывающих интрижек.

Вместе они пережили головокружительный взлет со дна на вершину. Пережили на удивление легко, словно это была самая естественная в мире вещь. Словно оба они были рождены для этого.

О своих родителях Кадис вновь услышал спустя много лет, когда уже достиг мировой славы.

В пышущем злобой письме отец и мать обвиняли его в том, что он не пользуется настоящей фамилией, будто стыдится собственного прошлого. В ответном послании Кадис попытался объяснить, что взял псевдоним из коммерческих соображений. Он перестал зваться Антекерой, зато выбрал себе имя в честь родного города, чье жаркое солнце до сих пор освещало его воспоминания.

Звонкий женский голос вернул художника к реальности:

— Закурить не найдется?

Художник достал из кармана пальто пачку "Мальборо" и протянул девице сигарету. Она ухватила три.

— Можно?

— Забирай. — Кадис отдал девушке всю пачку. — У меня еще есть.

Незнакомка перебежала через улицу и присоединилась к стае подвыпивших юнцов.

— Что, дедуля, продинамили? — проорал один из них под хохот приятелей.

Кадис подумал о Мазарин. Ее отсутствие отдавалось болью в его старых костях.

Веселая компания растворилась в ночном тумане. На фасаде одного из домов светилась неоновая вывеска "Театр Шошот". С рекламного плаката призывно улыбалась голая красотка. Кадис вспомнил обо всех обнаженных телах, которые ему приходилось рисовать, о Саре, которая столько лет неизменно будила в нем желание, о Мазарин, которая могла бы вновь пробудить его к жизни... О своем давнишнем половом бессилии. И решил войти.

Узкая лестница вела в пропитанный декадентской атмосферой подвал с засаленными гардинами, продавленными диванами и мертвенным светом. Две танцовщицы ласкали друг друга под музыку на глазах у десятка престарелых посетителей. Девицы лениво перекатывались по персидскому ковру, сладко потягивались, выставляя себя напоказ, медленно раздвигали ноги, предавались любви, не глядя на публику.

Гладкие бедра и стремительные язычки, волны черных и светлых волос, тонкие женские пальцы во влажном лоне партнерши, вздохи, стоны, черные сапоги, сверкающее колье на обнаженной груди... Кадис ничего не чувствовал. Ни намека на возбуждение.

"Мазарин... Что ты сделала со мной? Отчего мои глаза радует только твое тело?"

Когда одна из девиц поднялась на ноги и, соблазнительно виляя бедрами, вдруг направилась к нему, он поспешил покинуть шоу.

На улице подмораживало. Кадис вспомнил последний разговор с Мазарин, когда он закончил рисовать у нее на животе синюю стрелку, указывающую на лоно. Долгие любовные игры с кистью и красками, ставшие у них чем-то вроде ритуала, обычно протекали в тишине. Идея картины рождалась спонтанно и воплощалась со множеством вариаций, словно симфония. Наслаждение длилось, тянулось и звенело, словно натянутая струна.

— Знаешь, Кадис? Порой мне хочется посвятить свою жизнь поиску ответов на самые важные вопросы. Вот бы повстречать того, кто знает абсолютную истину, — произнесла Мазарин, прерывая его сладострастные вздохи.

— Абсолютной истины не существует. Есть множество истин. Мы сами их формулируем... Когда исполняем свои желания. Каждое исполненное желание знаменует появление новой правды.

— Твой ответ никуда не годится. Скажи, почему одни из нас одиноки, а у других полно друзей и близких?

— Одиночество — это ощущение, а не физическое состояние. Ты чувствуешь себя брошенной?

— Да, тобой.

— Тот, кто никогда тобой не обладал, не может тебя бросить.

— Но я чувствую, что ты мной обладаешь. Ты смотришь на меня так, словно присваиваешь себе одним только взглядом.

— Тебе нравится, когда я тебя разглядываю?

— Еще бы.

— В таком случае ты чувствуешь себя одинокой по своей собственной вине.

— Пытаешься свалить вину на меня?.. Ничего у тебя не выйдет.

— И пускай не выйдет, зато я смогу на тебя смотреть.

Доверчивая улыбка Мазарин сводила его с ума.

— Улыбайся, — попросил Кадис, приступая к наброску. — И закрой глаза.

Кадис приблизился к девушке почти вплотную. Теперь он был всего в сантиметре от ее губ, зубов, розового язычка. Он собирался поцеловать Мазарин, но отчего-то медлил. Это было больше чем поцелуй. Предвкушение блаженства слаще самого блаженства.

— Ты ставишь опыт? — спросила Мазарин.

— Я всего лишь определяю дистанцию.

— Берегись. А то холст возьмет и бросится на тебя.

— Только попробуй. Не забывай — я твой учитель.

— Какой же ты учитель? Если б ты и вправду им был, ты научил бы меня...

— А чему ты хочешь научиться?

— А как ты думаешь?..

Смех Мазарин еще долго сопровождал Кадиса на пустынных улицах Латинского квартала. Тень художника причудливо преломлялась на тротуаре. Узнав ее, он вновь услышал голос Мазарин.

— Ты никогда не думал, что вечера принадлежат миру теней? Они наполняют улицы, удлиняются, сливаются друг с другом, расходятся, дрожат от холода... Что для тебя ночь?

— То, чего не хватает дню... — Кадис поднял голову и встретился с Мазарин взглядом. — Когда нет тебя.

— Когда меня нет, ты чувствуешь себя брошенным?

— Нет, ведь я точно знаю, что наутро ты вернешься... Ведь ты вернешься?

— Тебе больно со мной расставаться?

— Я не хочу никоим образом связывать тебя с болью. Ты радость. Я делаюсь счастливым, когда вижу тебя.

— А когда не видишь?

— Тогда наступает другая жизнь.

— Какая жизнь?

— Настоящая.

— Гляди-ка, ты даже к собственной жизни примеряешь этот твой дуализм. Интересно, к какому из двух элементов отношусь я.

— Я не хочу тебя классифицировать. Ты дуализм в чистом виде. Все мы двойственны. В тебе прекрасно уживаются наивность и лукавство, и мне это нравится.

— Скажи, гуру дуализма, что ты думаешь о времени?

— О времени?.. — Кадис задумался. — Это то, чего нам всем не хватает. В настоящее время мне его не хватает, чтобы побыть с тобой.

В глазах Мазарин заплясали коварные огоньки.

— У тебя впереди целый вечер. Я только пришла.

— Я о другом времени, малышка. По меркам того, настоящего времени нас разделяют почти сорок лет.

— Не думай об этом, ведь сейчас ты здесь... И я тоже.

— Моя маленькая Мазарин, хоть мы оба и здесь, мам все равно не быть вместе.

— Мы не вместе только потому, что ты сам этого не хочешь. Иди сюда. — Девушка протянула руки. — Иди ко мне.

— Нет... Так лучше.

— Почему?

— Когда-нибудь ты поймешь. Пока ты слишком молода.

— Ты говорил, что в один прекрасный день пустишь меня туда, где заперты твои страхи.

— Милая, я никогда не говорил, что у меня есть Страхи.

— Ты боишься ко мне приблизиться и утверждаешь, что не знаешь страха? Все мы чего-то боимся. Один мой знакомый коллекционировал страхи.

— Ладно, предположим, я чего-то боюсь. Открой мне свои тайны, и я открою свои страхи.

— У меня нет никаких тайн.

— Лгунья.

— А ты? Ты уверен, что ничего не боишься?

Кадис улыбнулся и кивнул.

— Лжец.

Страхи. Разумеется, у него были страхи. Сейчас он больше всего на свете боялся, что Мазарин пропала

навсегда. И как только такое могло с ним произойти на старости лет? Чего ради он шатается по улицам ни свет ни заря? Что он здесь потерял?

Кадис возвращался в прошлое. Он точно заново пересматривал свою жизнь, пытаясь выловить из памяти то, что могло сгодиться для сегодняшнего дня. Хоть одно желание, оставшееся в дальнем углу подсознания с того времени, когда они с женой ходили по этим улицам. Желание, способное зажечь их обоих. Больше всего на свете Кадис хотел бы снова полюбить Сару, стать ей хорошим мужем, приноровиться к бегу времени, свыкнуться с возрастом, смириться с неизбежным угасанием. Так бы и вышло, не появись на его пути Мазарин.

На перекрестке перед Кадисом вдруг возникло облако светлячков, озарявших дорогу подрагивающим голубым сиянием. Будто Млечный Путь на расстоянии вытянутой руки.

Ноги сами вынесли живописца к зеленому дому рядом с церковью Сен-Жюльен-ле-Повр. Густой плющ оплетал козырек подъезда и спускался по стенам до самой земли, словно зеленый водопад, спешащий влиться в Сену.

Кадис заметил, что из зарослей лаванды за ним внимательно наблюдают чьи-то яркие зеленые глаза. В кустах пряталась кошка.

— Убирайся. Не люблю вашего брата, — поморщился Кадис.

Зверь равнодушно глядел на него, не двигаясь с места.

Между тем Мазарин бродила по темным комнатам в поисках своей любимицы; девушку мучила бессонница. Ее только что выписали из больницы после тяжелой пневмонии, и она до сих пор была очень слаба.

— Мадемуазель... — сипло звала Мазарин. Девушка с трудом добралась до окна и согнулась в приступе кашля. Немного придя в себя, она высунулась на улицу, кутаясь от холода в одеяло.

— Мадемуазель... Ты где? Вот несносное животное.

Новый жестокий приступ кашля заставил Мазарин вернуться в постель.

Что с тобой, детка? — встревожился антиквар, повстречав Мазарин на улице. — На тебе лица нет.

— Все в порядке, — мужественно ответила Мазарин, которую всю ночь терзали кашель и озноб.

— А почему ты босиком? У тебя что, нет обуви?

— Мне так больше нравится.

— Но ты не можешь ходить вот так в такой холод, это просто безумие. У тебя глаза совсем больные. — Старик потрогал Мазарин лоб. — Да ты вся горишь. Интересно, где твои родители. Куда только они смотрят?

— Слишком много вопро... — Мазарин отчаянно закашлялась, согнулась пополам и рухнула на асфальт.

Антиквар помог девушке подняться и отвел в ближайшую больницу, куда ее и положили с диагнозом: острая бронхопневмония.

Аркадиус навещал Мазарин каждый день в течение недели. Девчушка напоминала ему единственную внучку, погибшую по нелепой случайности меньше года назад. Она была ее ровесницей и казалась такой же одинокой.

Старик приносил Мазарин шоколад, долго сидел в тишине у ее изголовья, стараясь угадать, о чем она думает и, главное, что чувствует; так он надеялся лучше понять свою умершую внучку. Очень старому человеку, привыкшему к одиночеству, было нелегко познать мир юной девушки. Антиквар был слишком долго погружен в себя, и попытки постичь душу другого человека давались ему тяжело.

Врачи интересовались, кем он приходится больной. Старику пришлось солгать из опасения, что его перестанут пускать в палату и он не сможет искупить вину перед мертвой внучкой. Он не мог потерять ее снова.

Мазарин так и не сказала антиквару, что стало с ее родителями, и ему оставалось лишь гадать, поссорились ли они с дочерью во время очередного юношеского бунта, уехали в долгое путешествие или умерли, как мать его внучки. Аркадиус знал наверняка только одно: глаза девушки его не обманывали. С самой первой их встречи она что-то скрывала.

Бывают глаза, которые совершенно не умеют лгать. Они полны грусти, которую невозможно скрыть; в них открывается бесприютная ледяная вселенная. Глаза плачут без единой слезинки, даже когда губы улыбаются, и от этого улыбка превращается в маску, пустую и формальную гримасу. Такой взгляд был у его внучки, когда она прощалась с ним в лавке, перед тем как броситься в Сену. Старик понял значение этого взгляда слишком поздно — через три дня, когда его вызвали и морг на опознание утопленницы.

— Зачем вы ко мне ходите, месье? — спросила Мазарин, когда, проснувшись, вновь обнаружила у своей постели антиквара.

— Сколько раз я просил, чтобы ты меня так не называла? Ты всякий раз словно прибавляешь мне несколько лет. Я Аркадиус, Аркадиус.

— Ладно, Аркадиус. Зачем вы ко мне ходите? Просиживаете здесь часы напролет, совсем забросили свою лавку.

— Я ведь говорил, что там чувствую себя словно в усыпальнице мертвых вещей. Вряд ли они по мне скучают. Если в смерти и есть что-то хорошее, так это отсутствие чувств... Отсутствие боли.

— Вы так думаете? Иногда люди продолжают жить даже после смерти. Они оставляют нам в наследство свои терзания и тайны, о которых молчали, пока могли говорить.

— Ты сирота? — спросил антиквар.

Мазарин пропустила вопрос мимо ушей.

— У меня есть кошка, и она наверняка уже умерла от голода.

— Не беспокойся, я за ней присматриваю. Она сейчас у меня в магазине.

— Как это?

— Вчера она здесь бродила. — Антиквар кивнул в сторону окна. — И ужасно жалобно мяукала. Я сразу понял, что это твой зверь.

Мазарин, похолодев, ощупала грудь. Медальон исчез.

Антиквар заметил ее беспокойство и улыбнулся.

— Не волнуйся. Он тоже у меня. Его сняли, когда делали снимок грудной клетки. Ты хотя бы приблизительно представляешь, что носишь у себя на груди, дочка?

— Верните его мне, пожалуйста.

— Верну, если скажешь, где ты его взяла.

— Вы не имеете права его отбирать.

— Милая девочка, из-за этой вещицы, — старик показал медальон и тут же снова его спрятал, — погибло очень много людей. Лучше пусть она побудет у меня, пока ты в больнице.

— Пожалуйста... — взмолилась Мазарин.

— Послушай, тебе снова будут делать рентген, или ты просто заснешь. Медальон снимут, и ты его не найдешь. У меня он будет в целости и сохранности. Ты мне доверяешь?

— Я не знаю, что это такое. Мне никто никогда не объяснял, что значит доверять. — Девушка протянула руку. — Отдайте мой медальон.

Старик будто не слышал ее просьбы.

— Много-много лет назад, в двенадцатом веке, из-за этого знака пропал целый народ. Хочешь узнать, как это случилось?

Мазарин удивленно вскинула брови. Тайна, что так долго окружала саркофаг Сиенны, начала потихоньку рассеиваться. У нее впервые появился шанс узнать правду. Девушка энергично закивала.

— Это был удивительный народ. Они проповедовали высокую любовь и мечтали о мире, в котором будет править искусство. Эти люди хотели вернуть понятию любви истинный смысл. К несчастью, они выступили против Римско-католической церкви и обрекли себя на гибель.

— О какой любви вы говорите?

— Для этих людей не существовало понятия греха. Хотя их мировоззрение можно назвать дуалистическим.

— То есть... они считали, что все дозволено?

— Нет, на самом деле все куда сложнее. У них была целая идеология, основанная на прочной связи искусства и любви. Любви, свободной от запретов и предрассудков: в те времена это было совершенно немыслимо. Но у того народа была своя вера. Они бесстрашно защищали ее, многие отдали жизнь за свои убеждения. Если бы они победили, наш мир был бы совсем другим. Скольких женщин сожгли на кострах, побили камнями...

— Камнями? — Мазарин вспомнила о шрамах на лице Сиенны. Такие следы вполне могли остаться от камней.

Антиквар продолжал:

— Их жгли, побивали камнями, рыцари, не знавшие ни совести, ни милосердия, брали их, словно трофеи.

— Но чем же они заслу... — Приступ кашля помешал Мазарин задать вопрос. Девушка побагровела, кашель не давал ей дышать.

Старик нажал кнопку вызова медсестры и протянул больной стакан воды.

— Давай-ка выпей.

Мазарин продолжала кашлять, из носа у нее потекла струйка крови.

Вбежавшая медсестра отчитала антиквара:

— Зачем вы позволили ей говорить? Она же совсем слабенькая. Тоже мне сиделка. Будьте добры покинуть палату.

Мазарин схватила антиквара за руку. Увидев это, медсестра смягчилась.

— Ладно, — разрешила она, промокая больной лоб салфеткой. — Можете побыть еще немного, но только с условием, что вы не будете волновать девочку. Ей нужно поспать.

Вскоре спазм разрешился. Онемевшая от усталости Мазарин бессильно откинулась на подушки. Через некоторое время она открыла полные слез глаза и снова попросила старика вернуть ей медальон.

— Какая же ты приставучая. — Старик покачал головой, достал из кармана куртки медальон и вложил в протянутую руку девушки. — Под твою ответственность.

На третьем этаже больницы человек с мутным взглядом и погасшей трубкой во рту нервно расхаживал по коридору, дожидаясь, когда посетитель покинет палату.

Мутноглазый следовал за девчонкой по пятам с того самого вечера, когда увидал ее босой. Женщины из ордена Арс Амантис никогда не носили обуви. В последние годы от этой традиции почти повсеместно отказались, но нельзя было исключать, что кое-где ее по-прежнему чтят. А если принять во внимание медальон, который висел у девчонки на шее, было бы не таким уж безумием предположить, что она каким-то образом отыскала тайную усыпальницу: заполучить этот амулет можно было, только сняв его с груди Святой.

В чудом уцелевших окситанских хрониках об этом говорилось предельно ясно: "С наступлением ночи братья отправились в путь через дремучий лес, движимые решимостью добраться до места, где палачи спрятали тело Святой. Улучив момент, когда опьяненные кровью убийцы заснули, они забрали покойную и тем спасли от посмертного надругательства. Кожа Святой оставалась гладкой и нежной, словно в ней еще теплилась жизнь. Братья с благоговением собрали в фиал пролитую кровь и обернули истерзанное тело чистым полотном. Потом они перенесли Святую и укромную пещеру и отдали на попечение благодетельных старых женщин. Те набрали воды из священного колодца и при свете факелов с величайшей деликатностью обмыли бесчисленные раны, нанесенные безжалостными камнями. Нежную кожу Святой умастили благовониями, ноги пометили благословенным таком креста. Источавшее золотое сияние тело одели в расшитые драгоценными камнями одежды, подобающие высокому положению умершей, расчесали ее прекрасные волосы и вплели в них цветки лаванды. Голову девушки увенчали пышным венком из полевых цветов и, знаменуя окончание церемонии, возложили на грудь серебряный медальон, украшенный символом Арс Амантис и первыми буквами их писания. Плакальщицы причитали, девы танцевали босиком, а поэты до рассвета прославляли в стихах имя той, кого все так любили и почитали".

Если он не ошибся в своих расчетах, любительница гулять под дождем была как-то связана с орденом и, возможно, принадлежала к одному из его тайных ответвлений. Мутноглазого смущало только одно обстоятельство: настоящий адепт высокой любви ни за что не стал бы обращаться со священной реликвией столь беспечно. Член братства не позволил бы себе выставлять напоказ то, что полагалось хранить в секрете.

Конечно, Мутноглазый мог бы забрать медальон у спящей девчонки, когда забрался в ее дом, но это было бы неправильно. Ему было приказано следить за каждым шагом девушки и ничего не предпринимать. В ту ночь он беспрепятственно вошел в ее спальню и застыл над спящей, очарованный ее несказанной прелестью. Так и простоял до утра подле ее кровати, а покидая зеленый дом, чувствовал себя необычайно бодрым и счастливым. Словно девушка поделилась с ним капелькой юной свежести. Одно ее присутствие наделяло его чудесной силой; рядом с ней он, как никогда, чувствовал себя мужчиной.

Через несколько дней Мутноглазый предпринял новую попытку проникнуть в дом, но не сумел открыть дверь. Хозяйка поставила замок с тройной защитой.

Потом, повстречав девушку на залитой дождем площади, Мутноглазый понял, что их пути пересеклись не случайно. Слишком много было необъяснимых совпадений. Мутноглазый решил выяснить все раз и навсегда, но слишком поторопился. Приблизившись к Мазарин, он прошептал ей на ухо девиз ордена "Сила моя в любви", ожидая услышать в ответ старинную формулу "Принимаю и воздаю". Однако девчонка опрометью бросилась прочь, рискуя угодить под одну из снующих по Елисейским Полям машин. Мутноглазый помчался вдогонку, крича, что бояться не нужно, что он не причинит ей зла, но куда там: девчонка скакала по мостовой, будто газель, а он быстро задохнулся от бега. Не желая сдаваться, Мутноглазый вскочил в подвернувшееся такси, чтобы добраться до улицы Галанд первым. Однако, выскочив из машины у знакомого зеленого фасада, он увидел в окнах свет. Мазарин каким-то непостижимым образом его опередила.

Наутро, как следует обдумав произошедшее накануне, Мутноглазый остановился на двух возможных вариантах: либо девчонка причастна к ограблению могилы Святой, либо, что более вероятно, она все же состоит и ордене, просто не ожидала повстречать на улице посвященного. Так или иначе, Мазарин его запомнила и наверняка догадалась, что ему нужно. Наступил подходящий момент, чтобы сблизиться с ней и все разузнать. А если для этого придется нарушить приказ, значит, так тому и быть.

На следующий день Мутноглазый решил продолжить слежку. У тех, кто его послал, были другие планы, но он решил действовать на свой страх и риск.

С утра Мутноглазый занял позицию напротив зеленого фасада, надеясь перехватить девушку, когда та выйдет из дома, и вдруг увидел ее на углу улицы. Мазарин, снова босая, разговаривала с незнакомым стариком, который, судя по жестам и мимике, в чем-то ее обвинял. Появление старика застало Мутноглазого врасплох. Оставалось только выжидать и наблюдать. Так он узнал о том, что Мазарин заболела и попала и больницу Валь-де-Грас.

Остальное было делом техники; чтобы узнать помер палаты, пришлось проследить за стариком.

Мутноглазый приходил в больницу каждый день, но повидать Мазарин ему так и не удалось. У палаты нее время сновали врачи и медсестры со шприцами, масками, ингаляторами и небулайзерами. Больную ни на миг не оставляли одну. В результате Мутноглазый потратил впустую пять дней, и персонал уже начал поглядывать на него с подозрением.

Наконец удача ему все же улыбнулась. Старик ушел, а дежурная медсестра вколола пациентке снотворное. Мутноглазый разволновался, вообразив Мазарин спящей в полутьме. На цыпочках пробравшись в палату, он, не теряя времени, направился к кровати. Малышка спала, прелестная и чистая, как ангел. Мутноглазый склонился над ней и осторожно приподнял простыню. На него вновь дохнуло немыслимой женской силой, о которой он часто читал и слышал и которой никогда не ощущал до той ночи в зеленом доме. Несмотря на болезнь, исходящие от девушки токи стали сильнее. Мутноглазый долго стоял над ней, питаясь ее энергией, забирая у нее силы. Ночная рубашка туго охватывала крепкие девичьи груди. Между ними поблескивал медальон.

Через полчаса человек с туманным взглядом и заячьей губой вышел из больницы, загадочно улыбаясь и пряча руки в карманах пальто. Его пальцы машинально поглаживали прохладную металлическую поверхность медальона. Мутноглазый сжал свой трофей в кулаке и загадочно улыбнулся.

Мой медальон! — вскрикнула Мазарин, едва открыв глаза. — Верните его!

Аркадиус погладил девушку по голове:

— Милая, но я ведь уже сказал, его у меня нет. Я отдал его тебе вчера, помнишь?

— Неправда, скажите, что это неправда. Он у вас.

— Не волнуйся, сейчас мы позовем медсестру и во всем разберемся.

Аркадиус нажал на кнопку вызова, и через несколько мгновений в палату вошла медсестра в белом халате.

— Мадемуазель хочет знать, зачем вы сняли ее медальон.

— Ой, я же только сейчас заступила. Я спрошу у ночной смены, но вряд ли они его взяли. А какой он был?

Мазарин разрыдалась.

— Не плачь. — Старик легонько сжал ее руки. — Твой медальон обязательно найдется. Ты уверена, что надевала его?

— На сто процентов. Перед сном я спрятала его под рубашку.

Медсестра вышла, но через несколько минут вернулась и поманила за собой старика.

— Возможно, здесь произошла кража, — проговорила она, понизив голос. — Это для нас нехарактерно, но пару раз такое случалось. Поэтому мы просим пациентов внимательно следить за ценными вещами. — Медсестра сокрушенно покачала головой. — Мне очень жаль.

— Нашли? — встрепенулась Мазарин.

Отвечать было излишне; удрученный вид антиквара говорил сам за себя. Старик уселся на стул у изголовья кровати, ворча себе под нос:

— А ведь я тебя предупреждал, предупреждал...

Итак, медальон был настоящим. Прежде чем связаться с членами ордена, Мутноглазый поделился своим секретом со знакомым ювелиром, специалистом по Средневековью, и у того не возникло ни малейшего сомнения в подлинности вещицы. В те времена люди верили, что серебряные амулеты защищают от демонов, чумы, смерти в бою и, самое главное, от неудачи в любви. А если прибавить к этому уникальность и несомненную историческую ценность реликвии, ее цена на черном рынке могла оказаться запредельной.

Тут было о чем призадуматься. Перед владельцем медальона открывались поистине необозримые перспективы. Тот, кому удалось завладеть реликвией ордена Арс Амантис, получал все связанные с ней дары и проклятия. А что, если продать медальон? При мысли об этом у Мутноглазого задрожали руки. Он уже видел себя богатым, могущественным, способным исполнить любую прихоть. Проделать это не составило бы никакого труда; если бы кто-нибудь изготовил копию и подменил реликвию, ни Мазарин, ни кто-либо другой никогда ни о чем не догадались бы.

— Нужно немедленно связаться с орденом. Вы ведь так и сделаете, правда?

Слова ювелира вернули Мутноглазого к действительности. Мечты мгновенно рассеялись.

— Откуда вы знаете?..

— Об ордене? Нас много... И у нас есть общая цель. Где тело?

— Этого я пока не знаю.

— Нам надо объединиться.

— Сколько вас? — спросил Мутноглазый и продолжал, не дожидаясь ответа: — У вас в группе есть женщины?

— Раньше были, но ни одна не задержалась. А у вас?

— Тоже нет.

— Без женщин наше дело обречено на провал.

— Знаете, есть одна девушка... Это, собственно, ее медальон.

— Она принадлежит к братству?

— Это мне еще предстоит выяснить. Я поговорю со старшими братьями: нам действительно пора объединиться.

— ВСЕМ, — веско добавил ювелир.

— Всем.

Перед уходом Мутноглазый вскинул руку.

— Сила моя в любви.

Ювелир в точности повторил его жест:

— Принимаю и воздаю.

Медальон вернулся. Наутро он каким-то непостижимым образом снова оказался у нее на груди. И теперь Мазарин сильнее, чем когда-либо хотелось раскрыть его тайну.

Девушка пошла на поправку, днем ее собирались выписать. По этому случаю Аркадиус преподнес своей подопечной букетик лаванды.

— Я собрал их около твоего дома. Если бы ты знала, какой аромат стоит по всему кварталу. Святой отец из Сен-Жюльен-ле-Повр говорит, что в церковь ходит все меньше народу, а с тех пор как ты заболела, он и вовсе остался без прихожан.

Девушка поднесла букет к лицу и вдохнула его аромат.

— Угадайте, что я нашла...

Увидев медальон, старик удивленно поднял брови:

— Но как такое возможно?

— Сама не понимаю. Сестры говорят, что это не они.

— Дай-ка взглянуть. — Аркадиус внимательно рассмотрел амулет. — Скажи, ведь это не ты его спрятала?

— Да как вы могли подумать!

— Тогда я вообще ничего не понимаю. Медальон сначала крадут, потом возвращают. А между тем он стоит целое состояние. Тебе придется рассказать мне, где ты его взяла. Возможно, тогда нам будет проще найти разгадку.

Мазарин взвесила медальон на ладони. Говорить правду было никак нельзя. Ведь Святая была ее семьей, ее единственным родным человеком.

— Он мне достался... — она замялась, — от бабушки. Ну да, от бабушки.

— А кем была твоя бабушка?

— Я ее не знала; медальон перешел ко мне по наследству.

— По наследству... — повторил старик. — Откуда была твоя бабушка?

— Я не знаю, Аркадиус.

— Твои родители должны знать. Почему бы не спросить у них?

— Их вечно нет дома, они много путешествуют.

— Мазарин, ты что-то от меня скрываешь. Дочка, я давно догадался, что ты сирота. В этом нет ничего плохого, тебе просто... не повезло. Многие из нас одиноки, но это не делает нас изгоями. Так я угадал? Ты сирота?

— Нет, я не сирота. И пожалуйста, давайте больше не будем говорить об этом.

— У тебя плохие отношения с родственниками?

— У меня с ними... — уж врать так врать, — вообще нет никаких отношений.

— Как у большинства молодых. Тебе кажется, они тебя не понимают?

Девушка кивнула. Лгать человеку, который сделал для нее столько хорошего, было мучительно, но что еще оставалось делать?

— Я спрашиваю тебя об этом, — продолжал антиквар, — только для того, чтобы раскрыть тайну медальона.

— Аркадиус, вы говорили, что это реликвия какой- то секты. Что это за секта?

— Секта средневековых еретиков.

— В каком смысле еретиков?

— Они не принимали постулатов католической церкви, и та объявила их отступниками. Эти люди называли себя орденом Арс Амантис, хотя основы их доктрины были заложены еще в десятом веке, богомилами.

— Богомилами? А кто это? — перебила Мазарин.

— Религиозное движение, возникшее в Болгарии. Церковь считала богомилов еретиками, поскольку они не признавали Святой Троицы, Божественного происхождения Христа и существования Его земного воплощения. Спасаясь от преследований, они бежали в Западную Европу и осели во Франции, где могли до поры до времени свободно проповедовать свое дуалистическое учение.

На слове "дуалистическое" Мазарин вздрогнула, вспомнив Кадиса с его философией.

— Мазарин... Ты меня слушаешь?

— Да, простите. Все это для меня очень ново. Вы говорили о дуализме.

— Именно. Богомилы верили, что в Сотворении мира участвовали две силы: одна создала добро, а другая зло. Эта секта бросила вызов официальной религии и заняла бы ее место, если бы ее саму не извели под корень.

Последователи богомилов, жившие на юге Франции, называли себя катарами. Они считали, что римская церковь погрязла в разврате и стяжательстве, и потому создали собственную церковь со своими святынями, ритуалами, иерархами, монахами и монахинями. Катары пытались прямо следовать заветам Христа: добровольной бедности, воздержанию, братской любви и аскетизму. Одни считали, что в мире, созданном дьяволом, нет спасения души, другие искали этого спасения несмотря ни на что.

— А при чем тут Арс Амантис?

— Я бы назвал их отступниками среди катаров. Это были молодые поэты и художники, принимавшие почти все догмы своей религии, за исключением одной: они не желали признавать плоть проклятием человеческого рода. Члены Арс Амантис считали, что в телесном влечении нет ничего плохого, подавлять желания нет нужды, а достичь святости запретами невозможно. К собственному телу нужно относиться как к храму, вместилищу жизненной силы и божественной благодати.

— Значит, они проповедовали свободную любовь?

— Не в сегодняшнем понимании. Последователи Арс Амантис полагали, что наслаждение плоти должно вести к просветлению духа, и обожествляли женское начало. Их жизнь была строго регламентирована. Каждый адепт учения выбирал себе женщину, так называемую "духовную жену", и поклонялся ей до конца своих дней. Физическая близость с объектом поклонения, разумеется, исключалась, хотя допускались и ласки, и восхищение обнаженным телом. Именно такому добровольному воздержанию мы обязаны дивным расцветом искусств в ту эпоху.

— Получается, что художник выбирал себе музу. Так, Аркадиус?

— Что-то в этом роде. Благодаря сублимации плотского желания в творчестве женщины превратились в объект поклонения. Особенно девственницы. Считалось, что они обладают неисчерпаемой жизненной силой.

Мазарин не уставала поражаться. Богомилы, еретики, катары, девственницы... Девушка никогда не была сильна в истории и имела весьма смутное представление о событиях, которые описывал антиквар.

— Похоже, я тебя совсем запутал. Скажем так: Арс Амантис... — старик на мгновение задумался, — были своего рода хиппи-созерцателями. Не слишком точное определение, но за неимением лучшего сойдет. Мне еще о многом предстоит тебе рассказать. Например, об их чудесном искусстве. У меня есть старинная книга, посвященная обычаям и образу жизни членов ордена, но многие вещи тебе придется домысливать самой. В кострах мало что уцелело. Приходится опираться на легенды и домыслы. Впрочем, ты сама все увидишь и постепенно поймешь. Тебе предстоит путешествие во времени. — Антиквар поднялся на ноги. — Ну а сейчас пора собираться. Я провожу тебя домой.

— Но мы потом еще поговорим?

— Когда совсем поправишься, я приглашу тебя в кафе и тогда...

Девушка нетерпеливо закивала; теперь она точно знала, что обрела нового друга.

— Ой... А как же Мадемуазель? Все-таки я отвратительная хозяйка, почти неделю о ней не вспоминала. Бедная моя кошечка.

— Как же она бедная! По крайней мере, на шторах в моей лавке она качается с весьма довольным видом.

В палату вошел врач в сопровождении медсестры. Вручив Аркадиусу последние рекомендации по уходу за больной, он обратился к Мазарин:

— Если вы хотите поскорее поправиться, я бы советовал вам соблюдать постельный режим не менее двух недель. И вот еще что: должен предупредить вас, хотя мне странно, что этого до сих пор никто не сделал, — тут врач покосился на старика, — что ходить босиком в такую погоду сущее безумие. Поступайте как знаете, но в противном случае я не ручаюсь за ваше здоровье. Весьма нелепая мода, на мой взгляд.

Врач откланялся, а медсестра задержалась, чтобы объяснить порядок выписки из клиники. Когда антиквар и Мазарин вновь остались наедине, старик достал из сумки спортивные туфли и вручил их своей подопечной.

— Это ботинки моей внучки. Ты ведь не откажешься их взять?

Мазарин примерила туфли. Они оказались немного велики, но, поразмыслив, девушка все же согласилась обуться. Ее ноги отвыкли от любой обуви, кроме башмачков, нарисованных Кадисом.

Девушка подумала о своем учителе. Она так сильно по нему скучала и так сильно злилась на него за тот вечер, что никак не могла разобраться, что сильнее: гнев или тоска.

Неужели это был голос Мазарин? Или воображение решило сыграть с ним злую шутку? Кадис почти не сомневался, что девичий голосок, звавший кошку, принадлежал его ученице. Он поднял глаза к окну, но там никого не было.

Услышав зов хозяйки, кошка, увивавшаяся у его ног, шмыгнула в заросли лаванды, окружавшие таинственный дом, и вскочила на подоконник.

Кадис решил подать голос:

— Мазарииин...

Вдалеке залаяла собака. Кадис позвал громче:

— МАЗАРИИИН...

Его крик пронзил тишину студеной ночи и заметался по улице Галанд в поисках собственного эха. Из окна соседнего дома высунулся какой-то сонный господин и угрожающе прошипел:

— ТСССС!

Услышав голос Кадиса, Мазарин несказанно удивилась. Откуда он узнал, где она живет? От одной мысли о близости учителя болезнь мгновенно ушла, уступив место жгучей радости.

На колокольне Нотр-Дам запели колокола, знаменуя приближение рассвета, но небо оставалось темным, низким и мрачным. В душе девушки звенели хрустальные колокольчики. Ее наставник, тот, кого она хотела увидеть больше всех на свете, пришел на порог ее дома. Мазарин распахнула окно и уже собиралась отозваться, но тут ее настиг новый приступ кашля.

— Мазарин... Это ты?

Кашель не давал ей говорить.

— Господи, да ты заболела! Дома кто-нибудь есть?

Мазарин смогла ответить не сразу. Убедившись, что ей лучше, Кадис заговорил снова:

— Ты одна?

Девушка кивнула.

— Можно мне войти?

Поколебавшись несколько мгновений, Мазарин бросила Кадису связку ключей, чтобы тот отпер ажурную калитку. Когда художник поднялся на крыльцо, она нажала на кнопку электронного замка.

— Входи.

Кадис огляделся по сторонам. В доме царил густой полумрак. В просторной гостиной было холодно, антикварная мебель и гардины со старомодными кистями навевали мысли о позапрошлом веке. С потолка свешивалась помпезная хрустальная люстра, покрытая толстым слоем пыли. Кадис скользнул взглядом по книжным полкам, на которых дремали старинные тома и фарфоровые фигурки, стараясь отыскать признаки отлаженного семейного быта. Тщетно. В квартире витал дух застарелого, безнадежного одиночества.

На верху лестницы, ведущей на второй этаж, возникло чудесное видение: Мазарин, босая, в белой сорочке, боровшаяся с мучительным кашлем.

— Мне так жаль, — произнес Кадис, поднимаясь по ступенькам. — Почему ты не сообщила мне, что заболела?

Хрупкое тело его ученицы сотрясали чудовищные спазмы. Но, несмотря на них, девушка по-прежнему была прекрасна. Растрепанные волосы и растерянный вид делали ее похожей на очаровательного сонного ребенка. Кадис прижал Мазарин к груди, вдохнув запах влажных простыней. Прикосновения к хрупкому тельцу под тонкой тканью сорочки вызывали у него вожделение и в то же время отеческую нежность. Этого еще не хватало. Кадис постарался прогнать незнакомое прежде чувство. Считать Мазарин дочерью ему не хотелось. Уж лучше желать ее, как прежде. Встреча во мраке, в странном, безлюдном месте рождала в нем неизъяснимое волнение.

— Девочка моя, как же я по тебе скучал!

Несмотря на слабость, Мазарин не растаяла в объятиях своего учителя. Разве можно было так легко простить того, кто бросил ее одну под дождем!

— Откуда ты узнал, где я живу?

— Это и мой квартал.

— Ты что, тоже здесь живешь?

— Теперь уже нет. Но я прожил много лет на Сен-Андре-дез-Арт, и это до сих пор мой любимый район. А сегодня я пришел сюда, чтобы найти себя.

— Найти себя?

— Ну да. Тому, кто потерялся в лабиринте своей души, остается только искать выход во внешнем мире. И куда же приводят нас поиски? Как ни странно, туда, где мы жили, когда были никем.

— Значит, ты потерялся?

— Чем старше становишься, тем чаще теряешься. Зрелость вовсе не гарантия мудрости, малышка.

— Отчего ты чувствуешь себя потерянным? — спросила Мазарин, обхватив тонкими пальцами шершавые руки живописца.

Кадис не нашел что сказать. Ответ на этот вопрос представлялся таким сложным и туманным, что он предпочел промолчать и отправиться за Мазарин в ее комнату.

— Ты больна, тебе нужно отдохнуть. Я посижу с тобой, пока ты не заснешь.

— Тогда я вообще не буду спать.

— Какая ты красивая! И все же тебе надо поспать. Я старше, и ты должна меня слушать.

Мазарин улыбнулась, окончательно позабыв о своих обидах. Она нырнула в постель и подвинулась на край, освобождая место подле себя.

— Иди, ляг со мной.

Кадис снял пальто и подвинул к изголовью стул.

— Не выдумывай. Я только посмотрю, как ты засыпаешь.

— Иди ко мне. — Мазарин протянула к нему руки.

Кадис повиновался. Он очень устал. Разувшись, художник молча улегся рядом с девушкой. Тепло, исходившее от ее тела, прогнало уличный холод, а с ним и тоску. Мазарин пробуждала в Кадисе бесконечную нежность и неуемное желание. Художник тихонько обвел кончиком пальца тонкий девичий профиль; его возюбленная была сама юность, сама чистота. Дерзость и гармония. Ясные глаза радостно вспыхивали навстречу его ласкам. Ее лицо напоминало свежий цветок жасмина, смежавший на ночь лепестки. На щеках горел жаркий румянец. Страсть живописца была из тех, что пробуждают к жизни и причиняют немыслимую боль.

Он хотел погрузиться в ее тело, пить ее молодость, но что-то его останавливало. Кадис чувствовал — стоит ему утолить свою страсть, и все рухнет. Кончится и творчество, и жизнь.

Прежде ему не доводилось переживать такое ни с одной женщиной.

В самые безумные его годы желание шло рука об руку с пресыщением. Кадис находил модель, писал ее, влюблялся, познавал и забывал. Капризы исполнялись, голод плоти утолялся, а муки были игрой, и не более. Кадис привык немедленно получать то, что хочет.

Лаская Мазарин, художник мельком взглянул на стену. И увидел себя самого, молодого, отчаянного, излучавшего силу и уверенность. Страница прошлого, им резанная из книги и бережно вклеенная в мечты юной девушки.

Другой Кадис смотрел на него с фотографии, щурился от табачного дыма и казался куда более живым, чем он сам теперешний.

Куда делся этот человек вместе со всеми своими идеалами? Неужели ушедшая молодость навсегда забрала их с собой?

Такова реальность, а все прочее — сон, наваждение и пустые мечты.

Но разве то, что заставляет его каждое утро подниматься с постели, не пустая мечта?

Все знать, все понимать и все равно упорно стремиться к несбыточному.

Оставалось только с горечью взирать на то, что не будет принадлежать ему никогда. Жизнь Кадиса обернулась бесконечным мороком. Безнадежной борьбой, обреченной на поражение. И то, что его плоть до сих пор не начала гнить, вовсе не означало, что он и вправду жив.

Кадис отправился в Латинский квартал, чтобы найти себя, и убедился, что здесь его нет. Он давно превратился в ходячего мертвеца, и последней ниточкой, что связывала его с жизнью, оставалась страсть к Мазарин.

Теперь он жил ради нее.

Сара Миллер привыкла к тому, что ее муж имеет обыкновение срываться посреди ночи и отправляться в студию, чтобы писать, но на этот раз все было по-другому.

В последнее время с Кадисом творилось что-то непонятное.

После банкета в Гран-Пале художник вообще перестал выходить из дома. Он словно утратил волю к жизни. Неукротимый дух вечного триумфатора сменился разочарованием и неуверенностью. Кадис много пил, а на его лице застыло выражение тревоги, словно он все время чего-то напряженно ожидал. Ее муж походил на человека, вокруг которого рушится мир.

За завтраком Кадис требовал свежую газету, но откладывал ее, даже не просмотрев, с недовольным видом ковырял вилкой в тарелке и доводил прислугу до отчаяния своими придирками. На вопросы Сары он не отвечал. Живописец старательно избегал общества жены, а по ночам ложился совсем поздно, когда Сара уже спала.

Но дальше так продолжаться не могло.

Всю жизнь Сара фотографировала чужие несчастья. Искала двойной и тройной смысл в самых простых вещах. Копалась во взглядах и душах своих героев, знаменитостей, легко шагавших по жизни и не знавших горестей. Великая иллюзия... Теперь-то она знала — многих из них томили несбыточные мечты и неутоленные желания.

Столько лет разгадывать тайны бытия, чтобы на пороге старости узнать безжалостную правду.

Жизнь — это путь из небытия в небытие. Мы, как бедные хомячки, запертые в тесных клетках, без устали бегаем в колесе, наматывая за свою жизнь тысячи километров, стоя на месте, тешим себя надеждой на лучшее и засыпаем, зная, что завтра настанет новый день. Мечта о недостижимом рае, что ждет впереди, заставляет нас без устали крутить проклятое колесо.

Вот и все. Сара чувствовала себя опустошенной, разбитой, одинокой и страшно усталой.

Кадис страдал от импотенции, а Сара чувствовала, что становится фригидной. Ночь за ночью любовь превращалась в притворство и сплошное мучение. Никакого оргазма, никаких ощущений, никаких чувств. Что же теперь будет?

Менопауза была ни при чем. Сара давно пережила все эти гормональные всплески, озноб, одышку и потливость. У того, что творилось с ней теперь, были совсем другие причины.

Почему, несмотря на любовь и накопленное за многие годы доверие, они так и остались одинокими?

Отчего им ни разу не пришло в голову поделиться друг с другом страхом перед старостью, тень которой уже пала на их жизни?

Их застарелые душевные язвы начинали болеть. У каждого по-своему. Давно прощенная невинная ложь, тщательно замаскированные трещины, слои грязи, нараставшие так долго, что отскоблить их уже не представлялось возможным.

Занималась заря. Из окна открывалась панорама сонного, замершего, лениво зевающего Парижа, странным образом контрастирующая с поднимавшейся в душе Сары бурей.

Кадис так и не вернулся.

— Мадам, у вас все хорошо? — Голос экономки вывел Сару из задумчивости. — Не хотите ли кофе?

— Ах, Жюльетт, дорогая, то, чего мне сейчас не хватает, на дне кофейника не найдешь.

Жюльетт работала у них почти всю жизнь. Сара привыкла считать эту сердечную и скромную женщину членом семьи.

— Не беспокойтесь, мадам. — Взгляд старой служанки был полон искреннего сочувствия. — Они всегда возвращаются.

— Его возвращение ничего не изменит. Здесь все куда сложнее. Знаешь, Жюльетт, я так устала. Хочется жить в полную силу, как прежде, а не могу. Я совсем увяла.

— Все мы хотим быть теми, кем были когда-то. Чувствовать то, что мы когда-то чувствовали. В нашем возрасте, мадам, даже сны перестают удивлять. Мы начинаем повторять самих себя.

Разговор прервал скрежет ключа в замке. Кадис вернулся. Жюльетт поспешно удалилась в кухню, оставив супругов наедине.

— Ты почему так рано встала? — Художник хотел поцеловать жену, но та отстранилась.

— Где ты был?

— Раньше ты меня не спрашивала о таких вещах, Сара.

— Раньше ты не был таким далеким.

— Что с тобой творится?

— Со мной ничего. А вот с тобой что творится, Антекера?

Кадис направился к бару и налил себе двойное виски. Жена звала его по фамилии лишь в тех редких случаях, когда по-настоящему сердилась.

— С каких пор ты пьешь по утрам?

— Я не ложился.

— Что с тобой происходит?

— Сара... Я не знаю.

— Мне нужна правда.

— Какая правда? Абсолютной правды вообще не существует. Правда — это то, что ты хочешь услышать. Что хочешь услышать ты? Я понимаю не больше твоего.

Сара внимательно смотрела на мужа, ожидая ответа. Кадис залпом прикончил виски.

— Желание... Меня томит желание, — произнес он едва слышно.

— Ты влюбился? Я правильно понимаю? Ты это хочешь сказать?

— Я вымотан, Сара.

— Ответь же, наконец!

Кадис поднял на жену усталые глаза. У него не было сил не только в чем-либо признаваться, но и просто творить.

— Нет. Я совершенно точно не влюблен. Я не там и не здесь... Вообще нигде. Я потерял себя. Понимаешь?

— Где ты был?

Кадис не ответил. Сара все равно не поняла бы природу его чувств к Мазарин. Как найти верные слова, как объяснить, что он вновь ощутил себя живым только в постели с двадцатитрехлетней девушкой. Что, любуясь ее красотой, он снова обретал смысл жизни. Кадис ушел в спальню. Сара последовала за ним.

Она собиралась возобновить расспросы, но художник остановил жену:

— Нет, Сара... Пожалуйста. Потом; сейчас я не могу разговаривать.

Сара сорвала пижаму, представ перед мужем совершенно нагой, и обхватила руками тщедушные груди.

— Они тебя больше не соблазняют? Слишком обвисли? Тебе не хочется их поцеловать?

Кадис отвел взгляд.

— Трус! Посмотри на меня, я твоя жена. Я твоя Сара, которая состарилась вместе с тобой. Или ты не заметил? Иди сюда!..

Сара схватила мужа за руку и потащила к зеркалу.

— Ты давно смотрел на свое отражение?

В исступлении Сара попыталась сорвать с Кадиса рубашку, но тот оттолкнул жену.

— Посмотри на себя! Или, по-твоему, зеркало врет? Или это не твое отражение? Ты старик, такой же СТАРИК, как я. Мы разваливаемся на куски. От нас пахнет старостью, и этот запах не перебьешь никаким одеколоном. У нас на губах не мед, а плесень, ПЛЕСЕНЬ. Понимаешь? СМОТРИ! Ты лысый и толстый. Думаешь, я ничего не вижу? У тебя разрастаются брови, а в ушах полно волос... СМОТРИ! Ты весь в морщинах! Или ты только мои морщины замечаешь?

Кадису было горько и стыдно за них обоих. Сара опустилась на пол и принялась рыдать. Ее голое тело на темном паркете казалось бледным и жалким.

Кадис обнял жену.

Подхваченные вихрем страсти, они оказались в постели. Сара сорвала с Кадиса рубашку. Он поспешно спустил брюки. Его мужское естество пробуждалось с новой, неведомой прежде силой. Художник со стоном подмял под себя жену. Сара всхлипывала, Кадис рыдал. Они и сами не понимали, что чувствуют, но чувствовали. Их ожившие тела извивались, выгибались, тянулись друг к другу, тщась утолить немыслимую жажду. Снова, снова и снова... Чтобы раствориться друг в друге. Забыть самих себя. Ничего не видеть и не знать. Впасть в грех... Вернуться.

Кадис и Сара проспали целый день, боясь открыть глаза и увидеть правду. Картина без красок, фотография без пленки, видение, которое исчезнет при свете дня. Оба опасались, что их сон вот-вот кончится и начнется кошмар.

В ту ночь Арс Амантис, по обыкновению, собрались в парижских катакомбах, в далекой от туристических маршрутов галерее, сохранившей жутковатую атмосферу былых эпох. Узкий туннель вел в просторную известняковую пещеру, в которой покоился прах предков нынешних адептов ордена, павших во время окситанской резни. Здесь, среди факелов, гулких стен и неясных теней, посвященные могли спокойно побеседовать о Святой.

Собравшиеся были одеты в белые балахоны с вышитыми на груди символами. Художники, писатели, профессора, музыканты, артисты — люди, унаследовавшие от предков страсть к созданию придуманных миров. Среди них не было ни одной женщины.

— Тело? — спросил Мутноглазый у магистра ордена. — Нет, монсеньор, я не имею представления о том, где оно может находиться. Я даже не уверен, что оно в действительности существует.

— Что для нас важнее, — спросил один из приближенных магистра, — найти Святую или выяснить, является ли девушка ее потомком?

— С чего ты взял, что она потомок Святой? Не исключено, что мы выдаем желаемое за действительное.

— А медальон? — возразил один из братьев.

— А старик? — поддержал его другой.

— А если это ловушка?

— А если она самозванка?

— Или сумасшедшая.

— Тот, кто неподобающе обращается с нашим символом, недостоин состоять в братстве.

— Скорее всего, это просто напуганная девчонка. Вам такое в голову не приходило?

— К ПОРЯДКУ! — провозгласил магистр. — Так мы ни к чему не придем. Цель нашего собрания не строить догадки, а принять решение. Наши предки потратили немало сил на поиски тела Святой. Сегодня, — он указал на Мутноглазого, — одному наших братьев удалось напасть на след. Давайте дадим ему слово.

— Пусть говорит, — хором откликнулись братья.

Мутноглазый кивнул, нервно облизав губы.

— Ювелир может подтвердить мои слова.

— Все верно, братья, — вступил тот. — Вещь, которую я исследовал, подлинная. На ней, вне всякого сомнения, изображен символ нашего ордена. Металл — чистое серебро, которое я с уверенностью могу датировать одиннадцатым веком. В те времена из него отливали монеты. Я уверен, что это тот самый медальон, с которым была погребена Святая.

— Хоть брат и не выполнил в точности наше поручение, — магистр укоризненно посмотрел на Мутноглазого, — теперь мы располагаем почти точными сведениями. Реликвия, потерянная несколько веков назад, скоро вернется к нам.

— Девушка эта — художница, монсеньор. Поэтому рискну предположить, что она — одна из нас. Возможно, принадлежит к какому-нибудь неизвестному ответвлению Арс Амантис.

— Вряд ли, — усомнился кто-то из братьев.

— Каждый вечер она ходит на занятия в Ла-Рюш, — многозначительно добавил Мутноглазый.

— В Ла-Рюш? — насторожился какой-то художник. — Это к Кадису, что ли?

— Ты его знаешь? — встрепенулся магистр.

— А кто его не знает, монсеньор. Из-за него моя карьера сошла на нет, не успев начаться. Этот Кадис захватил все: галереи, рынок, большие выставки, прессу...

— По-твоему, Кадис догадывается, кем может быть эта девушка? — спросил магистр.

— Если да, то мы погибли. В силах этого человека сделать так, чтобы девочка исчезла и мы никогда ее не нашли. Он держит в кулаке весь Париж.

— Интересно, что она делает в его студии.

— А вам не приходило в голову, что Святую прячут именно там? Ла-Рюш — довольно уединенное место. Никто не догадается, что там может храниться реликвия.

Братья шумно обсуждали услышанное. Строили предположения, судили и обвиняли. Обстановка в собрании стремительно накалялась. Все пребывали в возбуждении.

— Дерзновенный Дуализм! — восклицал обиженный художник. — Да он придумал это псевдодвижение только для того, чтобы подороже продавать свою мазню. Ничтожество!

— Успокойся, — оборвал его кто-то. — Ты необъективен. В тебе говорит зависть.

— А какое отношение Дерзновенный Дуализм имеет к нашей Святой? — спросил один из братьев.

— Спокойствие, господа, прошу вас, — призвал магистр и спросил, обращаясь к Мутноглазому: — Ты принес фотографии девушки?

— Да, монсеньор. Я и медальон принес. — Мутноглазый достал из-под плаща конверт со снимками спящей Мазарин, сделанные им в ту ночь, когда он пробрался к ней в спальню, и положил их на алтарный камень. Братья подошли поближе. При виде фотографий у многих вырвался вздох изумления.

— Это дева!

— Ты, — магистр указал на Мутноглазого, — проникнешь в студию этого художника. Снимай все, что видишь, особенно девушку, хотя она, вполне возможно, здесь ни при чем. Следуй за ней по пятам, только постарайся не напугать. Действуй осторожно и не попадайся лишний раз девочке на глаза. В этом деле требуется не сила, а хитрость. Мы ждали не один век, подождем еще несколько дней. Следующая наша встреча состоится в свое время.

Объявляя собрание закрытым, магистр ордена поднял руку и торжественно произнес:

— Сила моя в любви.

Братья хором ответили:

— Принимаю и воздаю.

Босая Мазарин плелась по ледяной мостовой Елисейских Полей, волоча на себе черное шерстяное пальто, одиночество и разочарование. Болезнь окончательно отступила, и девушка смогла возобновить долгожданные занятия в Ла-Рюш. С тех пор она тщетно пыталась угадать, где проходит граница, проведенная Кадисом между ним и ею. Они словно балансировали на туго натянутом канате, опасаясь соскользнуть в любовь или страсть. Вожделение без исцеления, жажда, которую невозможно утолить.

Безымянные скульптуры Сары Миллер торчали над равнодушной мостовой, словно крики боли. Никто на них не смотрел. Прохожих не волновала чужая нищета. У каждого хватало своих несчастий.

Мазарин застыла посреди бульвара, глубоко потрясенная. Одна из скульптур определенно была ей знакома. Прямо перед ней стоял ее жуткий преследователь, а на груди у него горел таинственный знак.

Не спуская глаз со скульптуры, Мазарин расстегнула пальто и достала медальон. Сравнив изображение на медальоне и знак на груди у незнакомца, девушка не поверила своим глазам: они были совершенно одинаковыми. Мазарин не знала, что и думать. Что происходит? Какую тайну скрывает странный знак? Кто этот человек и чего он хочет от нее? Спрятав медальон под пальто, девушка огляделась по сторонам, опасаясь, что тип с мутным взглядом по-прежнему следует за ней по пятам. Однако его нигде не было.

Кадис назначил ей свидание у Триумфальной арки. В тот вечер им впервые предстояло встретиться вне стен студии. С неба падали пушистые снежные хлопья, обещая тихую белую ночь. Мазарин любила снег; под его покрывалом исчезала уличная грязь. Париж превращался в прелестный меланхолический город, крики отчаяния тонули в густом снегу.

Улицы стремительно пустели. Прохожие открывали зонты и спешили по домам. Лишь Мазарин спокойно шла своей дорогой, оставляя на снегу четкие следы босых ступней. Мостовая превратилась в белый холст.

Девушка упрямо продолжала ходить босиком. Отвыкшие от обуви ступни перестали чувствовать холод. В конце бульвара, в клубах снега и тумана виднелся силуэт ее живописца.

Кадис ждал ее у Триумфальной арки. Одинокий и неприступный; в черном плаще, с буйной седой гривой, овеянный дымом вечной сигареты. Его взгляд был полон нежности.

— Почему ты позвал меня сюда? — спросила Мазарин, целуя художника в нос.

— В честь нашего триумфа.

— Триумфа? Над чем?

— Над жизнью. Мы бросили ей вызов и победили.

— Это ты так думаешь. На самом деле жизнь победила нас, не дала нам быть вместе. Это она вбила тебе и голову все эти предрассудки.

— Но, малышка, чтобы быть счастливыми, совсем не обязательно быть вместе.

— Ты мазохист... И садист к тому же.

— Я реалист... И к тому же мечтатель.

— Сама не понимаю, зачем я продолжаю ходить к тебе в студию и зачем пришла сюда. Зачем я вообще тебя слушаю.

— Наверное, ты просто не можешь по-другому.

— Мне осточертели твои парадоксы. Все дело в возрасте. Все-то ты изведал и познал. Наверное, мне давно пора тебя отпустить.

— Отпустить? Но куда? Я, кажется, уже везде побывал. И поверь мне, — он нежно обнял возлюбленную, — ты ничего не теряешь. Для наших чувств так в сотню раз лучше. Идем...

Кадис подвел Мазарин к фонарю.

— Встань под ним.

Мазарин подчинилась, принимая правила игры. Из-за исходившего от фонаря жара у нее мгновенно пересохло во рту. Теперь их с Кадисом соединяла широкая полоса света.

— Ты чувствуешь мой поцелуй?

— Да, — улыбнулась Мазарин.

— Это наш эксклюзивный, уникальный поцелуй. Только мы можем так целоваться.

— Но я хочу большего.

Кадис приблизился к девушке вплотную, почти коснувшись губами ее губ.

— Пойдем со мной. — Он протянул ей руку.

Рука об руку они поднялись по ступенькам, ведущим к арке. Наверху не было ни одного туриста.

Влюбленных охватило радостное волнение. С высоты жизнь казалась такой, как им хотелось бы. То был миг их торжества, один на двоих. Они очутились в самом центре сияющей звезды, площади Этуаль, от которой, словно лучи, расходились улицы города. Вокруг площади скользили в причудливом танце машины. Светофоры пропускали и останавливали, запрещали и разрешали. Никто не смел их ослушаться. Люди, давно примирившиеся с жизнью, и не помышляли о мятеже. И никто из них не смотрел вверх.

Никогда еще Кадис не чувствовал себя таким молодым. Весь мир лежал у его ног.

Снег шел все сильнее. Вокруг художника и девушки повис непроницаемый ледяной занавес. Кадис не мог отвести глаз от белых ступней своей ученицы на белом снегу.

— Можно я их поцелую? — попросил он.

И, не дожидаясь ответа, набросился на ноги Мазарин, как ребенок на любимое лакомство. Кадис целовал их медленно, облизывая каждый пальчик, проникая языком в складки между ними, легонько покусывая кожу. Не пропуская ни сантиметра. Его страсть разгоралась все сильнее. Мазарин чувствовала исходящий от учителя жар. Неужели это случится теперь?

Девушка расстегнула пальто. Под ним ничего не было. Она подставила нагое тело снегопаду. Снежинки падали ей на плечи, скользили по жаркой груди, таяли на завитках внизу живота. Крупные капли падали на лицо Кадиса, который глядел ей в глаза снизу вверх.

Устоять было невозможно.

Он видел, рисовал, писал и ласкал десятки тел, но ни одно не вызывало в нем такого желания. Кадис сорвал с Мазарин пальто, грубо повалил ее на снег. Зрелище нагого тела на белом покрове и серебряного медальона на груди сводило его с ума. Он потерял голову. Он был влюблен. Сердце Мазарин готово было выпрыгнуть из груди, сердце Кадиса трепетало на кончиках пальцев.

Рука профессора скользнула по ноге ученицы. Мазарин сладко застонала. Там ее еще никто не трогал.

— Я не могу! — прорычал Кадис.

Он не мог. На художника разом навалились все тревоги: предстоящая выставка, публика, картины, пресса, честолюбие, гнев, возраст, отсутствие вдохновения, импотенция... Сара. Страх потерять все сковал его. Сладкий миг торжества, когда Кадису казалось, будто он властелин мира, прошел, и теперь он чувствовал себя обессиленным, растерянным, уязвимым. Наваждение рассеялось. Распростертая на снегу, разгоряченная Мазарин глядела на него не понимая.

— Прости, девочка. Мне правда очень жаль. — Кадис набросил на нее пальто.

Мутноглазый, не оставлявший надежду напасть на след Святой, наблюдал за этой сценой с последней ступеньки, ведущей к арке.

Они простились у Вечного огня, молча обменявшись взглядами. Пламя у монумента было слишком слабым, чтобы отогреть обоих. Он зашагал по проспекту Фош, воровато подняв воротник плаща, словно стыдился самого себя. Она застыла у огня, раскинув руки, словно крылья бронзовой птицы, которая никогда не взлетит.

Мазарин хотелось оскорбить учителя, высказать ему все, что она думала и чувствовала, но Кадис выглядел таким подавленным, что ее гнев и горечь сменились жалостью. Больше у нее никого не было. Потеряв Кадиса, она потеряла бы саму себя, навсегда оставшись печальной, одинокой и опустошенной. Птенцом, который разбился раньше, чем у него выросли крылья. Гипсовым сфинксом, пустым внутри.

У Мазарин не было ни одного хорошего воспоминания о детстве и отрочестве.

От отца остался лишь смертный холод тела, лежащего в гробу, от матери — обвиняющий взгляд, приступы гнева, манера водить перед лицом дочери указательным пальцем, читая бесконечные нотации, и огромный список невыполнимых правил.

Дни и ночи были полны страхов. Ее одежда пропахла паникой. Безмолвное, безнадежное детство. Мучительная и несбыточная жажда любви. В те времена Мазарин часто пряталась в шкафу вместе со Святой и воображала, что она тоже святая. Иногда хорошая, а иногда плохая. Только забившись в темный угол, она могла получить то, в чем нуждалась. В такие моменты девочка переставала думать, что она — плод чьей-то ошибки, что ей не стоило рождаться на свет.

Что старый шкаф в полузаброшенном доме и есть самое подходящее для нее место.

Шкаф был ее святилищем, в котором могло произойти любое чудо.

Здесь она могла исчезнуть, уменьшиться до размеров невидимой пылинки, чтобы не попадаться на глаза матери. Дочь напоминала ей о пережитом бесчестье. Эти воспоминания постепенно свели ее в могилу. Даже на смертном одре мать продолжала попрекать и обвинять Мазарин. Даже на прощание у нее не нашлось для дочери теплых слов.

Мазарин пришлось самой придумывать то, что она хотела бы услышать. Это было совсем не трудно. Нежные, покаянные речи лились легко и свободно, словно река.

Мазарин разговаривала со Святой и верила, что та ей отвечает, а разговаривать означало жить.

Достаточно было закрыть глаза, чтобы вообразить себе цветную трехмерную жизнь, как в кино. В этой жизни не было недостатка ни в объятиях, ни в поцелуях. Здесь она никогда не чувствовала себя лишней. Здесь был ее дом, за порогом которого оставались все беды и тревоги. Здесь можно было гулять по чудесным садам или морскому берегу, спокойно бродить по улицам, на которых нет злобных монстров, а есть только добрые приветливые прохожие. В этом мире все было наоборот. Тьма становилась светом. Уродство красотой. Мертвое живым. Девочка куклой. Слеза улыбкой. Молчание словом.

В бесконечном сне Святой заключался магический ключ к жизни Мазарин. Потому она так сильно ее любила.

Мазарин хотелось поскорее попасть домой и достать из шкафа саркофаг Сиенны. Она, как никогда, нуждалась в утешении. Девушка смутно желала чего- то, того, что могло оказаться смертью... Или жизнью. В такие минуты это практически одно и то же.

Мазарин ускоряла шаг, кутаясь в пальто, слезы катились из ее глаз и застывали на пылающих щеках бриллиантовыми капельками. Террасы Елисейских Полей, на которых еще совсем недавно звучали веселые голоса, дымились сигареты, пахло пивом и кофе, превратились в снежное царство. Мазарин дошла до площади Конкорд и спустилась в метро.

Проснувшись наутро, Паскаль обнаружил, что в малейших подробностях помнит свой сон: ему снилась босая девчонка в черном, которую он повстречал накануне на Елисейских Полях. Полы ее широкого пальто то и дело распахивались, открывая длиннющие ноги. Босоногий ангел, заблудившийся на земле. Неужели она ему не почудилась?

Паскаль нещадно корил себя за то, что не решился подойти к печальной незнакомке. Но девушка казалась слишком глубоко погруженной в свои невеселые мысли.

За свою жизнь Паскаль повидал немало слез, но почти никогда не догадывался об их причинах.

Совсем недавно он с отличием окончил Гарвард, получив диплом психолога, и теперь ему предстояло заново привыкать к парижской жизни.

Стоя под душем, Паскаль снова подумал о девушке. Кому в здравом уме придет в голову расхаживать по снегу босиком? Лишь тому, кто привык существовать сам по себе, вне контекста, не придавая значения смене времен года.

Конечно, он видел босые ноги на песке тропических пляжей, но они никогда не производили на Паскаля особого впечатления. Никогда прежде пара изящных ступней не вторгалась в его сон.

К тридцати годам человеческая психика оставалась для Паскаля безбрежным океаном, полным тайн. Отчаявшись понять самого себя после бесчисленных сеансов психоанализа, он решил сделать психологию своей профессией. Паскаль надеялся, что, копаясь в чужом сознании, он постепенно сумеет постичь свое. Пациенты были его зеркалами. Они приходили на прием, чтобы им помогли разобраться в себе, и даже не подозревали, что доктор ждет от них того же.

Исследование человеческой природы умножало печали Паскаля. Его подопечные по большей части требовали от жизни всего и сразу, упорно не желая работать.

Чем больше Паскаль узнавал о человеке, тем меньше он понимал. И чем меньше понимал, тем сильнее чувствовал отчуждение от себе подобных. Откровенно говоря, молодой психолог был всего-навсего очередной жертвой этого мира. Вместо того чтобы изменить действительность, ему приходилось уживаться с ней. И можно не сомневаться — товарищей по несчастью у него хватало.

Натянув потертые джинсы и кожаную куртку, Паскаль вышел из дома. Приближалось Рождество, а он еще не купил подарки. Пришлось выделить целое утро на поход по антикварным лавкам. Где-то непременно должна была отыскаться достойная вещь, с помощью которой можно было бы сказать родителям: как бы то ни было, я вас люблю.

Разобравшись с покупками, Паскаль поймал такси и отправился в бар на улице Робера Линде, чтобы устроить отцу сюрприз.

Расположившись за стойкой, он принялся следить зa входом, время от времени отвлекаясь на помятого субъекта, с остервенением дергавшего ручку игрального автомата. Еще один отравленный одиночеством в погоне за кратким мигом сомнительной радости.

Железный козырек над подъездом задребезжал от ветра, осыпав снежными хлопьями проходившую мимо женщину в черном пальто. Паскаль невольно бросил взгляд на ступни незнакомки: она была босой. Молодой человек вскочил на ноги. Он узнал девушку. Та самая таинственная красавица с Елисейских Полей, из-за которой он провел ночь без сна. Паскаль поглядел вслед девушке, удалявшейся в сторону Данцигского пассажа, и решил ее догнать. Через пару минут он настиг ее на углу.

— Ты почему вчера плакала? Я не знаю, кто тебя обидел, но твоих слез он недостоин.

Вздрогнув, Мазарин подняла глаза: незнакомец показался ей вполне безобидным, даже симпатичным.

— Оставь меня, — бросила она резче, чем собиралась, и двинулась прочь.

— Извини, я просто не знал, как завязать разговор. Я видел тебя вчера на Елисейских Полях; ты была такой грустной.

— Это ты извини. Я не привыкла знакомиться на улице.

— Что же мне сделать, чтобы заслужить твое доверие?

— Оставить меня в покое.

— А что, если меня тебе кто-нибудь представит? Кто-нибудь надежный и вполне заслуживающий доверия.

Мазарин оглядела молодого человека с головы до ног и кивнула. Тут Паскаль разыграл целую сценку. Он бросился к девушке с распростертыми объятиями, улыбаясь, как старой знакомой.

— Привет, Босоногая Девочка В Черном Пальто. Позволь представить тебе моего друга Паскаля. Ему до ужаса охота с тобой познакомиться... Паскаль, иди сюда, что ты там жмешься. — Выйдя из образа, он протянул Мазарин руку, которую она с улыбкой пожала.

Выбранная Паскалем тактика сработала безотказно. Игра, которую он затеял, слишком сильно напоминала ее собственные игры со Святой.

— Как тебя зовут?

— Мазарин.

— У тебя музыкальное имя. Ты живешь поблизости?

— Нет, но мне нравится ходить пешком.

— А можно я тебя немного провожу?

— Ну, если только немного.

На улице потеплело, снег превратился в дождь, и над белым Рождеством нависла угроза.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спросил Паскаль, изо всех сил стараясь поддерживать разговор, каким бы банальным он ни получался.

— То же, что обычно.

— Ты что, не празднуешь Рождество?

— Рождество... А что это?

— Ну, не знаю. Наверное, семья, встречи, подарки, объятия...

— ...и прочие глупости, — продолжила Мазарин. — Мне это неинтересно.

— Неужели у тебя не связано никаких воспоминаний с этим праздником? Я своими очень дорожу. Это то немногое, что связывает меня с детством.

— Послушай... — Мазарин поспешила сменить тему. — Я побуду здесь.

— Здесь? В Люксембургском саду? Ты же шла домой!

— Приятно было побеседовать. До свидания, Паскаль. Счастливого Рождества.

— Постой. Можно я тебе позвоню?

В конце концов они обменялись телефонами и договорились поужинать вместе в один из праздничных дней.

Девушка уселась на скамейку, а Паскаль нехотя побрел прочь, поминутно оглядываясь. Ему не хотелось оставлять Мазарин одну, но еще меньше хотелось ей наскучить. Его новая знакомая уже успела погрузиться в свой собственный мир, и ее взгляд снова наполнился грустью.

Проводив Паскаля взглядом, Мазарин принялась наблюдать за воробьями, доверчиво слетавшимися к замерзшему фонтану. В центре композиции дрожали от холода скульптуры Давида и Голиафа. Голые ветки деревьев навевали тоску. Сад, в летние дни полный студентов, грызущих гранит науки и закусывающих багетами, теперь был совершенно пуст. Пуст, как ее душа.

Мазарин думала о Паскале. Почему она не позволила ему остаться, ведь он казался таким милым? Что мешает ей сходиться с людьми? За что она так жестоко себя наказывает?

На пороге дома девушку ждал сверток с пышным бантом и открытка с Санта-Клаусом. Когда Мазарин перевернула пакет, изнутри послышался механический голос, напевавший рождественскую песенку. Это было приглашение от Аркадиуса; антиквар звал свою подопечную отметить Рождество у него в лавке. Идти Мазарин не хотелось. Наверху ее ждала Сиенна.

Дзинь... дзинь... дзинь... Телефон Мазарин отчаянно заливался, но она не собиралась отвечать. Она была в лучшем месте на земле, в своем убежище, в своем святилище, и не важно, что об этом могли подумать другие.

Наедине с собой девушка врачевала свежие раны, зашивала их тонкими, ненадежными нитями. Она реставрировала себя, как старинное полотно, искалеченное вандалами и временем, накладывая компрессы, заделывала дыры, подшивала края, поправляла цвета.

Нет, она не была безумна, определенно не была. Причиной всему было одиночество, детские страхи и тоска по родительской любви.

Дзинь... дзинь... дзинь... — не сдавался телефон.

Одинокая, разбитая, ненавидящая саму себя, измученная безуспешными поисками любви, не приносившими ничего, кроме смертельной усталости. Любовь... Внезапный приступ иссушающей, удушливой жажды. Немыслимый голод, терзающий не желудок, а душу.

Лицо Кадиса и белый снег. Ее нагота, ее стыд. Вечный огонь... Зажженный в честь Неизвестного Солдата, до которого никому дела нет. Лучше вообще ничего не помнить. Ни лиц, ни событий. Не иметь тела. Ни к чему не прикасаться, ничего не видеть, ничего не слышать... Умереть не родившись. Нет, лучше родиться мертвой. Призрачное существование. Жизнь без жизни.

Дзинь... дзинь... дзинь... Почему бы всем не оставить ее в покое?

Пришлось вылезти из шкафа и ответить на звонок.

— Мазарин? Это Паскаль. Помнишь? Мы познакомились сегодня вечером.

— Чего ты хочешь?

— Повидаться с тобой. У меня для тебя кое-что есть.

— Мне не нужны подарки.

— Это не подарок.

— Правда?.. А что же это?

— Увидишь.

— Уже поздно.

— Отказа я не приму.

— Оставь меня в покое.

— На самом деле ты вовсе не хочешь, чтобы тебя оставили в покое, Мазарин. Это способ защиты, что- то вроде щита. Твои слова не отражаются у тебя в глазах. А глаза, как известно, зеркало нашей души.

— Что ты знаешь о душе?

— Многое. Мы с тобой очень похожи.

— Ты меня не знаешь.

— Я — нет. А моя душа — да.

— Ты говоришь как всезнайка.

— Откуда в тебе столько злобы? Тебе, наверное, больно? — Голос Паскаля потеплел. — Я не причиню тебе зла. Мне можно доверять.

Мазарин хотела повесить трубку, но что-то ее останавливало. Девушке приходилось ожесточенно бороться с собой, чтобы не оттолкнуть протянутую руку. Она поглядела на Святую, безмолвно прося у сестры совета. Мазарин хотелось, чтобы кто-нибудь убедил ее принять предложение. Поколебавшись еще немного, она выдавила из себя согласие встретиться.

Паскаль предложил встретиться через полчаса в кафе "Ла-Палетт" на улице Сены.

Когда Мазарин пришла, Паскаль уже был на месте с букетом роз и сердечной улыбкой на губах. На безоблачном парижском небе сиял молодой месяц. Доносившийся из окон праздничный шум наполнял студеную ночь бесшабашным весельем.

Кафе оказалось закрытым по случаю сочельника, как и большинство заведений в округе.

Молодые люди направились к реке. По дороге ни один из них не проронил ни слова. Мазарин это вполне устраивало. Ей давно хотелось повстречать кого-нибудь, кто не станет заставлять ее ни говорить, ни слушать. Настоящего человека, который не притворяется живым, а правда живой. Незнакомца, который без всякой корысти — по крайней мере, ей хотелось в это верить — захочет быть рядом в такую бесприютную ночь. Это и был лучший подарок: дружба без условностей, родившаяся сама по себе, из случайной встречи.

Паскаль твердо решил не начинать разговор первым. Молодой человек был очарован новой знакомой, ее необычной красотой, хрупкостью и окружавшей ее тайной. Всем ее существом от босых ног до отрешенного взгляда. Эта девушка могла оказаться его потенциальной пациенткой. Значит, все дело было в интересном клиническом случае? Нет. Паскаль не собирался лгать самому себе. То, что с ним творилось, не укладывалось в привычные схемы. Паскаль немало читал и думал о любви с первого взгляда и в конце концов пришел к твердому убеждению: таковой не существует, просто людям свойственно принимать мимолетное увлечение за истинное чувство. Встреча на Елисейских Полях опровергла эту теорию. В своей практике Паскаль не раз сталкивался со сложными пациентами, но не испытывал ни к одному из них чувства, даже отдаленно напоминающие любовь. Угораздило же его по уши влюбиться, да еще в такую странную девушку.

Эта девушка создана для него, и он во что бы то ни стало должен был ее добиться.

"Никто не верит в любовь с первого взгляда, пока сам не влюбится", — думал Паскаль, любуясь тонким профилем Мазарин, ее подбородком, шеей... И ступнями.

Оба молчали, но слова уже теснились у них на губах, стремясь на волю. Первой не выдержала Мазарин.

— Холодно... — проговорила она. — Я замерзла.

Паскаль снял пальто и набросил на плечи девушке.

Поколебавшись, он обнял Мазарин. У нее не было сил вырываться.

— В каждом слове, которое мы произносим, заключена жизнь или смерть. Ты никогда об этом не задумывался? — спросила Мазарин.

— Нет, но ты права... — Паскаль мучительно подыскивал подходящее слово. — Огонь. Тебя согреет слово огонь?

Мазарин сосредоточилась, вообразила пылающий огонь и радостно кивнула. Они принялись играть и слова и перенеслись из зимнего Парижа в придуманный мир. Самые простые слова, например "стрекоза" или "лепесток", превращались в объемные образы, ласкали, словно кисть, щекотали, как перышко, приобретали вкус вина или меда... Совершив удивительное путешествие, молодые люди вернулись к сумрачному Пон-о-Дубль в нескольких шагах от дома Мазарин.

— Чем ты занимаешься, Паскаль?

— Слушаю.

— Кого?

— Людей.

— Не пугай меня. Ты что, священник? Только не говори, что посвятил себя спасению заблудших душ и специально разыскал меня, чтобы освободить от грехов. Это у тебя такая миссия? Признавайся...

— Нет.

— Так кто же ты?

— Знаешь, я надеюсь, что моя сущность не ограничивается профессией.

— Ладно, можешь не отвечать. Я сама угадаю.

Паскаль решил, что запираться бессмысленно.

— Я психиатр.

— Значит, ты живешь среди сумасшедших. — Мазарин скорчила забавную рожицу. — Тогда ты и сам немного сумасшедший.

— Все мы немного сумасшедшие, Мазарин. Таков закон жизни.

— Давай не будем говорить о жизни.

— Хорошо, не будем...

Мазарин была совсем близко. Паскаль чувствовал жар, исходящий от ее тела. Он не стал противиться притяжению. Девушка позволила себя обнять и доверчиво уткнулась в его надежное плечо. Со стороны Мазарин и Паскаль напоминали давних, преданных любовников на неспешной ночной прогулке. Они тянулись друг к другу, стараясь освободиться от пут безнадежного одиночества.

К счастью, Паскаль не подозревал о том, что в душе Мазарин есть место только для Кадиса.

Сейчас он со своей законной супругой, должно быть, веселился на рождественской вечеринке, среди элегантных гостей и рек шампанского, в каком-нибудь роскошном месте, о котором она не могла даже мечтать. Думая о Кадисе, Мазарин все теснее прижималась к Паскалю.

На площади перед Нотр-Дам в окружении картонных коробок и пустых бутылок мирно спал пьяный клошар. Не дожидаясь, пока Паскаль проявит инициативу, Мазарин впилась в его губы долгим, страстным, и нежным поцелуем. В отличие от ее наставника он не стал отстраняться.

Мутноглазый пребывал в отчаянии. Слежка за Мазарин не приносила ничего, кроме нервотрепки. Девушка так и не совершила ни одного таинственного поступка, не встретилась ни с кем, хотя бы отдаленно похожим на Арс Амантис. Вся ее жизнь оказалась сплошной рутиной. Судя по всему, Мазарин была обыкновенной одинокой девчонкой, мятежницей по натуре, предпочитавшей сверстникам мужчин постарше. Ее выходки заставляли Мутноглазого, опрометчиво объявившего свою подопечную чуть ли не новой святой, краснеть от стыда. Взять хотя бы тот случай у Триумфальной арки. Женщина такого сорта не могла иметь никакого отношения к ордену. Одно дело вызывать восхищение и дарить любовь, и совсем другое — валяться голой в снегу.

Теперь не оставалось почти никаких сомнений, что медальон по ошибке попал к человеку недостойному. Мутноглазый не знал, что делать: открыться девушке и попытаться убедить ее отдать медальон по-хорошему или попросту выкрасть реликвию и постараться забыть об этой истории.

Первый вариант совершенно точно не годился: Мутноглазый отлично знал, что его внешность вызывает у женщин отвращение, в лучшем случае — жалость.

Несколько месяцев назад он тайком проник в зеленый дом, но не обнаружил в нем ничего подозрительного. Можно было бы с уверенностью сказать, что Мазарин никак не связана с орденом, если бы не явственно исходившая от нее таинственная сила. Если верить легендам, Святая обладала таким же даром.

Мазарин давно не виделась с Аркадиусом и наконец решила пригласить его позавтракать в "Ла-Фритери". Старик, как и обещал, принес с собой старинный окситанский манускрипт с крошечной иллюстрацией, на которой можно было разглядеть знак, выбитый на медальоне.

Мутноглазый, расположившийся за соседним столиком с чашкой кофе и свежим номером "Фигаро", внимательно прислушивался к их беседе.

— Послушай, дочка. — Антиквар был очень серьезен. — Ты должна представлять себе истинную ценность вещи, которую носишь на груди. Я тут покопался в книгах и кое-что нашел...

ОКСИТАНИЯ, 8 ЯНВАРЯ 1244 ГОДА

На склоне горы Пог

— Нет!.. Нееет!

Прелестная хрупкая девушка босиком бежала по присыпанной снегом колючей траве, пытаясь спастись от алчных рук и мерзкого дыхания похотливого монаха.

— Пощадите... сжальтесь... — молила несчастная.

Преследователь настиг ее, схватил, грубо швырнул в снег.

— Прошу вас... — рыдала девушка. — Прошу вас...

Но монах с болезненным сладострастием уже рвал на ней одежду, а его подоспевшие сообщники сгрудились вокруг, словно голодная стая, и ждали своей очереди.

Крики бедной жертвы сливались с протяжными стонами раненого ребенка, но на их зов никто не шел. Над долиной витал запах смерти.

Когда монах натешился, яростно вонзая свой посох между раскинутых ног девушки, пришел черед остальных.

— Ведьма!..

Они терзали ее...

— Демонов выродок!..

Оскверняли...

— Дщерь Люцифера!

Унижали...

Девушка билась в руках своих мучителей, залитая их спермой, слюной и едким потом. Насильники рвали ее плоть зубами, будто дикие звери.

Монах зажимал рот своей жертвы ладонью, заглушая ее стоны и не давая дышать. Вскоре девушка затихла, ее руки бессильно вытянулись, лицо побелело.

Душа бедняжки покинула тело, не выдержав боли и стыда. Широко раскрытые мертвые глаза смотрели в небо. Над горой висела багровая луна, единственная свидетельница смерти. По снегу бесшумно разливалось пятно крови.

— Ты убил ее! — крикнул один из негодяев.

— Проклятая еретичка! Сдохла, не дождавшись костра.

— Какая разница. Мы все равно ее поджарим, — предложил кто-то.

— Нет! — Предводитель поднял с земли камень и швырнул в лицо мертвой. Остальные последовали его примеру.

Град камней обрушился на оскверненное тело красавицы...

Она уже не чувствовала боли.

...и укрыл ее, словно курган.

Пока Аркадиус читал отстраненные, холодные строки хроники, Мазарин содрогалась от ужаса, живо представляя страх и отчаяние, охватившие несчастную девушку, растерзанную посреди ночного леса. Она почти не сомневалась, что это была Святая. На это указывало все. Глубокие отметины на нежном лице спящей, которые она в детстве пыталась отмыть, были следами камней. Это могла быть только Сиенна. Мазарин перебила старика:

— Вы знаете, как ее звали?

— Нет. Рукопись полностью не сохранилась. Я случайно обнаружил ее между страницами какой-то старой книги, которая уж и не помню, как ко мне попала. Наследник распродавал библиотеку своего отца, не имея понятия об ее истинной ценности.

— Но... В больнице вы начали говорить о каких-то Арс Амантис.

— Да, но я ни в чем не уверен. Все это только предположения, догадки, не более.

— А медальон?

— В нем-то все и дело. Я до сих пор так и не понял, какую роль тут играет этот знак, символ Арс Амантис. — Он указал на крошечный рисунок на полях рукописи. — Смотри. — Антиквар достал из портфеля луну. — По-моему, очень похоже на рисунок на твоем медальоне.

Мазарин поднесла медальон к странице и сравнила изображения.

— Они... одинаковые!

— Одно совершенно ясно, девочка моя: все это как-то связано с Арс Амантис. К сожалению, мы знаем слишком мало. У нас есть только отрывочные сведения.

— Что стало с телом?

— Согласно обычаям того времени, каратели могли забрать его с собой как трофей.

— И что же они с ним сделали?

— Скорее всего, выставили на площади, для устрашения. Не забывай, они считали, что покончили с ведьмой. Свирепые львы с головой газели в зубах.

— А если все было не так? — спросила Мазарин.

— Что ж, если эта девушка была дочерью знатного феодала, ее тело могли выкупить, чтобы похоронить как подобает.

— И все-таки, если ее не похоронили?

— Ох, дочка, тут мы ступаем на весьма зыбкую почву. В Европе на протяжении многих веков существовал целый рынок реликвий. Некоторые люди были готовы платить за них огромные деньги. Святые мощи считались настоящими сокровищами. Их почитали и берегли как зеницу ока. Сейчас трудно представить, какие чудовищные вещи творились в те времена вокруг мощей. Тела мучеников расчленяли и продавали по частям. А реликвия, которая сохранилась целиком, и вовсе не имела цены.

Мазарин содрогнулась, представив, что кто-то мог попытаться расчленить Сиенну. Для нее Святая были живой. Но как реликвия попала в ее дом? Почему ее окружает столько тайн?

Мать никогда не отвечала на вопросы о Святой, ограничиваясь лаконичным: "Не шуми, а то ее разбудишь!" или "Не прикасайся к ней!" — а потом неизменно добавляла: "И не вздумай никому проболтаться, что Сиенна живет с нами!" Все остальное было покрыто плотной завесой молчания.

Аркадиус заметил, что девушка его не слушает.

— Мазарин, ты где сейчас?

— Просто я задумалась... Об этой несчастной девушке. Извините, продолжайте, пожалуйста.

— Мне нужно поговорить с твоей бабушкой.

— Это невозможно, Аркадиус.

— Послушай, милая, ты хочешь знать все, а сама ничего не рассказываешь. А между тем нам нужны факты. Так где сейчас твоя бабушка?

— Она умерла, Аркадиус. Моя бабушка давно умерла.

— В таком случае, если мы хотим побольше разузнать о медальоне, нам стоит обратиться к твоим родителям.

— Это... — девушка опустила глаза, — это тоже невозможно.

— Ну вот, дорогая, наконец-то ты мне доверилась. — Антиквар обнял Мазарин за плечи. — Ты сирота, ведь так?

За соседним столиком Мутноглазый ловил каждое слово. Старик знал куда больше, чем можно было предположить на первый взгляд. Надо непременно заполучить эту рукопись и принести ее на собрание. Так он, Мутноглазый, заслужит похвалу магистра. Пусть учитель гордится уличным мальчишкой, которого он много лет назад вытащил из трясины.

Ее изнасиловали! Почему в ордене никогда не говорили о том, как на самом деле умерла Святая? Или они об этом просто не знали?

Святую, которой они поклонялись на протяжении стольких веков, осквернил развратный монах. Прямо на снегу.

НА СНЕГУ?

Неужели история повторилась? То, что случилось у Триумфальной арки, в определенном смысле тоже можно считать насилием. Зачем старику бросать девушку в снег? Чтобы надругаться над ней.

Но если это так, значит, Мазарин... реинкарнация Святой! Вот откуда взялась ее удивительная сила.

Душа Сиенны вселилась в тело Мазарин.

После стольких огорчений, переживаний и обид Саре и Кадису улыбнулось в сочельник нежданное счастье.

Разве могли они предположить, что сын, который много лет не желал с ними знаться, появится накануне Рождества без давно уже привычных упреков и обвинений, а с кучей подарков, да еще и такой веселый и довольный, как никогда.

Мальчик, который тихонько рос в хрустальном дворце на улице Помп, пока его родители разрывались между съемками, поездками, выставками и светскими раутами, получил образование, стал шире в плечах и наконец вырос. По крайней мере, так показалось Саре. Он позволил матери себя обнять и недолго, но почтительно беседовал с отцом, умудрившись ни разу с ним не поссориться.

Повзрослевший сын постарался не расстраивать родителей, и праздник прошел в давно позабытой атмосфере семейного тепла.

На радостях Сара была готова напечь горы печенья, которые сын просил, когда был маленьким, а у нее вечно "не было времени", пересказать все сказки, которые ей было "некогда" прочесть ему на ночь, выслушать все его жалобы, идеи и мечты, от которых она вечно отмахивалась.

Ей хотелось обнимать и целовать сыночка, купать его, вытирать полотенцем, одевать и причесывать. Провожать и забирать его из школы. Играть с ним в парке, носиться по пляжу и строить песчаные замки, лазать по деревьям, качаться на качелях, кататься с ледяных горок и визжать от ужаса в замках с привидениями.

Ходить в кино вдвоем, как положено любящим матери и сыну. Укладывать его спать, щекотать под одеялом и слушать его смех. А еще петь дурацкие детские песенки...

Но было слишком поздно: ее сын давно вырос и вряд ли готов благосклонно принять запоздалый всплеск материнской любви.

Сара поняла это только теперь.

Пресловутая "нехватка времени" лишила ее высочайшего наслаждения, отпущенного матери: незатейливых будней, проведенных в заботе о ребенке. Она упустила главную радость своей жизни.

Паскаль, выросший на обочине сумасшедшей жизни своих знаменитых родителей, не пошел по их стопам. Он задумал посвятить себя другому искусству: искусству понимать людей, включая самого себя.

У молодого человека была очень веская причина вернуться в Париж. Он рассчитывал исцелить собственные раны, примирившись с теми, кто их нанес: с отцом и матерью.

Ни Фрейд, ни Юнг, ни другие ученые со всеми их теориями, терапией и анализом не помогли ему заполнить душевную пустоту. Испробовав все возможные средства, Паскаль решил прибегнуть к самому простому и испытанному: любви и пониманию. Отчуждение и злость едва не отняли у него родителей.

Молодой человек получил блестящее образование в лучших университетах мира, но почти ничего не узнал о мире человеческих чувств.

К тридцати годам Паскаль не только ни разу не влюблялся, но и не имел представления о том, какую женщину хочет найти, и лишь смутно догадывался, что мать могла бы помочь ему обрести то, что он ищет.

— Сара... — Он еще в раннем детстве стал называть маму просто по имени. — Я к вам ненадолго.

— Почему?

— У меня встреча.

— С девушкой? — Сара ласково улыбнулась. — У тебя появилась невеста? Мы с отцом о тебе так мало знаем.

— Я тоже. Я тоже почти ничего о себе не знаю.

— Всем нам порой так кажется, но это заблуждение. Мы тратим слишком много времени на поиски непонятно чего. Ну-ка посмотри на меня. — Она взяла сына за подбородок и заглянула ему в глаза. — Ты влюбился?

— Возможно.

— Ты не уверен, сынок? Настоящую любовь ни с чем не спутаешь. Это как рождение. Как день, когда ты издал свой первый крик... — Сара помолчала, вспоминая. — Это был самый прекрасный день в моей жизни. Я до сих пор помню, как ты пах тогда. Ты вышел из меня, словно рыбка, которая стремится попасть в море. Такой живой! Весь мокрый.

Паскаль не отрываясь смотрел на мать. Она очень постарела. Это была уже не та Сара, которую он помнил с детства. Прежняя была красивой, сильной. Вечно куда-то спешила, часто меняла планы и не лезла за словом в карман. Паскалю стало жаль и ее и себя.

— Ты был такой красивый! Глядел на меня любопытными глазищами и все причмокивал, как будто искал мою грудь. И... и... Я была такой глупой! Не хотела кормить тебя, чтобы не испортить свою женскую гордость. — Сара коснулась рукой груди. — Ты только посмотри на эти лоскуты. Видишь, что сделало с ними время. Сколько же ошибок я тогда совершила! Скольких радостей не испытала.

— Мама...

— Ты очень давно меня так не называл. — Взгляд Сары был полон нежности. — Ты стал... Каким-то другим.

— Ты тоже.

— Как же я ошибалась. Если бы ты только знал, как я теперь жалею, что меня вечно не было с тобой рядом. Я была скверной матерью.

— Это не важно. Все в прошлом. Я тоже жалею, что исчез на столько лет. Скажи, как ты живешь теперь? — Паскаль бережно взял мать за руку.

— Я... вымоталась. Вычерпала себя до дна. Понимаешь, я уже давно не живу, а только существую.

— А... Кадис? — Молодой человек мельком посмотрел на отца, который пил виски в другом конце гостиной и рассеянно глядел в окно. — Как он?

— Живет в своем мире.

— Вы не ладите?

Сара не ответила; вместо этого она решила дать сыну совет:

— Пользуйся молодостью и не бойся своих чувств. Они со временем иссякают. Когда тебе исполнится семьдесят, ты увидишь мир таким, каким его вижу я. Мы с твоим отцом живем слишком долго. Мы постепенно переживаем самих себя.

— Что ты такое говоришь! Как тебе не стыдно! У тебя еще столько всего впереди! А как же твои фотографии? Выставки? Как же ваше искусство? Я читаю все, что про вас пишут.

— Не стоит придавать значение всему, что говорят. Даже при самом ярком свете остаются темные углы.

— Ты просто устала.

— Я просто смотрю на вещи реально, сынок. Смерть не приходит к человеку ни с того ни с сего. Я начинаю чувствовать ее у себя в душе. Это хуже всего. Знаешь, почему? Она подкрадывается незаметно, медленно, потихоньку. И набрасывается на тебя, когда ты совсем ее не ждешь.

Паскаль посмотрел на часы.

— Я тебя задерживаю, сынок. Поговорим в другой раз.

— Прости, мама. Я уже опаздываю. Но нам обязательно нужно продолжить этот разговор. То, что ты сказала...

Сара скептически пожала плечами, но не стала возражать:

— Ступай спокойно.

— Я правда не могу остаться.

— Я знаю. У тебя нетерпеливый взгляд. Мы еще побеседуем, правда? Теперь, когда ты вернулся...

— Пожелай мне удачи.

— Будь я ею, я полетела бы над тобой.

На прощание Паскаль пожал отцу руку. Их отношения еще не настолько потеплели, чтобы обниматься. Кадис продолжал рассеянно цедить виски, витая мыслями где-то в окрестностях улицы Галанд. Когда Паскаль уходил, он даже не повернул головы.

Сара проводила сына до двери. На пороге они крепко обнялись. Теперь она снова могла прижать своего мальчика к груди. Он совсем вырос, стал настоящим мужчиной. Но ее маленький Паскаль все еще жил где-то в сокровенном уголке его души. И в один прекрасный день мог пробудиться.

Паскаль не знал, придет ли он обратно. Вновь оказаться там, где ему пришлось пережить столько мучительных одиноких дней, было нелегко.

В тот вечер к Паскалю вернулись разом все детские обиды, но с ними пришло и понимание.

Разве это любовь, когда ты только получаешь и ничего не даешь взамен? Теперь Паскаль знал, что понимание — самый верный путь к спасению. Чтобы познать себя, он должен был понять мать. И, возможно, отца.

Излечение души невозможно без доброй воли больного. Переступив порог, Паскаль знал, что любит ту, которую впервые за много лет назвал матерью.

Дни тянулись один за другим, как звенья цепи. Длинный состав со всеми остановками: Кадис, Паскаль, Аркадиус, Сиенна... Вожделение, сомнение, тайна, боль.

Мазарин, давно смирившаяся с одинокими холодными ночами, теперь проводила почти все вечера на свиданиях и привыкала к новым чувствам.

В отношении Паскаля Мазарин по-прежнему сомневалась. Неутоленная страсть к Кадису продолжала терзать ее сердце, не пуская в него другого. И все же было здорово обрести такого верного и нежного поклонника. Готового дать ей то, в чем отказывал Кадис.

Паскаль все время расспрашивал Мазарин о семье, так что девушке приходилось выкручиваться, придумывая истории одна невероятнее другой. В результате она путалась в собственных фантазиях и вечно попадала в неловкое положение.

Мазарин нипочем не желала приглашать нового друга домой, хотя Паскаль уверял ее, что вовсе не напрашивается в гости; ему просто хотелось немного посидеть в спокойной обстановке, подальше от шумных, прокуренных баров.

В глубине души девушка наслаждалась властью над безнадежно влюбленным поклонником, который больше всего на свете боялся ее потерять. К сожалению, чары, сковавшие волю Паскаля, совершенно не действовали на Кадиса. В Ла-Рюш Мазарин превращалась в преданную ученицу, прилежную, скромную и, к своему огромному раздражению, робкую.

Она всеми правдами и неправдами старалась затянуть работу над картинами, опасаясь, что, как только они будут закончены, учитель перестанет в ней нуждаться, а такого удара ей не пережить.

Зрелость художника оказалась куда притягательнее молодости психиатра. Мазарин сходила с ума от желания, стоило Кадису невзначай ее коснуться, и упорно избегала объятий Паскаля.

Двух мужчин разделяла целая пропасть. Мазарин увлеченно сравнивала их, но так и не могла решить, кого выбрать.

То, чего не хватало Кадису, с избытком имелось у Паскаля. В том, чего не было у психолога, не знал нужды живописец.

Беседуя с учителем, Мазарин неизменно погружалась в прошлое. С ним она бродила по причудливому иллюзорному миру, миру длинных теней и слабого света, не способного озарить даже воспоминания. Глядя по сторонам печальным взглядом своего наставника с высоты прожитых им лет, девушка видела совсем другую жизнь. Призрачную жизнь, непохожую на полные надежд и планов дни Паскаля.

Кадис научил Мазарин сомневаться во всем и находить особую горькую радость в самом сомнении. Она привыкла жить, не ощущая под ногами твердой почвы. Художник мог в любой момент решить, что его шедевр закончен, и прогнать ученицу. Научил ли он ее хоть чему-нибудь? Мазарин не знала. Может быть, да, а может, и нет. Какая разница. Только Кадис мог дать ей то, в чем она больше всего нуждалась. Лишь к нему она испытывала такую жаркую, мучительную, изматывающую, головокружительную страсть.

К Паскалю Мазарин относилась куда спокойнее. С психологом девушку связывала, скорее, нежная дружба, и отнюдь не потому, что он казался ей непривлекательным, — положа руку на сердце, он был куда красивее Кадиса, — а лишь оттого, что она не могла поделить свое сердце на две половины. В ответ на малейшее проявление чувственности со стороны молодого человека Мазарин отступала и замыкалась в себе. У их дружбы не могло быть никакого сексуального подтекста. Настоящая страсть могла ее разрушить.

Паскаль не умолкая говорил о новых горизонтах, великих целях, спасении мира и исцелении страждущих душ. Дерзкие планы, в которых очень скоро нашлось место и для нее самой, казались девушке невообразимо далекими. Они напоминали смутные блики, отраженные в невидимом зеркале.

После страшной истории, поведанной Аркадиусом, Сиенна стала для Мазарин в тысячу раз дороже. Теперь она не только разговаривала со Святой, но и расчесывала ей волосы, ухаживала за ней, как за родной сестрой. Лицо Сиенны было таким юным и свежим, что казалось, будто она и вправду жива. В душе Мазарин теплилась безумная надежда, что Святая пробудится и прерванная когда-то жизнь начнется заново.

Как-то утром, протирая лицо Сиенны влажной губкой, Мазарин с удивлением обнаружила, что тело Святой стало мягче и теплее. Лицо спящей будто светилось изнутри, щеки слегка порозовели.

В разрезе туники виднелся выжженный на коже знак Арс Амантис, такой же, как у скульптуры на Елисейских Полях.

Сиенна и вправду менялась? Или всему виной было не в меру разыгравшееся воображение? Что связывало того мерзкого типа и спящую красавицу? Как подобрать ключ к этой тайне?

Ей нужно было поговорить с Аркадиусом.

Но... ведь тогда ей придется признаться в том, что она так долго скрывала. В старом платяном шкафу покоилось не только тело Святой. Там, в глухой тишине, хранились ее заветные тайны. Ее жизнь со всеми слезами, радостями и страстями. Дело было не только в Сиенне, но и в самой Мазарин. Достать на свет реликвию означало раскрыть собственную душу.

И все равно нужно было поговорить с Аркадиусом.

Что же такого было в ногах Мазарин? Без них Кадис начинал задыхаться. Завладев нежными ступнями ученицы, он ни за что не собирался их отпускать.

— Знаешь, кем я себя чувствую? — спросил художник, пересчитывая поцелуями ее пальчики. — Мореплавателем, который чудом спасся во время кораблекрушения. Я барахтаюсь в пустынном море жизни и хватаюсь за твои ступни, словно за соломинку.

— И что такого в моих ступнях?

— Я хочу рассказать тебе одну историю, она произошла, когда я был моложе тебя. Но только уговор: надо мной не смеяться.

Мазарин энергично закивала, подавив смешок. Потом она церемонным жестом поднесла руку ко рту, "сняла" улыбку и спрятала ее в карман рубашки.

— Готова?

— Да, мой господин, — ответила девушка, принимая правила игры.

— Мне тогда было лет восемнадцать. Я был уличным художником в Севилье... О, Севилья! Нам обязательно надо вдвоем съездить в Андалусию. Будем писать картины, гулять, мечтать... Там ты узнаешь, что такое радость. Кордова, Гранада... Белые селения, как платки на ветру... Ты влюбишься в это солнце, девочка моя. Нигде в мире нет такого солнца. Оно яростное, безжалостное. Самая четкая светотень в мире. Как раз такое освещение и нужно художнику. — Кадис прикрыл глаза, погрузившись в воспоминания. — О, Севилья!.. Какое томление разлито в воздухе. Крутые бедра, зовущие грешить, глаза что кинжалы, спелые сливы так и манят сорвать. Я представляю, как ты танцуешь босиком... — В жилах Кадиса забурлила андалусская кровь. — В красном платье. Красном как кровь... Нет, лучше в белом, в знак твоей чистоты... Ты прекрасна!

На какой-то миг живописцу показалось, что он снова помолодел и они с Мазарин рука об руку гуляют по кварталу Санта-Крус. Он видел, как его ученица пляшет на площади Доньи Эльвиры, лихо отбивая ритм босыми ступнями, как она омывает легкие ноги в водах Гвадалквивира. Вдалеке послышался стук лошадиных копыт... Они катались в коляске по парку Марии Луизы.

Изнывающая от любопытства Мазарин бесцеремонно вторглась в грезы учителя:

— Кадис, так что случилось в Севилье?"

— Прости, я замечтался. В те времена в блокноте, где я набрасывал все что видел, появился портрет красавицы цыганки с глазами цвета жженого меда, пунцовым ртом и буйной черной гривой, как у дикой кобылицы. Она танцевала и пела в дешевых кабаках и обирала простаков, притворяясь, что гадает по руке. Повстречав ее, я, мальчишка, который ничего не смыслил в любви, впервые понял, что такое страсть: ЖИЗНЬ, дитя мое, САМА ЖИЗНЬ. С тех пор ничего не изменилось. Я до сих пор убежден: вожделение движет миром. Без него жизнь давно прекратилась бы.

Мазарин восторженно внимала наставнику. Не прерывая рассказа, Кадис начал рисовать на ее ногах языки пламени, жадно ползущие к паху. Огонь разгорался все сильнее.

— Я потерял невинность с ней и для нее. Мы обменялись взглядами и ушли вместе. Забились в какие-то паршивые номера, чтобы найти смысл жизни между ног. Ох, малышка!.. А когда она сбросила туфли и стянула чулки...

— И что? — встряла нетерпеливая Мазарин.

— Я увидел двух монстров. Кто бы мог подумать, что у такой красавицы огромные лапищи с толстенными икрами, набухшими венами и мужичьими пальцами.

Мазарин расхохоталась.

— Ты обещала не смеяться.

— Прости, не удержалась. И что ты сделал?

— Пресвятая Дева! А что я, по-твоему, мог сделать? Девчонка умирала от желания. Я поскорее набросил ей на ноги простыню, но она ее тут же сбросила... Я все пытался ее накрыть, а она раскрывалась. Бедняжка никак не могла понять, в чем дело.

Мазарин заливалась смехом.

— Чем дольше я смотрел на ее ноги, тем меньше мне хотелось заниматься любовью. Это было ужасно. Я решил сосредоточиться на верхней части. От колен. И забыть об остальном.

— И?

— И ничего. У меня не получилось. Образ оказался cлишком ярким. Эти кошмарные когти царапали мне душу. Как назло, цыганка продолжала настаивать. То ли не замечала, что со мной творится, то ли ее это распаляло. Наконец я попросил ее снова обуться, сказал, что это меня возбуждает. И в результате, с огромным усилием, сумел добиться своего. Но механизм был запущен.

Мазарин плакала от смеха.

— Ах, тебе смешно? Ну держись.

Кадис запустил в ученицу палитрой, но девушка увернулась и бросилась наутек, охваченная нарисованным пламенем.

— Стой! — ревел Кадис. — Ты заплатишь за свой смех, неблагодарная!

Мазарин, хохоча, обмакивала пальцы в краску и разрисовывала себя. Ее нагое тело трепетало.

— Не останавливайся... Продолжай себя трогать. Я напишу тебя вот так, малышка. С таким блеском в глазах. Это будет лучшая картина выставки: "Дева, ласкающая себя".

Кадис возвращался к жизни, творя сладострастной кистью гимн неугасающей страсти на двухметровом холсте. Изголодавшийся холст жадно впитывал краски; они ложились друг на друга, сливались, перемешивались... Вдохновение росло вместе с вожделением.

Мазарин купалась в наслаждении. Рисуя на собственной коже, она училась ловить ритмы своего тела.

Пальцы девушки проникали в укромные уголки, поднимались по холмам, спускались в долины, погружались в густую влагу. Они не знали ни страха, ни стыда, Кадис переводил восхищенный взор с модели на холст, на котором рождалось новое искусство. С картины глядела страсть во плоти, инстинкт как он есть.

Ну почему она не чувствовала ничего подобного к Паскалю?

ПРОХОЖИЙ, ОСТАНОВИСЬ! ПЕРЕД ТОБОЙ ОБИТЕЛЬ СМЕРТИ.

Такая надпись, выбитая в камне, встречала братьев Арс Амантис, в ритуальных одеяниях и с факелами в руках торжественно входивших под своды катакомб.

В римских каменоломнях, превращенных в огромный склеп, днем проводили экскурсии для туристов, а по ночам устраивали тайные сборища, вроде того, которое вот-вот должно было начаться.

Триста лет назад потомки первых Арс Амантис тайком перенесли в катакомбы прах окситанских мучеников. Под покровом тьмы останки перевезли в черных каретах в катакомбы и погребли среди прочих костей.

Без устали работая по ночам в темном и душном подземелье, братья возвели в самом центре катакомб, в большой пещере, от которой, словно лучи, расходились галереи, среди черепов и костей, величественный храм. В нем установили мраморный алтарь с латинской надписью "Anime et corpore: Principium et finis"[1].

Секретный вход в святилище был надежно замаскирован, к нему вела запутанная система коридоров, названная Лабиринтом Пропавших, в которой любой непосвященный неизбежно заблудился бы и сгинул.

Как и повсюду в катакомбах, в просторном подземном зале высотой в десять метров покоились человеческие кости, аккуратно уложенные вокруг алтаря.

Никому из Арс Амантис не доводилось видеть мощи Святой, но все понимали, что храм построен в ее честь. Однако предназначенное для реликвии мраморное ложе до сих пор пустовало.

— Братья, — обратился к собравшимся магистр ордена. — Мы здесь, чтобы принять решение. Один из нас, — он указал на Джереми, — самоотверженно выполняет возложенную на него миссию, и сегодня у него есть для нас важные новости. Говори, Джереми.

Мутноглазый замешкался, пытаясь справиться с собой. Страх разочаровать наставника связывал ему язык.

— Эээ... Хм... Я, как вы знаете, уже давно стараюсь исполнить некое почетное и весьма деликатное поручение, имеющее прямое касательство к нашей Святой. Я взял на себя смелость проникнуть в антикварную лавку, чтобы извлечь документ, предположительно составленный одним из наших предшественников. Это свидетельство о последних минутах почитаемой всеми нами Сиенны.

Мутноглазый достал из-под плаща тонкий деревянный тубус. Раскрыв его, он передал магистру ту самую рукопись, которую Аркадиус показывал Мазарин за завтраком в "Ла-Фритери".

— Подойдите, — приказал магистр, разворачивая пергамент.

Окружив алтарь, Арс Амантис приготовились слушать, как их предводитель читает окситанскую рукопись. Когда тот завершил чтение, в храме повисла гнетущая тишина.

— Какой позор! — едва слышно проговорил кто-то.

— Не может быть, чтобы нашу Святую постигло подобное бесчестье.

— Откуда мы знаем, что это была она?

— А кто это еще мог быть? Взгляните сюда, — сказал один из братьев, указывая на крошечный рисунок на полях пергамента. — Вот наш знак. Мы всегда знали, что текст об обретении реликвии неполный. Что нам известна далеко не вся правда.

— Изнасилование хуже костра. Тело нашей святой осквернено.

— И это еще не самое худшее, — вновь заговорил Мутноглазый. — Мы вот-вот снова ее потеряем.

— Что ты хочешь сказать, Джереми? Потеряем... кого?

— Новую святую. Я повстречал женщину, обладающую сверхъестественной силой. Мне довелось ощутить на себе ее воздействие. — Мутноглазый вспомнил ночь в зеленом доме. — Эта девушка... реинкарнация Сиенны.

По залу пробежал изумленный шепот.

— Несколько недель назад я стал свидетелем попытки изнасилования на снегу. История может повториться. Я видел, как небезызвестный Кадис пытался обесчестить девушку.

— А вы думали, почему он такой успешный? — подал голос завистливый художник. — Негодяй питается силой одной из нас.

— Да с чего вы взяли, что она одна из нас? Все это полная чушь. Где тело, Джереми? Ты, кажется, обещал его найти. Похоже, зря мы поручили это тебе. Ты по-прежнему ни на что не годишься.

— К порядку! — призвал магистр. — Не нужно нервничать. Всему свое время.

— Орден уже не тот, что был, монсеньор, — взял слово один из братьев. — Мы погрязли в склоках и зависти, а искусство между тем умирает. Сколько длится эпоха упадка? Мы утратили корни. Утратили память. Минимализм, концептуализм, отрицание экспрессионизма... реализма... Абстрактная живопись. Компьютеры, Интернет, мгновенная фотосъемка, видео... Любовь и ненависть больше никого не интересуют. Вдохновение кончилось... Смерть и страсть, Эрос и Танатос. Война и нищета... Ничем нас не проймешь.

— Так и есть, — согласился кто-то. — Мы все иссохли.

— Но орден — это не только искусство. Что стало с нашей верой? Нами движет голое честолюбие. Мы перестали заботиться о своих душах. Вспомните, братья, наше кредо: "Действие в бездействии". Наше предназначение защищать и беречь то, без чего этот мир погибнет. Веру и любовь, братья. Отвагу воинов и служение клириков. Религиозную истовость и любовный жар.

— Но нам некому поклоняться.

— Неправда. Прежде нам было довольно знать о Святой, чтобы почитать ее. Значит, она будет вдохновлять наши свершения и впредь.

— Ты и вправду веришь, что мертвое тело поможет вернуть орден к жизни? Что наша жизнь изменится, как только мы обретем реликвию? — спросил какой- то скептик.

— Это вопрос веры. Если ты сомневаешься, тебе нечего делать в нашем братстве.

— Достаточно. Давайте избегать фанатизма, — вмешался магистр. — Сейчас наша главная цель — разыскать Святую. Все остальное второстепенно. У меня есть предложение: поскольку Джереми занимается этим уже давно, и именно он сумел разыскать девушку с медальоном, мы должны дать ему карт-бланш. Пусть действует, как подсказывает интуиция. У тебя есть какой-нибудь план, Джереми?

Мутноглазый с достоинством кивнул:

— Как уже было сказано на предыдущем собрании, я уверен, что тело Святой находится в студии художника. Проникнуть туда мне пока не удалось. Там очень серьезная система защиты. Кстати, вам не приходило в голову, что Кадис может быть одним из нас? В конце концов, он и вправду замечательный художник.

— Не такое уж абсурдное предположение. Кадис много писал о дуализме, а в основе нашего учения, как известно, лежит представление о двойственной природе человека.

— Но почему же тогда он хочет обидеть девушку?

— А ты уверен, что он хочет ее обидеть?

— Да, если учитывать историю Сиенны и то, что я видел своими глазами. По-моему, параллели бросаются в глаза.

— Слишком много предположений, — пробормотал давешний скептик.

— А что, если я попробую втереться в доверие к Кадису? — вызвался завистливый художник. — Может, мне удастся что-нибудь разузнать. Например, выяснить, куда он дел тело.

— Мне жаль тебя расстраивать, но Святая пропала из склепа задолго до рождения Кадиса.

— И любого из нас.

— А что... Не такая уж плохая идея, — проговорил магистр, обращаясь к художнику. — Решено. Мы постараемся сблизиться с Кадисом.

— Дайте мне еще несколько дней, — попросил Мутноглазый. — В окружении девушки появился новый персонаж. Я хочу кое-что о нем разузнать.

— Хорошо, — согласился магистр. — Мы будем ждать твоего звонка.

В три часа ночи Сара Миллер проснулась от холода, хотя в комнате было жарко натоплено. В последние годы стужа проникала в ее тело в начале осени и не уходила до самой весны.

Сара встала, на цыпочках пробралась в гостиную и подошла к широкому окну. У нее ныли кости и болела душа. Закурив сигарету, она стала смотреть на улицу. Накрывшая Европу волна холода добралась до Парижа, сковав льдом улицы и памятники. Вдалеке маячил сквозь туман силуэт Эйфелевой башни. Город окутывала непроницаемая, тоскливая мгла. В тумане по пустым широким улицам бродили чьи-то заблудившиеся сны.

Саре не хотелось жить. У нее больше не осталось сил. Недавняя выставка на Елисейских Полях обернулась небывалым триумфом, но теперь художнице совершенно расхотелось творить. Сара поглядела на часы и решила позвонить в Нью-Йорк своему агенту и давней приятельнице.

— Сара! Ты что в такую рань?

— Мне захотелось с кем-нибудь поговорить.

— Что-то случилось?

— Обыкновенная бессонница и дикий холод.

— Ты не стала бы звонить из-за холода. Наверняка случилось что-то серьезное.

— Возможно.

— А что Кадис?

— Спит.

— Я не об этом. Как у вас дела?

— Кажется, все хорошо.

— Кажется? Значит, ты не уверена?

Сара молчала.

— Сара? — окликнула ее подруга.

Художница медленно заговорила:

— Я подозреваю, что Кадис безумно влюбился, но ума не приложу в кого.

— С каких пор тебя стали волновать увлечения мужа?

— На этот раз все по-другому. Кадис совсем замкнулся; он не хочет со мной говорить, а я не хочу повредить его работе. Судя по всему, он снова начал писать.

— Почему бы тебе не приехать?

— Одной, без мужа?

— Всего на несколько дней. Я как раз готовлю выставку одной феноменальной колумбийки по имени Каталина Мехия. Ты просто обязана увидеть ее картины. Они великолепны.

— Мне нужно подумать.

— Познакомишься с новыми людьми. Ты так давно не была в родном городе. Приезжай, развлечешься. А Кадис пусть как следует по тебе соскучится.

— А если он меня бросит?

— Он тебя?.. Я верно расслышала? Сара, которую я знаю, ни за что бы так не сказала. Пусть он боится, что ты его бросишь. Тебе давно пора развеяться. Уж если твой муж не бросил тебя за все эти сумасшедшие годы... Забудь о нем. Хотя бы ненадолго... У меня как paз появилась одна гениальная идея. Это будет бомба!

— Знаешь, я в последнее время совсем разучилась удивляться.

— Ничего, снова научишься, когда узнаешь, что я придумала. Ну, так как? Едешь?

— Право, не знаю.

— Приезжай. Скажи, что приедешь.

— Когда выставка?

— Через пятнадцать дней, ты как раз успеешь.

— Ну хорошо, приеду.

Положив трубку, Сара закурила очередную сигарету, потом еще одну и так до самого рассвета. Ночь прошла, а тревоги остались. Надо было что-то делать. Думать. Двигаться. Искать. Находить. Бороться с демоном сомнения. Понимать. Делать вид, что живешь. Есть. Гулять. Болтать о пустяках. Смеяться без повода. Плакать от смеха. Даже если не до смеха. Творить без вдохновения. Избавиться от зеркал. От любых вещей, в которых может отразиться ее лицо или душа.

— Что с тобой, милая? — послышался голос Кадиса. Улыбаться. Надо улыбаться. Сара насильно растянула губы в подобии улыбки.

— Очень холодно, я не могла заснуть.

— Иди ко мне. — Кадис обнял жену за плечи и притянул к себе.

— Я еду в Нью-Йорк. — Сара резко высвободилась.

— В Нью-Йорк? Это еще почему? Зачем?

— Мы оба прекрасно понимаем, что происходит Я не идиотка, Кадис.

— О чем ты, Сара?

— Тебе нужно с этим разобраться, и тут я тебе не помощница. Мне нужно отвлечься, позабыть обо всем хотя бы на время. Я очень устала.

— Ты уверена, что Нью-Йорк лучшее место для отдыха?

— Это моя родина. Иногда мне хочется потеряться на тамошних улицах, снова стать никем.

— Тебе не нужно никуда ехать. Я безнадежен, Сара; и это совсем не то, что ты думаешь.

— Не лги самому себе, Кадис.

— Посмотри на меня! Сара, я старик. Ты сама мне так сказала. Я слишком стар... для всего. И это страшно. Старость — это конец всему. Пока мы были молодыми, бег времени нас не заботил. Мы думали, что все всегда будет по-нашему. Брали, брали и брали, не замечая, что каждую секунду время отнимает у нас нас самих. Потихоньку пьет из нас жизнь. Вот сейчас мы разговариваем, и... оно здесь. Неужели ты не чувствуешь? Слышишь, как тикают часы? Это время откусывает от нас по кусочку. Крадет у нас воздух; забирает последние крохи радости, которые нам остались... Я уже все потерял... Сбылся самый страшный из моих кошмаров: я больше не достоин обладать красотой.

— Она красива?

— Сара... У меня никого нет.

— Все стареет, Кадис. Даже красота. Никто из нас нe свободен от бега времени. Не меняется только честность. Она никогда не постареет. Быть честными с самими собой...

— У меня никого нет.

Теперь Сара Миллер не сомневалась, что ее муж лжет. Что у него есть любовница. Что она молода и красива и у нее есть все, чего не хватает сейчас Саре. Что Кадис по-настоящему влюблен... И что очень скоро он будет страдать. Оба они будут страдать.

Сара позвонила своей секретарше и попросила забронировать номер в нью-йоркском отеле "Мерсер". И не через две недели, а на следующий день.

В обществе Мазарин Паскаль почти не вспоминал о своей профессии, хотя некоторые поступки девушки вполне могли заинтересовать психиатра. У Мазарин было слишком много тайн, которые она старательно оберегала от нового друга. Паскаль почти не сомневался, что никакой сестры-близнеца не существует, что это не более чем детская выдумка, способ спастись от одиночества. Однако противостоять исходившему от Мазарин магнетизму было решительно невозможно. Паскаль отлично понимал, что пропал, но ничего не мог с собой поделать.

Сочетание беззащитности и упорства сводило его с ума. Если Мазарин принимала решение, ни один человек в целом свете не мог ее переубедить. В их паре она была явным лидером, а Паскаль с радостью подчинялся.

Он тысячу раз просил Мазарин не ходить босиком, по крайней мере зимой, но та будто не слышала его настойчивых просьб. Вид ее голых ступней пробуждал в молодом враче не только невыразимую нежность — он и сам не мог понять, что же в них такого, — но и острое желание оберегать и защищать.

Паскалю еще не доводилось встречать женщину, обладавшую столь мощной и заразительной жизненной силой. Коротких вечерних часов в обществе Мазарин с лихвой хватало на весь следующий день.

Эта сила волновала, опьяняла, очаровывала, сводила с ума. Паскаль умирал от желания, но установленная девушкой дистанция не предполагала ничего, кроме галантных ухаживаний в самом старомодном смысле. Мазарин напоминала гостью из другой эпохи, проза жизни ее не касалась. Сама мысль о физической близости с такой женщиной казалась кощунством, но от этого желание делалось только сильнее. В ней было что-то нереальное, мистическое. До встречи с Мазарин Паскаль пережил немало романов, но с этой девушкой все было по-другому.

Взявшись за руки, они шагали навстречу сгущавшимся сумеркам. Бульвар Сен-Жермен был запружен народом. Люди торопились по домам с работы, болтали, смеялись, строили планы на вечер. Мазарин, словно голодный ребенок, жадно вцепилась зубами в купленный по дороге эклер. Паскаль предложил зайти в свой любимый магазин "Пена книг". Многочисленные посетители толпились у зеленых столов, на которых были разложены книги об архитектуре и фотографии, и перелистывали глянцевые страницы. Дорогие издания были по карману далеко не всем, но мало кто отказывал себе в удовольствии сунуть нос в роскошную книгу. Ар-нуво, ар-деко, модернизм, рационализм... Все без исключения направления живописи. Импрессионизм, сюрреализм, экспрессионизм, группа "Мост"... Шикарные фолианты соревновались в красоте. Среди них была и популярная книга Кадиса, иллюстрированная фотографиями Сары. В свое время Мазарин похитила страницу из точно такого же тома. Теперь им завладел один из посетителей, который торопливо переворачивал страницы и делал пометки в блокноте.

Паскаль собирался сказать, что автор книги его отец, но что-то его остановило. Мазарин хотела сказать, что это ее любимый учитель, но что-то ее остановило. Увидев знакомую обложку, она вздрогнула и оттолкнула руку Паскаля.

— Пошли отсюда, — Мазарин швырнула в урну недоеденное пирожное, — здесь слишком сильно пахнет книгами.

— А мне как раз нравится запах свежей типографской краски. — Тут Паскаль заметил, как побледнела его подруга. — Тебе нехорошо? Хочешь, пойдем в кафе?

Мазарин изнывала от боли, потому что Кадиса не было рядом, потому что Паскаль не мог им стать.

В кафе девушка снова ушла в себя, укрывшись молчанием, будто щитом. В чашке капучино медленно оседала пена, ложечка бесконечно перемешивала одни и те же воспоминания. Лицо Кадиса, его глаза, смех... Прикосновение его рук. Мазарин не могла без него. Кадис сделался смыслом ее жизни. Наконец она заговорила:

— Паскаль, как ты думаешь, разбитую жизнь можно склеить? Собрать осколки и соединить вместе, как фарфоровую фигурку?

— Почему ты спрашиваешь?

— А разве ты не склеиваешь жизни? Разве не в этом суть твоей профессии?

— Чтобы склеить жизнь, нужно ее любить. Любить жизнь.

— Как можно любить такую эфемерную вещь?

— Но жизнь вовсе не эфемерна, Мазарин. Ее можно потрогать. Это твое тело, твое дыхание, то, что ты видишь, — он коснулся пальцем ее губ, — то, что ты чувствуешь.

— Но мы любим то, чего у нас нет, Паскаль. В невозможности обладать заключена неизъяснимая сладость. Мы не помним о том, что у нас не болит. А то, что никогда не будет нам принадлежать...

— Кто тебе сказал, что любовь — это боль?

— Мы начинаем любить воду, когда страдаем от жажды. Стоит нам заполучить то, к чему мы стремились, и влечение угасает.

Паскаль потянулся к губам Мазарин.

— Давай проверим. Я как раз мучаюсь от жажды.

— Нет. — Мазарин резко отстранилась. — И не надо смеяться над моими мыслями. Мне интересно, что ты думаешь.

— А мне интересно, что думаешь ты, — возразил Паскаль и поцеловал девушку в губы. — Видишь, моя жажда не становится меньше. Я все еще хочу пить. И чем больше пью, тем больше люблю воду.

Мазарин думала о другой жажде. О своей собственной. Она жаждала Кадиса. Эта жажда обжигала ей горло. Немая боль медленно подтачивала ее силы. Ни одного поцелуя. Кадис не подарил ей ни одного поцелуя.

— Отчего ты такая грустная, малышка?

— Никогда больше не называй меня так. Никогда, слышишь?

Это слово принадлежало учителю. Он первым стал называть ее малышкой, и в его обществе она и вправду чувствовала себя наивной маленькой девочкой.

— Ладно, — примирительно произнес Паскаль. Мне просто хотелось сказать тебе что-нибудь ласковое.

— Тогда подбери другое слово, дорогой.

Паскаль не стал затевать игру. На этот раз он решил во всем разобраться.

— Почему ты грустишь? По той же причине, из-за которой ты плакала, когда мы впервые повстречались?

— Послушай, Паскаль, я не сомневаюсь, что у тебя самые добрые намерения и ты действительно хочешь мне помочь. Но позволь сказать тебе кое-что: во-первых, я не твоя пациентка, во-вторых, тебе не стоит беспокоиться, потому что со мной все в абсолютном порядке. Если ты хочешь и впредь быть со мной, постарайся усвоить, что я от природы молчалива и склонна к меланхолии.

— Мы знакомы целых три месяца, а я до сих пор не знаю даже, чем ты занимаешься.

— Это не имеет никакого отношения к твоим расспросам.

— Не думай, что я тебя допрашиваю. Вовсе нет. Я люблю тебя и хочу узнать поближе... Чтобы идти дальше.

— Идти? Но куда? Ты и вправду полагаешь, что, если я расскажу о себе, мы к чему-нибудь придем?

— Не знаю, придем или нет, но иначе мы рискуем вообще потерять друг друга. Если мы не узнаем о прошлом друг друга, у нас нет будущего.

— Будущее? Нет никакого будущего. Неужели ты не видишь, что все человечество стремится в это самое будущее и остается без настоящего? Жить, чтобы умереть. Вот что такое будущее. Чем жизнь отличается от смерти?

— Всем, Мазарин. Между жизнью и смертью лежит огромная пропасть, которую ты не хочешь замечать.

— Смерть — это просто сон. Закрыть глаза. Отдыхать. Что еще нужно! Это случится со всеми. Поэтому мне неинтересно, чем ты занимаешься. Это всего лишь способ развлечь себя по дороге в мир мертвых.

— Ладно. Можешь ничего не рассказывать.

— Я изучала живопись.

— А твоя сестра?

— Моя сестра целыми днями спит. Вот уж кто живет припеваючи. Она вообще ничего не делает.

— А родители?

— Я ведь уже говорила, они вечно в разъездах. Я их почти не вижу.

— Ты по ним скучаешь?

Мазарин вспомнила, как целовала мертвого отца в холодный лоб, и кивнула.

— По отцу. Только по отцу... Иногда.

— Ты говоришь ему об этом?

— Нет. — Мазарин подняла голову и уставилась Паскалю прямо в глаза. — Больше не хочу об этом. Почему бы тебе не взять пример с меня? Разве я пристаю к тебе с расспросами? А знаешь почему? Потому что мне это не важно. Меня интересуют только наши прогулки и разговоры. Ты не пригласишь меня поужинать? Здесь неподалеку есть чудесное бистро.

Берет и шарф Мазарин валялись на столе. Ее босые ноги упирались в пол, выложенный черно-белой плиткой. Паскаль поднялся, оставив рядом со счетом несколько монет. Надевая пальто, он подумал, что надо будет непременно найти книгу о психических патологиях.

Холод никак не хотел ее отпускать. Нью-Йорк встретил Сару Миллер самым обильным снегопадом за всю историю наблюдений. Посреди Ист-Ривер, не замерзавшей ни разу за последние десять лет, застыли скованные льдом баржи. Но Сара все равно была рада, что решилась и приехала сюда.

Когда такси выехало на Бруклинский мост, Сара попыталась представить на месте нынешнего искалеченного Манхэттена прежний пейзаж с башнями-близнецами, признанным символом богатства и могущества.

Кошмар одиннадцатого сентября изменил ее город. В тот день рухнули не только башни. Жуткая трагедия оставила в душах слишком глубокий след, не зарастающий с годами. Люди старались не говорить об этом, чтобы не бередить ран, но в глазах каждого читался потаенный страх. Тени трех тысяч погибших все еще витали над Нью-Йорком. И сердце Сары до сих пор сжималось от боли при виде нового ландшафта.

Она прилетела сюда, чтобы убежать от своих демонов, но те и не думали отставать.

Кадис умолял ее не ехать, убеждал, что в этом нет необходимости, но она твердо решила оставить его хотя бы на время.

По дороге в аэропорт Сара пыталась дозвониться Паскалю, чтобы попрощаться, но в ответ слышала лишь электронный голос, сообщавший, что набранный номер не существует. После того рождественского ужина сын опять исчез из их жизни.

Со временем встреча в сочельник превратилась в прекрасное воспоминание, нежданный подарок к Рождеству.

Сын был еще одной болью Сары.

Годы в швейцарском интернате, где, по их с Кадисом мнению, давали превосходное образование, окончательно отдалили от них сына и ввергли его в бездну хорошо замаскированного одиночества. Внушительный счет в банке позволял Паскалю исполнить любой каприз, большинство которых сводилось к тому, чтобы учиться, учиться и учиться. Казалось, он должен был сломаться, но все вышло по-другому. Паскаль выжил. Только теперь Сара начала понимать, что терзавшая ее сына жажда знаний была не более чем попыткой заполнить внутреннюю пустоту. Интересно, он все еще в Париже? Или уехал слушать очередной курс лекций в очередной университет? Как вернуть его домой?

Такси остановилось у входа в отель. Наконец-то она была на месте. Чопорный швейцар раскрыл у Сары над головой зонт. Внутри царило оживление. Сам Карл Лагерфельд в облегающих черных брюках и застегнутой на все пуговицы белой рубашке прохаживался по лобби, раздавая указания свите. Папарацци пытались запечатлеть его сквозь стеклянные двери для своих журналов. В другом конце вестибюля Бенисио дель Тopo, натянув на глаза бейсболку, читал сценарий, а за соседним столиком о чем-то увлеченно беседовали двое друзей, один из которых был певцом Робби Вильямсом. Такой был отель "Мерсер". Самое непринужденное место на земле. Всегда полно знаменитостей. Здесь Сара чувствовала себя вполне уютно, поскольку се известность воспринималась как нечто само собой разумеющееся, а у снующих за дверью фотографов не было ни малейшего шанса пробраться внутрь.

Поднявшись в свой любимый номер, Сара первым делом залезла в ванну, чтобы хоть немного согреться. Она уже начала дремать, когда зазвонил телефон.

— Сара?

— О боже! Ты где?

— Ты хоть знаешь, который час? Я внизу. Если помнишь, мы договорились поужинать.

— Извини. Поднимайся.

Сара завернулась в халат и подбежала к двери. Пришла Энни. Женщины бросились друг к другу и объятия. Энни была ее верным другом, ловким агентом и надежной советчицей. Пока Сара одевалась, она засыпала ее вопросами о Кадисе, Паскале, выставке и прочих вещах. Подруги решили поужинать в ресторане отеля.

В ожидании столика они заказали сухое мартини.

— Помнишь, я говорила, что у меня кое-что для тебя есть? — спросила Энни в своей обычной беззаботной манере. — Ты не поверишь, но, как раз когда ты позвонила, мне снился удивительный сон.

— Ну конечно. И что это был за сон?

— Это удивительно тонкая, необычная работа, совсем новая эстетика. Во сне мне постоянно приходят гениальные идеи.

— Кончай себя нахваливать и рассказывай дальше.

— Я хочу, чтобы ты сделала все в точности, как было в моем сне.

— Так что это был за сон?

— Сара, мне приснилось, что ты снимаешь толстяков. Наших фирменных толстяков. Снимки в кислотных тонах, на фоне нью-йоркских достопримечательностей. Пары, семьи, ню... Мы устроим замечательный скандальный кастинг. А после выставки выпустим гигантскую книгу. Только вообрази: метр на семьдесят сантиметров. Ограниченный тираж: всего пять тысяч экземпляров, и все с твоей подписью. Правда, здорово? В комплекте пойдет титановое пресс-папье. В общем, это будет раритет, настоящее произведение искусства. Ну, как тебе?

Сара молчала. Судя по всему, идея подруги вдохновила ее не слишком сильно.

— Ну что, берешься? — как ни в чем не бывало продолжала Энни. — Начать можно хоть завтра. Кастинг, договоры, аренда, права... И все в таком духе. Ты же знаешь, Нью-Йорк у твоих ног, здесь ты получишь все, что пожелаешь.

— Не знаю... У меня просто нет сил.

— Да брось, подруга. Тебе давно пора подзарядиться энергией, а работа поможет встряхнуться. Ты представь: пара толстяков у Тиффани. — Энни отчаянно жестикулировала, представляя живописную сцену и лицах. — Он глядит на жену, а та одета в кроваво- красное платье, и на нем повсюду бриллианты. Колье, браслеты, серьги, кольца теряются в складках жира, и она пытается взять в рот самый большой в мире бриллиант. Знаешь, как мы назовем выставку? "Излишества".

Слушая подругу, Сара все сильнее загоралась ее идеей.

— Ага, тебе интересно... — Энни пристально глядела на художницу. — У тебя блестят глаза, значит, мне удалось тебя расшевелить. Костюмы поручим этой испанской чародейке, Берте Герин. Вызовем ее из Барселоны. Согласна?

— Ладно, твоя взяла. Но я все сделаю по-своему.

— Как всегда.

Подруги поужинали пиццей с белыми трюфелями, одной из немногих вещей, которых Саре не хватало в Париже, и договорились встретиться назавтра в Энниной галерее, чтобы обсудить детали предстоящей работы.

В качестве декораций Сара выбрала лестницу Радио-Сити-Холла, лифты в небоскребе "Крайслера", лобби "Уолдорф-Астории", Мэдисон-Сквер-Гарден и лимузин перед отелем "Плаза".

Работа спорились, и дни пролетали незаметно. У дверей агентства, проводившего кастинг, выстроились гигантские очереди. Портные шили платья, стилисты подбирали костюмы и обувь, визажисты и парикмахеры трудились над макияжем и прическами; все завертелось, и душа художницы начала понемногу оттаивать.

В галерее Энни на Вустер-стрит устроили коктейль по поводу открытия выставки Каталины Мехии "Состояния души". Сара Миллер бродила по залу с бокалом шампанского, время от времени присоединяясь к положенным на таких мероприятиях бессмысленным разговорам, и недоумевала, что она делает среди всей этой богемы. Внезапно ее окликнула сама колумбийская художница.

— Мне нравятся твои картины, — сказала Сара. — Они очень цельные и искренние. В искусстве главное — откровенность, которая бьет наотмашь, а твои работы как пощечины.

— Спасибо... Как поживает Кадис?

— Ох!.. Отлично поживает. Работает как проклятый, готовится к выставке.

— Энни сказала, ты задумала какой-то фантастический проект.

— Ну, ты же знаешь нашу Энни. Она умеет добиваться своего. На самом деле мне давно хочется снять рай на земле. Зеленые склоны гор на горизонте. Вековые деревья. Я хочу отыскать природное барокко. Зелень, величественные соборы. Место, на фоне которого особенно хорошо видно ничтожество человека.

— Постой... — Каталина подозвала незнакомого Саре мужчину, который беседовал с кем-то в другом конце галереи. — Я знаю, где находится твой земной рай. Это Киндио.

— Киндио? Что это?

— Уголок нетронутой природы в Колумбийских Кордильерах. Индейцы назвали это место Киндио, что на языке кечуа означает рай. И они были правы. Однажды я видела там целых четыре радуги, одну над другой. На склонах гор растут кофейные деревья, платаны защищают их от солнца... По берегам рек цветут огромные орхидеи, и повсюду летают неописуемо красивые бабочки. Они порхают в солнечных лучах и вдруг опускаются тебе на плечо. Там столько моего...

К художницам подошел человек лет пятидесяти, весь в черном. Каталина приветливо улыбнулась ему.

— Мы как раз говорили о твоей родине, Херман. Позволь, я представлю тебя...

Незнакомец жестом остановил Каталину и галантно поднес руку Сары к губам.

— В представлениях нет никакой нужды. Сара, для меня большая честь познакомиться с вами. Вы — выдающийся художник. Я только что был в Париже, специально чтобы увидеть вашу выставку: это подлинный шедевр.

Комплименты всегда приводили Сару в смущение. Обычно она не могла угадать, сколько в них правды. Смущенно улыбнувшись, она попыталась остановить поток славословий, но колумбиец и не думал успокаиваться...

— Не скромничайте. Вы уже вошли в историю... — заявил он, заставив Сару покраснеть, чего с ней не случалось уже много лет.

— У Хермана чудесное поместье на кофейной плантации, — сообщила Каталина.

— Куда я вас от всей души приглашаю, — не растерялся плантатор. — Вы бывали в Колумбии?

Сара покачала головой.

— Такой художник, как вы, — Херман смотрел ей прямо в глаза, — просто обязан побывать в моей стране.

Тут к ним подошла Энни. Она уже давно разыскивала Каталину. Пара богачей с первого взгляда влюбилась в одну из картин.

— Я ее у вас похищу. — Энни подмигнула подруге.

Приятная беседа, изысканная, немного старомодная речь, открытая улыбка и утонченные манеры Хермана Наранхо вскружили бы голову кому угодно. Два бокала шампанского, три, четыре... Первая улыбка… Последний шанс? А что, если, закончив съемки в Нью-Йорке, и вправду отправиться в Колумбию?

С какой радости этот непонятный тип торчал у входа в Ла-Рюш? Неужели ему больше нечем заняться? Позвонив по домофону, он назвался приятелем по Академии художеств, но Кадис совершенно его не помнил.

После трех дней осады Кадис решил впустить непрошеного гостя.

Художнику из ордена Арс Амантис наконец удалось проникнуть в логово своего соперника. Разыграв дружелюбие, он забросал хозяина студии историями из их студенческой жизни, представив дело так, словно они были давними приятелями. Утаил он лишь зависть, которую всегда испытывал к удачливому однокурснику.

Мазарин увлеченно трудилась за мольбертом, озаренная лучами солнца, проникавшими в комнату сквозь стеклянный купол. Теперь художник понимал, отчего Джереми принял девушку за воплощение Святой. Исходившая от нее сила была явственной, а рука умелой и твердой.

— Твоя ученица? — спросил завистливый художник.

Кадис не ответил. Назойливый посетитель его явно раздражал.

— Зачем ты пришел, Флавьен? У меня нет времени. Мы не виделись черт знает сколько лет; теперь слишком поздно возобновлять знакомство.

— Мне нужно поговорить с тобой наедине об очень важном деле.

— Я тебя слушаю.

— А она?

— Она член семьи.

— Ладно. Что ты знаешь о катарах?

— О катарах? Странный вопрос. При чем здесь катары?

— Очень даже при чем. Я всегда думал, что твой Дерзновенный Дуализм восходит к их представлениям.

— Ты полагаешь, это я придумал термин "Дерзновенный Дуализм"? Должен признаться, я тебя не понимаю.

— Мы считаем, что ты принадлежишь к одной из ветвей катаров. Что ты наш собрат, хоть и... — он цинично усмехнулся, — отступник. Ты прячешь то, что принадлежит не одному тебе.

— Кто это "мы"? Какого дьявола ты здесь болтаешь? Да ты, наверное, рехнулся!

— У тебя есть то, что принадлежит всем нам, и тебе придется это вернуть. По-хорошему... Или по-плохому.

Мазарин внимательно прислушивалась к разговору. Какое отношение Кадис имеет к катарам?

— Где ты прячешь тело нашей Святой?

Тело? Святой? Она не ослышалась? Мазарин вся обратилась в слух.

— Какой еще святой? Вон из моей студии! — Кадис схватил наглеца за плечо и подтолкнул к выходу.

— Ты обязан разделить с нами свой успех, Кадис... И свое вдохновение. — Пришелец бросил взгляд на Мазарин, едва успевшую спрятать медальон под рубашку.

— Уходи, Флавьен. Ты забываешься.

— Ты прячешь ее среди картин? — Завистник рыскал глазами по студии. — Или замуровал в стене? Это она дала тебе славу?

— Вон! Убирайся, или я позову полицию.

— Мы знаем, что ты прячешь нашу Сиенну, мы все равно ее найдем. Предупреждаю: мы не остановимся, пока не добьемся своего. Я не один, нас много. Имей в виду.

— Вон... вон отсюда!

— Кадис... Что случилось? — спросила Мазарин очень мягко.

— Не волнуйся, этот господин уже уходит.

Мазарин подошла к Флавьену и твердо взглянула ему в глаза, хотя в душе готова была разрыдаться от страха.

— Что с вами, месье? Не можете смириться с тем, что другие талантливей вас? Быть может, вами движет зависть?

— Не надо, Мазарин.

Флавьен вперил взгляд в вырез на ее блузке, сквозь который виднелась цепочка медальона.

— Хочешь побеседовать наедине, верно, малышка? Ты наверняка знаешь больше, чем он. — Но Кадис уже тащил его к дверям. Выкинув непрошеного гостя за порог, он с шумом захлопнул дверь перед его носом.

— И не вздумай сюда возвращаться, слышишь?

Он все испортил. И как! Полный идиот, вот кто он такой. Почему он не смог сдержаться — может, тогда бы удалось втереться в доверие к Кадису...

Зависть сыграла с Флавьеном злую шутку. Попав в студию к своему сопернику, увидев его в окружении подлинно прекрасных полотен, истинных шедевров, он потерял голову от ярости и горечи. Унижение оказалось слишком сильным.

Как же он теперь покажется на глаза остальным братьям Арс Амантис? Как объяснит, что упустил уникальный шанс?

Так корил себя Флавьен, шагая к метро.

А девушка... Как она прекрасна, как чиста, какая сила исходит от ее хрупкого тела!

— Кретин! Вот ты кто! — воскликнул художник, спускаясь по ступенькам.

На него начали оглядываться.

— Вот именно, дамы и господа! — Флавьен отвесил шутовской поклон. — Перед вами самый большой кретин во всем Париже.

Прохожие брезгливо обходили его, думая, что перед ними очередной городской сумасшедший.

— КРЕТИН! Тебя бы самого камнями закидать! — вынеся себе столь суровый приговор, он исчез за стеклянными дверьми.

Мазарин больше не могла работать. Она слишком сильно испугалась. Наглый незнакомец хотел забрать ее Святую. Лишить ее самого дорогого.

— Малышка, ты дрожишь. — Кадис обнял ученицу за плечи. — Не бойся. На своем веку я повидал немало психов. Бедняги! Они хотят казаться опасными, а сами совершенно безобидны. Представляешь, он хотел тело какой-то святой! — Художник от души рассмеялся. — И еще намекал, что мы с ним братья...

Мазарин сосредоточенно размышляла. С кем бы посоветоваться? С Кадисом? Нет. Только не с ним. Что он о ней подумает? Тогда с антикваром. Если она расскажет обо всем Аркадиусу, тот ей поможет? Или с Паскалем? Нет, доверять нельзя никому.

Если она потеряет Святую, то не сможет жить дальше... Не захочет... Просто не станет...

— Забудь об этом, Мазарин. Все это сущие пустяки. Продолжим?

Она скорее умрет, чем расстанется с Сиенной.

— Похоже, этот жалкий тип спугнул твое вдохновение. Придется сделать перерыв. Хочешь, прогуляемся? — рассуждал Кадис. — Нет, лучше пойдем пообедать.

Мазарин тряхнула головой, возвращаясь к реальности.

— Пообедаем?.. В городе?

Прежде Кадис никуда ее не приглашал. Все их встречи происходили в стенах Ла-Рюш. Если не считать того свидания у Триумфальной арки, Кадис и его ученица еще нигде не показывались вместе.

— Я давно хотел показать тебе одно удивительное место. Место, которое хранит память о великих живописцах прошлого.

— А где это?

— В самом сердце Монпарнаса. Ах, если бы мы с тобой могли перенестись в ту удивительную эпоху... "Ротонда", "Куполь", "Дом", "Клозери-де-Лила". Ты, моя муза, моя любовь, моя художница... — Он вздохнул. — Моя подруга... Мы с тобой закатились бы в "Кантин-де-Васильефф" и там очень быстро опьянели бы от искусства. Напились до белой горячки всей этой красотой, которая дала мне так много и так многим мне обязана. Радовались бы как дети, грустили непонятно отчего... кипели бы от дикой ярости, сходили с ума от беспричинной тоски... Мы с тобой станцевали бы большой вальс на главной сцене жизни, малышка.

Мазарин глядела на учителя с обожанием. Вот что она любила в нем больше всего. Эту страсть окутывать ее высокопарными речами. И неиссякаемую фантазию.

— Выбирай.

— Я не знаю. — Мазарин закрыла лицо руками. — Веди меня куда хочешь.

— Понятно... Хочешь поиграть? Согласен. Собирайся. — Кадис с таинственным видом подал девушке пальто.

Художник и девушка вышли на улицу. Мазарин готова была прыгать от радости при одной только мысли о прогулке под руку с учителем. Ей хотелось петь и кружиться. Она чувствовала себя маленькой девочкой и одновременно взрослой дамой. Важной персоной.

Кадис предлагал взять такси, но девушка предпочла пройтись пешком. Ей нравилось чувствовать дыхание свежего дня на пылающих от восторга щеках.

Они шагали по улице, обнявшись и весело смеясь. Дурачились, прыгали через лужи, звонили в чужие дома и бросались наутек. Мазарин заразила Кадиса бесшабашной юношеской радостью.

Девушка легко ступала по талому снегу, стремительно исчезавшему под натиском солнечных лучей, и Кадис время от времени вытирал платком ее голые ступни. Мазарин то принималась оживленно болтать, то напевала старые парижские песенки бессмертной Эдит Пиаф...

Quand il те prend dans ses bras

Il me parle tout bas,

Je vois la vie en ros е .

Она была счастлива. Времени не существовало.

Il те dit des mots d'amour,

Des mots de tous les jours,

Et fa me fait quelque chose[2] .

Кадис был рядом, вдвоем они парили в облаках.

II est entre dans топ coeur

Une part de bonheur

Dontje connais la cause.[3]

Этот мир принадлежал им одним. Никого и ничего вокруг. Только она и Кадис.

С est lui pour moi Moi pour lui

Dans la vie,

Il me la dit, la jure pour la vi е .[4]

Бульвар Монпарнас, бульвар Распай... Разве есть на свете что-то прекраснее? Мазарин заблудилась в своем счастье. Они на Левом берегу или на Правом? Ни на каком. Вне времени и пространства... В розовом цвете.

В городе расцветала весна. Из-под снега проступал изголодавшийся по солнцу асфальт. Владельцы бистро спешили развернуть летние веранды. "Добрый день, мадемуазель; добрый день, месье... Попробуйте наши пирожки "сен-жак". Только что из печки. Просто тают во рту". Официанты соблазняли посетителей ленчем на свежем воздухе.

Пиво пенилось в кружках, стаканы сверкали на солнце, весь город праздновал наступление весны. Даже роденовский Бальзак, казалось, вот-вот спрыгнет с пьедестала и присоединится к всеобщему ликованию. Парижанам хотелось верить, что зима отступила. А для Мазарин и Кадиса она никогда и не наступала.

На бульваре Монпарнас Кадис завязал Мазарин глаза своим черным шарфом. Девушка с восторгом приняла правила игры. Это был один из ритуалов, известных только двоим.

— Ты мне доверяешь?

— Полностью.

— Ловлю тебя на слове.

Прохожие с удивлением поглядывали на пожилого господина, который вел за собой девчонку с завязанными глазами.

— Поиграем в загадки?

Мазарин радостно закивала.

— Куда я тебя веду?

— В "Клозери-де-Лила"?

— Холодно, холодно.

— Ладно. В "Ротонду".

— Мы идем к Бальзаку.

— То есть... к памятнику Бальзаку?

Кадис рассмеялся:

— Совсем северный полюс.

Они подошли к перекрестку как раз в тот момент, когда на светофоре зажегся красный.

— Бежим, малышка.

Идти средь бела дня в полной темноте, ориентируясь лишь по щербинам в асфальте босыми ногами, было непривычно. Временная слепота обостряла слух. Внезапно они остановились.

— Ну что, сдаешься?

— Нет, дай подумать... — Мазарин помолчала: — Ну конечно, "Куполь". Точно: "Куполь".

Мэтр ресторана "Дом" вышел навстречу гостям и понимающе кивнул, когда Кадис приложил палец к губам.

Взоры посетителей обратились к босоногой женщине в черном пальто и с завязанными глазами. Заметили и ее таинственного седовласого спутника. Мазарин чувствовала на себе пытливые взгляды, но нисколько не смущалась. Ничто на свете не могло отнять у нее радости.

Живописец помог ученице подняться по лестнице и усадил ее за стол, который тут всегда держали для него, как бы редко он ни появлялся.

Ресторан привел Мазарин в восторг. Повсюду были репродукции Модильяни, фотографии, безделушки, напоминавшие о художниках и моделях великой эпохи. Здешние стены впитали атмосферу богемного Парижа начала двадцатого века.

— Помнишь, ты говорила, что твой любимый художник — Модильяни? Вот, пожалуйста. Это его место. Сюда он приходил с Жанной Эбютерн, своей великой, и последней, любовью.

На стене кто-то вырезал надпись по-итальянски: "Писать женщину значит обладать ею".

— Писать женщину значит обладать ею, — прочел Кадис вслух. — Как это правильно!

— А я, пожалуй, не соглашусь.

— Тут не о чем спорить. Ведь ты моя.

Мазарин обиделась:

— Твоя?.. С чего ты так уверен?

В сердце Кадиса впервые зашевелился червь сомнения. Он и вправду был уверен, что Мазарин принадлежит ему безраздельно, что в ее жизни нет и не может быть никого другого.

— У тебя кто-нибудь есть?

Мазарин решила солгать.

— Нет, но вполне мог быть. — Она торжествующе улыбнулась, заметив, как в глазах художника вспыхнул внезапный интерес. — Так ты ревнуешь, учитель?

— Вот еще! Даже если у тебя кто-нибудь есть, малышка, ты все равно моя. Если ты мне не веришь, посмотри на наши полотна.

— Картины — это всего лишь картины.

— Такой художник, как ты, не должен говорить подобных вещей.

— Но это правда, Кадис.

— Кто-то сказал, что правда и есть главная ложь.

— А что же тогда ложь? — спросила Мазарин.

— Знаешь, сколько истин таит в себе холст? Все и ни одной. Он не может скрыть только одного: того, что мы чувствуем, когда творим. Это и есть правда.

В наших картинах все — страсть, малышка. СТРАСТЬ. Пикассо говорил: "Мое "я" рвется на холст... И ничего с этим не поделаешь. На моих картинах слишком много меня... Проблема во всем остальном". Так и с нами: наша страсть, наше "я", наши мысли оказываются на холсте.

Мазарин хранила молчание. Внезапно Кадис вспомнил ее слова: "Твоя?.. С чего ты так уверен?" — и вновь почувствовал укол ревности. Он бережно взял девушку за руку, заглянул ей в глаза и спросил, борясь с дрожью в голосе:

— Малышка, у тебя кто-нибудь есть?

В последнее время Мазарин все чаще отменяла свидания, под вполне благовидными, но явно фальшивыми предлогами.

Паскаль умирал от желания увидеть подругу, но решил не докучать ей и посвятить освободившееся время изучению ее случая.

Составленная им психологическая карта никуда не годилась. В ней было слишком много лакун, непроверенных фактов и белых пятен. Для диагноза явно не хватало фактов.

Вот что у него получилось.

Имя: Мазарин.

Фамилия: ?

Возраст: 23 года

Родители Живы: ?

Братья и сестры: да. Сестра-близнец.

Имя сестры: ?

Кто родился первым, она или сестра: ?

Детство: ?

Тип отношений с отцом: ? Предположительно, тоска по отцу.

Тип отношений с матерью: предположительно, взаимонепонимание.

Образование: изобразительное искусство (проявляет явные художественные способности).

Род занятий: ?

Место жительства: ? Латинский квартал?

Ничего, ничего и еще раз ничего. Он решительно ничего не знал об этой девушке и тем не менее любил ее до помрачения рассудка. Но любовь Паскаля не была слепой, и профессиональный инстинкт его не обманывал. Чем больше он узнавал Мазарин, тем сильнее убеждался, что у его подруги есть не одна, а целый мешок тайн. Девушка хранила непроницаемое молчание обо всем, что касалось ее личной жизни, семьи и друзей. Казалось, что у нее не было ни памяти, ни прошлого, что она возникла из ниоткуда снежным вечером на Елисейских Полях.

Паскаля тревожили болезненная замкнутость и задумчивость Мазарин, ее привычка уходить в себя и внезапно возвращаться к неожиданно прерванному разговору. Она чрезвычайно мало ценила сегодняшний день, не верила в будущее, не видела в жизни смысла, совершала необдуманные поступки и часто с каким-то непонятным вожделением говорила о смерти. Была ли она ненормальной? А кто осмелится провести границу между нормой и безумием? Паскаль не знал, что делать. Он целыми днями рылся в книгах по психиатрии, психологии, неврологии... Открывал и закрывал энциклопедии. Копался в своих записях, надеясь найти подсказку в старых конспектах.

Молодой человек понятия не имел, что ищет; в глубине души он понимал, что ни одна книга не развеет его сомнений. Знал, что поиски почти безнадежны... И нее равно продолжал искать, главным образом, чтобы спастись от одиночества.

Как-то вечером в руки Паскалю попал "Диагностический и статистический справочник в области ментальных расстройств". Недуги, травмы, отклонения, препараты, расставленные по алфавиту. А: агорафобия, амнезия, анорексия, абулия, алкоголизм... Б: боиполярность, булимия... На Д: деменция, делириум, депрессия, дезинтеграция... Или, например, К: каталепсия, клептомания, кокаин, каннабис, конвульсии... Десятки недугов, у большинства которых всегда находились внешние причины. Подумать только, как легко человеку заблудиться в самом себе. Увязнуть в темной топи, из которой он пытался вытаскивать своих пациентов, в топи, которая наводила ужас на него самого и одновременно бросала вызов, заставляла бороться. Листая справочник, Паскаль набрел на раздел "Социальные расстройства", или, другими словами, "нарушения поведения, не позволяющие человеку адаптироваться к существующим общественным нормам". Каким из подобных расстройств могла страдать Мазарин? Социопатией? Навязчивым депрессивным состоянием? Истерией?..

Паскаль резко захлопнул книгу. Какого черта он делает?

А что, если беда вовсе не в Мазарин, а в нем самом?

Он слишком сильно хотел сблизиться с девушкой, проявлял нетерпение, пытался навязать ей свою волю.

Кто он такой, чтобы судить о психическом здоровье Мазарин? Окажись Паскаль одним из своих пациентов, какой диагноз он поставил бы сам себе? Или ему хватает наглости думать, что у него нет никаких отклонений? Что он идеален?

Ругая себя последними словами, Паскаль водрузил справочник на полку и проверил мобильник. От Мазарин не было ни одного звонка. Она никогда не разыскивала его, не посылала сообщений. Если бы не Паскаль, их отношения давно прекратились. Девушка просто исчезла бы из его жизни, растворившись в метели. Иногда Паскалю казалось, что она лишь позволяет ему себя любить.

С этим нужно было что-то делать. Паскаль набрал номер Мазарин.

Когда зазвонил телефон, Мазарин шагала по улице Галанд под руку с Кадисом.

— Ответь, — сказал он, заметив, что девушка не хочет отвечать на звонок.

— Какая-нибудь ерунда.

— Ответь, пожалуйста, — попросил художник. — Или ты не хочешь говорить при мне?

Надо же ей было забыть выключить телефон.

— Алло?

— Прости, что звоню так поздно. Просто хотел узнать, как у тебя дела.

Кадис отпустил руку Мазарин.

— Поговорим в другой раз, — нервно ответила девушка.

— Ты занята?

— Да, послушай... Я тебе перезвоню. Ладно?

Паскаль догадался, что Мазарин не одна.

— С тобой сейчас кто-то есть?

— Пока.

Мазарин дала отбой.

У нее кто-то был. Точно кто-то был. И с чего это он взял, что такого не может быть? Но почему она не сказала ему сразу? Почему позволила тешить себя иллюзиями? Она замужем? Нет, не может быть. Слишком молода. А что, если у нее двойная жизнь? Паскаль изнывал от ревности.

У нее кто-то был. Совершенно точно. Кадис заметил, какой нервной стала Мазарин после этого звонка.

— Кто это был?

— Одна подруга.

— Не лги мне, малышка. Я слышал в трубке мужской голос.

— Это была подруга, и точка. Я же не расспрашиваю тебя о твоей жене. И на твои вопросы отвечать не стану.

— Какой он? Молодой, наверное?

— Я же сказала, у меня никого нет. К несчастью, мое сердце похитил ты.

— А что в таком случае ты сделала с моим?

Мазарин глядела на учителя с торжеством.

— Я как раз хотела спросить: в честь чего ты пригласил меня на прогулку? Где Сара?

Услышав имя жены, Кадис поморщился.

— Почему нам непременно надо о ней говорить?

— Потому что она существует.

— Ты все испортила.

— Она в отъезде, правильно?

— Я не собираюсь обсуждать с тобой свою семейную жизнь.

— Отлично. Тогда и от меня не жди откровенности. Я точно так же, как ты, имею право на другую жизнь, в которой тебе нет места. По-моему, это блестящий пример дуализма... — Она изобразила задумчивость. — Дерзновенного, пожалуй?

Кадис не ответил. Разумеется, девочка была совершенно права, но признавать это он не собирался. Художник решил сменить тему.

— Так, значит, ты хочешь показать мне свое убежище.

— Нет, не убежище. — Мазарин подумала о старом шкафе. — Туда нет хода никому, кроме меня... Пока я не встречу человека, которому смогу полностью доверять. А как ты думал? У меня есть свои секреты. Я собираюсь показать тебе совсем другое место, совершенно особенное. Это "Гильотина", бар, где играют обалденный джаз. Правда, там можно умереть от клаустрофобии.

Кадис удивился:

— Так мы идем не к тебе домой?

— Нет, в паб недалеко от дома.

— Вернулись твои родители? Ты ведь говорила, что у тебя есть родители. Я видел свет в окнах.

Мазарин всегда оставляла в доме свет, даже днем. Как будто Сиенна ждет ее возвращения.

— Ты никогда мне о них не рассказывала.

— О ком? Ах да... Рассказывать, собственно, нечего. У родителей своя жизнь; сегодня они здесь, завтра уезжают не попрощавшись. Мы все ужасно независимые. Я не спрашиваю, где они пропадают, а мама с папой не лезут в мою жизнь. Полная свобода в отношениях. Такова жизнь, мой друг. Идем...

Художник и девушка спустились в полуподвальное помещение. По прокуренному бару, извиваясь, ползло изысканное соло на кларнете. Мест за столиками не было, и Мазарин с Кадисом уселись прямо на ступеньки. Молодые музыканты виртуозно исполняли одну из классических композиций Луи Армстронга.

Кадис огляделся по сторонам. Бар был полон юношей и девушек, пришедших послушать музыку, которая вышла из моды еще во времена их отцов. В мрачноватом подвале разыгрывалось немыслимое, фантастическое действо: единение мятежной молодости и вечного искусства. Достойное окончание вечера, проведенного в компании Мазарин. За день он досыта напился ее силы и юности.

Как хорошо, что Сара уехала, какое облегчение, что ни перед кем не нужно отчитываться. Жене Кадиса, как всегда, хватило мудрости оставить право выбора за ним. И он выбирал. Пытаясь быть тем, кем ему уже не суждено было стать. Спутником двадцатитрехлетней девушки, годившейся ему в дочери, а то и внучки; человеком, не побежденным годами. Твердая молодая рука вела его за собой, чтобы показать то, чего он был лишен так долго. Вернуть радость... Спасти от тьмы. Рука, за которую он держался, как за спасительную соломинку. Кадис обнял Мазарин, и она положила голову ему на плечо. Художник зарылся лицом в ее волосы. Они пахли персиковым шампунем и весной.

В полумраке бара хрипловатый женский голос напевал Oh, Lady Be Good, мастерски подражая Элле Фицджеральд. Контрабас звучал глубоко и густо, немного в манере Рэя Брауна.

И тут он ее увидел. Это точно была она? Безусловно.

На ступеньках сидела девушка его мечты: Мазарин... И обнималась с другим. С кем? Чья-то голова закрывала ему обзор. Он попытался занять более выгодную позицию, но сумел разглядеть только пышную седину. Мазарин встречалась со стариком!

Мазарин уже давно не показывалась в антикварной лавке; тем сильнее было удивление Аркадиуса, когда она появилась на пороге.

— Ты меня совсем забыла, дочка. Неужто тебе нравится мучить бедного старика? Где ты пропадаешь? И несколько раз заходил, но тебя вечно нет дома.

— Простите, Аркадиус. Я была очень занята. А сейчас мне нужно с вами поговорить.

— Что случилось? Ты очень взволнованна.

— Давайте пойдем в кафе. Ладно?

— С тобой куда угодно.

Антиквар встал, взял пальто и повесил на дверь лавки табличку "Закрыто".

Улицу Галанд заливали солнечные лучи. Весна триумфально шагала по городу мимо туристов, сосредоточенно искавших на картах дорогу к Сите. Тротуары тонули в зелени. Розы, лилии, подсолнухи и экзотические цветы, названия которых никто не знал, источали свежий аромат. Антиквар и девушка шли к Сан-Северину, то и дело обходя цветочные кадки.

— Аркадиус, я хотела поговорить о религии.

— Прошлой ночью кто-то вломился в мою лавку.

— Что?

— Меня обокрали. Помнишь, я показывал тебе старинный пергамент? — Девушка кивнула. — Он пропал, кто-то взломал дверь и перевернул всю лавку. Наверное, искали деньги, а увидев, что касса пуста, решили поживиться хоть чем-нибудь и в результате забрали книгу, в которую был вложен пергамент.

— А почему вы решили, что искали именно деньги? Что, если приходили именно за пергаментом?

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю, Аркадиус. Вы же рассказывали о продаже реликвий. А в рукописи идет речь о мертвой девушке. Возможно, воры искали мощи мученицы.

— В моей лавке?

— А почему бы и нет? У вас много уникальных вещей.

— По-моему, ты знаешь больше, чем говоришь.

Мазарин никак не могла решиться. Пришлось прибегнуть к испытанному средству — лжи.

— Я слышала один разговор.

— Какой разговор? — спросил заинтригованный антиквар.

— Просто разговор двух незнакомцев. Они говорили о катарах, дуализме и какой-то секте... Один из них упомянул мощи святой.

— Сект в наше время хватает. Ты не знаешь, кто это был?

— Они напоминали художников и говорили об искусстве... А потом упомянули Арс Амантис.

— Где ты их повстречала?

— Какая разница, Аркадиус? Я обедала в одном местечке на... — девушка замялась, — на Монпарнасе.

— А что, если потомки Арс Амантис дожили до наших дней? — задумчиво проговорил старик.

— Кажется, они ищут тело святой по имени Сиенна. И вы не знаете, что все это может означать, Аркадиус?

— Ты пробудила мое любопытство. Не знаю, как тебе это удается, но, когда ты рядом, я оживаю. — Аркадиус нежно поцеловал руку девушки. — Тебя сам бог послал! Но теперь я просто обязан во всем разобраться.

—Я боюсь...

— Чего?

— Что они хотят отнять мой медальон.

— Им нужен вовсе не твой медальон. Теперь я почти не сомневаюсь, что тогда, в больнице, его украли. И, раз они вернули священный предмет... — он сделал паузу... — то лишь потому, что ты приведешь их к более ценной реликвии.

— Я?..

— Ты не чувствовала, что за тобой следят?

— Несколько месяцев назад. За мной ходил какой- то жуткий тип, потом перестал.

— Почему ты мне не сказала?

— Я тогда вас еще не знала.

Аркадиус снова задумался.

— У меня идея, — сказал он, помолчав. — Я, кажется, знаю, кто может нам помочь... Если он, конечно, еще жив.

— О ком вы говорите?

— У меня есть старинный друг, член Парижской ложи ювелиров. Правда, мы очень давно не виделись Хмм... Одному Богу известно, где он теперь.

— А что он может знать, этот ваш друг?

— И как мне это раньше в голову не пришло! Он может знать немало... Мой друг очень образованный человек; и у него всегда хватало собственных секретов. Это он рассказал мне об Арс Амантис, и, как я сейчас понимаю, говорил о них чересчур страстно.

— Это опасно?

— Что? Говорить с моим другом?

— Нет... Арс Амантис.

— Самое опасное, что есть в жизни, дочка, — это наш страх. Рузвельт, мудрый человек, говорил, что только страха и стоит бояться.

— Так вы ему позвоните?

— Будем надеяться, что он жив. С каждым днем у меня остается все меньше друзей. Боюсь, я и сам живу последние годы взаймы. Но скажи, а почему тебя это так заинтересовало? И откуда у тебя медальон?

Мазарин поцеловала старика в щеку.

— По-моему, дочка, тебе еще очень много нужно мне рассказать. Может быть, пока я не нашел ювелира, ты начнешь заполнять пробелы в моих знаниях?

— Мне нужно выяснить, зачем им тело, Аркадиус. Это все, что я могу сказать. Прошу вас...

— Ну хорошо. Не знаю, что ты скрываешь. По большому счету я даже не знаю, кто ты на самом деле, но в моем возрасте... Право, какая разница? Я постараюсь разыскать своего друга. И куда только нас заведет твоя скрытность?

— Пожалуйста, не спрашивайте меня больше. Когда-нибудь я все вам расскажу. А пока просто не бросайте меня. Ладно?

— Ммм... Если ты еще раз меня поцелуешь, я, пожалуй, подумаю.

Мазарин снова поцеловала антиквара, и тот рассмеялся.

— Но учти: если мой друг умер, больше спросить не у кого. Я тебя предупредил.

«Излишества» были обречены на успех. Фотографии получились весьма впечатляющими, как все, за что бралась Сара Миллер. Каждый портрет оказался настоящим шедевром — провокационным, шокирующим, интригующим, ироническим, гротескным, барочным, сатирическим, одним словом, великолепным. Проведя в родном городе около двух месяцев, Сара вдруг задумалась, что же делать теперь: вернуться в Париж или убежать в какой-нибудь отдаленный уголок земли? Ледяной ветер, от которого она пыталась спастись на родине, настиг ее и здесь.

О Кадисе Сара ничего не знала и знать не хотела. Так, по крайней мере, она внушала самой себе. Скорее всего, ее муж переживал головокружительный роман или тяжелый творческий кризис, потому и не звонил. Его молчание задевало Сару, но она понимала, что сама развязала ему руки своим поспешным отъездом.

Ей все-таки удалось откусить кусочек от Большого Яблока, чтобы хоть немного утолить голод любви и понимания.

Но этого было мало. Большое Яблоко оставалось всего лишь яблоком, оно могло взбодрить, но не насытить.

Каждый вечер Сара ужинала с Энни. Та старательно опекала подругу и постоянно знакомила с новыми людьми, желающими выразить восхищение великой художнице. Слова, пустые слова, фривольные шутки, разговоры ни о чем, напыщенные и бессмысленные монологи. Сара напрасно искала среди новых знакомых единомышленника. Человека, похожего на нее саму. Того, с кем можно было бы разделить мысли и тревоги. Человека, способного понять, что творится с мужчиной и женщиной на закате дней.

Больше всего на свете Саре хотелось говорить о человеческих страстях, переживаниях и боли. Повстречать того, кто подтвердит, что ее мучения вполне естественное дело и что они непременно кончатся.

Порой ей казалось, что она совершенно одинока в своих мучительных терзаниях. Люди не любят проигравших, а Сара чувствовала, что терпит поражение. Нелепо искать понимания у тех, кто смертельно боится жизни и прячется от нее за щитом банальности.

В разгар очередной застольной беседы Сара неожиданно поднялась на ноги.

— Мне пора.

Все повернулись в ее сторону. Чем это такой успешной женщине не угодил "Лотос", самый модный ресторан в среде нью-йоркской богемы?

Энни бросилась ее уговаривать.

— Останься, Сара. Посмотри. — Она обвела присутствующих широким жестом. — Они здесь из-за тебя.

— Прошу прощения, мне совсем не хочется портить вам вечер...

— Я тебя провожу.

— Ни в коем случае. Ты и так слишком много для меня сделала.

— Я люблю тебя, Сара, мне больно смотреть, как ты себя изводишь. Такая женщина, как ты, не должна позволять...

Сара перебила:

— Не должна позволять чего? Я только и делаю, что все время что-то позволяю или не позволяю. Это слово давно пора выбросить из моего лексикона.

— Извини, ты права, конечно. Кто я такая, чтобы давать тебе советы.

— Знаешь, что хуже всего, Энни? Я впервые в жизни не знаю, что делать.

— Ну и не надо ничего делать. Подожди...

— Не могу. Завтра сяду в первый же самолет.

— Так ты ни к чему не придешь.

— Возможно, в этом вся суть. Не иметь ни проектов, ни договоренностей. Я привыкла слишком тщательно все планировать.

— Там будет все то же самое, только друзей не будет. Не уезжай, Сара.

— Прощай, Энни.

Сара больше не слушала причитаний подруги, умолявшей ее остаться. Она вышла на улицу, не зная, чем заполнить зияющую в душе пустоту. Ей хотелось плакать, но слез не было. Она совсем иссохла.

Ночь пахла гудроном и выхлопными газами. Сара шла куда глаза глядят, мечтая заблудиться и пропасть на пустых улицах.

Над решетками отопительной системы вились причудливые спирали пара. Тротуары были так же пусты, как она.

Бездомные спали прямо на асфальте, укрывшись страницами "Нью-Йорк таймс", "Индепендент" и "Уолл-стрит джорнал". Вчерашние сенсации служили одеялами тем, кто сегодня остался без крова. Теперь Сара не стала бы их фотографировать: что толку обличать несправедливое устройство мира! Она потратила на это слишком много времени. Как, вы еще не в курсе: на планете Земля существуют голод, войны и неравенство полов... Смысл ее профессии в том, чтобы превращать обличительные репортажи в развлечение для богемы.

Она потратила лучшие годы, гоняясь за химерами: сколько ни обличай зло, в мире его меньше не становится.

Проститутки, богачи, нищие, молодежь, старики, смех, печаль... В ночной тьме ярко сияло человеческое ничтожество.

Сара добралась до отеля под утро, усталая и потерянная, и, прежде чем подняться в номер, заказала в баре сухое мартини. Пригубив напиток, она огляделась. У окна стоял мужчина с бокалом шампанского в руках. Уличный свет преломился на хрустальной грани, превратив шампанское в жидкое золото. Сара не смогла удержаться; это был бы отличный снимок: "Одиночество в пути".

Она достала из сумочки маленький фотоаппарат и щелкнула затвором. Мужчина резко обернулся и направился к ней.

Сначала Сара не узнала героя снимка, а когда поняла, кто это, зарделась от стыда.

— Извини, пожалуйста, — проговорила она. — Я не сдержалась. Свет, твоя спина, бокал...

— О чем ты говоришь?.. Быть застигнутым объективом Сары Миллер для меня огромная честь.

— Что ты здесь делаешь?

— Я только что приехал. Знаешь, вся моя жизнь сплошное кочевье. Ты так расхваливала этот отель, что я решил попробовать в нем остановиться.

— Я даже не знала, что ты уезжал.

— Ты ведь мне не звонила. Откуда же тебе было знать?

— Завтра... я уезжаю.

— Возвращаешься в Париж?

Сара уклонилась от ответа.

— Мое приглашение остается в силе. Я буду очень рад видеть тебя на моем ранчо Сан-Хорхе. Не знаю почему, но мне кажется, что колумбийский воздух пойдет тебе на пользу.

Художница пригласила Хермана за свой столик. Она и вправду ему обрадовалась. Хотя они были едва знакомы, Херман Наранхо производил впечатление надежного человека, искреннего и сердечного.

— Ты живешь на ранчо?

— Хотел бы, но не получается. Знаешь, Сара? Все мы рабы своего успеха. Иногда я страшно устаю от всего этого. Смешно, правда? Хочется вернуться на родное ранчо, доить коров и выращивать лошадей.

— Так что же не вернешься?

— Теперь слишком поздно. Я сел не на тот поезд, и с него уже не сойдешь. Я не готов к переменам.

— У тебя есть семья?

— Моя жена... точнее, бывшая жена — птица совсем другого полета.

— Что это значит?

— Она решила полностью изменить свою жизнь. — В голосе Хермана послышалась затаенная грусть. — А дети вполне счастливы в Майами.

— Ты говоришь о своей бывшей жене, о детях... А как же ты сам?

— Я? О своих романах я предпочитаю не говорить.

— Ты несчастлив?

— А кто счастлив в этой жизни, Сара? Лучшее, что мы можем сделать, — это забыться хотя бы на время, и именно это я тебе и предлагаю. Что скажешь?

— Не могу. Но я тебе очень благодарна за приглашение.

— Еще мартини?

— Почему бы и нет?

Изнуренный бессонной ночью официант принес им коктейль и шампанское.

— Ты слишком молод, чтобы быть таким одиноким, — заметила Сара, надкусив оливку.

— Сорок восемь лет — очень много для такой напряженной жизни. Но ты совсем не рассказываешь о себе.

— Если, по-твоему, сорок восемь лет — очень много, что ты скажешь о той, кому вот-вот исполнится шестьдесят? Я просто усталая, никому не нужная старуха. Фотографии выпили все мои силы. Отняли мою жизнь.

— Ты не удовлетворена?

— Не смеши меня. Никакого удовлетворения не существует. Нас всегда что-то терзает. Угрызения совести, например.

— Сара... Тебе явно пора что-то делать со своей жизнью.

— Поехать в Колумбию?

— А почему бы и нет? Тебе там будет хорошо. Мое ранчо в твоем распоряжении. И репортаж получится просто восхитительный. Там такие деревья: сейбы, саманы, ярумо... И река Ла-Вьеха.

— Звучит прекрасно.

— Это и вправду прекрасно, — поправил Херман. — Ты словно возвращаешься в детство. Представляешь, девочки плетут венки из гуамы. У меня в поместье школа для детей работников. Они и тебя научат.

— Гуамы? — Сара засмеялась, вообразив себя с огромным венком на голове. Нет, это уж слишком.

— Ты тоже могла бы научить их чему-нибудь. Например, фотографировать. Испанский у тебя великолепный.

Сара глядела на собеседника поверх пустого бокала. Ей хотелось выпить еще. Херман опять заказал шампанского.

— Сара, иногда жизнь делает нам подарки. Надо научиться их принимать. Десять тысяч гектаров дивной природы у твоих ног. Ну же, соглашайся.

Художница несколько мгновений помедлила с ответом.

— Хорошо. Я полечу в твой рай... Как, ты говоришь, его называли индейцы?

— Киндио.

Бармен ушел. Оставшись наедине, они принялись болтать обо всем на свете.

Карьера, мечты, измены, сумасбродства, одиночество, друзья, молодость, зрелость... Искусство и снова искусство. Книги, города, путешествия, заблуждения, роскошь... По венам Сары струилось мартини, и жилах Хермана пенилось шампанское.

Собеседники решили разойтись, лишь когда окончательно рассвело и в отеле началась пересменка.

В лифте Сара нажала на кнопку третьего этажа. Херман не двигался.

— А тебе куда?

— Туда же.

Двери закрылись, и в кабине повисла неловкая тишина. Лифт остановился на третьем этаже.

— Приехали, — произнесла Сара, просто чтобы хоть что-то сказать.

— Приехали, — согласился Херман.

Наговорившись вдоволь, теперь оба словно онемели.

По дороге к номерам ни один из них не проронил ни слова. Сара вставила в замок карточку и открыла дверь. Херман остановился у двери напротив. Обменявшись на прощание быстрыми взглядами, они ушли к себе. Сара рухнула на кровать, озаренную первыми солнечными лучами.

Вскоре она уже крепко спала и видела во сне море зелени, излучины реки Ла-Вьеха, сейбы и саманы, сотни бабочек, похожих на лепестки экзотических цветов... Она стала совсем крошечной, не больше травинки, затерялась, растворилась в изумрудном море... Одна, две, три... пять... Подняв голову к небу, Сара насчитала двенадцать сияющих радуг... Она была счастлива.

Сара задержалась в Нью-Йорке еще на два дня, чтобы повидать брата и посетить могилу родителей. Спешить было некуда. Она определилась с планами на ближайшее будущее и готовилась пуститься в головокружительную авантюру.

Херман Наранхо уехал из отеля на следующий день, рано утром, оставив Саре короткую записку и визитку с телефонами.

Милая Сара.

Сан-Хорхе ждет тебя. В поместье все готово к твоему приезду. От тебя требуется только сообщить моему секретарю дату прилета. На карточке есть все необходимые телефоны, в том числе мой (на случай, если ты его забыла).

Наслаждайся раем, ну а я буду гореть в деловом аду.

Целую,

Херман.

Итак, ей предстоит оказаться в полном одиночестве, без поддержки и защиты в совершенно незнакомой стране. А вдруг тамошняя тишина окажется хуже здешнего шума?

А что, если она и вправду обретет покой и сумеет примириться с собой?

Перед выездом из "Мерсера" Сара позвонила Паскалю. В это время он должен был оказаться дома. После бесконечных гудков в трубке наконец раздался заспанный голос сына.

— Паскаль?

— Кто это?

— Это я... твоя мама.

— Что случилось? — Паскаль зажег свет и посмотрел на часы. 4.25 утра. — Ты знаешь, который час?

— Прости, сынок. Мне просто захотелось с тобой поговорить. — Голос Сары дрогнул.

— Мама, у тебя точно все в порядке? Ты где?

— В Нью-Йорке.

— А Кадис?

— Не знаю.

— Точно что-то случилось.

Сара молчала. Разговор с сыном ее взволновал. Наконец, глотнув образовавшийся в горле комок, она смогла ответить:

— Нет, все хорошо, правда. Я просто хотела сказать... что очень тебя люблю.

— Знаю, мама, знаю. Когда ты вернешься?

— Мне надо побыть одной. Ты ведь все понимаешь, правда? Я никому не хотела говорить, но ты все-таки должен знать... Со мной действительно что-то происходит.

— Не пугай меня. Вы что... разошлись?

— Скажем, нам обоим нужно подумать. Наверное, это семейный кризис. Пришло время отдохнуть друг от друга.

— Он тебя обидел?

— Не важно, это наши дела. А я еду в Колумбию. Меня пригласили на кофейную плантацию.

— В... Колумбию?

— Говорят, там очень красиво. А я, как тебе известно, испытываю слабость к красоте. Я хочу на время исчезнуть. Мне это давно уже следовало сделать. Спрятаться от мобильников. С тех пор как их изобрели, побыть наедине с самой собой стало практически невозможно.

— Кто-нибудь еще знает... куда ты едешь?

— Ты имеешь в виду отца? Нет, он и не должен знать. На всякий случай запиши эти телефоны.

Сара продиктовала номера с карточки Хермана, Паскаль записал и попросил ее беречь себя.

— Мама... Когда ты вернешься, нам нужно будет поговорить.

— О чем? Давай поговорим сейчас.

— Нет. Это не телефонный разговор, слишком серьезный. Дай знать, когда приедешь, ладно?

— Ты меня заинтриговал.

— Тем лучше, значит, у тебя будет повод вернуться поскорее.

— Ну хотя бы намекни.

Паскаль не стал отвечать.

— Я тебя люблю, мам.

— И я тебя, сынок.

Положив трубку, Сара Миллер слегка улыбнулась. Отношения с Паскалем налаживались. Сын любил ее и переживал за нее. Интересно, о чем он хочет поговорить?

Сара не позволила Энни себя проводить. Она так и не призналась подруге, куда едет, и даже не стала рассказывать о ночной встрече с Херманом. Ей не хотелось, чтобы Энни болтала об этом на всех углах. Приятельницы простились по телефону, договорившись вскоре созвониться, чтобы обсудить предстоящую выставку.

В Боготе Сару встретил сеньор с певучим голосом и изысканными манерами. Он провел ее через весь аэропорт на стоянку частных самолетов — Херман Наранхо распорядился, чтобы всемирно известной художнице устроили подобающий прием.

Самолет оторвался от земли, и Колумбия начала рассыпать перед гостьей свои красоты. Саванна праздновала вечную весну. Сара не успевала фотографировать фигурные облака, похожие на огромные мотки хлопка. Ей хотелось открыть иллюминатор и запустить в них руки.

Чем меньше оставалось до кофейных плантаций, тем прекраснее становился пейзаж под крылом самолета.

Поросшие зеленью горные склоны напоминали широкое лоскутное одеяло. В долине Сару ждали кофейные деревца, розы, пальмы, извилистые русла рек, водопады, озера... Зелень, много зелени, всюду, куда ни глянь. Пир природы в честь вновь прибывшей завершился в аэропорту, где Сару поймал в объятия влажный горячий воздух.

В первую ночь Сара лежала под навесом, смотрела на невиданную россыпь звезд и чувствовала, как их свет врачует ее душу. Она пьянела от запаха влажной земли. Ее баюкало пение цикад. Время здесь шло по-другому, а пространство было устроено по законам волшебства.

Сара целыми днями бродила по тропинкам, прорубленным мачете; слушала об одетой в золото старухе, которую испанцы повстречали на берегу реки: потому ее и назвали Ла-Вьеха; фотографировала искривленные стволы верб, льющих слезы посреди сельвы; садилась в старый "виллис"- внедорожник и каталась по деревне, объезжая кур, тюки кофе и связки бананов; ездила в Саленто снимать разноцветные фасады, круглую площадь с трехцветным флагом на мачте и нарядных детишек на пороге воскресной школы; утоляла жажду в сельских тавернах, сверху донизу уставленных бутылками с пивом; разучивала местные напевы гуаска, стараясь сделать собственный голос таким пронзительным, чтобы достать "сердцевину" боли; побывала в Валье-дель-Корора, чтобы взглянуть на протянувшиеся до самого горизонта стройные ряды пальм; наелась только что пойманной форели. В общем, делала все, чтобы стать своей в этом странном мире. Вскоре Сара позабыла, кто она такая. Но не забыла того, о ком страдала.

Как сейчас там, в Париже?

Как-то раз, утомившись после долгой предвечерней прогулки, Сара задремала в гамаке; там ее и нашел Херман Наранхо. Глаза Сары были закрыты, и он решил, что женщина крепко спит. Приблизившись на цыпочках, Херман долго смотрел на свою гостью. Любоваться на спящих женщин было одним из главных тайных наслаждений в его жизни. Тонкое искусство: подмечать момент перехода в зыбкий мир сновидений. Эти секунды принадлежали Херману. Он владел ими безраздельно.

В молодости Сара наверняка была красавицей. Сон смягчил ее черты, слегка разгладил кожу, позволяя судить о том, как она выглядела много лет назад. Это была неброская, элегантная красота. Время почти не тронуло гордого овала ее лица. Грудь Сары вздымалась от ровного дыхания. Интересно, что ей снилось?

Внезапно, словно услышав его мысли, Сара открыла глаза. Волшебство рассеялось.

— Господи... Вот это сюрприз! Я не знала, что ты здесь. Когда ты приехал? — Она приподнялась, поправляя рубашку.

— Не вставай. Я тобой любовался.

— Мной?

— Мне жаль тебя расстраивать, но подсматривать за людьми вовсе не прерогатива фотографов.

— И что же ты видел?

— Красивую женщину.

— Не ври.

— Хочешь мартини?

— Пожалуй. Последний раз я пила его в Нью-Йорке. А здесь перешла на водку...

— А ты, я погляжу, быстро привыкаешь к местным обычаям. Это здорово.

— Херман... — Сара помедлила. — Спасибо. Такого подарка, как это путешествие, я не получала уже много лет. Теперь я у тебя в долгу.

— Наш ночной разговор в отеле был нежданным подарком для меня. Так что мы в расчете.

Хозяин ранчо позвал мажордома, и тот вскоре принес бокалы с мартини.

— Сегодня ночью я приглашаю тебя на конную прогулку. Будет полнолуние.

— Право, не знаю. Я так давно не ездила верхом.

— Главное — ощутить ритм и поддаться ему. Верховая езда сродни музыке, и самое важное в ней — гармония. Полное совпадение. Конь и человек должны стать единым целым. Это все равно что заниматься любовью.

Сара не знала, что сказать. Заниматься любовью. Она так давно не занималась любовью! Каково это — снова ощутить всем телом мягкий перестук лошадиных копыт? Сара решила не сдаваться.

— У меня нет снаряжения.

— Поверь мне, сегодня ночью... — Херман смотрел ей прямо в глаза, — оно тебе не понадобится.

Мазарин задумчиво вглядывалась в тонкое лицо Сиенны. Вечный сон ее сестры совсем не походил на смерть; мертвые тела, утратившие души, напоминали восковые фигуры из музея "Греван", а в Сиенне теплилась жизнь. Мазарин каждый день искала в ней признаки пробуждения: не дрогнут ли губы, ни всколыхнется ли от глубокого вздоха грудь, и редко, очень редко могла уловить нечто, похожее на ощущение близости весны в разгар зимней стужи.

Вторжение безумца в Ла-Рюш, таинственная слежка, подозрения антиквара — все это приводило девушку в смятение. Она любой ценой должна была узнать, как Святая очутилась в их доме.

Какое отношение имела Сиенна к тому, что творилось вокруг? Как вышло, что у Мазарин не осталось ни бабушки, ни тетки, ни кузена, никого, кто мог бы открыть ей правду? И кто хочет отобрать у нее Сиенну, единственную отраду ее жизни?

Мазарин внимательно осмотрела стеклянный кофр в надежде обнаружить подсказку, но так ничего и не нашла. Примечательной могла показаться только расшитая золотом одежда. Украшавший тунику узор оказался наполовину стершимися письменами, скорее всего на окситанском.

А руки? Мазарин встрепенулась. Ей показалось, или Святая действительно держала что-то в руках? Так и есть, вокруг ее пальца, словно колечко, обвивался тонкий шнурок. И как она раньше его не заметила? Сиенна сжимала в руках какой-то предмет.

Мазарин склонилась над Святой.

— Прости, Сиенна, — прошептала она, осторожно пытаясь разжать теплые пальцы спящей.

Ключ! В руках у Святой был тронутый ржавчиной ключик на кожаном шнурке. Мазарин с великой осторожностью размотала шнурок и сняла ключ.

Ключ... Не его ли искали те, кто хотел завладеть телом? Но если это ключ... то от чего он? Куда может привести эта находка?

Ключ без замка был еще одной тайной. За дверью, к которой он подходил, должна была скрываться разгадка. Мазарин принялась изучать находку. Среди покрывавшего ключ тончайшего орнамента она разглядела знакомые очертания... Тот самый знак, такой же, как на ее медальоне!

Что бы это могло означать? Подбирать подходящий замок было все равно что искать иголку в стоге сена. Мазарин отнесла ключ в спальню и спрятала под подушку; потом, кратко посвятив Сиенну в свои планы и сердечно с ней попрощавшись, она вышла на улицу.

Девушка отправилась в лавку Аркадиуса. Стеклянные колокольчики на двери оповестили о ее приходе. Старик поднял глаза, но не стал вставать, чтобы ее поприветствовать.

— Здравствуйте, Аркадиус. Вы что, не рады меня видеть?

— Что ты, дочка, я всегда тебе рад. Но этот радикулит вот-вот меня доконает.

— Бедный. Хотите, я отведу вас к врачу?

— Не беспокойся, лучше расскажи, с чем пожаловала. Ты ворвалась сюда с таким решительным видом... Есть новости?

— На самом деле я хотела узнать, нашли ли вы вашего друга.

— Я выяснил главное: он жив и находится в Париже. Но поговорить с ним пока не удалось. Я звонил несколько раз, но нашего ювелира не было дома. Зато я, кажется, подружился с его женой. Мы немного побеседовали. Правда, я думаю, она принимает меня за кого-то другого.

— О чем же вы беседовали?

— О, это было очень интересно. У мадам, судя по всему, старческое слабоумие, но кое-что она подмечает, например то, что по ночам ее супруг постоянно пропадает на собраниях какой-то ложи или тайного общества ювелиров.

— Нужно связаться с ним как можно скорее, Аркадиус. Это очень важно.

— Хорошо, милая, но к чему такая спешка?

— Пожалуйста, не спрашивайте. Вы же все понимаете.

— Понимать-то понимаю, да только изменить ничего не могу. Так ты ни к чему не придешь. К несчастью, мне приходится сражаться с неравным противником — твоей молодостью. — Антиквар поднял телефонную трубку: — Попытаю счастья еще раз.

На этот раз ювелир был дома. Старики договорились встретиться в тот же вечер. Добиться этого оказалось совсем не сложно, хоть антиквару и пришлось прибегнуть к невинной лжи.

Ровно в четыре порог антикварной лавки переступил тот самый ювелир, которому несколько месяцев назад человек с мутными глазами принес бесценный медальон.

Первая четверть часа ушла на воспоминания о былых днях, еще четверть посвятили жалобам на годы и болячки, потом перешли к делу.

Аркадиус попросил старого друга оценить серебряные безделушки и коллекцию старинных монет, недавно попавшие к нему в руки. Ювелир быстро управился с работой, объявив все до единого предмета превосходными, но уходить не торопился. Между стариками завязалась неспешная беседа.

Ювелир и антиквар и прежде относились друг к другу с глубокой симпатией. Братья по оружию, они одинаково смотрели на многие вещи. Гость, старый педант и сухарь, принадлежал к древнему роду ювелиров, испокон веку посвящавших себя благородному искусству обработки камней и металлов. Хозяин лавки, напротив, происходил из семьи антикваров. Свое предназначение он видел в том, чтобы искать, покупать, чистить, полировать, реставрировать и хранить вещи, ранее принадлежавшие умершим людям, и потом находить им новых хозяев, которые станут их ценить, беречь и обращаться с ними, как они того заслуживают. Аркадиус не раз снижал цену какой-нибудь вещицы чуть ли не вполовину, если чувствовал, что в покупателе зарождается к ней настоящая любовь.

В тот вечер ювелир остался у антиквара ужинать. Ученая беседа касалась Меровингов, вестготов, храмовников, черных мадонн, масонов и мелкитов[5]... Любви и ненависти. Борьбы, крови и ожесточенных поисков истины.

После пары бокалов хорошо выдержанного арманьяка, предложив гостю великолепные сигары "Давидофф", припасенные для особого случая, Аркадиус завел разговор о Южной Франции. Собеседники устремились в глубь веков и вскоре добрались до эпохи совершенных катаров, трубадуров, рыцарей, тайных обрядов, вроде consolamentum, и возвращения к евангельской чистоте. Когда время шло к полуночи, кто-то упомянул Арс Амантис и туманную историю исчезновения их Святой.

Аркадиус не мог сдержать любопытства:

— Как вышло, что о столь чтимой орденом мученице известно так мало?

— Ее мощи пропали. Кто-то похитил их вместе с саркофагом, в котором были скрыты ответы на все вопросы. Из глубины веков до нас дошла одна-единственная легенда, адепты ордена передавали ее из поколения в поколение. Легенда гласит, что Святая была дочерью знатного феодала. Молва о ее красоте и добром сердце облетела весь свет. Когда девушка гуляла в окрестностях замка в сопровождении одной лишь служанки, ее окружали толпы нищих, а она не только раздавала подаяние, но врачевала их наложением рук. Ей было под силу исцелить любой недуг, даже проказу и безумие. Говорили, одного взгляда на светлый лик Святой довольно, чтобы излечиться. Отец не смел перечить воли своей дочери. Все склонялись перед силой ее доброты. То была самая благородная душа из всех, кто когда-либо приходил на эту землю. Обездоленные стекались в замок Святой, чтобы получить кров, еду и поддержку. Все, за что она бралась, становилось шедевром. Святая вышивала, рисовала и пела, как настоящий ангел. Ей было всего шестнадцать лет, но, несмотря на молодость, она снискала всеобщее уважение. Арс Амантис ценили в ней то, что было основой их веры: любовь и талант.

— И что же с ней стало?

— Ее убили. Долгое время считалось, что Святую побили камнями, но недавно выяснилось, что она умерла во время изнасилования.

— Откуда это известно?

— В такой глухой ночной час, Аркадиус, я, кажется, могу позволить себе быть откровенным. — Ювелир огляделся и понизил голос, словно их могли подслушивать. — Я принадлежу к Арс Амантис.

— Ты хочешь сказать, что Арс Амантис до сих пор существуют?

— Конечно, орден уже не тот, что прежде. Печально осознавать, однако наше братство, как и все вокруг, подвержено влиянию времени. Среди нас есть люди недостойные, но наши принципы не позволяют от них избавиться.

Аркадиус весь обратился в слух.

— Где их искать?

— Среди толпы.

— Поразительно!

— И тем не менее это правда. Ты удивился бы, узнав, какие разные люди состоят в ордене. Нас по-прежнему объединяет любовь к искусству; в этом смысле мы действительно братья. Но зависть и ненависть разъедают орден изнутри. Потому для нас так важно вернуться к истокам. Отыскать тело и саркофаг Святой и узнать ее тайну. Говорят, она может исцелять даже после смерти.

— Тело могли похитить для продажи, — предположил Аркадиус. — В конце концов, это реликвия. Трафик мощей существует до сих пор.

— Тебе что-нибудь известно?

— В моем кругу постоянно циркулируют слухи о какой-нибудь дароносице или костях святого.

Ювелир посмотрел на старого приятеля другими глазами. Антиквар мог оказаться полезен.

— Ты должен пойти со мной на наше следующее собрание, — решил ювелир. — Я скажу, что ты один из наших; брат из южной провинции. Что скажешь?

Аркадиус с радостью согласился. О большем нельзя было и мечтать. Уж теперь-то он сумеет помочь Maзарин.

— Я непременно приду.

— Тебе понадобится плащ. Впрочем, в этом вопросе можно положиться на мою жену; ты бы видел, как она вышивает. Предоставь это мне, дружище.

О Саре уже давно не было вестей. Пакт о ненападении, которому они с Кадисом следовали все эти годы, запрещал докучать друг другу, однако на этот раз молчание жены непростительно затянулось, и художник забеспокоился — уж не случилось ли с ней чего?

Он позвонил Энни в Нью-Йорк, и та несказанно удивилась, узнав, что Сара до сих пор не появилась и Париже. Нет. Энни понятия не имела, где ее искать. Мобильный Сары не отвечал, почтовый ящик был переполнен. Никто о ней ничего не слышал.

Уловив тревогу Кадиса, Энни попыталась его успокоить, заявив, что Сара не раз высказывала желание на время исчезнуть. Наверняка живет сейчас в каком-нибудь забытом богом племени и готовит очередной сногсшибательный репортаж.

— Не беспокойся, Кадис. Я уверена, с ней все в полном порядке. Нам, женщинам, иногда бывает полезно сменить обстановку. Между прочим, это ты ее довел... Бесстыдник!

— Энни, если что-нибудь узнаешь, сразу звони мне; только, пожалуйста, не говори Саре, что я ее разыскивал.

— Я не знаю, что там у вас происходит, да и не хочу знать, но позволь сказать тебе одну вещь: в любом случае разводиться вам не стоит — вы слишком много пережили вместе.

Кадис не стал пускаться в объяснения — все равно Энни его не поймет. Теперь, когда Сары не было рядом и он обрел полную свободу, ему хотелось одного: каждый вечер, словно влюбленному юнцу, бегать на свидания с девушкой, вернувшей его к жизни. Платоническая любовь, какой еще не видел свет! Он не узнавал самого себя.

Наблюдая, как Кадис пытается пририсовать своей модели ноги, Мазарин не выдержала и расхохоталась.

— Брось. Дай, я попробую. Ноги твое слабое место. История с той цыганкой слишком глубоко тебя травмировала.

— Возможно, я действительно не могу рисовать ноги... Зато я могу их ласкать.

— Что правда, то правда.

Кадис поднес к ступне своей ученицы самую тонкую кисточку и принялся щекотать ее между пальцев.

— Почему ты не захотела встретиться вчера вечером, малышка?

Ласки мешали девушке сосредоточиться.

— У меня была...

— Что было?

Кисть ласкала и дразнила.

— Ответь мне, Мазарин.

Кунья кисточка была такой мягкой... Мазарин никак не могла собраться с мыслями.

— ...одна встреча.

— С ним?

— Возможно.

Кадис резко убрал кисть, и девушка поняла, что он рассержен.

— Зачем ты это делаешь, Мазарин?— Я нужна тебе лишь для того, чтобы писать. А ему...

— Для секса?

— Об этом... я говорить не буду.

— Даже не думай. Ты моя.

— Могла бы стать твоей, но ты не хочешь.

— Ты еще не знаешь, на что я способен.

— Ты мне угрожаешь?

— Я люблю тебя. Пожалуйста, Мазарин...

— Не думай, что я буду ждать вечно.

— Я не могу запретить тебе встречаться с другим, но от одной мысли, что он тебя обнимает, во мне все кипит от ярости. Не надо разжигать во мне ревность.

— А как быть со мной? По-твоему, я не ревную?

— Оставим это. Такой разговор добром не кончится.

— Снова пытаешься разделить два мира? Ладно, профессор. Предупреждаю. Сегодня... мы опять никуда не пойдем.

— Разумеется, нет. Ты останешься здесь и закончишь эти полотна. — Он указал на расстеленные на полу холсты.

— И не подумаю.

Кадис стушевался перед внезапным бунтом своей ученицы. Ему хотелось сорвать с нее одежду и овладеть ею прямо на холстах; позабыть о страхах, вновь стать тем, кем он был когда-то.

— Ты не пойдешь к нему.

— Обязательно пойду. — Начав дразнить наставника, Мазарин все больше входила во вкус. — Он меня любит, ясно? По-настоящему.

— Я тоже тебя люблю, Мазарин. Разве ты не видишь?

— Так докажи это.

— Секс — это еще не все. Загляни ко мне в душу. Разве ты не видишь, что я чувствую? Ты не виновата, малышка, меня непросто понять. В твоем возрасте любовь понимают по-другому.

— Любовь не зависит от возраста, Кадис. Меняются только внешние атрибуты, а не чувства. Все то же самое: ревность, надежды, желание обладать… Неужели ты чувствуешь иначе лишь потому, что дольше меня живешь на свете?

— Я уже прожил свою жизнь.

— Неправда. Все еще может измениться, стоит только захотеть. Но ты не хочешь. Ты позволил себе состариться. Физическая немощь тут ни при чем. Хотя что толку говорить, все равно ты меня не слышишь.

— Ты просто не знаешь, каково это. Глядя на себя в зеркало, ты видишь прекрасное юное лицо.

— А тебе не приходило в голову, что твоя седина кажется мне красивой? Мое мнение не считается? Для любви внешность не так уж важна. Иногда мне с трудом верится, что ты художник.

— Мы никогда не договоримся, Мазарин.

— Пока я тебя не знала, ты был моим героем. Теперь, когда стало ясно, каков ты на самом деле, я не знаю, как к тебе относиться. Мне жаль сбрасывать тебя с пьедестала. Возможно, все дело именно в этом. Я полюбила не человека, а придуманный образ. Знаешь, почему мы зашли в тупик? Потому что наша страсть не находит выхода.

— Здесь ты точно ошибаешься, малышка. — Кадис раскинул руки, демонстрируя завешанные холстами стены. — У нас получаются шедевры.

— Ты хочешь сказать, что, как только будет закончена последняя картина, мы упадем друг к другу в объятия?

— Сначала все просто чудесно; вспыхивает огонь, трещат сухие поленья, искры весело скачут, языки пламени ползут все выше... И вот уже разгорается грандиозный, необоримый, пожирающий все на своем пути пожар. Но проходят годы, и начинается рутина; сырые дрова не хотят гореть, искры не скачут, пламя не греет... На смену страсти приходит здравый смысл. — Мазарин слушала, опустив голову. Ей хотелось сказать, что с ней все будет не так, что она станет каждый день изобретать новые услады, но девушка знала — учитель ей не поверит. — Инстинкт сменяется философией, крики страсти — долгими разговорами, любовное томление — обменом новостями... Сейчас ты трепещешь, словно птичка, стоит мне коснуться тебя кончиком кисти. Твоя страсть рождает ответную страсть во мне, темную, непонятную, полную тревог и угрызений... А потом она выплескивается на холст. Душа и кисть, секс и цвет...Слившиеся намертво. — Кадис положил руку на затылок Мазарин, притянул девушку к себе и поцеловал в лоб. — Ты этого не знаешь, малышка, потому ты пока не знаешь жизни.

— Ты словно испытываешь себя.

— Возможно. Не только молодым свойственно проверять, как далеко простираются пределы их собственного "я".

— Твои пределы вторгаются в мои, и мне от этого больно. Тебе не приходило в голову, что ты можешь меня ранить?

— У тебя завышенные ожидания; ты сама себе все это придумала. Моей вины тут нет.

— Ты эгоист, Кадис. И хуже всего то, что я люблю тебя даже таким.

Их разговор прервал мобильный телефон Мазарин. Она опять забыла его выключить.

— Это он. Жить без тебя не может, — ядовито заметил Кадис.

Мазарин взяла трубку и заговорила тихим, нежным голосом, чтобы заставить учителя ревновать. Звонил Паскаль. Он хотел пригласить подругу на ужин, чтобы сообщить ей нечто важное.

— Хорошо. Конечно, милый, я приду, — пообещала Мазарин, пристально глядя на Кадиса.

— Да как ты можешь с ним ворковать в моем присутствии? — Художник побелел от ярости.

— Чем ты занимаешься, Мазарин? — недоверчиво спросил Паскаль, услышав мужской голос.

— У меня урок.

— Скажи ему правду. Скажи, чем ты занимаешься на самом деле: любишь меня, — не унимался Кадис.

— Мазарин, с тобой какой-то мужчина. Признайся, у тебя кто-нибудь есть? — настаивал Паскаль.

— Это мой преподаватель. У него скверный характер.

Взбесившийся от ревности Кадис попытался отобрать трубку. Мазарин поспешно выключила телефон и бросилась наутек. Мольберты падали на пол, картины на стенах дрожали, шпатели кружились в воздухе, кисти летали от стены к стене, точно стрелы без оперения в поисках цели. Яростная гонка по кругу превратила мастерскую в око тайфуна. Спасаясь от гнева Кадиса, Мазарин взбежала по винтовой лестнице под стеклянный купол. Прежде она на такое не решалась. Наверху стояла широкая кровать со сбившимся белым покрывалом, мятыми простынями и подушками с вылезшими перьями.

Кадис догнал девушку, схватил и швырнул на кровать со всей силой своей неуемной ревности. Мазарин упала лицом вниз, и Кадис одним движением сорвал с нее рубашку; при виде голой девичьей спины и выступающих под кожей лопаток его пенис моментально налился кровью. Кадис подмял девчонку под себя. Она ведь этого хотела? Что ж, сейчас получит. Он уже расстегивал молнию на брюках, как вдруг услышал тихий, жалобный плач. В тот же миг буря улеглась. Ураган затих. Кадис понял, что едва не совершил чудовищное зверство. Он принялся целовать ее всю, от ладоней до ступней, вымаливая прощение. Стоны девушки отдавались в душе Кадиса острой болью. Он ужасался собственной глупости и низости. Нет, так нельзя!

Если это когда-нибудь и произойдет между ними, то совсем по-другому. Пусть это будет любовью в истинном смысле.

После знакомства с Кадисом Мазарин начала курить, и новая привычка оставляла огромную брешь в ее весьма скромном бюджете, пополняемом за счет сиротской пенсии. Отойдя от табачного киоска, девушка пересчитала содержимое кошелька: у нее ровно пятьдесят евро семьдесят центов, чтобы прожить два оставшихся апрельских дня и сделать важную покупку.

В начале каждого сезона, когда красавицы модели с рекламных плакатов соблазняли последними коллекциями, Мазарин старательно обходила витрины, предоставляя наряжаться другим. Ее собственный гардероб состоял из пары джинсов, четырех маек, трех свитеров и одного-единственного пальто.

Сверх этого она не могла позволить себе даже шарфик. Крошечные суммы, которые удавалось скопить, оплатив счета за воду, свет и телефон и отложив деньги на еду, девушка тратила на краски и холсты в бутике "Сеннелье" в переулке Вольтера, где студентам делали скидки.

Однако в этот вечер Мазарин решила купить весеннюю куртку: старое доброе черное пальто было слишком теплым для мая.

С тех пор как девушка стала заниматься в мастерской Кадиса, черная одежда превратилась для нее в нечто вроде униформы. В винтажном магазинчике недалеко от дома обнаружился черный мужской плащ с чужого плеча, и Мазарин недолго думая его купила.

В отель "Кост" она явилась босая и в новом плаще. Ее вид заметно контрастировал с хрустальными люстрами, барочными складками штор, диванами красного бархата и фортепианной музыкой. В баре Мазарин поджидал Паскаль.

— Хочешь мохито? Они здесь отменные. — Он протянул ей стакан, пахнущий свежей мятой. — Дай, я на тебя посмотрю... Ты такая красивая!

Мазарин быстро поцеловала его в губы.

— Нет, не так, — прошептал Паскаль. — Придется научить тебя целоваться.

И он поцеловал ее по-другому, долго и страстно.

Паскаля было не узнать. Словно в сдержанном, суховатом психиатре все это время жил другой человек, храбрый и решительный, живой и страстный, и теперь он вырвался на волю.

— Хотела бы я знать, что с тобой творится, — проговорила Мазарин, прерывая поцелуй.

— Теперь я понимаю тех, кто безумно влюблен. Они не слышат голоса разума. Любовь завлекает их, опутывает, лишает воли и губит, а они и рады погибнуть за один поцелуй. Ты спрашиваешь... что со мной творится. Я не могу без тебя! Когда тебя нет рядом, мне нечем заполнить пустоту в душе. Со мной ничего не творится, просто я тебя люблю.

Мазарин снова приникла к губам Паскаля. Ей хотелось почувствовать то, что чувствует он; хотя бы на время унять боль от ран, нанесенных Кадисом. Она закрыла глаза и попыталась раствориться в поцелуе... Нег, нет, нет... Или да? Слабое, едва ощутимое дуновение... Да. Да! Ей нравились поцелуи Паскаля. Такие нежные и жаркие. Его язык неспешно скользил по ее губам — берегам безбрежного моря, — потом, стремительно, как рыбка в морскую пучину, проникал ей и рот, касался ее язычка, пробегал по деснам, пробирался все глубже, в темные, глухие лабиринты; у его слюны был привкус мяты и надежды.

— Мазарин... Я люблю тебя, — проговорил Паскаль, на миг оторвавшись от ее губ. — Я не знаю, кто ты на самом деле. Иногда ты кажешься мне пришелицей из другого мира... И все же я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, Паскаль.

— Я давно хочу задать тебе целую кучу вопросов. Ведь я, в сущности, так мало о тебе знаю. Но менять свою любовь на твою откровенность я не стану. Любовь важнее всего. К тому же, что бы я о тебе ни узнал, моих чувств это не переменит.

— Ты знаешь, я терпеть не могу разные условности, — сказала Мазарин.

— Знаю. — Паскаль бросил взгляд на ее босые ноги. — С этим я давно смирился. И сейчас, нарушая немыслимые условности и правила, я хочу тебе кое- что предложить...

Подошел официант:

— Господин Антекера?

Паскаль кивнул.

— Ваш столик готов. Прошу за мной.

Вслед за официантом они прошли по коридору миновали широкий внутренний двор, большой зал потом еще один, и еще и наконец оказались в тихом уютном уголке, у стола, на котором горела одинокая свеча.

Они ели, пили, болтали, смеялись, целовались, а когда пришло время десерта, к столику подошел сам метрдотель с покрытым крышкой серебряным блюдом на подносе.

— Крем-брюле, мадемуазель, — возвестил он, поставив блюдо перед Мазарин.

— Но я не заказывала десерт.

— Уверяю вас, его стоит попробовать.

Мазарин покосилась на Паскаля, но тот сохранял совершенно невозмутимый вид.

— Позвольте заметить, что крышку с этого десерта должен снять тот, кому он предназначен. Прошу вас...

Мазарин снова посмотрела на Паскаля, и психиатр жестом предложил ей снять крышку. Метрдотель удалился, оставив влюбленных наедине.

Под крышкой оказался маленький торт в форме открытой коробочки, в центре которого сверкало великолепное кольцо с бриллиантом. На блюде красовалась надпись, выведенная шоколадным сиропом: "Выходи за меня замуж..."

— Замуж?

— Я знаю, такой шаг может показаться тебе поспешным, и все же...

— Замуж? — повторила Мазарин, не веря своим глазам.

— Не обязательно прямо сейчас.

Мазарин взяла в руки перепачканное шоколадом кольцо и, не зная, как поступить, облизала его.

Бриллиант сиял в ее губах, как маленькая звездочка.

— Ты сумасшедший, Паскаль. Оно... прекрасно.

— Так выйдешь?

Мазарин не знала, что сказать. Ее разом охватили страх, тревога, печаль... И затаенная радость. Обручальное кольцо. Начало новой жизни. Стать женой Паскаля. А как же Кадис? А Сиенна?

— Позволь, я его надену.

Мазарин машинально протянула руку. Она и представить себе не могла, что кто-нибудь захочет провести с ней всю оставшуюся жизнь. Что ее можно любить так сильно.

Кольцо горело на безымянном пальце, а мысли девушки метались от Ла-Рюш к отелю "Кост", от Кадиса к Паскалю, от безумия к разуму, от страсти к спокойствию, от нет к да, от да к нет.

— Не торопись с ответом, любовь моя. Просто помни, что ты прекрасна и что я тебя люблю.

Глаза Мазарин были как два бездонных озера, готовых пролиться слезами.

Девушка не знала, как быть. Перемена в судьбе означала потерю и забвение. Ей предстояло потерять Кадиса, навсегда позабыть об их пылких вечерах... И о картинах. Им больше не придется писать вместе. Взамен ее ожидала спокойная жизнь, без надрывов и всплесков. Пришлось бы открыть Паскалю правду, признаться, что она живет совсем одна. Что все это время она его обманывала; что нет никаких родителей, и сестры тоже нет. А еще придется рассказать о Сиенне, ведь с ней она не расстанется ни за что на свете.

— Эй!.. Я просто хотел тебя порадовать. Я люблю тебя, Мазарин. Вот и все.

Девушка поглядела на свою левую руку: бриллиант переливался каждой гранью, преломляя отблески свечи. Свет и тень, страх и сомнение... Мазарин покрутила кольцо на пальце. А что, если снять его? Вернуть? Взгляд Паскаля был полон нежности. Отклонить предложение, остаться верной привычной одинокой жизни? Нет. Так поступить Мазарин не могла. Она ведь тоже любила Паскаля.

— Я должна сказать тебе...

— Тсс... — Паскаль коснулся губ невесты кончиком пальца. — Ничего не говори. Позволь мне думать, что твои глаза говорят да; что однажды ты пустишь меня в свое молчание. Нет, ничего не говори. Позволь мне верить, что ты моя, хоть это и не так.

И Мазарин ничего не сказала.

Ночь выдалась теплой. Озаренные голубоватой луной кофейные деревья отбрасывали длинные тени, танцующие на ветру. Запах только что смолотого кофе обволакивал долину. Жабы и сверчки, уставшие от ночной тишины, завели свои жалобные песни. Кони нетерпеливо ржали. Сара Миллер до последнего отказывалась садиться верхом без седла, но Херман только смеялся.

— Прекрати ныть. Я дам тебе самую лучшую кобылу.

— А если она меня сбросит?

— Главное — не бояться упасть. Лошади — чуткие животные. Не давай им почувствовать свой страх.

— Я не смогу.

— Сара... Ради бога!

Херман помог Саре сесть верхом, и она тут же вцепилась обеими руками в мягкую белую гриву. Лошадь в нетерпении била копытом.

— Я определенно сошла с ума.

— Ничего подобного. Просто ты живая.

— И сумасшедшая...

Херман вскочил на красавца коня.

— Готова?

Сара нерешительно кивнула.

— Вперед!

Лошади знали дорогу. Оставив позади поместье, они поскакали по тропе, ведущей в бесконечную долину. Пастбища купались в лунном свете, банановые рощи дремали, кофейные деревца тянули к небу раздвоенные стволы. Всадники поднялись к Моро-де-ла-Фелисидад, откуда открывался вид на исток реки Ла-Вьеха. Вокруг стояла тишина.

Внезапно конь Хермана галопом пустился вниз, белая кобыла Сары бросилась за ним.

— Держись крепче, будет здорово, — крикнул Херман, подставляя лицо ночному ветру.

— Хермаааан...

Кони в такт неслись по мокрой от росы траве. Река, ветхий дощатый мост, головокружение, страх, бешеный стук сердца, стук копыт по дрожащему дереву, ужас, плеск адреналина в крови...

Сара была в восторге. Ее страхи без следа растворились в бешеной скачке.

Постепенно лошади перешли на шаг и остановились на широкой поляне. Над орхидеями и густым мхом, покрытым крошечными белыми цветами, кружились сотни ночных бабочек. Искаженный лунный диск качался на поверхности воды. Это и был рай на земле.

— Здесь... чудесно, — выговорила Сара, справившись с дыханием.

— Об этом месте никто не знает, — сообщил Херман. — Знаешь почему? Потому что никто не отважится перейти через мост. Его называют мостом смерти. Говорят, что тот, кто через него перейдет, уже не вернется назад. Но это не так — вернется, но другим.

Они спешились. Какой дивный свет! Как хочется снова быть молодой.

— Хочешь выпить? — предложил Херман и достал из кармана куртки флягу с водкой. Сара сделала большой глоток. Недаром водку называют огненной водой. От нее в горле настоящий пожар.

Хозяин плантации расстелил куртку на полу и пригласил свою гостью сесть.

— Что творится с твоей жизнью, Сара?

— Почему ты спрашиваешь?

— У тебя все видно по глазам. В них какая-то... растерянность. Это из-за твоего мужа?

— Пожалуйста, не надо портить такую прекрасную ночь.

— Невысказанная боль никуда не уйдет.

— Давай поговорим о другом.

— Я моложе тебя, но и мне довелось кое-что повидать в этой жизни... В том числе предательство.

— Иногда мне хочется онеметь, Херман. Только смотреть и молчать. Я не хочу ни о чем судить, я устала принимать решения. Я никто, просто грешное и слабое человеческое существо.

— Ты так говоришь, потому что тебя обидели.

— Мне хотелось бы остаться здесь, в этом месте, о котором никто не знает и в котором столько жизни. Смотреть, как день сменяет ночь, любоваться звездами... Лежать камнем на речной отмели, чтобы вода ласкала меня и потихоньку растворяла, пока я совсем не исчезну. Раствориться в реке и скалах. Стать звуком, тишиной... Ничем.

— Ты можешь остаться. Я же говорил, мой дом - твой дом. Только... Это не дело. Ты бежишь от реальности. Еще один репортаж не решит твоих проблем.

— Это все, что у меня есть. Моя камера.

— Здесь ты ошибаешься, хотя я давно собирался сказать тебе, что ты удивительный фотограф. Твои снимки... В них столько смыслов. Это может показаться странным, но они мне очень помогли. Так что я всего лишь пытаюсь вернуть тебе долг.

За разговорами содержимое фляги постепенно иссякало, и мысли собеседников начинали путаться Внезапно Херман начал раздеваться прямо на глазах у Сары, не испытывая ни капли стыда.

— Эй!.. Что ты делаешь? — удивилась художница.

— Ты непременно должна попробовать, — заявил Херман, взбегая на большой камень. — Вода здесь чудесная.

С этими словами он нырнул, с шумом взметнув в воздух фонтан брызг.

— Иди сюда! — Голос Хермана послышался откуда- то из-под спускавшихся в воду зарослей.

Алкоголь начинал действовать. Сара уже не раздумывала. Какая разница, сколько ей лет? Кого волнует, что ее грудь неидеальна? Что такого, если ее увидят голой? Куда подевалась Сара шестьдесят восьмого года?

Художницу охватило приятное безразличие. Прошлое потерялось где-то в лабиринтах памяти. Забыть его на время, а то и навсегда. Не думать... О смерти, идущей по пятам.

— Иди сюда, Сара, — снова позвал Херман.

Оставив одежду на берегу, Сара бесстрашно бросилась навстречу струям теплого ветра. Краткий как миг полет. Жизнь, падение и смерть. Ночной воздух охватил ее тело... Сладостное безразличие. Быть или не быть... Не имеет значения. Издалека послышался голос Хермана:

- САРА, БЕРЕГИСЬ!

Вода, вода, вода, вода... удар; руки коснулись дна. Рыбы, зеленоватый свет, мох... Немыслимая легкость... Покой. Тихий омут. Тишина. Ничего, ничего, ничего... И вдруг губы Хермана, пытавшегося вдохнуть воздух в ее легкие... Сара пришла в себя.

Двое нагих людей валялись на траве. С дерева на них равнодушно глядела сова.

Сара повернулась к Херману, и их взгляды пересеклись. Никакой Сары Миллер больше не существовало, осталась женщина без возраста и вне времени.

— Закрой глаза, — сказал Херман.

Сара подчинилась. Ее лицо, обрамленное мокрыми волосами, вновь показалось Херману нежным, молодым и прекрасным. Словно вместе с тревогами уходили годы.

— Если бы ты знала, какая ты красивая. Сонная.. Заблудившаяся в собственном сне.

Ночь укрывала обоих одним пологом. Бабочки кружились над Сарой, оставляя на ее теле разноцветную пыльцу.

Ей не хотелось открывать глаза. Нет, ни за что. Забыть саму себя... Перестать чувствовать. Раствориться.

Ключ. Ключ неизвестно от чего. Ключ, который держала в руках Сиенна... Что бы это могло означать?

Мазарин как безумная металась по дому, недоумевающая кошка следовала за хозяйкой по пятам. Девушка открывала шкафы, выдвигала ящики, передвигала мебель, перебирала одежду, перекладывала старые счета. Поднималась и спускалась по лестнице, упрямо исследуя каждый угол. Ничего.

Оставался подвал.

Прихватив фонарь, Мазарин спустилась в темное, затхлое помещение, пропахшее плесенью и жутью. Луч фонаря метался по стенам, один за другим освещая углы: ничего интересного. Покрытые паутиной и пылью школьные тетрадки. Ржавая коробка из-под печенья с фотографиями спящих людей — или мертвых: существование Святой доказывало, что граница между жизнью и смертью порой бывает очень зыбкой — и коллекцией открыток девятнадцатого века с видами Парижа. Снова ничего.

Мазарин продолжала поиски.

Наконец она обнаружила в углу старинный деревянный ящик, перевязанный кожаным шнуром, Девушка поспешно распутала узел и подняла крышку, Внутри, завернутый в пунцовый бархат... лежал удивительный музыкальный инструмент.

Что же это было? Такая странная и дивно красивая вещь... Мазарин взяла инструмент в руки и не колеблясь начала на нем играть. Она никогда прежде не видела этой вещицы, но, едва прикоснувшись к ней, ощутила прилив радости. "La mia mandora dolсa", — подумала девушка, прижимая к груди инструмент. Кто нашептал ей эти слова? И этот язык? Мазарин перебирала струны. Их пение напоминало концерты средневековой музыки в соборе Нотр-Дам, на которые ее водила мать.

Не выпуская из рук драгоценной находки, Мазарин вприпрыжку помчалась наверх, к Сиенне. Распахнув шкаф, она бережно открыла стеклянный кофр. Спящая была прекрасна, как никогда.

— Привет, — весело поздоровалась Мазарин. — Смотри, что я нашла.

Мазарин легко подобрала прихотливую нежную мелодию и стала напевать странную песню на чужом языке, слова которой она неизвестно откуда помнила наизусть.

Ве - т cuidava d'amor gardar

Que ia trop no-m fezes doler,

Mas era sai eu ben de ver

C'us no-s pot de lleis escremir,

Quant eu d'amar no-m pose tenir

Lleis que no-m deigna retener!

E car me torna e поп chaler

Per trop amar m'er a morir,

C'autramors no-m pot esgauzir

No aquesta поп pose aver.

— Тебе нравится?

От саркофага исходил отчетливый сладкий аромат. Мазарин глубоко вздохнула.

— Ну конечно, нравится. Мммм... пахнет лавандой. Но напоминает... — Девушка задумалась. — Что это мне напоминает?

Воспоминание о другой жизни было мгновенным, как вспышка. Она бежит по цветущему полю с тяжелыми колосьями в переднике. Лицо склонившегося над ней мужчины, его смех, капли пота, губы, запах влажной земли и нежности; нагретая солнцем кожа и бесконечная радость... Но радость внезапно сменяется неизбывной тоской... Поля в огне. Повсюду разорение. Крики, которых никто не слышит. Боль и унижение, осквернение святынь, бессердечное зверье, глумящееся над беззащитной жертвой; один, второй, третий... Снова, снова и снова.

Мазарин безутешно рыдала, склонившись над спящей Святой, и не могла понять, откуда взялась охватившая ее печаль.

Что это было? И отчего так больно? Или она сходит с ума? А что, если обо всем рассказать Аркадиусу?

— Если бы ты только могла говорить, — горько прошептала Мазарин. — Скажи, к какому замку подойдет ключ, который ты держала в руках?

Осененная внезапной догадкой, она принялась изучать саркофаг в надежде отыскать тайник. Опустившись на колени, девушка внимательно рассматривала деревянную раму кофра. В медных петлях на первый взгляд не было ничего таинственного. Или все же было? Металлическую поверхность покрывал тончайший орнамент из арабесок и переплетенных рук, Мазарин продолжала поиски. Основание саркофага было сделано из крепкого дерева. Девушка старательно его ощупала. Никаких тайников. Тогда она принялась скрупулезно, сантиметр за сантиметром, осматривать Сиенну. Густые волосы Святой волнами сбегали на грудь. Крошечные ступни поражали красотой и правильной формой. Мазарин осенило: нужно написать ее портрет. Это поможет отвлечься от бесплодных поисков замка. Решено: она напишет портрет, исчерпывающее воплощение Дерзновенного Дуализма.

Пусть Кадис увидит, на что она способна.

Мазарин притащила из спальни шпатели, кисти, масляные и акриловые краски, мелки, растворители и две одинаковых доски, на которых должен был появиться дуалистический автопортрет — единое "я", воплощенное в двух лицах. Она собиралась преподнести его Кадису.

Девушка работала дни напролет, охваченная невиданным рвением. Она потеряла счет времени, позабыла и о Кадисе, и о Паскале. Мазарин охватило необоримое стремление творить. Великая жажда, иссушающая и в то же время придающая сил. Телефон звонил и звонил впустую, пока не разрядился. День и ночь слились воедино. Всего через неделю оба портрета были готовы. То было торжество нового искусства. Мазарин разом перешагнула от наглядного экспрессионизма к исчерпывающему реализму, почти сюрреализму. Когда до полного окончания работы оставалось всего несколько мазков, кто-то настойчиво позвонил в дверь. Кто бы это мог быть? Девушка решила не открывать. Последние штрихи были самыми важными. По дому разнесся голос антиквара:

— Мазарин... Если ты дома, открой. Это срочно…

Он сказал: срочно?

— Сейчас иду!

Девушка в два прыжка оказалась у входной двери.

— Что случилось, Аркадиус?

— Дочка, ты сплошное наказание. Являешься в лавку, разжигаешь мое любопытство и опять исчезаешь. Тебе неинтересно, что рассказал мой друг ювелир?

— Извините, я была очень занята.

— Тебе определенно не хватает твердой руки. — Старик глубоко вздохнул. — Откуда этот запах?

— Я пишу картину.

— Нет, это не краска. Здесь пахнет... — он на мгновение задумался, — лавандой. Словно за дверью целое лавандовое поле.

Мазарин не хотела пускаться в объяснения. С тех пор как она стала писать Сиенну, исходивший от тела Святой аромат сделался заметно сильнее; впрочем, за неделю девушка настолько свыклась с запахом, что почти перестала его замечать. Аркадиус продолжал:

— Мой друг пригласил меня на тайное собрание Арс Амантис.

— Они до сих пор существуют?

— Еще как существуют: похоже, это весьма могущественный орден.

— Можно мне с вами?

Аркадиус покачал головой.

— Ну, пожалуйста... — взмолилась Мазарин. — так важно для меня.

— Что ж, если ты объяснишь, почему это так важно, я постараюсь что-нибудь придумать.

— Я не могу, Аркадиус. Еще не время.

— Интересно, почему я ни в чем не могу тебе отказать? Ладно, поговорю со своим знакомым.

— Спасибо.

— Пока не за что.

Аркадиус размышлял о природе странного аромата. Ему показалось, что Мазарин не одна. В доме явственно ощущалось чье-то присутствие.

— Можно взглянуть на твою картину? — осторожно спросил он.

Мазарин в панике отскочила от двери.

— Это невозможно.

— Отлично. О собрании можешь забыть. У тебя слишком много секретов.

— Когда-нибудь я расскажу вам очень длинную историю. Но пока не могу, я еще не знаю, с чего она началась.

— Ты слишком молода, дочка. Бывают истории, которые начинаются с конца.

— Это не тот случай. — Заметив, что антиквар недоволен, Мазарин чмокнула его в щеку. — Ну пожалуйста, не сердитесь.

Аркадиус не сердился. Хоть он в этом и не признавался, девчушка вызывала в нем глубокую нежность; она чем-то напоминала его погибшую внучку.

— Уж если мы заговорили об историях, не удалось ли нам узнать что-то новое о Святой? — спросила девушка.

Аркадиус пересказал все, что узнал от ювелира. От легенды о целительнице до версий исчезновения тела вместе с саркофагом. Мазарин было над чем поразмыслить. Тело Святой принадлежало ей одной, и она не рассталась бы с ним даже под угрозой смерти. Что же касается саркофага...

— Подожди минутку. Я позвоню своему приятелю. — Старик набрал номер ювелира.

В очередной раз прибегнув к невинной лжи, Аркадиус добился разрешения привести на собрание своего помощника, поклявшись, что они оба будут хранить увиденное в тайне и что их присутствие непременно поможет отыскать реликвию. Пришлось признаться, что помощник — женщина.

Судя по всему, супруге ювелира предстояло приготовить два плаща.

Увидев на руке Мазарин бриллиант, Кадис едва не помешался от ревности. Это, вне всякого сомнения, было обручальное кольцо. С тех пор как девушка перестала появляться в мастерской, художнику стало ясно: он ее теряет. Кадис до крови прикусил губу, заставив себя не требовать от нее отчета, где она пропадала целую неделю и почему не отвечала на звонки.

Пока ученицы не было рядом, он отчаянно тосковал и не мог работать, словно девушка забрала с собой его вдохновение.

И вот она вновь переступила порог студии, а вместе с ней вернулась и весна. Едва увидев ее, Кадис ожил. Девушка едва не падала под тяжестью двух картин весьма внушительных размеров.

— Закрой глаза, — как ни в чем не бывало велела ученица, будто они расстались только накануне.

— А ты ничего не хочешь объяснить? Я тут без тебя с ума схожу.

— Сам все поймешь, когда увидишь. Закрой глаза, старый зануда.

— С кем ты была?!

— Ничего не скажу, пока не закроешь глаза.

Кадис подчинился. Ученица взяла над своим учителем совершенно неподобающую власть. Вздохнув, он опустил веки.

Воспользовавшись временной слепотой наставника, Мазарин поставила доски на пол.

На одной из них Сиенна была живой. Мазарин изобразила ее нагой, с открытыми глазами и летящими по ветру волосами. Тело Святой было испещрено окситанскими письменами, тщательно скопированными с медных петель саркофага. Ноги девушки покрывала плотная ткань, намек на нераскрытую тайну. На второй части диптиха Сиенна спокойно спала на ложе из лаванды. На ней была туника, но ступни оставались босыми.

— Можешь открыть глаза, — разрешила Мазарин.

Художник не верил своим глазам, не мог найти слова, чтобы выразить свои чувства. Он в жизни не видел ничего прекраснее; мощь и нежность сплелись воедино на одном полотне. То была настоящая красота, бередящая душу. На глаза Кадису навернулись слезы, и он поспешно смахнул их рукой. Уже очень давно ни одно произведение искусства не рождало в нем такого восторга.

— Ну как? Похоже на твой Дерзновенный Дуализм?

Кадису хотелось задушить девушку в объятиях.

Диптих значительно превосходил любое из его собственных произведений, однако художник был слишком горд, чтобы в этом признаться.

— В целом неплохо. Хотя ты уделяешь слишком много внимания деталям. — Он продолжал вглядываться в картины. — Нет, вовсе не дурно. Для выставки вполне сгодятся.

— Правда? Значит... тебе нравится?

Кадис решил перевести разговор на другую тему:

— Скажи-ка, милая, что это у тебя на пальце?

Мазарин покосилась на бриллиант:

— Ты об этом? Это обручальное кольцо.

Художник готов был выть от боли, ревности и бессилия. Он знал, что не может требовать от Мазарин ничего, поскольку ничего ей не предлагает, но ощущение немыслимой потери было сильнее голоса разум. Малышка Мазарин больше ему не принадлежала.

— Ты не можешь так со мной поступить, — глухо произнес Кадис.

— Эх, Кадис, Кадис!.. — насмешливо протянула Мазарин, не скрывая торжества.

— Ты его не любишь.

— Ты этого не знаешь.

— Знаю, малышка. Ты любишь меня.

— Ты просто не можешь смириться с поражением.

— Мазарин, ты совершаешь большую ошибку.

— Это моя ошибка, а не твоя. Почему бы тебе не заняться своими делами?

— Ты ничего не понимаешь. Рядом со мной ты могла бы стать великой художницей.

— Рядом с тобой? А с какой стороны? Справа или слева? И с какой стороны будет Сара?

Их разговор прервал телефонный звонок. Кадис снял трубку. Сара, четыре дня назад вернувшаяся из добровольного изгнания, сообщала, что Паскаль ждет их вечером в "Клозери-де-Лила". Он намеревался поговорить с ними о чем-то очень серьезном.

Когда самолет, набрав высоту, вспорол густые облака, окрашенные закатными лучами, и море зелени скрылось из вида, Сара заплакала и не могла остановиться, пока не выплакала все слезы, скопившиеся с детства. Еще ни о чем в своей жизни она не рыдала так горько. Сара оплакивала себя и нечаянную радость, которая, возможно, больше никогда не вернется. Позади остались лучшие дни ее зрелости. Вновь обретенные чувства угасли и разлетелись по ветру. Неснятые пейзажи навсегда остались в душе. Но теперь... Что тут поделать? Решение вернуться далось Саре нелегко. И хотя она до сих пор чувствовала неловкость, что-то подсказывало ей: все это было не зря.

Если с Кадисом все действительно кончено и ни один из них не торопится бросить другому спасательный круг, стоит ли ждать, когда прибудет помощь? Сара слишком ценила жизнь, чтобы позволить своему кораблю пойти на дно.

Херман был нежданным подарком судьбы. Сном. Одной ночи с ним хватило, чтобы вновь обрести смысл и радость жизни. В нем Сара обрела родственную душу, человека, с которым можно было непринужденно болтать обо всем на свете, исследуя ландшафты, которые прежде и не мечтала сфотографировать. Молодость прошла, но ничего не закончилось. Впереди было немало важных дел и удивительных открытий. Сара вступала в новый этап жизни с открытым сердцем, без страха и без особых надежд, готовая довольствоваться малым. Мудрость, приходящая с годами, учит смиряться, чтобы получить шанс на новое рождение. Посторонний человек, внезапно появившийся на горизонте, научил Сару принимать себя такой, какова она была: с приметами возраста, душевными метаниями и телесными потребностями.

Этот человек бесконечно нежно ласкал ее прямо на траве, ночь пахла влажной землей, и где-то поблизости ухала сова. И она отдалась ему просто так, без всяких обязательств. Прекрасно зная, что сон скоро кончится.

Тело ее трепетало в его руках, а душа пробуждалась от многолетней летаргии. Мудрые руки ласкали не кожу, а само ее существо. Чуткие пальцы проникали в нее, орошая пустыню живительным дождем. Миг превратился в вечность.

Пока они любили друг друга, десятки разноцветных бабочек осыпали их золотистой пыльцой; красота, пришедшая из ниоткуда, возвращала к жизни ее остывшее тело. Потом был белый круп лошади и бешеная скачка... Без седел. Конские хвосты развевались на ветру, долетая до звезд. Нагота роднила людей с животными. И ночь длилась без конца...

Она не стала прощаться, чтобы не раскисать. Сара чувствовала, что, если Херман прикоснется к ней еще хотя бы раз, она никуда не полетит. А у нее тем временем оставались обязательства перед сыном, мужем и собой. Сара Миллер не привыкла убегать от проблем. Если она и могла чем-то гордиться, то как раз умением встречать невзгоды с гордо поднятой головой. Сара была отважна не только в художественных экспериментах. Ведь в жизни нам не дано самим выбирать декорации, и пейзаж, который нас окружает, порой очень далек от совершенства.

Приземлившись в аэропорту Шарль де Голль, Сара тряхнула головой, прогоняя тоску. Прощальное письмо, адресованное Херману, все это время пролегало в ее сумке. Смелости хватило лишь на то, чтобы, пока все спали, вызвать такси и сбежать. Сара чувствовала, что Херман ее поймет; они не нуждались и словах. Молчание было красноречивее самых долгих разговоров. Пока Хермана не было в поместье, Сара безотчетно ждала его появления. Теперь она возвращалась туда, куда велел ей долг: к мужу и сыну. И, пока еще было не слишком поздно, к себе самой.

После трех месяцев отсутствия Париж показался Саре ослепительно красивым. Уезжая, она оставляла усталый, мрачный, дрожащий от холода город. Теперь он тонул в цветах и зелени.

Жюльетт, встречавшая хозяйку в прихожей, так и светилась от радости. Сара обняла экономку и заверила, что очень по ней скучала.

— Как дела дома, Жюльетт?

— Все хорошо, мадам.

— А как месье?

— Как всегда, работает в своей мастерской.

— Он все еще живет здесь?

— Как можно, мадам! Месье каждую ночь засыпает в своей постели.

Жюльетт принесла сухое мартини, и Сара с бокалом в руке направилась в спальню. Комнату пронизывали солнечные лучи. Место, в котором они с мужем столько раз занимались любовью, казалось совершенно незнакомым.

Повсюду были фотографии разных лет. На полках, на стенах, на столе и тумбочках. С каждой смотрел ее муж. Кадис на своей первой выставке, Кадис на торжественном приеме, Кадис и его вечная сигарета, взгляд сквози дым, тонкие пальцы, перепачканные краской. Маленький Паскаль на пляже, ветер играет его кудряшками, а на заднем плане сияющий молодой Кадис, Паскаль делает первые шаги, Паскаль с измазанной кашей мордочкой... А как же Сара? Где была она все это время? Сара-невидимка! Она пряталась за объективом фотоаппарата. А значит, ее как бы и вовсе не существовало.

Сара долго валялась в ванне, чтобы смыть остатки печали. А с ними и ласки Хермана, которые до сих пор чувствовала каждой клеточкой кожи. После ванны она снова примерила маску серьезной зрелой женщины, хотя в глубине души знала, что прежняя усталая Сара ушла без возврата.

Вернувшись домой поздно вечером, Кадис не поверил своим глазам. Его жена как ни в чем не бывало сидела у окна, прихлебывая мартини, словно это не пропадала где-то несколько месяцев. Сара была приветлива, свежа и благоухала новыми духами. Тяжелый халат подчеркивал ее стройность и хрупкость. Влажные волосы красиво спадали на плечи, обрамляя точеное лицо.

Возвращение жены вызвало у художника сложные чувства. Смесь облегчения и досады. Ему не хотелось возвращаться к прежней жизни. К добровольному заточению и бесконечным сомнениям. Кадис, широко улыбаясь, шагнул к жене:

— Сара, где...

Женщина резко перебила:

— Нет. Не надо спрашивать, где я была. Важно только то, что я вернулась, а ты... все еще здесь. Ты готов к серьезному разговору?

Прежде чем дать ответ, Кадис очень долго хранил молчание.

— Нет.

— Ладно. Я подожду. По-моему, мы пережили вместе достаточно, чтобы не бояться откровенности. — Сара заметила в глазах мужа тоску запертого в клетке зверя. — Не бойся, я не буду настаивать, чтоб мы спали вместе. Жюльетт уже приготовила мне комнату для гостей.

— Оставь ее для меня. Это я должен уйти.

— Дело не в комнате, Кадис. Знаешь, я многое поняла... Нельзя убежать от себя...

Смущенный Кадис поспешил сменить тему:

— Как там Нью-Йорк?

Сара не сдавалась:

— Рано или поздно тебе придется встретиться лицом к лицу со своими страхами, от которых ты бегал все это время.

— Дай мне время, Сара. Больше я ни о чем не прошу.

— Я не могу дать тебе время, я ему не хозяйка. Мы не властны над временем, сколько ни пытайся доказать обратное. Знаешь, что я поняла? Что мы совсем себя не знаем. Ну разве это не забавно? Изо всех сил стараемся втиснуться в молодежные шмотки, а они давно стали нам тесны. Наш порох давно отсырел.

— А если я остался прежним, тем, в кого ты когда-то влюбилась?

— Посмотри в зеркало, и все станет ясно: прошло слишком много лет.

— Моя жизнь не исчерпывается отражением в зеркале, Сара. Чтобы жить, мне нужно безумие. Так что да здравствуют юность, отвага, веселье и безрассудство!

— Ты выбрал самый легкий путь. К сожалению, это путь в никуда.

— Давай закончим разговор. Я же сказал, что еще не готов. Мне рано стареть. И вообще мне это неинтересно.

— Ты слишком горд. Чтобы стать счастливым, Кадис, нужно смириться.

Кадис, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Сара по-прежнему стояла у окна с бокалом мартини.

Будь что будет, но она не уйдет от мужа. Не позволит ему заблудиться, гоняясь за призрачным счастьем.

Очередное собрание в катакомбах должно было состояться этой ночью. Мутноглазому так и не удалось ничего обнаружить; все следы, которые могли привести к реликвии, оказались ложными. Джереми давно осточертело копаться в биографии Паскаля, о котором он и так уже знал все, что только можно, заучивать наизусть маршруты передвижения по городу Мазарин, следить за антикварной лавкой и мастерской Кадиса; никто из них не помог ему приблизиться к разгадке, поскольку, совершенно очевидно, и сам ее не знал. Посланник магистра вот уже пятнадцать дней как забросил свои изыскания.

На последних собраниях царила апатия. Сборища адептов ордена все больше напоминали рутинные мероприятия, пламя, горевшее в их душах, постепенно гасло. У Арс Амантис не было будущего. Большинство братьев подошло к такому возрасту, когда вид чужих останков навевал печальные мысли о собственной кончине. Их участь была незавидной. Искусство и любовь уже не озаряли мир прежним светом, впереди лежала непроглядная тьма.

Надежда передать потомкам философию и знания, хранимые орденом, была призрачной. Арс Амантис уже почти стал легендой; столкновение с новой реальностью давалось ему слишком тяжело.

После позорного провала завистника Флавьена, пытавшегося пробраться в мастерскую Кадиса, у братьев не было никакого плана дальнейших действий. Многие до сих пор считали, что основоположник Дерзновенного Дуализма знал, где хранится реликвия, но подступиться к нему не представлялось возможным.

Медальон, босая девушка, удачливый живописец, все и ничего. Братьям было не на что опереться в своих поисках.

Тайный вход в катакомбы располагался на пересечении улиц Томб-Иссуар и Од. Расположившись в маленьком баре на углу, Мазарин и Аркадиус ждали ювелира, который должен был проинструктировать лазутчиков и снабдить их плащами. Была уже почти полночь, однако на улице не происходило решительно ничего, что свидетельствовало бы о предстоящем собрании. Вокруг не было ни души. Минуты текли в напряженном молчании. А вдруг они ошиблись с местом встречи?

Аркадиус уже начал нервничать, как вдруг в нескольких метрах от них остановился роскошный черный автомобиль с затемненными стеклами. Из машины вылезли двое гигантов, по виду телохранителей, за ними появился элегантный господин. Он огляделся по сторонам, шагнул в ближайший подъезд и растворился во тьме. Через пару минут подъехала еще одна машина, потом еще и еще. Силуэты принимавших гостей, словно призраки, скользили мимо антиквара и девушки. Их никто не замечал. Ювелира еще не было.

— Аркадиус, вы уверены, что это то самое место? — спросила Мазарин.

— Совершенно уверен.

Антиквар заметил на груди у девушки медальон.

— Я же велел тебе его не надевать!

— Я без него не могу. Это мой амулет, Аркадиус. Пока он при мне, с нами ничего не случится.

— Тогда спрячь! — Антиквар посмотрел на ее ноги и покачал головой. — И туфли не надела! О чем ты только думаешь?

Пока они препирались, подоспел ювелир.

— Наконец-то! — воскликнул Аркадиус.

Мазарин поспешно спрятала медальон под одеждой.

— Ты не сказал, что с тобой будет молодая женщина.

— Это моя внучка. Она настоящий эксперт в вопросах реликвий.

— Ладно, давайте быстрее. У жены едва хватило времени на два плаща, потому я и задержался. Все уже наверняка собрались.

Он достал из сумки плащи и передал один из них Мазарин.

— Закутайтесь хорошенько, мадемуазель. А то привлечете внимание: вы слишком красивы.

Мазарин хотела набросить плащ, но ювелир ее остановил:

— Не сейчас, внутри. И пожалуйста, ничего не говорите.

Ювелир кратко проинструктировал Мазарин и антиквара относительно обрядов ордена.

Аркадиус положил на стойку банкноту, и троица покинула пустынный бар. Они пересекли улицу, зашли в подъезд и оказались у маленькой железной двери. За нею начиналась ненадежная на вид винтовая лестница.

— Спускаемся.

Впереди была полная темнота. Ювелир зажег факел.

— Я рассчитываю на ваше молчание, — сказал он, понизив голос. — Помните: как только вы покинете это место, вам придется забыть о том, что вы здесь были.

— Мы вас не подведем, — пообещал Аркадиус.

Ступеньки оказались щербатыми и скользкими.

Пахло сыростью. По стенам сбегали струйки воды, с потолка угрожающе свисали сталактиты. У Аркадиуса отчаянно билось сердце — он не выносил замкнутых пространств. Мазарин едва дышала от страха.

Преодолев бесконечную лестницу, старик остановился немного передохнуть; пот лил с него градом.

— Вы в порядке, Ар... дедушка? — встревожилась Мазарин.

— Ничего страшного; просто я не привык к подвалам.

Ювелир велел подопечным надеть плащи. Справившись с дрожью, Мазарин помогла старику, потом переоделась сама.

Цветница осталась позади. Дальнейший путь лежал через темные коридоры, мимо уложенных аккуратными рядами человеческих костей и надписей на французском и латыни: "Hie in somno pacis requiescunt. Здесь покоятся мирным сном. Majores principium et Ulils. Важны начало и конец. Живое умрет, мертвое воскреснет. Homo sicut foenum dies ejus; tamquam flos agri, sic efflorebit: quoniam spiritus per transibit in illo, et lion cognoscet amplius locum suum"[6]. Маленькая процессия не прошла и ста метров, когда Аркадиусу сделалось совсем худо. Старик не желал признаваться, но ему делалось все труднее дышать.

— Может, нам вернуться? — предложил ювелир.

Аркадиус покачал головой.

— Сейчас все пройдет. Идите, я вас догоню.

— Нет, дедушка. Я тебя не брошу. — Мазарин взяла его под локоть.

— Осталось совсем немного. Видите ту каменную глыбу? — Ювелир указал в глубь коридора. — Нам туда.

Аркадиус собрал оставшиеся силы и двинулся вперед. Ювелир нажал секретный рычаг, и камень отодвинулся, открывая проход в подземную часовню, в которой несколько десятков человек в вышитых плащах о чем-то оживленно переговаривались. Услышав шаги, все, как один, замолчали и обернулись.

— Сила моя в любви, — произнесли вновь прибывшие, вскинув руки.

Арс Амантис ответили в унисон:

— Принимаю и воздаю.

Постепенно сердце Аркадиуса стало биться ровнее.

Антиквар был наслышан и начитан о тайных обществах, и все же увиденное в катакомбах произвело на него сильное впечатление. Фигуры в белых одеждах, в этом мрачном месте, вокруг каменного ложа, напоминавшего алтарь для жертвоприношений, напоминали средневековых монахов. Капюшоны надежно скрывали их лица. Старик взглянул на Мазарин. Прикрытая плащом, она ничем не выделялась. Да и таинственный полумрак и блики от факелов служили весьма надежной маскировкой. Оставалось только надеяться, что никто не заметит нежных девичьих ступней.

Оказавшись среди сложенных вдоль стен костей и таинственных людей в белом, Мазарин совсем растерялась. На плащах незнакомцев красовался знак с ее медальона. Неужели Святая принадлежала к этой странной секте? Внезапно в размышления девушки вторгся звучный голос.

— Братья... — начал магистр ордена. — Вот уже который месяц все мы живем надеждой. Надеждой вернуть священную для нас реликвию. Надеждой на возвращение к чистой и прекрасной жизни, полной подлинных чудес. Очень жаль, что до сих пор нам не удалось разгадать тайну, которую скрывают девушка и художник. Зависть, терзающая нашего брата Флавьена, не позволила нам добиться своей цели. Если бы не этот прискорбный промах, сегодня мы могли бы торжествовать. Разумеется, я мог бы прибегнуть к силе закона, но, принимая во внимание мой пост, это было бы еще одной ошибкой; дело получило бы ненужную огласку. Однако существуют и другие возможности. На этот раз я предлагаю действовать открыто. И жестко, хотя наше братство всегда выступало и будет выступать против всяческого насилия. Нам известно, что у девушки хранится медальон нашей Святой.

Мазарин стало трудно дышать. Ведь он говорит о ней! Нащупав под плащом амулет, она крепко его сжала.

— Так почему бы прямо не спросить ее, откуда он взялся?

— Если позволите, монсеньор... — вмешался Мутноглазый. — Боюсь, она нам солжет.

— Едва ли, Джереми. Скорее всего, она не подозревает о его истинной ценности.

— А может, Кадис просто-напросто подарил медальон своей возлюбленной? — подал голос завистник.

— Боюсь, Флавьен, ты утратил право высказывать собственное мнение, — оборвал его магистр. — Если девушка действительно прячет тело Святой, в чем, учитывая ее возраст, я сильно сомневаюсь, она совершает серьезное преступление — незаконное присвоение средневековой реликвии. Мощи принадлежат нам, а не ей. Другое дело, у нас нет документов, подтверждающих наши права.

— Но она ничего не знает, — вставил Мутноглазый.

Аркадиус испытующе посмотрел на Мазарин. Та покачала головой.

— Монсеньор... — Ювелир поднял руку. — Существуют и другие возможности, о которых на наших собраниях ни разу не упоминалось. Мы слишком долго оплакивали потерю вместо того, чтобы уже начать действовать. Ни для кого не секрет, что в мире на протяжении веков существует нелегальная торговли святыми мощами. Как и в случае с крадеными предметами искусства, все сделки заключаются тайно. Не исключено, что Сиенна стала жертвой такого преступления, и ее мощи были проданы по частям.

— Сомневаюсь. До нас непременно дошли бы хоть какие-то сведения. А впрочем... Продолжай, Себастьян.

— Я взял на себя смелость привести на собрание своего старого друга, который только сегодня приехал из Тулузы. — Ювелир указал на Аркадиуса. — Мой друг — один из нас. Он коллекционирует произведения искусства и входит в Национальную ассоциацию ювелиров.

Аркадиус слегка поклонился.

— Что ты можешь нам сообщить, брат?

— При всем моем уважении, боюсь, вы заблуждаетесь насчет девушки. Полагаю, нам стоит сосредоточиться на трафике реликвий.

— Это все равно что искать иголку в стоге сена.

— Вероятно. Однако... Не думаю, что существует много мощей, которые сохранились бы так же хорошо.

— Это верно. Особенно если учесть состояние большинства католических реликвий, до сих пор имеющих хождение. Согласно записям наших предшественников, Святая исчезла в годы мировой войны. Это было очень давно.

— И все же, думаю, отыскать ее можно, — твердо повторил Аркадиус.

Братья принялись обсуждать новую версию. Часовня исполнилась приглушенными голосами. Мазарин тряслась от страха; среди собравшихся был тот самый зловещий человек с мутными глазами, ее преследователь. Девушка начала тихонько пятиться назад, пока не спряталась за колонной.

Магистр ордена вновь взял слово, и в зале воцарилась тишина.

— Приходится признать, что усилия, предпринятые нашим братом Джереми, не принесли никаких результатов. Прежние стратегии оказались ни на что не годными. А потому, если мы хотим, чтобы поиски реликвии все же увенчались успехом, хотя надежды на это почти нет, нам стоит прислушаться к предложению Себастьяна. Вам, — он обратился к Аркадиусу и ювелиру, — я поручаю незаконную торговлю мощами; нет нужды напоминать, что действовать нужно в обстановке строжайшей секретности. Ты, — магистр отыскал глазами Флавьена, — не вздумай снова приближаться к мастерской Кадиса и вообще что-либо предпринимать. А девушкой, — он повернулся к Мутноглазому, — займусь я сам. Причем так, чтобы она точно ни о чем не догадалась.

Почему она опять пропала, не сказав ни слова? Взяла паузу, чтобы обдумать его предложение? Исчезновения Мазарин сводили Паскаля с ума и заставляли влюбляться еще сильнее.

Он любил ее робкий, вопрошающий взгляд, в котором сквозила тайна, мягкое сияние, исходившее от прозрачной кожи, непокорные жесты, мятежную дивную силу, которой он не мог противостоять, любил даже ее одиночество, полное, всеобъемлющее одиночество гостьи из иного мира. Все в ней было зыбким, непонятным, загадочным, все завораживало и не отпускало.

В последний раз Паскаль видел Мазарин во время романтического ужина в отеле "Кост". Он названивал ей не переставая, но девушка не брала трубку, а через несколько дней отчаянных звонков Паскалю пришел ответ, что телефон Мазарин переполнен и больше не может принимать сообщения.

Хотя Паскаль не требовал от Мазарин немедленного ответа, для него самого ужин в отеле был именно помолвкой. Кольцу с бриллиантом предстояло стать его оружием в борьбе с неизвестным соперником.

Молодой человек не сомневался, что его невеста решила побыть наедине с собой, чтобы покончить с сомнениями и сделать выбор. Если у него и вправду существовал соперник, он наверняка был сейчас рядом с ней. От мысли об этом Паскалю становилось невыносимо больно.

Тем временем его пропащая мать опять умчалась неизвестно куда. Паскаль знал, где ее искать, но не собирался этого делать. Сары вечно не было рядом, когда он в ней нуждался... А от Кадиса никакого проку...

В приемной ждали своей очереди пациенты, и среди них — Сара Миллер, рассеянно листавшая журнал. Она решила появиться без предупреждения и сделать сыну сюрприз. Секретарша, охотно ставшая сообщницей матери шефа, пропустила ее в кабинет. Обняв Сару, Паскаль вдруг понял, как сильно соскучился.

— Ты вернулась! А я как раз о тебе думал. Ты как будто прочла мои мысли.

— Прости, что не звонила, Паскаль. Понимаешь...

— Мама, ты, сколько я себя помню, только и делаешь, что извиняешься... Только что это меняет? Ты просишь прощения, а потом снова исчезаешь.

Паскаль усадил мать на диван в углу своего аскетического кабинета.

— Не смотри на меня так, Сара. Я тебя не упрекаю, просто констатирую факт. Но сейчас ты здесь. — Он взял мать за руки, стараясь смягчить резкость сказанных слов. — Скажи, когда ты прилетела? Как Кадис? Знаешь, он мне один раз звонил, спрашивал, где ты.

Я ему, конечно, ничего не сказал... Тебе понравилось в Колумбии?

Саре не хотелось тратить время на расспросы. Она была слишком заинтригована.

— О чем ты хотел поговорить? Когда я звонила из Нью-Йорка, ты сказал, что нам предстоит очень важный разговор.

— А, это... — Паскаль помрачнел. — На самом деле говорить пока рано. Еще ничего не ясно.

— Что случилось, сынок? Ты такой... Не знаю, грустный, что ли.

— Ты правда так думаешь? — спросил Паскаль с горькой иронией. Сара задела его старую рану. Он всегда был грустным, одиноким и жалким. Брошенным матерью, отцом, Мазарин, всеми. — Отлично, ты наконец поняла, что у меня тоже есть чувства. По- твоему, все это... — он обвел рукой свой кабинет, — спасло меня от пустоты в душе? Я тоже человек, мама, не забывай. У меня есть чувства и всегда были... — Паскаль смотрел матери прямо в глаза. — Особенно в детстве, когда ты была мне так нужна...

Сара хотела что-то сказать, но Паскаль перебил ее:

— Возможно, эти чувства и сделали меня таким, каков я есть. Одиночество, это жуткое ощущение, что ты совсем один в холодной и равнодушной Вселенной. То, что происходит со мной сейчас, лишь эхо пережитого тогда. Я думал, что излечился, что моя профессия стала мне надежной защитой, но... Это трудно выразить словами, мама, очень трудно. На моих отношениях с женщинами лежит печать твоего тогдашнего отсутствия. Это страх, страх того, что меня никто никогда не полюбит.

— Прости меня, сынок. Я не знала... Я думала, ты счастлив. Ты никогда мне ничего такого не говорил.

— Бывают безмолвные крики о помощи. Если бы родители знали, что их слова и поступки, на первый взгляд совершенно невинные, могут причинить детям такую страшную боль, они не делали бы очень многих вещей. Ты представить себе не можешь, сколько отчаяния видят эти стены.

— А как же ты? Что тебя мучает, сынок?

Паскаль не ответил.

— Та девушка, с которой ты встречал Рождество?

— Откуда ты знаешь?

— Матери, даже плохие, всегда остаются матерями. Мы чуем нутром, что творится с нашими детьми. Расскажи мне о ней.

Паскаль вспомнил снежный вечер и босоногую девушку.

— Она удивительная. — Его голос зазвенел от восторга. — Умная, красивая... Загадочная.

— Боже милостивый! Ты совсем ребенок, Паскаль. Влюбился, как школьник. Боюсь, ты необъективен.

— Разве любовь бывает объективной, Сара?

— Ты прав. Любовь не бывает ни объективной, ни субъективной. Она просто ЕСТЬ...

— Я просил ее руки...

— Так вот о чем ты хотел поговорить? Но это же просто замечательно, сынок. Надо же... Ты скоро женишься.

— Пока не знаю.

— Как это не знаешь?

— Она думает.

— Плохо дело, сынок. Когда любят, не раздумывают

— С этой девушкой все по-другому. Ты просто ее не знаешь, она совсем необычный человек.

В кармане халата психиатра завибрировал мобильный телефон. Это была Мазарин. Сердце Паскаля затрепетало, как раненый птенец; его непокорная невеста вернулась, чтобы огласить свою волю. Он жестом попросил мать оставить его одного, но Сара и сама все поняла. Она поспешно ретировалась в библиотеку и уткнулась в корешки медицинских книг.

Мазарин попросила прощения за то, что так долго не давала о себе знать, заверила Паскаля, что ее молчание было связано вовсе не с раздумьями, а с работой, а потом сказала, что согласна. Совершенно точно и безо всякого сомнения — согласна. Что все эти дни она помнила о нем и любила. Что ей понадобится год или немного меньше, чтобы разобраться со своими делами. Она знает, что Паскаль поможет залечить ее раны. Если он готов принять ее со всеми ее тайнами, она постарается сделать его счастливым. Если он наберется терпения, научится мириться с ее молчанием, не станет лезть в ее секреты...

Потерявший голову от счастья Паскаль слышал только "я согласна".

— Я хочу представить тебя родителям, — заявил он, светясь от гордости.

— Ладно... Но на моих, боюсь, рассчитывать не приходится.

На прощание Мазарин все же сказала "люблю". Молодые люди договорились встретиться вечером на старом месте, в кафе "Ла-Палетт" на улице Сены.

Мама! — Сияющий Паскаль ворвался в библиотеку. — Звони Кадису. У меня для вас грандиозная новость. Мы могли бы поужинать завтра втроем?

В последний момент планы поменялись. Встреча в "Клозери-де-Лила" не состоялась. Вместо этого, воспользовавшись наступившим теплом, Сара устроила ужин прямо на террасе особняка на улице Помп. Ей не терпелось познакомиться с будущей снохой.

Дом прибрали и украсили к празднику. На стол постелили белую скатерть; в вазы поставили букеты белоснежных лилий; повсюду разложили альбомы с детскими фотографиями Паскаля. Все было готово к встрече влюбленных. Хотя торжество планировалось семейное и довольно скромное, прислуга, как в старые времена, облачилась в парадную форму и перчатки; горничная расставляла тарелки и бокалы и раскладывала приборы сообразно строгому протоколу. Шампанское остывало в ведерке со льдом; кухню наполнял густой ароматный пар, исходивший от кастрюли с соусом для омара. Из духовки доносился сладкий запах печеных яблок. Жюльетт была счастлива: в доме хотя бы на один вечер воцарилась нормальная семейная атмосфера.

Чего не хватало старинному особняку, так это жизни. Мадам и месье не хватало внука. И тут подоспела сногсшибательная новость: Паскаль, сын хозяев, которого она растила с такой любовью, женится! Сегодня он представит родителям свою будущую жену. И это значит, что через несколько лет дом снова услышит детские голоса. По воскресеньям в его длинных коридорах будет звучать беззаботный смех малышей.

Сара беспокойно поглядывала на часы; до прихода молодых оставалось меньше часа, а Кадиса все не было.

Мазарин нервничала. Кадис категорически отказывался отпустить ее этим вечером. Выставка была почти готова, оставалось только немного подправить пару холстов.

— Прости, Кадис, но сегодня я не останусь.

— Боюсь, у тебя нет выбора. Тебе ПРИДЕТСЯ остаться.

— Моя жизнь не ограничивается тобой.

— Малышка... Но ты же хочешь, чтобы ради тебя я отказался от всего, к чему привык. Ты никогда не задумывалась, чем обернется для нас вся эта рутина, которой ты так жаждешь?

— Ошибаешься. Я ничего не жажду.

— Позвони тому, кто встал между нами, и скажи, что сегодня не придешь. Давай звони!

— Я ухожу!

— Предупреждаю: если сейчас ты переступишь порог моей мастерской, больше можешь не возвращаться.

Мазарин взяла плащ и пошла к дверям.

— Никогда! — повторил Кадис в бессильной ярости.

Дверь захлопнулась, и художник вдруг осознал, что наделал. И взревел так, что Ла-Рюш задрожала от фундамента до купола.

— ДУРА! ТЫ ПОЖАЛЕЕШЬ!

Перепуганная Мазарин трясла запертую железную калитку. Замок не поддавался. В Данцигском пассаже не было ни души, и на помощь ей никто не спешил. Гнев учителя грозил испепелить все вокруг.

Окружавшие Ла-Рюш деревья яростно размахивали ветками; их корни грозили вырваться из земли. Искалеченные статуи зашлись в макабрической пляске, готовые спрыгнуть с пьедесталов и броситься на девушку. Зловещее здание щерило зубастую пасть, угрожая схватить ее; кариатиды покинули свой пост и бросились вдогонку. Вокруг был лес, полный чудовищ. Корни деревьев старались сбить Мазарин с ног. Железная решетка хватала ее за полы плаща, не давая убежать. Все детские страхи вернулись разом, чтобы лишить ее воли.

Кадис догнал девушку, схватил за руки, грубо притиснул к стене. Мазарин чувствовала его дыхание раненого хищника и обжигающую ярость. Он причинял ей боль.

Губы Кадиса слепо скользили по лицу Мазарин. Раскаленный язык лизал ее щеки, глаза, брови, нос и мочки ушей. Его кожа пылала. Он походил на жаждущего крови вампира. Наконец Кадис поймал губы девушки и впился в них своим алчным ртом. Он был готов задушить ее поцелуем. Особенным поцелуем, первым и последним. Уничтожить ее, разорвать на куски, выпить ее душу. Он целовал ее снова и снова, тщась насытиться ее молодостью. Пока у нее на губах не выступила кровь. Пока пробудившийся в нем зверь не утолил свой голод.

Немного успокоившись, Кадис распахнул калитку.

— Убирайся, — произнес он, задыхаясь.

Мазарин, рыдая, бросилась прочь.

Мазарин появилась на улице Помп с десятиминутным опозданием, по обыкновению босая и в черном плаще. Глядя на девушку, Паскаль прикинул, что подумает Сара, и пришел к выводу, что будущая сноха непременно ей понравится. Сара была открытым человеком, к тому же ее молодость прошла среди мятежной парижской богемы, к которой вполне могла принадлежать и опоздавшая родиться Мазарин.

Присмотревшись к невесте, Паскаль увидел в ее глазах странный блеск.

— Бедная моя, — проворковал он, целуя девушку. — Не бойся, они придут от тебя в восторг. А если нет, какое нам дело.

Но Мазарин думала о другом. На ее губах еще горели поцелуи Кадиса. Почему он сделал это именно сейчас?

Паскаль заметил на запястьях своей невесты багровые кровоподтеки.

— Что с тобой приключилось?

— Ой... — Мазарин бросила взгляд на руки. — Ничего.

— Точно?

— Не спрашивай, — попросила девушка, прижимаясь к жениху, — просто обними меня.

От него пахло покоем и надежностью.

— Идем, — прошептала Мазарин, уткнувшись Паскалю в плечо. — Твои родители ждут.

Поздоровавшись со швейцаром и жандармами, охранявшими дом с тех пор, как в нем поселился сын арабского шейха, молодые люди миновали подъезд и вошли в лифт. Мазарин притихла, смущенная царившей вокруг роскошью. Она не привыкла к официальным приемам. А что, если у нее не получится вести себя как подобает? А что, если родители Паскаля ее не примут? А что, если сбежать прямо сейчас? Но убежать она не могла. Ее обнимали надежные руки жениха. Мазарин вопросительно взглянула на Паскаля, и он улыбнулся в ответ.

Звонок возвестил о прибытии на девятый этаж. Лифт остановился.

— Ну, вот мы и на месте. — Паскаль взял девушку за руку. — Постой... У тебя ладони мокрые! Не надо бояться, милая. Они не злые.

Мазарин растерянно озиралась. Поцелуй Кадиса выпил все ее силы. Паскаль продолжая:

— Я познакомлю тебя с чудесной старушкой, которая меня вырастила. Ее зовут Жюльетт; она, можно сказать, заменила мне мать. Так что если тебя интересуют мои детские выходки, спрашивать нужно у нее. Эй!.. Посмотри на меня. — Он ласково повернул к себе лицо невесты. — Не старайся особенно понравиться моим предкам, пусть они боятся тебе не понравиться. Вообще-то у вас много общего. Они великие художники, прямо как ты.

Паскаль не стал доставать ключ и позвонил в дверь.

— Я открою! — крикнул Кадис из глубины комнаты. Он только что пришел и едва успел умыться, побриться и сменить рубашку. Художник все еще дрожал от любви и гнева.

— Не спеши, — попросила Сара, поправляя перед зеркалом блузку. — Я хочу увидеть ее первой.

Открыв дверь, Кадис остолбенел. На пороге стоял сияющий Паскаль и обнимал... ЕГО МАЛЫШКУ!

Нет, не может быть, что угодно, только не это!

Голос сына звучал словно сквозь густую, осязаемую пелену. До Кадиса долетали лишь отдельные звуки.

— Сара... К...дис... поз...пред...та...

Пустота-пустота-пустота.

Кадис зажмурился. Губы его сына продолжали двигаться, но он не понимал ни слова.

— мою... не... вес... ту...Ма...рин...

Слова обжигали, как удары кнута.

Губы Мазарин сделались белыми, как у покойницы. От лица отхлынула кровь. Перед ней стоял ее художник, ее страсть, ее печаль, ее боль, ее мучитель... ее любимый.

КАДИС.

У него был сын. КАДИС.

У которого она искала спасения от его собственного отца. КАДИС.

Человек, пробудивший ее тело.

КАДИС.

Ее искусство.

КАДИС.

Ее жизнь.

Сара, не подозревавшая, что творится в душе ее супруга и будущей снохи, крепко поцеловала Паскаля и сердечно обняла Мазарин.

— Что же ты молчишь? — укорила она мужа. — Как ты и просил, сынок, я ничего не сказала твоему отцу. Так что твой сюрприз, кажется, удался.

— Еще как удался, — выдавил Кадис, чудом совладав с собственным голосом. — Как, ты говоришь, тебя зовут?

Наставник сверлил непокорную ученицу ледяным взглядом.

Вопрос Кадиса застал Мазарин врасплох. Меньше всего на свете она ожидала, что ее жестокий возлюбленный превратится в недовольного будущего свекра. И спросит, как ее зовут... Он что, решил поиздеваться? А что же делать ей? Притворяться? Мазарин стряхнула оцепенение. Собрав все силы, она решили сыграть роль до конца.

Выдержав взгляд учителя, девушка ответила с вызовом:

— Мазарин.

Кадис продолжал ее изводить:

— Мазарин, а дальше?.. У тебя что, нет фамилии?

— Мазарин, и довольно. — Паскаль бросился защищать невесту.

— Все в порядке, милый, — остановила его Мазарин, наблюдая за реакцией художника. — Ведь твоего отца на самом деле зовут вовсе не Кадис, правда? — спросила она насмешливо. — Таковы уж мы, люди искусства. Имеем обыкновение забывать собственные имена... Иногда. Кстати, как, вы сказали, вас зовут?

— Может быть, пройдем в квартиру или так и будем стоять на пороге весь вечер? — Сара попыталась разрядить атмосферу.

— По-моему, все немного нервничают, — заметил Паскаль, обнимая невесту за талию.

— Для нас это такая неожиданность, — обратилась Сара к будущей снохе. — Надеюсь, ты простишь нам некоторую...

Кадис не дал жене договорить:

— Извини, Мазарин. Я вовсе не хотел...

Девушка безмятежно улыбнулась:

— Ничего страшного. Это было даже забавно.

Стараясь держаться как ни в чем не бывало, художник толкнул дверь, и взглядам гостей предстали две его великолепные работы. В прихожей горели огромные люстры. Гостиная встречала жениха и невесту мягким золотистым светом десятков свечей. Увидев, что из кухни робко выглядывает любопытная Жюльетт, Паскаль позвал служанку:

— Иди сюда, я познакомлю тебя с моей невестой. Переглянувшись с хозяйкой, старая экономка отошла поприветствовать девушку:

— Добрый вечер, мадемуазель.

— Правда, она у меня красавица? — спросил Паскаль.

— Ну конечно, месье.

Голоса домочадцев едва долетали до Кадиса. Он больше не мог здесь оставаться. Самый чудовищный из его кошмаров сбывался наяву. Художник метнулся к бару. Чтобы справиться с собой, ему нужно было выпить, почувствовать, как по венам струится алкоголь. "С тобой все кончено, — произнес он сквозь зубы. — Все кончено, идиот ты несчастный. Ты безнадежно стар". Разговаривая с самим собой, Кадис наливал себе только что принесенное с ледника виски и пил его как воду, искоса наблюдая, как молодая пара весело болтает с его женой. "Да здравствует смерть! И пошло оно все к черту!"

Одной бутылки оказалось мало. Терзавшая душу Кадиса боль стала только сильнее. Еще виски.

Хлюп-хлюп-хлюп.

Мазарин и Паскаль, возлюбленная и родной сын, молодые, красивые, полные сил, открыто насмехались над его уродливой, немощной старостью.

Хлюп-хлюп-хлюп.

Что же ему делать со своей жаждой любви и творчества? Его тело гнило изнутри, а вдохновение давно себя исчерпало. Каково это — превратиться в живого мертвеца? И знать, что сын наслаждается похищенным у него счастьем?

Хлюп-хлюп-хлюп.

Боль текла по его жилам.

Кадис хотел разрыдаться, выплакать, выплеснуть эту боль, но не мог.

Его тело — мертвая материя.

Кадис чувствовал запах гниения. Он разлагался, рассыпался на глазах, растворялся во мраке. Выгоревшая свеча; бесконечный черный сон. Живописцу казалось, будто его картины превращаются в кучу смрадных обрывков, а вместе с ними распадается и душа…

— Кадис, — послышался голос жены. — Ты пропускаешь очень интересную беседу.

... и никто ни о чем не узнает. Семья. Разве это семья? Нет. Он никогда не хотел иметь семью; это получилось случайно. Он был прирожденным бродягой и больше всего на свете дорожил свободой. Он привык думать о себе, только о себе. Быть верным своим желаниям, лелеять дуализм собственной души. Искать и создавать красоту. Его единственной настоящей страстью было искусство. Он хотел стяжать любовь всего мира. Удивлять смерть, пока она не застанет его врасплох.

Хлюп-хлюп-хлюп.

Семья: график колебаний паскудной рутины. Самоотречение без благодарности. Усилия без награды. Паскаль. Бракованный презерватив и прерванный аборт в Лондоне. Он любил его. Возможно. До тех пор пока не увидел со своей малышкой. Кому это нужно — иметь сыновей!

Хлюп-хлюп-хлюп.

— Кадииис! — снова позвала мама.

— Да ладно, мама, — беззаботно сказал Паскаль.

— Сейчас иду, — отозвался Кадис, заметив, что Мазарин поднялась из-за стола и направилась к выходу.

Прихватив бутылку и убедившись, что его никто не видит, Кадис выскользнул в коридор, в котором только что скрылась его ученица; темный проход завершался маленьким читальным залом, дверь, в которую зашла Мазарин, была как раз рядом. Художник затаился в коридоре, словно лев, подстерегающий жертву. Когда девушка вышла, он схватил ее за руку, затащил в комнату и запер дверь на ключ.

— Глотни, — предложил он, сунув в лицо Мазарин бутылку. — Тебе не помешает.

Мазарин оттолкнула его руку.

— Как ты осмелилась? Что же ты делаешь, тварь?

— Отпусти меня! Ты!..

Кадис зажал ей рот поцелуем. Он готов был зацеловать девчонку до смерти. Она принадлежала ему. Он не собирался уступать сыну свое главное сокровище.

— Ты псих! — Мазарин отпихнула его. — И пьяный...

— И влюбленный, — добавил Кадис, распахивая ни ней плащ.

— Нет, профессор, слишком поздно.

— Ты хочешь меня, малышка. Я знаю. Неужели ты не понимаешь, как много для меня значишь? Я не хотел заниматься с тобой любовью, потому что слишком высоко тебя ценю.

— Врешь. Ты меня эксплуатировал. Пользовался мной. Теперь моя очередь "ценить тебя слишком высоко".

— Мазарин, не заставляй меня...

— Ну и что ты сделаешь? Набросишься на меня в своем собственном доме? Хочешь, чтобы жена и сын узнали о твоих делишках?

Кадис вновь притянул девушку к себе, и она ответила на его поцелуй. Кровь кипела у нее в жилах. К несчастью, художник угадал, что творилось в душе у Мазарин. Она по-прежнему любила его, любила безумно и безнадежно.

Из коридора послышался голос Паскаля. Он отправился искать невесту.

— Мазарин... Все в порядке?

— Не надо, сынок! — предупредила Сара. — Она сейчас придет.

Кадис и Мазарин затаились, дожидаясь, пока шаги и коридоре стихнут.

— Выпусти меня, — прошептала девушка.

— Только скажи, что любишь меня, что ты согласилась быть с этим...

— Он твой сын, Кадис. Не забывай.

Мазарин решительно высвободилась из объятий художника, повернула ключ и тихонько шмыгнула в коридор. Ее никто не заметил. Вернувшись на терассу, она вежливо извинилась за долгое отсутствие.

— Я заблудилась. У вас такой большой дом, в нем столько дверей... Я случайно забрела в другую комнату.

— Не беспокойся, дорогая. Ты очень скоро привыкнешь к этому дому. — Сара взглянула на девушку с неожиданным интересом. — Где я могла тебя видеть? У меня профессиональная память на лица — фотографическая.

Мазарин выдержала пристальный взгляд будущей свекрови.

— Вспомнила! — объявила Сара. — Это было на Елисейских Полях, на открытии выставки. Ты ведь там была? Я еще подумала, что с тобой можно сделать фантастические снимки, но потом закрутилась и забыла. У тебя необычное лицо. В нем какая-то удивительная бесприютность... Только не обижайся. Я уверена, что на самом деле ты совсем другая.

— Мама, не начинай.

— Мы ведь друг друга поняли, правда, Мазарин? Сара вновь смерила невесту сына взглядом, на этот раз пронзительным и холодным. Мазарин вежливо улыбнулась в ответ, хотя на душе у нее по-прежнему скребли кошки.

На террасу вернулся Кадис, и Сара решила, что пришло время ужинать.

— Перейдем за стол?

Ночь наполнял запах цветущего апельсина. Мазарин с наслаждением глотнула весеннего воздуха.

— Какой дивный аромат!

— Эти апельсиновые деревца вырастил Кадис. Его тетя прислала саженцы из Севильи. Кадис нечасто вспоминает о родине, но за этими деревцами ухаживает, словно за родными детьми. В это трудно поверить, но он неплохой садовник. Ты обратила внимание на клумбы? Его работа. Говорят, талант — вещь универсальная. Хороший художник всегда проявляет себя в разных областях.

Кадис сорвал несколько цветков и, на мгновение поднеся их к лицу, направился к Мазарин.

— Ты позволишь? — спросил он у сына, прежде чем украсить цветами волосы его невесты.

— Конечно, — ответил Паскаль. — Можно, Мазарин?

Мазарин кивнула, и художник ловко вплел ей в волосы белые цветы, напоминавшие свадебный убор.

— Настоящая невеста...

— Какая ты красивая... — Паскаль поцеловал девушку в щеку.

— Мы непременно должны съездить в Андалусию..! Все вместе, — предложил Кадис, пожирая ученицу глазами.

— Обязательно съездим, — согласилась Сара, не обращая внимания на его красноречивые взгляды. — Прошу к столу, — объявила она, указав каждому его место.

Кадис расположился рядом с Мазарин, Паскаль и Сара уселись напротив.

На улице сгущались синие сумерки. Блики свечей окрашивали лица нежным золотым цветом. Пламя дрожало на легком ветру, вычерчивая на белой скатерти четкие тени. Мазарин любовалась игрой луны в своем бокале. Поднимая голову, она ловила счастливый взгляд Паскаля. Теплый ветерок слегка растрепал ее волосы, уронив белые лепестки в тарелку Кадиса.

— Невеста потеряла свои цветы, — усмехнулся художник. — Не грусти, малышка. Эти апельсины еще долго будут цвести для тебя.

Едва он произнес "малышка", в душе Мазарин снова поднялась волна.

За столом воцарилось церемонное молчание, знаменующее начало ужина.

Прислуга торжественно вносила подносы, уставленные источавшими аромат блюдами. Разговор переходил от искусства к путешествиям, от кино к книгам, от актеров к писателям, от прошлого к настоящему, от любви к свадьбе, и Мазарин наконец спросила, как Сара познакомилась с Кадисом.

— Есть истории, которые нельзя рассказывать, а то они теряют свою магию. И нашу историю я, если позволишь, приберегу для нас двоих, в нашей жизни осталось не так уж много нетронутых уголков. — Она с упреком взглянула на Кадиса. — Могу сказать одно: это было настоящее чудо.

Сара на время перенеслась в прошлое и вновь ощутила тот страстный поцелуй посреди мятежной улицы, полной криков, стонов, выстрелов и камней.

— Мама, — попросил Паскаль, — может, все-таки расскажешь?

Сара неохотно вернулась к реальности.

— Ни за что. Меня больше интересует ваша история. Почему бы вам самим не рассказать, как вы познакомились?

Под столом Кадис легонько коснулся коленки ученицы. Ощутив прикосновение его горячих пальцев, Мазарин сжалась.

— Прости, мама, — сказал Паскаль, — но ты совершенно права: то, о чем рассказано всем, перестает существовать. Здесь я с тобой совершенно согласен. Пусть это останется нашим секретом. Правда, милая?

Кадис осторожно расстегивал пуговицы плаща...

— Да, — едва слышно отозвалась Мазарин. ...Он уже ласкал ее бедро. Нежно, как никогда.

— Хорошо... А как продвигается выставка? — обратилась Сара к мужу. — У тебя наверняка почти все готово.

Все выше. Рука учителя неспешно скользила по ее бедру, а Мазарин не могла ему помешать. И не хотела.

— Пусть это будет для вас сюрпризом. Ты ведь знаешь, — Кадис улыбнулся жене, — я не люблю говорить о работе, пока она не закончена.

Еще выше. Он смял влажную ткань ее трусиков, проник между ног, завладел запретной плотью. У Мазарин потемнело в глазах.

Омар стыл на тарелке.

Нет, она не может. Не может так поступить с Паскалем. Не может отвергнуть такую любовь. Жених глядел на Мазарин с обожанием. Она оттолкнула Кадиса и протянула руку Паскалю.

— Ты не голодна? — спросила Сара, заметив, что гостья не притронулась к омару. — Видите ли...

— Я велю принести что-нибудь другое?

Паскаль ласково улыбнулся невесте:

— Не стесняйся, дорогая.

Кадис отрешенно потягивал виски со льдом, вновь и вновь переживая миг украденного наслаждения. Помолчав, он повторил:

— Мы непременно должны поехать в Андалусию.

— Отличная идея, — поддержал Паскаль. — По-моему, это будет просто здорово. Мы так давно никуда не ездили вместе. Последний раз в детстве, если мне память не изменяет. Обычно вы путешествовали одни.

— Паскаль... — произнесла Сара с ласковой укоризной. — Не начинай.

— Я вас не упрекаю, мама.

— Обязательно съездим. Я сама об этом мечтаю, но у твоего отца скоро выставка.

— К тому же начинается лето.

— А еще свадьба. Кстати... Вы нам так и не сказали, когда свадьба. Дата уже назначена? — У Сары загорелись глаза. — И нам еще предстоит познакомиться с твоими родителями.

Художник перебил жену:

— Слишком жарко. Только не летом.

— Что не летом, Кадис?

— Путешествие. Вы ведь... — он повернулся к Мазарин, — вряд ли пойдете под венец прямо сейчас, а, малышка?

К Мазарин возвращались силы. Хотя страсть к учителю по-прежнему терзала ее душу, изводить его и заставлять ревновать оказалось весьма увлекательной игрой.

— Мы пока не знаем. Возможно, — она посмотрела на Паскаля, — это будет еще один сюрприз.

Кадис одним глотком прикончил виски.

— Андалусия? — Художник задумался, и алкоголь тотчас подсказал ему блестящую идею. — Андалусия… Нет. Мы отправимся южнее... В пустыню.

С момента своего возвращения из Праги Рене безуспешно пытался разыскать Мазарин. Каждый вечер он упорно звонил в дверь зеленого дома, но открывать ему никто не спешил, и молодой человек уже начал сомневаться, не переехала ли его подруга.

Рене горько жалел о своем побеге. Он пустился и странствия, гонимый гордыней, но город ста куполов со всеми его пабами, клубами и джазовыми площадками так и не смог излечить его от безнадежного чувства. Рене по-прежнему любил Мазарин, как последний кретин. Любил, страдал... и злился. Красивая одноклассница отвергла его любовь, но оставила при себе в качестве друга-наперсника, а он согласился на эту унизительную роль, чтобы не потерять ее совсем.

Друг.

Слуга, носильщик, курьер, телохранитель и жилетка для рыданий. Самая красивая девочка лицея "Фенелон" и ее верный паж.

В один прекрасный день Рене осточертело изображать паиньку, и он сбежал; сбежал, потому что не мог справиться с поднимавшейся в груди злобой — он боялся причинить боль той, кого любил. Он был сыт по горло собственной податливостью, сыт по горло славным парнем Рене.

Симпатия. Вот что чувствовала к нему Мазарин, по ее собственному признанию. Симпатия, преданность, чувство товарищества и прочие глупости для младшей группы детского сада. Она говорила, что беспредельно ему доверяет и что он ее лучший друг. А настоящий друг не должен требовать ничего взамен своей дружбы, И все в таком роде... Сама она не давала ему ровным счетом ничего. Только требовала. Еще как требовала, черт возьми! Рене то, Рене се... Принеси то, достань это. Утешь меня, мне так грустно. Хнык, хнык, хнык… Крокодиловы слезы. Что и говорить, в те времена Рене готов был снять с неба луну и положить к ногам принцессы Мазарин.

Итак, с этим покончено; ни луны, ни звезд, полное затмение.

Ненависть.

Теперь Рене начал понимать, что это такое. Он задыхался от злобы.

В ту ночь, в "Гильотине", он увидел, как его подруга милуется со стариком, и с тех пор неустанно изобретал все новые способы мести. Ему бы только повстречать Мазарин, а уж способ задеть ее побольнее отыщется сам. Прежнего Рене больше не существует. А нынешний не станет попусту унижаться.

Ничего, он подождет.

Он будет ждать в "Ла-Фритери" с утра до вечера, и в один прекрасный день она придет. Хотелось бы ему взглянуть в глаза драгоценной Мазарин, когда он скажет, что видел ее со стариком.

— Рене!

Свершилось. Всего три ночи бдения у подъезда дома семьдесят пять по улице Галанд, и Мазарин собственной персоной бежала ему навстречу с распростертыми объятиями и радостной улыбкой на губах.

— Рене!.. Ну надо же! Ты вернулся!

Мазарин была прекрасна, как никогда, и, кажется, правда ему обрадовалась.

— Что ты здесь делаешь? Я замучила расспросами всех в "Гильотине", и они мне рассказали. А почему именно Прага? И почему ты не предупредил, что уезжаешь? Дай я на тебя посмотрю. Шикарно выглядишь.

Сама она и вправду шикарно выглядела, а вот он… Это что, очередная насмешка?

— Что же ты молчишь?

Присутствие Мазарин, как всегда, загипнотизировало Рене. Собственный голос отказывался ему подчиняться.

— Я... я очень рад тебя видеть.

— Я тебя тоже. Ну, поцелуй же меня.

Очередной идиотский братский поцелуй в щечку.

— Ты все еще играешь?

Рене кивнул.

— А ты все... все... еще рисуешь?

— Еще как. Каждый день пишу картины. Скоро откроется одна выставка, и тогда у тебя появится повод гордиться старой подругой.

— А... как твоя личная жизнь?

Мазарин лукаво улыбнулась и прошептала приятелю на ухо:

— Я выхожу замуж.

Рене резко отстранился.

— Ты что... Эх, Рене, Рене, Рене... Только не говори, что все еще не выбросил из головы эту глупую фантазию, будто в меня влюблен. Брось, ты же мне как 6paт. Мы ведь столько раз об этом говорили. Я думала, ты давно об этом позабыл.

И Мазарин звонко рассмеялась.

Она издевалась над ним. Унижала, как раньше. Терзала с ангельским видом и невинной улыбкой, за которую прежний Рене простил бы ей все, что угодно. Но на этот раз дело зашло слишком далеко. Его месть будет медленной и сладкой, как мед. Это все, что ему осталось.

МЕСТЬ.

После ужина на улице Помп Мазарин чувствовала себя потерянной. Обстоятельства сплелись в настоящий гордиев узел, ее то и дело бросало от ужаса к безрассудной отваге, от паники к безотчетной радости. Жизнь Мазарин напоминала карусель, которая раскручивалась с адской скоростью, угрожая сбросить пассажирку, а та из последних сил хваталась за поручень, тщетно пытаясь удержаться. Мечта Мазарин сбылась: художник умирал от вожделения. Однако победа эта слишком сильно напоминала поражение. Привычный мир рушился на глазах, и девушка не знала, как остановить разрушение. Теперь ее жизнью управляли другие люди, а она сама оказалась в эпицентре еще неразразившейся катастрофы. Единственным утешением для Мазарин по-прежнему оставалась Сиенна.

Спящая Святая излучала покой и умиротворение. Мандора стала мостиком, соединившим души названых сестер. Мазарин не знала, кто водит ее рукой, когда она прикасается к струнам, не понимала, о чем поется в песнях на непонятном языке, но музыка незаметно врачевала ее раны.

Тайные узы, соединившие молодую художницу и мертвую девушку с лицом ангела, крепли с каждым днем. В душе Мазарин рождалась музыка, вдохновленная великой любовью. Она пела и пела, и мандора пела вместе с ней.

— Сиенна, — прошептала девушка, поправляя волосы Святой. — Можно с тобой поговорить?

Казалось, что Сиенна внимательно ее слушает.

— Я будто заблудилась в густом тумане, которым хочет меня поглотить. Не дай мне пропасть, Сиенна, нас хотят разлучить. Эти люди не знают, что мы с тобой одно целое... Не знают, как сильно я в тебе нуждаюсь; вообще ничего не знают. Понимаешь, иногда мне кажется, что я живу какой-то ненастоящей жизнью, что на самом деле меня не существуем. Сиенна, ты ведь веришь, что я есть? Что все это не сон безумца? Где я? Открой же глаза, посмотри на меня. Помоги мне выбраться из этого жуткого туннеля. Я кажусь тебе счастливой?.. Не верь. Это не так. Наши лица лгут, все мы носим маски и участвуем в глупом представлении, а зрители тоже в масках. Тот, кто посмотрит на меня, скажет: "Наконец-то Мазарин обрела счастье". А вот и нет. Какая чудовищная ошибка. Тебе, Сиенна, я лгать не могу. Я одинока, как само одиночество. Мы, люди, такие слабые и жалкие. Живем только потому, что у нас нет другого. Каждый из нас с рождения попадает в эту ловушку. Все от тебя чего-то хотят: твоей помощи, твоего тела, твоей души... Страсти, нежности, внимания, смирения, каких-то слов. Твоей силы, твоей славы, твоего молчания, твоей радости... Даже твоих мыслей и твоего будущего, хотя еще неизвестно, есть ли оно, это будущее, у тебя. Все для всех, и в результате ничего ни для кого. Влечение делает людей животными. Никакой высокой, самоотверженной любви не существует. Мы хотим быть сильными, но превращаемся в жалкий безвольный студень. Мы хотим быть умными, но остаемся безвольными пугливыми тварями посреди диких джунглей. И сами не знаем, для чего ломаем эту глупую комедию. Сиенна, Какой была твоя жизнь? Что-то мне подсказывает, что в другoe время люди жили иначе. Что ты была не такой, как я, ты была цельной. Тебе не приходилось каждый вечер, перед тем как выйти на улицу, собирать себя по кускам.

А сейчас... Что у меня за жизнь, Сиенна? Какая она на самом деле? Хорошая? Или плохая? Какое наказание полагается тому, кто хочет стать счастливым и не знает как?.. Знаешь, я написала твой портрет. Ты бы видела, какая ты вышла красивая! И как взбесился Великий Художник! Наш Великий Бог Живописи! Он чуть не плакал от зависти... А я как ни в чем не бывало изображала наивную дурочку и восторженную почитательницу таланта. Мне ничего не стоило написать тебя, это даже была не я. Мной кто-то руководил извне. Иногда я очень ясно чувствую присутствие какой-то силы... Ну ладно, мне пора. Сейчас эта сила заставляет меня уйти.

Попрощавшись с Сиенной, Мазарин опустила крышку, нажала на рычаг и задвинула саркофаг обратно в шкаф.

Уже с порога она вернулась и убедилась, что шкаф надежно заперт. Потом проверила задвижки на окнах, обошла потайные углы — удостовериться, что там не притаились агенты Арс Амантис.

Как ни боялась Мазарин бешеных страстей Кадиса, в тот вечер ей предстояло вновь отправиться в Ла Рюш. Вновь ощутить прикосновения его рук, которые терзали и ласкали, а под конец опустошали и лишали сил. Она хотела увидеть учителя и страшилась грядущей встречи. Как он станет вести себя теперь, после кошмарного вечера на улице Помп?

До выставки оставалось совсем чуть-чуть, городские афиши пророчили триумфальное возвращение певца дуализма.

На бульваре Монпарнас Мазарин кто-то окликнул, Сара шла в свою мастерскую и вдруг заметила будущую сноху.

— Мазарин! Какой сюрприз, милая! Ты куда?

— На работу.

— Ты работаешь поблизости? Выходит, мы соседки.

Мазарин смешалась:

— На самом деле это довольно далеко... Просто я люблю ходить пешком. Мне нравится чувствовать почву под ногами.

Сара бросила взгляд на ее босые ноги.

— Вижу. В твоем возрасте мы все ходили так, без обуви. Мы были помешаны на любви, свободе, красоте и мире во всем мире. В нашей среде царил культ наивного гедонизма. Я не была настоящей хиппи, у меня на это просто не было времени. Я очень рано начала работать, но всегда разделяла их убеждения. Можно сказать, я была хиппи в душе.

Мазарин обрадовалась встрече. Мама Паскаля ей сразу понравилась. При одном воспоминании о выходках Кадиса на ужине щеки девушки заливала краска стыда.

— У тебя найдется пара минут? Я хочу показать тебе свою студию. Она здесь, напротив. — Сара указала на узкую улочку, уводившую в сторону от бульвара. — Если бы ты только знала, чего мне стоило ее заполучить. Это удивительное здание, и для меня оно очень много значит. Раньше здесь была мастерская Ман Рея, идола моей юности.

— Сара, позвольте поблагодарить вас за чудесный ужин.

— Право, не стоит. — Художница взяла Мазарин под руку. — Я прошу тебя лишь об одном: сделай моего сына счастливым. Он у меня такой славный.

— Это правда, — согласилась девушка, изнывавшая от угрызений совести.

Мастерская располагалась в самом конце бульвара, в доме тридцать один по улице Кампань-Премьер. Это было дивно красивое здание в стиле модерн, с огромными окнами и растительным орнаментом, столь любимым в двадцатых годах.

У входа в студию валялись всеми позабытые экспонаты "Сущностей".

— Мне очень понравилась ваша последняя выставка.

— Правда?.. Как видишь, все кончилось очень быстро. Интересно, что теперь с ними со всеми будет?

С земли на Мазарин глядели знакомые мутные глаза.

— Вы знаете... их всех? — спросила девушка, указав на зловещего типа, с которым она едва не столкнулась в катакомбах.

— Что ты! Большинство я нашла прямо на улице. Какой жуткий субъект, правда? На самом деле он совершенно безобиден. Внешность, как всегда, обманчива.

Испуганный вид Мазарин пробудил в Саре вдохновение.

— Стой как стоишь, не двигайся.

Художница схватила камеру и принялась снова и снова фотографировать новую модель. Она снимала Мазарин со всех возможных ракурсов. Ноги, руки, губы. Со спины: длинные полы черного плаща. Сбоку: нежное горло, профиль, угрюмые брови. В фас: распахнутый ворот, шея, приоткрытая ложбинка маленькой груди... Щелк, щелк, щелк... И резкое наведение на медальон.

Не этот ли знак был выжжен на груди у мужчины, которого она снимала для выставки? Теперь Сара видела его в третий раз. Когда этот символ встретился ей впервые, она уже не помнила, но чувствовала, что он ей смутно знаком.

Кадис встретил Мазарин как ни в чем не бывало. Словно не было ни ее помолвки с Паскалем, ни рокового ужина. Терпеливый учитель благосклонно наблюдал, как прилежная ученица в перепачканном краской фартуке трудится над последней картиной.

— Очень хорошо, малышка. Мы почти закончили. — Он обращался с ней как никогда ласково и бережно.

Мазарин чувствовала себя окончательно сбитой с толку.

— Пожалуйста, подай мне гранатовую.

Девушка протянула художнику тюбик.

— Что ты собираешься делать?

Кадис направился к портретам Сиенны.

— Этим работам, — он задумчиво прищурился, — явно чего-то не хватает.

— Нет! Не трогай. Они безупречны! — перепугалась Мазарин.

— Не волнуйся, ничего с твоей "святой" не случится. Нужно, чтобы все картины были в одном стиле. Понимаешь? Если ты хочешь, чтобы их включили в экспозицию, а ты, безусловно, этого хочешь, придется кое что подправить. Ты же мне доверяешь?

— Абсолютно нет! Как можно доверять типу вроде тебя?

— Не понимаю, о чем ты.

— Не хочешь поговорить о том, что было вчера?

— Я тебя по-прежнему не понимаю.

Кадис выдавил краску на палитру, ожесточенно перемешал и принялся слепо, словно в трансе, разбрызгивать гранатовые капли. Кровь покрывала лицо и волосы Святой, оскверняла ее, пропитывала ее тунику, переплеталась со священными письменами.

— Хватит! — истошно закричала Мазарин. — Ты ее убьешь.

Темные страсти выплескивались на портрет. Терзать картину ученицы было все равно что терзать ее саму.

— Хватит, слышишь!

Мазарин схватила его за локоть.

— Отойди. Не вмешивайся. Или ты не понимаешь, что я делаю? Здесь нужна ярость, кровь, агрессия. Надо скрестить твою нежность с моей силой.

А что, если Кадис прав? Или он мстит портрету, потому что не смеет поднять руку на нее саму? Мазарин не знала, что и думать.

— Но она утратила чистоту, Кадис. От нее больше не исходит сияние.

— Послушай, малышка. Пикассо говорил, что, если от картины исходит сияние, значит, ей чего-то не хватает. Ты должна гордиться, что я приложил руку к твоей работе. Так что смотри и молчи. Ты моя ученица, забыла?

— Ученица? А ты уверен, что не наоборот? Позволь заметить, Кадис, ты просто жалкий циник.

— Ах, моя маленькая бунтарка. В тебе, как я погляжу, проснулся мятежный дух... И отлично. У тебя глаза загорелись.

Кадис открыто издевался над ней. Мазарин не осталась в долгу.

— Мы решили пожениться как можно скорее, — радостно сообщила она.

Кадис не дрогнул.

— Если ты не возражаешь, давай вернемся к работе. Картины надо довести до совершенства... Мы почти закончили. Все кончится, — повторил художник, — очень скоро.

Сердце Мазарин сжалось от боли. Неужели это прощание? Он больше не будет давать ей уроков. А как же она? Как она будет жить без его страсти? Без того, кто стал ее любовью, ее смертью и возрождением? Кадис вдохнул жизнь в нее и в ее искусство. Разве она сможет жить дальше без него?

У девушки потемнело в глазах. По щекам полились слезы, и она яростно вытерла их ладонью. Мазарин не хотелось, чтобы Кадис видел, как она плачет, но он все равно заметил.

— Не грусти, малышка, — сказал живописец сурово. — Мы еще увидимся. Ты стала частью моей жизни... Так уж получилось. Наши чувства не подчиняются ни времени, ни здравому смыслу... Они приходят и уходят в свой срок. В этой пьесе я буду зрителем. Стану наблюдать за твоей жизнью из удобного кресла в партере.

— А как же то, что было вчера?

— Прости, малышка, но я ничего не помню. В моем возрасте такое случается. Разве вчера что-то было?

Мазарин, пылая от ярости, кинулась в ванную. Он забыл, как ласкал ее под столом? Забыл о том, что всю ночь не давало ей заснуть?

Кадис все прекрасно помнил, но ни за что в этом не признался бы. Игра только началась. У живописца были грандиозные планы. Он не собирался уступать свою малышку никому, тем более родному сыну.

Расследование продвигалось. Аркадиус проник в зловещий мир торговли "мясными товарами". Так участники преступного трафика цинично именовали мощи христианских святых.

Реликвии, призванные распространять благодать, будили низменные инстинкты, то и дело становясь причиной заговоров, убийств и даже войн.

Кощунственный обычай владеть чудотворными мощами порождал ненависть и зависть. Губительная страсть, ставшая одной из причин Крестовых походов и разграбления Святой земли, обуяла не только невежественных простолюдинов. Знатные феодалы готовы заплатить жизнью, только бы заполучить очередную реликвию. Каждый мечтал распоряжаться сверхъестественной силой мощей, каждый надеялся, что они очистят его от грехов и помогут спасти бессмертную душу. Страх смерти преследовал человечество во все времена.

Были мощи органические и неорганические, простые и чудотворные; существовала весьма запутанная система классификации реликвий, от которой зависели цена каждой из них. Кровь, пот, зубы, волосы, ногти, пальцы, кости, одежда, доски, камни, кожа; у торговцев имелся товар на любой вкус, способный удовлетворить самых взыскательных и фанатичных покупателей.

Вскоре внимание антиквара привлекла одна история. На подпольном интернет-аукционе продавалось тело девушки, внешне и по возрасту подпадавшей под описание Святой. В подобных торгах участвовали анонимные продавцы и покупатели, а некоторые лоты даже превышали по цене Туринскую плащаницу. Говорили, что мощи обнаружили в старинном поместье в окрестностях Барселоны.

Реликвия, сменившая бессчетное число владельцев, пребывала в отличном состоянии. Покупатель предпочел не называть своего имени, дабы не привлекать внимание грабителей. Согласно легенде, Ватикан пожаловал драгоценные мощи знатному феодалу, отличившемуся во время Третьего крестового похода. За свои беспримерные подвиги этот рыцарь удостоился не какого-нибудь пальца или ногтя, а тела целиком, нетронутого во всех смыслах: безымянная святая, побитая камнями, была невинной девой. К мощам прилагался латинский документ, заверявший их подлинность.

Хотя здоровье Аркадиуса в последнее время оставляло желать лучшего, он всерьез задумался о поездке в Барселону. Старого антиквара захватил удивительный мир религиозных фанатиков, необъяснимых чудес и злобных стервятников, рвущих на части тела несчастных, которым было суждено и после смерти скитаться по свету без права упокоиться под землей.

Аркадиус дал знать ювелиру, что напал на след и отправляется в Каталонию. В Барселоне действительно нашлось несколько свидетелей, способных пролить свет на судьбу реликвии, но след всякий раз обрывался, теряясь среди узких улочек старинного города. Однако ювелир упрямо искал, пробивался сквозь толщу легенд, слухов и версий, стараясь нащупать истину. Дни напролет он встречался с людьми, расспрашивал очевидцев и сидел в архивах, а по вечерам наслаждался неповторимым духом одного из лучших ресторанов города Ciutat Comtal. Старика покорила затейливая архитектура, запах Средиземного моря, дивная кухня и картины на улицах, балконы в стиле модерн и авангардные фасады. Ему хотелось сфотографировать каждый закоулок, снова стать молодым и поселиться в этом изумительном городе, которым правила красота. Провести жизнь среди готических кварталов и антикварных лавок, романских церквей и кривых проулков, старинных базаров и солнечных пляжей.

Когда Аркадиус почти смирился с поражением и принялся без зазрения совести вкушать средиземноморские наслаждения, поиски наконец дали результат.

Знаменитые мощи много лет хранились в домовой часовне в селении Манреса, недалеко от Барселоны. Из многочисленного семейства в живых осталась лишь древняя старуха, несмотря на годы и недуги сохранившая ясную память и готовая рассказать все как было.

Чтобы попасть в Манресу, Аркадиус сел в поезд на Каталонском вокзале, потом поймал на станции такси. Семейное гнездо казалось таким ветхим, что готово было рухнуть при первом же дуновении ветра. Антиквар постучал в дверь и приготовился ждать. Прошло никак не меньше пяти минут, прежде чем в прихожей послышались шаркающие шаги и недовольный скрипучий голос, бормотавший что-то по-каталански.

При виде антиквара надменно поджатые губы хозяйки дома растянулись в подобии улыбки. Этот французик был вовсе не дурен собой.

— Простите. Дело в том...

— Не беспокойтесь.

Старуха провела Аркадиуса в дом; стены жилища, мебель и одежда хозяйки — все тут пропиталось запахом плесени. Усадив гостя в кресло, она подала ему стакан холодной воды из-под крана.

— Я уже очень давно жду кого-то вроде вас, чтобы рассказать историю Святой. Мне отчего-то кажется, что вы должны мне поверить. Мне надоело, что все вокруг считают меня сумасшедшей, понимаете? — Аркадиус вежливо кивнул, ожидая продолжения. — Много лет назад в этом доме хранились святые мощи. Люди из окрестных селений приходили ей поклониться. Говорили, что она исцеляет больных, дарит вдохновение художникам и поэтам, помогает обрести счастье в любви. Идемте.

Старуха провела антиквара в сумрачную комнату, завешанную изъеденными молью бархатными гардинами и заставленную полуразвалившейся мебелью, которая много лет назад наверняка была символом городского шика и предметом зависти соседей. Аркадиус подумал, что кое-какие экземпляры украсили бы его собственную коллекцию.

В углу располагался огромный дубовый шкаф с железными петлями. На дверце красовался символ Арс Амантис.

Хозяйка повернула рычажок, и дверцы шкафа распахнулись, открывая проход в потайную часовню, в центре которой возвышался массивный каменный алтарь.

— Вот здесь она покоилась.

Аркадиус вспомнил пустое ложе в парижских катакомбах. На стене виднелась латинская надпись: "Смерть есть жизнь, жизнь есть смерть". По спине ювелира пробежал холодок. Сомнений больше не оставалось. Он действительно напал на след!

— Вы знаете... как ее звали?

Старуха важно кивнула.

То была сама истина на ста холстах; удар наотмашь, откровение и потрясение. Еще ни один современный художник не отважился выразить себя столь прямо и пронзительно.

Куратор выставки прекрасно понимал, какое сокровище попало к нему в руки. И потому лез из кожи вон, чтобы выбить у отцов города разрешение на рекламную кампанию неслыханной дерзости.

Кадис вознамерился завесить гигантскими плакатами Триумфальную арку.

На Елисейские Поля глядела "Живая Святая" работы Мазарин. К Авеню-де-ла-Гранд-Арме была повернута "Спящая Святая". Город света поделили надвое. На египетскую стелу взирало прошлое. На Арш-де-ла-Дефанс — будущее. Два лица блистательного Парижа.

Вмешательство Кадиса привнесло в диптих осязаемый эротизм. Куратор был вынужден признать, что сила и притягательность этих образов вряд ли оставит публику равнодушной.

Час триумфа настал. Семнадцатое июля выдалось необычайно жарким, пылающее солнце разрисовывало бесконечный холст небосвода своими яркими лучами.

Мутноглазый, запрокинув голову, любовался "Живой Святой".

На последнем собрании ему категорически запретили приближаться к девушке и Кадису, но Джереми снова нарушил приказ. Он твердо решил найти и вернуть реликвию, чтобы заслужить уважение братьев. Уж тогда-то они не станут глядеть на него с таким пренебрежением. Джереми и сам считал себя тугодумом, но знал, что он далеко не глуп. Его покрытые мутной пленкой глаза замечали то, что укрывалось от иных обладателей идеального зрения.

Еще никому не удавалось провести Мутноглазого. На картине была изображена Святая, и он собирался вернуть ее любой ценой, даже если для этого придется преступить закон.

А что, если похитить девчонку или попробовать шантажировать художника?

Не зря же он сфотографировал, как они валялись в снегу. Если учесть тот факт, что девушка не раз выходила в свет с отпрыском Великого Дуалиста, кое-кого эти снимки вполне могли заинтересовать. А что, если кто-нибудь начнет докучать гению ежедневными звонками? А что, если на пресс-конференции ему зададут весьма неудобный вопрос? А что, если?.. И все-таки он, Джереми Кабироль, определенно очень умен. Он вот кто настоящий гений! И у него поистине высокое предназначение. Наступит день, и он сам станет великим магистром. Все изменится, как только святыня окажется у него в руках.

Так думал Мутноглазый, подходя к нижней площадке арки, забитой репортерами и зеваками. Он попытался затесаться в толпу газетчиков, но его тут же спросили об аккредитации и отправили восвояси; будущий властелин мира потерпел досадное поражение в самом начале пути.

Не желая признавать себя побежденным, Джереми остался на площади.

Взорам счастливцев, допущенных наверх, открылось незабываемое зрелище. Смотровая площадка с ее уровнями, перилами и решетками идеально подходила для необычного замысла устроителей выставки. Картины проплывали перед зрителями на вращающихся стеллажах. Развешанные по две, они были призваны иллюстрировать главные постулаты дуалистической философии.

Сам автор, нынешний властелин мира, застыл посреди террасы, словно паря над восторженной публикой. Принимая поздравления, он тревожно вглядывался в толпу, ища глазами свою ученицу.

Наконец Кадис заметил чьи-то босые ступни, украшенные полосами, которые любил рисовать на ногах Мазарин. Подняв глаза, художник увидел ее, прекрасную и бледную, опиравшуюся на руку Паскаля.

— Спасибо, сын. Я думал, ты не придешь.

— Я же обещал. К тому же мне хотелось показать Мазарин, чем ты занимаешься, когда запираешься в своей студии.

Кадис улыбнулся, сверля ученицу хищным взглядом.

— А где Сара? — спросил Паскаль.

— Должно быть, отвечает на чьи-нибудь идиотские вопросы. Здесь, как ты мог заметить, полыхают костры амбиций.

— И ты явно не прочь поджариться на одном из них, — ядовито заметил Паскаль.

— Такова жизнь, сынок. Она, как известно, театр, и все мы в ней актеры. Правда, Мазарин?

— Как скажете, — отозвалась девушка, поморщившись.

Ни разу. Учитель ни разу не посмотрел ей прямо в лицо. Она пыталась поймать его взгляд, но Кадис упорно отводил глаза.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил художник у Мазарин.

— Вас правда интересует мнение какой-то студентки?

Подошедшая Сара протянула Кадису стакан виски.

— Держи, вот твоя "великая любовь". Уж я-то знаю, что на этом свете ты любишь по-настоящему. И дня не можешь без него прожить.

Художник осушил бокал одним глотком; у ног не было настроения вступать в философские споры. Подоспевший куратор выставки сладким голоском поинтересовался у собравшихся:

— Ну разве это не замечательно? — и, не дожидаясь ответа, зашептал что-то Кадису на ухо.

Художник последовал за куратором на нижнюю площадку, где собиралась пресса.

Мазарин спросила, что случилось, и Паскаль объяснил, что вот-вот должна начаться пресс-конференция.

У девушки бешено забилось сердце. Приближался момент истины. Во время ужина в ресторане "Дом" Кадис пообещал рассказать о ней репортерам. Представить ее всему миру как своего соавтора и вдохновительницу сотворенных им чудес.

После долгой напыщенной речи, изобиловавшей многозначительными фразами и смелыми намеками, вроде "смысл абсурда в том, чтобы оставаться абсурдом", "холст — мое самое интимное зеркало", "творить так творить: живопись не признает полумер", эффектного вывода: "Соблазнение — набросок страсти", долгих оваций и расспросов куратор объявил пресс-конференцию закрытой.

Вот что между ними было: пара мазков, неисполненный замысел... Набросок!

Ни слова о ней.

Кадис приписал все работы себе. По его словам, двойной портрет Сиенны родился в результате впадения в мистический транс.

Лжец, урод, свинья, подлец... ПРЕДАТЕЛЬ!

Мазарин бросилась вниз по лестнице, позабыв о Паскале. Она хотела поскорее сбежать от этого мерного фарса, прежде чем кто-нибудь заметит затопившее ее глаза отчаяние. По щекам девушки лились слезы; в горле комом стояли рыдания.

Какой эгоизм, какая подлость, какое унижение! Мазарин брела по улицам не разбирая дороги; девушке хотелось забыться. Вырвать из сердца и памяти того, кто причинил ей такую боль.

В кармане надрывался телефон, тень на асфальте становилась все бледнее. Прохожие не догадывались о том, какие планы зреют в голове странной босой девчонки. Мазарин хотелось одного: больше никогда ничего не хотеть... Исчезнуть, чтобы отомстить.

Она слишком устала от медленного угасания, именуемого жизнью; устала от страданий, устала от одиночества. Устала ждать любви... Устала от лживых взглядов, которые столько обещали и ничего не давали. Она подарит ему все, что у нее осталось, чтобы он мог вдоволь насладиться своим триумфом, допьяна напиться славы.

Когда ночь окончательно поглотила ее тень, отчаяние Мазарин переросло в решимость. Ее поджидали темные воды Сены под мостом Пон-Нёф... Мутноглазый шел за ней по пятам.

Колокола Нотр-Дам гудели, предвещая беду. Мазарин бесстрашно взобралась на перила моста, готовая шагнуть навстречу вечному сну. Справа высилась громада Дворца правосудия. Слева — главная сокровищница мирового искусства, Лувр. Где справедливость и что такое искусство?

"Никакой справедливости не существует... Мир искусства — клубок голодных гадюк... Любовь... Я сгусток ничтожества. О Кадис, будь ты проклят, Кадис. Пусть твое лицо растворится в небытии. Пусть померкнет твой алчный взгляд. Ты присвоил все, что у меня было... Я писала эти картины, словно смотрелась в зеркало. В них было мое спасение, но ты его украл. Ты отнял у меня душу. Твои лживые руки заласкали меня до смерти. Я не знаю, куда деться от одиночества, оно преследует меня и воет, словно гиена. Может быть, вода смоет с меня следы твоих прикосновений? Ты выпил меня до дна. Меня нет, меня совсем не осталось; я ищу себя и не нахожу. Все кончено".

— Мазарин... — негромко позвал кто-то.

Она не слышала.

"Ответ лежит на дне. Упасть, упасть и больше не подниматься. Сначала ноги упрутся в дно, потом меня затянет ил; моя могила будет здесь". Не делайте этого, не надо... Жизнь подошла к концу. Тревоги отступили, боль утихла, надежды не осталось. Одиночество впервые показалось ей прекрасным. Страх победил страх.

Мутноглазый медленно приближался к девушке.

— Не делайте этого, вы не знаете себе цены... Мазарин начала терять равновесие. Довольно одного прыжка, и все ее беды останутся позади. Она на пороге спасения; на самом пороге... Надо только набраться храбрости... Или трусости? Разверзшаяся под мостом бездна манила к себе. "Тот, кто не умеет жить, недостоин жизни". — Давайте я вам помогу... У меня тоже так было. Нога Мазарин сорвалась с перила, за ней другая... Полы черного плаща взметнулись вверх, точно крылья птицы феникса... в последнем полете.

Вода и тело. Прерванный полет и парализующий холод. Воды реки одним махом проглотили Мазарин. На поверхности колыхалось черное пятно: ее плащ.

Компания подростков, переходившая Сену, метнулась к перилам.

— Девка упала! — заорал один из них.

— Не упала, а прыгнула, — возразил другой.

— Или ее толкнули, — предположила девчонка. — Я видела, как она с кем-то спорила.

— Точно, толкнули, как пить дать, — подтвердил кто-то.

— Кто?

— Вон тот чувак.

Паренек указал на странного типа, в отчаянии метавшегося вдоль перил.

Услышав, что его обвиняют, и убедившись, что Мазарин пошла ко дну, Мутноглазый стремительно перемахнул через ограждение и бросился вниз.

Над мостом прокатился изумленный крик.

На берегу царила страшная суета. Команда речного трамвая, катавшего по Сене туристов, видела, как два человека прыгнули с моста, и незамедлительно сообщила о происшествии.

Прибывшие через несколько минут жандармы сразу принялись искать утопленников.

Спасательная операция продолжалась до рассвета. Сначала исследовали поверхность, потом, с помощью специального снаряжения, обшарили дно.

Тщетно. Тела так и не нашли.

Паскаль упустил момент исчезновения своей невесты. Он сообразил, что Мазарин давно не видно, лишь когда решил поздравить отца. Сначала он подумал, что девушка пошла в уборную, но она не появлялась слишком долго, и Паскаль начал волноваться. Молодой человек обошел террасу, спустился и вновь поднялся по всем лестницам, заглянул в каждый угол; еще оставалась надежда, что Мазарин повстречала в разношерстной богемной толпе знакомого и увлеклась беседой. Но девушки нигде не было. Не на шутку встревоженный Паскаль призвал на помощь Сару. Та принялась расспрашивать приглашенных, но Мазарин никто не видел.

К Паскалю подошел Кадис.

— Где твоя невеста?

— Ты ее не видел? — спросил Паскаль вместо ответа.

— Разве она не с тобой? — удивился Кадис.

— Мы все время были вместе, но потом Мазарин куда-то подевалась. Я подумал, она решила тебя поздравить.

— Наверное, девочка боится больших скоплений народа, — предположила Сара.

— Мама, прекрати выдумывать фобии.

— Но это же вполне естественно; со мной раньше тоже так было. Скорее всего, она решила уйти, а тебя тревожить не стала.

— Исключено, мы собирались поужинать вместе.

Взгляд Кадиса искал среди сандалий и ботинок гостей босые ноги ученицы. Сначала нехотя, потом с тревогой и под конец безнадежно.

Ее нигде не было. Мазарин ушла, обидевшись на то, что он ее не упомянул. Кадис успел изучить характер девушки и знал, что она способна на спонтанные решения и необдуманные поступки.

Открывая пресс-конференцию, художник честно собирался рассказать публике о своей ассистентке, хотя признаваться жене и сыну в том, что новоиспеченная родственница внесла немалую лепту в его титанический труд, ему, положа руку на сердце, не хотелось. Но одно дело собираться — и совсем другое сделать. Речь Кадиса ушла совсем в другую сторону. У него просто не получилось; он оказался не готов заглушить собственное тщеславие и признаться, что выставка не состоялась бы без помощи его талантливой ученицы.

Мазарин должна была его понять. Такова плата за обучение: вместо того чтобы смиренно внимать учителю, ей было позволено творить самой. Многие великие художники могли об этом только мечтать: Модильяни, Шагал, Сутин, Леже в молодости рисовали за тарелку супа. Да он сам мальчишкой писал картины, которые выставлялись под другими именами, копировал на продажу великие полотна из Лувра, а жалкую выручку тратил на холсты, краски и кисти. Первые шаги в искусстве у всех одинаковы.

Кадис медленно обошел террасу, отмахиваясь от раболепных поздравлений братьев по цеху, пришедших погреться в лучах чужой славы.

Мазарин нигде не было, а между тем им было просто необходимо объясниться. Кадис набрал ее номер один раз, второй, третий... И продолжал названивать — со злобой, с тревогой, с отчаянием. Как смеет она исчезать, когда он так в ней нуждается! Возьми трубку, чтоб тебя черти взяли! Да что она о себе возомнила! Это он должен сердиться, уж если на то пошло! Это же надо было испортить такой важный для обоих день!

В другом углу террасы Паскаль нервно жал на кнопки мобильного телефона.

В ту ночь ни отец, ни сын не спали. До самого рассвета Паскаль в переулке Дофин и Кадис на улице Помп продолжали набирать один и тот же телефон.

Утром клошар нашел на мосту чей-то рюкзак, а в нем мобильный телефон.

Обнаружив сумку, бродяга первым делом перетряхнул ее содержимое, надеясь разжиться деньгами; добычи едва хватило бы на бутылку вина, причем самого паршивого.

Брошенный на тротуаре телефон зазвонил в шестой раз.

Может, ответить? Попросить за трубку вознаграждение? В конце концов, он ведь ее не украл. Только подобрал, чтобы она не досталась какому-нибудь проходимцу.

Телефон опять зазвонил. А что, если его продать? Нет, не пойдет; кто же купит такое старье. Мобильник дешевый, к тому же поцарапанный.

В бумажнике обнаружились документы: рюкзак, стало быть, принадлежал хорошенькой девчушке. На снимке она выглядела весьма соблазнительно, и глазища обещали такое, что дух захватывало. Ну и штучка! За ночь с такой цыпочкой можно отдать что угодно.

Клошар прочел адрес: улица Галанд, дом семьдесят пять. Всего в паре кварталов от моста. Бродяга сунул документ в карман и продолжал обыск. Носовой платок, блокнот с набросками голых людей, солнечные очки и... связка ключей.

Аркадиус вернулся в Париж довольный и пуще прежнего заинтригованный. Результаты поездки превзошли самые смелые ожидания. Хотя место, где обреталась Святая, по-прежнему оставалось неизвестным, рассказ старухи из Манресы помог найти ответ на многие вопросы. Узнав историю реликвии, старик понял, почему Арс Амантис так страстно желали вернуть ее. Теперь он и сам мечтал о встрече со Святой.

Тех, кто принял раннюю, насильственную смерть, всегда окружает тайна. Души безвременно почивших словно раздваиваются. Свет отделяется от тени. Искра жизни гаснет, но темная сторона души обретает новую силу. Это нечто эфемерное, хрупкое, не привязанное ни ко времени, ни к пространству, загадочная, невидимая и неосязаемая субстанция, под властью которой оказывается все, к чему она прикасается: так душа цепляется за жизнь, отчаянно пытается спастись от одиночества. Мертвые продолжают существовать в телах других, воруя у смерти отобранные часы и дни.

Что-то подобное произошло с Сиенной. Аркадиус никогда не видел Святой, но не мог оставаться равнодушным к ней. Он, как и многие другие, не устоял перед ее чарами.

А вдруг реликвия и вправду обладает чудодейственной силой? Любой абсурд становится реальностью, как только в него начинают верить. А в Сиенну верили очень многие.

Антиквару не давала покоя одна вещь: медальон.

Откуда у обычной девушки медальон, который предположительно принадлежал Святой?

Мысли Аркадиуса переключились на Мазарин. После его возвращения из Барселоны они еще не виделись, и старик собирался пригласить девушку поужинать, чтобы поделиться с ней результатами своих изысканий. Он провел целый день в лавке, читая, сравнивая, проверяя гипотезы и пытаясь проследить посмертный путь Святой. Когда стало вечереть, антиквар накрыл ставни, повесил на дверь замок и отправился к зеленому дому.

Как всегда в это время года, квартал заполонили вооруженные картами небогатые туристы в носках и шортах, ни один из которых не потратил бы и цента на жалкое старье; этот народ не знал истинной цены живой истории. Для антиквара лето было худшим временем года. Шагая по улице, Аркадиус прикидывал в уме: если дела и дальше так пойдут, с лавкой будет покончено, и ему придется отправиться в дом призрения, как раньше называли учреждения для стариков. А без любимой работы старость мигом его одолеет. Потому пожилой антиквар так радовался, что ему повстречалась Мазарин: она вернула ему смысл жизни. Мазарин... А теперь еще и Святая.

Подойдя к дому на улице Галанд, Аркадиус изумленно вскинул брови. Зеленый фасад тонул в зарослях цветущей лаванды, совсем как осенью, когда Мазарин заболела и попала в госпиталь. Судя по всему, дивный цветник не опадал круглый год, вопреки законам природы. Синяя река разлилась по асфальту, затопила порог церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, добралась до ограды сада Рене Вивиани.

Пробираться к дверям пришлось сквозь цветущие джунгли. Дом выглядел пустым и заброшенным. На звонки никто не отзывался. Возникшая невесть откуда Мадемуазель уселась на пороге, обернув хвост вокруг лапок. Аркадиус набрал номер Мазарин, дождался, пока включится автоответчик, и повесил трубку.

— Ты только погляди, Мадемуазель, какая плохая у тебя хозяйка. Опять пропала и нас не предупредила, — проговорил старик, подхватив кошку на руки. — Ты, надо полагать, несколько дней без обеда. Пойдем-ка со мной.

И Аркадиус унес зверя к себе в лавку, оставив Мазарин сообщение, в котором просил ее связаться с ним как можно скорее.

Паскаль был в растерянности — что делать: обратиться в полицию или еще подождать? Его невеста не давала о себе знать вот уже три дня!

Полиции он мог сообщить только имя девушки, еe возраст и профессию, ну, еще дату их последней встречи. Паскаль понятия не имел, какая у Мазарин фамилия, где она живет, кто ее родные; ничего такого, что и вправду могло помочь следствию. Скажи он властям, что они с пропавшей помолвлены, его тут же подняли бы на смех — как можно не знать таких вещей о собственной невесте! — сочли сумасшедшим, а то и вовсе в чем-нибудь заподозрили бы.

А что, если молчание Мазарин означает очередной уход в себя и он только повредит ей непрошеным вторжением? Или с ней действительно приключилась беда? Окончательно растерявшийся Паскаль ругал себя последними словами. Как можно собираться жениться на девушке и не знать о ней ровным счетом ничего? Как он, разумный взрослый человек, привыкший решать чужие проблемы, мог совершить подобную глупость? Слишком боялся потерять любимую?

Выбора не было: приходилось сдаться на милость обстоятельств. И ждать... Просто ждать. Мазарин снова исчезла.

Мутноглазый сам едва не захлебнулся, когда с головой нырял в мутную воду за бездыханной Мазарин. Он должен был найти ее первым.

Подхватив безжизненное тело девушки, Джереми бесшумно поплыл вдоль берега. Он искал безопасную темную зону, недоступную огням прожекторов и любопытным взглядам с моста. Мутноглазому, привыкшему гордиться своей физической силой, не составляло большого труда двигаться вперед, держа на плечах драгоценную ношу. Наконец ему удалось отыскать на берегу укромное местечко. Выбравшись из воды, Джереми бережно опустил девушку на землю.

Распростертая на асфальте мокрая и бледная Мазарин была так прекрасна, что у Мутноглазого сжалось сердце. Опустившись на колени, он приник ухом к ее груди. Сердце девушки не билось, а ему во что бы то ни стало надо вернуть ее к жизни. Как это делают в кино?.. Зажав Мазарин нос, Джереми прижался губами к ее губам и принялся вдыхать в ее легкие воздух. Один раз, другой, третий... Девушка не дышала. Кожа Мазарин была ледяной, но она все равно казалась спящей. Мутноглазый снова впился в ее губы, стараясь наполнить сжавшиеся бронхи жизнью... Пока не рухнул от усталости.

Он не мог спасти Мазарин.

Вспомнив о ночи, когда он тайком пробрался в ее спальню, и о дивном тепле, исходившем от спящей, Мутноглазый разрыдался. Он плачет? Из его мертвых глаз и вправду льются слезы? Джереми послышался слабый стон.

Она была жива!

Подхватив девушку, Мутноглазый начал яростно растирать ей руки и ноги. Мазарин по-прежнему была без сознания, но дышала почти ровно. Джереми завернул се в свою мокрую рубашку и поднял с земли. Прижимая девушку к груди и тщетно стараясь избегать удивленных взглядов прохожих, он почти бегом миновал Севастопольский бульвар и свернул на узкую боковую улочку, на которой обнаружил открытый в такой час пакистанский магазинчик. Хозяин лавки, явно заподозривший, что жуткий тип с мутными глазами сотворил с бедной девочкой нечто ужасное, но не желавший иметь дел с полицией, поспешно продал Мутноглазому две индийские пижамы. Казалось, он был готов отдать их бесплатно, лишь бы странные посетители поскорее убрались восвояси.

Покружив по городу, Джереми наконец принес спасенную к себе домой.

Мазарин спала в постели Мутноглазого, под двумя теплыми одеялами, и ей снилась выставка на Триумфальной арке. Бешеные порывы ветра грозились разнести картины по всему городу. Она прижимала к груди портрет Святой, но нахлынувшая невесть откуда красная волна, пахнущая железом и смертью, сбила девушку с ног, кровавые брызги, попавшие в глаза, мешал смотреть. Тяжелая доска выскользнула у нее из рук. Святая сошла с картины и расхаживала по террасе в окружении ног, покинувших картины. Конечности, оторвавшиеся от тел, наводняли Париж, и люди с криками ужаса разбегались от них по окрестным улочкам. Мазарин кричала, но ее никто не слышал. У нее вдруг пропал голос. Она стояла посреди улицы нагая, и кровь, фонтаном бившая из раны у нее на груди, залива ноги. Кадис с хищной ухмылкой глядел на бывшую ученицу сквозь клубы дыма, демонстрируя страшные клыки. Это он нанес ей рану. Это он разорвал ее сердце зубами. Какая боль. Какая страшная боль.

Мутноглазый заметил слезу, сбегавшую по щеке его подопечной.

Мазарин оглядела себя. Чья-то заботливая рука зашила дыру у нее на груди и скрыла рубец под букетиком лаванды. Боль все не стихала.

Мутноглазый бережно вытер слезы девушки ладонью. Может, попробовать ее разбудить?

— Мазарин, — позвал он, слегка приподняв ее за плечи.

Кадис рисовал на ее теле, и она снова была счастлива. Они валялись в снегу, и Триумфальная арка принадлежала только им двоим. Мазарин не чувствовала холода. Она пылала от страсти.

Мутноглазый пятый день ухаживал за своей пациенткой.

Мазарин, не открывая глаз, выпивала микстуру и бульон из его заботливых рук. Он смазывал ее ступни миндальным маслом, охлаждал ей веки мокрыми ватными тампонами, протирал ароматной мыльной губкой, расчесывал волосы, кутал в мягкий хлопок и рассказывал сказки о принцессах и чудовищах.

Кадис заботился о ней и защищал ее, ласкал и кормил с ложки. С ним она ничего не боялась. Сиенна наконец пробудилась от своего затянувшегося сна и радовалась ее счастью. Все было просто замечательно.

Открыв глаза и увидев, кто над ней склонился, Мазарин похолодела от ужаса.

— Не трогай меня!

— Добро пожаловать обратно, мадемуазель.

— Что ты здесь делаешь? Отойди от меня... Убирайся!

— Не бойтесь, я не причиню вам зла. А убраться отсюда я не могу, потому что это мой дом.

Мазарин приподнялась и огляделась. Точно. Сумрачная, аскетическая комната с низким потолком и крошечным окошком не имела ничего общего с ее спальней. Девушка попыталась встать с постели, и у нее тут же закружилась голова. Мутноглазый хотел поддержать ее, но Мазарин испуганно прижалась к стене.

— Не вставайте, — наставительно проговорил хозяин дома. — Вы очень долго спали, вам может стать плохо от резких движений.

— Не приближайтесь ко мне!

— Не надо бояться. Если бы я желал вам зла, проще всего было бы оставить вас на дне реки.

— А кто вас просил меня спасать? Проклятье! Вы можете объяснить, что я делаю в этом жутком месте?

— А вы предпочли бы умереть?

Мазарин не ответила; она потихоньку поднималась во весь рост, опираясь о стену.

— Почему вы хотели себя убить?

— Это вас не касается; и вообще никого не касается.

— Ошибаетесь. Вы стоите очень дорого.

— Дорого? Не смешите меня.

Мазарин коснулась шеи. Медальон исчез.

— Где он?

— Где что? — Мутноглазый притворился, что не понимает, о чем речь.

— Мой медальон. Он был на мне.

Джереми не ответил.

— Господи! — Мазарин расплакалась.

Джереми вышел из комнаты и тут же вернулся, сжимая в руке ее сокровище.

— Если вы скажете, почему он для вас так важен, я его вам верну.

Мазарин хотелось поскорее сбежать из этого мрачного места.

— Дайте сюда.

— Если бы вы знали, чего мне стоило его разыскать, — как ни в чем не бывало продолжал Мутноглазый. — Это было даже труднее, чем спасти вас.

— Я вам очень благодарна, — примирительно проговорила девушка, протягивая руку. — А теперь верните мне медальон.

— Откуда он у вас?

У Мазарин закружилась голова.

— Мне плохо.

— А я вас предупреждал; вам нельзя вставать. Я принесу воды.

— Пожалуйста, отдайте медальон. Я хочу домой, меня родители ждут.

— У вас нет родителей.

Мазарин поняла, что ее разоблачили.

— Что вам еще обо мне известно?

— Все.

— Не понимаю.

— Все вы понимаете. Я знаю о ваших отношениях с этим художником... И с его сыном тоже. Бедный парень, за что вы с ним так?

— Как?

— Зачем вы его обманываете?

— Не лезьте в мои дела.

— Мазарин, вы же хорошая девочка.

— Ничего подобного.

— Именно так; совсем плохих людей вообще не бывает. Даже если мы привыкли считать себя полными ничтожествами, каждый из нас все равно чего- то стоит, и каждый однажды дождется своего часа. Бросьте старика, вам это не к лицу.

— Не хватало еще, чтоб вы читали мне мораль. Что вам нужно?

Джереми смерил девушку ледяным взглядом.

— Святая.

Мазарин побледнела от страха, но старалась не подавать виду.

— Если вы объясните, зачем она вам понадобилась, у нас, вероятно, получится разговор.

Она твердо решила сбежать при первой же возможности, но выбраться из комнаты было непросто.

— Мы обязательно поговорим, — сказал Джереми. — А сейчас отдыхайте, вы еще слишком слабы.

— Выходит, я... ваша пленница?

Мутноглазый не ответил.

Кадис скрылся от мира в непроницаемой тишине Ла-Рюш. Критики на все лады превозносили его новые полотна, их уже объявили исчерпывающим воплощением дуализма и примером неслыханно дерзкого самовыражения, но художнику было все равно; его душу теснили совсем другие заботы. Он вновь и вновь воскрешал в памяти встречи с Мазарин: ее хрупкие ступни в его руках, ее лицо, озаренное светом любви, ее взгляд, сосредоточенный или пылающий гневом, солнечный луч, скользящий по ее девственной коже, ее смех, ее печаль, ее ярость... Ее бесстыдную молодость.

Никогда прежде он не знал такой боли. Добившись всего, он ничего не стяжал. Это была не та странная апатия, которая охватывала Кадиса всякий раз после окончания долгой и трудной работы. На этот раз вдохновение и желание творить покинули его навсегда. Он изображал перед восторженной глупышкой всемогущего творца, а на самом деле был всего лишь жалким стариком. Кадис был бы рад открыть кому-нибудь душу, но слишком боялся прослыть безвольным романтиком, умирающим от любви. Живописец и на смертном одре не признался бы в своих слабостях. Не для того он столько трудился и страдал, чтоб принести все в жертву столь низменному чувству, как самая обыкновенная любовь.

Теперь наступили поистине черные дни; теперь Кадису приходилось хоронить в собственной душе эмоции, которые пробудила в нем эта девушка, способная мановением руки уничтожить мужчину и возвратить его к жизни. Мазарин, такая хрупкая на вид, разрушила его жизнь, отравив напоследок смертельным ядом.

Кадис каждый день звонил сыну под предлогом беспокойства за него, а на самом деле в надежде разузнать хоть что-нибудь о своей ученице.

Из всей семьи одна Сара не утратила присутствия духа и способности хладнокровно рассуждать.

Она ни за что не пожелала бы сыну такой невесты. С милыми чудачествами вроде упорного нежелания носить туфли еще можно смириться, но то, что жених практически ничего не знает о своей нареченной, — совершенно ненормально. Все это она не уставала повторять Паскалю, но тот оставался безутешным.

— Я не знаю, где ее дом, Кадис, — признался Паскаль в одном из телефонных разговоров. — Если бы знал, можешь не сомневаться, прямо сейчас стучался бы в ее дверь; я готов весь город перевернуть вверх ногами, лишь бы ее найти. Если бы ты знал, сколько раз я обошел вдоль и поперек Латинский квартал. Мазарин живет где-то там.

— Откуда ты знаешь?

— Мы всегда встречались на Сен-Жермен, она говорила, что это недалеко от ее дома.

— Забудь ты эту девчонку, мне она сразу не понравилась... Ты можешь... — Кадис взвешивал каждое слово, — можешь завоевать любую женщину; с чего тебе понадобилась эта Мазарин. Она слишком странная. Кстати, твоя мать думает так же.

— Боюсь, ты выбрал неправильный способ, чтобы меня утешить. Я люблю Мазарин со всеми ее тайнами.

— Даже если одной из них может оказаться другой мужчина?

Пущенная Кадисом стрела угодила в цель.

— Даже думать так не смей. И пожалуйста, не надо мне звонить только для того, чтобы поделиться такими предположениями. Иногда мне кажется, что тебе нравится причинять мне боль. Это так?.. Или я ошибаюсь?

— Ты чересчур легковерен. Тебе не хватает жизненного опыта.

— С каких это пор жизненный опыт делает нас счастливыми? Сам-то ты счастлив, отец? У меня такое ощущение, что ты врешь всем нам и самому себе. Что твоя жизнь состоит из мелких эгоизмиков, снобизмиков и подлостей, развешанных по музеям всего мира.

— За что ты меня ненавидишь, Паскаль?

— Ошибаешься. Мне тебя жаль; ты даже представить не можешь как. По-моему, ты сам — блестящий пример твоего дуализма. У тебя вообще есть собственное "я"? Или ты прожил жизнь в двух версиях? И все выплескивал на холст... От тебя хоть что-нибудь осталось?

— Ты хочешь сказать, что я живу, только пока пишу, а потом превращаюсь в живого мертвеца?

— Не я. Ты сам все время это повторяешь.

— Что я тебе сделал, Паскаль?

— Ты трус. Все эти годы тебе недоставало смелости посмотреть мне в глаза и честно признаться, что ты меня не хотел.

— Что тебе наговорила Сара?

Паскаль повесил трубку.

Вот и все, чего ты добился, укорил себя Кадис. Он пытался сблизиться с сыном, чтобы не пропустить возвращение Мазарин, и умудрился все испортить в один момент. Художник снова набрал номер Паскаля, и тот грубо отозвался:

— Чего тебе?

— Я хотел извиниться.

— Ты?

— А что здесь такого? Ты же привык проявлять терпимость к пациентам. Почему бы не попытаться выслушать собственного отца?

— Ладно, говори.

— Я не должен был говорить так о Мазарин... По правде сказать, я повел себя как закоренелый сексист.

Кадис сделал паузу, дожидаясь реакции сына, но гот молчал.

— Не беспокойся, она вернется.

— Откуда ты знаешь?

— Между нами, художниками, существует некая незримая связь. Едва увидев твою невесту на пороге нашего дома, я понял, что это очень чуткая и сильная девочка, что она как вулкан, который вот-вот начнет извергаться. У нее есть и характер, и страсть, и творческая жилка: такой алмаз, если его огранить, станет бриллиантом дивной красоты.

Паскалю пришлось признать правоту отца. Мазарин и вправду была загадочным мимолетным видением. Казалось, что плотина ее сердца может рухнуть в любую минуту, выпустив на волю мощный поток чувств. Как было бы здорово оказаться подхваченным этим течением...

— Паскаль?

— Да?

— Помнишь, мы говорили о путешествии на юг?

— Ты спятил. Какое путешествие, если Мазарин до сих пор не нашлась?

— Я нисколько не сомневаюсь — твоя невеста вернется.

— Как бы мне хотелось тебе верить.

— Она уже так делала?

— Как?

— Исчезала.

— Да.

— Вот видишь.

— Кадис... Спасибо. И прости меня...

— За что?

— За то, что я тебе наговорил.

— Больше не будем об этом, ладно?

В тесной комнатушке было сумрачно и невыносимо душно. Пауки плели по углам свои сети, чтобы ловить зазевавшихся мошек. Облупившиеся стены украшали вырванные из журналов пейзажи и фотографии хорошеньких школьниц. Мазарин вновь и вновь исследовала свою камеру, тщетно ища путь к спасению.

Мутноглазый держался приветливо и почтительно, но упорно отказывался дать ей свободу.

Каждое утро Джереми приносил Мазарин ее любимые пирожные, а еще клубнику, сливы, яблоки и свежий йогурт. Он готовил все, что просила гостья, и следил, чтобы она ни в чем не нуждалась. Несмотря на мрачный вид, он больше не казался девушке таким уж отвратительным.

Страх и ненависть отступили. За отталкивающей внешностью скрывалась тонкая и ранимая душа. Потеря родителей и собственное уродство ожесточили Джереми, но Мазарин с каждым днем все больше убеждалась, что он вовсе не злой. Хотя она, конечно, могла ошибаться.

Мутноглазый постепенно поведал девушке свою печальную историю. О том, как несмышленым ребенком он выживал на свалке, заворачиваясь от холода в старые газеты. Сам Джереми не помнил этого периода своей жизни, о нем он знал от своего спасителя. Этому человеку он был обязан жизнью, благодаря ему он обрел новую семью — Арс Амантис.

За ужином Джереми терпеливо излагал Мазарин все, что ему было известно об этих приверженцах высокого искусства и высокой любви.

Мазарин начала понимать, отчего Арс Амантис так отчаянно жаждали заполучить тело Сиенны. Они верили, что с ней к ордену вернется прежний дух братства и чистоты.

Слушая рассказы Джереми, Мазарин уносилась на благодатные поля Лангедока, под солнцем которого процветали искусства и науки, в рай для артистов, музыкантов, поэтов и влюбленных. В замки, где знать пировала вместе с простолюдинами, не подозревая о близости страшного конца.

Мутноглазый рассказал ей то, что не успел досказать Аркадиус.

Мазарин, прежде никогда не интересовавшаяся историей, узнала о секте альбигойцев, стремившихся вернуться к евангельской простоте и превыше всего почитавших Богоматерь, об открытой и просвещенной Европе, о культе Прекрасной Дамы, о бесстрашных женщинах, которые рука об руку с мужьями, отцами и братьями сражались против войска Симона де Монфора, посланного папой Иннокентием III искоренить ересь.

Среди легенд о той кровопролитной и неравной борьбе сохранился рассказ о храбрых жительницах Тулузы, которые убили де Монфора, сбросив на него с городской стены тяжелый камень.

В то суровое время катары и Арс Амантис, не разделявшие взглядов друг друга, объединились перед лицом общей беды.

Поистине Джереми был нищим мудрецом.

Его физические недостатки сполна компенсировали острый ум и безграничные знания. Пожитки Мутноглазого в беспорядке валялись на полу. Бумажные замки, построенные из потрепанных книг, напоминали небоскребы начала двадцатого века.

В каждом томе Мазарин ожидало удивительное открытие.

Движение катаров и Арс Амантис опиралось на бесконечно глубокую философию, открывавшую путь в мир символов и тайных знаков, среди которых нашлось место и кельтским сагам, и еврейскому оккультизму, и причудливым верованиям Востока. У катарской символики было много общего с иконографией тамплиеров.

Оказалось, что знак, который Кадис любил рисовать на груди Мазарин, назывался византийским крестом. На самом деле это был окситанский крест: звезда с двенадцатью лучами. Кроме него, существовали еще десятки загадочных знаков, распространившихся по всему миру, проникших в живопись, музыку и литературу. Листая книги, девушка узнавала о поклонении солнцу и огню, о тайных письменах, древних календарях, обелисках, священных деревьях, пентаграмме и магии числа пять, о святом Граале, о том, почему голубка стала аллегорией любви, о связи всего сущего, о двойственности мира, о символе рыбки...

В двух шагах от нее существовал удивительный мир, а она ровным счетом ничего о нем не знала. У Мазарин будто открылись глаза, и все ее горести вдруг показались жалкими песчинками по сравнению с океаном тайного знания. Девушка, всего несколько дней назад решившая расстаться с жизнью, поняла, что в мире есть нечто дороже любви и славы, что жить стоит ради простых, на первый взгляд, вещей, наполненных неисчерпаемым смыслом. Теперь она могла написать такие картины, которые и не снились прежней глупышке Мазарин. Рядом с ее будущими творениями померк бы сам великий Кадис; она в нем больше не нуждалась. А что, если смысл ее жизни вовсе не в том, чтобы обрести счастье, а в том, чтобы запечатлеть на холсте мечты и видения, переполнявшие сейчас ее душу?

— Мне пора домой, — заявила Мазарин, оторвавшись от чтения. — Пора приниматься за работу. Я не могу провести всю жизнь наедине с книгами... Они чудесны, но если я останусь здесь, то непременно погибну.

— Погибнешь? Разве не за этим ты бросилась в реку? Только вообрази! Сгнить на дне грязной речушки или встретить свой конец среди драгоценных томов, захлебнувшись в вековой мудрости?

Мазарин поняла, что Джереми хочет заставить ее задуматься.

— В ту ночь, на мосту, я хотела не умереть... а убежать. Убежать сама не знаю куда, спастись от напастей, которые меня преследовали. Что ты станешь делать, если тебя начнут преследовать? Если кто-то всемогущий захочет сломать твою жизнь? Что делать, если знаешь, что ты никто? Что твое существование — сплошная нелепость?

Мутноглазый был непреклонен.

— Мне очень жаль, Мазарин. Но я не могу тебя отпустить.

— Почему? Теперь, когда я снова обрела смысл жизни, ты хочешь замуровать меня здесь? Трудно поверить, что ты спас меня лишь для того, чтобы навсегда поселить в этой комнате.

— Ты не признаешься, где находится тело Святой. Не хочешь бросить своего художника, хотя эта связь тебе явно вредит. Отказываешься говорить о себе. Мне придется защитить тебя, пока не поздно.

— От чего защитить?

— Где Святая?

— Не понимаю, с чего ты взял, будто мне это известно. Зачем мне ваша Святая?

— В таком случае откуда у тебя ее медальон? Твои объяснения просто смехотворны. Сам я могу предложить только одно: ты знаешь, где спрятана реликвия.

Мазарин молчала.

— Ладно, я все равно узнаю правду, так или иначе, — сухо заключил Мутноглазый.

Девчонка все-таки сумела его разозлить. Джереми, не говоря ни слова, вышел из комнаты, аккуратно натворил дверь и повернул в замке ключ.

Сообразив, что ее заперли, Мазарин принялась стучать и царапать дверь, умоляя:

— ПОЖАЛУЙСТА, ДЖЕРЕМИ... НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО... НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ ЗДЕСЬ.

Шаги Мутноглазого потонули в сухой тишине.

В тот вечер он так и не вернулся.

Наутро Мазарин проснулась вне себя от страха и твердо решила: надо бежать. Воспользоваться отсутствием своего тюремщика и спасаться, пока не поздно.

Джереми был очень странным. Девушка подозревала, что, даже выяснив, где спрятано тело Сиенны, он ее не отпустит. Этот зловещий тип притворялся добрым и заботливым, дожидаясь, пока его пленница утратит бдительность. Если он захочет причинить ей зло, никто ему не помешает. Мазарин только теперь поняла, что ее заперли... в давно заброшенном доме!

Десять утра, одиннадцать, двенадцать; час пополудни, два, три... Мутноглазый не возвращался, а у Мазарин до сих пор не было плана побега. Девушку охватил безотчетный страх. От ужаса сводило желудок, кружилась голова, потели ладони, сердце отказывалось биться. Комната качалась и плыла, стены угрожающе надвигались. ПАНИКА! Это был настоящий приступ паники.

В ванной, смочив лоб и руки холодной водой, Мазарин ненароком подняла взгляд и замерла, не смея поверить глазам. В зеркале отражался край деревянной рамы. Обернувшись, девушка обнаружила над ванной небольшое слуховое окно.

Притащив из комнаты стул, Мазарин принялась исследовать окошко. Стекло было мутным и запыленным, но девушке показалось, что сквозь него проникает свет. Выяснить, что располагается по другую сторону, можно было только одним способом.

Мазарин принялась долбить по стеклу всем, что под руку попадется. Вскоре оно подчинилось и треснуло. Отверстие оказалось вентиляционной трубой.

Девушка прикинула размер. Если голова прошла, пройдет и остальное: так, кажется, говорят. Мазарин решительно просунула голову в дыру, и на нее тотчас уставилась пара горящих глаз: в трубе сидела крыса.

— Брысь отсюда! — взвизгнула перепуганная девушка.

Грызун бросился наутек.

Теперь можно было повторить попытку. Пока Мазарин собиралась с силами, в замке хрустнул ключ. Мутноглазый вернулся.

Вентиляционная труба вела на задний двор обреченного на снос здания. Высунувшись из люка, Мазарин попыталась подсчитать расстояние до земли: около семи метров. Прыгать? Выбора не было: Мутноглазый мог обнаружить ее в любую минуту. В коридоре послышались шаги, и девушка не раздумывая бросилась вниз. Валявшиеся у стены мешки с мусором смягчили падение. Мазарин расквасила колени, ее лицо пылало от волнения. Все тело ныло, но идти она могла.

Мазарин бросилась бежать, не оглядываясь назад. Она мчалась по тротуарам, проскакивала перекрестки, петляла по проулкам, пока не оказалась на улице Риволи. Свобода! Через пару кварталов начинался Севастопольский бульвар.

Все вокруг дышало покоем. Город купался в теплом вечернем мареве. Мазарин снова видела ярко-синее небо, чувствовала, как закатные лучи ласкают отвыкшую от солнца кожу, слышала крики ребятишек, гоняющих на бульваре голубей. На скамейках обнимались усталые после рабочего дня парочки. Никто из них не вел интеллектуальных бесед — счастливым это не нужно. Простые горожане улыбались куда чаще и охотнее, чем богемные снобы. Если между влюбленными и возникали размолвки, то лишь из-за того, где поужинать или на какой фильм пойти. Городская жизнь текла как обычно. Отсутствия Мазарин Париж не заметил.

Интересно, как там Кадис. И Паскаль? Скучали по ней или нет? И скучала ли по ним она сама?

Мазарин сообразила, что ее рюкзак остался на Пон-Нёф. Ключи, бумажник, телефон... Да какая разница!

Той девушки больше не существовало. Нынешняя Мазарин была печальна и счастлива одновременно. Оказаться в плену у Мутноглазого стоило хотя бы для того, чтобы снова обрести волю к жизни. Захотеть свободы. Примириться с собой. То, что случилось, помогло ей понять: судьба существует; надо только научиться толковать знаки, которые она посылает. Сколько самоубийц осталось бы в живых, повстречайся на их пути кто-то вроде Джереми. Теперь Мазарин знала, что в человеческой душе, как в природе, происходит смена времен года. Бывают дни ненастные, студеные или ветреные... Солнечные и сумрачные часы, дождливые минуты, холодные, сырые и жаркие месяцы. Возвращаясь к жизни, она понятия не имела, что делать дальше, и не хотела загадывать на будущее.

Неужели боль совсем прошла?

Нет.

На набережной Сен-Мишель до сих пор висела афиша последней выставки Кадиса. В сердце Мазарин словно вонзили клинок. Почему он так с ней поступил? Почему? Почему? Почему?

Почему она не чувствовала того же к Паскалю? Какие демоны внушили ей эту безумную, бессмысленную любовь?

Мазарин не могла прогнать ее, как ни пыталась. Она до сих пор чувствовала прикосновения учителя. Его руки, его кисти, его желания, его гнев... Его ревность. От одного лишь воспоминания кровь закипала в жилах и делалось невыносимо трудно дышать. Как ни горько и ни отвратительно было это признавать, но то, что делал Кадис во время ужина, ей понравилось. Будь он проклят!

Ее сердце было навечно занято Кадисом, и Паскалю в нем места не оставалось. Но не могла же она управлять своими чувствами... Или могла? Этого Мазарин не знала; она никого не любила прежде. В какой академии учат любить? Дарить и принимать любовь? Отвечать нежностью на ласку? Когда ее ласкал Кадис, Паскаль должен был стоять в стороне. Когда ее целовал Кадис, Паскаль не должен был даже украдкой касаться губами кончика ее пальца. Что ей делать, чтобы не потерять их обоих?

Если любишь и ненавидишь одновременно, как избавиться от ненависти? Если любишь недостаточно, как полюбить сильнее?

Мазарин шагала по берегу Сены. На лотках уличных торговцев валялись рано постаревшие под гнетом собственной мудрости книги. Никто ими не интересовался. Одна Мазарин знала, что в каждом томе скрыт удивительный мир, и довольно перелистать страницы, чтобы выпустить его на волю. На одном лотке нашлась замечательная книга о тамплиерах. Но у девушки, как назло, не было ни цента.

Мазарин вдруг поняла, что смертельно устали, что у нее ноет все тело и что ей хочется поскорее добраться до дома, чтобы рассказать Сиенне о своих приключениях... А что, если Мутноглазый поджидает ее на улице Галанд? Что ж, тогда она будет кричать, царапаться, звать на помощь, но ни за что не позволив снова себя запереть.

Когда до дома оставалось совсем немного, Мазарин охватила необъяснимая тревога. В воздухе пахло гарью и дымом.

Лавандовые заросли, в которых еще недавно тонул зеленый дом, превратились в пепелище. Не уцелело ни цветочка.

Мазарин бросилась к подъезду: на первый взгляд все было в порядке. Пожар, если он и был, не пощадил только лаванду. Девушка вспомнила о своей кошке. Бедный зверь, должно быть, умер от голода.

Мать еще в детстве приучила Мазарин прятать запасные ключи в цветочной кадке у входа. Ключ оказался на месте. Девушка попыталась отпереть замок и похолодела от ужаса: дверь была открыта.

Едва переступив порог, Мазарин почувствовала, что случилась беда. Безжалостный внутренний голос велел ей готовиться к худшему. От дыма глаза наполнились слезами, горло обжег отчаянный вопль: — СИЕННА!

Мазарин взлетела вверх по лестнице и вне себя от ужаса ворвалась в комнату Святой. Дверца шкафа была распахнута, стеклянный саркофаг исчез.

Как ему жить без Мазарин? С тех пор как она исчезла, дни стали длинными, монотонными и пустыми. К началу августа Париж обезлюдел. Будучи психиатром, Паскаль мог бы порекомендовать себе десятки вариантов лечения, но все шло насмарку, стоило ему представить невесту в объятиях другого. Он почти утратил интерес к жизни. Пациенты разъехались в отпуск, надеясь, что летнее тепло отогреет их души... Даже у горя бывают выходные! Летом горе ходит в больших солнечных очках; загорает на пляже, валяется в тени под пальмами, плещется в море. Одни напиваются в надежде, что вместе с алкоголем по их жилам разольется радость, и пустота внутри заполнится сама собой. Другим кажется, что от душевной боли можно излечиться при помощи хорошего загара. Но, вернувшись из отпуска, горе становится только глубже и острее.

Возлюбленная Паскаля исчезла, не оставив никакого следа, словно растворилась в воздухе. Словно ее никогда не существовало. Устав безнадежно бродить по улицам, он ни на миг не прекращал ждать. Ждать, что случится чудо, и Мазарин вернется. Она была как невесомое облачко, растаявшее на горизонте.

Паскаль искал и не находил оправдания ее уходу. Его терзали неразрешимые сомнения.

Да или нет?

Неуверенность и неведение не давали Паскалю идти дальше. Он боялся оказаться обманутым. Психиатр, убеждавший пациентов ценить сегодняшний день и не жить прошлым, связал собственное будущее с призраком.

Молодой человек посмотрел на часы. Приближался вечер, а в приемной было пусто. Секретарша ушла домой, пожелав шефу приятного отдыха. Отдыха? Как же. Паскаль не собирался отдыхать. Ему предстояло искать и ждать. Посвящать в свои беды Сару и Кадиса он не собирался. Признаться, что тебя могли бросить без всякой причины, было непросто даже самому себе, не говоря уж о родителях. Сара еще надеялась ободрить сына, строя бесконечные планы на лето, но Паскаля они нисколько не вдохновляли. Похоже, все вокруг старались убедить его, что никакой невесты у него не было, а помолвка ему померещилась. Если бы не вечное упрямство Паскаля, они, глядишь, и добились бы своего.

В тот вечер он решил для разнообразия обойти окрестности Сен-Жермен.

Паскаль заполнил истории болезней, выключил свет и кондиционер, проверил, все ли в порядке; ему предстояло закрыть консультацию на целый месяц.

Когда молодой человек уже собирался вызвать лифт, ему послышались приглушенные всхлипы.

В дальнем углу, распростертая на полу, плакала девушка.

— Господи!

Он не верил своим глазам. У босых ног Мазарин растекалась лужица слез. Она была несчастна, разбита, но жива. Паскаль бросился к невесте:

— Где ты была? Что произошло? Кто тебя обидел?

Рыдания.

— Почему ты плачешь?

Ни слова в ответ.

Паскаль взял девушку на руки. Она позволила отнести себя в кабинет, обхватив жениха за шею, словно больной ребенок. Паскаль хотел положить Мазарин на диван, но она прижалась к нему еще теснее.

— Хорошо, — сказал он ласково. — Оставайся так, поближе к моему сердцу.

Мазарин все плакала, а Паскаль тихонько баюкал ее в своих объятиях и ни о чем не спрашивал. Так они просидели до полуночи, и скорбную тишину нарушали только негромкие всхлипы.

— Я не стану приставать с расспросами, но ты должна знать, что невысказанное горе пускает в душе человека корни. Около домов нельзя сажать большие деревья, потому что они могут уйти корнями под фундамент и разрушить все здание. Не забывай, котенок, ты хозяйка своим чувствам и тебе решать, что с ними делать.

Мазарин не могла говорить; после исчезновения Сиенны у нее пропал голос.

— Хочешь, пойдем ко мне домой? — спросил Паскаль, поглаживая ее по волосам.

Девушка покачала головой.

— Не бойся, я тебя не трону.

В глазах Мазарин плескалась невыносимая боль.

— Почему ты молчишь?

Она снова прижалась к его груди.

— Я не знаю, кто сотворил с тобой такое, но ему придется иметь дело со мной. Ты можешь идти?

Мазарин кивнула.

— Тогда идем.

Добравшись до своей квартиры в переулке Дофин, Паскаль первым делом приготовил ванну с ароматической солью. Приятные ощущения должны были помочь Мазарин выйти из шока. Он сам раздел девушку, словно малого ребенка. Мазарин, не отрываясь, смотрела в окно, словно видела в нем что-то доступное ей одной. Сердце Паскаля разрывалось от нежности и сострадания. Посадив ее в воду, он спросил:

— Хочешь, включим музыку? Мазарин не ответила.

— Посидеть с тобой? Молчание. Ни слова, ни жеста.

— Я принесу лекарство. Дверь закрывать не будем, договорились?

Паралич связок. Мазарин полностью утратила голос. Типичный случай афонии, предположительно вызванной сильным потрясением.

В своей практике Паскаль еще ни разу не сталкивался с этим заболеванием, если не считать стажировки в психиатрической клинике Буэнос-Айреса, в которую как-то доставили девочку-подростка, вынужденную хранить страшную семейную тайну и от напряжения потерявшую дар речи. Финал этой истории остался неизвестен, поскольку через несколько дней девушку перевели в другой корпус, и след ее затерялся.

Как он сумеет помочь Мазарин, если даже не знает, что стало причиной ее недуга?

Паскалю не хватало информации. Что с ее родителями? Почему она вечно одна?

А что, если попросить ее написать, что с ней случилось?

Полистав книги и позвонив коллеге, чтобы получить консультацию, Паскаль вернулся в ванную и обнаружил, что Мазарин крепко спит.

Он достал девушку из воды и отнес в постель. Насухо вытер полотенцем, одел в свою пижаму и укрыл одеялом. Паскаль не отходил от невесты всю ночь, теша себя надеждой, что утром к ней вернется голос. На самом деле Мазарин стало хуже. Она совсем перестала реагировать на звуковые и световые сигналы, даже не поворачивала головы, когда он звал ее по имени. На теле девушки не было ран, но в ее душе что-то надломилось. Паскаль подумал, не отвезти ли Мазарин в больницу, но тут же прогнал эту мысль. Он решил, что сам будет ухаживать за больной. И вылечит ее во что бы то ни стало.

Кадис узнал обо всем спустя две недели. Когда Сара, не находившая себе места от тревоги, в очередной позвонила сыну справиться, как у него дела, Паскаль сообщил о возвращении невесты и о поразившей ее загадочной немоте. Пока он говорил с матерью, Мазарин не отрываясь глядела в окно.

— Без тебя мы никуда не поедем... И без нее, конечно, — сказал Кадис, стараясь скрыть волнение. Все это время он прятался в мастерской, заливая тоску виски.

— Скажи, чем тебе помочь, — вторила мужу Сара. — Может, мне попробовать с ней поговорить? Женщинам проще понять друг друга.

— Мама... Все не так просто. Я даже не уверен, что она меня узнает.

— Надо было позвать врача, — заявил Кадис.

— Вообще-то я сам врач, — огрызнулся задетый за живое Паскаль.

— Я не сомневаюсь в твоей компетентности, сын. Просто ты лицо заинтересованное. А что, если я попробую ее разговорить?

— Ты?

— А почему бы и нет? Ведь это может быть творческий кризис. Художники иногда теряют веру в себя и в будущее. Возможно, Мазарин захочет открыть душу именно мне.

— Не знаю, зачем я вообще вам все это рассказал.

— Мы твои родители, Паскаль. Плохие, но все же родители... — Голос Сары дрожал от волнения и горечи. — Все сложилось, как сложилось, но мы тебя любим и хотим помочь.

— Если вы и вправду хотите помочь, спокойно поезжайте в отпуск.

Этого еще не хватало.

Уехать, зная, что Мазарин остается с его сыном. Он должен быть рядом со своей малышкой, должен ее защитить. Кадис принялся настаивать:

— Наверное, сейчас не лучший момент, но мы давно планировали поехать вместе, и мне кажется...

— Мазарин не в том состоянии, чтобы путешествовать, — отрезал Паскаль. — Видел бы ты ее.

— А что в этом такого? — спросила Сара. — Смена обстановки может пойти ей на пользу.

— Мы имеем дело с серьезной психической проблемой, мама.

— А у кого в наше время нет серьезных психических проблем? Зачем обращаться с Мазарин как с больной? Ей нужны любовь и забота. По-моему, девочка очень одинока. Где ее семья?

— Нет никакой семьи. Я почти уверен, что Мазарин одна на свете.

— Значит, мы должны стать ее семьей. Идея отправиться в путешествие всем вместе не так уж плоха. Здесь я согласна с твоим отцом.

— Сначала мы могли бы полететь в Марокко, а оттуда отправиться в настоящую пустыню, — предложил Кадис.

— По-моему, это не дело, — проговорил Паскаль уже не так уверенно.

— В таком состоянии, как у тебя сейчас, трудно принять правильное решение. Хотя бы раз прими нашу помощь, — попросила Сара. — Пустыня обладает целебной силой. Ты ни разу там не был, а я бывала. И знаю, о чем говорю. Мазарин — чувствительная девочка; тишина вечных песков — это как раз то, что ей нужно. Свет, цвета, запахи... Это новые, ни с чем не сравнимые ощущения, и они обязательно пробудят ее душу. Вот увидишь.

Паскаль молчал; он чувствовал себя потерянным. Любовь застилала глаза, тревога мешала принять верное решение. Теперь молодой человек понимал, почему хирурги никогда не оперируют близких родственников. Нельзя смешивать чувства и профессию.

— Ну так что... Едем?

Паскаль не ответил.

— Давай я с ней поговорю, — решила Сара.

— Хорошо, мама, приходи вечером... Только одна.

Кадис услышал слова сына по громкой связи.

— Я займусь подготовкой к путешествию, — заявил художник не терпящим возражений тоном. — Мы отправимся как можно скорее.

Кадис зарезервировал в отеле "Аманжена" в Марракеше коттедж "Аль-Хамра", шикарные апартаменты, в которых они с Сарой останавливались перед первой поездкой в пустыню. Художник не хотел верить в то, что его сын рассказывал о состоянии Мазарин. Его малышка не могла ни с того ни с сего утратить голос.

Собираясь в путешествие, Кадис думал о своей ученице... И о себе. Он пытался вообразить, какое впечатление произведет столь экзотическое место на юную девушку, никогда не покидавшую Париж.

Первым делом надо будет сводить ее на местный базар, накупить в лавчонках натуральных красок и научить Мазарин ими пользоваться. Они напишут бессчетное количество картин, опробуют новую технику: станут вырезать, клеить, смешивать... Они снова будут вместе. Вместе подготовят еще одну выставку, в сто раз лучше прежней. Ла-Рюш станет их святилищем. Искусство и любовь сольются воедино. На этот раз они не побоятся заявить о своих чувствах миру. Или, наоборот, скроются от всех в каком-нибудь надежном убежище.

Осталось так мало времени.

Он покончит со всем разом! Поговорит с Паскалем и Сарой... Они поймут. А если не поймут, тем хуже для них. Мазарин принадлежала только ему, пока сын не вознамерился ее отнять.

У него остался один-единственный, последний шанс начать все сначала.

Не заводить новую семью, не рожать детей, не множить заботы и тревоги; просто дожить остаток дней полной жизнью. Открыться удовольствиям, восторгам, вожделению. Чувствам... Вычерпывать до дна каждый миг и выплескивать на холст.

Обмануть время, восстать против него. Бросить вызов ненасытному чудовищу, сожравшему его молодость. Заново собрать мгновения, которыми он привык сорить так, словно был бессмертным. Покончить с многолетним обманом. Теперь он сумеет обойти ловушки. Теперь он не упустит своего. Для чего нам даны чувства? Не для того ли, чтобы ими наслаждаться? Его время пришло, и пусть все вокруг решат, что он сошел с ума. Безумие — верный спутник настоящего художника. Пусть говорят: Кадис спятил, потому что хотел быть счастливым. А он скажет: благословенно будь безумие, ведущее к счастью. И беспечно примерит маску сумасшедшего.

Сколько мгновений счастья он заслужил? Может ли человек рассчитывать получить все предназначенное ему счастье целиком? И кто дает ему такое право, если не он сам? Решено. Он станет счастливым и сделает счастливой Мазарин.

Кадис поднимался ввысь по головокружительно крутой лестнице. Строя планы, размышляя, мечтая...

Вот они с Мазарин зашли в лавчонку, где продаются благовония, и вдыхают аромат жасмина, роз и сандала.

Вот они играют с торговцем в нарды; он проигрался в пух и прах, а она хохочет и ужасается.

Самозабвенно целуются, спрятавшись за кедровыми сундуками, покрывалами и грудами безделушек.

Взявшись за руки, блуждают по восхитительному лабиринту кривых улочек, растворяясь в полуденном шуме восточного города.

Вечером он ведет ее смотреть на длинные тени, которые отбрасывают уставшие за день городские стены; они гуляют по площади Джемаа-эль-Фна среди заклинателей змей, стариков, что рассказывают древние как мир сказки, и танцовщиц, которые скрывают от чужеземцев лица, выставляя напоказ трясущиеся в томном ритме тела.

Они пишут вместе, неторопливо беседуя о жизни, их дни незаметно проходят в работе и разговорах.

Оказавшись в Марокко, Мазарин поймет, что он, несмотря на все свое упрямство и глупое высокомерие, любит ее больше всего на свете.

Кадис давал последние распоряжения клеркам из туристического агентства, когда вернулась не на шутку встревоженная Сара.

— Ну как? — спросил он, стараясь казаться равнодушным. — Что с девочкой?

— Все очень плохо. Куда хуже, чем я предполагала. Я пыталась с ней поговорить, но она на меня даже не взглянула. Она словно пребывает в другом мире. Вряд ли нам стоит ехать сейчас.

— Ну, разумеется, стоит, Сара. Мазарин будет полезно развеяться. А мы позаботимся о ней и постараемся, чтобы она ни в чем не нуждалась.

— На Паскаля страшно смотреть. Похоже, он и вправду ее очень любит.

Кадис вскочил и бросился к дверям.

— Ты куда? — удивилась Сара.

Художник не ответил. Он должен был увидеть свою малышку.

Позвонив в квартиру Паскаля, Кадис замешкался на пороге. Больше всего он боялся, что Мазарин узнает его, но не захочет видеть. А еще что он не совладает с собой, схватит малышку в охапку и унесет прочь.

— В чем дело, Кадис? — Паскаль держал дверь открытой.

— Где она?

Паскаль провел отца в глубь квартиры. Мазарин сидела у окна, и белый уличный свет ярко вычерчивал ее силуэт на фоне стекла, превращая девичью фигурку в фантастическое видение. Она не двигалась и смотрела в одну точку, будто тяжелая завеса тишины отделила ее от реального мира. Босые ступни едва касались темного паркета. Девушка даже не обернулась, словно не слышала ни звонка в дверь, ни шагов за спиной.

— Она сидит так целыми днями и ничего не ест. Я нашел в своих старых вещах этот плащ и надел на нее.

— Мы ее увезем.

— Ты думаешь, отец?

— Я уверен.

— А если ей не станет лучше?

— Станет.

— Дай бог, чтобы ты оказался прав.

— Истинная красота не оставит равнодушным ни одного художника. Если Мазарин ищет тишины, мы отвезем ее в самое тихое и спокойное место на земле. Туда, где есть только бесконечная тишина, солнце, золотой песок и уединение.

— А если она все равно не заговорит?

— Заговорит.

Они встретились в аэропорту Шарль де Голль. Кадис заметил молодых людей издалека, но Саре говорить не стал. Паскаль обнимал невесту за плечи, и она послушно семенила рядом. Босые ноги и черный плащ делали ее похожей на прекрасную статую. Молчание, в которое погрузилась Мазарин, казалось, помогало ей проникать в души других пассажиров, разделяя их одиночество. Люди расступались перед странной девушкой, завороженные ее печальной красотой. При ее приближении стихали разговоры. Никто не осмеливался нарушить покой хрупкой девочки в черном плаще до пола.

Кадис изнывал от бессильной горечи; он готов был отдать все на свете, лишь бы вернуть своей возлюбленной дар речи. Нельзя было допустить, чтобы она навсегда заблудилась в мире теней. Художник шагнул навстречу Мазарин, обнял ее, назвал малышкой, но девушка не двигалась, ее руки висели, точно плети.

Подошла Сара. С тех пор как она ее видела, Мазарин ушла по дороге молчания еще дальше и, вероятно, от этого казалась еще красивее.

Полет длился три часа, и за все это время ни один из пассажиров частного лайнера не проронил ни слова. Мазарин словно заразила остальных вирусом немоты; будто слово, слетевшее с чьих-то губ, могло причинить боль.

Четыре одиночества, параллельные друг другу. Четыре вариации одной мелодии.

Кадис, по обыкновению, топил грусть в ледяном виски, отчаявшись вырвать из души мучительные воспоминания; он старался не смотреть на голые ступни своей ученицы, напоминавшие о днях, когда они работали, смеялись и ласкали друг друга в мастерской ЛаРюш. Сара в сотый раз перечитывала "Крейцерову сонату" Толстого; утешением ей служили воспоминания о дивных днях, проведенных с Херманом.

Паскаль лихорадочно копался в медицинских гипотезах, пытаясь придумать, как помочь невесте, дремавшей у него на плече.

Мазарин видела чужой сон. Ей снилась девушка, спящая на лавандовом поле. Познавшая покой, доступный только мертвым.

Вечером они приземлились в Кварзазате. После долгой и весьма оживленной дискуссии о том, как будет лучше для Мазарин, было решено не останавливаться в чересчур шумном Марракеше.

Поджидавший в аэропорту шофер отвез путешественников в "Дар-Альхам", роскошный отель, расположенный в Скоуре, на подступах к пустыне. В распоряжении вновь прибывших оказалось шикарное двухкомнатное бунгало, окруженное пальмами, бассейнами и кустами роз, где им предстояло переночевать, чтобы наутро верхом на верблюдах отправиться покорять вечные пески.

После изысканного ужина среди свечей, благовоний, бликов и теней вся семья отправилась спать.

Кадис не мог заснуть. Поворочавшись с боку на бок, он встал и принялся бесшумно расхаживать по комнате. Выглянув в коридор, освещенный пламенем свечей в напольном канделябре, художник увидел, что дверь в комнату Паскаля и Мазарин приоткрыта. Он тихонько проскользнул внутрь. Его ученица мирно спала подле жениха, озаренная тусклым светом, пробивавшимся сквозь оконное стекло. Кадис долго разглядывал спящих. Они были очень красивой парой. В душе художника боролись любовь и боль, ярость и нежность. Он до сих пор любил Паскаля. Как можно не любить собственного сына, плоть от плоти своей? Как можно желать ему зла?

Но стоило Кадису взглянуть на Мазарин, и в сердце поднималась волна бешеной ревности. Он готов был силой вырвать девушку из постели соперника. Это была его малышка, его жизнь. Почему он должен позволить другому увести ее?

Кадис не мог забыть Мазарин, как ни пытался. Он сходил с ума, задыхался в любовном чаду. Супружеская близость с Сарой давно сошла на нет, и никто не знал, как поправить дело. Да и не хотел... Сексуальная немощь Кадиса была абсолютной, но вожделение не угасало; он все еще жаждал юной плоти, мечтал обладать ею. Быть рядом, целовать ее ступни, писать и ласкать ее.

Мазарин слабо застонала, и Паскаль тотчас проснулся. Увидев отца, он несказанно удивился.

— Что ты здесь делаешь?

— Извини, сынок. Я не мог заснуть, дверь была открыта, вот я и...

Паскаль прервал его:

— Тс-с. Говори тише, а то разбудишь ее. Что ты хотел мне сказать?

— Не знаю... — Кадис помолчал. — Я подумал, если дать ей холст и краски... Если она станет писать... Вместе со мной...

— А это идея, странно, что я сам до этого не додумался. Поговорим об этом утром, ладно?

Но разговор так и не состоялся.

День выдался суматошным. Сара с утра пораньше отправилась на рынок за одеждой для Мазарин и отыскала легкую черную тунику. Кадис составил компанию жене, а заодно купил краски, мелки, холсты и кисти.

Вечером путники уселись на верблюдов и отправились в дюны. Там, у большого костра, их ждали музыканты.

Странные, экзотические звуки какой-то нездешней музыки стелились по пустыне и неспешно поднимались к безлунному небу.

Мазарин смотрела на угрюмый небосвод широко распахнутыми глазами, и Паскалю показалось, что на губах его невесты промелькнула тень улыбки.

Туристы превратились в настоящих кочевников. Вся семья вставала спозаранку и пускалась в путь, чтобы исследовать очередной кусок пустыни. Дни напролет они любовались дивными пейзажами, а по вечерам пробовали сладости и сушеные фрукты, грелись у костра и слушали музыку. К молчанию Мазарин все давно привыкли. И надеялись, что красота пустыни сумеет исцелить ее недуг.

Кадис устроил в одном из шатров импровизированную студию. Там он рисовал берберских красавиц, потягивал виски и обдумывал одну безумную идею, которая начала зарождаться у него в голове.

Паскаль присматривал за Мазарин, терпеливо дожидаясь, когда к ней вернется дар речи, а Сара носилась по пустыне с фотоаппаратом и старалась запечатлеть все, что попадалось у нее на пути.

За путешественниками повсюду следовала свита верных арабов, державшаяся на почтительном расстоянии и зорко следившая за тем, чтобы гости ни в чем не нуждались.

В одно прекрасное утро охваченная творческим пылом Сара решила забраться в глубь пустыни, чтобы сфотографировать синих людей. Она видела одного из них в лагере и пленилась его красотой. Синих людей называли племенем изгнанников, потому что много веков назад их вытеснили из Египта, и они против воли стали властелинами бесплодных земель, когда-то бывших зелеными и цветущими. Сара загорелась идеей сделать репортаж о тайной жизни пустыни, скрытой от непосвященных. Голубоватая кожа изгнанников казалась особенно яркой на фоне бесконечного рыжего песка. Художнице не терпелось узнать, как им удается выживать посреди раскаленных барханов.

Сара собиралась вместе с двумя проводниками добраться до стойбища кочевников, чтобы изучить их обычаи, подружиться с ними и уговорить позировать ей.

Поездка должна была занять несколько дней, так что отправляться в путь нужно было как можно скорее.

Ночью, глядя на языки пламени, Кадис вдруг почувствовал пристальный взгляд Мазарин. Она смотрела на него из-за плеча Паскаля, жадно, как в первые дни их знакомства. Ее глаза обжигали.

Неужели малышка вернулась? Он должен был в этом убедиться.

Путешественники прибыли в оазис, где их ожидала затерянная в пальмовой роще касба, настоящий храм телесных наслаждений. Бесконечная череда залов, бассейны, усыпанные лепестками цветов, колонны, украшенные мозаикой и расписной плиткой: отличное место для отдыха усталых кочевников. Рай для любителей массажа, благовоний, ванн, обертываний и масел.

Кадис приказал разбить лагерь поодаль, чтобы не разрушать сопровождавшую экспедицию атмосферу большого приключения.

Мазарин весь вечер просидела под пальмой, рисуя воображаемые пейзажи, Паскаль углубился в изучение интересного случая из психиатрической практики, а Кадис тайком наблюдал за девушкой. Время от времени она поворачивалась к палаткам, словно надеясь поймать взгляд художника, и тут же вновь погружалась в себя.

В ту ночь Кадис не выдержал.

В том, что Мазарин затеяла игру с ними обоими, не было никаких сомнений. А что еще могли означать ее взгляды? За ужином девушка кокетливо пересыпала голой ногой песок, многозначительно посматривая на художника. Она его провоцировала.

Кадис должен был к ней прикоснуться, вновь ощутить ее трепет в своих руках. Писать ее, рисовать, водить кончиком пальца по изгибам ее тела. Услышать хоть одно слово, хотя бы вздох. Поговорить с ней.

Собравшись с мыслями и глотнув виски со льдом, художник на несколько часов покинул лагерь.

Он вернулся за полночь и обнаружил Мазарин лежащей на песке, раскинув руки и обратив взор к звездному небу.

— Привет, малышка? Великолепный холст, не правда ли? — проговорил он, запрокидывая голову.

Мазарин не шелохнулась.

— Их уже нет. Большинство звезд, которые ты сейчас видишь, умерло много тысяч лет назад. Умирая, они оставили нам свой свет. Какая великая жертва во имя любви и красоты!

Девушка будто не слышала.

— Где Паскаль?

Мазарин по-прежнему не глядела на него.

— А что, если мы напишем на этом холсте нашу собственную картину? — предложил Кадис, указав на небо.

Девушка молчала, но художник и не думал сдаваться. Он не сомневался, что Мазарин прекрасно его слышит.

— Подожди, малышка. Я сейчас.

Кадис заглянул в палатку к сыну и обнаружил его мирно спящим с психиатрическим справочником на груди. В жаровне тлели угольки. Кадис тихонько приблизился и накрыл ее крышкой.

Вернувшись, он обнаружил, что Мазарин исчезла. В отчаянии художник бросился в дюны, но вокруг царили тишина и безлюдье. Вдалеке виднелись контуры древних развалин. Вдруг Кадису показалось, что он видит девушку. Нагая, она легко бежала в сторону оазиса. Или это был мираж, ночной призрак?

Кадис бросился вдогонку, сам не свой от волнения, и вскоре настиг беглянку.

— Чего ты хочешь от меня? — Он схватил ее за руки.

Мазарин высвободилась и, даже не взглянув на художника, двинулась в сторону касбы. Кадис снова взял ее за руку, на этот раз очень мягко, и вместе с ней подошел к распахнутым дверям дворца.

Они вошли.

В сенях было пусто и сумрачно, эхо шагов разбивалось о стены, пахло мятным отваром и дикими травами.

— Сюда...

Кадис отвел Мазарин к бассейну. Неяркие светильники придавали помещению вид таинственного святилища. На поверхности воды качались разноцветные блики. Вокруг царила атмосфера настоящего волшебства.

Хамам располагался в дальнем углу зала. Едва Кадис приоткрыл дверь, навстречу ему повалили клубы ароматного пара. За ними виднелась фигура статной женщины в тюрбане, колдовавшей над бутылочками и флаконами, баночками с хной, глиной и маслом, разнообразными губками и лепестками цветов.

— Вы можете идти, мадам, — велел Кадис, указывая на дверь.

— Доброй ночи, сид, доброй ночи, лала, — попрощалась марокканка, растворяясь в облаке пара.

— Малышка... Я покажу тебе церемонию, которую устраивают невесте накануне свадьбы. Настоящий марокканский хамам.

Мазарин смотрела на учителя спокойно и кротко. Свою наготу она носила с удивительным достоинством, словно королевскую мантию.

— Стой здесь и не двигайся, — попросил Кадис.

Девушка подчинилась, не спуская глаз с учителя.

— А теперь раздвинь ноги.

Мазарин не шевелилась.

— Давай... Раздвинь ножки. Не бойся.

Кадис опустился на корточки и бережно разъединил ее колени.

— Я всего-навсего хочу тебя искупать, малышка.

Как же счастлив он был вновь прикоснуться к любимой. Теперь Кадиса переполнял не грубый телесный голод, а глубокая, умиротворяющая нежность. Ему хотелось купать свою девочку, словно младенца, ласкать ее, умащать ее тело благовониями. Наслаждаться и дарить наслаждение.

Мазарин было хорошо.

Благословенные теплые струи скользили по ней, призывая вернуться к водной стихии, из которой вышла жизнь. Кожа каждой порой раскрывалась навстречу ласковому потоку и оживала, наполняясь влагой. Художник намыливал ее мягкой губкой, пахнущей розами и мокрой землей. Она пробуждалась.

Руки Кадиса осторожно проникали в потаенные места, потихоньку исследовали запретные зоны. Девушка беззвучно постанывала, ее зрачки расширялись от удовольствия. Кадис любовался ею, ласкал ее, нежил, дразнил. Мазарин превратилась в живую статую, в холст, на котором он рисовал страсть и нежность.

— А теперь я тебя вымою. Садись-ка. — Кадис помог ей устроиться на мокрой дощатой скамье. Мазарин растворилась в его вожделении. Ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось... Художник принялся докрасна натирать ее кожу мочалкой.

Потом он снова стал поливать ее из кувшина, медленно, церемонно, словно исполняя древний ритуал.

Оказывается, чтобы стать счастливым, ему было достаточно купать свою малышку и разрисовывать руками ее тело. Кадис начал освобождаться от темных желаний, не дававших ему жить.

Не выпуская Мазарин из объятий, живописец шептал ей на ухо нежную чушь.

— Знаешь, что это? — спросил он, зачерпнув ладонью густую зеленоватую массу, пахнущую миндалем и жасмином. — Это глина. И я собираюсь тебя ею вымазать.

Мазарин улыбнулась.

— Тебе нравится?

Девушка тоже зачерпнула глины и мазнула учителя по носу.

— Ах, ты хочешь поиграть...

Девушка вскочила на ноги и ловко швырнула в художника пригоршню глины.

— Ладно, сдаюсь. Делай со мной что хочешь.

Она со смехом уселась на грудь учителю и принялась обмазывать его ароматной глиной.

— Мы еще не закончили, — остановил девушку Кадис. — Не хватало еще превратить ритуал в глупую возню. Ты просто невоспитанная девчонка. Закрой глаза.

Мазарин не мигая смотрела на учителя.

— Ты должна повиноваться. Закрой глаза, а не то...

Мазарин снова улыбнулась. Игра ей нравилась.

Едва девушка закрыла глаза, как на нее вновь пролился теплый поток, пахнущий травами, по всему телу разлилась нега, а на губах появился вкус мятной карамели.

— А теперь ложись, — велел Кадис. — И не вздумай открыть глаза.

Художник достал из сандалового ящичка мягкое полотенце и намочил его в холодной воде с розовыми лепестками. Потом он положил компресс на веки Мазарин.

Намочив в розовом отваре другое полотенце, Кадис старательно, пальчик за пальчиком, обтер ступни своей ученицы. И, не удержавшись, покрыл их поцелуями. Эти изящные ножки по-прежнему сводили его с ума.

Мазарин не чаяла вновь почувствовать горячие, жадные поцелуи учителя. С ее губ сорвался неслышный стон наслаждения.

Кадис и Мазарин покинули касбу перед рассветом. Девушка казалась счастливой. Над барханами поднималось тусклое солнце, в лицо дул свежий ветерок. Кадис закутал Мазарин в бурнус и обнял за плечи. Он любил; теперь ему, как никогда, было ясно, что он любит Мазарин и никому не отдаст.

Ритуал омовения прошел не зря. Кадис снова чувствовал себя молодым, его чресла наливались давно забытой силой... И она искала выхода.

Мазарин сотворила чудо.

Куда подевалась Мазарин?

Проснувшись посреди ночи, Паскаль обнаружил, что невесты нет рядом, и бросился искать ее по всему лагерю. Его охватил безотчетный страх.

Мазарин не оказалось ни в пальмовой роще, ни в уборной, расположенной в нескольких метрах от шатров, ни в импровизированной беседке, в которой путешественники пили чай и пробовали сладости; Паскаль заглянул в мастерскую отца, решив, что девушка могла зайти туда из любопытства, но там было пусто. На часах было пять утра, а Мазарин как сквозь землю провалилась.

Расстроенный Паскаль отправился в палатку Кадиса, чтобы попросить его о помощи, но и там никого не оказалось.

Над пустыней занимался рассвет. В стороне от шатров арабы в синих бурнусах кормили верблюдов, прислуга шныряла туда-сюда с ведрами и корзинами. Паскаль подошел к ним и спросил о Мазарин. После долгого эмоционального спора на арабском, один из бедуинов сообщил по-французски, что видел девушку и художника вместе. Паскаль немного успокоился. Если Мазарин ушла куда-то с его отцом, бояться было нечего. Молодой человек решил дождаться рассвета и продолжить поиски, если пропавшие так и не появятся.

В километре от лагеря Мазарин и Кадис, обнявшись, любовались восходом солнца.

Бесконечная пустыня застыла в молчании, ожидая когда первый утренний луч пробудит ее к жизни.

— Вот он. Прямо перед тобой. — Кадис развел руками. — Океан без берегов и волн; своим молчанием он дает нам почувствовать, что мы лишь крохотные песчинки в бесконечной вселенной... Вокруг пустота. Наслаждайся пустотой.

Мазарин закрыла глаза и погрузилась в пустоту бесплодной земли, превратившейся в серую пыль. Она растянулась на песке у ног Кадиса. Бурнус распахнулся, обнажив розовый сосок. Он походил на свежий бутон. На художника нахлынула новая волна желания. Кровь гулко стучала в его висках.

— Ты прекрасна, — прошептал Кадис, проводя вокруг соска кончиком пальца.

Лучи восходящего солнца окружали тело Мазарин золотистым ореолом. Бескрайняя пустыня наполнялась янтарным светом. Мазарин таяла в руках художника.

Кадис зачерпывал горстями песок и высыпал его на обнаженную ученицу, следуя за жарким ритмом пустыни. Золотая струйка щекотала ее кожу, лилась на шею, шелком скользила на грудь, наполняла пупок, вычерчивала на животе причудливые иероглифы страсти.

Кадис видел, что девушка готова ответить на его страсть. Ее соски отвердели, низ живота стал влажным.

Рассвело.

Кадис не останавливался. Струи горячего песка текли, текли и текли по горячему телу. Проникали в него... Раскрывали его. Мазарин хотелось кричать. Даже умирая от наслаждения, она не могла издать ни звука.

Кадис склонился над девушкой и принялся целовать ее медленно и нежно. Стоило Мазарин ощутить вкус его губ, и цепи, сковавшие ее сердце, рухнули. Ей хотелось говорить, кричать, молить: продолжай, не останавливайся. Но слова падали в никуда, словно песок из рук учителя. Ее тело, омытое благословенными водами, чистое и горячее. Ее тело, очерченное его руками. Ее тело теперь принадлежало не ей, а тому, кто его пробудил. Все остальное не имело значения. Пусть приходит... Пусть возьмет ее и выпьет до дна, поглотит ее и уничтожит.

Он не остановится. На этот раз не остановится.

В душе Кадиса разгоралось пламя.

Довольно взглядов и ласк. Довольно любовных ухищрений.

Он добьется своего даже ценой собственной жизни. Даже если потом он исчезнет... Рассыплется в прах.

Солнце поднималось все выше, из глубины пустыни налетел колючий ветер. Кадис резким движением раздвинул Мазарин ноги и вошел в нее.

Ее глубины разомкнулись, открывая ему дорогу.

Мазарин пронзили боль и наслаждение. По ее щекам побежали слезы. Объятия Кадиса были мучительно, невыносимо жаркими. Она плакала, и он плакал вместе с ней. Рыдания, борьба, снова и снова, боль, наслаждение, боль, наслаждение, наслаждение, наслаждение, наслаждение... С губ Мазарин сорвался вопль, и Кадис его услышал.

Она вернулась к жизни.

Паскаль увидел их издалека. На вершине озаренного солнцем холма возникли две белые фигурки. Он сразу догадался, кто это может быть, хотя Мазарин ушла из лагеря в черной тунике.

Паскаль обрадовался. Он хотел броситься навстречу, но ступни увязли в песке. Ветер взметнул в небо клубы золотистой пыли, не давая как следует разглядеть идущих по склону людей. Паскаль побрел к холму, крича во все горло: — МАЗАРИИИИН... КАААДИС... Никто не отзывался. Интересно, куда они ходили? Паскаль шагал навстречу невесте и отцу, но расстояние между ними не сокращалось. Чем ближе он подходил, тем дальше они оказывались. Таково было коварство пустыни; пространство уменьшалось и растягивалось по собственной воле.

Через десять минут Паскаль оказался прямо перед девушкой и художником. Они стояли к нему спиной, и Кадис обнимал его невесту за плечи. Неужели ему послышалось? Или в гулкой тишине пустыни действительно звучал голос Мазарин?

Паскаль снова позвал, и на этот раз Кадис обернулся.

Что же теперь?

Сын спешил к нему, радостно улыбаясь.

— Родная... — Паскаль обнял Мазарин. — Поверить не могу, ты снова говоришь. Ты понимаешь, что это означает? К тебе вернулся голос. Похоже, мой отец сотворил чудо.

Мазарин рассеянно уткнулась в плечо жениха. По ее телу еще пробегала, постепенно затихая, дрожь пережитого в песках неистовства.

Кадис махнул рукой и побрел в сторону лагеря.

— Не уходи, — окликнул отца Паскаль. — Мне не терпится узнать секрет.

— Я устал, сын. Очень устал. Если ты не возражаешь, мы поговорим позже... — Он посмотрел на Мазарин. — Тебе тоже нужно отдохнуть, малышка. Это была очень долгая ночь.

Паскаль поглядел на невесту, и она вдруг показалась ему очень печальной.

— Я хочу побыть одна, — проговорила девушка едва слышно.

— Я вам, кажется, помешал? — обиженно спросил Паскаль.

Кадис и Мазарин переглянулись.

— Просто малышка наконец сумела разобраться в себе, Паскаль, — объяснил Кадис, с нежностью поглядывая на ученицу. — Это было настоящее чудо, правда, Мазарин? А красота здешних мест довершила дело. Этот рассвет, бесконечный простор... Слова давно подступали, а теперь наконец вырвались наружу... — Художник говорил очень медленно, борясь с усталостью. — Я вас оставлю.

— Давайте вернемся в лагерь втроем, — настаивал ничего не понимающий Паскаль.

— Я немного здесь побуду, — решила девушка.

— Хорошо, котенок. — Паскаль быстро поцеловал невесту в губы. — Только больше меня так не пугай. Не вздумай снова исчезнуть.

В лагере их ждала Сара. Она вернулась счастливая, увешанная ожерельями, с разрисованными хной руками.

— Это они меня так раскрасили, — сообщила она, демонстрируя кисти. — Вы даже не представляете, какие классные снимки должны получиться... Что с вами? Стоит оставить вас всего на два дня, и вот, пожалуйста... С вами что-то не то. А где Мазарин?

Паскаль обнял мать.

— Она заговорила.

— Правда? Но ведь это же замечательно. Когда?

— Только что.

— А как это случилось?

Паскаль вопросительно взглянул на отца, и тому пришлось ответить:

— Вчера вечером я пошел прогуляться, повстречал Мазарин, и тут мне пришлю в голову, что марокканский хамам мог бы пойти ей на пользу. Я отвел ее в касбу и оставил там. Судя по всему, это подействовало, по крайней мере, когда я вернулся за ней утром, она уже могла говорить.

— Где она?

— Сейчас придет, мама.

— Это нужно отпраздновать. — Сара была полна энтузиазма. — Сегодня мы завтракаем с шампанским!

Напрасно он так заботился о ней, напрасно тратил время, стараясь просветить эту неразвитую душу и открыть ей мудрость Арс Амантис. Девчонка сбежала через вентиляцию. Бросила его одного и разрушила все его планы.

— Неблагодарная! — прошипел Мутноглазый, подбирая с пола осколки.

А что, если попробовать разыскать девчонку? Ведь ему известно, где она живет. А если ее похитить? В конце концов, Мазарин такая же одинокая и никому не нужная, как он сам. Почему бы двум одиночествам не встретиться, почему бы двум неудачникам, убедившимся, что человек никогда не станет хозяином своей судьбы, не поселиться вместе? Она могла бы жить в его квартире. Он стал бы питаться ее силой, и уж тогда ни один из братьев не посмел бы сказать, что уродец Джереми ни на что не годится.

И все же торопиться не следовало. Слишком легко было навести на себя подозрения. Если магистр и вправду решил сблизиться с Мазарин, Джереми точно не следовало встревать. На последнем собрании он пообещал оставить девушку в покое и уже успел нарушить обещание.

На этот раз Мутноглазый не собирался отчитываться перед Арс Амантис. Он вообще больше не собирался появляться на их сборищах. Если ему удастся воплотить в жизнь задуманное, орден вскоре обретет былое могущество. И новую идеологию. Он сыт по горло общением с кучкой жалких слабаков, родившихся не в свое время. Не зря он столько читал и думал, не зря выстрадал новые идеи, идеи истинной любви и настоящего искусства; что толку вздыхать о прошлом, которое никогда не вернется.

Мутноглазый залез в Интернет. Интересно, сколько ему удастся выручить? За такую редкую и ценную реликвию?

Аркадиус любил летние дожди: они очищали не только городской воздух, но и его душу. Прокатившаяся над Парижем гроза умыла фасады домов и насытила атмосферу озоном. По улице Сен Жак бежали веселые ручьи. У антиквара был зонт, но он предпочел вымокнуть. Порой ему требовалось усилие, чтобы вновь ощутить полноту жизни. Аркадиус не спешил превращаться в дряхлого старика, у него еще оставалась куча дел. И самым главным делом была Мазарин.

Старик скучал по девочке, напомнившей ему, как здорово гулять под дождем без зонта. Он был готов простить ей и бунтарский нрав, и привычку ходить босиком. Даже скрытность и ложь.

В последний раз они виделись два месяца назад, во время вылазки в катакомбы.

В отсутствие Мазарин Мадемуазель сделалась антиквару единственным другом. Аркадиус привык разговаривать с кошкой, словно таким образом он мог обратиться к ее хозяйке.

— Понимаешь, Мадемуазель, мы, люди, все время ищем смысл жизни и от этого постоянно все усложняем. Писатели специально подбирают слова, чтобы выразить самые темные и неприглядные стороны собственных душ. Художники пытаются с помощью кисти и красок выплеснуть на холст тайные чувства и помыслы, о которых они никогда не осмелились бы заговорить вслух. Те, кто хранит секреты, мечтают, чтобы их раскрыли. Те, кто учит, хотят чему-нибудь научиться у своих учеников. Те, кто ненавидит, попросту ищут любви. Те, кто молчит, хотят, чтобы их услышали. Те, кто кричит, мечтают о тишине. Мы очень сложные...

Кошка прикрыла глаза и отвернулась.

На улице Галанд старику, как всегда, стало грустно. Без Мазарин все здесь казалось чужим.

Обнаружив в зеленом доме отвратительного, грязного нищего, Аркадиус решил присматривать за жилищем Мазарин. Клошар уже начал распродавать мебель и безделушки, чтобы получить деньги на выпивку, и нипочем не желал выметаться. Он имел наглость назваться дядей хозяйки дома, но антиквар ему, само собой, не поверил.

Хотя исчезновение Мазарин, скорее всего, было очередной эксцентричной выходкой, Аркадиус начал волноваться. Вещи девушки были на месте, а сама она не давала о себе знать.

Аркадиус изучил зеленый дом как свои пять пальцев. Он принадлежал к тому же типу доживающих свой век старинных зданий, что и его собственный. Вечерами антиквар педантично исследовал комнату за комнатой, открывал шкафы и выдвигал ящики, надеясь узнать хотя бы крупицу правды о Мазарин.

Из найденных антикваром документов ясно следовало, что у девушки нет ни родителей, ни близких родственников и что вся ее жизнь одна сплошная неразбериха.

Мазарин жила на сиротскую пенсию, и главными ее сокровищами были старые искусствоведческие журналы, в большинстве которых хотя бы раз упоминался великий Кадис. Она что же, влюбилась в этого типа? Да, если судить по портрету у нее над кроватью. И почему только молодые девчонки так часто влюбляются в стариков, но ни один из их сверстников не заинтересовался старухой?

Судя по всему, хозяйка дома была помешана на искусстве и, вероятно, умела играть на мандоре, диковинном средневековом инструменте, который висел на стене в спальне.

Однако главное открытие ждало антиквара в дальней комнате на втором этаже. Теперь Аркадиус почти не сомневался, что его безумная гипотеза верна. Глупышка Мазарин едва ли представляла себе, какая тайна оказалась в ее руках. Сопоставив рассказ сеньоры из Манресы и находки в зеленом доме, антиквар почувствовал, что напал на след.

На следующий день они возвращались в Париж. В самолете висело напряженное молчание, и никто не решался нарушить его первым.

Наконец Кадис заговорил:

— До чего же отвратительны квелые чувства.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Сара.

— Те, от которых не пробирает дрожь. Я, к примеру, должен чувствовать вибрацию, когда пишу. Мне нравится умирать в каждой картине. Это как оргазм: смерть и воскрешение. Как тебе кажется, Мазарин?

Девушка сосредоточенно рисовала в блокноте, гадая, не заподозрят ли чего-нибудь Сара и Паскаль; вопрос учителя застал ее врасплох. Мазарин боялась, что правду можно прочесть по ее лицу. Пронзительный взгляд Кадиса парализовал ее:

— Вы, должно быть, говорите о духовной составляющей физического ощущения.

Паскаль обнял невесту за плечи.

— Не переживай, котенок, отец обожает шокировать собеседников.

— Сравнение оргазма со смертью довольно интересно, — продолжала Мазарин. — Хотя оргазм это нечто эфемерное, а смерть вещь вполне конкретная.

— Ты так думаешь? — Кадис бесцеремонно раздевал ее взглядом. — Оргазм — слияние не только тел, но и душ. Он навсегда остается в ней, а она в нем. Оба обречены.

— Ваша теория не учитывает того, что жизнь продолжается. Оргазм или, по вашей терминологии, смерть касается двоих, а это значит, что существуют две точки зрения.

— Боюсь, у тебя появилась достойная соперница в философских диспутах, — поддела мужа Сара.

Кадис пропустил ее слова мимо ушей.

— По-твоему, жизнь после смерти существует?

— Каждый прожитый день приближает нас к смерти; просто мы об этом не помним. Иначе не смогли бы жить дальше. Забвение — надежный защитный механизм и обезболивающее средство.

— Довольно о смерти и боли. — Сара решила увести беседу в другое русло. — Почему бы не обсудить ваши планы? Мне как раз пришла в голову потрясающая идея.

— Мама, Мазарин только-только оправилась от своей немоты, — проговорил Паскаль, коснувшись губами лба невесты. — Не надо ее утомлять.

— Разговор о том, что является предметом острого желания, должен доставлять радость. Не вижу, почему бы нам не поговорить о свадьбе, — заметил Кадис. — В конце концов...

Мазарин прервала его:

— Так что у вас за идея, Сара?

— Торжество в Венеции. Представляете, какую красивую церемонию можно устроить?

— Ты предлагаешь пожениться во время карнавала?

— Нет, конечно. Мы устроим свадьбу в другой день, но в духе карнавала. Превратим Гран-Канал в гигантскую сцену.

— Нам не хотелось бы делать из свадьбы светское мероприятие, мама. Где и как — для нас совершенно не важно, — заявил Паскаль.

— Хорошо, — согласилась Сара. — Мы не можем вовсе отказаться от банальных церемоний, но в наших силах сделать их незабываемыми. Светские мероприятия — правила игры, частью которой мы все являемся. Просто одни следуют им до последней запятой, а мы подходим к ним творчески.

Мазарин попыталась посмотреть в глаза Кадису, надеясь разгадать, что он чувствует, но взгляд художника был холодным, как лед в его бокале.

Девушка не знала, что и думать. Иногда ей казалось, что учитель безнадежно влюблен и глубоко страдает; а порой он виделся ей зловещим кукловодом, сладострастно дергающим за ниточки марионеток. Быть марионеткой Мазарин не желала. Она решила подразнить живописца.

— Сара, да это просто фантастическая идея! — с энтузиазмом воскликнула она.

— Ты правда так думаешь? — удивился Паскаль. — Мы же хотели скромную свадьбу.

— Сначала я так и думала, но теперь мне действительно хочется устроить что-нибудь необычное.

— Кадис... — Мазарин решила вовлечь художника в разговор, — вы сегодня какой-то молчаливый. Что скажете?

Кадис хмуро посмотрел на девушку и неожиданно спросил:

— Ты счастлива?

— Что за вопрос, Кадис? — возмутилась Сара. — Разве ты не видишь? Они оба очень счастливы. Если ты не удовлетворен жизнью, это еще не означает, что все остальные тоже испытывают те же чувства.

Кадис бросил на жену взгляд, полный ненависти.

— С чего ты взяла, что я не удовлетворен жизнью? Ошибаешься, дорогая. Я никогда не был так счастлив, как сегодня.

— Мама... Не начинай. — Паскаль бросился тушить небезопасный для всех конфликт.

— Все это вариации мелодии любви, правда, Кадис? — усмехнулась Сара.

Паскаль подмигнул невесте.

— Мать с отцом прожили вместе всю жизнь и, хотя в это трудно поверить, до сих пор обожают друг друга.

Мазарин смотрела на облака. Ей не хотелось ни слушать, ни спорить, не хотелось думать ни о грядущем расставании с учителем, ни о завтрашнем дне, ни о самом большом горе — исчезновении Сиенны. Девушке нравилось чувствовать себя птицей, беззаботно парящей в вышине. Земля под ногами, синева вокруг, а впереди горизонт. Пилот сообщил, что самолет приземлится через десять минут. Вот и все; долгое путешествие подошло к концу. Приземлиться, лучше и не скажешь. Спуститься с небес на землю. Мазарин стало страшно. После того, что произошло... Кто знает, как все обернется?

Самолет задел крыльями большое облако и на несколько минут погрузился в его мягкое белое нутро. Когда облако рассеялось, внизу раскинулось море зелени с островами крыш. Сон кончился. Молчаливая, безбрежная пустыня, посреди которой она стала принадлежать учителю, осталась далеко позади; впереди была неизвестность.

— Ты не ответила на мой вопрос. — Художник возобновил атаку.

Паскаль укоризненно посмотрел на отца:

— Послушай...

— Не надо, милый. Все в порядке, — произнесла Мазарин, храбро встречая пронзительный взгляд Кадиса. — Есть вопросы, в которых заранее заключается ответ, и тому, кто спрашивает, он известен лучше всех. А как вы думаете, Кадис? Я счастлива?

Вопрос повис в воздухе. Сара не могла понять, что происходит.

Остатки разговора потонули в шуме самолета, заходящего на посадку.

— Нас ждет Альфред.

— Альфред?

— Новый шофер, — пояснила Сара.

— Мы возьмем такси, — решил Паскаль. — Хорошо, милая?

Мазарин кивнула. Она снова попыталась поймать взгляд Кадиса, но тот отвернулся.

Путешественники наспех простились в аэропорту, условившись встретиться как можно скорее, чтобы обсудить подробности церемонии в Венеции.

О родителях Мазарин никто не упоминал. После случая с потерей голоса стало ясно, что у девушки нет семьи.

Сара решила взять подготовку к свадьбе на себя; ей нужно было развеяться.

Идти или не идти?

Мазарин не знала, как поступить. Вернуться в зеленый дом означало остаться наедине с болью и страхом. Без Сиенны это место превратилось в пепелище, разоренное гнездо, свидание с которым могло вновь отобрать у нее голос.

Куда бежать от самой себя? Как жить дальше, если не с кем поговорить? Когда Мазарин беседовала со Святой, нужное решение приходило само собой. Теперь ее голова была полна неразрешимых вопросов, свивавшихся в клубки, точно змеи; она чувствовала себя горгоной Медузой, ждущей, когда милосердный Персей одним ударом меча избавит ее от страданий.

Девушка безвылазно сидела в квартире Паскаля, и, хотя пассаж Дофин располагался недалеко от ее дома, не решалась вернуться в мир, к которому принадлежала раньше. Теперь у нее не было медальона; он остался у Джереми. С тех пор Мазарин словно покинула благодать. Детские страхи осаждали ее с новой силой. Горгульи церкви Святого Северина уже не повергали девушку в трепет. Теперь она боялась саму себя, и этот страх следовал за ней повсюду. И все же Мазарин предстояло вернуться на улицу Галанд, чтобы забрать единственное, что осталось от Святой, стеклянный саркофаг, и выяснить, какой замок отпирал ключ, который Сиенна держала в руках. Возможно, за этой дверью скрывалась главная тайна прошлого, разгадав которую она сумеет спастись.

В первую ночь после возвращения Мазарин отвергла ласки Паскаля. Хотя молодые люди уже месяц делили постель, они еще ни разу не занимались любовью. Между ними существовала молчаливая договоренность, что так будет продолжаться и дальше, что они станут просто спать в одной комнате, как путники, застигнутые грозой. Так продолжалось довольно долго, но как-то ночью, под утро, Паскаль нашел ее ощупью в темноте. Мазарин проснулась вне себя от счастья: во сне она решила, что ее ласкает Кадис. Убедившись, что это не так, девушка хотела оттолкнуть Паскаля, но тот теснее прижал невесту к груди, шепча ей на ушко признания в любви.

— Ты скоро станешь моей женой... Знаешь, как я этого ждал? Я ведь не каменный, милая. Не бойся, я не сделаю тебе больно.

Отдаваясь Паскалю в темноте, Мазарин видела перед собой учителя. Она будто перенеслась в пустыню, в то сладостное утро. Его запах впитался в ее кожу, его поцелуи горели на ее теле, ее соски напрягались от его прикосновений, ее чресла сдавались его сильным рукам... Его горячий язык ласкал ее ступни...

Девушка открыла глаза; и боль, и наслаждение были совсем другими. Не было ни пустыни, ни песка, ни восхода солнца.

Мазарин оплакивала себя, Паскаля и Кадиса, утрату Сиенны, неудачную попытку умереть, туманное будущее, собственную слабость... А ее простодушный жених решил, что это слезы восторга, слезы любви.

Каждое утро Мазарин приходила в Данцигский пассаж, словно все еще оставалась ассистенткой художника. Останавливалась на тротуаре напротив Ла-Рюш и оставалась там до вечера в надежде увидеть Кадиса. Девушка знала, что он там, поскольку в окнах студии горел свет, но, сколько она ни звонила, дверь так никто и не отпер. Жестокость Кадиса лишь сильнее распаляла ее страсть. Мазарин нуждалась в нем, нуждалась в его ласках, его любви; ей было необходимо еще раз пережить то, что было между ними. Больше всего на свете ей хотелось услышать: "Отмени свадьбу и будь моей".

Пустые мечты.

После сухого прощания в аэропорту Кадис больше не давал о себе знать. Мазарин узнавала новости от Сары, успевшей с головой погрузиться в венецианскую авантюру. По ее словам, художник снова заперся в мастерской, охваченный неуемной жаждой творчества, и строго-настрого запретил его беспокоить. Можно было не сомневаться — он трудится над очередным колоссальным проектом. За картины из последней экспозиции уже вовсю дрались коллекционеры и музеи.

До Мазарин доходили слухи о том, что самую большую цену заплатили за полотна, выбранные в качестве эмблемы выставки: двойной портрет Сиенны, написанный ее рукой. Анонимный покупатель заплатил за него целое состояние.

В ту страшную ночь на террасе Триумфальной арки творческая ревность едва не стоила Мазарин жизни, но теперь все было по-другому. Она не собиралась бороться за право авторства. Девушка с радостью подарила бы его учителю вместе с многими месяцами труда и вдохновения за одно только утро в пустыне. Ее любовь была выше тщеславия. Но как сказать об этом любимому?

Мазарин позабыла о зеленом доме. Кадис отнимал у нее все время и силы. Страсть разрушала ее. Теперь она понимала, о какой смерти учитель говорил в самолете. Любовь — страшная, опустошительная стихия, чреватая гибелью. Она не позволяет задуматься о завтрашнем дне. Кадис навсегда остался в Мазарин, а Мазарин в Кадисе.

Она мечтала вернуться в те дни, когда жизнь имела смысл; открыть увитую плющом калитку, нажать кнопку звонка, дождаться, пока он откроет дверь... Приготовить холст и краски, сделать эскизы, разные вариации одного и того же мотива. Потом творить попеременно, вместе, самозабвенно, упоенно, радостно. А под вечер рухнуть без сил, хохотать, целоваться и снова писать.

Мазарин представляла его седые виски, капли пота на его лбу, прищур, с которым он прикидывал светотень, перепачканные краской руки, вены, мускулы... И хрипловатый голос, которым учитель просил ее раздеться, чтобы он смог опробовать на ее теле новые варианты своего дуализма.

— КАДИИИС... — звала Мазарин с тротуара. — ОТКРОЙ ДВЕРЬ. НУЖНО ПОГОВОРИТЬ...

Почему он так с ней обходится? Почему она продолжает унижаться как последняя дура? Почему ей все мало? Разве у нее не осталась хотя бы капля достоинства? Или родители забыли передать его по наследству? Отчего так трудно взять свои чувства в узду?

— КАААААДИС...

В последний раз.

Когда Мазарин уже собиралась уходить, в окне появился бледный, растрепанный Кадис. Его взгляд скользнул по фигурке на тротуаре, не задержавшись ни на миг. Словно она была уличным мусором, старым пакетом, подхваченным порывом ветра. Словно ее голос был всего лишь посторонним шумом, отвлекшим его от важного дела. Художник рывком задернул занавеску.

Рене не одну неделю вынашивал план мести. Выждав, пока соседи разъедутся в отпуск, он под покровом ночи отправится на улицу Галанд. Взломает замок, проберется в дом, откроет шкаф и достанет из саркофага Святую. Засунет ее в серый чехол, вроде тех, в какие в дорогих магазинах пакуют куртки и шубы, и стащит вниз по деревянным перилам, по которым они с Мазарин обожали кататься в детстве. Потом он погрузит тело в одолженный у приятеля старый "ситроен" и поедет на восток Парижа, в район Клиши-су-Буа. Там, на заранее выбранном пустыре, он разведет большой костер. На следующий день Мазарин будет ждать на пороге куча пепла и письмо, в котором он выскажет все, о чем молчал. Рене распалял себя, вспоминая ее смех, мелодичный и глумливый... Этот смех до сих пор звучал в его ушах, такой явственный, что до него, казалось, можно дотронуться рукой. Рене до смерти надоело быть верным другом, пай-мальчиком, отличником по всем предметам, кроме любовных побед. Он готов был умереть ради нее. И какой в этом толк? Мазарин принимала его преданность как должное. Ну ничего, претворяя свой план в жизнь, он отлично позабавится и сделает первый шаг к тому, чтобы измениться. Одним ударом покончить с прошлым. Превратиться в другого человека, у которого не будет ничего общего с жалким теленком, изнывающим от неразделенной любви. Преступить закон, чтобы создать свой собственный. Око за око и зуб за зуб, как давно подсказывает уязвленная гордость.

Все на свете подвержены злу. Кто из нас не совершал преступлений хотя бы в мыслях. Никто не хорош настолько, насколько хочет казаться.

Рене твердо знал, что после сожжения Святой его не будет мучить совесть. Подобные угрызения — удел слабаков, болезнь, которой он сам ни в малейшей степени не подвержен. Жизнь — полная чушь, и он во что бы то ни стало исполнит задуманное. Что может ему помешать?

В действительности все с самого начала пошло наперекосяк. Припарковав "ситроен" у дома номер семьдесят пять по улице Галанд, он попытался открыть дверь, но ключ застрял в замке. Кто-то взломал его и устроил в доме погром. Заветный шкаф оказался пуст. Саркофаг с телом Святой исчез. Мстителя опередили.

Так Рене и остался со своим контрабасом, одиночеством и рвущейся наружу ненавистью. Злоба поразила его, словно недуг. Ему хотелось покончить разом со всем миром.

Перед тем как убраться восвояси, он трясущимися от бешенства руками вылил канистру бензина, предназначавшегося Святой, на лавандовые заросли перед домом Мазарин. Бросил спичку. Через несколько секунд цветник запылал.

Когда пламя почти добралось до дверей церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, Рене почувствовал, что хоть немного утолил жажду мести, и решил ехать прямо на вокзал. Он сядет в первый же поезд до Праги. Лучше сбежать, пока ненависть не заставила его совершить еще какое-нибудь преступление, на этот раз страшнее предыдущего.

Теперь она была в его руках. И он не мог на нее налюбоваться. Его взгляд придирчиво исследовал ее точеные черты в поисках хоть одной неверной линии. Великолепные черные волосы спадали на плечи, каскадами покрывали ветхое платье. Она навсегда осталась юной, сумела победить то, чего он боялся больше всего, — увядание. Ее молодость бросала вызов смерти. То было высшее воплощение искусства: красота, победившая забвение, прошедшая через века, пережившая свой земной век. Существование спящей красавицы отрицало очевидное.

У Святой было то, чего не хватает времени: способность остановиться.

Она навеки сохранила цветение юности. Годы не тронули ее, и нежная кожа подростка еще пахла лавандой. В своем вечном сне она сияла красотой.

Он обладал ею. Она принадлежала ему одному. Он чувствовал, его наполняет исходящая от нее сила. Они наконец были вместе!

Он решил перенести ее в центр комнаты, чтобы солнечные лучи озаряли ее саркофаг, преломляясь в гранях стеклянной крышки. Однако кофр оказался неожиданно тяжелым. Это было очень странно. Когда он забирал саркофаг из дома Мазарин, его поразила легкость саркофага. Ему не понадобилось ни малейшего усилия, чтобы его поднять. Ни бронзовая оправа, ни крепкое стекло будто вовсе не имели веса. Все было невесомым, эфемерным. При этом от Святой исходили мощные энергетические волны. Ухватившись поудобнее, он снова попытался передвинуть саркофаг. Но Святая словно стала еще тяжелее.

— Ладно, — сдался он. — Оставайся здесь, если тебе так больше нравится.

Свет факелов озарял разложенные вдоль стен кости и укутанных в плащи Арс Амантис. Скрыв лицо под капюшоном, Аркадиус снова явился в парижские катакомбы, на этот раз для того, чтобы поведать о своем путешествии в Барселону. На этот раз ему пришлось один на один сражаться с клаустрофобией в узких и сырых коридорах подземелья. И все же он сразу согласился прийти на собрание, не только уступая настойчивым просьбам ювелира, но и по своим собственным соображениям.

Магистр никак не мог взять в толк, что миссия антиквара, на которую братство возлагало такие надежды, окончилась ничем.

— Если я правильно понял, вы обещали пролить свет на самый важный из интересующих нас вопросов, — перебил он Аркадиуса в самом начале повествования.

— Так и было, монсеньор, — почтительно ответил старик. — Но в реальности все оказалось по-другому. К великому сожалению, все, что мне удалось узнать, не более чем домыслы одинокой старухи. Ничего, что могло бы восполнить пробелы в нашем знании. Я взял ложный след. История, во многом совпадающая с историей почитаемой всеми нами Сиенны, на самом деле повествует о другой святой, некой католической мученице. Предок старой сеньоры, сокрушивший полчище неверных в Крестовом походе, получил ее мощи в награду.

И Аркадиус, не торопясь, с отступлениями и старческими длиннотами, поведал собранию историю мученицы Клары. Богатые подробности, почерпнутые на каталонской земле, должны были убедить братьев в том, что найденные мощи не имеют никакого отношения к Святой.

— Что ж, тулузский брат. Ты сделал все, что мог, и мы благодарим тебя. — Прежде чем продолжить, магистр окинул взглядом людей в капюшонах, в напряженном молчании ожидавших его слова. — В последние месяцы мы жили надеждой... Надеждой, которая обернулась наваждением. Наши усталые сердца нуждались в мечте, чтобы продолжать биться, — магистр помолчал, собираясь с мыслями, — но все наши усилия пошли прахом. Не скрою, я сам тешил себя иллюзией, что наша Сиенна скоро будет с нами. Однажды ночью я пробрался в дом девушки с медальоном и обыскал его сверху донизу, но не обнаружил абсолютно ничего.

И не мог обнаружить, подумал Аркадиус. Поскольку то, что хранилось в доме, сейчас было спрятано в его лавке.

Оставалось только дождаться Мазарин... У которой наверняка был ключ.

— Теперь, — продолжал магистр, — пришло время прекратить бесплодные поиски. Мы слишком долго тешили себя напрасными упованиями, но пора взглянуть правде в глаза… Братья, наш орден умирает.

Ответом ему была гробовая тишина.

— Для нас не осталось света, кроме этих факелов... Не осталось храма, кроме этого подземелья. Священного и страшного места, наводненного мертвецами. Или мы ждем, что они, — магистр обвел рукой стены святилища, — поделятся с нами своими жизнями, которых у них давно нет? Во что мы играли все эти годы? Братья, в нашей слабости повинны только мы сами. Не стоит ждать, что мертвая девушка вернет нам былое могущество...

— Что ты хочешь этим сказать, учитель? — спросил один из Арс Амантис.

— Я больше не могу оставаться главой ордена... Я утратил веру.

Ни лидера, ни святой. Идеологическая катастрофа, которую он при желании мог бы предотвратить. Однако Аркадиус не собирался делать ничего подобного. То, что оказалось у него в руках, было совершенно бесполезно без Мазарин. Только она могла знать, где запрятан проклятый ключ.

Тем августовским вечером, когда антиквар спустил с лестницы бродягу, в глаза ему бросилась одна весьма любопытная вещь.

В таинственной полупустой комнате в глубине дома, у дальней стены, стоял крепкий старинный шкаф, точно такой же, как в поместье в Манресе.

Внутри громадный шкаф оказался совершенно пустым, хотя, судя по отметинам на дереве, в нем еще недавно хранился большой чемодан или ящик. Однако самое интересное ждало антиквара в глубине. За задней стенкой шкафа обнаружилась потайная дверь.

Подобные тайники были в большинстве домов на улице Галанд — там прятали ценности и документы. За старым шкафом начинался длинный и темный туннель. Антиквару понадобились немалые усилия, чтобы преодолеть клаустрофобию, но в конце концов любопытство победило.

Прихватив фонарик, он отправился изучать таинственный коридор, в котором витал невесть откуда взявшийся аромат лаванды.

С одной стороны, все сходилось, с другой — получалась полная бессмыслица. Лавандовые заросли, берущие начало в спальне Мазарин и расплескавшиеся по всей улице, окружавшая девушку тайна, ее скрытность, странные исчезновения, медальон... Старик сердцем чувствовал, что стоит на пороге великого открытия, но не понимал, почему судьба избрала для этого именно его. Отчаянно борясь со страхом перед темнотой и неизвестностью, он шаг за шагом исследовал узкий туннель, спускаясь все ниже, пока путь ему не преградила стена. Аркадиус принялся внимательно осматривать ее, водя из стороны в сторону фонариком: он не сомневался, что у потайного хода есть продолжение. Оглядев дощатый потолок и поросшие мхом стены, антиквар уже готов был признать свою ошибку и повернуть назад, но в листьях лаванды что-то сверкнуло. Антиквар нагнулся поближе, не решаясь поверить собственным глазам. Среди зеленых стеблей виднелась бронзовая пластина с изображением голубя. Сомневаться не приходилось: это был ключ. Голубь, символ любви для сладкоголосых окситанских трубадуров, воплощение Святого Духа для ревностных католиков. Голубь... Чистота, гармония, надежда и счастье. Вместо оливковой ветки птица держала в клюве кольцо. Аркадиус с силой потянул за него, раздался скрип невидимого механизма, и голубь взмахнул крыльями. Старик несмело заглянул в образовавшееся отверстие. Потайная дверь вела... Куда бы вы думали? В подалтарную часть церкви Сен-Жюльен-ле-Повр!

Аркадиус осторожно поднялся по щербатым каменным ступенькам, опасаясь с кем-нибудь столкнуться. Но церковь была пуста, лишь тусклые светильники слабо озаряли сводчатый неф. Старик огляделся. На витрине слева от алтаря были выставлены кости и волосы какой-то святой, несколько фотографий и карточка, в двух предложениях повествующая о житии и посмертных чудесах: "Я вела добродетельную жизнь на земле и потому попала на небеса. По делам вашим воздастся вам". Совсем не то, на что он рассчитывал.

Антиквар продолжал поиски. Возможно ли обнаружить в таком месте нечто, связанное с Арс Амантис? Патрон церкви святой Иоанн Златоуст кротко взирал с иконы на облепивших стены гарпий. Под ним, в застекленной нише, стоял небольшой железный ларец. Направив на него луч фонарика, Аркадиус разглядел на крышке окруженный вязью букв и узоров знак ордена.

Вот оно! Ларец был в точности таким, как описывала старуха из Манресы. По словам пожилой сеньоры, в нем хранилась вся история Сиенны. Надпись на стенке ларца взывала: "Довольно спать. Пробудись не спеша".

Что делал окситанский ларец в оплоте католической веры?

Скрип двери и чьи-то шаркающие шаги заставили антиквара спрятаться за колонну. Вошедший погасил светильники, и церковь погрузилась в темноту.

До разгадки оставался всего один шаг; теперь нужно было забрать ларец и попытаться его открыть. Другими словами, совершить святотатство.

Аркадиус торопливо изучил механизм. Витрина явно была самодельной. На первый взгляд снять стекло казалось не такой уж сложной задачей; требовались лишь терпение и сноровка, а этого антиквару было не занимать. Повозившись с витриной пару часов, он добился своего.

Небольшой ларец оказался на удивление тяжелым. Открыть его никак не получалось. Не помогали ни универсальные ключи, ни верные отмычки, которые он всегда носил с собой — на всякий случай. Все без толку. Ларец не желал поддаваться ничему, кроме собственного ключа. Средневековый мастер будто знал, что его детище захотят взломать. Это был настоящий маленький шедевр... Созданный руками братьев Арс Амантис.

Дверь снова заскрипела. Антиквар выключил фонарик и, стараясь не шуметь, поставил ларец обратно.

— Кто здесь? — послышался в темноте старческий голос.

Аркадиус затаил дыхание. Он вдруг сообразил, что отмычки по-прежнему валяются на полу рядом со снятым стеклом. Незнакомец повторил:

— Джереми... Это ты? Что за манера блуждать в потемках?

Аркадиус неопределенно хмыкнул.

— Я ведь говорил, ты можешь приходить, когда захочешь, только предупреждай заранее.

— Я ухожу, — пробормотал Аркадиус, стараясь говорить односложно.

— Ладно. Не забудь запереть дверь. Незнакомец ушел, и антиквар смог вернуться к

ларцу.

Глубокой ночью он вышел из дома Мазарин с кошкой и заветной находкой. Прежде ему не случалось брать чужое, но на этот раз любопытство оказалось сильнее.

Вот и настал великий день. Она была в Венеции, на террасе отеля "Даниэли". На воде канала отрешенно покачивались лодки, крики чаек заглушали нестройное пение гондольеров.

Старинный город будто сошел с картины Беллини и был так прекрасен, что хотелось плакать от восторга. По берегам его каналов ходили Тициан, Джорджоне, Тинторетто, Веронезе, Каналетто, Тьеполо, Карпаччо, великий Микеланджело... Лучшие художники всех времен. Вокруг царила вечная красота... А она все равно была несчастна.

Мазарин прятала свою печаль под неизменным черным плащом. Они с Паскалем и Сарой прилетели в Венецию за пять дней до свадьбы, и Кадис, которого она не видела с возвращения из пустыни, рано или поздно должен был к ним присоединиться.

— Не волнуйся, милая, — ободряла ее Сара. — У нас будет кому отвести тебя к алтарю. Таков уж Кадис, ты знаешь. Мой муж привык все делать в самый последний момент, но он приедет, обязательно приедет. На самом деле он обожает быть в центре внимания. Любит главные роли...

— И успех, — добавил Паскаль, положив руку на плечо Мазарин.

Паскаль уговорил Кадиса быть на свадьбе посаженым отцом. Хотя Мазарин этому яростно противилась, они с Сарой объясняли ее сопротивление излишней застенчивостью и продолжали настаивать. При одной мысли о том, что ей придется снова увидеть учителя, у бедняжки невыносимо ныло сердце.

— Ты что-то притихла, котенок, — заметил жених.

— Это просто нервы, — отозвалась девушка. Не могла же она признаться, отчего в последнее время ходит сама не своя. С тех пор как Мазарин вернулась из Марокко, у нее уже второй месяц не было менструации. Правда, никаких иных симптомов до сих пор не было. Ни слабости, ни тошноты; она даже немного похудела.

Тест на беременность, купленный в аэропорту за полчаса до вылета, показал отрицательный результат... Или она что-то не так поняла? Красная полоска означала... Да или нет? Тест пришлось выбросить, потому что Сара уже стучала в дверь и спрашивала, все ли с ней в порядке. Теперь надо было сделать еще один. Но как?

— Ты какая-то... Право, не знаю... далекая, — продолжал Паскаль. — Волнуешься?

— Ну конечно, глупый. Брось переживать. Мне просто немножко грустно.

— Ты вспоминаешь родителей?

Мазарин кивнула. Если бы только Сиенна была с ней! Ей хотелось забраться в шкаф, свернуться клубочком и оставить весь мир снаружи. Почему у нее отобрали все, что она любила? Наверняка негодяй приложил к этому руку. Недаром ее тюремщик где-то пропадал в ночь перед побегом. Но как он узнал, где спрятано тело? Зачем оно ему понадобилось? Какую страшную тайну держала в руках Святая? Теперь от спящей красавицы остался только ключ, что когда-то был привязан к ее пальцу. Мазарин долго думала, куда его спрятать, и наконец решила поместить на один из своих коллажей, в складках цветной бумаги. Так было безопаснее всего. Девушка твердо решила сразу после возращения в Париж отправиться в зеленый дом и разыскать замок, который отпирается этим ключом.

— Ты мне когда-нибудь про них расскажешь? — Паскаль вновь нарушил ход ее размышлений.

— О родителях? — переспросила Мазарин и продолжала, не дождавшись ответа: — Со временем я расскажу тебе все. А сейчас мне нужно побыть одной. Жених не должен видеть невесту до свадебной церемонии.

— Глупая примета. — Паскаль обнял ее сзади за талию. — Мы ведь живем вместе. И наслаждаться местными красотами лучше вдвоем. — Он уткнулся в ее затылок.

Мазарин настаивала.

— Это не просто примета, эта традиция, практически закон.

— Котенок, законы пишут для того, чтобы их нарушать. А этот точно сочинили не подумав. Не видеть тебя целые сутки? От такого воздержания можно и до свадьбы не дожить. Сжалься над беднягой...

Мазарин улыбнулась. На мгновение она почувствовала себя обыкновенной, нормальной девушкой, у которой вот-вот исполнится мечта всей жизни. Ей показалось, что все будет хорошо. Что при виде Кадиса в ее душе не дрогнет ни одна струна. Что она любит Паскаля и будет с ним счастлива. Что все будут счастливы... Он, она, все... Даже ее ребенок. Если он и вправду должен родиться...

Венчание должно было состояться на закате в соборе Сан-Марко, а торжество, до мелочей продуманное Сарой и целой командой сценографов, в блистательном палаццо Пизани-Моретта.

Караван гондол доставит гостей в карнавальных костюмах и масках к палаццо, и новобрачные выйдут к ним в пышных старинных одеяниях.

Гладь канала постепенно покроется лепестками роз, на воде закачаются зажженные свечи, и молодые взойдут на борт богато украшенной гондолы. Лучшие сопрано Венеции станут петь Ave Maria Гуно и Шуберта, зазвучит музыка Нидермейера, Масканьи, Мендельсона, Россини и Франка.

Цвет богемы со всего мира слетелся в Венецию. Гостям не терпелось насладиться фантастическим действом, придуманным эксцентричной художницей. Празднества продлятся три дня. Сонный город ожидало небывалое зрелище.

Кадис наконец прибыл. Сара сообщила об этом по телефону, когда целая армия стилистов готовила невесту к церемонии. Мазарин настояла, что будет в черном, и никто не сумел ее переубедить. Такого удивительного платья не было еще ни на одной свадьбе: черная туника из необработанного шелка с длинным рядом пуговиц на спине. Ноги Мазарин оставались босыми. Ни колье, ни сережек. Белизна кожи в глубоком вырезе платья контрастировала с траурным нарядом. Прическу невесты венчала изящная диадема, украшенная слезой из оникса, которая очень шла к ее золотистым глазам.

Такой образ придумала знаменитая стилистка, подбиравшая костюмы для лучших Сариных фотосессий.

Мазарин сидела перед зеркалом, погрузившись в невеселые раздумья. Через несколько минут она увидит его. Хватит ли у нее сил спокойно протянуть ему руку и позволить отвести себя к алтарю, у которого ждет другой?

По щеке девушки побежала слеза.

— Ну уж нет, милая. Не плакать. Ты испортишь всю мою работу, — переполошился визажист и ловко промокнул слезинку салфеткой.

Еще слеза, еще и еще... Мазарин плакала беззвучно и безутешно.

— Нет, так невозможно работать... Черт!

Визажист швырнул кисточку на пол.

— Она все испортила, — сообщил он остальным.

Мазарин вскочила на ноги и завопила, указывая на дверь:

— Пошли все вон! Оставьте меня!

Оскорбленная свита двинулась к выходу. Дверь закрылась и тотчас открылась снова.

— Убирайтесь! — заорала девушка, пытаясь захлопнуть дверь, но ей помешала чья-то сильная рука.

Дверь распахнулась. Перед ней стоял Кадис.

Увидев свою ученицу в экстравагантном черном платье, с высокой прической и заплаканными глазами, он глухо проговорил:

— Красавица.

Мазарин вновь попыталась закрыть дверь.

— Ты уверена, что готова к тому, что вот-вот случится? Ты собираешься и дальше ломать комедию, притворяясь, будто любишь моего сына, хотя мы оба знаем правду?.. Я знаю, откуда эти слезы, малышка.

— Уходи. Циничный уродец.

— Не задерживайся. Я жду.

— За что ты так со мной?

— За что ты так со мной, Мазарин?

В коридоре появилась Сара.

— А... Вот ты где, — улыбнулась она, заметив Кадиса. — Ну, как тебе наша невеста?

Заметив на щеках Мазарин слезы, Сара порывисто обняла ее.

— Ты волнуешься, это естественно. Все невесты нервничают перед свадьбой. Не беспокойся, все будет просто замечательно. Жан Люк сказал, что у него не получилось закончить макияж. Хочешь, я тебе помогу?

— Нет, спасибо, — проговорила Мазарин, отводя глаза. — Я сама справлюсь... Простите, мне надо пару минут побыть одной.

— Конечно, детка... Идем, Кадис, у нас мало времени. Тебе тоже надо переодеться. — Она неприязненно оглядела его потертые джинсы и черную майку. — Ты же, надеюсь, не собираешься вести Мазарин к алтарю в таком виде? Мы должны быть достойны такой невесты.

Мазарин в полном одиночестве вышла из отеля и направилась к площади Сан-Марко; голову девушки украшала тиара, в руках она сжимала маленький букет. Девушка казалась совершенно безмятежной. На щеках ее не осталось ни следа недавних слез. Глаза были сухи. Взгляд не выражал ни печали, ни радости. Всего за несколько минут она превратилась в идеальную невесту.

Девушка босиком пересекла площадь и на мгновение обернулась и бросила взгляд на мост Вздохов; оттуда за ней наблюдали нанятые Сарой визажисты и костюмеры. На углу невесту ждала черная карета, увитая черными орхидеями и запряженная дюжиной пепельно-серых коней, на которой ей предстояло проделать короткий путь к церковному порогу.

Мазарин величаво уселась в карету. За экипажем, распевая гимны и разбрасывая по воздуху лепестки роз, чинно шагали дети в праздничных нарядах, уличные зеваки охотно присоединялись к процессии. У палаццо Дукале образовалась такая огромная толпа, что кучеру пришлось задержать коней. Прохожие решили, что попали на съемочную площадку. После вмешательства карабинеров карета смогла продолжить путь к базилике.

Кадис ждал на ступенях церкви, облаченный в элегантный смокинг. Вот распахнулась дверь экипажа, и показалась изящная голая ступня. При виде ее на художника нахлынули давно забытые чувства. Эту ножку он столько раз ласкал, эта красавица сводила его с ума... Ему хотелось схватить невесту и броситься бежать, овладеть ею тут же, на площади, яростно выкрикивая в небо, что она принадлежит ему, и только ему. Однако он, как всегда, сдержался, молча протянул девушке руку и помог выйти из кареты. Фарс начался.

В соборе их ждали Паскаль и Сара.

Церемония прошла безупречно. Строгая базилика как нельзя лучше подходила для торжественного свадебного ритуала. Голоса хора плыли среди изысканных византийских мозаик, волнами катились по ярусам, стремились ввысь, к Пантократору, вырывались на зачарованную площадь, скользили по каналам, разнося радостную весть по всей Венеции. Колокола Санта-Мария-делла-Салюте, Сан-Джорджо-Маджоре, Сан-Заниполо, Деи-Фрари, Сан-Себастьяно и Сан-Закариа звучали в унисон с колоколами Сан-Марко. В восемь часов, едва начало темнеть, город каналов приветствовал новобрачных праздничным звоном своих церквей.

Мазарин сказала "да". Никто не знал, чего ей стоило произнести это короткое слово. Слово, которое должно было навеки связать ее с Паскалем... И с Кадисом. Прежде чем ответить, она сумела поймать взгляд учителя. Кто из них двоих был отцом ее ребенка?

Спустя два часа после венчания в палаццо Пизани-Моретта творилось нечто невообразимое. У пристани выстроилась длинная очередь из гондол, в которых прибывали гости, все как один в шикарных карнавальных костюмах и масках восемнадцатого века.

Все ожидали появления новобрачных, не подозревая, что они давно переоделись и смешались с веселой толпой. Гостям предстояло самим отыскать жениха и невесту.

В палаццо, освещенном канделябрами и факелами, царил дух галантного века. В просторных залах публику развлекали акробаты и арлекины, на первом и втором этаже клавикорды, флейты и струнные квартеты играли барочную музыку. В одной из комнат расположилась прекрасная арфистка со своим инструментом; в другой глотатель огня. В главном зале демонстрировал свое мастерство канатоходец. Пьеро изображал живую статую, карлик-гимнаст балансировал на голове у гиганта.

В неверном свете факелов и люстр приглашенные казались призраками, зловещими тенями, таинственными заговорщиками. Ничего нельзя было принимать на веру. В безумном действе слились реальность и обман. Каждый закуток палаццо превратился в театральные подмостки. Прислонившись к колонне, герцог в пышных одеяниях отпускал колкости в адрес гостей. Кокетка пыталась соблазнить кардинала при помощи своего декольте. Придворный и четыре фрейлины в белом замышляли нечто ужасное против гротескного Моцарта, а тот расхаживал по темному коридору и сардонически хохотал.

После чинного стилизованного ужина гости разбрелись по дворцу в поисках развлечений, и ночь покатилась in crescendo.

Паскаль в костюме Казановы, парике и белой рубашке прогуливался по залам, наслаждаясь захватывающим действом. Никем не узнанный, он то присоединялся к общим забавам, то затевал беседу с какой-нибудь маской.

Мазарин, за несколько часов до свадьбы убедившаяся в своей беременности, слонялась по комнатам в поисках укромного уголка, чтобы остаться наедине с собой. Близость Кадиса, его пронизывающий взгляд, твердые руки, воспоминания о пустыне сводили ее с ума. На девушке был траурно-черный плащ и золотая маска с нарисованной черной слезой, она изображала Золотую Вдову.

Мазарин переходила из одного зала в другой, старательно избегая гостей. Искала она кого-нибудь или пыталась сбежать от праздничной суеты? В глубине души девушка надеялась столкнуться с Кадисом. Хотя... К чему им встречаться? Чтобы он снова причинил ей боль? Мазарин смотрела по сторонам. Вокруг смеялись и шептались ряженые, и любой из них мог оказаться ее учителем. Девушка не знала, как он одет; положа руку на сердце, она не была уверена, что Кадис вообще присутствует на банкете... О, если бы свадебные обеты излечили ее от мучительной страсти!

Девушка поднялась на второй этаж. Издалека долетали звуки менуэта. Мазарин чувствовала себя как никогда одинокой. Зачем она это сделала? Почему не сбежала из-под венца? Почему сказала "да", почему согласилась участвовать в этом глупом маскараде? Из гордости?.. От злости? Кто больше всех пострадает от ее упрямства? Кадис? Нет. Хуже всех придется ей самой. И Паскалю, ничем не заслужившему такой низости. А Сара? Как она могла так поступить с матерью своего жениха, которая всегда была так добра к ней?

Зал Аллегории Супружества каким-то непостижимым образом оказался пуст. В складках гардин блуждал ночной бриз. Внезапно Мазарин схватили чьи-то белые руки и потащили к большому окну, выходящему на канал. Руки в белых перчатках скользнули ей под одежду и принялись жадно ласкать гладкую кожу. Мазарин резко обернулась. Это был Джакомо Казанова собственной персоной.

— Не сейчас, Паскаль, — отрезала девушка, узнав костюм и маску.

Казанова не ответил. Несмотря на протесты девушки, он не выпускал ее из объятий. Его рука проникла в вырез платья, ощупала грудь, легонько надавила на отвердевший сосок. Слегка отстранившись, человек в маске одним движением выдернул золотой шнурок, стягивавший лиф ее платья.

Это был не Паскаль; точно не он. Эта особая, алчная манера, с которой его руки двигались по ее телу, словно вырисовывая контуры... Эти властные руки, что срывали с нее одежду, могли принадлежать только учителю.

Мазарин застонала.

Казанова опрокинул ее на стол, вздернул вверх подол пышного платья и бесчисленные нижние юбки, обнажив пылающие фарфоровые бедра. Между ними был пылающий вулкан... И священный источник, способный утолить любую жажду. Он раздвинул кончиками пальцев лепестки готовой распуститься розы и вдруг резко вошел в девушку, придавив ее к столу.

Зал наполнили слабые стоны.

Вулкан пылал, раскаленная лава катилась по склонам. Он то неспешно вынимал из нее свой клинок, то с силой вонзал его снова. Он любил ее так жадно, так отчаянно, словно в последний раз в своей жизни. Словно чувствовал дыхание смерти. Он до краев наполнял ее своим жаром. Их тела слились воедино... Они стали одним жаждущим, сгорающим в огне страсти существом. Кадис. Это мог быть только он.

— Кадис... — прошептала Мазарин, едва вернувшись к жизни. — Что мы творим?

Художник не ответил. Он снял с девушки маску, чтобы вновь увидеть любимое лицо, залитое слезами. Он принялся гладить ее губы, по одному проникая пальцами в рот, пока она снимала маску, скрывавшую его лицо. Теперь оба могли посмотреть друг на друга.

— Ты такой красивый. — Мазарин коснулась его щеки.

— Ты меня обманываешь...

Усталый взгляд художника купался в золотых глазах ученицы. Их плоть снова пробуждалась. Губы искали друг друга, словно река и море... Они припали друг к другу, как путник, перешедший пустыню, припадает к ручью. Целовались как в первый и в последний раз. Смаковали поцелуй, будто дорогое вино.

— Любовь — это поцелуй, — торжественно произнес Кадис, и его слова эхом отразились от стен. — Губы не умеют лгать... лгать... лгать... Фальшь сразу видна... видна... видна...

Мазарин позабыла обо всем и была почти счастлива. Словно в базилике она сказала "да" не Паскалю, а Кадису.

— Малышка, ты меня убила...

Пока Мазарин и Кадис занимались любовью, с порога зала Аллегории Супружества за ними наблюдала женщина в костюме герцогини шестнадцатого века.

Сомневаться не приходилось. Новобрачные решили сбежать от гостей, чтобы побыть наедине в укромном месте. Ее сын и сноха, Казанова и Золотая Вдова. Она сама выбирала им костюмы. Влюбленные ласкали друг друга, позабыв обо всем на свете.

Сара вздохнула. Сын унаследовал отцовский пыл. Вдруг застыдившись, что подглядывает, она решила поскорее убраться прочь.

Сара хотела тихонько развернуться и уйти, но в гулких стенах зала вдруг раздался знакомый усталый голос: "Любовь это поцелуй. Губы не умеют лгать..." Как здесь оказался ее муж? Или Джакомо Казанова, ласкавший Мазарин, на самом деле... Что здесь творится?

— Мама...

Сара обернулась. К ней приближался Паскаль. Он поднимался по лестнице, держа в руках маску. Еще один Казанова.

Она постаралась взять себя в руки: мальчик не должен видеть, как его отец занимается любовью с той, кого он только что назвал своей женой...

Неужели это происходило наяву? Те самые слова, что Кадис говорил ей в мае шестьдесят восьмого, в раннюю пору их любви... Неужели он и вправду повторил их своей снохе?

Милостивый боже... Что же это такое? Как это может быть? У нее нестерпимо шумело в ушах, земля уходила у нее из-под ног.

Сара Миллер не могла двинуться с места. Ей одновременно хотелось уйти и остаться. Броситься наутек или ворваться в зал и хлестать обоих по щекам, пока не отвалится рука.

Ее сын не должен знать. Он этого не переживет. Надо что-то делать, надо увести его отсюда.

В коридоре, отделявшем зал от лестницы, появилась дама в костюме Симонетты Веспуччи, знаменитой "Венеры" Боттичелли, со спутником, одетым герцогом Медичи. Заметив Паскаля, они бросились к нему с поздравлениями.

Сара не двигалась. С ее глаз будто упала пелена, и все, что творилось с Кадисом в последний год, внезапно получило единственно возможное объяснение. Все его странные поступки, раздражительность, тяга к виски, исчезновение, отказ от супружеской близости, холодность и тоска. А еще тот странный телефонный звонок. Настойчивость, с которой он убеждал всех отправиться в Марокко, и шутливые перебранки с Мазарин в самолете... Как давно они ее обманывают? ИХ обманывают?

И что теперь делать?

Боль казалась невыносимой. Не такой, как в молодости, когда она легко прощала мужу интрижки на стороне, потому что слишком сильно его любила и вдобавок боялась показаться несовременной. Теперь Сара чувствовала безбрежную тоску, чудовищную усталость от жизни. Пустая и ненужная, словно высохшее озеро, жалкое пугало, выставленное на посмешище. Ей хотелось убить их, выплеснуть кипевшую в сердце ярость, но еще больше хотелось просто сбежать. И позабыть об этой тягостной сцене. Ей было жаль Кадиса, жаль сына, жаль себя саму, жаль эту несчастную глупую девчонку. Она больше не хотела жить. Не хотела оставаться в этом лживом, несправедливом мире. Смотреть, как человек, которого она любила всю жизнь, превращается в жалкого слабака. В существо без чести и совести. В ничтожество. В негодяя. Сара никогда прежде не чувствовала ничего подобного. Ей казалось, словно под ногами у нее разверзлась бездна. И она падает, падает, падает...

Почему время Кадиса текло не так, как ее собственное? Почему? Почему? Почему?

Что она делает в этом бессмысленном мире?

Сара тихонько ушла, пока ни о чем не подозревающие любовники страстно целовались у окна. Паскаль шел ей навстречу. Он уже успел отделаться от назойливой парочки.

— Что-то Мазарин нигде не видно, — пожаловался Паскаль. — По-моему, она нездорова. За ужином почти ничего не съела.

Сара не ответила.

— Что-то не так?

— Я немного устала.

— А Кадис? Я его вообще здесь не видел.

Сара заставила себя солгать:

— Я тоже. Идем. — Она взяла сына под руку и, прилагая неимоверные усилия, чтобы скрыть смятение, повела его к лестнице. — Давай поищем Мазарин вместе. По-моему, она была внизу, в главном зале.

— Мама, я хочу, чтобы ты знала: я самый счастливый человек на земле!

В Париж вернулась осень, окрасив в цвет охры мостовые и парки. Уставшие за лето листья падали на плечи погруженных в свои мысли прохожих. Начинался новый годовой цикл, колесо времени катилось дальше. Весь мир кружился в вечном танце под монотонную мелодию. Улицы были те же, что и раньше, владельцы кафе сворачивали летние террасы и вносили изменения в сезонное меню. Студенты возвращались в аудитории, бродяги все так же бродяжничали, редкие радости не могли осилить бесконечную печаль.

Все было кончено.

День свадьбы стал для Мазарин началом черно-белой жизни и прощанием с великой любовью.

Кадис забрал с собой все цвета. Свидание в зале Аллегории Супружества было последним. Мазарин поняла это много позже, когда прошел почти месяц и воспоминания о расставании с художником превратились в наваждение. В ту ночь она стояла у окна, провожая глазами его тень. А он сидел в окутанной туманом гондоле, скользящей прочь по темной глади канала... Бесшумно, точно призрак.

Она вкусила жизни и смерти и, как предсказывал Кадис по дороге из пустыни, навсегда заблудилась между ними. Мелодия, звучавшая в душе Мазарин, затихла, и она не знала, как снова ее пробудить. Почему нельзя жить, как велит сердце? Почему разум не хочет дать ему шанс?

Больше они не встречались.

От Паскаля Мазарин знала, что ее учитель снова заперся в Ла-Рюш и никого не хочет видеть.

После возвращения из Венеции Сара выгнала мужа из дома на улице Помп. Спрятав боль, она ледяным тоном потребовала у Кадиса объяснений по поводу его поведения на свадьбе, а когда тот начал все отрицать, выставила изменника вон.

Кадис ушел молча. Ничего с собой не взял и не ответил ни на один из настойчивых вопросов жены. Холодный, отрешенный, замкнутый, он держался так, будто происходящее нисколько его не касалось.

Тяжелее всего для Сары оказалось то, что Кадис не стал оправдываться. Его высокомерие было решительно невыносимо. Приходилось признать, что все эти годы она была замужем за тщеславным эгоистом, не стоившим ее любви и верности.

Он мог бы, как раньше, сказать, что сожалеет, что сам не понимает, как это произошло, что его попутал бес. Что он запутался, что ему приходится вести двойную жизнь, что под маской знаменитого художника скрывается несчастный, слабый человек. Но Кадис не сказал ничего подобного. Не выказал ни раскаяния, ни сочувствия к ее боли. Его не волновало даже то, что его сын может обо всем узнать.

Было видно, что Кадис не чувствует себя виноватым и ни о чем не жалеет. Если бы он снизошел до уровня простого смертного и попытался все объяснить, Сара, возможно, сумела бы его понять. Но муж смотрел на нее без выражения, словно статуя.

Она отдала бы все на свете, чтобы вернуть прежнего Кадиса, живого человека, который совершал ошибки, был достаточно храбрым, чтобы их признавать, и находил слова для покаяния. Заглянуть в его душу, закрытое от всех герметическое пространство, в существовании которого Сара уже начала сомневаться.

Что проку в верности? Плотская измена еще не самое большое зло. С этой болью можно справиться. Куда страшнее измена другая, та, которую еще называют предательством. К предательству Сара оказалась не готова.

На этом витке жизни спасти их могла только честность. Но Кадис не был честен. Не захотел быть.

Сара Миллер упорно отказывалась говорить о своих переживаниях, хотя встревоженный Паскаль советовал ей обратиться к одному из своих коллег.

Художница заперлась в мастерской наедине со своим горем. Она проводила ревизию собственной жизни, разбирая старые негативы.

Чтобы дать выход печали, Сара решила отобрать снимки той поры, когда ее муж еще звался Антекерой и был нищим художником с улицы Сен-Андре-дез-Арт. Простым парнем, похожим на цыгана, который верил в красивые лозунги и швырял в полицейских булыжники во имя лучшего будущего.

Каждый портрет был вехой их общей жизни. На мгновение прерванный поцелуй с привкусом никотина и жвачки. Дым и мята. Смех и молчание. Вечная "лейка". Последние кадры. Объятия. Радость, звенящая хрустальным колокольчиком. Нежность... Вкус его губ...

А что, если бы они все-таки поговорили? Сумел бы он оправдаться в том, что она видела своими глазами?

Кадис впился в девчонку, словно голодный зверь, он будто лепил ее тело заново.

Нет, Сару он никогда так не любил.

Мутноглазый опоздал. Кто-то забрал ларец из церкви Сен-Жюльен-ле-Повр.

— Ну почему я не пришел раньше? — взвыл Джереми. — Сукин я сын!

В ту ночь, бросив Мазарин одну, он отправился в зеленый дом, не сомневаясь, что там его ждут разгадки многих тайн, связанных со Святой. После двух часов бесплодных поисков, когда Мутноглазый уже готов был капитулировать, ему в глаза наконец бросилось нечто, достойное внимания. Огромный шкаф с распахнутыми дверцами демонстрировал свое обширное нутро. Судя по всему, прежде в нем хранилось нечто весьма ценное. Осмотрев шкаф со всех сторон, Джереми обнаружил потайную дверь... За ней начинался подземный ход!

Мутноглазый исследовал ход с жадностью кладоискателя, уверенного, что где-то поблизости спрятано сокровище. Подземный туннель вел в подалтарное помещение церкви Сен-Жюльен-ле-Повр. Там, в глубокой нише, хранился таинственный ларец, скрывавший историю Сиенны.

Легендарный ларец, о котором столько говорили и которого никто не видел... существовал в действительности!

Считалось, что он бесследно исчез из парижских катакомб вместе с телом Святой.

Сначала Джереми подумывал забрать находку с собой, но потом решил оставить все как есть; во-первых, существовал риск, что у него в квартире ларец может найти Мазарин, во-вторых, алтарь церкви Сен-Жюльен-ле-Повр казался вполне надежным местом.

Жалкий вид вкупе с обширными познаниями в истории церкви помогли Мутноглазому втереться в доверие к местному священнику. Джереми с порога бегло заговорил по-гречески, продемонстрировал близкое знакомство со старинными ритуалами, упомянул Григория Турского и великомученика Юлиана, подробно рассказал о церковной реформе тысяча шестьсот пятьдесят первого года, перечислил всех патриархов и без труда создал себе репутацию набожного христианина, который избегает остальных прихожан, дабы не смущать их зрелищем своего уродства. Настоятель церкви, человек немолодой и одинокий, не только позволил ему приходить в любое время, когда нет службы, но и пересказал все известные сплетни о своих прихожанах, а заодно историю появления таинственного ларца.

В тысяча девятьсот пятнадцатом году, когда Франция была охвачена пожаром войны, в одной из боковых галерей церкви, в нише с мощами малоизвестной святой, невесть откуда появился ларец. Никто не знал, как он там появился, ведь двери церкви были заперты; в конце концов решили, что это было чудо. Открыть ларец не получилось, и, хотя не было доподлинно известно, что он принадлежал усопшей святой, его решили оставить подле нее.

С тех пор прошло больше девяноста лет, и загадочный предмет стал одной из главных здешних реликвий.

Париж, 22 марта 1915 года

В студеном утреннем воздухе гулко щелкали выстрелы; учитель рисования Антуан Кавалье и его жена понимали: медлить больше нельзя. Враги уже ворвались в катакомбы, где прятались французские солдаты. В полночь им предстояло забрать из подземного храма тело Святой и ларец и спрятать их у себя в доме.

Тайный обет, передававшийся из поколения в поколение, обязывал Кавалье защищать Сиенну в случае опасности.

Его предки увезли реликвию из Испании в середине восемнадцатого столетия, когда особняк в Манресе стал привлекать паломников со всех концов страны, и какой-то безумец, задумав осквернить мощи, попытался разбить стеклянную крышку саркофага. Теперь настал черед Антуана.

Презрев метель и немецкие бомбы, окрасившие парижское небо багровым заревом, чета Кавалье вынесла бесценную реликвию из катакомб и погрузила на тележку.

Четыре часа они петляли по улицам Парижа, заметая следы и убегая от возможной погони, прежде чем подъехали к дому номер семьдесят пять по улице Галанд. Ветер, завывая, бросал на тележку хлопья снега, и супруги жались к ней, стараясь защитить спящую девушку. Потом все пошло куда легче. Едва они переступили порог, тело Святой сделалось легким как перышко. Кавалье без труда отнес ее наверх, в дальнюю спальню. Недаром он потратил несколько месяцев, чтобы соединить подземным ходом замаскированный старинным шкафом тайник с алтарным помещением соседней церкви. Антуан как следует подготовился к этому дню. В подземном убежище можно было надежно спрятать Святую и спрятаться самим, а при необходимости незаметно покинуть дом.

В ту же ночь супруги Кавалье распорядились двумя ларцами. Маленький, с рукописью, повествующей о судьбе Сиенны, отнесли в церковь и спрятали около мощей местной святой, а большой, в котором покоилось ее тело, оставили в туннеле.

Париж, 1917 год

Город постепенно угасал. Кафе и рестораны Монпарнаса, где любила собираться богема, разорялись один за другим, и вечеринки, на которых порой рождались гениальные идеи и блестящие манифесты, случались все реже.

Из-за войны рынок произведений искусства находился в плачевном состоянии и несколько салонов закрылись. Иностранные художники, многие из которых принадлежали к ордену, возвращались на родину, спасаясь от нищеты. Французское правительство организовало специальный фонд, чтобы поддержать деятелей искусства, но средств вечно не хватало. Художники пали духом. Члены братства перестали собираться в катакомбах.

Немногие оставшиеся братья Арс Амантис нашли приют в ресторанчике Марии Васильевой на авеню дю Мэн, приходившем в полицейских отчетах как "частный клуб". Сюда захаживали Макс Жакоб, Аполлинер, Брак, Модильяни, Ортис де Сарате, Матисс, Бранкузи и Пикассо, дружившие со многими адептами ордена и даже не подозревавшими о его существовании.

Пока шла война, Сиенна пребывала в покое и безопасности. Маэстро Кавалье и его жена не стали сообщать ордену о том, где спрятана реликвия. С тех пор как Сиенна очутилась в их доме, вся улица тонула в лаванде, а картины Антуана день ото дня становились все прекраснее. Выбор спящей красавицы пал на него. Почему он должен делить Святую с другими, если сама она предпочитала остаться у него? Разве окутавшие зеленый дом лавандовые заросли не были знаком того, что Сиенна не желает покидать свое убежище?

Кавалье хранил молчание, и братья решили, что в исчезновении Святой повинны немецкие войска.

В стране царил хаос, и до пропажи трупа из катакомб никому не было дела, однако Арс Амантис не сдавались и упорно продолжали поиски. Потеря реликвии обернулась для них настоящей трагедией.

После смерти Кавалье хранителем Сиенны сделался его сын. Он с честью исполнял свою миссию и ревностно хранил тайну Святой.

УЛИЦА ГАЛАНД, 75,1967 ГОД

Латинский квартал снова сделался прибежищем богемы, по средневековым улочкам бродили юнцы, охочие до новых идей. В тесных бистро выстраивались революционные теории, велись бурные споры и время от времени рождались шедевры; старые кабаки наполнились дымом, джазом, алкогольными парами и мятежным духом.

Спустя двадцать лет после окончания Второй мировой войны опасности, угрожавшие Святой, остались в прошлом.

История Сиенны давно превратилась в туманную легенду. Раймон Кавалье не раз слышал ее от своей бабушки. Родители не желали иметь с этим ничего общего. Они считали выдумки старухи одним из симптомов ее заболевания, старческого слабоумия. Бабушка утратила рассудок еще в годы войны.

Как-то вечером Раймон Кавалье с приятелем возвращались из художественной школы. Когда они подошли к дому, произошло нечто совершенно немыслимое: на них пролился дождь из синих лепестков. Цветы сыпались из окна той самой комнаты, в которой, как за несколько минут до смерти призналась бабушка Раймона, все эти годы было спрятано тело Святой.

Раймон Кавалье поведал другу семейное предание и предложил начать поиски вместе; прежде он не осмеливался заходить в запретную комнату, но вдвоем было не так страшно. Если его бабушка говорила правду, у старого шкафа в дальней спальне есть потайная дверь в туннель, где покоится Святая и круглый год цветет лаванда.

Молодые люди поднимались наверх, стараясь ступать бесшумно, словно опасаясь, что их могут услышать, хотя дома никого не было. Заветная комната находилась в самом конце коридора. Дверь, разумеется, была закрыта. Переглянувшись с товарищем, Кавалье подергал ручку, но она не поддалась. После бесплодных попыток открыть дверь друзья решили ее выбить. Один удар, потом еще и еще, изо всех сил...

На них обрушилась целая гора синих цветов, источавших пленительный аромат. Дверь распахнулась. Картина, представшая взорам молодых людей, поразила их до глубины души: казалось, комната живет своей собственной жизнью. Кровать покрывал ковер из цветов; на изящном ночном столике лежала открытая книга; в приоткрытом шкафу виднелись края старинных платьев. Друзья решили освободить шкаф, чтобы исследовать его изнутри.

Поначалу поиски казались совершенно напрасными. Молодые люди сантиметр за сантиметром простукивали старое дерево, пока не услышали пустоту. Одна из прочных дубовых досок легко вытаскивалась, за ней открывался широкий лаз, из которого пахло лекарствами и влажной землей. Сотни светлячков озаряли убежище синеватым светом.

Друзья потеряли дар речи. Им никогда в жизни не доводилось видеть ничего подобного. Таинственный грот действительно существовал, от его стен исходила удивительная сила, проникавшая в душу и возвращавшая радость жизни. Вокруг спящей девушки дрожало золотистое сияние. Ее сон был чутким сном птицы, которая вот-вот встрепенется и взмоет ввысь. Ни в одном из людей, которых им приходилось встречать, не было столько жизни, сколько в этой мертвой девочке.

Молодые люди не могли отвести глаз от лица Святой. Такую красоту нельзя было оставлять в подземелье.

Мазарин все не могла оправиться от двух страшных потерь. Кадис и Сиена были тайными двигателями ее жизни. Телом ее и душой. Расставшись с ними, она утратила себя. Души не стало, осталось одно тело. Чужое тело, которое двигалось, писало картины и старательно играло роль счастливой новобрачной. Тело, в котором помимо ее воли начиналась новая жизнь. Тоска Мазарин никак не сочеталась с ее состоянием. Она почти не вспоминала о крошечном существе, которое постепенно росло в ее утробе. Все вокруг сделалось невыносимым, горло жгли сухие рыдания по двум неоплаканным мертвецам.

Больше нечего было ждать, не стало причин считать минуты, открывать глаза по утрам.

Она работала дни напролет, словно хотела затеряться в бесконечных мазках. Писала непроницаемую черноту, проступающую сквозь ослепительную белизну, кошмарную бездну, в которую скользила ее душа. Только черное и белое, ни капли другой краски.

Те, кто видел полотна Мазарин, написанные в тот период, дивились исходящей от них силе. Казалось, что эти черно-белые картины созданы в зените жизни и творчества.

А Паскаль с каждым днем становился все счастливей. Во время медового месяца на Лаго-ди-Гарда Мазарин призналась мужу, что беременна, и с тех пор он не уставал баловать ее. Все складывалось просто великолепно. У психиатра прибавилось пациентов, и он был как никогда близок к исполнению своей мечты. Счастье Паскаля омрачал лишь разрыв Сары и Кадиса; он хотел поделиться радостью с родителями, но они замкнулись в себе. Сын сообщил обоим о скором прибавлении семейства, но ни отец, ни мать не ответили.

— Ты куда так рано? — спросил Паскаль, застав жену в дверях. — Это что-то новое. Ты что, не будешь сегодня работать?

— Я хочу пройтись...

— Пора бы уже бросить эту дикую привычку ходить босой.

— Не могу.

— Ты можешь простудиться. Снег на дворе.

— Я должна его почувствовать.

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет, я ненадолго.

И Мазарин поспешно поцеловала мужа. Девушка отправилась в Данцигский пассаж. Она чувствовала, что непременно должна увидеть Кадиса. А иначе сойдет с ума.

Снег напоминал об учителе. Скрип тонкого наста под ее ступнями звучал как музыка. В памяти Мазарин оживали их бесконечно счастливые вечера, возня и смех, капли краски, прикосновения... Звенящая радость... Полотна, полные поэзии, дерзости, дуализма.

Отяжелевшая от бремени Мазарин ощутила почти забытое возбуждение.

Остановившись на тротуаре у фасада Ла-Рюш, девушка подняла глаза. Жалюзи, как всегда, были наполовину опущены. Мазарин представила учителя посреди хаоса мастерской, в облаке табачного дыма, с вечным бокалом виски в руке.

Зачем она пришла, ведь он все равно ей не откроет?

Пришла, потому что не могла по-другому. Бесконечные терзания убивали ее. Ей нужно было его увидеть. Нужно было, чтобы он увидел ее... Увидел, какой она стала. И понял, что она, возможно, носит под сердцем его ребенка...

Она пришла, чтобы вновь почувствовать воздействие его зловещих и целительных чар. За то, чтобы вновь его увидеть, не жалко было заплатить любую цену, даже отдать жизнь.

Мазарин застыла на тротуаре, вглядываясь в окна студии и слушая бешеный стук собственного сердца.

За занавесками мелькнул знакомый силуэт. Девушка не сомневалась — учитель украдкой наблюдает за ней. Его взгляд проникал сквозь оконное стекло. Его дыхание обжигало, заставляя забыть о стуже. Его губы вновь впивались в ее губы, его язык касался ее десен, его поцелуй доходил до самого сердца.

Беременна!

Автоответчик поведал эту новость счастливым голосом Паскаля. Кадис выслушал сообщение добрую сотню раз, а потом разбил телефон о стену.

Его малышка БЕРЕМЕННА.

Она была рядом, в двадцати шагах, и совершенно недосягаема. Черное пятно на фоне девственной белизны. Пальто топорщилось на животе... Босые ноги тонули в снегу.

Он вовсе не желал ее видеть. Нет, желал. Хотел, не хотел, хотел... Чертовы сомнения! Разум приказывал оставаться на месте, держать себя в руках.

Зачем она пришла? Почему не выбросит его из головы раз и навсегда? Неужели она не понимает, что означает его молчание? Он же умоляет ее не приближаться... Бежать прочь, пока не стало слишком поздно для всех. Пока они не совершили еще какое-нибудь безумие. Он никому не хотел причинять боль... Ни ей, ни Саре, ни Паскалю. Он и сам хотел излечиться. Похоронить желания в самом дальнем углу души. Жить, сохраняя равновесие между всем и ничем. Пройти по краю смерти и не сорваться.

Совладать с вожделением было не в его власти; страсть подстерегала Кадиса, словно голодное чудовище, готовое броситься и растерзать добычу.

Ее нельзя было подпускать слишком близко; прежнего Кадиса больше не существовало, а новый даже не уверен, что жив. Изучив все до единой ловушки, которые расставляет человеку жизнь, он хотел лишь одного: растянуться голым на холсте, заснуть и не просыпаться...

— У меня есть для тебя подарок, малышка, — прошептал Кадис, отходя от окна.

Дом номер тридцать один на улице Премьер-Кампань превратился в поле, засеянное фотографиями. Сара Миллер разложила на полу сотни портретов Кадиса, которые она сделала за годы их брака. Художница сама не знала, что ищет. В глубине души она надеялась разглядеть связавшие их невидимые нити и понять, в каком месте они порвались, словно волшебная "лейка" могла запечатлеть момент, когда на них обоих навели порчу. В прежние времена Саре казалось, что, снимая мужа, она сумеет постепенно завладеть его душой, проникнуть туда, куда никому еще не было допуска.

Здесь была вся их жизнь. В бесконечной череде картин и фотографий.

Бесполезные куски картона. Вечная гонка непонятно за чем.

Юношеский пыл, черные кудри на ветру, первая седина, первые морщины... Улыбки, хмурые брови, вспышки гнева, ссоры, выступления, интервью. Творческий процесс шаг за шагом: Кадис думает, Кадис фантазирует, Кадис превращает добро и зло в искусство. Кадис с дерзким взглядом и кистью в руке.

Первые картины... И среди них та, что принесла ему славу основоположника Дерзновенного Дуализма — "Нечестивые девы".

Печальный взгляд Сары неспешно скользил по фотографиям. Вдруг что-то привлекло ее внимание. Она сделала этот портрет через несколько дней после знакомства с будущим мужем, когда он, словно в трансе, наносил последние мазки на одну из "Девственниц". И публика, и критики потом в один голос твердили, что в этом полотне было нечто гипнотическое; холст источал неотразимую притягательность порока, дышал чистотой, странным образом слитой с бесстыдством. От этой картины невозможно было отвести глаз.

Сара перенесла фотографию на рабочий стол, вставила в рамку и принялась рассматривать под лупой.

Это и вправду была превосходная работа. Изображенная на картине девушка излучала необоримую притягательную силу. Дерзкая нагота, вызывающий взгляд...

Но что это за странные линии вокруг соска? Что они ей напомнили?

Это похоже... Ну конечно, на медальон, который был на шее у Мазарин в тот день, когда Сара ее снимала!

А еще... жуткий знак на груди у натурщика с улицы!

Сара бросилась к россыпям фотографий, чтобы найти портреты девушки и человека с пленкой на глазах и заячьей губой.

Он не просыхал вот уже два дня.

Гляделся в зеркало и сам себя не узнавал.

И все же это был он. В новой, совершенно незнакомой роли: судьи самого себя.

Он холодно разглядывал свое отражение, теряясь взглядом в заново открытых безднах. Глубоких щелях, в которых обитали страх и тоска. Пустотах, которые никогда не заполнятся. Годы превратили его в жалкий, безвольный студень. Он терзался сомнениями, которые нельзя было разрешить с помощью виски. Будто стоял на перекрестке перед двумя указателями в противоположные стороны: правда и ложь. Снова эта проклятая двойственность. Почему у него не получается прожить жизнь, избегая крайностей? Почему все время приходится балансировать над пропастью?

Это был он.

Кадис напротив Кадиса, Кадис против Кадиса. Приговоренный, готовый обезглавить сам себя. Нож гильотины падает... Раз! И дело с концом. Голова на холсте, посмертный шедевр, последний привет дуализма. "Почему он пошел на это, находясь в зените славы?" — спросит любопытный сброд, и каждый начнет предлагать версии на свой вкус: он просто спятил, а по-моему, он герой; какой нелепый снобизм; его мазня ничего не стоит, прощелыга от искусства, ему не хватало вдохновения. Они посмеются, выпьют за упокой души, поделят имущество усопшего и забудут о нем навсегда.

Это был он.

Глядел на себя и не узнавал. Лицо покрывала непривычная щетина. Маска, которая ни от чего не защищала, даже от собственного вопрошающего взгляда: путь ошибок и лжи лежал перед ним как на ладони.

Возможно, в зазеркалье он мог бы слиться со своим отражением. Достаточно сделать шаг за грань, чтобы он и его "я" стали одним целым... Человек может быть уверен лишь в одном: в том, что он умрет.

Он сам провозгласил себя великим творцом. Прожил жизнь на гребне волны, среди наслаждений, оваций, фантазий, интрижек... Не беспокоясь о тенях, скользивших по другой стороне жизни. А теперь он остался один. И начинать сначала поздно. Его руки дрожат, пальцы сводит от боли…

Пути назад не было. Он должен был сыграть эту роль в последний раз. Кадис взял нож и принялся соскребать с лица щетину.

Журналисты умирали от нетерпения. Пресс-конференция знаменитого художника должна была начаться с минуты на минуту. Репортеры, вооруженные фотоаппаратами, телекамерами, микрофонами и диктофонами, заполнили зал, и каждый норовил пробраться поближе к президиуму.

Весть о том, что великий Кадис созывает газетчиков, привела культурное общество в смятение. Брифинг должен был состояться в "Пагоде", прелестном японском дворце, который в конце девятнадцатого века владелец "Бо Марше" вывез из Японии, чтобы подарить своей возлюбленной. Почему Кадис выбрал такое роскошное место? Что бы это могло означать? Репортеров просили воздержаться от предположений до пресс-конференции, и журналистская братия послушно соблюдала кодекс молчания.

Появление Кадиса в "Пагоде" ознаменовалось яркими фотовспышками и беспокойным рокотом, в один миг переросшим в град вопросов. Художник был одет в черное, словно только что вернулся с похорон.

— Маэстро... Речь пойдет о ваших творческих планах? — выкрикнул один из репортеров.

Вопросы сыпались один за другим.

— Что вы почувствовали, когда узнали, что ваша картина стала самым дорогим в истории предметом искусства?

— Правда, что вы расстались с Сарой Миллер?

— Вы примете орден Почетного легиона, который вам собираются вручить?

Вопросы, вопросы, вопросы...

Кадис впервые в жизни пришел на встречу с журналистами без пресс-секретарей. Виски, которое художник выпил, чтобы успокоиться, сыграло с ним злую шутку: оказавшись среди толпы, он растерялся и не знал, с чего начать.

Несколько минут Кадис молча разглядывал журналистов, словно происходящее не имело к нему никакого касательства. На него смотрели десятки пытливых глаз, воздух звенел от напряжения. Внезапно художник ощутил все могущество тишины. Заставить их замолчать было в его силах. Кадис шагнул к микрофону, и его хриплый голос царапнул древние стены "Пагоды".

— Дамы и господа, я признателен за то, что все вы приняли мое приглашение. Вы, надо полагать, спрашиваете себя, зачем вас сюда позвали и к чему подобная таинственность. Что ж, я буду краток. Прежде всего, должен заявить, что сегодня я не стану отвечать на вопросы. Это понятно? — Кадис оглядел толпу и, выдержав паузу, продолжал: — Семнадцатого июля на Триумфальной арке состоялась моя последняя выставка.

Многие критики сочли представленные на ней работы исчерпывающим выражением Дерзновенного Дуализма. Как известно, картины были выставлены на продажу, и часть их уже сделалась собственностью солидных музеев и знаменитых коллекционеров. Так вот, я должен признаться... — У Кадиса пересохло в горле. Ему не помешал бы добрый глоток виски... — На всех ста картинах ноги персонажей, которые можно считать ключевыми образами всего моего художественного мира, не принадлежат моей кисти.

По залу пронесся вздох.

— Ни одна из этих картин, ни одна не была бы создана, не появись в моей жизни выдающаяся художница. Совсем юная девушка, которая пришла ко мне в студию, чтобы научиться... тому, в чем давно меня превзошла. Дамы и господа, подлинные сокровища, представленные на последней выставке, — творения Мазарин Кавалье. Это все, что я хотел сказать. Доброго вам вечера.

В зале поднялся страшный шум. Репортеры вскакивали с мест, фотографы в спешке щелкали затворами камер, стараясь запечатлеть непроницаемый лик живописца, молча шагавшего к выходу.

В дневных выпусках новостей во весь экран показывали фотографию Мазарин Кавалье. Кадис признался, что поставил свою подпись на чужих холстах. Кое-кто уже поспешил назвать его величайшим фальсификатором всех времен и народов. Враги и завистники потирали руки. Корреспонденты в Нью-Йорке, Токио, Брюсселе, Стокгольме, Милане выходили в эфир на фоне фасадов представителей известных аукционных домов, дружно выражавших возмущение. Директора музеев давали пространные интервью и недоуменно разводили руками. Все требовали справедливости, объяснений, возврата денег, уничтожения картин... Назревала весьма острая полемика.

Мазарин застыла перед телевизором, словно парализованная. Сердце затрепетало, почуяв опасность. Что за помутнение нашло на ее художника? Зачем он это сделал? Совершенно сбитая с толку, девушка выбежала из дома и помчалась в Ла-Рюш.

Сара решила отправить вещи Кадиса в мастерскую в Данцигском пассаже. Она не представляла, как он обходится без них в своем добровольном заточении. Молчание мужа начинало беспокоить Сару. Кадис не показывался на публике вот уже четыре месяца.

Переступив порог гардеробной, она испытала острую боль. Каждая вещь здесь напоминала о Кадисе. Почему ей не хватало сил возненавидеть предателя? Сара медленно перебирала рубашки, галстуки, костюмы и пальто, словно хотела отсрочить час расставания.

В шкафах, словно призрак, витал запах Кадиса. В блокнотах, на салфетках, на старых счетах — всюду были его наброски. Хозяин вещей давно ушел, но в них по инерции еще теплилась частичка его души. Сара листала альбом с эскизами мужа, любуясь четкими линиями, дерзкими, решительными штрихами; из середины альбома выпали сложенные пополам страницы какого-то старого журнала. Сара подобрала их и развернула.

На первой странице под заголовком "Арс Амантис существует" был изображен точно такой же символ, как на медальоне Мазарин, на груди у человека с фотографии и на картине Кадиса. Сара вчитывалась в статью, поражаясь все сильнее. В журнале говорилось о старинной секте... Об искусстве, двойственности добра и зла, пропавшей реликвии... О женском начале как источнике искусства, о высокой любви, порождающей плотское влечение и творческое вдохновение. О катарах и еретиках...

Вокруг явно происходило что-то странное. Сара обыскала шкаф, ящики, письменный стол. Осмотрела кабинет, в котором Кадис любил запираться, перебрала его бумаги, перелистала книги... И наконец обнаружила в темном углу, за скульптурой Генри Мура, потертый чемодан.

Интересно, как он здесь оказался. Сара его совсем не помнила.

Она вытащила чемодан на свет и попыталась открыть, но он был заперт на замок. Сара позвала Жюльетт и попросила ее принести молоток. Отослав экономку, она принялась бить молотком по замку, пока тот не отлетел. Открыв чемодан, Сара не поверила своим глазам: в нем лежала белоснежная туника с тем самым символом, вышитым на груди.

Как эта вещь оказалась в их доме?

Внизу надрывались телефоны. Жюльетт брала трубку, но через несколько мгновений снова раздавался звонок. В гостиной на первом этаже творился сущий ад. На мобильник Сары то и дело приходили сообщения, и надпись на экране сообщала, что память переполнена.

Экономка настойчиво барабанила в дверь кабинета.

— Мадам... Мадам...

— В чем дело, Жюльетт?

— Телефоны, мадам. Они все время звонят, а охранник говорит, что у подъезда целая толпа репортеров. Кажется, они хотят поговорить о месье Кадисе.

— Я никого не принимаю.

— Я так и сказала, но они не расходятся. Им интересно, что вы думаете о последнем заявлении месье на пресс-конференции.

Сара убрала тунику обратно в чемодан и открыла дверь.

— Какое еще заявление, Жюльетт?

— Не знаю, мадам, я ничего не поняла.

— Ладно, я сама разберусь.

Сара позвонила охраннику и велела разогнать журналистов. Потом включила автоответчик своего телефона и принялась слушать сообщение за сообщением.

Бииип...

"Привет, Сара. Я только что узнала, это просто в голове не укладывается. То, что сказал Кадис, правда? Позвони мне".

Бииип...

"Привет, Сара. Какого дьявола твою сноху все время показывают по телевизору? Твой муж что, совсем спятил? Позвони мне".

Бииип...

"Боже мой!.. Сара... Что происходит? В Нью-Йорке все только об этом и говорят. Представляю, каково тебе сейчас. Позвони мне".

Биип...

Все говорили о каком-то заявлении Кадиса, но никто так и не объяснил, что к чему. Что же он такое сказал? Сара перебралась в гостиную, включила телевизор и принялась щелкать пультом, пока не увидела на одном из каналов суровое лицо Кадиса и не услышала его усталый голос.

"... ни одна из этих картин не была бы создана, не появись в моей жизни выдающаяся художница. Совсем юная девушка, которая пришла ко мне в студию, чтобы научиться... тому, в чем давно меня превзошла. Дамы и господа, подлинные сокровища, представленные на последней выставке, — творения Мазарин Кавалье. Это все, что я хотел сказать".

Услышанного было вполне достаточно. Сара Миллер схватила пальто и бросилась вон из дома.

Она хлопнула дверью так, что Жюльетт на кухне вздрогнула.

100

Мазарин упрямо шагала по тротуарам Пятнадцатого района. Улицы казались бесконечно длинными, на светофорах нарочно не загорался зеленый, ноги разъезжались на скользком асфальте. Городские улицы точно сговорились против нее. Девушке как никогда нужно было увидеться с Кадисом, но зловещие порывы ветра несли ее в другую сторону.

Пешеходы толпились на перекрестках, поднимали воротники пальто, сжимали в зубах сигареты, с которых ветер в момент осыпал пепел. Париж со всех сторон обложили непроницаемые свинцовые тучи.

Идти не было сил, а такси как сквозь землю провалились. Ноги Мазарин заледенели. Неведомое существо у нее в животе бурно протестовало. Оно ворочалось с боку на бок, уговаривая мать не бежать сломя голову. За последние месяцы малыш сильно вырос и теперь решительно заявлял о своих правах.

Мазарин терзали бесчисленные страхи... Она боялась предстоящей встречи с Кадисом, боялась, что все узнают роковую новость. А больше всего боялась, что не справится с ролью матери.

Когда она добралась до улицы Робера Линде, с неба повалил густой снег. Покрытый белой пеленой Данцигский пассаж превратился в зачарованное место, отрезанное от остального мира. Сонная улица купалась в чистейшей белизне. Мазарин протянула руку ладонью вверх и принялась ловить крохотные сверкающие звездочки, которые через мгновение превращались в слезы. Она любила снег, ведь под ним становились не видны мерзости жизни. Если бы белое безмолвие могло залечить черные провалы в ее душе!

Мазарин свернула на неприметную улочку и остановилась у дома номер два. Хотя до вечера было далеко, над Ла-Рюш сгущался сумрак. Приблизившись к железной калитке, Мазарин не поверила своим глазам. Сад заполонила лаванда. Длинные стебли расползлись повсюду, опутали обломки статуй и кариатид у входа; под ними не было видно дорожки. За резной оградой, вопреки холодам, расцвел островок весны. Лаванда распространяла божественный аромат, презрев снег и стужу. На Мазарин вдруг снизошло умиротворение. Она подняла глаза, надеясь увидеть в мастерской Кадиса свет, но окна студии были темны. Судя по всему, художник ушел. Девушка несколько минут не переставая звонила в дверь. Никакого ответа. Она несколько раз набрала номер его домашнего и мобильного телефона, отправила полдюжины эсэмэсок и, прождав на улице около часа, решила, что пора уходить. Мазарин побрела прочь, сама не зная, куда направляется, но ее остановил суровый взгляд Сары.

— Он от него? — спросила художница, оглядев сноху с ног до головы.

— О чем ты?

— О ребенке, которого ты носишь. — Сара указала на ее округлившийся живот. — Он ведь от Кадиса...

Мазарин опустила в землю полные слез глаза.

— Что же ты молчишь?

Девушка не могла говорить. Ее душили слезы.

— Нет... Я не знаю.

— Зачем ты это сделала?.. Зачем?

— Посмотри на меня.

Мазарин не могла. Ей было слишком стыдно. Она любила эту женщину, сумевшую дай ей то, в чем отказывала родная мать: нежность. Рядом с ней она почувствовала себя по-настоящему нужной и ценной.

— Неужели ты не видишь, что разрушила нашу жизнь? Тебе было недостаточно моего мужа? Того, что ты украла его искусство? — Слова Сары были холодны, как снег. — Зачем тебе понадобился еще и Паскаль?

— Отвечай...

Мазарин задыхалась. Она больше не могла здесь оставаться, ей надо было скрыться, спастись. Что она могла сказать? Разве она знала, что за дьявол в нее вселился? И что ей теперь делать? Девушка бросилась бежать.

— МАЗАРИИИИН...

Она не останавливалась. Ей хотелось исчезнуть; добежать до края земли, забиться в какую-нибудь щель, где некому будет приставать с расспросами и требовать объяснений.

— ПОДОЖДИ...

Сара рванулась за ней.

Почувствовав погоню, девушка ускорила бег, но вскоре поскользнулась и рухнула на обледенелый тротуар. Послышался глухой удар.

— МАЗАРИН!.. О господи!

Сара безуспешно пыталась поднять сноху. Мазарин потеряла сознание. Уложив ее голову к себе на колени, художница принялась растирать лицо девушки снегом.

— Я не хотела делать тебе больно. Ну же, поднимайся!..

Черное пальто распахнулось, обнажив огромный живот. Круглое, спокойное гнездо новой жизни. Сара не удержалась. Положив на живот руку, она робко его погладила; он был теплый, и в нем что-то шевелилось. Это был... ее внук... Или брат ее сына, которому не терпелось появиться на свет.

101

Ноги сами принесли его к Триумфальной арке. Он не желал никому ничего объяснять и отвечать ни на чьи вопросы. Не хотел никого видеть и, чтобы его видели, тоже не хотел.

Он только что совершил профессиональное самоубийство и теперь должен был, словно раненый лев, укрыться от всех и зализать раны. Вот уж триумф так триумф! Кадис, великий живописец и великий себялюбец, валялся на земле, истекая кровью. Ему было больно, ну еще бы: ведь он худо-бедно прожил с ним столько лет; одевал его, кормил и лелеял; потакал его капризам, стараясь, чтобы он без промедления получал все, что хочет. Гордился им, идущим по жизни с высоко поднятой головой и фирменной улыбкой. Он любил Кадиса...

А теперь Кадис умирал. Как же ему теперь жить? Возможно, это освобождение... Теперь его жизнь пойдет по-другому. Интересно, как? А что, если снова стать Антекерой, скромным пареньком, который писал заход солнца над побережьем Барбате и на ужин ел жареную рыбешку, попадавшую ему на крючок? Тем парнем, что продавал картины за гроши на севильских площадях и сгорал от желания при виде монументального бюста собственной тетки? Наверное, пришло время вернуться за юностью, забытой в андалусских песках... Наверное. Но сначала он поднимется на арку и воскресит в памяти тот снежный вечер, когда рядом была Мазарин. Бесконечно краткий миг, когда весь мир лежал у их ног. Тонкие руки его малышки, крепкие объятия, доверчивая улыбка на свежем личике; беспечная молодость, заражавшая его жаждой жизни. Озарившая мир вспышка радости, от которой остался лишь тусклый отсвет на горизонте.

Он понял это только теперь.

Мы ни над чем не властны, даже над самими собой, и именно бессилие заставляет нас притворяться хозяевами своей судьбы. Брать ответственность за то, что нам никогда не принадлежало: жизнь. Любое решение, брошенное в спешке "да" или "нет" превращает нас в собственных тюремщиков. Не имея возможности исправить реальный мир, мы из последних сил цепляемся за мечты и фантазии. Жизнь напоминает гору нечистот. Чем выше взбираешься, тем сильнее вязнешь. Чем больше мы знаем, тем больше заблуждаемся. Чем больше имеем, тем сильнее тревожимся. Чем больше славы, тем тяжелее цепи. Ловушки подстерегают нас повсюду. Тот, кто любит, становится пленником страсти. Тот, кто не любит, — одиночества. Пока у нас чего-то нет, мы сходим с ума от желания обладать; заполучив то, к чему стремились, начинаем бояться, что не сумеем удержать выстраданное счастье... Или желать чего-то еще, снова и снова. Человек — беспомощная жертва самообмана.

Считается, что, шагая по жизни, мы приобретаем опыт и постепенно перестаем спотыкаться о каждый камень, что накопленная с возрастом мудрость защитит нас от ошибок. И тут у нас ни с того ни с сего появляется мечта. И мы, давно переставшие верить в чудеса, со всех ног бросаемся в погоню за хвостом кометы, тщетно пытаясь воспарить над презренной твердью. Однако очень скоро становится ясно, что это ошибка, что мечта не спасает от тупого и бесплодного прозябания, которое зовется реальной жизнью. Наивность — не только беда юности. Это самый опасный недуг, который может поразить человека в старости.

Снег засыпал Париж, покрывая бесстыдную наготу улиц таинственной белой пеленой. Припаркованные у бульвара машины превратились в сугробы, по тротуарам невозможно пройти. Кадис не обращал внимания на снег. Слезы стояли в его глазах и беспрепятственно сбегали по щекам. Плакать — значит чувствовать... Он удалялся от Мазарин, Сары, Кадиса, от всего на свете. Теперь ему предстояло подружиться с пустотой.

Художник остановился у подножия арки и поднял глаза: над ним возвышался воплощенный ТРИУМФ. Барельефы на стенах рассказывали о выигранных битвах, захваченных городах и забытых героях. И в его жизни были победы...

Кто бы мог подумать, что блистательный Кадис в один прекрасный день начнет подбирать с земли жалкие обрывки былой радости? Кто бы поверил, что он за считаные месяцы превратится в сентиментальную развалину?

Кадис напрасно искал место, на котором стояла Мазарин. Арку занесло снегом. Весь свет занесло снегом. А он выжил в катастрофе и потерял память... Но все еще можно вернуть. Если постараться. Кадису послышался звонкий девичий смех... Кто-то нежно коснулся его щеки. Впереди, в неоновом свете фонаря, возник знакомый силуэт. Ноги Мазарин тонули в снегу.

— Ты чувствуешь мой поцелуй?

— Да.

— Он уникален и неповторим. Так будем целоваться только мы с тобой.

— Мне этого мало...

Мне этого мало... Мне этого мало... Мне этого мало...

Она просила еще, как голодный ребенок, не успевший распробовать угощение... И он сумел дать ей много больше. Все, что у него было...

Кадис закурил сигарету, достал из кармана флягу с виски и, мысленно провозгласив тост за светлые воспоминания, осушил ее залпом. От алкоголя он немного согрелся.

Художник раздумывал, что делать дальше. Не считая кассирши и лифтера, пересмеивавшихся через стекло кассы, вокруг не было ни души. Кадис решил подняться по лестнице, как в тот раз. Снизу ступеньки казались бесконечным. Пройдя меньше половины пути, он уселся на ступеньку передохнуть. Рядом дрожала от холода нищая старуха. Тронутый жалким видом бродяжки, Кадис сбросил пальто и укрыл ее плечи. Женщина не шелохнулась. Докурив сигарету, он двинулся дальше. Казалось, лестница никогда не кончится, путь наверх был долгим и тяжелым, словно агония. Кадис запыхался, вспотел... На него вдруг навалились все прожитые годы и еще многие века. В последнее время он слишком много размышлял. Теперь ему хотелось прогнать мысли прочь. Развеять их по ветру с верхней террасы. А заодно воспоминания о том, каким он был, и сожаления о том, каким не стал... Отдаться на милость пустоте.

Ничего не вышло.

Выйдя на террасу, Кадис содрогнулся. Перед ним на снегу распростерлась Мазарин. Он ясно видел распахнутое черное пальто, маленькие груди с выступающими сосками, сжавшийся от холода бутон лона. Художник протер глаза... Мазарин не было. Воображение вновь сыграло с ним злую шутку. Снежное ложе оставалось пустым. Обледеневшую террасу наполняли призраки.

За спиной у Кадиса кто-то глухо произнес:

— Я давно тебя подозревал...

Изумленный художник обернулся.

— .. .но у меня не было доказательств.

Перед ним стоял зловещего вида человек с мутной пленкой на обоих глазах. И уродливой заячьей губой, дрожавшей от ярости.

— Ты тайком пробирался на наши собрания, в капюшоне, как остальные... Но я сразу понял, что ты чужак. Ты все время молчал; никогда не высказывался. Тебя не волновало, найдем мы ее или нет. Однажды, после собрания, я решил тебя выследить...

Мутноглазый угрожающе надвигался на отступающего Кадиса с ножом в руке.

— Сегодня утром, когда ты наконец убрался из студии, я сумел взломать твою хваленую систему безопасности. Знаешь, чего мне это стоило? Нескольких месяцев работы. Да-да, это я, дурачок Джереми, посмешище для всего ордена... Я перерезал провода, отключил сигнализацию; ваши инфракрасные лучи — это вообще детский сад, уважаемый сеньор Антекера... Или я должен называть вас монсеньор?

Мутноглазый прижал Кадиса к перилам ограды.

— Урод хренов! Хотел присвоить ее себе, да? Думал, ты самый умный! Несчастные идиоты, которые собираются в катакомбах, почему бы не поживиться за их счет...

Одной рукой он держал художника за ворот, другой приставил нож к его горлу.

— Знаешь, почему я тебя до сих пор не убил, сукин ты сын? Потому что мне нужен ларец, и ты скажешь, где он!

Мутноглазый принялся яростно колотить художника головой об ограду, истерически вопя:

— ГОВОРИ, ГОВОРИ, ГОВОРИИИИ!..

Голова Кадиса моталась из стороны в сторону, спина больно билась о железные перила. Нужно было что-то предпринять, оттолкнуть нападавшего, высвободиться. Этот псих вполне мог его убить.

— Ладно, я скажу.

— Так-то лучше.

Улучив момент, Кадис сбил потерявшего бдительность Мутноглазого с ног, но тот изловчился и дернул художника за ногу, так что тот рухнул наземь подле него. Некоторое время они катались по террасе, пытаясь дотянуться до упавшего в сугроб ножа.

Кадис долго барахтался в снегу, стараясь увернуться от тяжелых ботинок противника, но все же сумел кое- как подняться на ноги. Однако Мутноглазый тут же сгреб его в охапку, снова подтащил к ограде, с нечеловеческой силой оторвал от земли и перегнул через перила.

— Где ларец? — прорычал он страшным голосом.

Кадис пнул Джереми коленом между ног, тот взвыл от боли и ослабил хватку. Соперники нависали над перилами; они боролись, сжимая друг друга в стальных объятиях и отчаянно пытаясь вырваться. Снег падал на их лица, мешая смотреть. Асфальтовый остров у подножия арки превратился в огромный сугроб.

Не выдержав такой нагрузки, часть ограды рухнула вниз, и Джереми повис над бездной, вцепившись в руку Кадиса. Художник попытался втащить его обратно, но Мутноглазый всем своим весом тянул обоих в пропасть.

Внезапно ремень Кадиса зацепился за что-то острое, и рука Мутноглазого начала скользить по его рукаву.

За миг до падения мутные глаза Джереми с мольбой впились в Кадиса.

Мутноглазый планировал к земле с гортанным криком, словно умирающий ворон, окруженный клубами снега. Его распахнутое пальто напоминало крылья. Потом послышался сухой удар, и на снегу стало расплываться огромное кровавое пятно, картина смерти на ледяном холсте.

Кадис дрожа отпрянул от решетки. Ноги подкашивались, тело сотрясали конвульсии. Изо рта текла кровь. Художник побрел по террасе, спотыкаясь и тщетно пытаясь успокоиться. В воздухе стоял мерзкий металлический запах. Внезапно Кадис почувствовал на ногах что-то мокрое, густое и горячее. Опустив глаза, он увидел, что из живота торчит рукоять ножа. Кадис попытался вытащить клинок из раны, но силы его оставили. Он рухнул наземь...

Мазарин была здесь.

Она бежала к нему, босая, в распахнутом пальто, юная и свежая. На груди у нее алел катарский крест, струйки свежей краски сбегали по животу, ласкали нежное лоно и падали на снег. Девушка звонко смеялась... Но смех терялся в оглушительной тишине.

"Так вот она какая, смерть", — подумал Кадис, перед тем как взлететь.

102

Погруженный в хаос, парализованный небывалым снегопадом Париж оглашал истерический вой сирен. Ла-Рюш пылала вот уже шесть часов, несмотря на отчаянные усилия пожарных. В мастерской хранилось слишком много горючих материалов, и пламя угрожало перекинуться на соседние здания. Над белыми улицами колыхалось зловещее багровое зарево.

Никто не решался войти внутрь, и было неизвестно, находился ли Кадис в студии, когда начался пожар. Связаться с ним не удалось.

В Пятнадцатом районе творился кромешный ад: на заваленных снегом улицах толпились люди, телекомпании вели тревожные репортажи на фоне пожара.

Ходили слухи, что мастерскую подожгли. Телефон Сары Миллер не отвечал, семья Кадиса хранила молчание, и его судьба оставалась неизвестной.

103

Паскаль получил скорбную весть на пороге квартиры в переулке Дофин. У комиссара тайной полиции был соответствующий моменту суровый вид. Кадиса нашли мертвым на террасе Триумфальной арки с ножом в животе. Его предполагаемый убийца тоже погиб. Кто-то должен был поехать в морг на опознание.

— Вы... уверены, что это мой отец?

— Мне очень жаль, месье. Его нашла бездомная старуха. По ее словам, за несколько минут до трагедии ваш отец отдал ей свое пальто. Женщина утверждает, что вслед за ним на террасу поднялся подозрительный человек с закутанным шарфом лицом, однако она ничего не заподозрила; мало ли кому придет в голову посмотреть на снегопад с Триумфальной арки.

Комиссар протянул руку, и помощник передал ему пакет.

— Вот, взгляните. Та женщина отдала его нам.

Паскаль, все еще отказываясь верить, достал пальто, поднес к лицу и закрыл глаза. От него пахло Кадисом. Горе, страшное горе навалилось на молодого человека.

— Хотите, месье, мы подождем снаружи?

— Да, будьте добры... Мне нужно поговорить с матерью.

Сара Миллер была в спальне у постели Мазарин. Из больницы, где выяснилось, что ни мать, ни дитя не пострадали, она отвезла сноху домой к сыну. Женщины, не сговариваясь, заключили перемирие ради ребенка.

— Мама... — Страшно бледный Паскаль появился на пороге с отцовским пальто в руках.

— Что случилось? — спросила Мазарин.

— В чем дело, сынок? Ты весь белый. И это пальто?.. Постой, ведь это пальто твоего отца?

— Я должен кое-что тебе сказать.

Мазарин поняла, что речь пойдет о Кадисе.

— Пожар потушили? — спросила Сара, стараясь унять чудовищное сердцебиение.

— С папой... беда.

Паскаль уже очень давно не называл Кадиса папой. Последний раз он произносил это слово в далеком детстве. Молодой человек заметно осунулся, его взгляд ничего не выражал.

Сара и Мазарин поднялись на ноги, опасаясь самого худшего.

— Его больше нет, мама.

Паскаль обнял мать и зарыдал, как ребенок.

Мазарин без чувств рухнула на пол.

104

Ребенок появился на свет на два месяца раньше срока. Несмотря на все усилия врачей, Мазарин так и не смогла его доносить. Она пережила тяжелейшую депрессию, снова перестала говорить, долго лежала в больнице, но в конце концов родила прелестную девочку, которая возродила ее к жизни... И помогла обрести голос.

В долгие мучительные недели, предшествовавшие родам, Мазарин всей душой жаждала смерти. Просыпаясь по утрам и понимая, что все еще жива, она заливалась слезами и плакала до вечера; потом, устав от рыданий, проваливалась в сон, надеясь, что этой ночью ее желание осуществится. И так день за днем.

Паскаль, как ни старался, не мог достучаться до жены. Мазарин спасла Сара Миллер. Она проводила в больнице целые дни, ухаживала за снохой, разговаривала с ней, читала, заботилась о ней так, как никогда не заботилась о сыне. Сара чувствовала боль Мазарин, но не понимала саму себя: она должна была ненавидеть соперницу, но вместо этого любила ее. И малыша, который должен был родиться.

Паралич голосовых связок не давал Мазарин издать ни звука, но как-то вечером она попросила у Сары блокнот и ручку и начала писать.

Так она поведала свекрови свою историю, которую до сих пор не рассказывала никому, даже Паскалю. Мазарин честно излагала все до мельчайших подробностей, бесстрашно отвечала на вопросы и чувствовала, как с плеч спадает непомерная ноша. Словно робкая девчушка, превращенная злой ведьмой в старуху, сбросила чары и обрела свободу.

Мазарин рассказала Саре о своей матери и об отце, которого почти не помнила. Об одинокой жизни в зеленом доме в компании Святой и кошки по кличке Мадемуазель.

Рассказала о том, как пряталась в шкафу, разговаривала сама с собой и чувствовала, как одиночество постепенно пожирает ее. О долгом существовании вне мира, словно жертва кораблекрушения на необитаемом острове. О боли и печали.

О том, как в один прекрасный день открыла саркофаг и нашла ключ, как искала замок, к которому он подошел бы, как пыталась свести счеты с жизнью и томилась в плену у Мутноглазого.

О том, как узнала об Арс Амантис, о том, как встретила Кадиса, единственного человека, которому было до нее дело. Человека, которого она безумно полюбила.

О том, как боролась с собой и потерпела поражение в этой борьбе.

Мазарин доверила бумаге все свои слезы, страхи, радости, сомнения... День за днем она писала, перечитывала написанное, зачеркивала и начинала снова. Ее признания становились тайной, которую знали только двое.

А когда у девушки почти не осталось слов, она вывела на последней странице имя почти загнанной на самое дно души, почти забытой, но еще живой любви: Паскаль.

105

Однажды вечером, когда Мазарин заканчивала кормить дочку, в комнату вошел Паскаль с таинственной улыбкой на губах.

— К тебе гости, милая.

— Ко мне?

— Ну да, к тебе... И к Сиенне.

— Кто же это?

— Не скажу. — Паскаль наклонился и поцеловал жену. — Это сюрприз.

— Ладно. Ты нас заинтриговал, правда, зайчонок? — Мазарин нежно коснулась губами крошечных пальчиков девочки.

Паскаль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся. Вошедший вслед за ним старик держал в руках большую кожаную сумку, из которой выглядывала кошачья мордочка.

— Аркадиус! — воскликнула удивленная и обрадованная Мазарин.

— Дочка! А ты, как я посмотрю, времени не теряла.

Старый антиквар поцеловал Мазарин и погладил младенца по головке.

— Господи, как я рада! Сколько же мы не виделись!

— Она очень красивая. Как ее мама, — улыбнулся Аркадиус. — Можно ее подержать?

— Конечно.

Малышка смешно наморщила нос, когда колючая борода антиквара коснулась ее щечки.

— Отец, должно быть, умирает от гордости.

— Еще бы.

Аркадиус снова повернулся к Мазарин.

— Если бы ты знала, чего мне стоило тебя отыскать, дочка. Нельзя вот так ни с того ни с сего пропадать.

— Вы ведь и сами пропали, помните?.. Уехали в Барселону. И даже не позвонили... Я понятия не имела, где вы, — Мазарин укоризненно покачала головой. — А потом... Столько всего произошло!

— Знаю, знаю. Бедная девочка! Если бы ты только мне доверилась.

Аркадиус взял ее за руки.

— Боже мой, а кто это там у нас? — Мазарин потянулась к забытой на полу сумке. — По-моему, это Мадемуазель.

Она протянула дочь Паскалю.

— Иди к папе, золотце.

Мазарин достала кошку из сумки, поприветствовала ее, погладила и вернула обратно.

— Я вас покидаю. Вам наверняка есть о чем поговорить. А я пока займусь нашей принцессой... Тем более что ей, кажется, пора сменить пеленки.

Паскаль унес Сиенну, оставив жену наедине с антикваром.

— Садитесь, Аркадиус.

Старик уселся в кресло.

— Я тебе очень сочувствую, дочка. Я знаю, сколько тебе пришлось вынести. По телевизору говорили о последней выставке Кадиса и том, что ты была его соавтором... И о трагедии тоже. Ты ведь его любила?

Мазарин не ответила; в этом не было нужды. Аркадиус прочел ответ в ее глазах и решил не бередить едва затянувшуюся рану.

— Знаешь, как я тебя нашел? Это было непросто, но я сумел связаться с Сарой. Она удивительная женщина... И очень тебя любит.

— Я знаю. — Мазарин сжала руку антиквара. — Простите, что не искала вас Аркадиус. Я совсем запуталась!

— В жизни ничего не бывает просто так. Возможно, тебе стоило пережить все это в одиночестве. Между прочим, я принес тебе подарок. Мне кажется, он должен тебе понравиться.

Антиквар достал из кармана пиджака маленькую коробочку в подарочной обертке.

Пока Мазарин разворачивала подарок, старик продолжал:

— Мне чудом удалось вырвать его из лап мафии. Джереми выставил твою реликвию на торги.

Девушка надела медальон и подняла на Аркадиуса заплаканные глаза.

— Не знаю, как вас благодарить. Я думала, что больше его не увижу.

В комнате ненадолго воцарилась тишина, потом антиквар снова заговорил:

— Мазарин...

— Да?..

— Я пришел не просто так... Ко мне в руки попал старинный ларец, который на самом деле принадлежит тебе.

Девушка удивленно вскинула брови.

— Когда ты исчезла, я стал присматривать за твоим домом. Присматривать... И заодно исследовать. Прости меня за такую наглость. Вокруг тебя было слишком много тайн, и след, который мне удалось взять в Барселоне, привел к тебе. В шкафу, где покоилась Святая, обнаружился подземный ход, он-то и привел меня к ларцу. Он твой. И в нем, согласно легенде, хранится вся история Святой.

— Нет, Аркадиус, пусть он останется у вас. Вы знаете толк в древностях и сможете о нем позаботиться. Это был ларец Сиенны, а она... Ее больше нет.

— Ошибаешься.

106

Ла-Рюш пылала всю ночь.

На рассвете, когда пожарные сумели пробраться к подъезду, слабый аромат лаванды еще пробивался сквозь густой запах дыма.

Пепел перемешался с подтаявшим снегом, и на подходе к дому образовалось целое болото, пройти по которому можно было только в специальных сапогах. Пожар превратил Ла-Рюш и окружающие ее постройки в обгоревшие руины. И только неутомимые кариатиды все еще держали на плечах козырек подъезда. Над безрадостным пейзажем по-прежнему как ни в чем не бывало высился железный шпиль Ла-Рюш. Скелет павильона Британских островов выстоял. Статуя Эйфеля тоже.

Пожарные вошли в мастерскую и начали поиски, шаря фонариками по закопченным стенам и кучам пепла. Внезапно что-то в центре комнаты привлекло их внимание.

— Все сюда, — позвал один из спасателей: его фонарь выхватил из полумрака неясные очертания человеческой фигуры.

Пожарные сгрудились посреди студии.

— Рукав, живо! — приказал капитан.

Столб воды обрушился на гору пепла и сажи, размывая ее во все стороны.

— Что это?

— Девушка!

— Девочка-подросток, мертвая.

— Словно святая.

— Она как будто спит.

Посреди залитой водой комнаты покоился целый и невредимый стеклянный саркофаг.

107

Сара Миллер протянула Мазарин конверт. — Я нашла его в сейфе, среди бумаг Кадиса. Думаю, тебе нужно это прочесть. В конверте лежало несколько пожелтевших от времени листов, напечатанных на допотопной пишущей машинке.

Париж, 22 октября 1982 года

Дорогой друг,

Ты, должно быть, удивишься, получив мое письмо после стольких лет молчания. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что, хотя жизнь развела нас в разные стороны, нас до сих связывает необыкновенная дружба, которая приносила нам обоим столько радостей в былые годы. Возможно, она зародилась тогда, когда у нас появилась общая тайна.

Твоим успехам я радуюсь, будто своим собственным. Они вполне заслужены, ведь ты и вправду великий художник. Я понял это в тот день, когда мы совершили наше открытие. Вечером, в мастерской, стоило тебе взяться за кисть, я подумал: это гений. Ты изменился, мы оба изменились. Это спящая красавица на нас так повлияла. Оттуда берут начало наши искания, твой нонконформизм и Дерзновенный Дуализм, который сделал тебя звездой. А моя звезда давно погасла. Я бросил живопись и занялся серой, неинтересной работой. Каждый выживает, как умеет.

Антекера (позволь называть тебя именем, под которым я тебя узнал), я очень болен, по правде сказать, мне осталось жить не больше двух месяцев. Перед смертью я хочу поручить тебе два бесценных сокровища.

Когда мой отец узнал, что я нашел тело Сиенны, ему ничего не оставалось, кроме как рассказать мне всю правду. Сама мысль о том, что в его доме лежит мертвая девушка, приводила отца в ужас; он не мог понять, почему бедняжку нельзя предать земле. И все же отец чтил семейную традицию и хранил реликвию в туннеле, выкопанном его отцом, моим дедом; в том самом месте, которое мы с тобой тогда обнаружили.

Перед смертью он поручил заботу о Сиенне мне. Но Святая была слишком прекрасна, чтобы держать ее под землей. Я переделал шкаф так, чтобы ее можно было прятать в нем и доставать, когда мне захочется.

Все эти годы не было ни дня, чтобы я не полюбовался на нее хоть немного. Ее красота и по сию пору вдохновляет меня.

Я начал ходить на тайные собрания Арс Амантис (как ты мне советовал, помнишь?), скрываясь под плащом; ты найдешь его в чемодане, который я посылаю тебе вместе с письмом. Еще в нем есть карта, с помощью которой ты найдешь место собраний, и статья об истории ордена из одного старого журнала. Статья называется "Арс Амантис существует", в ней содержится немало любопытных и вполне достоверных фактов, которые помогут тебе разобраться, что к чему. Но не обольщайся: сборище в парижских катакомбах имеет мало общего с могущественным орденом, на изучение которого я потратил столько лет. Цели у них благие, но зависть и ненависть все портят.

Ты обязательно должен пойти. Смотри, слушай и будь осторожен. Арс Амантис все это время искали свою реликвию, но нынешние ее недостойны. Пусть Святая остается в зеленом доме, под твоей защитой.

Женился я поздно; жена, художница, как и я, отлично меня понимала и целиком посвятила себя заботе о Сиенне, ставшей для нас кем-то вроде члена семьи.

Ты спросишь, зачем я тебе все это рассказываю. Дело в том, что год назад у меня родилась дочь. Представляешь? У меня, превыше всего ценившего свободу... Прелестная девочка, которую я обожаю и которую, к сожалению, не смогу вырастить. Моя маленькая Мазарин. Только это меня печалит. Я не смогу обнимать ее и качать на руках. Она не узнает, каким я был и как сильно ее любил. Не я открою ей красоту нашего мира, не я вложу в ее ручку карандаш, чтобы она его запечатлела. Мы не будем творить вместе, не будем играть в счастливую семью.

По правде говоря, я никогда не думал, что проживу так мало. Смерть совсем близко, на меня уже легла ее тень, но мне совсем не страшно. Человеку, который вот-вот уйдет в мир иной, в этом мире нужно поразительно мало. Знаешь, Антекера? Близость смерти превращает нас всех в рыбаков. Когда боль немного стихает, я вылавливаю былое из озера своей памяти. Жизнь — бесконечное движение, цель маячит на горизонте, но нам к ней никогда не приблизиться.

Я не сомневаюсь, что моя жена будет для Мазарин прекрасной матерью, но, если и с ней что-нибудь случится, прошу тебя, позаботься о моей девочке. Ты — единственный человек, которому я готов ее доверить. Мне жаль, Антекера, очень жаль, поверь.

Я вручаю тебе то, чем в этой жизни больше всего дорожил: свою дочь и тайны прошлого, запертые в стеклянном саркофаге: Сиенну.

Умоляю, не бросай их. Я и на том свете буду тебе признателен.

С наилучшими пожеланиями тебе, твоей жене и сыну.

Прощай, друг мой.

Раймон Кавалье

Мазарин долго молчала, пытаясь справиться с потрясением. Она будто услышала голос отца, которого совсем не знала и по которому скучала до сих пор. Разве можно так сильно любить того, кого совсем не помнила? Почему все это должно было произойти именно с ней?

Теперь все стало ясно. Она унаследовала любовь к Кадису от отца. Все началось одним прекрасным вечером, когда шестнадцатилетняя Мазарин полезла в ящик за мелками и наткнулась на статью о создателе Дерзновенного Дуализма. Отец и Кадис были друзьями! Вот почему, когда она позвонила художнику и попросила разрешения прийти в его мастерскую, он так легко на это согласился. Слишком легко. Сколько всего он мог бы рассказать ей об отце! Проклятье! Почему он молчал?

Отчего она даже теперь продолжает безумно любить Кадиса?.. Как унять невыносимую боль утраты? Слезы Мазарин падали на пожелтевшие листки. Она оплакивала отца и Кадиса... Две любви соединились. И боль стала вдвое сильнее. Существует ли предел любви? Где ее граница? Кто скажет? Нужно избавиться от этой ноши, выстоять в битве с самой собой; выпустить из клетки птицу-тоску. Открыть двери... Сделать так, чтобы время потекло по-прежнему. Отец и Кадис, заколдованный круг, две раны, две боли. Мазарин ничего не понимала.

Сара обняла девушку.

— В жизни много вещей, которые невозможно понять... Не терзай себя, милая. Мы все время учимся, всю жизнь; смерть — это тоже урок. Последний и самый важный. Не бойся ошибаться. Ведь ты жива, а значит, все еще можно исправить. Это великий дар, понимаешь? Мало кто способен оценить его по достоинству. Ты не одна, Мазарин. И никогда не будешь одна.

108

Мазарин и Аркадиус условились встретиться около дома семьдесят пять на улице Галанд. Антиквар ждал на углу, держа в руках драгоценный ларец. Дом выглядел по-новому. Закатные лучи окрасили охрой брусчатку тротуара, прежде покрытого лавандой.

— Ты готова? — спросил старик.

— Что вы, Аркадиус, разве можно подготовиться к таким вещам. Я не знаю, что почувствую, когда войду.

Они рука об руку дошли до подъезда. Ступив за порог, Мазарин поняла, что дом очень изменился... Или, возможно, это она сама изменилась. В двадцать четыре года она чувствовала себя совсем взрослой; любовь сделала ее мудрее и печальней.

— Вы принесли цветы, — прошептала девушка, указав на нежно-сиреневый букет, украшавший стол.

— Лаванда... из Прованса; по крайней мере, так сказали в цветочной лавке.

Мазарин ответила ему благодарной улыбкой.

— Ключ у тебя? — спросил старик.

— Подождите. — Мазарин бросила сумку на стул и пошла к дверям, продолжая говорить на ходу: — Я долго хранила его под подушкой, а потом нашла более подходящее место. Я сразу подумала, что это не простой ключик, раз он был в руках у Сиенны.

Мазарин медленно поднялась по лестнице; навстречу ей слетались воспоминания. Сама того не желая, она сразу направилась в комнату Святой. Там ничего не изменилось. Девушка открыла шкаф, на мгновение вообразив, что увидит Сиенну, но за дубовыми створками было пусто. При виде старого убежища сердце Мазарин на секунду остановилось.

— Мазарин... Все в порядке?

— Я сейчас.

Коллаж, в котором был спрятан ключ, висел в спальне. Рядом с портретом Кадиса. Живописец по-прежнему улыбался с фотографии, но в глубине его взгляда девушке почудились затаенные слезы. Она услышала знакомый звучный голос: "Запомни, малышка, настоящий художник не умирает. Его душа остается с нами навсегда..." Жизнь Кадиса продолжалась... Не только в его картинах.

Через несколько минут Мазарин спустилась на первый этаж, сжимая в руке ключ.

— Мне пришлось отчистить его от засохшей краски, — объяснила она.

Антиквар внимательно осмотрел ключ.

— Тот самый символ. — Он указал на крошечное клеймо на одном из зубчиков.

Аркадиус вставил ключ в замочную скважину и попытался повернуть, но ларец не поддался.

— Наверное, это не тот ключ, — предположила Мазарин.

— Должен быть тот; он идеально подходит к замку.

Старик вытащил ключ и попробовал снова вставить.

— Дай, я, — попросила Мазарин, когда у него снова ничего не вышло.

Мазарин принялась изучать ларец. Он был образцом тончайшей ювелирной работы. Кованую крышку украшал большой рубин, похожий на каплю крови, под ним виднелась надпись: "No dormatz plus, suau vos ressidatz". He спи, пробудись не спеша.

Эти слова показались девушке знакомыми... Подумав с минуту, она вспомнила окситанскую песню, которую пела когда-то под аккомпанемент мандоры... Ларец просто спал. Его надо было разбудить, осторожно, потихоньку. Знать бы еще как!.. Наверное, нужно действовать аккуратно и медленно. В конце концов ларец откроется сам собой.

Мазарин сосчитала зубчики на ключе: их было шесть. Она вставила в скважину первый из них и осторожно повернула. Изнутри послышался краткий мелодичный звук. Девушка просунула ключ немного дальше и снова повернула; ларец отозвался более высокой нотой. Шесть слов, шесть поворотов. С последним поворотом должна прозвучать последняя, седьмая нота. В голове у Мазарин звучала окситанская песенка. Замок постепенно поддавался.

Крышка ларца медленно поднялась, и на изумленную Мазарин пахнуло влажной землей и лавандой.

Под покрывалом из сухих синих цветов лежала старинная тетрадь в кожаном переплете со знаком Арс Амантис, выжженным на обложке.

— Возьми же ее, — прошептал Аркадиус.

Девушка достала тетрадь. Она была перевязана прочным шнуром. Мазарин молча размотала его и открыла тетрадь.

То был подлинный шедевр. Листы пергамента тончайшей выделки украшали дивные алые с золотом миниатюры. Каждый штрих пера и мазок кисти свидетельствовал не только о мастерстве, но и о безупречном вкусе и художественном чутье. Миниатюры иллюстрировали историю, написанную по-окситански, каллиграфическим почерком.

Мазарин приступила к чтению; она читала бегло и понимала каждое слово, будто окситанский был ее родным языком. Повествование велось от лица самой Сиенны.

Антиквар молча сидел рядом. Так прошло несколько часов. Стемнело, наступила ночь, потом снова взошло солнце. Утро, день и опять ночь... И вдруг Мазарин разрыдалась.

109

Когда Сиенне сравнялось четырнадцать лет, ее отец, Жерар Кавалье, наслышанный об итальянском искусстве, решил выписать в Окситанию знаменитого живописца Джотто ди Бондоне. Кавалье задумал украсить пиршественный зал своего замка фресками, центральной фигурой которых должна была стать его дочь. Барон знал: самые знатные люди Италии мечтали, чтобы их портрет писал художник, столь тонко понимающий природу и способный передать дивную красоту будней. Пусть напишет его дочь босоногой девой посреди лавандового поля.

Каждый вечер Сиенна в сопровождении служанки отправлялась на лавандовое поле позировать художнику. Живописец старательно зарисовывал ее позы и жесты, словно алхимик, смешивал краски, чтобы добиться нужного цвета. Девушка рассказывала ему об искусстве и вере своего народа, играла на мандоре и пела баллады о великой любви. Сиенна безумно влюбилась сначала в живопись Джотто, а потом и в него самого, и художник, покоренный красотой и умом юной окситанки, ответил ей взаимностью.

Однажды вечером, когда художник и его модель остались наедине, Сиенна упала, споткнувшись о корень; Джотто бросился ей на помощь. В этот момент их взгляды скрестились. Никто не произнес ни слова. Страсть, что дремала в их душах все эти дни, вырвалась на свободу. Глаза жадно искали друг друга, тела пылали, даже не соприкасаясь.

Художник и девушка любили друг друга посреди цветущего поля, объятые страстью и страхом. Она совсем ничего не знала о жизни, а он знал слишком много и понимал, что совершает смертный грех. Любовников застигла служанка, и Джотто пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь. Сиенна еще долго писала возлюбленному, но он не ответил ни на одно письмо.

Последовали восемь месяцев заточения и тайные роды... Новорожденная девочка была объявлена младшей сестренкой Сиенны... А ей самой оставались только слезы, молитвы и попытки рассказать миру о своей боли при помощи холста и красок.

Пока губы Сиенны молились, ее кисть таинственным образом преображала обыденные вещи. Истовая вера и стремление к добру превратили ее в образец чистоты милосердия, целительницу, способную, излечить любой недуг прикосновением.

Все, кому доводилось видеть Сиенну Кавалье и говорить с ней, чувствовали божественную силу ее доброты. Все любили и почитали ее, словно Святую.

Художники, музыканты, трубадуры и ремесленники только и говорили что о красоте и добродетелях Сиенны. Еще ни в одном земном существе любовь к искусству и христианское смирение не существовали в такой гармонии.

Ни один мужчина не отваживался непочтительно взглянуть в сторону Сиенны, ни одна женщина не завидовала ее красоте: от дочери Кавалье исходило дивное сияние, верный знак Божьей благодати.

Слухи о деве из Лангедока, которую при жизни почитают как святую, дошли до святой инквизиции. Говорили, что эта девица ведьма, что она лечит при помощи запретных чар, привораживает мужчин и внушает людям нечестивые мысли. Судьи, никогда не видевшие Сиенну, заочно приговорили ее к смерти.

Потому, обнаружив тело девушки, оскверненной и растерзанной злобными монахами, Арс Амантис поклонились ему, как поклонялись при жизни своей Святой.

Со смертью Сиенны бесчинства инквизиции только усилились. Войско Симона де Монфора превратило цветущий Лангедок в пустыню. По деревням бродили слепые и увечные, на городских площадях стояли железные клетки, в которых томились пленники. И всюду горы трупов.

После расправы с катарами пришло время Арс Амантис. Среди немногих, кто уцелел в чудовищной резне, были крошечная девочка и нетленные останки ее молодой матери: Святой.

110

— Милая, тебя к телефону. Кажется, что-то важное. — Паскаль протянул жене трубку.

— Мазарин Кавалье? — раздался незнакомый голос.

— Да...

— С вами будет говорить президент республики. Пожалуйста, не кладите трубку.

Бесстрастный голос секретарши сменился приятной мелодией. А через несколько секунд...

— Мадам Кавалье, я счастлив сообщить вам, что реконструкция Ла-Рюш закончена. Поскольку тело Сиенны не подлежало переносу, мы учли ваши пожелания и укрыли его стальным саркофагом. Должен признать, получилась весьма внушительная конструкция. Настоящий храм, который под вашим руководством, несомненно, станет выдающимся центром искусств.

В день открытия Ла-Рюш Луи Ренар сложил полномочия главы ордена Арс Амантис.

111

Ла-Рюш превратилась в настоящий храм искусства, место паломничества молодых мечтателей со всего света. На улочках, прилегавших к Данцигскому пассажу, не осталось ни одной свободной квартиры. Всем хотелось ощутить магию этого места, напиться из неиссякаемого источника вдохновения, святилища мятежной юности, где перемешались все культуры, направления и жанры, где раскрывались истинные таланты. Здесь свободно творили поэты, музыканты, живописцы, скульпторы, фотографы, дизайнеры и режиссеры; ни один, даже самый смелый эксперимент не встречал порицания, ни одна идея не пропадала втуне. Счастливые лица, горящие глаза, торжествующие возгласы; наброски, натюрморты, модели, холсты, фотокамеры, доски, альбомы, пергамент. Вавилонская башня, бурлящий котел жизни... Новый Монпарнас.

112

Пока Святая спала под стеклянным куполом, Мазарин работала над монументальным полотном. Недаром она долго путешествовала по Окситании, узнавая места, в которых прежде никогда не бывала. А потом отправилась в Италию, на родину Джотто. В жилах Мазарин текла кровь великого художника и самой Сиенны, и она ни на минуту не забывала о таких предках.

И тут она увидела его. Он медленно прошел по мастерской, пытливо рассматривая картины на стенах и старательно обходя разбросанные по полу холсты. Она впервые глядела на него так, издалека, наблюдая со стороны. Его появление взволновало ее. Он шагал, расправив плечи, и курил сигарету, выпуская спирали синеватого дыма. Он был прекрасен.

— Милая... Пора ехать, а то опоздаем.

Он принадлежал ей. Этот удивительный мужчина был ее мужем.

— Мамааа... — в мастерскую ворвалась малышка, за ней едва поспевала няня.

Мазарин подхватила дочурку на руки и осыпала поцелуями.

— Позвольте поинтересоваться, мадемуазель... Где ваши туфли?

— Кто бы говорил, — усмехнулся Паскаль, бросив взгляд на босые ноги жены.

Пока взрослые разговаривали, девочка прижимала нос к стеклу, под которым, как живая, покоилась Сиенна. Внимание малышки привлек старинный медальон на груди у Святой.

— Можно ее потрогать? — спросила девочка.

— Тссс... Не сейчас. Она спит, — прошептала Мазарин.

113

Благополучно миновав пробки, Мазарин, Паскаль и Сиенна приехали в аэропорт вовремя. Сара ждала их в зале вылетов. Она была спокойна и счастлива.

— Вот, бабушка, я нарисовала тебе на память.

— Дай-ка взглянуть...

Мазарин перехватила у дочки рисунок. Он был великолепен... Не хватало только ног.

— Куда ты едешь, бабушка?

Сара Миллер обняла Сиенну и нежно поцеловала.

— В рай, маленькая... В рай.

От автора

Замысел этой книги родился, когда я ужинала с друзьями Тересой Солер и Анхелем Секьером.

— Хочешь сюжет для романа? — с таинственным видом поинтересовался Анхель.

Для меня, начинающей охотницы за историями, образами и снами, лучшего подарка было не сыскать.

— Конечно, — заявила я. — Я вся внимание.

Тереса, одно из главных действующих лиц этой истории, начала рассказывать. Я слушала с возрастающим недоверием. Повесть о нетленных останках прекрасной девушки, передававшихся в одной семье из поколения в поколение, затмевала собой самый изощренный вымысел.

Однако это было правдой. Мощи побитой камнями святой ныне, по решению владельцев, упокоились в базилике Санта-Мария-де-ла-Сеу в Манресе, а до этого не один век хранились в старинном особняке Солеров; обычный с виду шкаф маскировал вход в крошечную часовню, на алтаре которой стоял саркофаг.

История святой Клары так и просилась на бумагу; роман о драгоценной реликвии, которую Ватикан даровал одному из Солеров за подвиги во славу церкви, до сих пор ждет своего автора. Но образ прелестной девушки, спящей вечным сном, запал мне в душу и дал начало другой истории, истории Сиенны. Спасибо, Анхель; спасибо, Тереса.

Я взяла на себя смелость продлить земное существование Джотто ди Бондоне на пятьдесят лет, чтобы дать ему возможность написать Сиенну посреди лавандового поля. Этот художник предвосхитил Возрождение, отказавшись от плоского византийского ландшафта, господствовавшего в Средние века, в пользу трехмерной перспективы. Как-то утром, во Фьезоле, увидев творения мастера, я пообещала сделать его персонажем одной из своих книг. Я сдержала слово, Джотто!

А вообще реальность и вымысел переплелись в этой истории весьма причудливым образом, так что не удивляйтесь, если студеным зимним днем повстречаете в Латинском квартале босую девушку в черном пальто, под ногами которой сама собой стелется лаванда.

Я хочу поблагодарить моих замечательных сестер Сили и Патри за любовь и поддержку, которую они каждый день посылали мне через океан. Я знаю, вы рядом.

Я благодарна моей чудесной дочери Анхеле за силу, такт и талант, за поддержку, без которой я ни за что не справилась бы.

Огромное спасибо и моей славной дочери Марии, неиссякаемому источнику оптимизма и радости, которая давно мечтает экранизировать мои книги и в один прекрасный день обязательно превратит их в замечательные фильмы.

И напоследок я хочу поблагодарить замечательного человека, который находится рядом со мной вот уже девятнадцать лет, понимает, поддерживает, помогает советом, а главное, любит меня чистой, страстной, вечной любовью. Спасибо, Хоакин.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

[1] "Душой и телом: с начала и до конца" (лат.).

[2] Он говорит мне слова любви, / Простые, милые слова, / И они сводят меня с ума (фр.).

[3] В сердце у меня отныне / Живет частичка счастья, / И я знаю, что тому причиной (фр.).

[4] Он для меня, / Я для него, / И он поклялся, что так будет всегда (фр.).

[5] Мелкиты — христиане, относящиеся к Греко-православной церкви, но подчиняющиеся Папе Римскому.

[6] Дни человека как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает никто. (Пс. 102: 15,16.)

Название книги

Бесерра Анхела

Содержание