– I -

Таким я представляла себе Раскольникова: бледный, темноволосый, очень худой юноша с тонкими чертами лица. Николай к тому же был родом из Петербурга. Однако быстро выяснилось, что молодой человек с внешностью нервического студента давно таковым не являлся, более того, он уже несколько лет преподавал в университете, занимался международными образовательными программами и к своим тридцати годам, кажется, успел объездить весь мир. Он знал несколько языков, играл на музыкальных инструментах, на память читал стихи, понимал архитектуру и разбирался в винах. Привез мне из Парижа изящные ботиночки, которые удивительно хорошо сели на ногу.

Общаться мы стали, наверное, с год назад. Я тогда интересовалась учебой за границей и списалась с ним по поводу какой-то программы. Между нами завязалась сухая переписка. Увиделись мы спустя несколько месяцев – я заболела, и Николай привез мне домой вино и конфеты. Во время этого визита он вел себя до того сдержанно и вежливо, что присутствовавшая при этой встрече подруга потом заметила:

– Вот сразу видно – олдскульный человек из Петербурга. Сейчас таких почти не бывает.

После все наши встречи происходили с огромными перерывами – каждый из нас много работал, а Николай к тому же постоянно находился в разъездах. При встречах мы гуляли по городу, пили вино или кофе. Он хорошо знал Москву, чем я после десяти лет в столице похвастаться не могу. Много рассказывал о Франции, где часто бывал. Я даже пару раз слышала, как друзья звали его Николя. Его живое любопытство, неусидчивость, стремление все знать и везде побывать удивительно сочетались со спокойным характером, тихим голосом и совсем не напряженным, светлым лицом. И, пожалуй, это был первый человек, рядом с которым я чувствовала, что рассказать мне совершенно нечего – да, наверное, и не нужно.

Я знала, что Николай – человек верующий и ходит в церковь. Но тему эту мы в наших разговорах почти не затрагивали, пока не вышел мой про гадалок. Николай робко заметил, что стремление узнать свое будущее – грех.

– Наверное, – согласилась я. – Но только я свой текст написала из интереса к людям и местам, которые находятся «за линией» – то есть за пределами нашего каждодневного мира. А вовсе не потому, что мне так уж хотелось будущее узнать.

– Что ж, вот это я, пожалуй, могу понять, – сказал Николай.

И спустя несколько дней пригласил меня съездить в Рогожскую слободу – центр московского старообрядчества.

– У меня там дела, нужно кое-что передать, – объяснил он. – А тебе, может быть, будет интересно увидеть еще одно место «за линией».

Я согласилась.

О старообрядцах я смутно помнила со школы только некоторые факты: причиной раскола стала церковная реформа во второй половине семнадцатого века, которую при царе Алексее Михайловиче провел патриарх Никон; как и у любой серьезной реформы, у этих перемен были культурно-исторические причины; староверы подвергались гонениям. Да, еще благодаря картине Сурикова я помнила, что крестятся они двумя перстами.

В статье в Википедии я прочла, что есть какие-то поповцы и беспоповцы, но быстро запуталась и бросила разбираться. Посмотрела на фотографию нынешнего главы Русской православной старообрядческой церкви – митрополита Корнилия. Я прочла, что он тридцать пять лет отработал токарем на хлопчатобумажном комбинате, некогда принадлежавшем старообрядческим промышленникам Морозовым. С карточки на меня сурово смотрел старец с большой бородой.

Прежде чем выбрать соответствующую нашему путешествию одежду, я внимательно изучила публикации на сайтах старообрядцев. Из первого же текста, который я нашла, стало ясно, что и в этой среде есть свои консерваторы и либералы. Так, ревнители традиций призывают староверов носить озямы, зипуны и косоворотки. Слово «озямы» меня здорово озадачило. Поисковики упорно исправляли его на «озимые». Я поначалу было решила, что это какие-то лапти, но, поработав с поисковым запросом, все же выяснила, что озямы – или, вернее, «азямы» – это длинные мужские одежды. Такие облачения еще называют кафтанами или даже хитонами. В былые времена покрой азяма, его цвет и фасон могли многое рассказать о прихожанине – например, женат он, холост или вдовец. Но сейчас единых правил для староверов нет, и многое зависит от традиций, принятых в конкретной общине. Большинство староверов носят такой костюм только на богослужения, а в мирской жизни предпочитают обычную современную одежду – неброскую и недорогую.

Убедившись, что тревожные «озямы» мне не грозят, я стала читать о других элементах старообрядческого костюма. Выяснилось, что большое значение придается поясу – без пояса, как и без нательного креста, нельзя молиться Богу. Символическое предназначение этого предмета – разделение духовного и плотского, верха и низа. В одном из прочитанных мною материалов было сказано, что выражение «распоясаться» имеет самое прямое отношение к этому элементу старого русского костюма и не случайно означает распущенность и несдержанность.

Наконец я нашла материал и о женской одежде. Здесь тоже были свои нюансы. Консервативные силы требовали, чтобы женщина ни при каких условиях не носила «мужских нарядов», иными словами штанов. «…Гангрский собор в 11-м правиле повелевает отлучать жену, если она облачится в мужскую одежду (даже если это сделано ради воздержания)», – сообщал один из ресурсов. Меня очень заинтересовал вопрос, как могут спасти штаны от плотских грехов, но об этом нигде не было сказано.

Традиционный молельный костюм женщины включал в себя нижнюю рубашку, пояс, сарафан темного цвета. Сарафаны на богослужения носят и сейчас, иногда прихожанки даже оставляют их при храме.

Отдельный момент – платок. Выяснилось, что староверы не любят, когда он повязан узлом, потому что узел – «символ христоотступничества», знак «иудиной удавки». Платок следует закалывать под подбородком булавкой. В статьях, которые я прочла, правда, отмечается, что канонического обоснования неприятия узла нет – это укоренившееся поверье.

Искусству повязывать платок на форумах старообрядцев посвящены целые страницы. Раньше по характеру платка можно было понять, невинна ли прихожанка: незамужние девушки покрывали голову так, чтобы на спине платок лежал кромкой (ровно покрывал плечи), а замужним женщинам и вдовам было положено складывать ткань «на угол» (на спине платок лежит треугольником).

«Как бы вы ни повязывали платок, главное – не выглядеть небрежно», – наставляла пользовательница одного из форумов Агния. Она объясняла, что концы платка спереди должны быть одинаковой длины, что меньшая сторона платка не должна оказаться поверх бóльшей, что если поверх платка надета шуба, то концы ткани нужно из-под шубы вытащить и разложить их поверху, что из-под платка не должны торчать волосы, а челку, если таковая имеется, нужно убрать под платок обручем.

Когда мне окончательно стало ясно, что попытка правильно повязать платок перед входом в храм просто сведет меня с ума, Господь смилостивился и послал мне ссылку на руководство для «инаковерующих», желающих посетить старообрядческую церковь, – платок разрешалось повязывать как угодно, но под запретом оказались макияж и обувь на каблуках. Кроме того: «Сумку с плеча следует снять, руки держать на груди. Креститься и кланяться не положено».

Уяснив эти нехитрые правила, я выбрала длинную шерстяную юбку в пол, глухую черную кофту и закрытые ботинки. Платка у меня дома не было, поэтому в сумку я положила темный, неброский палантин.

– II -

Когда на следующий день мы встретились с Николаем у Театра на Таганке, он мой наряд одобрил и даже сказал, что я больше похожа на старообрядца, чем многие из них. Я решила счесть это комплиментом.

По дороге к автобусной остановке я спросила Николая, откуда он узнал о московских старообрядцах.

– Все началось несколько лет назад с поездки моих коллег в Румынию, – ответил он. – По возвращении они рассказали о рыбацких деревнях, в которых люди странно выглядели и странно говорили по-русски. Пожалуй, это был первый раз, когда я услышал о староверах. Почему-то эта информация меня очень задела и долго не шла из головы. Потом был еще такой случай. Я был в родном городе, в Петербурге. И была Пасха. Я отстоял службу, а после отправился домой пешком. И вдруг вспомнил – ни с того ни с сего, – что недалеко от моего дома есть собор, который принадлежит старообрядцам. Я много раз мимо него ходил, но двери его всегда были заперты, а про само это место ходили странные слухи. Я подумал, что, может быть, на Пасху там будет открыто, и решил зайти. Купил по дороге кулич. И вот прихожу я с этим куличом, стучу. Дверь вдруг открывается. А там человек – в красном кафтане, в высоких сапогах, с бородой. Взял кулич, дверь закрыл. Внутри я так и не побывал. И вот с этого момента мне стало совсем уже интересно.

– А в Московскую митрополию ты как попал?

– Прежде Московской митрополии была научная конференция на Аляске, после которой я посетил поселок беспоповцев.

– Постой, подожди… Аляска?!

Я первый раз в жизни видела перед собой человека, который был на Аляске. Который был на Аляске на научной конференции. Который был на Аляске на научной конференции и видел там староверов.

В холодном, но уже весеннем небе вдруг проглянуло солнце и на мгновение осветило и остановку, и нас с Николаем, и он в этом свете вдруг показался мне совсем другим.

Пока мы ждали троллейбуса, он рассказал, что после конференции в городе Анкоридже у него оставалась пара свободных дней. Легкий на подъем, общительный и любопытный, он познакомился с американцем Тимом, местным путешественником, который уже полгода жил в этих местах.

– Я знал, что где-то недалеко есть бухта, где прыгают киты. Но Тим предложил мне съездить на южное побережье полуострова Кенай и посмотреть на места, где горы встречаются с океаном.

Во время путешествия Тим рассказал Николаю, что в этих местах встречается много русских, но выглядят и ведут себя они очень странно: носят бороды, сами шьют себе одежду, и слова из них не вытянешь. Николай сразу понял, что речь идет о старообрядцах.

В одном из рекламных проспектов, который он захватил в дороге, было сказано, что на Кенае находится городок староверов под названием Николаевск (в нем проживает немногим больше трехсот человек), а также несколько обособленных поселений – Вознесенка, Некрасовка и Качемак-село, в каждом из которых число жителей едва превышает сто человек.

– Как они там вообще оказались? – спросила я.

Николай объяснил, что после революции в России старообрядцы, как и все верующие, подверглись гонениям и репрессиям. Спасая себя и свою веру, они бежали в другие страны. Так появились приходы в Италии, Болгарии, Испании, Португалии и даже в Уганде. Очень сильная община находится в Румынии. Часть староверов позже приютили страны вроде Новой Зеландии, Канады, Австралии, где крестьянам-староверам было проще найти себе работу на земле. Какое-то количество семей забрали к себе Аргентина и США. На Аляску приехали поздно – якобы кто-то из разбогатевших, поднявшихся переселенцев-староверов просто купил там большой кусок земли и призвал соотечественников.

– Мы с Тимом попали в Качемак-село – самое радикальное поселение, – сказал Николай. – Но на тот момент я совсем ничего об этом не знал. Дорога в Качемак-село лежала мимо места, которое Тим назвал Черным пляжем. Песок там темный, вулканического происхождения. А природа очень русская – как у нас в средней полосе. И климат для нас приятный. Только все немного не такое, а в чем не такое – сразу не разберешь. Например, тебе кажется, что ты видишь березу, но подходишь – а это клен. Переменчивый и как будто призрачный край.

На подъезде к поселению староверов Николаю и Тиму стало казаться, что машина и вовсе въезжает в иное измерение. Так, мимо вдруг пронеслась на джипе женщина в сарафане, с причудливо заплетенными волосами. Ближе к поселку стали встречаться бородатые мужчины в кафтанах. Дорога шла в гору, машина Тима еле ползла, но и сами люди вокруг двигались очень неспешно, из-за чего казалось, что даже время в этом местечке текло по-другому.

– Ты когда-нибудь играла в Might and Magic? – вдруг спросил меня Николай.

– В нее, кажется, все в детстве играли.

– Вот она создавала такое же впечатление заторможенности пространства и времени. Допотопная графика, герои движутся медленно, лица непроницаемые, все фразы произносятся долго. Один в один Качемак-село.

По словам Николая, поселение удалось найти только благодаря Google Maps. Однако панорамной съемки самого поселка нет, потому что это частная собственность. Увидев на дереве соответствующее предупреждение, Тим тоже отказался идти дальше, испугавшись, что староверы не одобрят вторжения пришлых. Николай пошел в общину один. На входе в поселение ему встретилась девочка.

– Один в один шоколадка «Аленка». И ходит так, как уже и не ходят. Она быстро-быстро перебирала ногами, семенила, – продолжал Николай. – Я попытался заговорить с ней – и на русском, и на английском, но девочка только улыбалась и молчала.

Поселение встретило его тишиной. Одинаковые невысокие домики выглядели совсем новыми. Шторы были задернуты. Николай обратил внимание на сельскохозяйственную технику – тоже новую и современную. Ни магазинов, ни кафе в этом поселении не было. Не было в нем и церкви. Побродив между домами, он наткнулся на здание школы. Из него вдруг вышла женщина – тоже в сарафане и тоже со сложной прической.

– Я потом уже узнал, что по волосам можно понять, замужем женщина или нет. Девушки могут ходить с длинными косами, а женщины заплетают их наверх.

Заметив его, женщина села на скамью и застыла, подбоченясь. Николай поздоровался с ней и принялся объяснять цель своего визита.

– Понимаешь, мы привыкли, что люди при контакте сразу начинают реагировать. Ты говоришь: «Привет». И тебе в ответ тут же: «Привет». А староверы не такие. Я даже не знаю, как объяснить. Для них все имеет большое значение – даже количество пуговиц на одежде. И большое значение придается словам. Но я тогда ничего этого не знал.

Женщина смотрела на него и не произносила ни слова. Николай стал теряться. Тут ему пришло в голову угостить ее баранкой.

– Всегда беру с собой в поездки баранки, – добавил он, заметив мой недоуменный взгляд.

Женщина взяла баранку, сказала по-русски: «Рогалик» – и куда-то ее унесла. Потом вернулась и снова молча уселась на лавку. Николай спросил у нее, где находится церковь. Она махнула рукой на один из домов.

– Я тогда не знал, что в старообрядчестве существуют два основных течения – поповцы и беспоповцы. Беспоповцы верят, что вместе с реформами Никона настали последние времена. Поэтому у них нет церквей и нет священников. Люди как бы живут в апокалипсисе. Именно поэтому в той беспоповской деревне на Аляске не было традиционного храма. А здание, на которое мне указала женщина, называлось молельным домом.

Тут наш троллейбус достиг остановки «Старообрядческая улица», и мы с Николаем вышли рядом с невзрачным торговым центром. Пока мы шли к переходу через дорогу, он продолжил рассказ.

От молчаливой женщины он так ничего больше и не добился, и ему пришлось вернуться к Тиму. На обратном пути они столкнулись с ремонтными работами. Пришлось постоять в своеобразной пробке. В одной из машин сидели двое старообрядцев. В какой-то момент они вышли размять ноги. Николай решил попытать счастья снова.

– Я говорил с ними по-русски, но они поначалу отвечали мне на английском. Потом нехотя перешли на родной язык. Я тоже уже потом только понял почему. Дело в том, что радикальные староверы считают, что от неверных – ну то есть вот от таких, как мы с тобой, – можно оскверниться даже в беседе. На английском они говорят с чужаками, а русский – родной, он для своих. Завязать с ними разговор на русском – это как в душу залезть. Говорили они очень простыми, рублеными фразами. Много использовали старых слов, анахронизмов. Да и лица у них были – сейчас таких и не встретишь. Как со старых фотографий или картин. Одного звали Савелием, другого – Игнатием. И вот стою я в какой-то американской глуши, на Аляске, и говорю с двумя русскими мужиками – Игнатием и Савелием. Ты можешь себе такое представить? С тех пор я старообрядцев везде и начал искать. И в Молдавии у них был. И в Сиднее с общиной познакомился. Куда бы ни приезжал, обязательно находил их поселения.

– Так а с Московской-то митрополией ты как подружился?

– А это я в Новую Зеландию ездил. Там тоже есть община, но найти ее очень трудно. Сюда, в Рогожскую слободу, я приехал, чтобы узнать точный адрес. Митрополит Корнилий о той общине ничего не знал, но передал гостинцы для новозеландских коллег – газеты и календари. Общину я все же отыскал, а в ответ привез новозеландский кафтан, который был отдан в музей Рогожской слободы. С тех пор я так и выступаю в роли посланника – привожу в Москву старообрядческие сувениры из других городов и стран. Вот сегодня мы с тобой, например, везем владыке Корнилию календарь.

Тут он остановился и действительно вытащил из рюкзака большой календарь. Он был выполнен на хорошей плотной бумаге, а каждую страницу украшали яркие изображения птиц и животных.

– Эти рисунки – роспись крестьянского старообрядческого дома десятых годов двадцатого века, – сказал Николай. – Дом нашли в селе Поповка в Саратовской области. Группа энтузиастов решила его сохранить и даже выкупила на свои средства.

Пока он листал календарь, рисунки старообрядцев ненавязчиво складывались в песню о золотом городе: с одной из страниц на нас глядел желтый лев, с другой – голубой вол, выкативший печальные глаза, дальше – взмывающий в небо орел. Я запомнила еще Георгия Победоносца на белом летящем коне. У всех животных, включая этого коня, был очень глуповато-дружелюбный вид, а лев так и вовсе улыбался всей пастью.

Рассмотрев календарь, мы убрали его в рюкзак, потом наконец перешли дорогу, миновали несколько дворов панельных домов и вдруг вышли к территории, огороженной темной решеткой. За оградой виднелись колокольня и купола храмов. Мы двинулись вдоль ограды в поисках входа. Николай рассказал, что слобода появилась вокруг Рогожского кладбища при Екатерине Второй.

– Сейчас кажется, что мы совсем недалеко уехали от центра Москвы, а в каком-нибудь восемнадцатом веке это была даже не окраина, а просто у черта на куличках, – заметил он. – После революции на территории поселка построили завод, институт, другие предприятия. Храм Рождества использовали то под столовую для рабочих, то для фабрики. В девяностые московские власти вернули эти земли старообрядцам, и началось длительное восстановление архитектурного ансамбля.

День, когда мы приехали в слободу, был ветреный, но уже совсем весенний. Снег сильно подтаял, а затем замерз, образовав на асфальте толстые корки. На территории слободы не было ни песка, ни реагентов, и огромная площадь, по кругу которой выстроились здания, со стороны казалась куском ледяной планеты – голой, холодной, почти безжизненной.

Николай посоветовал взять его под руку, что я и сделала. Очень медленно мы прошли в открытую калитку и двинулись по льду.

Колокольня, которую я заметила еще за оградой, вблизи оказалась очень красивой – белая, строгая, увенчанная темными куполами. Николай сказал, что она была построена в начале двадцатого века. Ее возвели в честь «распечатания алтарей церквей Рогожского кладбища».

– А что такое «распечатание алтарей»?

– Алтари были опечатаны в девятнадцатом веке, при императоре Александре Втором, по настоянию московского патриарха Филарета. Сами храмы не были закрыты – в них староверам было разрешено молиться молча. Так продолжалось до тысяча девятьсот пятого года, пока Николай Второй не издал указ о свободе вероисповедания. Тогда алтари старообрядцев и распечатали. С тех пор этот день они ежегодно отмечают как большой праздник.

– Признайся, ты это всю ночь учил.

Николай пожал плечами, и мы чуть не рухнули на лед.

Наконец нам удалось дойти до невысокого здания, выкрашенного желтой краской, которое находилось за еще одной оградой, – это была резиденция владыки Корнилия. Прежде чем мы позвонили в дверь, Николай предупредил меня:

– Вместо «здравствуйте» лучше говорить «доброго здоровья». И ни за что не говори «спасибо»! Они это «спасибо» почему-то ужасно не любят. У них принято говорить «спаси Христос», а инаковерующим можно произносить «благодарю».

Я благоразумно решила никого ни за что не благодарить и вообще молчать, потому что, когда тебе велят чего-то не говорить, велика вероятность, что именно это ты первым делом и скажешь.

Распахнулась деревянная дверь, из нее выглянул пожилой человек в черном подряснике, подпоясанный шнурком. У него была длинная, клочковатая, кучерявая борода с проседью. Он глянул на меня, на Николая, потом сказал:

– Доброго здоровья. Вы кто будете?

– Доброго здоровья. Я Никола, – сказал вдруг Николай, – у меня подарок владыке.

– А предупреждали?

– Предупреждали. Владыка знает и ждет.

– От организации, что ли, какой?

– Нет, сами по себе.

– Владыка сейчас по делам уехал, возвращайтесь к службе, к трем часам.

– Хорошо. Спаси Христос! – ответил Николай.

– Спасиб… – начала было я, но бородатый человек, к счастью, уже захлопнул дверь.

– Никола? Серьезно?

– Ну да, – Николай чуть смутился. – Так тут принято.

– Ладно, Никола, куда мы дальше идем?

– Думаю, стоит зайти в храм.

Я достала из сумки платок.

– III -

На территории слободы два главных храма: во имя Покрова Пресвятой Богородицы и во имя Рождества Христова. Кроме того, здесь расположена единоверческая церковь святого Николая, в которой священники, официально признанные церковью, служат по старым книгам и обрядам (в таких церквях могут молиться и православные, и единоверцы, и старообрядцы).

Открыт был Покровский собор – желтое здание в классическом стиле, купол которого венчал красивую ротонду. Поднявшись по ступеням и миновав белые ажурные двери, мы оказались в предбаннике. Здесь можно было взять бумажную брошюрку для «инаковерующих» и надеть платок. Я покрыла голову палантином, сняла с плеча сумку и взяла ее в руки. Но двери в храм были заперты. Николай постучал. Вышла недовольная бабушка в платке.

– Доброго здоровья, – сказала она, впрочем, совсем не добро, – вам чего?

– Мы бы хотели посмотреть храм, если можно, – Николай кротко взглянул на бабушку, но быстро сообразил, что не на ту напал, и добавил: – У нас визит к владыке.

Бабушка нахмурилась, но тут же посторонилась.

Мы вошли внутрь.

В храме шла уборка. Красные ковровые дорожки были свернуты. Я заметила, что полы здесь были выложены деревянными досками.

– Во время богослужения староверы в некоторые моменты становятся на колени и прикладываются лбом. Смотри, вон там на лавке лежат тоненькие подушки для головы и рук. Это называется «подручник», – зашептал Николай.

Мы стояли у самого входа, не решаясь пройти дальше. Николай рассказал, что до восстановления храма Христа Спасителя Покровский собор был самым большим в Москве. Внутреннее убранство впечатляло: колонны, портики, большие прямоугольные окна и, конечно, иконы и фрески, которыми были украшены все стены и своды собора. Изображения были выполнены в так называемом каноническом – древнерусском – стиле. Лики святых казались суровыми, изможденными, но не безжизненными. Я ожидала увидеть мрачный храм, но краски были скорее теплыми.

– Простите, а можно мы встанем под куполом, чтобы взглянуть на роспись? – обратился Николай к давешней бабушке, которая прибиралась в храме вместе с еще одной старушкой в платке.

Что тут началось!

– Под куполом постоять?! Под куполом постоять?! – завопили они.

– Да мы только росписи посмотреть… – бормотал Николай.

– Вы что, в театр пришли?! В музей?! ЭТО ВАМ НЕ КАКОЙ-НИБУДЬ ИСААКИЕВСКИЙ СОБОР! Это храм, тут люди молятся, обращаются к Богу! Под куполом постоять! Да под куполом этим митрополит во время службы стоит, а вы поглазеть хотите!

Николай пытался утихомирить разъяренных бабушек, но те вознамерились выгнать нас. В ход пошли слова «отступники», «неверующие» и даже «еретики».

Не могу сказать, что их поведение меня возмутило. В словах этих женщин была своя правда. Однако обвинение в «отступничестве» вызвало во мне сильное чувство – я вдруг поняла, что впервые оказалась в положении человека, обруганного за веру.

Когда мы покинули храм, до встречи с митрополитом оставалось более часа. Николай предложил пообедать в трапезной.

– А нас туда пустят? – забеспокоилась я.

– Конечно. Трапезная у них – это что-то вроде столовой или православного кафе для всех. Сюда ходят обедать и местные, и верующие, и неверующие, а также сотрудники ДПС и байкеры.

Чтобы попасть в трапезную, нам пришлось снова проделать долгий путь по ледяной дороге к выходу из слободы. Столовая находилась в низеньком вытянутом неприметном здании. Внутри были две комнаты с деревянными столами и лавками, под потолком стояли иконы, горели свечи. За прилавком стояли молодой статный мужчина в голубом кафтане и женщина в опрятном переднике и белом платке. Мы взяли подносы.

– А салат из редиски с майонезом или со сметаной? – спросила я.

– Салат с домашней сметаной, – степенно ответил мне мужчина в кафтане и подкрутил ус.

– Спас… благодарю.

Я взяла салат, тушеную капусту с рыбными тефтелями и травяной чай. Николай выбрал гороховый суп, блин с какой-то начинкой и буханку черного хлеба.

– Хлеб тут обязательно надо попробовать, – сказал он.

Усевшись за лавки, мы отпилили столовым ножом горбушку, и я тут же с удовольствием ее съела.

– Смотри, какие лица у этих людей, – Николай кивнул на вошедшего в трапезную деда в кафтане. – Они как будто совсем из другой эпохи. Но здесь это еще не так заметно, как за границей. За границей смотришь на этих людей и понимаешь, что это наше потерянное крестьянство, которое раскулачивали, гнали в колхозы и города, отрывали от земли. Здесь староверы еще более-менее современные, а в тех деревнях на Аляске они, например, до сих пор используют коромысла, строят русские печи, варят бражку. Они так пытаются себя сохранить. Ведь что такое сакральное? Для них сакральное – постоянное.

– Кажется, они тебе очень нравятся.

– Я просто люблю русскую историю и культуру.

Закончив с едой, мы снова отправились к резиденции митрополита Корнилия, медленно переставляя ноги по льду. Весь день вдруг показался мне ужасно длинным. Как будто время в этом месте и впрямь текло по-другому.

Дверь нам открыл довольно молодой русоволосый мужчина с редкой бородой, одетый в высокие сапоги и черный азям. Нас пустили внутрь и предложили подождать владыку. В холле, где мы заняли диван, вдоль стен стояли аскетичные стулья с высокими спинками. На стенах висели иконы. Компьютер на столе секретаря смотрелся несколько дико. Откуда-то из-за приоткрытой двери доносились голоса. Туда-сюда сновали мужчины в черных одеждах. Вдруг в комнату стремительно вошел высокий человек в темном развевающемся облачении, с высоким деревянным посохом в руках. Мы поднялись и поздоровались. Вернее, поздоровался Николай, а я пробормотала что-то невнятное, опустив глаза в пол. В присутствии владыки Корнилия почему-то очень захотелось стать меньше и снова надеть платок. Когда Николай разложил перед митрополитом календарь на столе и вокруг столпилась свита, я даже не решилась подойти к этому кругу, а стояла в стороне, украдкой разглядывая главу старообрядческой церкви. Это был красивый, смуглый, очень худой человек, как будто бы сам сошедший с иконы. Отдельное впечатление производила его длинная седая борода – как у волшебника.

Коротко переговорив с Николаем, он кивнул, и стало понятно, что нам пора уходить. Мы вышли наружу. Но не прошли и нескольких метров, как Николай тронул меня за локоть.

– Подожди.

Мы обернулись.

К нам бежал румяный мальчик в кафтане и ватнике. Ноги в валенках лихо скользили по коркам льда. Он чем-то размахивал и кричал:

– Подарок от владыки! Подарок от владыки!

В этот момент время словно пронзило меня насквозь: как будто мальчик этот бежал ко мне, перепрыгивая временные толщи, да и я – может быть, и не я, а раба божья Ольга – стою тут с Николой, а дома семеро по лавкам, и все некормлены.

Вневременной мальчик настиг нас и вручил газетку, названия которой я не запомнила.

В это время из приемной вышел владыка, мальчик бросился к нему, согнулся в поклоне, коснувшись рукой ледяной земли, после чего получил благословение – старец с силой перекрестил его, ощутимо ткнув длинными пальцами в лоб и плечи.

В сопровождении свиты, опираясь на посох, он медленно двинулся к церкви под колокольный звон. Мы – также медленно – двинулись к троллейбусной остановке.

Уже в троллейбусе Николай принялся рассказывать мне о каком-то исследовании, посвященном пассажирам наземного общественного транспорта. О том, что им пользуются по большей части коренные жители городов.

– Посмотри вокруг, – говорил он. – Ведь это же очень московские лица, это все коренные москвичи, в метро будет совсем другая картина, обрати внимание.

А я вдруг подумала о том, сколько еще мест «за линией» существует так близко. И о том, что хотелось бы там найти.

«Вот Николай все ищет настоящего русского человека, – думала я. – А между тем это он и есть. Верующий, образованный, талантливый человек, который знает свою историю и культуру, который любит Россию и в то же время легко может быть и Николой, и Николя».

Потом мы пили глинтвейн в ресторане, где прямо в зале стояла ледяная витрина с устрицами, и Николай уговаривал меня сходить на Прощеное воскресенье в церковь. Он рассказал, что не только еженедельно ходит в храм, но и прислуживает в алтаре, и в ответ на мое удивление вдруг добавил:

– У нас в семье до революции было несколько поколений священников.

Тут Николай как будто снова немного переменился в моих глазах – я по-другому отметила его черты лица, и бледность, и голос.

Спустя пару дней Николай скажет, что поедет преподавать за границу. И я пожелаю ему удачи.