Глава первая

Холодно, черт возьми. Забыла закрыть форточку. Где мой Барсик? Ору, что есть мочи, а он не выходит. Подох, что ли? Замерз. Тут и он, зараза, выползает из-под кровати. Голодный бедняга. А у меня в холодильнике мышь повесилась. Был бы на месте Барсика человек, плюнула да и растерла. Ему же надо, кровь из носу, жрачку раздобыть.

Вышла – и как будто нырнула в холодную воду. Мороз и влажность почти сто процентов. Ноздри липнут, под юбку дует. А всего-то час назад под этой юбкой было мокро, но тепло. В гастрономе пусто. Ни народу, ни продуктов. В отделе «Мясо, птица» стоит пьяный Вася. Мясник. Пьяный и сытый. Сука.

– Вася, ты же подлец. Сам нажрался, а мой Барсик пусть подохнет от голода?

– Осади. Кому-кому, а твоему коту костей дам, – рожу скривил. Это у него улыбка такая. Резанули ему ножичком как-то в пивном баре. Вот и улыбка, что гримаса. – Ну ты, Тома, и даешь!

Ушел падла. Ничего, я ему бейца-то поотрываю потом. Лишь бы Барсика покормить. Вышел гад. Несет большой пакет. Килограмма на два. Прикинула.

– Держи. Платить будешь натурой.

– А ху-ху не ха-ха тебе, вошь туберкулезная? – Вася год лечился в стационаре. И как только таких в торговлю берут? Базлают, что мамаша евонная в райисполкоме работает. Все суки продажные. Сумками тащат продукты в дом. Есть же. Есть, а нам фиг. Ну-у-у?

Да и мы не голодаем. Это мне западло хозяйством заниматься. Попробуйте восемь, а то и больше часов только одно и знать – голые задницы мужиков или их исколотые руки. По двадцать инъекций за смену. Капельниц тоже до фига. Бывает, весь день ни крошки во рту. Домой придешь – и в койку. Мама с папой дали здоровье, потому такое паскудство выдерживаю.

– Барсик, Барсик, – вылезает. Не спешит. Ух! Котяра. Он до сих пор не может мне простить, что я его кастрировала.

На кухне развернула пакет. Ах, Васька, Васька! Пьяница, бабник, но душа добрая. Кость в пакете тоже была. На мясе. Подбедерок килограмма на два.

Барсик хрипит. Даже не урчит. Я перевариваю молча. Я же все-таки человек. В квартире потеплело. Молодцы эти коммунальщики. Хорошо топят. С мясом в мой живот попала не одна жаренка. Она плавает в водном растворе спирта. Курю я, это плохо, много. Сколько я видала этих доходяг! Рак легких. Так и мерещатся их серо-зеленые лица. Курю папиросы «Беломор». Моя товарка Надька говорит: «Ты, Тамара, как мужик. Куришь эти вонючие папиросы».

Дура она. Посмотрела б на себя. Вобла вяленая. Ни титек, ни попы. Ноги, как спички. Наш ординатор как-то сказал о ней при мне: «Деру и плачу. От жалости».

Засну и увижу во сне его. Высокого, широкоплечего. Голого. Что, коробит? Хочешь знать, о ком это я? Так я тебе и сказала.

* * *

Послушали. Теперь объясним, кто это так разошелся вечером 21 февраля 1979 года.

Тамара работает процедурной сестрой в больнице. Уточнять, в какой именно, не будем. Не надо обижать ни в чем не виноватых людей, работающих там. Тамаре двадцать два. Она после восьми классов окончила медицинское училище и вот уже четыре года работает.

Папы и мамы у нее нет. Папа погиб на стройке. Оборвалась люлька с высоты шестого этажа. Разбился насмерть. Тамаре тогда было шесть лет.

Мама после смерти мужа стала пить. Сначала пила водку. Потом, когда ее уволили с завода и она пошла работать в ПРЭО дворником, – портвейн. Умерла от отравления, как написали в протоколе, спиртосодержащей жидкостью. В двадцать лет Тамара стала круглой сиротой. Люди помогли схоронить мать, устроить поминки.

Осталась Тамаре эта квартира. Папа получил ее от треста, где работал и где погиб. Квартирка небольшая, но очень уютная и удобная. Отец многое сам в ней переделал.

Тамара красива. Была бы еще краше, если бы не злоупотребляла косметикой. Она стала женщиной в шестнадцать лет. Упоминаем этот медицинский факт для того, чтобы потом у рискнувшего слушать Тамару не возникали ненужные вопросы.

На первый раз достаточно, но мы оставляем за собой право прерывать ее повествование, чтобы пояснять те или иные моменты.

* * *

…Сегодня у меня день варенья. Так мы, девчонки-школьницы, когда-то говорили. Мне исполнилось двадцать пять лет. Заведующая кабинетом дала мне отгул, и вот я сижу на кухне, распаренная от ванны (страсть как люблю плескаться в воде), пью Жигулевское и с хрустом жую подсоленные сухари из ржаного хлеба. Пиво из гастронома по блату достала, сухари делала сама. За окном темень. Светит один фонарь у дома напротив. Его желтый свет напомнил мне морг, куда я с соседями приехала забирать покойницу мать. Там тоже был такой желтый фонарь.

Пиво допито. Сухари схрумканы. На часах ходиках пятнадцать минут восьмого. В это время я обычно выхожу из дома и тащусь в больничку. Спать не хочется, а что делать так рано, не придумаю. В пятницу, а сегодня именно она, пятница-развратница, народ заканчивает работу на час раньше. Я ее и не начинала.

Так сидеть – только попу плющить. Надо прибраться в квартире. Пылью заросла.

Начала со спальни. Раньше тут мои родители выясняли отношения. Поорут, поорут и замолчат. Но слух у меня хороший. Не услышу, что ли, как отец скажет: «Теперь задницей». Или: «Подмахивай, подмахивай!»

Поначалу я никак не могла понять, что они там делают. Дверь они закрывали на защелку, так что в щелку не подсмотришь. Потом-то я и сама такое слышала не раз.

Вообще в их спальню мне ходу не было. Сама я спала в столовой на кресле-кровати. У телевизора.

Но вот спальню прибрала. Можно и передохнуть. Ты думаешь, я одну бутылку пива купила? Ошибаешься. В холодильнике еще четыре бутылки охлаждаются. Как же не попить пивка с устатку? А за окном уже посерело и фонарь погас. И такая тоска жуткая! Понастроили домов-коробок. Все на одно лицо. Сначала посадили тонкие деревца. Куда там! Пообломали тут же. Теперь торчат прутики. Заскрежетал своей лопатой дворник. Что-то припозднился сегодня. Март уже, а ночью выпал снег. Погода взбесилась. В январе был плюс и дождь. Пришла весна, и пришли морозы. У нас девчонки говорят, это все оттого, что ракеты запускают часто. Они и сжигают воздух. Атмосфера изменилась, и погода взбесилась.

В бутылке пива на полстакана. Допью – и пойду убирать столовую. Теперь, правда, эту комнату я называю гостиной. Обеденный стол я отдала соседке Наде, что помогала мне с похоронами мамы. У нее квартира больше моей и семья большая.

У меня в гостиной теперь диван, два кресла и телевизор. Это все. А ты что думаешь? Я в журнале видела. Так обставляют у них, капиталистов. Нет, конечно, там у меня еще столик низкий есть. Надо же где поставить водку или какую там закуску. Ко мне иногда приходят девочки из больнички. Они живут в общаге. Завидуют мне. Ну и пусть.

Вот и гостиная прибрана. Умора! Я вся вспотела. Хоть опять лезь в ванную. Ходики показывают восемь. Утра. Мама моя родная! Впереди весь день. Чем заняться-то?

Когда работаешь, не замечаешь, как день пролетел. Привыкла я вкалывать. С малолетства в хлопотах. А как же? Мать вечно пьяная. Мне же стыдно перед подружками из школы. И вообще я грязи не терплю. Как-то один парень, я парней к себе приглашаю редко, так вот как-то одни парень так и сказал: «У тебя на кухне так чисто, будто тут операционная».

Он студент. У нас практику проходил. Как упоительны были ночи. Эту фразу я вычитала в какой-то книге. Не могла понять, как ночь может упоить. Но так написано. Им виднее.

Студент тот был хорош: высокий, плечи широкие, ноги сильные. Волосы черные. Даром, что ли, что грузин. А может, армянин. Их хрен поймешь.

Всю дорогу тихо так говорил: «Ты женщина моей мечты».

Дурак и врун. Через неделю уже спал с моей подружкой по работе. Она мне говорила, что он называл ее своей мечтой. Нет, определенно дурак. Как Верка, в которой живого веса килограммов девяносто, может быть мечтой? Я еще куда ни шло. Все-таки вешу пятьдесят пять. И ростом выше. Нет, ты не подумай, что я воблина сушенная.

Нет. Все при мне. Просто у меня такая конституция. Напрасно смеешься. Это мне сказал наш заведующий отделением. Он так и сказал, после того как своими опытными руками пропальпировал меня всю: «У тебя, Тамара, это не худоба. Такая у тебя конституция тела».

* * *

Прервем откровения Тамары и дадим маленький комментарий.

Тамара действительно высока и тонка в кости. Рост у нее метр шестьдесят девять. В те времена это был для женщины редкий случай. И была она не тощая. А, как бы сказать помягче, изящная. Но при этом носила Тамара бюстгальтеры размером номер три. В бедрах была объемна. Не будем уточнять, сколько там сантиметров. Одно скажем: Тамара была женщиной эффектной. Как говорится, не страдала отсутствием внимания со стороны мужчин.

Не была она ни недотрогой, ни вездешляйкой. Могла так отшить мужика, что он долго помнил и ее слова, и ее руку.

* * *

Да кто ж это в такую рань трезвонит?! Кого принесла нелегкая? Я не одета. Он же все трезвонит. Подождешь! Вот надену юбку хотя бы и пойду открывать.

Мама моя родная! Вася. Мясник.

– Вот, Тамара, – протягивает пакет, – это тебе мой подарок. У тебя же день рождения сегодня.

Ну, каков наш Вася-мясник! Я его знаю еще со школы. Хулиганом был первостатейным. После восьмого класса я пошла в медучилище, а он – на нашу автобазу районную. Оттуда ушел в армию. Помню, как его провожали. Он живет с мамой-инвалидом в соседнем корпусе. Номера-то домов у нас с ним одинаковые. Корпуса разные. У меня корпус номер один. У него – три. Тогда у него девушка была. Как она плакала! Как плакала. Стерва. Он морозится на Севере, она нежится в постели с его же другом. Тот армию сумел закосить. Пройдоха. Чего с него взять? Его отец в райкоме партии работал. До поры до времени. Их тоже в тюрьму сажают. А ты не воруй.

– Вася, чудак человек, да что же это, – тяну его за руку в дом. – Проходи, пивком угощу.

Он упирается. Он с виду такой, наглый, что ли. А на самом деле, говорю же, душа человек. Но выпьет с устатку и начнет хамить. Потерпи. Работа у него такая. Нервная.

– Ну, если только пивка. Мне же на работу.

Сидим. Он пиво пьет. Я на него смотрю. Вот возьму и обженю его на себе. Всегда с мясом буду. Пить-то отучу враз. Он здоровый бугай. От него и детишки будут здоровые.

– Спасибочко за угощение! Побегу я. Наверное, обыскались меня. Мясо каленое. Его еще размораживать надо.

Вот и поздравили меня с днем рождения. Пошла дальше убирать, а о пакете забыла. Такая я. Бесхозяйственная. Вру. Очень даже хозяйственная. Как сумка. Шутка юмора.

Уже девять. Начало десятого даже. Мама родная! Тьфу ты, черт! Привязалась эта «мама родная». Впереди весь день.

Опять я стою в ванной. Под душем. Тут и вспомнила о пакете. Накинула мужскую сорочку (от кого осталась, не помню) – и бегом на кухню.

Ох уж этот Вася! Свиной окорок. Говядина. Филейчик. Даже говяжий язык. Это просто отпад. Тут, прикинь, рублей этак на двадцать. Может, и больше. Обязательно приглашу Василия завтра на буженину. Я готовить умею. Просто лень для себя готовить.

Хвать-похвать, а нет у меня того, что надо для приготовления буженинки. Смотрю на часы. Магазины открылись только что. Надо поспешить. Сейчас хоть и очереди, но то, что надо, можно урвать. Позже будет поздно.

Пальтишко на ватине. И это в марте! Шапочка «петушок» ярко-красного цвета. Черт меня дери! Чуть не выскочила без теплых с начесом трусов. Мне мои придатки еще пригодятся. Не все же впустую мужики будут спускать в меня.

– Тамара! – окликает меня Надя, наш дворник, – поздравляю тебя!

Надя моя соседка. Это она, не забыли, помогла мне с похоронами.

– Надя, спешу. Ты заходи через часик. Выпьем.

– Спасибо. Зайду, – кричит мне в спину Надя, а я бегу.

Заняла очередь в бакалею, тут же в овощной. Удобно. Все в одном магазине. Вижу, Вася уже хорош. Как успел? Понятно. Пивком у меня расслабился, а тут добавил. Весело работает Вася. Бабы в покатуху. Не всем в очереди достанется мяса, но никто не уйдет злой. Таков наш Вася.

Не прошло и часа, а я уже все, что нужно, купила. Повезло! И опять вприпрыжку домой. Мой Барсик трется о ноги и мурлычет. Подожди, котяра. Скоро дам тебе мясные обрезки.

– Тамара, – это пришла соседка. Не Надя, другая. Ее зовут Ольгой Петровной. У них телефон. Один на весь подъезд. – Тебя к телефону. Если позвонили ей, значит, что-то в больнице. Только там знают, куда звонить в экстренных случаях.

Точно. Прямо на посту заболела моя напарница. Я ей давно говорила: «Не шути. Сходи к гинекологу». Доигралась.

Спасибо, успела сготовить буженину. Упаковала ее в кальку и тряпицу. Так не высохнет в холодильнике. Накормила Барсика. Оделась, как положено, – и в дорогу. Ехать мне на двух трамваях. Метро к больничке не провели. Вот и отметила свой день рождения.

Привезли одного с ДТП. Капельница. Внутривенные инъекции. Врач от него не отходит. Прошел час, и он стал, как мы говорим, уходить. Давление упало, пульс ниточный. То, се. Покатили в операционную. Это уже поздно, в одиннадцать часов. Хирург куда-то ушел. Тоже понять можно. По двенадцать часов за столом. Какой организм выдержит. Мы с доктором над доходягой трудимся. До стола не дожил. Отдал душу под нашими руками.

Потом вскрытие покажет, что мы, да и хирург, уже ничего сделать бы не смогли. У него под черепной коробкой такая гематома была, что не жилец он был уже.

– Тамара, – Гоша, дежурный врач, даже почернел от усталости, – у вас, мне на посту сказали, сегодня день рождения.

Я поправила:

– Уже вчера.

– Да. Уже вчера был день рождения. Давайте же отметим.

– А как же пост?

– Будем уповать на удачу. Надеюсь, больше такого мертвяка нам не подсунут.

Разбавили спирту, девочки принесли кто что. Получился праздничный стол.

Никто не потревожил нас. Больные как будто сговорились не портить нам застолье. Утро мы встретили в хорошем настроении. Гоша все пытался проводить меня домой: «Или я не рыцарь? Я должен проводить вас домой».

Гоша такой. Он и пьяненький остается паинькой. Все на вы.

Что же, пусть проводит. Знаю, у парадной начнет канючить: мол, замерз, устал, чайку бы горячего. Как в сказке, где солдат из топора щи варил. Или как в анекдоте: «Хозяйка, дай напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде».

В трамвае холодрыга ужасная. Сели на заднее сиденье. Я прижалась к нему. Все ж теплее. Он тут как тут. Шасть мне под юбку. Не бить же его по морде. Пусть балуется. Я греюсь. До дома еще пилить почти полкилометра. Утро морозное, ветреное.

Вот и приехали. Побежали. Прибежали. Я жду, когда он начнет свою песню.

– Я пошел, – вот тебе и ухарь с Кавказа. Мне даже обидно стало. Лапал, лапал, под юбку лез, а тут – я пошел. Нет уж. От меня так просто не отделаешься.

– Куда пошел? Я такую буженину сготовила. Пальчики оближешь. Или вы, евреи, свинину не едите?

– Я еврей не настоящий. Я еврей по папе. Мама моя осетинка.

– Еврей ты. Вон шнобель какой. Весь в отца.

– У евреев, чтоб ты знала, национальность считается по матери, а не по отцу. Пошли кушать твою буженину.

Так, рано утром у меня на кухне начался банкет. Только мы с Гошей выпили по первой за мой день рождения, как в дверь позвонили. Пришла соседка Надя.

– Я сегодня специально раньше убрала территорию, чтобы успеть тебя поздравить, – это она говорит мне, а сама таращится на моего Гошу. – Приятного аппетита вам!

Эта Надя стерва еще та. У нее муж, позавидуешь. Пьет по выходным и при этом ее не лупит. Добрый. Вкалывает на заводе каком-то и зарабатывает хорошо. Его часто в командировку посылают. Он говорит, это шефмонтаж. Что это, не объясняет, но важничает.

Надька, вобла сушеная, но до этого, понимать надо, о чем я, сильно охоча. Ей своего мужика мало. Он за порог – она уже в теплой еще постели с кем-нибудь кувыркается. Вот и тут. Не успела войти, а на Гошу уже глаз положила.

Мне-то что. Он мне, как рыбе зонтик. Не люблю таких. Черных, что ли. То ли дело Вася. Кстати, надо пойти пригласить его.

– Вы тут без меня как-нибудь. Я схожу к Васе. Его свинину трескаем. Надо пригласить.

Знаю, я уйду, а Надька успеет затащить Гошу на свою жопу. Она не упустит. Знаешь, что она мне говорит? Она говорит, что мужское это очень даже полезно для женщин. Без него у нас всякие нехорошие болезни. Рак, например.

Опять подморозило. И когда весна наступит? Я весну люблю. Солнышко греет. В лесу ландыши распустились. Я обожаю их запах. Надька действительно успела убрать двор. Дорожки выметены. Чисто. До Васиного корпуса недалеко. Двор перейти. Но спешить так не хочется. Во дворе никого. Все уже разъехались на работу. Дети, эти цветы жизни, рвать бы их с корнем, еще спят. Посижу на лавочке под грибком. Покурю. Пусть Надька вдосталь «напьется» этого самого. Худючая и зло… Стыдно такое на детской площадке сказать. Да ты понимаешь, о чем я.

Курить на свежем воздухе обожаю. Я и дома выхожу на балкон покурить. Небо прояснилось, и где-то за крышами домов – а они все высокие – начало светить холодное солнце. Папироса выкурена. Надо идти. Вася с мамой живет на седьмом этаже. Если лифт не работает, подниматься не буду. Вошла в подъезд, а навстречу мне Васина мама: «Тамара, ты, что здесь делаешь в такую рань?»

– Вашего Васю хочу украсть. У меня вчера день рождения был, но я дежурила. Сегодня отмечаю.

– Опять водки нажретесь. У Васеньки скоро печень вся жиром изойдет, – мамаша Васи до пенсии работала в тубдиспансере и считает себя сильно умной по медицинской части.

– Не бойтесь, Татьяна Павловна, у вашего Васи цирроза не будет. Он хорошо питается. На его-то месте.

– Ты на что намекаешь?! А ну пошла отсюдова, – злющая старая карга.

Я в лифт юрк – и лови меня. Мне жалко ее. Одна воспитывала Ваську. Муж, как только узнал, что она беременна, сбежал. Хорошо отец с матерью не выбросили дочь гулящую. Приютили и Васю поначалу кормили, одевали, обували. Но беда одна не ходит. Что за напасть! Они в деревню поехали вот так же. Весной. Хотели снять комнату на лето. Ребенку свежий воздух и парное молоко нужны. На обратном пути в автобус, на котором они ехали, врезался этот самый молоковоз. Пятеро всмятку. Они тоже убились насмерть.

– Я к тебе вчера заходил. Никто не открыл. Один кот орал.

– Так кто откроет, если меня на работу вызвали? А Барсик замок открывать не умеет. Сегодня праздную. Пошли, а то там Надька с Гошей всю буженину слопают.

– Спасибочко. Я мигом, – я осталась стоять в параднике, а он убежал куда-то. Тоже мне, кавалер. Хренов. Я всегда так. Если кто мне нравится, я его ругаю, на чем свет стоит. Дурной у меня характер. Мне уже двадцать три, а мужа нет. И не предвидится.

Как хороши были ночи с ним! В книге прочла – очаровательны. Почти три месяца мы с ним жили как муж и жена. Он моряк. Прапорщик. Знала бы я, что он тут в Ленинграде в командировке. Его корабль на ремонте стоял. Он мне лапшу на уши понавешал: мол, я на базе служу. В хозвзводе. Мы с тобой жить будем, что кот в масле.

От него у меня осталась одна его фуражка. Летом-то они фуражки белые носят. А эта черная. Смыло волной моего морячка.

А вот и Вася. Боже мой! В черном костюме, с галстуком. Фраер фраером.

– Вася, ты прекрасен. Но у меня не ресторан. На кухне сидим.

– Ничего ты не понимаешь, Тамара. Праздник должен быть праздником.

– Ты сам-то понял, что сказал? Пошли уж! И брось пакет-то.

– Это подарок тебе. Зачем бросать.?

– Дорогой, – с грузинским акцентом сказала я и подхватила Васю под руку, – пошли. Гостем будешь.

Пошли, как два фраерка. Идем по дорожке, а тетки так и зыркают. Мне же слышно, что они говорят: «Вишь, Тамарка-то Ваську захомутала. Теперь кажный день мясо трескать будет».

В квартиру вошли, я тут же носом своим учуяла. У меня опыт. Надька сияет. Гоша лыбится по-идиотски. Понятно. Надька своего не упустит. Это дело не хитрое. Я так не могу. Мне надо, чтобы все было красиво. Не по-кошачьи.

– Тамарочка, – вопит Надька, – мы ничего не ели и не пили. Тебя дожидались, – сучка, хотя бы утерлась. Губищи мокрые и распухшие.

Не съели, но выпили. В бутылке половина.

– Тамара, – Василий серьезен, как на экзамене, – поздравляю тебя, и вот возьми. Это тебе, – достает из пакета настоящие джинсы.

– Спасибо, Вася, – облобызала его – и мигом в спальню. Примерить. Тютелька в тютельку. Молодец Вася. Угадал размер, а ведь ни разу я ему не дала мою попу облапить. По длине, конечно, великоваты. Но это так и нужно. Подогну. Ноги у меня длинные. Мало надо будет укорачивать.

Сели. Буженина сочится. Салат светится майонезом. Язычок говяжий в хрене томится. Принесенная Васей бутылка 0,7 водки прохлаждается в холодильнике.

– Тамарочка, – начала наш праздник Надя, – я тебя знаю вот уже, – тут я ее перебиваю:

– Не надо говорить, сколько лет мы знакомы.

– Пусть так. Ты молодец. И работа у тебя хорошая, и живешь ты в квартире одна. Желаю тебе в этом году найти хорошего мужа!

– Мужья – не грибы. Чего искать-то?

– Правильно говорит Тамара, – встревает Вася, – замужество и женитьба – это как судьба. Можно всю жизнь прожить, а свою половинку не встретить. Так что выпьем за удачу Томину.

– Не знала я, Вася, что ты лирик. Но за удачу выпью.

Так и понеслось. За удачу хлопнули. Салатиком закусили. Вторую выпили, как положено, за родителей моих. Не чокаясь. Но третью пили уже за друзей, чокнувшись. Тут и водка в моей бутылке кончилась.

Через час мы уже говорили, перебивая друг друга.

– Вот у нас в ЖЭКе бухгалтерша все норовит нас обдурить, а сама себе и начальнику премии стрижет и стрижет. Я же знаю: мы на двор грязь мести, а они в кабинете запрутся и ну давать угля народу, – это, конечно, Надька.

– Я так скажу. Если вовремя не сделать вентиляцию легких при травме грудной клетки, то пострадавший уйдет через десять минут, – это Гоша.

– Нет, – как будто спорит с ним Вася, – если мясо подморожено, то с кило набегает граммов пятьдесят.

Я молчу. Это привычка у меня такая. Больше слушать, меньше болтать. Меня заботит, хватит ли выпивки. Закусь сообразить всегда можно. А вот водку дома не сваришь. За окном темень непроглядная. Там холодно. Кто пойдет в магазин?

– Хватит языками чесать. Водка кончается. Что делать будем? – Гоша, Гоша. Взял бы и пошел сам. Как же?! Он доктор.

– Я пойду, – Вася.

Чего я тут буду делать с ними. Надькой и Гошей. У Надьки уже руки чешутся. Да и Гоша свои руки в карманы штанов запустил.

– Вася, я с тобой. Воздухом подышу и прикуплю чего-нибудь на закуску.

Желтый фонарь светит в дальнем краю нашего двора. Жутковато. Где-то за корпусами скрежещет трамвай. Рельсы давно надо менять. Выскочил наш дворовый пес. Сволочи с пятого этажа завели щенка. Побаловались и выкинули на улицу. Я бы его приютила, но мой же Барсик ему всю морду исцарапает. Вот и подкармливаю.

– Тарзанчик, – так я его зову, – потерпи. Куплю чего и тебе.

Удивительный пес. Все понимает. Машет хвостом и бежит рядом. Так и пошли в «стекляшку». Там и водку купить можно, можно и чего-нибудь на закусь высмотреть.

– О закуске не беспокойся. Я с Ниной из гастрономии хорошо знаком.

– И как она?

– Умная. Ее с пятого курса универа выгнали. Какие-то стишки распространяла. Нигде на работу не брали. Я за нее похлопотал. Сначала подсобницей работала. Теперь в гастрономе. С ней каждый дружбу хочет водить. Она гордая.

В магазине пусто. Ни людей, ни товара. Водка одна и минералка.

– Ты иди за водкой, а я с Ниной поговорю.

Водки я купила. И то со скандалом.

– Мы в одни руки отпускаем одну бутылку.

– Так у меня две руки, – попыталась я пошутить.

– Я тебе пошучу. Сейчас милицию позову.

– Не надо милиции звать. Вот моя рука. Давай мне, – Вася тут как тут.

– Купил чего закусить?

– И нам купил, и твоему Тарзану.

С неба (мразь-то какая это небо!) посыпалась снежная крупа. Ветер задул и больно бьет в лицо этой самой крупой. Василий обнял меня за плечи и прижал к себе. Вот так, подумала я, пройти с ним по жизни. Это у меня бывает. Такое завихрение в мозгах.

– Тамара, – почти прошептал Вася, – я жениться надумал.

Сердце мое екнуло. Ну не дура ли? Молчу. Жду.

– Ты ее знаешь. Она в винно-водочном стоит.

– Хорошая пара. У тебя закусь, у нее выпивка.

– Ты все о своем. Тебе бы выпить и закусить.

– А у тебя на уме, конечно, одна любовь. Да знаешь ли ты, что такое любовь?

– Знаю теперь.

– Это хорошо.

Иду. И такая тоска меня взяла, хоть вой.

– Давай чего Тарзанчику купил.

Тарзан с хрустом стал грызть косточки. А я украдкой вытирать слезу. Редко я плачу. А тут разобрало. Двадцать три года. Все при мне. Работа хорошая. Жилье, другой позавидует. Да и сама по себе я еще не старуха. А никто не предложит пойти с ним в загс.

Надька сидит на кухне одна.

– Где Гоша?

– Ушел твой Гоша, – это надо же. Он мой. Сама мужика оседлала и вот он мой.

– Что, перестаралась, старая простипома? – тогда в город завезли эту рыбу.

– Девочки, гулять будем дальше?

– Иди домой, Вася! Нечего тебе с гулящими девками делать, – и подталкиваю его к дверям. Вижу, Васю жаба заела. – Водку твою мы сами выпьем. Деньги верну. С получки.

Остались мы с Надей одни-одинешеньки. Надя быстро захмелела и начала клевать носом. И ее я выпроводила. Вот и вся гулянка.

Надо завязывать с этим. Если никто замуж не берет, буду учиться. Решаю я и иду в ванну. Горячий душ обжигает тело. Долго я стояла под его струями. Думала. Это у меня привычка такая. Думать. Лето перекантуюсь, а осенью пойду на курсы повышения квалификации. Хватит сутками мужицкие жопы колоть. Место старшей процедурной сестры освобождается. Наша уходит на пенсию. Вернее ее «уходят».

Горячий душ меня взбодрил, и, поняв, что заснуть не смогу, решила допить водку.

Хорошо все-таки у меня. Уютно и даже красиво. Ну, приведу сюда мужика. Он начнет везде сорить и пачкать. За ним стирай да убирай. Надо мне это? Жрачку ему готовь? Готовь. Его грязные носки и трусы стирай? Стирай. А в результате что? Пять – десять минут кувыркания в постели, когда его надо еще растормошить. Овчинка выделки не стоит. А дети? Так это без замужества можно. Выращу одна.

Боже ты мой! Уже половина третьего ночи. Быстрее в койку. Спать, спать! Мне на работу не надо. Так что буду отсыпаться.

* * *

Небольшая ремарка. В свои двадцать три года Тамара выглядела значительно моложе. От природы она обладала острым умом, хорошо запоминала прочитанное. Одним словом, была способна на большее, нежели быть обыкновенной процедурной сестрой. Заснув, она уже не просыпалась до звонка будильника.

Не могла знать Тамара, что заведующий реанимационным отделением Анатолий Иванович Пехтин давно приглядывался к ней. Ему нужна была именно такая работница. Защитив кандидатскую диссертацию, он задумал превратить отделение в образец. Почти два месяца он в числе других, молодых практикующих и одновременно занимающихся наукой, врачей был на стажировке во Франции. Это было время, когда Де Голь вышел из военной составляющей блока НАТО и отношения между Францией и Союзом потеплели.

Какие там кабинеты! Какое оборудование! Анатолий Иванович, дед которого выходил в море даже при шторме и удачно промышлял треску, обладал в высокой степени амбициями.

Помнил он и крылатое выражение «Кадры решают все». Тамара была отличным специалистом и тоже, он это видел, была честолюбива. Ну а то, что она притягивала его эго подобно магниту на синхрофазотроне в Обнинске, говорить не приходится.

Он решил – пусть пройдет лето, а осенью он перетащит Тамару к себе на отделение.

Как причудливы линии судьбы! Тамара в это же самое время думала об учебе и переходе на более престижную работу. Это слово – престиж, она услышала как-то в гастрономе. Очень понравилось оно ей.

Но подождем до осени.

* * *

Ай да Вася! Закатил такую свадьбу. Закачаешься! И его избранница тоже хороша. Что она с собой сделала, не знаю, но выглядела она в загсе, как молодка двадцатилетняя. Куда убрался ее живот? Не иначе как корсет натянула. Глубокий вырез на груди открывал, как говорила Надька, достояние республики. Что же, будет чем вскормить младенца. Мне, по секрету всему свету, сказали, что она уже на четвертом месяце. Вот и весь секрет.

Нет. Я на такое никогда, хоть режь меня, не пойду. Вася был в костюме-тройке. В нейлоновой сорочке. Дефицит.

Я долго приглядывалась к нему. Трезв. Надо же, как действует этот обряд. Как же я ошибалась! Доехали до «стекляшки», и там он уже был весел.

Терпеть эти «горько» тоже не по мне. Какая гадость – слюнявиться при людях. Я так считаю. Поцелуй даже более интимен, чем само совокупление. Это я как медик вам говорю. Вы когда-нибудь видели, чтобы животные, например коровы с быками, целовались? Я – нет. А вот как бык «покрывает» корову, я видала. Как говорит Гоша, не эстетичное это зрелище.

Через час Васю отволокли домой. Невеста же была в ударе. Ну и что, что на четвертом месяце! Что же ей теперь обкакаться и не жить? То танго. То буги-вуги. А то и вальс. Она и там, она и тута.

Посмотрела я на это веселье и пошла домой.

Иду себе, никого не трогаю. Июнь теплый, но вечера прохладны. Зябко мне, но я не спешу. Дома отогреюсь. Есть и чем, и где.

– Тамара, – кто это вечером. – Тамара, подождите.

Боже ты мой! Наш участковый. Новый. Старый-то совсем спился, и его выперли из милиции.

– Чего вам, гражданин начальник?

– Да так. Ничего. Смотрю, одна идешь со свадьбы. Чего так?

– Это в ваши, гражданин начальник, обязанности тоже входит – интересоваться с кем мы, бабы, спим?

– Зря ты так! Я тоже вот один с пункта правопорядка иду.

– Вы и говорите как-то казенно, – в темноте, говорят, все кошки серы, а он ничего себе. Светел лицом, широк в плечах, и опять меня понесло. – Один? И я одна. Вот и встретились два одиночества. Айда ко мне! На свадьбе драться начнут не скоро. Успеем погреться, товарищ гражданин начальник.

– Пошли, гражданка задержанная.

– Уже и задержанная?

– Я тебя на всю жизнь задержу. Ты, Тамара, мне люба. Будешь моей женой.

Ничего себе, сказала я себе. Вслух я, конечно, выразилась иначе.

– А ты не суетись. Подумай. У меня на тебя компры лет на пять.

У меня матка опустилась. Неужели пронюхал о том, что я с поста тырила. Назначат укольчик доходяге. Я ему просто баралгинчику. А те ампулы домой. Та же Надька за долю малую их сбагрит. Смотришь – в доме новый телек.

– Пошли в дом. Нечего на дворе толковище разводить.

– Петя, ты что, вправду меня любишь? – говорю я, едва шевеля губами. Это уже спустя три часа.

– Завтра подам рапорт на кратковременный отпуск. В загсе я договорюсь. Нас распишут сразу.

– Ты у нас самый главный начальник, что ли?

– Главный не главный, но некоторые слушаются. Меня на учебу отправляют через две недели. Буду не участковым, а настоящим опером. В звании тоже повысят. Так что, Тамарочка, заживем мы с тобою.

Вот ты скажи: есть Бог или нет. Я не знаю. Но судьба есть. Я его слушаю, а сама думаю. Привычка у меня такая. Думать.

А вдруг это и есть мой суженый. Судьба. Парень он видный. С виду здоровый. Все знают, не запойный. Даже выпивши, он себя в руках держит. Если и матюгнется, то парой слов. Я помню, как он Васю нашего оттащил домой, когда тот напился в стельку и начал права качать. Не отволок в кутузку. Не вызвал хмелеуборочную машину. Так мы прозвали машину из вытрезвителя. Добрый, значит, малый. Чем черт не шутит. Пойду за него, ребенка рожу, а там можно и развестись. Прописывать к себе ни-ни.

– Уж больно скорый ты, участковый! Для приличия поухаживал бы за мной. Цветочек подарил, в ресторан сводил. Чай не на войну собрался.

Знала бы, да ведала, что произойдет через год. Он же мне в ответ.

– Две недели ухаживаний тебе хватит? – говорит эту чушь вполне серьезно. Мне даже смешно стало.

– Ты, Петр, чудак большой. Ты это все всерьез? Или приглянулась тебе моя квартирка?

– Я, Тамара, с малолетства привык быть серьезным. Детдомовский я. Там сопли быстро подтерли. Кулаком да ремнем. А что касается твоей квартиры, то мне и своей комнаты достаточно. Можем и у меня пожить, – помолчал и добавил. – Пока не родишь.

– Тогда, товарищ участковый, детдомовец, начинай ухаживать прямо сейчас. Проводи до дома.

Дошли до моего подъезда. Я жду, когда он начнет приставать. Он руку пожал и намылился уйти. Я ему:

– Что ж, и ко мне не подымишься? Чаю с кофеем не попросишь?

– Кофе на ночь не пью, а от чаю не откажусь.

Идем по лестнице, лифт, как всегда, не работает, я думаю, когда же он начет. Чаем напоила. Сидим. Он молчит, и я молчу. Мой Барсик один «говорит». Трется о ноги милицейские и урчит. Вот жучара.

– Так, я пойду, – то ли спрашивает, то ли просто говорит Петя.

– Иди.

– Завтра у меня дел на участке почти нет. Отрапортую в отделение и свободен. Сходим куда?

– Сходим.

– Так я зайду после одиннадцати?

– Петенька, завтра выходной. Я буду спать в одиннадцать.

– Разбужу. Много спать вредно.

– Это кто же тебе такую чушь сказал?

– Я читал, что все великие люди спали мало. Наполеон спал три часа.

– То-то драпал он из России так, что пятки сверкали.

Забавно с ним говорить. Он вроде взрослый малый, а говорит, как дитя малое.

– Кутузов тоже спал мало.

– Откуда ты знаешь-то?

– Знаю, – и весь сказ. Помолчал и дальше. – Ты вот думаешь, милиционер – он дурак. Книжек не читает. А я много читал. Это мое хобби.

– Нате вам, какие слова знаешь.

– Ладно уж. Пошел я, – и уже в дверях. – Спи. Зайду завтра после полудня.

Ушел. Я сижу. Молчу. Барсик ушел в спальню. Жучара же! Ушел милиционер, и мне стало тоскливо. Что-то в нем есть. Что – не пойму. Думаю. И надумала. Без пол-литра не разберешь. Достала бутылку из холодильника. Нарезала огурчиков. Остатки. Наболтала в графине клюквенного варенья с водой. Лучше любого лимонада.

Сижу. Думаю. Это у меня привычка такая. За окном темно, но видно, как отражается желтый свет фонаря. Тоска! Выть хочется. Хлоп рюмку и жду. Потекло, согревает. Не закусываю. Жду. Пора и вторую. Хлоп вторую. Запила глотком моего лимонада. Жду.

Что им! Кто-то в дверь звонит. Это надо же! В час ночи звонить. Может, Петя? Вскочила и побежала открывать.

– Тамарка, – орет пьяная Надька, – Тамарка, чего ты ушла-то? Мы так веселились. Так веселились.

– Уймись и зайди. Соседей разбудишь.

– Я иду, – уже шепотом, – вижу у тебя свет в окне. Дай, думаю, зайду. Вот, смотри, – достает початую бутылку водки.

У меня эта водка уже из ушей прет. С души воротит.

– Спать иди, шлендра. Мало тебе?

– Я – шлендра? – орет, как свинья недорезанная. – Я – шлендра? От нее каждый день мужики выскакивают, словно лимоны выжатые. А я – шлендра!

– Да не ори ты! Проходи уж в дом.

Разбудила-таки соседей. Они в крик:

– Милицию вызовем!

– Вызывайте участкового, – отвечаю. Дверь прикрыла, и Надьку в кухню потащила. Та как-то враз сникла, размякла. Тащи эту воблу сушеную.

– Тамара, Тамара, – и в слезы.

– Не реви. Выпей, полегчает.

И тут начала она мне душу свою открывать. Лучше бы не открывала. Помойка, а не душа. Узнала я, что второго ребеночка прижила она от начальничка своего. Что мужа ненавидит смертельно. Готова прибить его, да боится. Что болезнь у нее такая. Она в книге вычитала. Бешенство матки. По-научному истерия.

Как тут не выпить еще! Хотя и воротит. Вот так обе пьяные и сидим на кухне. Досиделись до того, что в радио запиликало. Мама моя родная! Пять утра уже.

– Иди домой, Надька! Мне спать надо.

– Мне тоже надо. Я тута прилягу. Сосну у тебя. Не хочу домой идти.

– Еще чего, – я представила, как придет Петр, а тут эта валяется. Что подумает.

Еле-еле выпроводила за порог. Уже гимн заиграли по радио, когда я наконец-то улеглась. Голова – на подушку, а я в сон. И снится мне мужчина. Не Петя, не Гоша и не Вася. Как бы чужой, но до смерти близкий. Так и кажется, что я его с детства знаю. Он стоит рядом с кроватью. Улыбается так хорошо. А я – надо же такое! – лежу голенькая совсем, и мне не стыдно. Он улыбается и молчит. Я тоже молчу, но знаю, это мой отец. Отца-то я помню. Но этот не тот отец, что я помню. Но отец. Надо же, такое приснится.

Проснулась от звонка в дверь. Спросонья никак не могла понять, где звонят. Выскочила в прихожую в одних трусиках. Хорошо топят коммунальщики.

– Кто там? – кричу, а в ответ:

– Милиция.

Думаю, Петя это. Прикрыла рукой грудь и открыла.

Мама моя родная, а там двое незнакомых мне мента.

– Вы такая-то? – в лоб мне.

– Я самая, а что надо-то?

– Мы пройдем, а вы оденьтесь. У нас к вам вопрос есть.

Накинула халатик. Вышла. Они как встали у дверей, так и стоят.

– Может быть, хотя бы на кухню пройдем, – говорит тот, что постарше.

– У вас вечером в гостях кто-нибудь был? – это все старший.

– Был. Наш участковый. Петр. По батюшке не знаю.

– Уточним, – этак с хитрецой все тот же мент со звездочками на погонах. – А еще кто-нибудь был?

У меня со сна память выдуло. Все тот мужчина перед глазами. Но не он же был у меня в гостях. Этот мент с погонами опять гундосит. Насморк, что ли, у него?

– Вы Надежду Бабкину знаете?

– А кто ж не знает нашего дворника?

– Она, случаем, к вам вчера не заходила?

– Вчера нет, а сегодня да, – так я шучу.

– Уточните, в котором часу.

– Когда пришла, не скажу. Пьяные мы с ней были. На свадьбе погуляли. А вот когда я ее выпроводила, скажу. Как раз радио пиликать начало.

Они переглядываются и головами закивали, как китайские божки, что у меня на шифоньере стоят.

– Вы посидите. Мы пока бумагу составим, и вы подпишите.

– Это, с какого такого рожна я буду чего-то подписывать?

– Здесь не подпишешь, – на ты перешел мент, – в отделение доставим. Там и не то подпишешь, прости господи.

– Ты что, свечку держал? Оскорбляешь. Да! Я на вас управу найду.

– Успокойтесь, – это уже молодой, – так положено. Надо подписать протокол допроса.

– Это что же – я уже и виноватая?

– Нет. Только свидетель, – это опять молодой. А старший, сука:

– Пока.

Тут опять звонят в дверь.

– Идите, откройте! О нас ни звука, а сами за дверью спрятались. Прямо детектив какой-то. Как в кино.

– Тамара, я пришел сказать и извиниться перед тобой. Сегодня гулять не пойдем, – Петя. Мой Петя.

– Лейтенант Пронин, – рявкает тот, который со звездочками на погонах, – разговорчики.

– Виноват, товарищ капитан.

– Чего вы на моего жениха орете?! Он ко мне пришел.

– Я и вчера был у товарища Ининой. До одиннадцати вечера был, – Петя серьезен.

Помялись, потоптались и ушли. А чего приходили, я так и не поняла.

* * *

Из протокола осмотра места происшествия:

«Труп мужчины лежит на полу у дивана на спине. Правая рука на груди, левая вдоль тела. Мужчина одет в трусы черного цвета. На голове, в ее левой височной части, открытая рана. Рядом с телом кухонный молоток для отбивки мяса…»

Ну и так далее. Судмедэксперт по окоченению трупа определил время убийства. В промежутке между шестью и девятью часами утра. В квартире больше никого. Труп обнаружила соседка. Утром уходила на дежурство в трампарк и увидела открытую дверь. Заглянула и увидела соседа мертвым.

Где дети и их мать, никто не знал. Девочке семь. Мальчику пять.

Вот таким было то утро.

Надежду Ивановну Бабкину арестовали через два дня. Она с детьми пряталась у дальней родственницы убитого ею мужа в Парголово.

На первом же допросе она призналась в убийстве. Правда, никаких деталей не помнила. Пьяна была сильно.

Заседание суда продолжалось два дня. Надежду осудили и приговорили к пяти годам содержания в колонии общего режима. Детей определили в детский дом № 5.

* * *

Петр ухаживал за мной все двенадцать дней. Сводил меня в ресторан. Два раза были в кино. Один раз подарил мне какие-то чахлые цветочки. Зима же.

– Это наши обручальные кольца, – сказал он мне на тринадцатый день, – послезавтра поедем в загс.

Я не противилась. Убийство Надькиного мужа подействовало на меня сильно. Я так и видела ее лицо, опухшее, красное и слова ее: «Страсть как ненавижу его». Он меня лапает, а меня воротит. Так и вырвет. Убила бы!»

Говорили, что нашли его голым. Значит, он начал то, что Надька называла «лапает». Тут она его и прибила. Интересно чем.

– Не забудь взять паспорт, – Петя, Петя. Знал бы ты, чем занята моя голова. Как бы ни случился и у нас с тобой такой расклад. Я ведь терпеть долго не буду. Тьфу-тьфу. Чур меня.

Все эти дни я вспоминала сон в то утро. Постепенно в душу мою закрадывались сомнения. Я вспоминала слова какой-то тетки в детском садике: «Вылитый Федор Петрович!» Моего папу звали Вениамином.

– Ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю. Паспорт не забуду, – сама же думаю, не забыть бы вообще в этот загс прийти.

Расписали нас быстро. У Петра свидетелем был тот самый капитан, что допрашивал меня, а у меня – моя напарница. Надьки же не было.

Отметили у меня. Собралось народу немного. Быстро и разошлись. Утром мы уезжали в Псков к родителям мужа.

На этом можно было бы окончить историю с географией о моем замужестве. Одно скажу по секрету.

За день до нашего бракосочетания я дежурила в ночь. Анатолий Иванович пришел ко мне на пост после полуночи. Все спят. На отделении спокойно. У меня чаек готов. В холодильнике, где мы храним некоторые препараты, колбочка с настоечкой спиртовой. Бутерброды я принесла из дома. Думала, поужинаю и прилягу. А тут он:

– Можно к вам, Тамара Вениаминовна?

Пили-ели мы вдвоем. Никто не мешал нам. Говорил Анатолий Иванович интересно. Был ласков и нежен. Я «улетела».

– Так мы договорились, Тамара. Осенью ты переходишь ко мне на отделение.

До осени дожить надо.

 

Глава вторая

9 декабря 1979 года в родильном доме родила Тамара Вениаминовна Инина. Это я. Как ни настаивал Петр на том, чтобы я взяла его фамилию, я отказалась.

– Пойми, дорогой, у меня нет братьев. Помру я – и уйдет наша фамилия. Дети же с твоей фамилией будут.

Убедила. Мой Петя молодец. Окончил свои курсы. Получил капитана и стал оперуполномоченным в нашем районном отделении милиции. Три месяца работал там. Принял участие в задержании особо опасных вооруженных преступников и за это был награжден.

Я же тоже, несмотря на живот, прошла курсы повышения квалификации и теперь работаю у Анатолия Ивановича. И работа ответственная, и зарплата больше.

В роддом меня отвез сам муж. На милицейском уазике. Как переполошились сестрички там, когда мы подкатили с сиреной и мигалкой!

Роды прошли без осложнений. Малышка, девочка, родилась чистенькой, волосатой. Мы с мужем договорились, что если будет мальчик, то назовем Иваном. И у него отец Иван, и у меня Иван. Если же дочка, то Машей.

Грудь Машенька брала хорошо. Через пять дней меня определили на выписку. Снегу за ночь навалило чуть ли не по колено. Небольшой мороз и пасмурное небо. Но на душе у меня было яснее ясного. Добилась своего. Я – мать.

Муженек мой приехал опять на служебной машине. Где-то раздобыл гвоздики. Красные гвоздики на фоне белого снега. Красиво!

Мы уже садились в машину, когда я у ограды увидала своего начальника. Анатолий Иванович стоял у ворот, и в руках его были тоже красные гвоздики. Мы уезжали, но я успела увидеть, как он бросил цветы под колеса машины.

Что же, милый доктор, придет время, и ты бросишь цветы уже под ноги дочери и матери. Так-то.

Для Маши мы с Петей оборудовали уголок в спальне.

– Спать, мой милый муженек, будешь в гостиной. И не возражай!

– Это как же? Я же муж тебе.

– Именно, что муж. А не любовник. После родов мне заниматься любовью нельзя. Потерпи.

На том и сошлись во мнениях. Маша спит. Мы же решили отметить мое возвращение домой.

– Я счастлив, Тамара.

– Что такое счастье? Петенька, милый мой, счастье – это свобода. Ребенок – большой труд. Бессонные ночи. Постоянная тревога. Ты готов к такой жизни?

Я выпила пятьдесят граммов водки. Не повредит. Я-то знаю. Таков мой организм. Выпью и становлюсь злой. Так и хочется врезать в морду. Петя, Петя. Мать моя родная! Неужели ты ничегошеньки не чувствуешь? Как донор ты хорош, но жить с тобой под одной крышей, есть из одной миски, спать в одной кровати… Уволь!

– Это и есть счастье, Тамара. Счастье материнства.

– Ты прохлаждаться будешь, а мне – это самое материнское счастье. Так?!

– Я буду зарабатывать. У меня служба.

– За твою службу тебе и платят, как псу цепному. На кость и воду хватает.

Что тут приключилось с Петенькой! Лицо его покрылось пятнами цвета очищенной свеклы, глаза округлилась и налились кровью, рот открылся, обнажив язык. Зрелище мерзкое. У кого-то, может быть, маска гнева устрашающая. Но не у Пети.

В таком состоянии он пробыл минуту. Вдруг вскочил, выдавил из глотки клич вождя апачей и выбежал из квартиры. Мне показалось, что он вышиб дверь.

На меня напал смех. Машенька проснулась. Началась так называемая семейная жизнь. Муж в бегах, дочь в слезах. Я в полуистерике. Весело!

Машу я успокоила быстро. Дала грудь – и всего-то. Поел младенец, я перепеленала его – и он спать. Я тоже успокоилась. Вернулась на кухню и стала методично напиваться. Первый день после родов дома – и на тебе! Такой фокус-покус. Молоко я сцедила и поставила в холодильник. На сегодня Маше хватит. Завтра все из меня выйдет. Все будет хорошо, Тамара, успокаивала я себя. И медленно, целеустремленно напивалась.

Не знала я, что через тридцать дней буду пить горькую, провожая Петра в «командировку в вечность». Выполняя интернациональный долг, капитан милиции в августе 1980 года погибнет, подорвавшись на пехотной мине французского производства.

Потом, на тайных поминках, мне его боевой товарищ расскажет, что за сволочь эти французские мины. Петр мог бы жить. Но не было рядом никого, кто мог бы наложить жгуты. Истек кровью мой первый муж.

Ох уж эти французы. Сделали такую мину, что не убивает человека, а только отрывает ему ноги. Гуманисты хреновы.

Наши вояки тоже хороши! В военкомате такого туману навели, упаси Боже! Откуда я могу знать, что такое «груз-200»? Я ему, этому лысому майору, говорю:

– Когда и где я могу забрать тело мужа, чтобы по-христиански похоронить?

А он мне:

– Мы сами не знаем, когда прибудет «груз-200». Заходите, мол.

Это что же за паскудство такое? Я медик. Мне ли не знать, сколько времени труп может быть вне холодильника. Чего я буду в землю опускать?

Одно скажу. Хоронили Петра в закрытом гробу. Стыд и позор. Никого от его службы. От военкомата пришел тот майор. И зачем? Затем, чтобы предупредить меня, чтобы я или кто другой слова о его командировке не сказали. Вот ведь как. Для меня Петр муж, убитый. А для них это «груз-200».

1 сентября я вышла на работу. Дети, в школу собирайтесь! А я – на работу, как на каникулы. Там меня ждут. Там я нужна не как дойная корова, а как специалист. Там, наконец, меня ждет, я в этом уверена, Анатолий Иванович.

Что это было? Мое замужество. Роды. Смерть мужа. Что это? Хотя я и говорю, что есть у меня привычка думать, но тут мои мозги закипают.

Как сказать Анатолию Ивановичу, что дочь-то его. Мне ли не знать? Тогда Петр круглосуточно дежурил по Управлению и учился на своих курсах. Не было у него сил исполнять свои супружеские обязанности. Петя был хоть и крепким мужичком, но все же…

Машеньку определила в ясли. Ну и название. Телят тоже в яслях держат. Теперь в шесть утра я уже на ногах. Кормление дочери. Себе стакан чаю и бутерброд. Морду поставить надо? Надо. На это минут десять уходит. Бегом, бегом. Закинула Машку в ясли и опять бегом на трамвай.

– Спешишь все? – кричит мне вслед тетка, занявшее место Нади. – Ноги не обломай!

Я успеваю ответить:

– Мети лучше, сучка драная!

Листья уже вовсю летят с деревьев. Мне они нравятся. Красиво и приятно шуршат под ногами. Но сейчас мне не до них. Не могу я опаздывать. Все-таки я начальник. Старшая медсестра на отделении. У меня в подчинении пять сестер и три санитарки.

– Товарищи, – Анатолий Иванович, как всегда, чисто выбрит, свеж лицом, на нем накрахмаленный халат и оригинального фасона шапочка. – Тамара Вениаминовна приступает к своим обязанностям после большого перерыва. Прошу помочь ей войти в рабочий ритм.

Лучше бы он этого не говорил. Знаю, как они будут помогать. Наоборот, палки в колеса будут вставлять.

Через час на отделение по скорой помощи поступил мужчина сорока лет с открытой черепно-мозговой травмой. Пять часов наш нейрохирург с бригадой в семь человек «колдовали» над ним. Они сумели его вывести из шока, восстановили сердечную деятельность, близкую к норме, стабилизировали АД и пульс. Со стола сняли, в общем-то, живого человека. Но был ли Олег, так звали пострадавшего, в полном смысле человеком, я не решусь утверждать. Кома – koma.

– Тамара, – Анатолий Иванович сам зашел ко мне, – вот план лечения больного на два дня. Готовьте все необходимое.

У меня на языке так и вертится – зачем все это? Ясно же, не человек он. И вряд ли им когда-нибудь будет.

Молчу. Он давал клятву Гиппократа. Ему виднее. Через час у меня все было готово. Подошел и мой час. Мне за Машенькой надо в ясли.

– Тамара, – мы с Анатолием Ивановичем курили на лестничной площадке, – я все понимаю. Но и вы поймите меня. Мне нужен работник, а не человек, отбывающий часы на службе. Вы не можете как-нибудь так устроить, чтобы не срываться и бежать за дочерью.

Я его понимаю. Наша работа такая. Что же, буду переводить Машу на круглосуточные ясли. Мне, как ни крути, работать надо. Никто теперь не поможет. А жить надо. Дочь растить, да и своя жизнь не кончилась. Разве не так? Скажите.

– Я вас поняла. Сегодня же переведу дочь на круглосуточные ясли.

– А муж не может хотя бы забирать девочку?

– Моего мужа убили.

Анатолий Иванович покраснел.

– Ради Бога, простите! Я с этой работой совсем сухарем стал. Примите соболезнования. Я понимаю. В милиции служба опасная.

– В Афганистане его убили.

– Да, да. Тяжелое бремя легло на страну. Но это жизнь. Крепитесь!

Так и хотелось сказать ему:

– Уж лучше бы понос.

Да не поймет этот интеллигент моего юмора.

– Так я побежала?

– А можно я к вам после дежурства зайду? – прорвало беднягу. Я же вижу, он слюной исходит, глядя на меня. Помнит ту ночь.

– Не надо, – вижу он готов расплакаться, – пока. Еще сорок дней после похорон не прошло. Потом. Потом все будет.

Понял, милый доктор. Даже вздрогнул от радости.

А того доходягу мы «вытащили». Жена плакала от радости, когда он узнал ее и сказал несколько понятных слов.

Мои девочки смирились с тем, что я их начальница, и стали работать слаженно и прилежно. Нас даже отметил на общеклинической конференции Главный врач. А Анатолий Иванович сдал автореферат докторской диссертации в типографию. Впереди защита.

Машенька росла. Лишь один раз приболела, но не сильно. Наверное, пошла в папашу моего. Он был здоровяк. Не разбейся на стройке, жил бы, как все его пращуры, лет до девяноста. А может быть, и не в него. Мои сны провидческие. Помню того, что стоял надо мной голенькой. А мне стыдно не было.

Чувствую, вам не терпится узнать, приходил ли ко мне Анатолий Иванович. Чего рассусоливать. Приходил. И не раз.

Скажу вам другое. Надька вернулась. Вот это штука! Дали ей пять лет, а прошло всего около двух.

Я столкнулась с ней во дворе. Прошла мимо и не обратила внимания.

– Что, не узнаешь? – окликнула она.

А как узнать? Была тощей. Стала полненькой. И это в колонии! Волосы стрижены так коротко, что, ее, глядя на попу, можно принять за мужика сзади.

– Сбежала? – что же еще подумать. За убийство же посадили.

– Так бы я тут расхаживала. Дело пересмотрели. Кто-то постарался. Переквалифицировали и вот отпустили по УДО.

– Это что за чудо такое?

– Условно-досрочное освобождение. Вот чего. Иду комнату смотреть.

– И это уду тебе, и комнату тебе. Другие на очереди всю жизнь стоят, а тебе – тут же.

– Закон такой. Я же жила тут.

Смотрю на Надю и не узнаю ее. Как колония могла изменить эту женщину. Пополнела и похорошела. А то, что волосы обрезала, так это к лучшему. Еще я обратила внимание, что стала бывший дворник как бы чище, что ли.

– Пойдем вместе, – пока я размышляла, Надя не стояла на месте, – посмотрим, что за хаверу мне предложили.

Маша в яслях. Дома шаром покати. Все едино, хотела в наш магазинчик заскочить. Может быть, у Васи мясцом отовариться.

– Сначала в магазин зайдем, потом уж пойдем смотреть твои апартаменты.

Зарядил дождь. А желтый фонарь все так же светит мрачно. Добежали до магазина. Быстро так. В магазине пусто. Кто же в такое время по магазинам ходит? В отделе «Вино-водка» стоит новая барышня. Крашеная блондинка с бюстом размером шесть. На полках одно «Полюстрово». Это надо же!

В мясном наш Василий прохлаждается. Трезвый и от того злой. Увидал Надьку и как заорет:

– Смотрите, кто к нам пришел! Наша Софья Перовская, – хохочет стервец. – Местного разлива.

– Заткнись! И тебя порешу.

– Ой, испугались! Иди, Надюша, мясца отрублю на закусь.

– Мне отруби, клоун Юрий Никулин местного разлива.

– Так за ради Бога, Томочка, – угомонился и пошел в подсобку.

Через минуту оттуда уже слышалось – тук-тук. Рубит. А на прилавке пусто.

Одним словом, мы с Надей вышли из магазина и с мясом, и с водкой. Василий навязался ко мне в гости. Знала я, что его семейная жизнь не удалась. А как же иначе? Попался он, как карась, на крючок. Знаю я эти приемчики – мне можно, можно. А сама как раз в том моменте, когда подзалететь можно, стоя с подветренной стороны мужского туалета. Какая же тут счастливая семейная жизнь?

Посмотрели комнату. Ничего комнатка. Бывшая колясочная. С туалетом в нише. Выпили по сто.

У меня не разгуляешься. Мне в шесть вставать. Так что разошлись рано. В десять вечера.

Уж через неделю я узнала, что Вася в ту ночь ночевал у Надьки. Да так там и остался жить. Вот крику-то было! Женушка его, нет чтобы дома с ним разобраться, вытащила дитя на улицу и ну орать на весь наш большой двор:

– Вчерась из тюряги вернулась, а уже чужих мужей от жен законных уводить. Сука драная!..

И так далее.

Даже наш новый участковый оторвал зад от стула и приперся. Стоит. Молчит. Ухмыляется.

Поорала женушка да ушла к себе.

– Расходитесь, граждане. Спектакль окончен, – скомандовал участковый и двинул к обиженной неверным мужем жене. Протокол составлять. Не иначе как. Только рассказывают, через час Верка, жена обиженная, побежала в магазин.

А Вася так и остался жить в комнате, где уборная в нише.

Со мной так бывает. Начну рассказывать что-то, а вспомню другое. Вот и заболталась.

– Тамара, – говорил Анатолий Иванович уже сидя у окна на кухне у меня дома, – не будем лукавить.

– Я не лукавлю. Мне какой смысл?

– Я не о том. Мне тридцать пять. Я обременен семьей, – он такой, наш заведующий. Слова в простоте не скажет. – Загружен работой. Это смысл моей жизни. Я постоянно в поиске, – слушаю, не перебиваю. Чего еще скажет. – Вокруг меня постоянно люди. Я знаю, я нужен им. Но я так одинок, Тамара.

Тут я не выдержала:

– Бросьте вы! Чего нюни распустили? Одинок он. А вы пригласите кого-нибудь вместе выпить, закусить. Это жизнь. Вы же не монах. Ко мне вот ходите. Что и я вам уже надоела?

– Как вы правы!

– Значит, надоела?

– Не о том. Не о том. Я как раз и хотел сказать, что с вами я обретаю душевный покой. Мне с вами просто хорошо.

– Так чего расплакался, дурачок ученый?

– Я не могу, не имею права бросить семью. Моему сыну Мишке семь. Он у меня поздний.

– Кто же просит тебя бросать семью? Из партии погонят. С работы уволят. Нельзя разводиться.

– Как же жить?

– Так и живи. Я, что, чего-то требую от тебя? – У меня уже скулы сводит от этого разговора. Недаром кто-то сказал – гнилая интеллигенция.

Поговорили. Он ушел, а я принялась за уборку. Это у меня такая привычка. Расстроюсь и начинаю уборку. Отвлекает. Через час потная, но довольная я свалилась на тахту. Передохну, приму ванну и пойду гулять. На работу завтра не надо. За меня Валентина Ивановна осталась. Ей доверять можно.

Чистая и благоухающая я вышла из ванной. Чаю выпила. Посидела. Куда я пойду? Дома лучше. На дворе уже темно. Начало октября. То дождь, то солнце. Ветер. Холодно.

 

Глава третья

Что за притча! Как встану с постели, так начинает подташнивать. Машеньку в школу спроважу – и хоть опять в койку ложись.

Так и делаю. Минут десять полежу. Отойдет, и тащусь на работу. Мои девочки знают, что без меня делать. Нас в лаборатории семь человек. Я заведующая. Анатолий Иванович с отделения реаниматологии ушел. Теперь он заместителем главного врача работает. Он доктор медицинских наук, и все говорят, будет главным скоро. Но кто его знает. Там такая кухня.

Отошло. Можно и идти. Сегодня обязательно сдам кровь на клинический и билирубин. Печень у меня с детства пошаливала. Столько пить – какая печень выдержит!

Вот и опять весна. Весну не люблю. И день рождения свой отмечать не люблю. Не могу забыть тот день рождения. Васю, Надьку, Гошу. Какую свинину Васька мне тогда подарил.

А желтый фонарь заменили на галогеновый. Теперь синим светом светит. Но все равно противно.

Гошу вспомнила. Он скоро от нас ушел. Его пригласили в клинику Углова. Что же, он мастер. Каких доходяг из смертной ямы вытаскивал.

К Петру езжу один раз в год. Цветочки положу. Выпью стопку. Как же, был мужем мне.

1987 год. Сколько воды утекло! Мне тридцать три. С Анатолием Ивановичем у нас все хорошо. Жена сама ушла от него. Сын с ней. Но живем мы с Анатолием Ивановичем порознь. Я так захотела. Привыкла я жить одна.

Мамочки, остановку проехала!..

День пролетел, не заметила. Работаем мы, как рабы. От лабораторных столов не оторваться. Больных почти полтысячи. А еще из поликлиники подбросят то кровь, то мочу.

– Тамара Вениаминовна, – это самая молодая моя лаборантка Наташка, – можно к вам?

– Чего рожи строишь. Случилось у тебя чего? – с нашей Наташей каждую неделю чего-нибудь да происходит. Один раз даже из милиции звонили.

– Это у вас случилось, а не у меня, – у меня сердце так и оборвалось. С Машей что!

– Что с дочерью? Говори, не тяни.

– С вами. Лично, – глаза смеются. Ох, Наташка, Наташка! – Беременны вы, Тамара Вениаминовна.

– Сдурела! Сколько лет мне, помнишь? Перепутали все.

– Можно контрольный анализ сделать. Цито.

– Пошли, – говорю уверенно, по-начальнически, а у самой поджилки трясутся. Это надо же! Дура, решила, что в моем возрасте можно обходиться без презервативов.

Через час мы с Наташкой сидели у меня в кабинете и пили спирт. Закусывали венгерскими маринованными огурчиками. То, что надо.

– Как я вам завидую, Тамарочка Вениаминовна! Старшая – уже школьница. Будет вам помогать, – Наташа слегка запьянела и была весела. – Я вот с кем ни трахаюсь, ой, простите, ни сплю, ничегошеньки.

И тут она сказала такое, от чего у меня мурашки по коже побежали:

– А Анатолий Иванович тоже молодец. Еще может.

Вот так, Тамара Вениаминовна! Думала, все тайно? Ни фига. Все все знают. Знали и молчали. Тактичные девочки.

– Чего болтаешь?

– Тамара Вениаминовна, так все же знают, что наш Анатолий Иванович любит вас, – скорчила гримаску. – Страсть как любит.

Дверь в кабинет я заперла. Кто-то стучит.

– Открой! – а сама быстро убрала мензурки и банку с огурчиками.

Пришли за Наташей. Это ее подруга с пятого поста. Ну и нюх у этой подруги:

– Выпиваете. По какому поводу?

– С устатку пьем, – молодец Наташа. Нечего болтать.

Они ушли, а я еще выпила. Если печень у меня в порядке, так почему же не выпить? Все к одному. Я беременна. Мне повысили именно с сегодняшнего дня оклад, выдали премию, а утром я достала из ящика приглашение в автомагазин. Почти пять лет я стояла на очереди. «Жигули» пятой модели, моя мечта. Сбылась!

Домой я поехала на такси. Не доехала. На полпути опять меня затошнило. Освободила желудок и пошла пешком. Вечер тихий. Народу мало. Идти легко. Не зря же я два раза в неделю хожу в спортзал при школе. Там ихний физрук организовал с ведома директора школы секцию для таких вот молодящихся дамочек. Я среди них была самой молодой.

* * *

Примечание.

К началу 1987 года Тамара весила шестьдесят три килограмма. Могла отжаться раз тридцать, не сбив дыхания. Могла сутками пропадать на работе и потом еще предаваться любовным утехам. Она и дочь приучила к занятиям спортом. Девочка успешно занималась спортивной гимнастикой в школе олимпийского резерва.

Отметим, Тамара сохранила не только фигуру, от природы красивую, но и лицо свое. Мужчины выворачивали головы, увидев ее на улице.

При этом, как мы могли заметить, не ограничивала себя в еде и питие.

Но послушаем ее дальше.

* * *

Во дворе какая-то суматоха. В свете сиреневого фонаря я увидела Надьку, Васю и других моих соседей.

Не буду же толкаться, чтобы протиснуться внутрь этой толпы.

– Вася! Вася! – он-то откликнется. Услышал.

– Чего случилось?

– Нашего участкового убили. Горло перерезали от уха до уха. Кровищи, целая лужа, – странные люди. Человека зарезали, как барана, а им забавно. Даже усмехаются.

Меня опять затошнило. Успела дойти до угла.

Надо же – убили милиционера, а никого из этой самой милиции и близко нет. Вот тебе и демократия, Михаил Сергеевич! Как все восторгаются им. Гладкий, одет, обут красиво. Говорит гладко. Жену же его бабы просто обожают. Им, дурам, нравится, как она одевается.

Не знаю, но мне он не по нутру. Даже противен. Ненастоящий какой-то мужик. И говорит вроде правильно, но что-то лживое. Я слышу. Вот разрешили кооперативы. У нас в «стекляшке» открыл какой-то грузин частный, то бишь кооперативный ресторан.

Один раз мы с Анатолием Ивановичем зашли туда. Ничего не скажу. Не так, как в других. Интерьер оригинальный. Мебель стильная. И все. Официантки такие же хамки. Меню кавказской кухни. Все втридорога. Поешь один раз и зарплату оставишь.

Но, что удивительно, свободных мест нет. Бугаи с девками крашенными. Наглые до безобразия.

Мы с Анатолием Ивановичем ушли, не дожидаясь десерта.

Опять я отвлеклась.

Ушла домой. Да и народец разошелся. А милиционер с перерезанным горлом остался лежать под фонарем.

Больше меня не тошнило. Простите. Все я о своем. Больше не буду. Дело житейское.

– Анатолия Ивановича позовите, пожалуйста, – я редко звоню Толе. Опасаюсь, что ли, его сына. Он в возрасте таком. Трудном.

– Тамара Вениаминовна, – ни тени неприязни, – папа вышел за сигаретами. Чего передать?

– Попроси его мне позвонить, Миша.

– У вас все в порядке? – отцовское воспитание.

– Да, – а что сказать мальчику? Не огорошу же я подростка сообщением о моей беременности.

Лишь подумала об этом, как тут же решила: и Анатолию об этом пока ни слова.

Через пятнадцать минут мы с Анатолием Ивановичем говорили о предстоящей покупке машины. Еще через десять минут мы уже уговорились, что он прямо сейчас приедет ко мне – не потеряем время утром завтра.

Заснула под аккомпанемент громкого мата во дворе. Работали наконец-то приехавшие опера. Убили их товарища, а они разборки устроили – кто виноват в этом. Отголосками до меня доносилось:

– Крышевать надо было по уму.

Или:

– Крысятничал. Вот и пошел под нож.

Ни стыда, ни совести. А впрочем, откуда это у них?

«Пятерочку» мы с Анатолием Ивановичем выбирали долго. Но еще дольше мы добирались до Центра продаж АвтоВАЗа. Два раза я едва сдержала рвотные позывы. Хорошо, взяла с собою леденцы лимонные.

Домой ехали на красной машине. Это мне стоило 300 рублей. Права на вождение я получу через месяц.

Теперь считайте. Вышли мы из дома в шесть утра, а вернулись в семь вечера. Ничего, я дольше ждала своей очереди на счастье быть автолюбителем.

В программе «Время» все тот же Михаил Сергеевич. Через кадр его жена. И, что поразительно, каждый раз в новом наряде. В ушах звенит: «Перестройка необратима, необратима, необратима». Шаманство какое-то.

– Я сегодня у тебя останусь. Надо отметить твое приобретение.

Анатолий Иванович остался у меня надолго. До рождения сына.

Новый, 1988 год мы встречали впятером. Мы с Толей, Маша и наши сыновья. Молодец, Миша. Он так искренне радовался сводному брату.

– Как назовем сына? – этот вопрос я задала Анатолию, после того как мы проводили старый год и выслушали все того же Михаила Сергеевича.

– Иваном, – не задумываясь, ответил Анатолий.

– Что же, звучит – Иван Анатольевич, – так же быстро, как отец, отреагировал Миша.

Когда Мише исполнилось тринадцать лет, мама его буквально взмолилась: «Возьми его к себе! Не справляюсь я».

Думается мне, что не только переходный возраст сыграл тут свою роль. Дошли до меня слухи, мир тесен, что претендент на ее руку поставил вопрос ребром: или я, или он. То есть Миша. Вот и стали жить вдвоем. Сын и отец.

Миша попросился пойти на двор. Там дядя Витя из третьего корпуса устроил фейерверк. Работает этот дядя в каком-то кооперативе. И всего в том кооперативе пять человек, но все умельцы. Один собирает из деталей приставки к телевизорам, чтобы программы из Финляндии принимать. Другой ходит по домам и устанавливает замки с секретом. Правда, месяца через три в эти квартиры стали наведываться воры. А так ничего. Замки крепкие. Кто что, в общем. Дядя Витя начал пить запойно, и его с работы погнали. Пьяный взрывотехник страшнее банды разбойников.

– Тамара, пора нам определяться.

– Говори, пожалуйста, нормальным языком, – я видела, что Анатолий взволнован и даже несколько растерян.

– Хорошо. Мы должны жить вместе. Под одной крышей. Так по-человечески?

– Итак, посчитаем. Я да ты. Это два. Маша и Миша. Это уже четыре. И теперь вот Иван. Это уже пять человек. У меня в квартире две комнаты. У тебя одна, – не хотела я напоминать, что жене он оставил трехкомнатную квартиру в «академическом» доме на Кировском проспекте. – Где будем вить гнездо?

– Ты копила на машину. Я копил на квартиру. Это не упрек. Избави Бог, – а я и не обижаюсь, слушаю. – У меня очередь в кооперативе. Пойду к нашему депутату. Попрошу, чтобы он посодействовал.

– Думаешь, поможет?

– Попытка не пытка. Кажется, Миша вернулся.

Это я дала ключи мальчику. По телевизору начали передавать зарубежную эстраду.

– Теперь наша очередь идти гулять. Я слушать этот вой и писк не в состоянии, – в этом я с Анатолием Ивановичем солидарна.

Местные фейерверкеры ушли, оставив на снегу рыже-черные подпалины. Фонарь мигал. Мело. Ярко светил полумесяц. Под детским грибком двое целовались. Оттуда доносился прерывисто голос женщины:

– Дам, а ты не женишься.

А в ответ фальцетом:

– Я врал тебе. Врал.

Мужчина с голосом ребенка то ли утверждал, то ли спрашивал.

– Скажи, доктор наук, сколько же надо выбросить адреналину в кровь, чтобы на морозе обнажаться, даже частично?

– Думаю, у него в крови в данный момент больше спирта, чем тестостерона, – доктор и есть доктор. – Пошли в сквер!

Новый год начал свой путь и тут.

 

Глава четвертая

Нашу жилищную проблему мы решили так. Миша остался жить в однокомнатной квартире. Мальчик превратился в юношу. В его рассудительности я могла убедиться не раз. Не по-детски он, например, принял решение оформить наши с Анатолием отношения.

– Это не так уж современно, но верно. Сейчас сплошь пропагандируют так называемые свободные отношения. Я же думаю, что все это от ущербности мозгов.

Миша готовился к выпускным экзаменам в школе. Как ни склонял сына Анатолий к поступлению в мединститут, тот настаивал на своем. Он будет строителем. Далеко смотрит юноша.

Естественно, такое решение жилищной проблемы добавляло нам, да, да, и мне тоже, хлопот. Нельзя же оставлять надолго юношу одного. И речь даже не о его моральном облике. Переспать с женщиной он может и вне дома. Но кушать-то он должен. И не в забегаловках по имени Макдоналдс.

Иван рос здоровым и практически не доставлял мне особых забот. В год он уже был определен в ясли-сад. Я вышла на работу. Нашу лабораторию перевели на хозрасчет. Крутись заведующая теперь. Маша тоже радовала нас с отцом. Без особых проблем Анатолий оформил отцовство. По праву.

– Тамара, готовь меня в командировку, – объявил муж.

Командировка в Израиль. Такого пять лет назад представить, даже во сне, было невозможно.

Забыла сказать. Как всегда, о главном. Мы живем в большой четырехкомнатной квартире. На Васильевском острове. Рядом с гостиницей «Прибалтийская». Депутат похлопотал. Сколько эти «хлопоты» стоили нам сверх того, что надо было внести за квартиру, говорить не буду.

В тайне от мужа я копила на обустройство нового жилья. Главное, решила я, так оборудовать кухню, чтобы там было и красиво, и удобно. Баба есть баба.

* * *

Отступление первое.

Описываемое тут относится к 1993 году. Тамара скромно умалчивает, что три месяца назад она сделала аборт.

Она все так же стройна. Ее волосы тронула седина, но она, в отличие от других ее не скрывает краской. Она успевает раз в неделю посещать спортивный клуб. Там и сауна.

Кстати, и Анатолий Иванович держит форму. Какая бы погода ни была, он в шесть утра уже бежит по берегу залива.

И еще. Анатолий Иванович один раз все же изменил Тамаре. Было это в Москве. Той суматошной. Ельциновско-Дьяченковской. Выживший из ума, руководимый дочерью Борис постепенно сдавался под напором сил, сохранивших государственность.

В гостинице «Россия» Анатолий Иванович занимал номер, где долгое время жила одна из звезд постсоветской эстрады. Может быть, дух разврата и распущенности витал там. Пошутим так. Одно определенно: дело было не просто в шампанском, коли он лег с женщиной из бара в постель.

Пожалуй, довольно отступлений.

* * *

На Земле обетованной муж пробыл две недели. Его лекции прослушало более сотни профессоров.

– Как же ты обошелся без языка? Ты же иврита не знаешь.

– Зато они знают русский. Расскажу тебе тамошний анекдот. Приехал в гости к сыну из России еврей. Сын пошел утром на работу, а его отец решил погулять. Шел, шел и заблудился. На ломаном английском стал спрашивать, как домой добраться. А ему в ответ с хохлятским акцентом: «Ты, шо, батько, по-русски ни в зуб ногой? Тут так не проживешь».

– Не смешно, – у меня к «еврейскому вопросу» отношение особое. Но говорить почему, не буду.

Миша в строительный институт не поступил. Не набрал одного балла. Осенью его призвали в армию.

Маша на каникулы уехала в Америку. То есть в США. Там она полтора месяца будет работать в кемпинге. Кем-то вроде наших бывших пионервожатых.

– Отличная языковая практика и денег привезу, – говорила она, стоя уже за загородкой таможенного контроля в Пулково-2.

Ваня остался дома с няней. Через три дня они уедут к ней в деревню в семи километрах от Порхова.

Ни у меня, ни у мужа ничто не трепыхнулось в груди, когда мы сажали их в междугородный автобус.

Немецкая мина пролежала в земле пятьдесят восемь лет. Ни время, ни влага не истребили ее убийственную силу.

Хоронили мы мальчика, двух лет от роду, в закрытом гробу.

* * *

Отступление второе.

Мало написано о боях в районе Порхова. Но именно там был дан наиболее интенсивный отпор немецким войскам на пути к Москве.

Тысячи солдат полегли в лесах Псковщины. Это были дни, когда немцы превосходили нашу армию во всем. Немудрено, что до наших дней в земле лежат сотни снарядов, мин и прочей смертоносной гадости.

Один из тысячи случай – и погиб мальчик.

Тамара Вениаминовна стоически перенесла похороны, поминки сына. Еще двое суток она держалась. На третий день нервы ее не выдержали.

Анатолий Иванович употребил все свое влияние, подключил свои деловые связи. Врачам удалось снять шок, вывести женщину из комы. Острая недостаточность мозгового кровообращения. Инсульт.

Она осталась жива. Но был ли это тот человек? Человек, который в любых стрессовых ситуациях не терял самообладания, был полон юмора.

– Коллега, – старый товарищ, доктор медицины, практикующий в институте мозга, оперирующий каждый день, приехал сам на кафедру к Анатолию Ивановичу, – традиционные консервативные методы лечения, я надеюсь, вы это понимаете, не принесут желаемого эффекта. Я гарантирую вашей супруге не только жизнь, но и полную реабилитацию. Уверяю вас, Тамара, – старый товарищ-коллега был и другом Тамары, – станет еще краше…

* * *

– Тамара Вениаминовна, – здесь ко мне все без исключения обращаются подчеркнуто вежливо и даже ласково, – через десять минут я сменю воду. Отдыхайте!

То, что было, а может быть, и не было в последние шесть месяцев я не помню. Все мне излагает мой муж. А муж ли? Я перенесла инсульт. Почти месяц я была не в сознании. Об убитом сыне Ване он старается не говорить. Я понимаю – чего уж говорить? Первые дни после моего возвращения в жизнь я не могла даже вспомнить его лицо. Смотрела на фото, где я, мой муж и мальчик, и не узнавала его.

Мою дочь Машу я признала сразу. Она вернулась из Штатов загорелой, окрепшей. Я бы сказала, возмужавшей. Раздалась не только в бедрах, что естественно, но и в плечах. Ее русые волосы коротко стрижены. На затылке выбриты. Чудно! Она уверена в речах и движениях.

– Мама, это Штаты. Там жизнь разительно отличается не только от нашей. От всей европейской. В моем кампусе были ребята из Франции, Бельгии и Германии. Они так же, как я, не могли принять американский стиль жизни. Не верь, что мы, русские и американцы, похожи. Это все выдумки недоумков, прости за тавтологию.

Такой предстала передо мной моя Машенька, которая с года воспитывалась в яслях.

– Тамарочка, пора менять воду.

Голой вылезаю из ванны. И тут же слышу голос сестры:

– Как же вы красивы фигурой. Ни в жизнь не дам вам сорок лет!

Плутовка. Знает, сколько лет мне, а лжет. Ложь во благо. Пусть ее. Она хороший работник. Муж рассказал мне, что до инсульта я работала заведующей большой клинической лабораторией. Значит, сидит во мне начальнический зуд. Давать оценку работающему.

Ванна полна. В воде растворены новые ингредиенты. Можно окунаться. Мне нравится бултыхаться в воде. В озере мне купаться не разрешают. А так хотелось бы!

Отступление третье.

После успешно проведенной операции Тамара Вениаминовна полностью восстановилась. Речь, движение. Она уверенно ходила, ее руки утратили дрожь. Потеря памяти о тех трагичных днях была защитной реакцией и не волновала ни нейрохирурга, ни Анатолия Ивановича.

Как бы компенсируя утраченное, к Тамаре Вениаминовне пришла способность запоминать тексты и речи изустные с лету. Ей было достаточно один раз прочесть или услышать текст, и она могла тут же его воспроизвести.

Анатолий Иванович похлопотал, и Тамара уехала на берега озера Ильмень в частный пансионат для истощенных психикой и нервами женщин и мужчин из среды жен новой лигатуры. Наместники президента были в основном молоды и амбициозны. Многие, войдя в круг, поменяли старых жен на молодых. Вот эти молодые телки, иначе не скажешь, и поправляли тут пошатнувшееся здоровье. Театр!

Отдельные номера. Обстановка на пять звезд. Деликатесные продукты в меню. Обслуга вышколена лучше, чем в Четвертом главном управлении Минздрава Союза.

Как такового тут лечения не было. Да и кого и от чего лечить?

Массажи. Водные процедуры. Если назначали физиотерапию, то только приятную.

Тамара Вениаминовна попала в этот пансионат, больше похожий на загородную гостиницу, в конце июля.

Что же будет с нашей героиней дальше?

* * *

Я долго гуляю по лесопарку. Природа тут спокойная. Смешанный лес чист. Нередко встречаю тут мужчин в униформе, убирающих валежник и расчищающих дорожки. Какие же деньжищи получают хозяева от нас, болеющих хитростью и ленью! Вернее, от наших мужей.

Я – самая старая среди дамочек. У них сложились мини-компании. Я не вхожа в них. Мне и одной тут хорошо.

Как-то, гуляя вдоль берега Ильмень-озера, натолкнулась на троих рыбаков. Они сидели у костра и ждали, когда сварится уха. Какой аромат распространялся от котелка, подвешенного на длинной ветке, один конец которой был воткнут в землю и придавлен большой каменюкой.

Я встала поодаль и вдыхала запах супа.

– Девушка, – это я-то девушка, – идите к нам! Ушицей угоститесь. У вас там таким не накормят.

– Это где же там, у нас?

– У вас в зоне, – хохотнул один.

– Вы правы. Там зона. А тут жизнь.

День выдался солнечным, безветренным. Утром до завтрака я успела принять ванну с солями калия и йодом. Проделать двадцать упражнений для легких. Мой завтрак был не обилен, но калориен. Так что сейчас я, пройдя почти два километра, была голодна.

Мужчина, который предложил мне подойти, быстро соорудил нечто похожее на кресло из пня и веток молоденькой елочки.

– Садитесь. Вам будет удобно.

Все трое рыбаков были в возрасте от сорока до сорока пяти. Одеты в робы из грубой ткани, в высоких сапогах. От них исходил запах рыбы и воды.

– Ильмень надо бы закрыть для туристов-походистов. От них одна грязь и потрава, – начал «светскую» беседу все тот же мужчина.

Остальные согласно закивали. И молчок. На озере «провыл» какой-то катер.

– Иваныч пошел, – прокомментировал Федор Петрович. Он так представился. Тут откликнулся самый, по-моему, младший.

– Значит, у Веры хлеб будет.

– И вино, – добавил другой.

– Вы не подумайте, мы мужчины трезвые. После озера примем по двести, и будет.

Другие молча усмехнулись.

Мне было с этими мужчинами тепло. Говоря языком современных массмедиа, комфортно.

Их язык прост и понятен. Чувства искренни. Вот сейчас кто-то снимет котелок с огня. Его товарищ уже расстелил на траве рядом большую брезентовую скатерть. На ней органично смотрятся эмалированные миски и такие же кружки. Белый подовый хлеб нарезан крупными ломтями. Он аппетитен. Стрелки зеленого лука и пятна ярко-красных помидоров оживляли серость грубой ткани.

– Вы с нами пить будете? – спросил Федор Петрович.

– Если вы о водке, то мне врачи не рекомендуют.

– Но и не запрещают же, – в способности мыслить логично ему не откажешь. – А уха без водки и не уха вовсе. Водка оттеняет ее вкус.

– Вы поэт.

– Вы зря шутите, – вступил в разговор один из рыбаков, – у него книга стихов вышла. Он у нас и поэт, и математик. Так что спора между лириками и физиками у нас нет.

– Когда-то был, – с тоской ответил поэт-рыбак.

– Да. Теперь надо заплатить, чтобы тебя напечатали. Раньше автору платили. Теперь все наоборот.

– Культура наоборот, – Федор Петрович.

Третий в это время разливал уху по мискам, а водку по кружкам:

– Милости просим кушать!

Я впервые ела такую уху. Прав Федор Петрович. Глоток водки подчеркнул ее вкус. Зеленый лук сладок. Помидор сочен.

– Госпожа Инина! – крик доносится со стороны пансионата.

– Это вас. Бегите! Нам на свою… – Федор Петрович замялся. Я ему помогла:

– И мне на свою жопу приключений не надо.

Я уже входила в лес, когда слышала его голос:

– В субботу приходите! Коптить будем.

Вежливо, но исключительно зловредно, меня отчитали в «зоне».

До субботы я жила ожиданием встречи с рыбаками. Скажу уж прямо: встречи с Федором Петровичем. Мне очень хотелось прочесть то, что лезло мне в голову: «Ставь свечку каждый день. Ставь свечку. Ставь свечку к иконе Божьей Матери. Ставь свечку. Моли ее. Проси. Проси любви. Моли ее о том, с кем хочешь быть и жить…»

Что скажет он? Все-таки у него книга издана.

Уху я ела в понедельник и сразу стала считать часы. 96 часов. Четыре дня и пять ночей. Их надо прожить.

– Тамара Вениаминовна, к вам муж приехал, – в этот момент я принимала ванны с морской солью и вспоминала голос Федора Петровича. Удивительной привлекательности голос. Бас с хрипотцой. При этом четкий. Каждое слово Федор произносит так, как будто отливает литеру в линотипе.

Вот, нате вам – муж приехал. Через три часа я должна пойти на берег озера. Там, у пня и сосны, меня ждет копченая рыба. Меня, я так думать хочу, ждет Федор Петрович.

Но вот он. Мой муж.

Представьте, я не узнала его. Нет, я говорю не в переносном смысле. Он пополнел. Голова его была налысо выбрита. На нос сели большие очки со стеклами «хамелеон». А вкруг его красивого рта серебрилась бородка-эспаньолка. И что особенно поразило меня, так это аромат, что источал этот импозантный мужчина. Раньше муж у меня ассоциировался с запахами карболки, хлорки и прочими околобольничными запахами. Говорил этот мужчина неспешно. С большими паузами. Он как бы оценивал эффект от произнесенного им.

Он говорит, а я считаю минуты.

– Анатолий Иванович, спасибо, что приехал. Автобус до Пскова через двадцать минут. Ты успеешь.

Он молчит и моргает глазами. Словно обиженный ребенок. Я все понимаю. Это он вытащил меня из ямы. Это он оплачивает мое пребывание тут. Я все понимаю. Но вот передо мной совсем чужой человек. Я не смогу даже сесть с ним за стол и, как говорится, преломить хлеб. На берегу озера Ильмень меня ждет мужчина с хрипотцой в голосе.

– Я уезжаю в командировку. Через два дня. Во Францию. Читать лекции.

Я молчу. Что я могу сказать? Я сама не знаю ничего. Пока.

Он уходил по чисто выметенной дорожке, а я уже была в мыслях на берегу у коптильни.