www . napisanoperom . ru

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© Н. Беспалов, 2014

© ООО «Написано пером», 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

 

Пролог

По радио после первого выпуска новостей диктор, женщина по фамилии Быстрова, прочла сводку погоды. Температура – плюс три, ветер западный, десять метров в секунду, влажность воздуха семьдесят процентов. В городе, где я живу, ветры и большая влажность – обычное дело. Город назван именем Ленина, а мне больше нравится, когда его называют Питером. Не Петербургом и не Петроградом, а вот так просто: Питер. Слышится мне в этом имени что-то французское.

Боже мой, уже пять минут седьмого. Трамвай отойдет от конечной остановки через десять минут. Пропущу его – придется ехать на работу на автобусе. С нового года я решила экономить. Хочу купить шубку из каракуля. Помню, папа рассказывал, как Никита Сергеевич Хрущев в шестьдесят первом году, после того, как поменяли деньги, и цены, кстати, тоже поменяли, то есть повысили, сказал: «Я заставлю советский народ нагибаться за копейкой». Меня тогда пионервожатая готовила к вступлению в ВЛКСМ.

Чай остыл, и сахар остался лежать на дне чашки не растворенным. Соскребла ложкой и съела. Не пропадать же добру.

Когда я уезжала из дома, где родилась и прожила семнадцать лет, мама отдала мне свою шубку.

– Зачем мне тут шуба? – сказала она и была права. У нас в Жданове – это теперь городу вернули старое название Мариуполь – холодов практически не бывает. Кстати, я об этом А. А. Жданове ничего не знаю. Наверное, болела, когда о нем наш историк рассказывал. Об историке я ещё расскажу.

Скорее, скорее, а то и автобус пропущу. Опаздывать мне никак нельзя. Что с того, что я на этом заводе работаю уже девять лет. Скоро юбилей. Это я так считаю.

Тётка Вера кричит мне – это моя соседка: «Ирка, я ухожу!»

Вера Петровна – мать-одиночка. Какой-то козел охмурил её, когда ей был двадцать один год, и смылся. Теперь её сыну уже девятнадцать. Служит в армии, а тётка Вера расцвела. Распушила хвост и пошла, как она говорит, в народ. Она работает в гальваническом цехе. У них спирту залейся. Работа, конечно, вредная, но и на пенсию можно уйти раньше. Им за вредность молоко дают бесплатно. Мужиков прорва, и все хотят выпить на дармовщинку. А где спирт, там и все прочее. Верка же в цехе заведует складом химпродуктов. Спирт – тоже химпродукт.

– Не смылятся, – говорит Вера вечером, сидя у своего стола на кухне в одной комбинашке. – У них жены все дуры. Они считают, что муж нужен только для того, чтобы зарплату в дом нес, а что касаемо любви – им все по херу.

Хлопнула входная дверь. В квартире остались я и второй сосед, Гришка. Это тот ещё тип. Отслужил в армии и полгода нигде не работал. На что пил? Воровал, что ли? Под новый год устроился грузчиком в наш гастроном. Пить меньше не стал, но пьет теперь исключительно портвейн. Сам говорит, что с пяти ящиков этой отравы им причитается бутылка. Бой. Что за страна. Воруют почем зря. Даже частушку сочинили: ты тут хозяин, а не гость, тащи с завода последний гвоздь. Правда, на нашем заводе не поворуешь. Один парень стащил коробку кафельной плитки из заводоуправления, так ему впаяли три года.

Парторг цеха говорит, что у нас в СССР построен социализм. Лапшу на уши вешает. Будто я в школе не проходила историю. Социализм мы построили ещё до войны. Сталин так и сказал: «У нас заложены основы социалистического производства».

Вышла из своей комнаты, и в нос пыхнуло вчерашним перегаром. Сам Гришка в майке и портках, в которых он и спит, и кушает, сидит на кухне и дымит своим «Памиром».

– Ириша, – он меня боится и уважает. Есть за что, – доброе утро, Ириша, – знаю я, чего ему от меня надо. Попросит двадцать копеек. На пиво разливное.

– Не дам, – я уже в прихожей сапожки надеваю.

– А мне и не надо от тебя ничего. Я вчерась халтуру срубил. Могу тебя угостить.

– Магазин обокрал что ли? – спросила и прикрыла дверь за собой. Я-то знаю, что он не то, что обокрасть не может, он у нас с Верой крошки со столов не возьмет.

Живу я в доме барачного типа, на окраине города, что называется Старой Деревней. Рядом кладбище. Там церковь и три раза в день звонят в колокола. Вот и сейчас раздался звон. К заутрене созывают народ.

Когда я огибала забор у гаража, мой трамвай как раз вывернул с кольца. Я машу: останови, мол. Фигос под нос. А в вагоне народу мало. На третьей остановке трамвай уже набьется – не продохнуть. Показала палец вагоновожатому и побежала на автобусную остановку. Трамвай ходит строго по расписанию, автобус может и опоздать. Нет. Вот и он показался. Смешная морда у него. Впечатление такое, как будто он насупил брови.

Ветер неприятно холодит мои ляжки. Зря я не надела штаны с начесом. Все хорохорюсь, как девка неразумная. А мне уже двадцать шесть. Другие бабы в этом возрасте детей нарожали. У меня все не так. Мне рыцаря подавай. Дура дурой. Где они, эти рыцари?

На остановке народу мало. Рабочие уже сели в трамвай и уехали, а ИТР ещё чаи допивают. Опустила пятак в кассу. Я не скряга какая-нибудь, но проводила его с сожалением. Никто же не видит, можно было бы и так билет оторвать. Совесть не позволяет.

Ехать мне долго. Минут тридцать. Можно и вздремнуть. В автобусе тепло. От окна дует, но мне все равно. Я спать хочу. Как же иначе, если в постель легла в час ночи. Готовилась к экзаменам. Начальник цеха настоял, чтобы я поступила на вечерний факультет во ВТУЗ. Вот и корплю над учебниками.

– Ваш билет. – Контролер – женщина злая. Наверное, у неё с мужем нелады. Чего злиться с утра-то?

С аванса куплю карточку. На все виды транспорта. Не буду дергаться при виде контролеров.

Автобус наполнился, и мне пришлось протискиваться к выходу. – Вы на следующей выходите? Разрешите, – это я бубню непрерывно.

На остановке «улица Скороходова» вместе со мной вышло два человека. Одного я знаю. Он работает в нашем БРИЗе. И чего так рано едет? У них работа начинается в восемь тридцать. Наши технологи и то раньше.

– Тиунова, – окликает меня на проходной мой начальник, – переоденешься, зайди ко мне. Есть разговор.

В последний раз ветер дунул мне под юбку, и я уже в цехе. У нас хорошо. Чистота и свежий воздух. Иначе нельзя. У нас работа такая. Делаем приборы для… Больше ничего не скажу. Наш завод номерной, секретный.

 

Встреча первая

Тогда я, семнадцатилетняя девушка, приехавшая из южного города Жданов, подала документы в приемную комиссию педагогического института и была поселена в общежитии.

Сочинение я написала на пять баллов, а потом как с цепи сорвалась. Вместо того чтобы готовиться я начала гулять. Красота какая! Белые ночи. Я словно завороженная могла простоять на набережной, наблюдая, как разводят мосты. Где такое увидишь? И в результате тройка за тройкой. Последний экзамен я сдавать не пошла. Все равно не примут.

Из общежития погнали, денег осталось курам на смех. Что делать? Посчитала гроши, на билет обратно хватило бы, но не такой у меня характер. Я с малолетства сильно гордая. Что я скажу маме? Мол, прости, мама, дочка у тебя дура. Не стану же говорить, что прогуляла экзамены. Тут Нева и много-много речек и каналов. У нас две реки – Кальмиус и Кальчик. Нева широка, вода в ней темная, но чистая. У нас же в реке вода часто с мутью. Зря, что ли, в Мариуполе один из известных грязевых курортов. С давних времен тут живут греки. Родители мои обосновались в Мариуполе в начале сороковых годов. Папа приехал работать в порт. Он окончил одесское училище. Мама работала в портовой столовой. Где-то я прочла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Наверное, так и мама охмурила отца своими кулинарными способностями.

Коли начала говорить о родном городе и родителях, то продолжу. В десятом классе я увлеклась учителем истории.

Детская любовь. Был наш историк молод и красив. Грек по национальности. Можете представить. О греках я сказала не зря. Они поселились тут ещё в конце восемнадцатого века. До 1778 года наш город назывался Домахой, или Кальмиусской паланкой. Запорожские казаки в XVI веке основали в устье реки Кальмиус свой военный пост.

В 1779 году городу присвоили имя Мариуполь.

Это и многое другое я узнала из уроков этого самого грека.

Стала я за ним ходить как нитка за иголкой. Скоро он заметил, что я неровно дышу к нему. Или по нему? Не знаю, как правильнее сказать. Дело было ранней весной. Сильные ветры дуют в это время с моря. Мне они нипочем. Сделаю все уроки и пошла на берег. Там мечтается хорошо. Прочла тогда рассказ Грина «Алые паруса» и представляю себя девушкой по имени Ассоль. Азов штормит. Вода в нем темная, злая, и никаких алых парусов. Кто же в такую погоду выйдет в море? Азов коварен. Скольких ловцов удачи поглотил он.

Села на разломанную шаланду и, прикрывшись ладошкой, пытаюсь раскурить сигаретку. В школе нас, таких курильщиков, завуч гоняет, дома папа с мамой высекут.

Ветер задувает одну спичку за другой. Не выдержала и ругнулась вслух. Да так, что и самой стыдно стало.

– Не знал, что ты можешь так ругаться, – оглянулась, а позади стоит он. Мой грек. Я так и обомлела. Стыд-то какой!

– Подслушивать неприлично. – Это у меня привычка такая. Я, когда смущаюсь, то иду в атаку.

– Ты так громко ругаешься, что, наверное, на маяке слышно, и чаек всех распугала, – он еще больше растянул рот в улыбке. – Курить таким молодым девушкам вредно.

– А бывают старые девушки? – продолжаю я напирать.

– Ты права. Старые девы в природе не редкость, а старых девушек нет. – Сел рядом. Меня как молния ударила. Ветер треплет мои волосы, поддувает под юбку. Ничего я не замечаю. Не могу оторвать глаз от его лица. – Дай и мне сигаретку.

На днище шаланды сидеть неудобно, но и это мне по фигу. Начало меня бить, как будто в горячке.

– Замерзла? – спросил и не стал ждать ответа. Положил мне руку на плечи, прижал к себе. – Если нас сейчас увидит наш директор, не сносить мне головы. По меньшей мере, он меня уволит.

– По большей мере? – я не унимаюсь, хотя была сама не своя от него.

– По большей мере он отдаст меня правосудию за совращение малолетних.

– Вы что же, меня вот так совратили? – К тому времени я уже кое-что знала о природе половых отношений.

– Люди злые. Только общество, его институты держат народ в рамках. – Я не поняла, о каких институтах говорит историк, но спрашивать не стала. Подумает, что я дура. – Раньше это была церковь, ныне нами управляют из ЦК партии. Был Сталин, потом Хрущев и вот теперь Брежнев.

– А Ленин? – спрашиваю.

– Ульянов-Ленин никогда не занимал в партии какой-либо официальной должности. Он был просто вождем, а в новом государстве стал председателем правительства, которое большевики именовали Совнаркомом.

– Как скучно. – Мне и вправду было все это до оскомины скучно.

– Молода ты ещё. Я же на своей шкуре испытал все прелести их правления. – Чего это он передо мной распинается? – Однако разболтался я, – сказал Валентин Олегович (так зовут учителя). – Да и холодно стало.

Мужчина снял руку с моего плеча, и я тут же почувствовала пронизывающий ветер с моря. Неужели он сейчас уйдет? Сердце мое заколотилось быстро-быстро. И тут я вспомнила стих, что написала вчера ночью. Его я и прочла:

– Ирина, – он опять положил руку мне на плечо, – это ты написала? – Я кивнула. – А ты большая проказница, девочка, и талантлива.

И тут произошло то, о чем я втайне мечтала. Валентин Олегович обнял меня, прижал крепко и через секунду поцеловал.

– Свершилось, – сказал он, сделав глубокий вдох. – Обратной дороги нет. Ты сердишься на меня?

Я замотала головой так, что мои волосы распушились. Даже заколка отлетела. Тут сильный порыв ветра ударил нам в лицо. Я почувствовала на своих губах соль морской воды.

– Ты плачешь?

А может быть, я действительно заплакала? И это соль моих слез, а не моря?

– Я не знаю. Мне хорошо. – И опять мой рот закрыт поцелуем.

Думаете, я раньше ни с кем не целовалась? Целовалась. Вот! Но что за поцелуи то были. Мальчик из параллельного класса. До сих пор помню его мокрые губы и какой-то неприятный запах изо рта. Я потом дома долго чистила зубы мятным порошком.

– Иди домой. – Валентин снял руки с моих плеч.

– А Вы?

– Я посижу ещё. Приведу мысли в порядок. Завтра у нас урока по истории в вашем классе нет, но ты зайди ко мне в кабинет.

С прошлого учебного года в школе ввели кабинетное обучение. Вот и ходим мы по школе, таская портфели и папки. Папа мне подарил свою папку. Он в ней раньше носил какие-то документы. Папка кожаная, с молнией. А чего это я заговорила о папке? Ах, вот отчего. На следующий день я гнала минуты и часы. Скорее бы встретиться с Валентином. Прозвенел последний в этот день звонок. Ребята спешат домой. Днем по городу объявили штормовое предупреждение. Не погуляешь.

– Ирка! – кричит мне моя подружка. – Ты чего сидишь? Побежали домой, пока ветер без камней, – это она так шутит.

– Мне ещё надо в пионерскую комнату зайти. – Этому подружка поверила: я член редколлегии школьной стенгазеты.

– Смотри, всех мальчишек проворонишь со своей газетой. – Знала бы ты, Надька, к кому я пойду.

Над головой загрохотало. Ну и ветер. Надя ушла, и я стала собираться. Надо же привести себя в порядок. Утром я тайком взяла у мамы один из тюбиков губной помады. В маленьком зеркальце я рассматриваю свои губы. Немного толстоваты, но не так, чтобы очень. Нанесла помаду и ужаснулась. Прямо вампир какой-то. Пошла в уборную. Стою над раковиной, тру губы и корчу сама себе рожи.

Там меня и застукала наша завуч.

– Ты чего это, Тиунова, тут делаешь после уроков?

– Писала я. А что, нельзя пописать после уроков?

– Всё шутишь, Тиунова. Дошутишься до вызова родителей в школу.

– Шутить нельзя. Говорить громко нельзя. Что у нас, колония для малолетних преступников, а не советская школа? Даже по телевизору шутят. А тут нельзя.

– Уйди с глаз моих. – Бедняжка наша завуч. Три месяца назад от неё сбежал муж. Веронику Павловну даже в райком вызывали. А в чем она виновата? Её муженек нашел молодую тетку стал ходить к ней. Она не будь дурой, забеременела от него. Ей-то что. Она обычная работница на металлургическом комбинате. Она гегемон, пролетариат. Мужа, бывшего уже, с работы тоже не погнали. Влепили выговор по партийной линии, но на работе оставили. Без него начальство никак не может. Он заведует баней.

– Вы, Вероника Павловна, не расстраивайтесь. Вы молодая и красивая. Найдете себе достойного спутника жизни. – Это я говорю ласково, прямо смотря ей в глаза.

– Ты так думаешь? – Строгий заведующий учебной частью на моих глазах преобразился в обычную женщину.

– Да вы на себя посмотрите. – Я совсем обнаглела. Взяла её за руку и подвела к зеркалу. И пускай оно в щербинах и не совсем чистое, но видать же. – Какая вы красивая.

– Седина. – Вероника Павловна сейчас заплачет.

– Ерунда. Во-первых, можно покрасить. А во-вторых, седина Вам к лицу. Вы же женщина с положением.

Сделаем небольшое отступление. События, которые описывает Ирина, происходят весной шестьдесят третьего года. Девочке шестнадцать лет. Разговор происходил в не подходящем для такого месте – школьной уборной. Но, обратите внимание, сколько у этой девочки хитрости и такта. Пройдет много лет, и эти качества помогут ей. Повременим.

– Думаешь, краситься не надо?

– Определенно, нет. Сходите в парикмахерскую и сделайте модную прическу. «Бабетта» называется. Все мужчины Мариуполя Ваши.

Расстались мы с завучем хорошо. Я поглядела вслед женщине, которую муж бросил ради молодой и красивой. Неужели вы поверили мне, когда я говорила, что Вероника Павловна красива? Её сами учителя прозвали Папой Карлой. У неё нос длиннющий и глазки еле видны. Сбежишь от такой куда глаза глядят. А мы её прозвали Салтычихой. Она, конечно, не обливала нас кипятком и не морила голодом, но, как и та помещица, издевалась над нами, бедняжками. Курить запрещала, а если застукает, так пощады не жди.

Ещё раз глянула в зеркало – вполне приличная картина – и пошла. Кабинет истории на третьем этаже. Можно пойти по парадной лестнице, а можно и по черной. Время у меня есть, и там я смогу покурить. Завучиха же ушла.

– От тебя пахнет табаком. – Это были первые слова Валентина после долгого поцелуя.

– Ты тоже куришь. – Любовь любовью, а в мою личную жизнь не лезь. Я такая.

Вообще, тут, в кабинете, в окружении карт и стеллажей с книгами, я не могла почувствовать себя свободной. Тут я школьница. Другое дело – на берегу моря. Наверное, Валентин почувствовал моё настроение и сказал: «Пойди во двор и подожди меня. Я скоро выйду, и пойдем куда-нибудь».

Он что, не слышит, какой ветер на дворе? Куда идти-то? Сейчас упрятаться куда-нибудь, где тепло. Ещё лучше нырнуть в постель под одеяло. Но что поделать? Любовь зла. Я не в том смысле, что грек козёл.

Во внутреннем дворе нашей школы есть одно укромное местечко. За складом. Там пацаны соорудили скамейку. Это у них место для курения. Там я и обосновалась. Громко сказано. Просто вытерла лавку и уселась лицом к черному выходу. Сижу, гляжу. Грек все не идет. Пошел он куда подальше со своими нравоучениями. Закурила. Тут и он вышел. Меня не видит, я за деревом. Крутит головой, и я вижу: он ругается.

Свистнула. Я у мальчишек научилась.

– Не свисти, денег не будет.

– Это верно только для дома, если дома свистишь. А на улице примета не действует, – у меня опять хорошее настроение.

Повел Валентин свою девушку за склад. Там в заборе мальчишки проделали лаз. Через него они сваливали с уроков. На главном входе можно нарваться на кого-нибудь из учителей или на нашего сторожа.

Пролезли в таком порядке – сначала грек пропустил меня, а уж потом сам вылез. Тут и сказанул такое, от чего у меня щеки покраснели.

– Попа у тебя красивая. Настоящий женский зад. Возбуждает.

Я и сама знаю, что у меня задница развита не по годам, но чтобы мужчина мне сказал об этом – это первый раз. Назвался груздем, полезай в кузов. Какой такой гриб груздь, я не знаю. Так папа говорит.

– Ты что удумал?

– Я думаю о тебе. – Мы идем по переулку Работников связи. До сих пор не понимаю, какое отношение имеют работники связи к этому глухому переулку. – Думаешь, я не замечал, как ты буквально преследуешь меня? Ты уже не ребёнок, понимать должна, что это значит.

Ветер дунул так сильно, что сверху посыпалось что-то. Я в испуге прижалась к Валентину.

– Мы пришли. Тут я живу. – А ветер все дул.

Это была моя первая встреча на ветру. В Валентиновой комнате не было кровати, и девственности я лишилась на низкой тахте, накрытой клетчатым красно-черным пледом. Так что пятнышко моей крови было почти незаметно.

– Теперь я забеременею? – шепчу я и глотаю слезы.

– Не бойся, – отвечает мой первый мужчина и пьет вино. – Я не мальчик, и в тебя ничего не попало. – Чего не попало, я не понимала тогда. Молчу и плачу.

– Дай и мне выпить.

– Придешь домой пьяная и заплаканная. Что родителям скажешь?

– Скажу, что меня учитель истории изнасиловал. Опоил и изнасиловал. – Утром я была без ума от грека, а сейчас люто ненавижу его.

– Если женщина не хочет, никто не сможет взять её. Если только не оглушить. Позора на всю школу желаешь? Мне-то что. Я и так собрался увольняться. Еду в Москву. Там у меня сестра замужем за полковником. Обещала помочь с работой и пропиской.

Тут меня такая злоба охватила, что я была готова разбить о его курчавую голову бутылку. Сдержалась.

– Езжай. Я-то думала, ты настоящий мужик. А ты хиляк. Целку сломать сразу не мог.

– Уходи прочь! – Задело.

– Учтите, товарищ учитель, если Вы хоть словом обмолвитесь о том, что тут было, – я махнула рукой в сторону тахты, – я и в Москве Вас достану. Напишу прямо в партийный комитет. Самый главный.

– Постой, – трусоват был бедный Валя, – я ничего не скажу. Так и не было ничего. Так ведь? – Какая мерзкая у него улыбка.

Вышла в переулок Работников связи, и ветер ударил в мое разгоряченное лицо. Остудил жар. Испарилась любовь. Так закончилась моя первая встреча на ветру.

Такие слова пришли мне в голову по дороге домой. Папа с мамой даже не повернули головы, буркнули «Привет» и продолжали смотреть телевизор. Я же заперлась в ванной. Почти час я отмокала в теплой воде и все смотрела на свое тело. Оно стало чужим.

Так закончилась моя первая встреча с мужчиной. Первая встреча на ветру.

 

Ленинградские ветры

Из общежития меня поперли, а куда деваться – не знаю. Город стал для меня чужим. Но и уехать не могу. Гордость не позволяет. Белые ночи отходили, и в город пришли сумерки. Казалось, нет ни ночи, ни утра, ни дня. Все едино. Одну ночь я провела в зале ожидания Московского вокзала. Милиционер турнул оттуда. На другую меня приютила женщина-проводник. Сжалилась.

– Тебе, девушка, одна дорога, – сказала она рано утром, перед тем как уйти и спровадить меня, – в дворники идти. Можно бы и в строители, но больно ты изящна для работы на стройке.

Я к тому времени похудела. Задницу не срежешь, но с моей талией она выглядит очень симпатично.

– Дам тебе в долг тридцать рублей. – Тетя Нина – женщина добрая. – Это почти половина моей зарплаты. Отдашь, когда заработаешь.

Из дома мы вышли вместе.

– Мне направо. – Проводница одета в форму, я с чемоданом и в легком платьице, а вдоль улицы, как в трубе, дует ветер. – Дойдешь по Гончарной до площади Восстания, а там по Невскому. Спросишь, где находится стройтрест номер двадцать. Там спросишь Чурикова Ивана Петровича, это брат мой. Вот тебе записка. – И, уже уходя: – Чемодан сдай в камеру хранения. Долг вернешь.

– Вы же сказали, что для стройки слишком… – Не поворачивался язык назвать себя изящной, я подобрала другое определение: – Худа.

– Ты не худая. Не видела ты худых, а мне довелось в войну повидать ленинградцев из блокадного города. Ты, я же сказала, изящна. Братец, может быть, найдет тебе какую-нибудь работёнку в конторе, для твоей натуры пригодную. Иди уж, а то я с тобой на выдачу белья опоздаю. – Тетя Нина хлопнула меня по плечу чисто по-мужски, ругнулась беззлобно и ушла.

Я осталась стоять на тротуаре с чемоданом в руке и открытым ртом. Это какую же пригодную для моей натуры работёнку найдет мне брат проводницы? Ветер набирал силу. И пошла по улице Гончарной, слегка наклонившись вперед и бормоча под нос: – Все равно я буду жить и учиться в этом городе. И ты, ветер, не мешай мне.

Потом в голову полезли какие-то совсем сумасшедшие слова:

Так и дошла, сопротивляясь ветру и твердя слова, до входа в Московский вокзал. Часы на стене показывали московское время – семь часов тридцать три минуты.

Тётя Нина женщина добрая, но очень нехозяйственная. Сама не поела и мне не предложила ничего кроме чая. В подвале полумрак. Дядька в окошке камеры хранения, наверное, вчера сильно пил и закусывал луком. Вонь страшная.

– У тебя поезд когда отходит? – дыхнул мне в лицо.

– Вечером, – вру я.

– Врешь, девка. Меня не проведешь. Я пятнадцать лет цириком служил в Крестах. У меня глаз наметан.

Кто такой цирик и какие такие Кресты, я не знала, но мне стало страшно.

– Нет у меня билета. Пока. Но я обязательно уеду, – опять лгу я.

– Шагай. Тебя как раз у Катьки ждут.

Опять загадка. Какая Катька и кто меня у неё ждет? Скоро я узнаю, что Катька – это памятник Екатерине Великой и что там по вечерам толпятся проститутки.

Я уже знаю, что Невский проспект – главная улица Ленинграда и что пролегает он от Адмиралтейства до этой самой площади Восстания, что на нем главные универмаги: Гостиный Двор, ДЛТ и Пассаж. Сколько времени я потеряла, толкаясь в них в то время, когда нужно было бы готовиться к экзаменам. Чего скрывать, это в Пассаже я купила с рук дикую редкость, колготки, и чуть не попала в милицию.

Знаю, как он назывался изначально – Большая першпективная дорога, и по ней возили грузы для Адмиралтейства.

Вот и дом, что назвала мне тётя Нина. Никакой вывески не вижу. Она назвала номер треста, но я его позабыла. Кручусь вокруг, мешаю прохожим. А ветер всё дует и дует. А живот скоро взорвется, все бурчит и бурчит. Плюнула я на всё и пошла искать, где бы можно было покушать дешево. Денег совсем мало осталось. Тетининины тридцать рублей я не трону. Это мой неприкосновенный запас.

Иду, иду, народ спешит по своим делам. Прохожих становится все меньше. Люди уже вовсю трудятся над выполнением планов партии и правительства. Были у нас пятилетки, стали семилетки. Один черт вкалывать надо. Мой папа говорил: не прольешь пота – не получишь краюху хлеба. Он льет свой пот в порту. И за свой пот имеет не только краюху хлеба. Несмотря на сильный ветер, мой нос чует аппетитный запах. Так пахло у нас, когда мама начинала заправлять пироги. Так и есть! Написано «Пирожковая», а выше название: «Минутка».

На семьдесят копеек я наелась от пуза. До вечера хватит, а там погляжу, что мне бог пошлет.

Опять народу полно. Сбежали, наверное, с работы и теперь шастают по магазинам. У людей денег прорва. Папа как-то сказал маме: «Деньги портят человека, но без них он становится зверем. За копейку может убить».

Мой папа очень умный. Зря, что ли, он в Мариуполе числится лучшим политинформатором в Доме политпросвещения.

Мамочка моя родная! Время-то уже – около десяти.

– Дядечка, – остановила прохожего.

– Тоже мне нашлась племянница. Чего надо? – Фу, как грубо! А говорят, все ленинградцы – интеллигентные люди.

– Гражданин, не подскажете ли вы мне, где находится строительный трест.

– Откуда приехала? – Опять вопрос. Он что, еврей? Отвечает вопросом на вопрос.

– Из Жданова. – Чего мне скрывать?

– Землячка нашего Жданова? Пошли, я туда же иду. – Не спросишь же, кто такой этот Жданов. Пропустила урок по истории – теперь молчи. Пошла без слов.

Номер треста двадцатый, и располагается он в старинном здании рядом с какой-то церковью.

– Меня Иваном Петровичем зовут. – Жмет мне руку, а я немею: это же брат тети Нины. – Тебе к кому в тресте?

– К Вам. – О записке я позабыла. Так этот мужчина на меня подействовал.

– Если ко мне, пошли тогда в мой кабинет, – спокоен этот братец Иван.

То, куда он привел меня, назвать кабинетом трудно. Скорее, это будуар.

– Садись, – двинул ко мне стул с высокой спинкой. – Рассказывай, кто ты и чего тебе надо от меня. Но сначала скажи, кто тебя ко мне послал. – Не дождался ответа: – Сам знаю.

Я молчу: мне интересно, кого он назовет.

– Наш Ромуальд Карлович падок на смазливых девчонок. Ты кем при нем была? Просто подружкой? Или бери выше – любовницей?

– Не знаю я никого вашего этого, – я запнулась.

– Не знаешь? – протянул брат Иван. – Ну-ка, встань.

Я встала, готовая уйти.

– Да, ты его не потянешь. Больно тоща ты. В нем весу сто килограммов.

– Сестра Ваша меня к Вам послала. Сказала, что вы меня на работу устроите.

– Нина, что ли?

– А у Вас сестер много?

– Три, а что? Но те, другие, дома живут. Это мы с Ниной непоседы.

Без стука вошла женщина:

– Иван Петрович, совещание отменить?

– Чего орешь? – Женщина даже не повысила голоса. – В одиннадцать тридцать приглашай.

Женщина вышла. Привыкла, что ли, что к ней так относятся.

– Распустился народ. Входит без стука. А может быть, я с тобой тут любовью занимаюсь. – Смеется он приятно. – На площадку тебя послать – все равно, что смертный приговор подписать. В контору определю, – глянул очень строго на меня. – Но чуть позже. Сейчас у нас сокращение аппарата. Вот и совещание по этому вопросу провожу. Хочешь, останься. Послушаешь. Так сказать, напитаешься нашей атмосферой. – И опять смеется.

– Атмосферой сыт не будешь. А что мне пока кушать?

– Не проблема. У меня трое детей. Где трое, там и четверо. Прокормлю.

Ветер все дул и дул. Срывая с крыш листы кровли, ломая ветви деревьев, заставляя людей укутываться. Но мне он был уже не страшен. Брат Иван вселил в меня какую-то неведомую силу.

Теперь мне всё нипочем. За спиной такого мужчины мне ничего не страшно.

Но когда я услышала, как Иван Петрович ведет совещание, я окончательно и бесповоротно влюбилась в него. Ну и что, что мне семнадцать, а ему… Какая разница, сколько ему лет.

Слышу, как вы за спиной шипите: «Он женат, у него трое детей». Ну и что? Я влюбилась – и точка!

– Так что, товарищи, – закончил совещание Иван Петрович, – как сказал Никита Сергеевич Хрущев, задачи определены – за работу, товарищи.

И ещё он говорил о том, что в год столетия Владимира Ильича Ленина надо усилить внимание к трудовой дисциплине. Я не могла уразуметь, отчего это надо соблюдать дисциплину в год, когда вождю пролетариата исполнилось бы сто лет. А в другие года – нет?

Я сидела в углу и таращила глаза на него, моего рыцаря. Вот он, настоящий мужчина. Сильный, уверенный в себе. Как же я хочу, чтобы он обратил на меня внимание. Он же ни разу не взглянул на меня.

Народ, шумно двигая стульями, начал выходить. В кабинете мгла от табачного дыма. Глаза ест.

– Что, подруга, – наконец-то Иван Петрович обратил на меня внимание, – понравилось?

– Какой Вы сердитый.

– С нашим народом иначе нельзя. Отпусти вожжи – кто куда начнет тянуть, и, что характерно, каждый в свою сторону.

– Как в басне Крылова?

– Хуже. Там простая повозка. Тут – большой городской строительный комплекс. Ленинградцы ждут от нас не разговоров, а жилья.

Иван Петрович вышел из-за стола. Какой он большой! На улице я этого не заметила. Какие у него широкие плечи, сильные руки! Не говорю уже о его глазах. Голубые-голубые. Почти как у младенца.

И тут он начал говорить так, как будто меня в кабинете не было.

– В последние годы авторитет Н. С. Хрущёва резко упал. Его товарищи по партии всегда критически относились к его экспромтам в проведении экономических и политических преобразований, неоправданным нововведениям. А как они негодовали по отношению к его внешнеполитическим шагам… – Мне хотелось спросить: «Откуда это Вам известно?», но промолчала: папа учил меня слушать. – И особенно разрыв с Китаем и неспособность отстоять интересы СССР в период Карибского кризиса. Военные понимали непродуманность и популистский характер предпринятого Хрущёвым сокращения армии. Рядовые граждане были недовольны ростом цен и пустыми прилавками. Крестьяне были выбиты из привычной колеи уничтожением приусадебных участков и личного скота. Рабочие роптали на снижение расценок и плохие условия труда, а против них хрущёвские власти бросали армию, проливались не только слёзы, но и кровь. Усилились гонения на православие. Пошли поедим куда-нибудь. У нас в буфете одни сардельки с винегретом. Как ты думаешь, я заслужил большой кусок жареного мяса? – Не стал ждать ответа и сам сказал: – Определенно, заслужил. И сто пятьдесят граммов заслужил.

Мы вышли на Невский проспект. На мостовой не протолкнуться.

– Бездельники, – ругнулся Иван Петрович и крепко взял меня за руку. Я не сопротивлялась. Мне это было приятно. Меня ведут, будто малого ребенка. А куда ведут, мне безразлично. Правда, я тоже хотела кушать, но это было главное. Я хотела быть рядом с ним.

– Надоел ветер, – говорил Иван Петрович. – Нам надо надбавку платить за это. Выматывает.

Не доходя до перекрестка, мой поводырь потянул меня через проспект. Лавируя между машинами и автобусами, мы перешли его и прямиком вышли к входу в ресторан. «Кавказский», – прочла я, и мы начали спускаться по ступеням вниз. У нас в Мариуполе рестораны в подвалах не размещают. Я молчу. Это же Ленинград. В раздевалке дядька в синем халате принял от Ивана Петровича плащ. Мне кроме шерстяного костюма снимать нечего.

– Прошу Вас, Иван Петрович, – я обомлела. Какой же он, мой Иван, важный! Его и тут знают. – Вам с дамой, – это я-то дама? – как всегда?

– Как всегда, милейший, и сразу мне мои наркомовские сто пятьдесят, а даме, – тут он улыбнулся и повторил, – а даме – бокал сухого ординарного.

– Закуску как всегда?

– Тащи, у меня мало времени.

Сухое вино было похоже на то, что я пила на выпускном вечере, кислое. Наверное, Иван заметил мое недовольство.

– Не понравилось – не допивай. Сейчас закажу «Хванчкару». Его Сталин любил.

Мы ели какую-то очень вкусную закуску из курятины, и он говорил.

– Мы с сестрой приехали в Питер в сорок шестом по оргнабору. Успел послужить в армии. В боях не участвовал, но был ранен. Легко. Но об этом тебе знать необязательно.

Мужчина постеснялся сказать девушке, что за ранение и при каких обстоятельствах он получил. Читателю мы скажем. Произошло это на учениях. Взводу, где служил Иван, приказано было броском одолеть небольшую высоту и там, окопавшись, занять оборону. Атаку поддерживали два станковых пулемета. Струсил тогда молодой боец и решил отлежаться в кустах. Не знал он, что те кусты находились на линии огня пулеметов. Одна пуля досталась Анике-воину. Попала она ему прямиком в левую ягодицу. Хорошо ещё остались целы яички. А то не было бы у парня детей.

– Я тогда устроился сразу на стройку. Поначалу работал каменщиком. Потом начальство решило послать меня учиться. Окончил заочно техникум и стал начальником участка. Тут и в партию приняли.

Принесли шашлыки. Такой вкуснятины я раньше не ела.

– Так и пошло. Выбрали секретарем партячейки, потом избрали в партком. Учился в Университете марксизма-ленинизма. В пятьдесят первом я уже был заместитель секретаря парткома. Год вламывал, не видя дня. Тогда и женился. Жена родила сразу двойню. Дали две комнаты, а когда родился третий, к тем двум присоединили третью. Теперь мы с моей семьей живем, как профессора, в отдельной квартире.

Я слушала не перебивая и открыв рот. Вот это жизнь!

– Поела? Тогда пошли. Мне на работу ещё надо, а ты езжай ко мне. Я жене позвоню.

А ветер все дул. Неужели тут не бывает тихо?

– Дойдешь до Садовой улицы и там сядешь на трамвай номер три. Доедешь до Чкаловского проспекта и пересядешь на двенадцатый трамвай. Доедешь до Большой Пушкарской – угол Олега Кошевого. Дом номер десять. Запоминала?

– У меня чемодан в камере хранения.

– Давай номерок, я вечером заберу.

Иван Петрович похлопал меня по плечу, выпустил струйку дыма и ушел. Я осталась стоять на мостовой. Гляжу ему в спину и дрожу. Что со мной происходит?

– Девушка, тут не музей. – Молодой мужчина толкает меня в плечо. – Чего мешаешь людям?

Скобарь какой-то. Людям говорит с ударением на втором слоге.

– Проходи, пока я не рассердилась.

– Как я испугался. А что если не уйду? Чего сделаешь?

– В рожу дам, – на всякий случай отступила.

– В рожу? Ну, дай, – надвигается на меня.

– Эй, парень, осади! – Откуда взялся Иван? – Давно пятнадцать суток не имел?

– Да я ничего, дядя, – парень убежал.

– Вот что, Ирина, тут тебе не Мариуполь. Тут народ разный. После блокады много всякого народа понаехало. Есть и те, кто сидел. Так сказать, криминальный элемент.

– Вы как тут?

– Папиросы кончились. Пошли, провожу. Вижу, ты девушка боевая, до дома не доедешь, в какую-нибудь свару ввяжешься.

Так и пошли. Он держит меня за руку, я послушно тащусь за ним.

Когда я села в трамвай, ветер утих.

Глаза прекрасны! Я молчу. Событья вроде водопада. Мне описать не по плечу его чарующего взгляда. Неповторимый контур губ в улыбке грусти и покое. Я не дышу: они – святое. Губам нежнейший воздух груб. Вздымающая чувством грудь, мой пульс – рекорд на каждом вздохе. Мне так хотелось бы прильнуть. Побыть в раю хоть на пороге. Его влекущий внешний вид лишает разума мгновенно. Моим глазам живой магнит. Походка – все бесценно. Не устаю о нем мечтать. Глаза сомкну – тут Он. О боги!

Слова так и лезут в мою башку.

Когда я наконец-то доехала до того дома, что мне указал Иван Петрович, ветер совсем стих. Кончились ленинградские ветра. Впереди вторая встреча на ветру.

 

Сквозняки строительного треста № 20

У дяди Вани я поселилась третьего августа. Первые десять дней я жила в его доме, так сказать, на птичьих правах.

Когда я нашла дом номер десять, на моих часах «Заря» – их мне подарил отец – было начало седьмого вечера. Большой дом стоит в отдалении от улицы, перед ним палисад. Тут на меня напала дрожь. Папа говорит – мандраж. Не могу я идти в чужой дом в таком состоянии, вот и села на лавку покурить. Темнеет, зажглись фонари. Народ шастает туда-сюда. Вот какие-то пацаны устроились рядом. Мне хорошо слышен их разговор: «У нас три рубля. На бутылку с закусью хватит, – говорит один. Другой, что постарше: – Бросаем на морского, кто пойдет в магазин».

Все как у нас в Жданове. Везде мужики одинаковы. Отработали смену, и перед тем, как пойти домой, им обязательно надо тяпнуть.

Сигарету я докурила, и сердце мое успокоилось. Надо идти.

– Девушка! – окликает один из парней. – Угощаем! – Успели сбегать в магазин, и теперь на лавке настоящий стол. Даже граненые стаканы есть. Стащили из автомата газированной воды.

Миг – и я бы приняла приглашение, но тут же одернула себя: «Идешь к незнакомому человеку, и от тебя будет разить спиртным. Позор».

– В следующий раз, мальчики, – пошутила я. Знала бы я, что в этой шутке будет процентов девяносто правды.

Жена Ивана Петровича встретила меня, как русич – татарина. С виду симпатичная женщина, но сколько злости в её голосе и глазах.

– Муж мне звонил, – отступила в квартиру. – Проходи, ноги вытирай. У нас паркет.

Я прошла, ноги вытерла, но не пошла дальше. Так и стою. Жду.

– Где твой багаж? Ты же иногородняя?

– Багаж на вокзале, а я из Жданова. Вы знаете такой город? – Во мне зашевелился чертик.

– К твоему сведению, я учитель в школе. Географию знаю.

На последнем её слове зазвенел звонок, и через дверь донеслось: «Мама, открой, я ключи забыл».

– Отойди. – Как она груба, эта учительница. – Сын пришел с работы.

Боже ты мой! Это же один из тех парней, что распивали водку внизу.

– Мадемуазель, – растянул рот в улыбке, – Вы меня все-таки нашли! Как я рад!

Смотрю на него и узнаю улыбку Ивана Петровича.

– Это ещё что такое??! – Мамаша парня вскинулась, как сучка, на щенка которой напали. – Ты её знаешь?!

– Не шумите, мамаша, – парень ещё шире растянул рот в улыбке, – эта мадемуазель сидела в нашем дворе. Думаю, набиралась храбрости прийти к Вам.

Меня удивило, что сын обращается к матери на «Вы».

– Я что, ведьма, что ли? Иди умываться, – к кому она обращалась, было неясно, но сын и я одновременно сделали шаг.

– Пардон, мадемуазель, прошу Вас, – парень протянул руку.

– Спелись, – проворчала мамаша и ушла.

– Меня зовут Петром, в честь деда назван я при рождении. А как Вас зовут?

Я назвалась и попыталась убрать свою руку.

– Ирина, – Петр закатил глаза. – Звучит подобно звуку ручья, и Вы искрящаяся вся.

– Ты поэт? – я решила не церемониться.

– Я учеником слесаря работаю, мадемуазель, но в душе я поэт.

Он подвел меня к двери.

– Тут наша ванна, тут я в часы досуга предаюсь мечтаниям под струями живительной воды.

– Петро, – мать высунула голову из-за створки кухонной двери, – не пудри девушке голову. А ты, Ирина, его не слушай. У него таких, как ты, пруд пруди. Умывайтесь и идите за стол.

– Ты чудной, – я вымыла руки и ждала, когда и он умоется. Мне же надо помыть то, что ему видеть необязательно.

– Миль пардон, Вы определенно желаете привести в порядок и то, что скрыто от глаз любопытствующих самцов.

– Ты наглец, – я не сердилась. Мне было даже забавно слушать его.

– Удаляюсь. – Этот наглец поцеловал меня в губы.

«Я ему покажу, как обижать девушку», – решила я и защелкнула дверь.

Мамашу Петра и жену Ивана звали Ольгой Федоровной. Накормила она нас с Петром досыта и вкусно. Несмотря на то, что я хорошо покушала в ресторане с Иваном Петровичем, я съела всё, что предложила Ольга Федоровна.

– Мамаша, от Федора ничего не слышно? – я поняла, что Петр говорит о своем брате-близнеце.

– Приедет скоро. Пишет, что в училище он на первом месте. – Женщина раскраснелась, было видно, что она гордится своим сыном. – Его брат – не чета ему, – кивнула в сторону Петра. – Федя будет мотористом на теплоходе. Мир увидит. А ты осенью пойдешь в армию служить.

– Защита отечества – долг каждого мужчины. – Глаза Петра смеются.

Я поняла, что этому молодому человеку, с плечами атлета, всего-то семнадцать лет. Мне семнадцать, и ему столько же, но выглядит он старше и говорит по-взрослому.

– Он у меня такой.

«Счастлива женщина, имея таких сыновей, но где же дочка?» – думаю я.

– Скоро и Веру приведут. Уматывайте к себе в комнату, мне прибраться надо, – Ольга Федоровна начала собирать посуду со стола.

– Прошу последовать за мной, там, в уединении, мы спокойно сможем обсудить насущные вопросы житья и быта.

– Хватит уже, – резко сказала мать, и мы ушли.

В коридоре Петя попытался опять поцеловать меня. Не вышло. Я увернулась, а он чмокнул воздух.

– Змея, – сказал он и с силой втолкнул меня в комнату. Ну и берлога! На окне штора, на потолке лампы нет, как у всех нормальных людей. В полумраке я все же смогла разглядеть обстановку. В углу стол, у стены что-то похожее на постель, на другой стене книжная полка, рядом светильник.

– Не будем свет зажигать, – это он мне шепчет в ухо. Щекотно!

– Темнота – друг молодежи? – хохмлю я и на всякий случай сжимаю губы.

– Темнота – залог здоровья, – отвечает парень и проходит к окну. Слышу, он что-то там делает. Шуршит и кряхтит.

– Ты чего это удумал? – Мне совсем не страшно. Рядом же его мамаша. Заору так, что она услышит. Мне даже интересно.

– Иди сюда, чего покажу.

Была ни была, и я иду.

Что бы вы думали, он мне показал? Никогда не догадаетесь. Петя открыл окно и высунул туда стереотрубу.

– Смотри, какая красота.

Я глянула. Никогда не видела такого. Небо все в звездах, крупных и ярких.

– Здорово, да?

– Ты и поэт, и астроном. Красиво. – Я зауважала этого парня, что полтора часа назад распивал водку на садовой скамье.

– Хочу стать космонавтом. Пойду в армию, попрошусь в авиацию. Потом поступлю в авиационное училище. Я своего добьюсь.

Я ему поверила. У него характер.

– Хочешь, я тебе ещё чего-то покажу? – Петр стоит так близко, что я ощущаю его дыхание. Что тут со мной произошло, не знаю, но я сама его поцеловала.

– Я ещё во дворе понял, что ты девушка что надо. Не то, что наши заводские. Им бы парня затащить в постель, а потом в ЗАГС. Спят и видят себя замужем.

– Ты тоже парень необыкновенный.

Мы бы ещё поцеловались, но тут раздался голос матери:

– Петро, иди сюда. Отец пришел.

Вышли. И вот передо мной отец и сын. Оба мне милы. Чертовщина какая-то.

– Ну, что, Петро, понравилась тебе наша гостья?

– Понравилась. – Молодец Петя, не стал юлить. Не мальчик уже.

– Вот и мне она понравилась. Беру её к себе в контору. Будет у меня секретаршей.

– Черного кобеля добела не отмоешь, – так ответила на это жена. Сын же насупился и промолчал. Я вспомнила Шекспира. Леди Макбет, что ли? А может быть, Отелло. Позабыла.

– Жена, не суетись. Накрывай на стол.

Боже мой! Я же лопну.

Привели сестру Петра. Вера оказалась просто чудо-ребенок. С порога заявила: «Меня кормили в школе, кушать не буду», и ушла к себе.

Ели и пили долго. Пили все кроме меня. Я бы тоже выпила вина, но нельзя портить впечатления. Так и ела всухомятку. Иван Петрович много говорил. Рассказывал о своей юности, о том, как он приехал в Ленинград, как работал на стройке и учился. Говорил и все поглядывал на Петра. Мотай на ус, мол, сын.

Ближе к ночи я стала беспокоиться, где же меня уложат спать. Спала я на кухне, на раскладушке. И так десять дней.

И опять дует ветер. Срывает листву с деревьев, гонит пыль. Вода в Неве поднялась, плескается уже на ступенях схода к реке.

Я еду в первый раз на работу. Стою на задней площадке трамвая и смотрю в окно. Какая злая Нева! Вода черная, бурливая. Кажется, она течет вверх. Слышу, кто-то сказал: «Быть наводнению». Я читала у Пушкина в «Медном всаднике» об этом, но чтобы самой увидеть такое – это что-то.

Вчера вечером Петя, улучив момент, когда мы остались одни, поцеловал меня и прошептал: «Ты нравишься мне».

Америку открыл. Я что ли сама не вижу, что он по уши втюрился в меня? Я же разрываюсь. Мне хочется быть с Иваном, и Петра не хочу оттолкнуть.

– Девушка, передайте на билет, – так всегда. Кто-нибудь да прервет мои сладкие мечты.

Со скрежетом трамвай поворачивает на Садовую улицу. Через две остановки мне выходить. Успеваю заметить, как ветер срывает стяги над могилой погибших в революцию. Я успела побывать на Марсовом поле и прочесть все надписи на камнях. Сам нарком просвещения Луначарский их написал.

Идти мне до треста минут пять, от силы семь. До начала работы пятнадцать минут. Универмаги ещё зарыты. Не в булочную же мне идти. Пошла нога за ногу. Зырю по сторонам. Мне все интересно. Как тетки одеты, какие мужики покрасивее. И на витрины поглядываю. Как хочется побольше денег. Ничего, начну получать и экономить начну. Иван Петрович сказал, что пока мне не исполнилось восемнадцать лет, я буду работать неполный рабочий день и, значит, денег получать буду немного. Ничего, я умею жить на копейку.

Ну и ветер. Нечего болтаться, и я захожу в здание треста.

Мое рабочее место практически в коридоре. Отгородили уголок шкафами, провели телефон и всего-то. За стеной кабинет Ивана Петровича. Ежели что, он стучит в стенку. Значит, мне к нему надо. Мы уже отрепетировали такой финт.

Трест наполняется служащими. Я сижу в своем уголке. Что делать, не знаю. Иван Петрович сказал: «Обучение пройдешь по ходу дела». Время идет. А когда начнется дело?

Стук в стену.

Глянула на себя в карманное зеркальце. Пошла. Иду, дрожу. Так не дрожала на экзаменах.

– Ирина. – Суров начальник. Чем успела рассердить? – Пойди в машбюро. Надо отпечатать эту бумагу. В трех экземплярах. Срочно. – Я уже в дверях. – Я распорядился, чтобы тебе отдали писчую машинку. Осваивай. Такие бумаги будешь печатать сама.

«Папа говорит: не боги горшки обжигают. А как правильно сказать: писчая и пишущая машинка? Писчая – это бумага все же», – такие мысли у меня в голове крутились, пока я шла в машинописное бюро.

Вошла в комнату, где сидят машинистки, и меня оглушил треск. Как они тут выдерживают целый день? Оглохнуть можно.

– Тебе чего, девочка? – не прекращая стучать по клавишам, спросила одна из теток.

– Вот начальник приказал отпечатать в трех экземплярах и срочно.

– У нас все начальники, какой именно?

– Иван Петрович – мой начальник.

– Девочки, – тетка даже перестала стучать, – глядите, наш Иван Жуан девочку себе взял.

– Какое Вы имеете право так говорить? Я работаю у Ивана Петровича секретарем-машинисткой. Он сказал, что вы должны отдать мне пишущую машинку.

– Клади сюда свои бумаги, а машинку возьми на подоконнике. – И смеется. Чего смешного? Через минуту я поняла, отчего ей было смешно.

На широченном подоконнике этих самых машинок штук десять, и все какие-то грязные. За окном мне видна церковь, вернее, это костел. Ветер рвет какой-то плакат, кружит листья. Пойти бы сейчас на Неву, поглядеть на наводнение. Выбрала машинку, что поменьше, но и она оказалась тяжеленной. Взяла её и ойкнула.

– Что, тяжело? Зови кого-нибудь, – смеётся, – только смотри, чтобы твой начальник не заревновал.

Злые они, но сама думаю: значит, Иван Петрович прослыл тут бабником. Я вспоминала, как он говорил о каком-то Ромульде Карловиче. Намекал на то, что тот охоч до женщин. А сам-то. Ничего, я его приручу. У меня тоже характер.

Иду по коридору, народ ходит, и никто не вызвался помочь.

Пришла и так трахнула этим ундервудом об стол, что стекла задрожали.

Иван Петрович опять стучит в стенку.

– Чего там упало? – в этот раз он не злится.

– Машинку притащила. Тяжелая, гадина, мочи нет.

– Пошли, посмотрим.

Он впереди, я за ним.

– Кто же тебе эту рухлядь всучил? На ней, наверное, ещё первые декреты Ленина печатали. Сейчас я им дам дрозда, – легко подхватил машинку и зашагал. Я едва поспеваю за ним.

Пришли в машинописное бюро.

Машинистки, как увидели Ивана Петровича, сразу перестали стучать, и в тишине раздался его голос:

– Ты что же, Анна, учудила?! Всучила моей секретарше эту развалюху. На ней и буквы одной не напечатаешь.

– Она сама взяла. У меня дел невпроворот, чтобы нянькой быть ещё.

– Дождешься ты у меня, – Иван Петрович сбавил тон.

– Год, как жду, – смеется Анна, и другие начали хихикать.

– Срамница. Где исправные машинки?

– За стеллажом. Но учтите, Иван Петрович, если у кого из нас машинка испортится, печатать не на чем будет. Там резерв.

– На следующей неделе получите новые, германские. «Оптима» называются.

Старый ундервуд так и остался стоять на полу, а почти новая пишущая машинка заняла свое законное место на моем столе.

– Учись, Ирина. Даю пять дней, а потом уж начну загружать. – Я млею от его улыбки. Так же, как начинаю дрожать, когда он повышает голос. И вот что характерно: и в одном, и в другом случае во мне просыпается желание обнимать его крепкие плечи и целовать, целовать.

Мой первый рабочий день в строительном тресте прошел почти без осложнений. Если не считать того факта, что я совсем не ела. Представляете, что творилось в моем животе, когда я вышла на Невский проспект. Ивана Петровича в конце дня вызвали в главк, уходя, он мимоходом бросил в мою сторону: «Сегодня дома буду поздно, так и передай Ольге, мол, совещание большое».

Знала бы я в тот момент, что за «совещание» его ждет, выцарапала бы глаза.

На Невском проспекте не протолкнуться. И откуда у людей столько денег? В магазинах очереди, в ресторан очередь. Даже в пирожковой «Минутка» очередь. «Голод не тетка», – говорит мама, но я не знаю, чью тетку она имела в виду. Обойдемся без теток. Заняла очередь и пускаю слюни. В кошельке рубль с мелочью. Наемся от пуза.

Стою у стойки у окна, жую пирожок с капустой, смотрю в окно витрины. На противоположной стороне какие-то мужики затеяли свару. Чего не поделили? Народ спешит мимо. Вот и милиция подъехала. Молодцы милиционеры. Раз – и скрутили драчунов. Зараза! Кофе кончился. Обычно я рассчитываю так, чтобы стакана кофе хватило на пирожки. Увлеклась. Приходится дожевывать ватрушку всухую.

А ветер все дует и дует. Спасибо Ольге Федоровне, дала мне свое кашне. Завязала бантом на шее и пошла. Очень хочется поглядеть на наводнение. Утром сказал же кто-то, что будет наводнение.

Иду, глазею. Глаза у меня острые. Все подмечаю. Впереди идет парочка. Он ей руку подставил, а она буквально повисла на ней. Стоп! Я действительно встала. Так это же Иван Петрович! Вот, значит, какое у него «совещание». В первый момент я хотела обогнать их и исцарапать этой девке рожу. Потом остыла. Погляжу, куда они намылились. Никуда он от меня не денется. Каламбур – не смылится.

Иду за ними в трех шагах, и до меня доносятся отдельные слова: «рожу и не погляжу», «срама не боишься». Интересная картина маслом вырисовывается. Выходит, эта простипома беременна. Это чудное слово – простипома – я прочла в рыбном магазине.

Они сворачивают, и я за ними. Мама моя родная! Иван Петрович ведет эту сучку в гостиницу. Вижу на вывеске – «Европейская». Что же это выходит: тут у них, в Ленинграде, вот так запросто можно привести женщину в гостиницу? Разврат какой-то. Они вошли внутрь, а мне расхотелось переться на набережную смотреть на воду. Вышла на площадь, где посреди памятник Пушкину, а эс. Тут ветер гуляет, как хочет. То с одой стороны дунет, то с другой. Вижу скамью под деревом. Села.

– Девушка, Вам не холодно?

Нет покоя от этих приставал. Так бы и врезала, но тихо отвечаю:

– Ужас как холодно. Сейчас тут же при тебе и помру. Чего делать будешь, хмырь прыщавый? – Парень отскочил.

– Сумасшедшая. Я же просто так.

– Чеши отсюда, пока ветер без камней, – я вспоминала школу и свою подружку.

– Идиотка, – побежал Дон Жуан недоделанный.

Но мне, и правда, холодно. Пора домой. Впрочем, дом ли то, где сплю.

В вагоне трамвая отогрелась. И пускай там душно, но зато тепло. Жить можно. В животе барахтаются пирожки с капустой и чашка кофе. Мы такой кофе в Жданове называем матрасом моей бабушки. Кстати, надо бы написать родителям, а то и позвонить.

Вылезла из вагона помятая и потная. Простите за откровенность. Тут, на Петроградской стороне, ветер как будто тише. «Посижу в сквере», – решила и пошла. Какое там! Только вышла за угол, ветер так и саданул в лицо. А курить так хочется. Дома у Ольги Федоровны не покуришь. Она хуже нашей завучихи. Два слова о жене Ивана Петровича. Она работает в школе для детей с отклонениями в психике. Школа рядом, и потому Ольга может в большую перемену зайти домой перекусить. Я-то этого не знала, и как-то днем сижу и курю себе. На кухне, конечно. Я же не совсем отмороженная. А тут она явилась. Какой скандал закатила: «Ты настоящая уличная девка! Мои мужики не позволяют курить в доме!».

Разоралась так, что мне стало страшно за её здоровье.

Так что покурю в уголке, там, где ветер меньше. Табачный дым приятно щекочет нос, но не греет. Продрогла, как говорят, до костей. Побежала домой.

– За тобой что, гонятся? – неласково встретила меня Ольга Федоровна. – Снимай обувь и марш в ванну. Отогрейся.

Вот так она всегда. Говорит грубо, а сама добрая. Что же – её понять можно. Жить с таким мужем не сахар. Горячая вода приятно обдает тело юной девушки. Это я о себе. Согрелась и тут же опять захотела кушать. Впрочем, иначе как же. Что те три пирожка с капустой для моего желудка?

– Ты там не утонула? – волнуется учителка, и я отвечаю:

– Дерьмо не тонет.

Слышу смех и ответ.

– Самокритика – залог здоровья. Вылезай, чай пить будем.

Мы пили чай «Три слона» и ели испеченные Ольгой Федоровной пироги.

– Я, дорогуша, в юности жила на пятьдесят копеек в день. – Жена Ивана Петровича сидит напротив меня в легком халате, и мне хорошо видна её пышная грудь, гладкая, без морщин кожа, светло-русые волосы, забранные в пучок на макушке. – Тогда студентам платили сорок рублей, и это было ещё много. Жили мы в общежитии. Пять баб в комнате. Все молодые, здоровые, всем любви хочется. Ты понимаешь, о чем я говорю. Кушать хочется даже ночью. Вот и исхитрялись сами себе готовить. На картошку денег едва хватало, а муку нам продавали по цене ниже, чем в магазине. Научилась печь пироги. Ты ешь.

Я же от этих пирогов уже начала распухать! Сколько же можно есть тесто?

– А где Петр? – улучив момент, когда рот Ольги Федоровны был занят, спросила я.

– И ты туда же. Наш Петро тот ещё хлюст. Знаешь, скольким девчонкам он голову вскружил? Скорее бы его в армию забрили. Там уму-разуму наберется.

– В армии могут и убить, – я вспомнила наших в Жданове соседей. У них сына убили в Венгрии.

– Типун тебе на язык. Не война же, – Ольга Федоровна встала, одернула халат. Красивая женщина, и нет ей достойной пары. Как могла я знать, что жена Ивана Петровича к тому времени уже три года как живет в тайном браке с одним военным? – Иди к Петру в комнату. Мне прибраться надо. Иван не любит беспорядка.

Тут я вспомнила, что сказал мне её муж.

– Иван Петрович просил передать, что он сегодня задержится. У него совещание в главке.

– Знаю я это совещание. У этого совещания титьки размером с два арбуза и попа в три обхвата. Я же говорю, черного кобеля добела не отмоешь. Иди уж, – лицо Ольги Федоровны помрачнело.

В комнате Петра я присела на кушетку и уснула.

Так бы и прошел мой первый рабочий день без особых приключений, если бы не Петр.

– Вставай, бока отлежишь, – нагнулся надо мной и руки уткнул по обе стороны моих бедер.

Историк из Жданова был хотя и старше Петра, но не умел или не хотел быть ласковым.

А ветер завывал за окном. Думаете, это и есть моя вторая встреча на ветру? Нет же. Это, говоря языком музыкантов, прелюдия к симфонии.

– Мама услышит, – шепчу я Петру прямо в ухо.

– Мамаша ушла. Отца нет, а она намылилась к подруге, – зло усмехнулся, – в штанах. Не хочет отставать от отца.

Как же они так живут? Сын знает, что мать ходит к любовнику, что отец тоже не самый верный муж.

– Скажи, Петя, у тебя сколько вот таких, как я, дурех?

– Мамаша наболтала? Ты верь ей, верь. Она от злости бесится. Хочет, чтобы меня поскорее в армию забрали.

– Она и мне об этом говорила. Странно все это, – я начала надевать чулки.

– Погоди, дай насмотреться. Ты красивая.

Определенно, он ненормальный. Смотрит в трубу на звезды, говорит стихами и вот теперь хочет любоваться голой девушкой.

Что же, я не против. Встала с кушетки и прошлась по комнате.

– Ты просто настоящая принцесса. – Петр тоже встал. В сумерках мы подошли к окну и встали обнявшись.

Кто же мог знать, что сосед в доме напротив в это время тоже стоял у окна?

Через два дня он и Петр дрались в сквере. Петр одолел наглеца, но и сам получил синяк под глазом.

Спать я легла, как всегда, на раскладушке у плиты и не слышала, когда вернулись хозяева. Вера в этот день осталась ночевать у подруги Ольги Федоровны.

Утро следующего дня. Пятое августа 1970 года, вторник и второй рабочий день в тресте.

– Сегодня у тебя опять совещание до утра? – Ольга Федоровна выглядит усталой.

– А у тебя, дорогая жена, опять у подруги насморк или понос?

Петр уже ушел, и эту перепалку слушаю я одна. Супруги меня не замечают.

– У моей подруги здоровье хорошее, так что можешь не волноваться. Побеспокойся лучше о здоровье твоего совещания. В семье живешь. Вон и девушка рядом. Не дай бог, какую заразу притащишь.

– Ирина, – Иван Петрович «вспомнил» обо мне, – ты мою жену не слушай. У неё такой характер. Они, поморки, все такие.

– Я, пожалуй, пойду, – я вышла из-за стола.

– Иди, милая, иди, – говорит Ольга Федоровна, и я вижу слезы на её глазах.

Скорее уйти. Не люблю женских слез. Когда мама начинала плакать, я убегала из дома.

Ветра нет, дворник метет в кучу опавшую листву. Пахнет гарью. Где-то её уже жгут. До начала работы ещё почти два часа. Времени куча. Я решаю идти пешком. Погляжу на город. Я же его совсем не знаю. В моих планах жить в нем до смерти. Я, например, утром узнала о создании нового государства в Африке – Народной республики Ангола. А того, что в этот день в 1782 году был открыт памятник Петру Первому, я не знала тогда. Кстати, в год столетия восшествия на престол. Опять вспомнила историка. Интересно, уехал Валентин Олегович в Москву? А может быть, его все же уволили? Ветер с моря там совсем иной. Там он пахнет солью и йодом. Тут он пахнет тиной.

Валентин был груб, Петр ласков. Я набираюсь опыта.

Перешла Кировский мост. Вода в Неве успокоилась, но все такая же темная. Неласковая. За мостом вижу три большие лодки. Чего они там делают? Любопытно. Обязательно спрошу у кого-нибудь.

Флаги на Марсовом поле поправили, и они повисли, словно выстиранное белье.

Глянула на часы. До начала работы двадцать пять минут. Дойду пешком, нечего тратить деньги на трамвай.

Второй рабочий день в тресте номер двадцать. Переступила порог и в тот же миг преобразилась. Там, на улице, в толпе себе подобных я чувствовала себя одинокой и беззащитной. Тут я член коллектива. Тут я имею свое рабочее место, тут у меня мои товарищи по работе. Пускай они пока не очень-то уважают меня, но все же мы одно целое. Коллектив Ордена Трудового Красного Знамени строительного треста № 20. И пускай, опять же, у меня маленькая должность, но я уверена, со временем я займу более важное место. Кажется, Александр Суворов сказал: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Скажете, не бывает женщин-генералов? Поглядим лет этак через десять.

– Тиунова, – нет и девяти, а я уже кому-то понадобилась, – ты в профсоюз думаешь вступать?

– А я член профсоюза. – В дверях как встала, так и стоит незнакомая мне женщина.

– Это было раньше. Теперь ты уже не учащаяся. Заполни анкеты и после обеда приходи ко мне. Комната номер тринадцать, – собралась уходить. Что за народ! Кто такая и кем работает – ни слова.

– Звать Вас как?

– О, черт! Забыла представиться. Зовут меня Марией Степановной, работаю я в производственно-плановом отделе, инженером-экономистом. Довольна?

– Вполне.

Спокойно разложила бумажки, поточила карандаши: Иван Петрович любит остро заточенные. Он ими пишет резолюции. Красным пишет в углу «Отказать». Зеленым – «Разрешить». Я ещё не успела вникнуть, по каким вопросам отказывает, а по каким разрешает. Ничего, все в свое время.

Пишущая машинка стоит на тумбочке справа от меня. Слева хорошо бы иметь телефон. Иван Петрович говорит, что у них лимит на телефонные пары исчерпан. Все равно я своего добьюсь, и у меня будет эта пара.

Девять часов. Гляжу в проем, дверь у меня открыта. Жду Ивана Петровича. Интересно, чем закончился у него утренний разговор с женой.

Надоело пялиться в дверной проем, и начала смотреть в окно. У костела собрался народ. Неужели они пришли на утреннюю службу. Толкутся, о чем-то спорят. То, что спорят, ясно по их жестам.

Днем в обеденный перерыв та же Мария Степановна объяснила мне, что это были люди, которые стоят в очереди на холодильники. У костела они проводили перекличку. Забавно. У нас в Жданове запись на холодильники и всякую другую домашнюю механику проводят по месту работы. Позже я узнаю, что и у нас в тресте есть запись. И опять же, ведет её Мария Степановна.

– Ну, что, Ирина батьковна, – не заметила, как пришел начальник, – освоилась? Через пятнадцать минут зайди. Дело есть, – прикрыл плотно дверь. Ничего не услышишь. Дверь обита дерматином.

Трест ожил. Послышались разговоры, что ведут наши специалисты, воздух наполнился запахами. Кто-то заварил кофе, кто-то умудрился что-то жарить. И это с утра. Обязательно найду случай и скажу Ивану Петровичу. Я не ябеда. Просто не люблю беспорядок. Представьте, если вам приносят какую-нибудь важную бумагу, а на ней жирные пятна. Гляжу на часы. Пятнадцать минут прошли. Пора.

– Проходи, садись. – Я сразу унюхала: Иван Петрович успел приложиться к рюмке. – Вот тебе первое серьезное задание. Сходи в архив, подними документы по этим УНР, вычлени из отчетов потери рабочего времени и проведи анализ, у кого больше всего потерь. Начальство требует ужесточить требования к соблюдению трудовой дисциплины. На них товарищи из обкома наседают.

– Сколько времени Вы мне даете? – такой вопрос я задала, вспомнив, как папа говорил по телефону кому-то такое же.

– Деловой подход. Не ошибся я в тебе. К семи вечера, – улыбнулся и добавил, – завтра.

В архиве я пробыла до обеденного перерыва. Потом перекусила в нашем буфете. Не забыла зайти к Марии Степановне.

– Теперь, товарищ Тиунова, ты под моей опекой до самой смерти, – радостно сказала она и намекнула, что я должна дружить с ней, выразительно пощёлкав себе по горлу. Неужели тут все алкоголики?

Ивана Петровича в этот день я больше в тресте не видела. Пока я кушала и оформлялась в профсоюз, он уехал. Оставил записку: «Я в обкоме. Буду поздно. Не жди».

Опять с той теткой будет валандаться. Доиграется начальник. Ошибалась я тогда. Моего начальника вызвали в обком для того, чтобы сделать выволочку за высокий уровень нарушений трудовой дисциплины. Не успела я подготовить справку.

Конец рабочего дня. Народ начинает собираться, кто куда. Кто прямиком домой, кто в магазин, а кто и в кабак. Мне никуда не хочется. Тут и пришел этот парень. Теперь мне предложили встать на комсомольский учет. Когда я сказала, что работаю только второй день и нечего меня гнать, как лошадь, парень с усмешкой предложил мне расслабиться.

– Тут недалеко есть очень симпатичное место. Пиво всегда свежее, – определенно этот трест держит переходящее Красное Знамя по питию пива и водки.

– Тебя как зовут-то, комсомольский алкаш?

– Значит, ты так, – сердито ответил комсорг. Ах, как страшно мне.

– Не пугай голой попой ежа. Сам же предложил пойти с тобой пить пиво.

– Колей меня зовут. Если хочешь, не пойдем в бар. Можно и в кино сходить. В «Октябре» фильм «Начало» показывают. Ребята говорят, интересная картина.

– На голодный желудок даже история о Жанне Д'Арк не пойдет.

– На ресторан денег у меня нет.

Мне стало жалко этого Колю.

– Ладно уж, и пиво сойдет.

Как обрадовался парень!

– Там можно и покушать. Ты копченую рыбу любишь?

– Я её сама коптила. У нас на Азове рыбы полно.

Коля смотрит на меня, будто перед ним чудо какое-то.

Хлоп-хлоп ресницами и рот открыл.

– А я думал, ты племянница Ивана Петровича. У нас ведь сокращение кадров, а он тебя оформил на работу.

– Коля, не бери в голову. Я ценный кадр. Иван Петрович разбирается в людях. – Я не отрицаю, что я родственница начальника. Пускай думает, что хочет. – Идем?

– Пошли, – без энтузиазма произнес Коля, и мы пошли.

На Невском проспекте самое столпотворение. Кто вышел из контор, кто приехал за покупками. Тут в магазинах ассортимент больше и продукты свежее. Так мне показалось. В отличие от Ивана Петровича Коля довел меня до пешеходного перехода, дождался, когда загорится зеленый свет, и только тогда перевел меня на другую сторону.

– Это канал Грибоедова, – он решил просветить меня, хотя я уже знаю названия почти всех рек и каналов. – Видишь, там, это Спас-на-крови. Там в марте 1881 года подорвали карету Александра П. Вот и прозвали церковь так.

– Ты что, решил вместо пива угостить меня экскурсией?

– Умная, да?

Мы подошли к двери, у которой толпились такие же, как мы, любители пива.

– Встань в очередь. – Коля преобразился. Лицо его приобрело выражение фокусника, который сейчас из шляпы вытащит кролика. Я встала в хвост очереди, а он начал протискиваться к двери.

Мне интересно, что будет дальше. Стою, рассматриваю народ. В последнее время у меня появилась привычка угадывать, кем работает тот или иной человек. Вот остановилась у витрины магазина косметики женщина. С виду ей лет тридцать, одета красиво и дорого. На ногах туфельки на высоком каблуке. Тонкие светлые чулки. Юбка доходит до колен. Такие называют мини, и носят их женщины, желающие обратить на себя внимание мужчин. Жаль, отсюда не разглядеть, есть ли у неё обручальное кольцо. Определенно, она замужем, но с мужем она живет плохо, вот и гуляет по Невскому в надежде познакомиться с молодым. Выбирает косметику. Без неё она будет выглядеть не так эффектно. Кем же она может работать? Определенно, не на заводе. На Невском проспекте заводов нет. Вряд ли она работает где-нибудь в таком заведении, похожем на наш трест. У нас женщины так не одеваются. Наверное, она работает в магазине.

– Ира, – тянет меня за рукав Коля, – пошли.

Протолкнулись к двери. Дядька во френче открыл перед нами дверь. За спиной шумят.

– Проходи, Коля, – говорит дядька и улыбается, обнажая ряд металлических зубов.

Первый раз я в таком заведении. У нас в Мариуполе тоже есть пивной бар, но не такого же размера. Зал, куда меня завел Коля, размером с тот, что в нашем кинотеатре «Луч». По одной стене зеркала, вдоль другой стойка. Все курят. Дымно невероятно.

– Начнем со светлого, – Коля чувствует тут себя как дома.

На моих часах без пятнадцати минут шесть вечера. Пили мы с Колей пиво два часа. Когда я выпила последний бокал темного пива «Портер», я была уже пьяна. Не так, чтобы я ничего не соображала и не могла говорить, но ноги мои стали ватными.

– Ты где живешь? – стараясь говорить четко, спрашивает Коля.

– На Петроградской стороне, – и я стараюсь говорить внятно.

– Мне в другую сторону, я живу на Охте. – Это называется кавалер! Я же говорила, он пьяница, а не бабник.

– До трамвая доведи и мотай к своей Охте.

– Охта – это река и район такой. До трамвая доведу.

Уже в вагоне трамвая я почувствовала, что сильно пьяна. «Ехать минут двадцать, – думаю я, – можно вздремнуть. Благо место есть».

Растолкали меня на кольце трамвая, где-то в парке. Вокруг ни души. Даже в будке никого. Вагоновожатый куда-то ушел, и спросить, когда трамвай поедет обратно, не у кого. Меня знобит. Во рту гадость. Мутит. Ещё бы, выпить столько пива и скушать три рыбины.

Боже мой! Уже начало десятого. Ольга Федоровна, наверное, решила, что меня убили. Я слышала, что в Ленинграде был такой случай. Девушку изнасиловали и убили.

Сижу в вагоне. Жду. Чего делать-то? Опять задремала.

– Девушка, – теребит меня мужчина, – ты не спи больше. На какой остановке тебе выходить?

Я сказала.

– Разбужу. – Добрый дядя.

Так я попыталась встать на комсомольский учет. Что же, мой второй рабочий день прошел очень даже продуктивно. Одно плохо, Ольга Федоровна сделала мне такой втык, что я даже всплакнула. Как же иначе, если тебя обзывают девкой и дурой.

Зато Петя был особенно хорош.

– Ты, Ирина, искришься, как бенгальский огонь, – это он сказал после того, как он же буквально искусал мои губы. Невольно заверещишь. Хорошо, что в это время по телевизору передавали «Адъютанта его превосходительства» и все его смотрели.

Утром в среду я встала раньше всех. Не хотела, чтобы опять Ольга Федоровна ругала меня. Тихо-тихо умылась, попила холодного чаю с такой же холодной котлетой и вышла из дома.

Как хорошо утром! Прогремел первый трамвай. Прошла квартал и никого, кроме дворника, не встретила. Проехала поливочная машина. И тут я начала петь. Эту песню часто пела мама: «На дальней станции сойду. Трава по пояс. И хорошо с былым наедине бродить в полях, ничем не беспокоясь».

Не успела перейти ко второму куплету, как меня окликнули.

– Девушка, – не буду же переубеждать раннего прохожего, – поешь ты хорошо, но так всех разбудишь.

Оглянулась. На другой стороне стоит у ограды милиционер.

– Арестуете? – Мне весело.

– Если бы ты пела после десяти вечера, то попала бы под закон, – он пошел ко мне. – Вот какая закавыка, – подошел и встал рядом, – в том законе ничего не сказано об утре.

Стоит так близко, что я чую его дыхание. Пахнет чем-то свежим, мятным. Определенно, почистил зубы мятной пастой. Девушка я отчаянная, и мне сегодня утром радостно отчего-то.

– Мятной пастой зубы чистили, товарищ милиционер?

– Не угадала. Конфетку мятную пососал. Хочешь?

Мне бы чего существеннее, но соглашаюсь.

– Приезжая? – Как они, милиционеры, определяют, кто местный, а кто приезжий, не знаю, но вру.

– Ленинградка я.

– Родители выгнали?

– Сама ушла. Достали своими нравоучениями. Я не девочка. Работаю.

– От родителей убегать нельзя. Давай я тебя провожу. Смену сдал и теперь могу погулять. Тебе далеко?

– Вы мне настоящий допрос устроили. Мне на Невский проспект надо.

– Мне, правда, в другую сторону, но дома меня никто не ждёт. – Он что, думает, я его пожалею? – Была девушка…

– Я слушаю. Человек – надо же высказаться. Чем я хуже попа.

– Ушла от меня к моему товарищу. – Тут я не сдержалась:

– Что же это за товарищ такой?

– Хороший товарищ. Погиб он скоро.

– Извини, – что ещё сказать-то?

– Ничего. Врешь ты, что ленинградка. Моё начальство обо мне так и говорит: ты, говорит, настоящий рентген.

– Ну, соврала. Из Жданова я.

– То-то же. Выходит, ты землячка Жданова. – И он о том же.

– Кто такой этот ваш Жданов?

– Ты что, историю партии в школе не проходила?

– У нас история СССР была. Я пятерку имею.

– Пятерку получила, а Жданова не знаешь. – Он что, обиделся за этого Жданова? – Он у нас был самым большим начальником во время войны.

Мне это как-то по фигу. Все равно люди мерли от голода.

Мы уже подошли к Кировскому мосту. Переходим его, и опять я вижу лодки на воде. Самое время спросить, что они там ловят.

– Это рыбаки ловят миногу. Деликатес. Ела когда-нибудь?

– Откуда? У нас на Азове другая рыба.

– Я страсть как уважаю эту рыбу. Вернее, это не рыба даже.

– А что же? – Мне все интересно.

– Круглоротики. Маринованные хороши под водочку. – Я начинаю думать, что в Ленинграде все алкоголики.

– Милиционер – и пьяница.

– Шутишь? На Руси так повелось. Запамятовал, при каком царе, но водку в работный народ вбивали палками. У нас в отделении с этим делом строго. Наш начальник из молокан. Сам не пьет и другим не дает. Я малопьющий.

Вышли к Марсову полю.

– Нравится у нас? – Я киваю. – Какое красивое Адмиралтейство! Сначала это была мазанка, но окруженная рвами с водой. Тогда шла Северная война, и наш Петр Первый опасался нападения шведов.

– Это когда же было? – спросила я, хотя знала.

– Село, – Вася взял меня за руку. Какая сильная у него рука!

Я узнала, что шведский король Карл XII столкнулся с большими трудностями при походе в Россию, что он скоро повернул на Польшу и там увяз, что современное здание Адмиралтейства построено по проекту архитектора Захарова в 1806–1823 годах, что высота башни с корабликом 72 метра. Я слушаю малопьющего милиционера и одновременно думаю о его мужских достоинствах. Наверное, я ненормальная.

– Я кушать захотела, – сказала не для того, чтобы Вася предложил мне угоститься.

– Я в центре плохо ориентируюсь.

– Я не к тому. На Невском есть пирожковая, – при этих словах меня стало тошнить: сколько же можно есть пирожков с капустой! – но туда я не пойду. Наелась этих пирожков.

– Можно купить в магазине и покушать где-нибудь на воздухе. – Милиционер Вася заглядывает мне в глаза, как пес у тети Шуры.

До начала рабочего дня еще два часа. С лишком. Предложение вполне реальное. Но какой же магазин открывается в это время? Об этом я и сказала Васе.

– Эта проблема решаема.

Позабыла, что иду с милиционером. Он все может.

Он смог. Мы нашли маленький магазинчик в полуподвале, и мой сопровождающий раздобыл там все, что было нужно для нашего несколько странного пикника. Одного не было: водки. Было бы очень странно, если бы я пришла на работу с запахом изо рта. Правда же?

– У меня дома телефона нет. – Милиционер не выпускает моей руки. – А у тебя?

– Есть, но мне звонить нельзя.

– Хозяева строгие?

– Настоящие звери! Ты приходи в субботу на то место, где встретились сегодня.

До начала рабочего дня тридцать минут. Я вошла в здание треста. Вася остался стоять у подъезда. Мельком я увидела, как он помахал мне рукой. Больше я его не видела. Может быть, он позабыл обо мне, а может быть, его убили, как его товарища. Кто знает. Эпизод моей жизни, не больше, но он отчего-то мне запомнился.

Уборщица, увидев меня, даже свою швабру отставила.

– Тебе-то что дома не сидится? Я ещё нашего Ивана понимаю. Он начальник. Он за всех вас отвечает. – Выходит, пока я гуляла с милиционером Васей, Иван Петрович успел приехать в трест. Определенно, Ольга Федоровна и ему устроила скандальчик.

Прежде чем пройти к себе, я в уборной привела себя, как могла, в порядок. Пока я гуляла с милиционером Васей, мои волосы растрепались.

Пришла и, что бы вы думали, увидела за своим столом? Точно! Ивана Петровича! Сидит, опустив голову на руки. Первое, что я подумала – ему плохо.

– Иван Петрович, – тихонько окликнула.

– Явилась не запылилась. А ты знаешь, что с Ольгой? Ты, девчонка, ушла спозаранку, ни слова не сказала. Мы с матерью не знаем, что и подумать.

Лицо Ивана Петровича красное, глаза горят. Вот-вот ударит.

– Ты же, Ира, нам с Ольгой Федоровной как дочка. Мы за тебя в ответе. А знаешь ли ты, что у Ольги год назад инфаркт был?

– Простите, дядя Иван. Я больше не буду.

– Настоящий детский сад. Ты мне скажи, где и с кем ты вчера пьяной напилась.

Я сказала. А что мне скрывать?

– Ну, я ему попу надеру, комсомолец обкаканный.

– Не надо, Иван Петрович, – прошу его, а сама думаю, как бы было хорошо его погладить, а ещё лучше поцеловать. – Вы же сами понимаете, если женщина не захочет, то никто её не заставит.

– Умна. Давай работать. Мне сегодня в главке тоже жопу драть будут. Хорошо, если отделаюсь выговором. Могут и попереть с места.

До обеда я трудилась не покладая рук. Несколько раз перепечатывала какие-то бумаги.

За пять минут до обеденного перерыва заявился Коля-комсорг.

– Привет вам с кисточкой, – весел и румян мальчик. Ему пьянка нипочем.

– Я из-за тебя столько неприятностей огребла, что в пору тебе в рожу залепить.

– Фу, как грубо. Я тебя пить пиво не заставлял. Пошли ко мне, оформлю тебя в лучшем виде, – тут-то и вышел Иван Петрович.

– Это ты? – зло начал он. – Я тебя на площадку отправлю. Засиделся ты в кабинетах. Вишь, какую рожу отъел.

Бедный Коля. Он, кажется, наложил в штаны.

– Я чего? Я ничего. Надо же налаживать связи с комсомольским контингентом.

Тут уж я рассердилась.

– Это я-то контингент!

Коля замахал руками.

– Не надо меня бить.

– Кто тебя собирается бить? – уже тише говорит Иван Петрович. – Ступай к себе. Я буду думать.

– Вы его действительно на стройку отправите?

– Подумаю. У него мамаша в Мариинском дворце засела. – Я знаю, что в Мариинском дворце городская власть. Неужели Иван Петрович боится?

– Ты прости меня, но баба за своего сына глотку кому хочешь перегрызет. А мне это надо? – Совсем как у нас в Жданове.

Сказал начальник и, забрав отпечатанные мною бумаги, вернулся к себе. Я же пошла на улицу. Мне необходимо было подумать. В Жданове я уходила думать на Азов. Тут до залива далеко, но и в толпе хорошо размышляется. Никому до тебя нет дела. Кушать не хочется. Наелась с Васей. Дошла до Садовой улицы. Спустилась в подземный переход. Там толчея невероятная. Скорее наверх. Там хотя бы не так душно. Вышла наружу и стала искать место поспокойнее. Мой взгляд остановился на какой-то фигуре. На пятачке отлитый в металле мужчина. Его как будто кто-то ударил, и он пытается подняться.

Встала рядом. Тут мужчина ко мне подходит.

– Вы хорошо смотритесь на фоне пролетариата, попавшего под огонь пулемета «Максим».

– А я думала, это гладиатор.

– Милая наивность. Гладиаторы бились обнаженными, только набедренная повязка прикрывала их чресла. – Везет мне на сумасшедших.

– Вам чего от меня надо-то?

– Ровным счетом ничего. Вижу красивую девушку, скучающую. Вот и решил развеять Ваши печали. Позвольте представиться, – наклонил голову так, что мне видна плешь, – Наум Лазаревич Корчак. Никакого отношения к тому Корчаку, что сгинул в печах Треблинки и на самом деле звался Генриком Гольшмитом, не имею, но род свой веду с XIX века. Я свободный художник, – опять наклонил голову. Он что, хвастает своей плешью?

– Вы от кого свободны?

– Как точно подмечено! Вы совершенно правы. А сказал я так исключительно ради привлечения Вашего внимания. Позвольте угостить Вас чаем с пирожными, – глядит в глаза пристально-пристально. «Может быть, он и есть тот насильник и убийца?» – мелькнула мысль, но тут же отмела её. Пирожные же я люблю. Время есть, пойду.

– Пошли, но учтите, я девушка порядочная.

– Не извольте сомневаться, я тоже мужчина с принципами.

Перешли улицу. Рядом с трамвайной остановкой вход в кафе «Метрополь».

Наелась я пирожных досыта. Теперь нескоро захочется сладкого.

Наум Лазаревич оказался очень даже симпатичным старичком. Оказалось, он работает реставратором в Русском музее. Вдовец. Жена умерла от рака молочной железы.

– Сын мой уехал от нас с Софочкой, когда она была уже при смерти. Такова мне кара Господня за все мои прегрешения. Был я в юности тот ещё повеса.

Мне стало даже жалко старикашку, но больше времени слушать его у меня нет, и я, поблагодарив, ушла.

– Запомните старика Наума, – проговорил старик. – Придет время, и нас, скорее, нашу страну, постигнет большая беда, но у Вас все будет прекрасно.

Вышла на Садовую улицу, вдохнула воздуха с парами бензина, глянула туда-сюда – все же здорово, что я осталась в Ленинграде. Какие встречи! Поторопилась в трест.

С такими словами я подошла к дверям треста. Навстречу сам Иван Петрович.

– Ирина, – какая тоска в глазах у него, – ты сегодня дождись меня. Ни с кем никуда не ходи. Со мной пива попьешь, – мелькнула улыбка, и он пошел к машине.

Я посмотрела в спину Ивану Петровичу, и тут мне захотелось заплакать, так стало его жалко. Вот, поехал в этот чертов главк, а там его будут ругать. И все из-за этого дурака Коли. Точно, я ему рожу начищу. «Волга» фыркнула и помчалась в сторону Адмиралтейства. Возвращаться в свой закуток страсть как не хочется. Чего мне там без Ивана Петровича делать?

Потопталась на крыльце, потопталась и все же вошла в здание. Наш самый главный начальник сидит на третьем этаже, и мы, его подчиненные, видим его редко, а тут идет мне навстречу.

Отошла к стене. Стою.

– Откуда такая красотуля? – У него лицо широкое, а глазки малюсенькие. Прямо как у хряка, что я видела у моей двоюродной тетки в селе под Мариуполем.

– Я у Ивана Петровича работаю. – А что я могу ответить?

– Ишь ты, каков наш Ваня. Такую красавицу припрятал. Как звать-то тебя?

Я назвалась, он ещё больше расплылся.

– Ира, Ириша, ты в семнадцать ноль-ноль ко мне загляни. Почаевничаем. – Старик напоил чаем, и этот хочет отделаться тем же. Скупердяй.

Пришла к себе, села и стала размышлять. В последнее время у меня такая привычка появилась. Комсоргу я рожу бить не буду. Его Иван Петрович грозился отослать на стройку. К старику обязательно как-нибудь пойду. Интересно поглядеть, как там, в музее, картины реставрируют.

С Ольгой Федоровной помирюсь. Мне с ней ещё жить да жить. Она не злая. Она просто больна и волнуется обо мне.

С Иваном Петровичем надо поговорить как следует.

Как говорит мой папа, недосказанность рождает непонимание и недоверие. Вопрос: пойти или не пойти к начальнику?

Не пойду – обидится и состроит мне козью рожу. Мне это надо? Не станет же он на работе приставать ко мне. Если предложит поехать с ним куда-нибудь, скажу, что у меня месячные. Дело житейское.

Так в раздумьях провела я час. Коля больше не приходил. Наверное, пошел заливать горе в пивной бар. Тик-так, тик-так.

Без пятнадцати пять. Быть или не быть – вот в чем вопрос. Мне стало смешно – вспомнила Валентина Олеговича с его «Пить или не пить?».

– Ты чего в потемках сидишь?

Боже мой! Иван Петрович вернулся. Живой и с виду здоровый.

– Вы вернулись… – и комок в горле.

– Ты чего, дуреха! Нынче не сталинские времена. Смотри, что я принес, – ставит на стол коробку.

– Бомба? – это я так шучу.

– Это набор продуктовый. Устроим пир. Мы с тобой заслужили.

Говорить или не говорить ему о том, что меня пригласил начальник треста? Сказала.

– Скотина жирная. Глаз на тебя положил. Ничего, теперь я на коне. Знаешь, что мне в главке сказали?

– Откуда мне знать?

– Я так просто. Меня рекомендуют в обком партии. Вот. А его, – Иван Петрович ткнул пальцем в потолок, – я к ногтю, к ногтю. Он ответит за разбазаривание госсредств и за совращение молоденьких сотрудниц.

Чуть не ляпнула: «А что же Вы раньше молчали?», но сдержалась.

– Иди ко мне и устраивай стол. Я скоро вернусь.

Я-то пошла устраивать стол, но мне стало страшно. Что Иван Петрович задумал? Не поубивали бы.

Какая роскошь! Банка икры, шпроты, печень трески. Такого я с роду не видела. Половина батона колбасы, что ела один раз. В новый год. А это сыр. С большими дырками. У нас в Жданове такого не делают.

– Молодец, – вернулся Иван Петрович, и не один. – Принимай гостя! – За ним начальник треста. Живой и невредимый.

Не стану же я спрашивать, как они уладили дело с моим чаепитием.

Мужчины пили коньяк. Я вкусное вино. «А что скажет Ольга Федоровна?» – промелькнул вопрос и сгинул. Я же с Иваном Петровичем.

– Ты, Иван, – так заканчивался вечер в кабинете заместителя начальника треста по кадрам, – мужик что надо. За тобой я как за стеной.

Я вышла мыть посуду. Зачем мне слушать их пьяные разговоры?

Стою над раковиной, вода льется, а я думаю. Чего такого сказал Иван Петрович начальнику, что тот так изменился?

Тарелки и стаканы вымыла, но продолжаю стоять. Достоялась-таки.

– Ирина! Ты там не утонула? – это Иван Петрович.

Откликнулась, глянула в зеркало. Скорчила гримаску подобрее и вышла.

– Оська, – это он так о начальнике треста, орденоносного, имейте в виду, – уехал. Я ему напомнил о даче в Репино, так он сразу шелковым стал. Поехали и мы. Ольга Федоровна заждалась.

На Невском проспекте народу поубавилось. Народ засел у телевизоров. Смотрят многосерийный телефильм с актером-милашкой Соломиным в главной роли.

– Пройдемся немного. Осточертело сидеть в кабинете. – Мамочка моя родная – он взял меня под руку!

Мы идем вдоль ограды Михайловского сада. Никого нет. «Рискну», – решаю я и целую Ивана в щеку.

– Ты бы ещё меня в лоб поцеловала, как покойника, – отвечает он и взасос целует. – Смеётся негромко. – Вот так, девочка. Это только присказка, сказка впереди.

У меня вырывается: «Когда?»

– Не гони лошадей. Всему свое время.

Домой мы пришли, когда на часах было около девяти вечера.

Ольга Федоровна нас ждала.

Она на этот раз не ругалась, а только нюхнула, покачала головой и сказала: «Чему же ты научишь девочку? Идите на кухню. Петр уже поел и умотал куда-то».

Через неделю Иван Петрович перешел на работу в обком партии.

На прощание сказал мне:

– Освоюсь и тебя к себе возьму.

Кто же мог знать, что в декабре выйдет Постановление ЦК КПСС и наш генеральный секретарь начнет устраивать все по-своему? Я далека от их выкрутасов. Одно знаю: злые они все.

В тресте я проработала до нового 1971 года. Иван Петрович тоже недолго пробыл в партийных начальниках. Его послали работать в область.

– Я в деревню не поеду, – сказала я, когда он предложил поехать с ним в Подпорожье.

– Пропадешь тут без меня.

Он ошибался.

Осипа Аркадьевича, того, что предлагал мне попить чайку, все же с должности начальника треста сняли и направили на работу в главк. Это у них называется ротацией кадров.

Коля-комсорг тоже не задержался. Этого говоруна и алкоголика взяли в Дзержинский райком партии возглавлять народную дружину.

Я его встретила накануне новогодних праздников. И где бы вы думали? В очереди за исландской селедкой в винном соусе. Был он слегка пьян и весел. Предложил встречать новый год с ним.

– У моего товарища, вернее, у его папаши, дача под Сестрорецком. Погуляем.

Конечно, я отказалась. Они там напьются и станут приставать. Знаю я этих комсомольцев.

Петю забрали в армию сразу после ноябрьских праздников, а его брату разрешили ночевать дома. Он уже четверокурсник.

Вот вспомнила. Шестого декабря неожиданно приехал Иван Петрович. Ольга Федоровна наотрез отказалась ехать с ним в Подпорожье – так он примчался уговаривать её.

Это была суббота, и я сидела у себя в комнате, читала новый номер журнала «Юность». Стихи какой-то мне не знакомой женщины с татарской фамилией и именем – Белла Ахмадулина.

Даже через прикрытую дверь мне было слышно, как они ссорятся.

– Что я там буду делать? – громко спрашивала Ольга Федоровна, и ей так же громко отвечал муж:

– И там школа есть. Видишь, какая цаца. Ей столичную школу подавай.

Потом они стали говорить тише, и мне было уже не разобрать, о чем они. И вдруг очень громко:

– Не поедешь? Заведу себе там молодую деваху. Наплачешься тогда!

И в ответ:

– Был кобелем, им и остался. Хорошо, уберегла Ирину от твоего хрена. Не буду же я спорить.

Потом мы втроем ужинали, и Иван Петрович много пил и ругал какого-то начальника. Он и болван, он и вор, он и бабник.

Ольга Федоровна молчала. Посмотрит в сторону мужа, ухмыльнется и молчит. Закончился вечер тем, что мы вдвоем с Ольгой Федоровной оттащили его в комнату. Так и уложили одетого в постель.

– Ты погляди за ним, а мне надо к подруге сходить. Хворает она. – Я вспомнила Петины слова.

Ну и семейка.

Иван лежит на спине и тихо посапывает. Настоящий большой ребенок. Я же не зверь. Начала раздевать его.

– Я сам, – это Иван сказать успел…

Когда уехал Иван Петрович, я не слышала. А в понедельник я подала заявление об уходе из орденоносного треста.

Так что новый год я встречала безработной. Начальник отдела кадров мне на прощание сказал: «Можешь гулять месяц, а потом стаж прервется, и ты будешь считаться тунеядкой».

И назвал статью Уголовного кодекса, по которой меня могут посадить в тюрьму.

Я же решила: найду работу на каком-нибудь производстве. Отработаю год и получу направление в вуз. Рабочему человеку у нас все дороги открыты.

Двадцать третьего декабря я получила письмо от мамы. Она писала, что папа болеет и врачи говорят, ему не жить. Рак легких.

У меня месяц в запасе. Помните, я говорила, что экономлю? Хотела купить зимние сапожки. Шубка есть, а приличных сапожек нет. Не купила сапожки. Купила билет на поезд туда и обратно.

Тогда и встретила Колю. Я хотела привезти маме что-нибудь вкусненькое.

Коля, наверное, был сильно пьян, потому что отдал мне банку селедки в винном соусе. Кое-чего мне удалось купить самой. Мама будет рада. Я еду в Жданов.

 

Ветры с моря сопровождали меня весь отпуск

Почти всю дорогу я спала. Как забралась на верхнюю полку, так и оставалась там. Нет, конечно, я слезала, чтобы сходить в туалет. Ольга Федоровна меня так накормила перед дорогой, что я не хотела кушать до Киева. Там же отвела душу. Поезд стоит на станции Киев-Пассажирский сорок минут. Можно успеть пообедать в привокзальном ресторане. Украинский борщ был настолько жирный, что его мне хватило за уши. Из тех пампушек, что дали к нему, две я взяла с собой в вагон. На них и доехала до города Жданов.

О своем приезде я маме не сообщала. Зачем волновать?

Я успела отвыкнуть от воздуха Азова. Мне показалось даже, что мне не хватает ветров с залива, запахов тины и бензина. До дома я шла медленно. Мой багаж – это небольшая дорожная сумка и пакет с продуктами, что я приготовила для мамы.

Долгая дорога утомила, несмотря на то, что я её практически проспала. Во рту сушь, отрыжка тухлыми яйцами, тело ломит. Как было хорошо в постели с Иваном.

– Мне уже сорок пять лет, – говорил он тихо, положив голову мне на грудь. – Это у вас, баб, в сорок пять баба ягодка опять. У мужчин это критический возраст. Мой кореш, старше меня на три года, год назад дал дуба. Инфаркт. А ведь каким здоровяком был. Он у нас во взводе гранатометчиком был. Потаскай на горбу эту штуковину. Ему хоть бы хны.

Народу на улицах промышленного центра мало. Не то, что в Ленинграде. Там на Невском в это время полно. Бегают по магазинам.

Мало того что у нас в Жданове металлурги, у нас шесть кожевенных фабрик. Один «Азовсталь» чего стоит.

Да что это я? Какие заводы и фабрики? У меня папа болен.

Все-таки дура я. Ускорила шаг. Вот и поворот, за ним мой дом. Чем ближе я подходила к нему, тем сильнее билось сердце. Страшно же.

Ровно девять ступеней – и я у двери. Когда я уезжала, мама сказала: «Ключи не бери. Мало ли что. Потеряешь».

Поднесла палец к звонку, а руки дрожат. Отошла к окну и закурила. При маме курить опасаюсь.

– Ирочка, что ли? – Соседка сверху. Тащит свою псину с прогулки.

– Не узнали, тетя Шура?

– Какая же ты взрослая стала.

– Как странно. Да? – Сидит во мне чертенок.

– Шутишь. – Лицо у тети Шуры тоскливое.

– Привычка дурная.

– Ступай домой. Маму поддержи. Умер Анатолий-то. Вчера. Не успела ты, девочка, попрощаться с отцом. – В рёв. Это у них, поселковых, так заведено. Выть по покойнику.

Затянулась я ещё раз и пошла к двери, а она открывается, а за порогом мама.

– Умер папа, донюшка, – глаза у мамы сухие. Плохо это. – Я голос твой услышала.

Тетя Шура тоже хотела войти, но мама её остановила:

– Иди по своим делам, Александра. Мы как-нибудь сами, – и затворила дверь. Мама не любит соседку за её пса.

В квартире душно. Зеркало в прихожей завешано черной шалью. В воздухе пахнет свечным угаром. Краем глаза вижу: на кухне женщины что-то делают.

Где же отец? Оговорилась – тело его.

– Проходи в холлу. Там он, – мама подтолкнула в спину.

Гроб с телом установили на нашем обеденном столе. Раздвинули на две доски, чтоб уместился. Страшно глянуть, но пересилила себя и подошла ближе. Слышала, как говорят о покойнике: совсем как живой. Будто уснул.

Ну уж нет. Я отца не узнаю. Лицо серое, глаза запали. Губы тонкие. Руки лежат вдоль тела. И они неживые совсем.

Слёз нет. Лишь дыхание участилось. Постояла немного и чувствую – уж простите меня: в туалет требуется.

– Дочка, тебе умыться с дороги надо. – Наша мама – невероятная чистюля. Она отца с порога, как он придет из порта, гнала умываться. Летом – так вообще на улицу.

Пока я смывала дорожную пыль – это я так шучу, – пришла машина из похоронного бюро. В доме одни женщины. Кому же гроб нести?

Бедная моя мама – как она заволновалась. Ходит вокруг гроба и причитает: «Как же мы тебя, Толик, на кладбище снесем?»

Надо помогать. Ушла из квартиры, стою, думаю. Живет выше этажом парень, с которым я училась в школе. Но даже если он дома, одному не снести. Как ни похудел папа, но все же вес.

Вышла на улицу. Решила: остановлю любых трех прохожих мужчин и попрошу. Пообещаю бутылку водки. Какой мужик откажется.

Стояла недолго. Через дом во дворе что-то копают. Трубу, наверное, прорвало. Это у нас часто происходит. Впрочем, и в Ленинграде я такое видела.

Пошла туда. У рабочих как раз обеденный перерыв.

– Две полбанки, – согласились и пошли за мной.

Пока мама с женщинами собирались на кладбище, а мужики возились с гробом, я успела сбегать в гастроном. Две пол-литровых бутылки «Московской» и три пачки плавленого сыра «Дружба» обошлись мне в десять рублей. Тю-тю мои сапожки.

Вот так и вынесли старшего стивидора трое мужиков в грязной одежде.

Старенький автобус с черной полосой по бортам повез отца на кладбище. Все дребезжит, машина подпрыгивает на ухабах. Мне приходится держать гроб, чтобы не сполз с настила. Холодно, мерзко. Хорошо бы сейчас тяпнуть, как говорит Иван, стопку водки.

Доехали. Опять вопрос: кто тут донесет гроб до могилы? И опять я иду искать работников.

Нашлись охотники.

Земля мерзлая, но рабочий успел-таки выкопать могилу. Я любопытная, заглянула туда, а там вода. Чудеса. Так, в воду, и опустили гроб с отцом. От порта приехали двое – мужчина и женщина.

Мама попросила ничего не говорить.

– Пускай Анатолий отойдет в тишине. Не любил он разговоры.

Мама права: наш папа не любил много говорить.

– Тот, кто много говорит, или болтун и пустобрех или врет, – так рассуждал Анатолий Васильевич Тиунов.

Поминки мама устроила дома. Люди из порта с нами не поехали: – У нас в порту запарка.

Выпили у гроба и ушли.

Женщины, подружки мамины, как выпили, стали громко говорить. Вспоминать какие-то случаи с папой. А было так или не было, не проверишь. Отца-то нет.

Скоро все притихли, мама попросила женщин уйти.

– Расскажи, как ты живешь? – Нет у мамы слез. – Как учеба?

Не могу я лгать в такой день – и рассказала все, что можно.

– Как Анатолий хотел, чтобы ты институт закончила, стала учителем. Он говорил: довольно мне на ветру пахать. Пускай Ирина в классе учит детей.

Часам к девяти вечера маме стало плохо с сердцем. Пришлось вызывать неотложку.

Врач сделал ей укол и сказал, что маме надо бы лечь в больницу. Не дай бог до инфаркта дойдет.

Ночь прошла спокойно. Хороший укол. Мама спит, а я сижу на кухне. Ни о чем не думаю и не вспоминаю. Просто сижу и гляжу в окно. Под утро, когда внизу зашумел порт и водка кончилась, я решила выйти, пойти к Азову.

– Ты уже уходишь? – Мама встала и готова была варить кашу.

– Пройду на берег. Подышу Азовом.

– Иди, дочка. Я пока чего-нибудь сготовлю.

На берегу моря мне дышится хорошо. Азов спокоен. Мне виден порт. Как смешно крутят своими «шеями» краны. Я же ничего не знаю о работе отца. Чем он занимался? Придет с работы усталый. Поест и за стол. Что-то пишет, пишет. Надо спросить у мамы, где папины записи.

Потом вспомнила Валентина. Так просто. Видеть его не хочу. Все же большой гад он. Попользовался и бросил.

Утреннее безветрие закончилось. С восходом солнца задул ветер. Зябко, да и проголодалась я.

Мамина каша не лезет в рот. Мне памятны те же пирожки на Невском проспекте. Я не говорю уже о шашлыках в ресторане «Кавказский». Не скажешь же маме об этом. Обидится. С того дня, как я уехала из дома, прошло полтора года, а как я изменилась. Я сама это отмечаю. Даже разговор изменился.

– Вижу, вижу, – от мамы ничего не скроешь, – не по вкусу теперь тебе наши каши.

– Ты в рифму заговорила, – попыталась я пошутить, но мама мою шутку не приняла.

– Мама, – я решила спросить о папиных записках, – папа много писал. Не знаешь, где эти записки?

– Он их от меня скрывал, но, если ты хочешь, можем посмотреть, – мама встала и пошла к ним в комнату. Я за ней. – Смотри сама. – Я поняла, что ей трудно ворошить вещи отца.

Мама вышла, а я стала думать, где мог держать свои тетради отец.

Письменный стол. Начала с верхнего ящика. Корочка с медалью. Сломанные часы. Цепочка с крестиком. Неужели отец был верующим? Записная книжка. Телефоны мне не знакомых людей. Все.

Второй ящик. Нащупала что-то, завернутое в тряпицу. Осторожно развернула. Что за черт! Там револьвер. Черный, тускло отливающий металлом. Крутанула барабан. Все гнезда пусты. А где же патроны? Шурую дальше. Вот и они. Холщовый мешочек, а в нем патроны. Пересчитала – двадцать один. Усмехнулась. Очко. Больше в этом ящике ничего нет. Остается третий, самый нижний. Вот и они, три школьные тетради в клеточку.

Открыла первую. Наверху дата – 23 июня 1946 года. Дальше читать не стала. Нельзя вот так, наспех. Вернусь – а в том, что я вернусь, я не сомневалась – в Ленинград и там спокойно начну читать.

– Нашла? – Мама стоит в дверях. Она спокойна.

– Нашла. Если ты не против, я заберу их.

– Забирай. Если при жизни Анатолий Васильевич не дал мне читать, то после его смерти и подавно мне это не нужно.

То, что мама назвала мужа по имени и отчеству, меня удивило. Выходит, не все так гладко было у моих родителей.

Второй день моего так называемого отпуска прошел тихо. Мама что-то делала на кухне. Я, немного поспав, ушла в город. Бродила по улицам, заходила в магазины и перекусила в кафе. И все время думала о револьвере. Откуда у отца он? И зачем? Может быть, он шпион? Эти детские мысли рассмешили меня.

– Над чем смеемся, девушка? – Везет мне на старичков. Рядом идет пожилой мужчина.

– Смеёмся о своем, дедушка. – Чего мне его стесняться?

– Это прекрасно, когда человек смеётся. Плохо, когда люди льют слезы.

Сейчас он предложит мне пойти в какое-нибудь кафе. Ошиблась я.

– Я перестал смеяться в сорок первом, когда на моих глазах фашисты расстреляли мою жену. Вижу, Вы удивлены: как же так, на его глазах убивают жену, а он остался жив. Выходит, трус я. Так ведь?

Я не произнесла и слова.

– Поживите с моё.

– Поживу, и что? Буду так же угадывать мысли? – Мне уже интересно.

– Не знаю. Как бог даст. Не всякому дан дар провидения. Меня за это и ценило мое руководство. Пройдемте на бульвар. Посидим, поговорим.

На улице не июнь и даже не сентябрь, чтобы сидеть на лавке. Так я ему и сказала.

– Несмотря на Ваш юный возраст, вы рассудительны. Не откажите в просьбе старику пойти к нам домой и там, в тепле, обсудить то, что нас волнует. – К кому это «нам» – не успела спросить.

– Я живу с сыном.

Была не была, и я согласилась.

We are surrounded by something unknown. No need to be scared about this. I know about my death.

По-английски я в школе имела пятерку и поняла, о чем говорит старик. Неожиданностей я не боюсь, и бояться мне нечего.

– Неужели и я тоже буду знать заранее о своей смерти?

– Определенно этот старик мне нравится. Да не в том смысле, что вы подумали. Просто он интересный.

– Вот мой дом, так сказать, my home. – Мы пришли на улицу III Интернационала. – Раньше эта улица называлась Торговой. Большевики очень остроумные люди. – Я не поняла юмора, но мне-то какое дело. – Сын говорит, что топонимика – интереснейшая штука, и я с ним согласен.

– Сколько же лет Вашему сыну? – Старику я бы дала лет шестьдесят.

– Женечка родила его за шесть месяцев до того, как немцы напали на СССР. Вот и считайте.

Я посчитала, и у меня выходило, что внуку этого еврея двадцать девять лет.

– Большой сынок-то. – Старик отпер дверь в подъезд. В Ленинграде их называют парадными. Правда, там не все подъезды выглядят как парадные. И в центре воняет кошками.

Ступени лестницы, по которой мы начали подниматься, стерты и кое-где покосились.

– Тут мы с Евгением живем.

– Жена Евгения и сын Евгений?

– Жену назвали в честь её деда и сына тоже. Меня же назвали Абрамом. Позвольте представиться, – старик склонил голову, – Абрам Моисеевич.

Мы вошли в квартиру. Стойкий запах лекарств ударил мне в нос. «Болеет старичок», – решила я и ошиблась. Нам навстречу выкатился на инвалидной коляске парень.

– Женя, встречай гостью. Простите великодушно, не успел спросить вашего имени.

– Я Ирина Тиунова, – почему я назвалась и по имени, и по фамилии, не знаю.

– Познакомились. Проходите, Ирина, в комнату. – К сыну: – Женечка, проводи девушку.

Тут меня осенило: он привел меня сюда с целью сосватать. Аж в жар бросило. Пойти замуж за инвалида? Ну, уж фигушки. Поищи другую дуру.

– Ирина, пошли ко мне.

Парень лицом приятный. Нет ничего еврейского. Нос как нос. Глаза зеленые, и волосы светлые.

Поехал, я за ним. Не съедят же. Любопытно.

У Петра в Ленинграде была стереотруба, у Евгения в Жданове был микроскоп. Один любовался звездами, дугой инфузориями.

– Я наблюдаю процесс инцистирования у простейших.

– Ваш отец сказал мне, что Вы увлекаетесь топонимикой.

– Он не соврал Вам. Мои интересы разносторонние. По базовому образованию я филолог. Заочно окончил Киевский университет. – Вижу, Евгений хочет поговорить. – Наш род ведет свое начало с Украины. Есть там местечко Жмеринка.

Его монолог прервал Абрам Моисеевич.

– Женя, соловья баснями не кормят. Пойдемте на кухню. Откушаем и выпьем.

Говорит старик как-то странно, с небольшим акцентом.

Какой же бедлам у них на кухне. В раковине навалена грязная посуда, на плите слой сажи.

– Нет хозяйки, а мне уже трудно справляться с хозяйством, – виновато сказал Абрам Моисеевич.

Везет мне на стариков еврейской национальности. Я так и не побывала у Наума Лазаревича Корчака. Вернусь в Ленинград, обязательно найду реставратора по фамилии Корчак.

На столе большая тарелка с отварной картошкой, густо обсыпанной укропом. Это среди зимы-то. В кастрюле парит что-то мясное.

– Что бог послал, – Моисей Абрамович тушуется. – Не побрезгуйте.

– Вы думаете, я из семьи богатеев. У меня папа умер, а мама работает в столовой.

– Бог учит жить в аскезе. – Не стала я уточнять, чей Бог. У нас Христос, а у них, кажется, Иегова. – Кто так живет по нужде, а кто и сам выбрал такой путь. Вы кушайте, кушайте, – запричитал старый еврей. – Мои родители обосновались на западе Украины как раз накануне Первой мировой войны. Мне тогда был всего лишь годик. Война, милая девушка, – великое горе для людей. Генералам она мать родная, нам – хуже мачехи. Пришли немцы. Народ в Украине, – как дико звучит это «в Украине», так и слышится: «в жопе», – раскололся. Особенно это стало заметно на Западе.

– Вы же сказали, что Вам был годик всего-то. Как же смогли запомнить такое? – спросила я Моисея Абрамовича.

– Девочка, человек хранит память не только своей жизни. Не было бы монахов-летописцев, не знали бы ничего о Святой Киевской Руси. Мой отец считал, что своими разговорами со мной он воспитывает во мне человека. Вы кушайте, кушайте, – он будто не видит, что мы с его сыном все уже съели. – Кстати, то, что сейчас именуют Украиной, исторически правильнее было называть именно так, Киевская Русь. Однако я продолжу. Немцы украинцев, впрочем, как и поляков, за людей не признавали. Поляки презирают украинцев. Те в свою очередь ненавидят поляков. А обе эти нации готовы убивать нас, жидов. Вот такие жернова, в которые попала моя семья. Еще перед войной начались еврейские погромы. Папа собрал манатки, подхватил меня и жену и поехал к морю.

Мне бы пора домой, там мама одна, но я же любопытная. И потом, уходя, я видела, что мама в моем обществе не нуждается. Посижу немного, послушаю старика. Позже я узнаю, что Моисею Абрамовичу всего-то пятьдесят восемь лет.

– Тут в Мариуполе я окончил училище, отсюда меня забрали в РККА, тут почил в бозе мой отец. Мамаша после смерти Абрама Боруховича – мой отец-то – уехала в Киев к племяннице. Я отслужил в армии и приехал в тридцать четвертом году к ней. Какое это было время! Какой подъем был во всем. Мне двадцать один год. Я комсомолец, активист. Мама жила приживалкой. Тесно у них было. Мне там места не было, но не было уныния и растерянности. Пошел в горком комсомола. Как красива была дивчина, что приняла меня! – Глаза у Моисея Абрамовича загорелись. – Думаю я так, что и я ей приглянулся. Как бы ни было, но повела Сусанна меня к своему начальнику. Тот серьезен и строг. Расспросил меня подробно и говорит: «Определим тебя, пулеметчик, в отдел рабочей молодежи».

– Интересно, – усомнилась я, – как же это так? С ходу и на работу в горком.

– Именно так и было. Повсеместно выдвигали молодых. Работал и одновременно учился. Поступил на следующий год в Киевский университет. На филологический факультет. Мечта была учить иностранным языкам детей. Интернационализм мне привили в РККА. Тогдашний генеральный секретарь ЦК КП Украины Станислав Косиор – настоящий революционер-большевик. Мне посчастливилось один раз разговаривать с ним. Острого ума человек.

– Папа, Вы утомили гостью. – Женя – я это вижу – хочет отвести меня к себе.

– Ты прав, Евгений. Пойдите к тебе в комнату. Покажи Ирине свои работы. Сын прекрасно рисует. Как жаль, что наша мать не видит его работы. Она была талантлива. Вы ступайте, а я пока чай заварю. – Вижу, Моисей Абрамович сник.

К микроскопу мы с Евгением не пошли, а сразу сын начал приставать ко мне: «Что тебе стоит? Один поцелуй – и я отстану».

Парень чуть ли не плачет.

– Ты чем болеешь? – С виду Евгений вполне здоров.

– Это папа все придумал. Лишь бы меня в армию не забрали. Ничем я не болею. У него старый приятель – врач-гинеколог. – Женя смеётся заразительно. – Представляешь, какая хохма вышла, – такого слова я раньше не слышала, – пришел я к дяде Зяме, а у него прием. В коридоре не протолкнуться от беременных и небеременных женщин. Он мне говорит: возьми справку на столе и перепиши в бланк. Я и переписал. Буква в букву. Ну, пускай я ни бельмеса не понимаю в медицине, но он-то. Вообще, дядя Зяма подписал, поставил печать и айда я. Спасибо Богу, – они что, с отцом верующие? Всю дорогу Бога вспоминают, – эта справка попалась на глаза папиной подруге. Она на фронте медсестрой служила. Она как глянула – так в смех. Это кто же у вас, говорит, на седьмом месяце беременности?

Мне тоже смешно. Постучали в дверь.

– Папа, ну что же Вы стучите?

– Когда люди смеются, и мне становится светлее. – у Моисея Абрамовича глаза красные. – Идите чай пить.

– Что же дальше было? – Меня разбирает любопытство.

– Да ничего. Другую справку состряпали, и меня записали в запас. Но я вот что думаю. Лучше бы я отслужил свое в мирное время. Научился бы стрелять. А теперь что? Начнется война, меня забреют в армию, а я не знаю, с какой стороны ружье заряжать. Убьют же в первый день.

Чай был жидкий, сахар кусковой. Ровно по кусочку на человека. Попила я чаю и собралась домой.

Моисей Абрамович охал да ахал, а его сын сильно загрустил.

– Вы, Ирина, приходите, когда хотите, – жмет мне ладошку и щурится. Вот-вот слезы потекут.

– Мне скоро возвращаться в Ленинград надо, но я постараюсь. – Я не вру. Мне хочется ещё раз увидеть их обоих. Слушать Моисея Абрамовича интересно.

Весь следующий день мы с мамой убирали квартиру. До моей поездки в Ленинград я бы сказала «прибирались». Все-таки большой город дал мне кое-что. Записки отца я заранее положила в свою дорожную сумку.

– Дочка, – начала этот разговор мама после того, как мы уже поужинали, – папа последние два года деньги копил. Хотел машину купить. Ему в порту обещали из какого-то директорского резерва. Куда теперь мне машина? Вот ты и возьми, – и протягивает пакет из газеты «Ждановская правда».

– Что же я с ними делать буду? – Эта новость огорошила меня.

– Тебе учиться надо. Должно хватить, – мама заплакала.

Я знаю: дальше говорить с ней не имеет смысла. На дворе темень, от порта доносятся гудки буксиров. Гудят изредка машины. Наверху кто-то включил проигрыватель. На всю мощь. Пел ансамбль АВВА. Люблю их песни. Ноги сами простятся танцевать. Какая же я все-таки черствая. Вчера похоронили отца, а я о танцульках.

Сижу, как попка-дурак, и от нечего делать считаю деньги. Наш папа был предельно аккуратен во всем, что касается денег. Отдельной пачкой десятирублевки. Считать их просто. Посчитала быстро – ровно семьсот рублей. Пачка из двадцатипятирублевых банкнот совсем тонкая: тридцать четыре штуки всего, но сумма больше. 850 рублей.

– Ира, тетя Шура предлагает завтра съездит на кладбище. Может статься, кого найдем памятник отцу сделать. – У мамы глаза красные, нос распух.

Я поняла: деньги надо будет потратить на памятник. Мне ничуть не жалко. Не мои это деньги. Легко пришли, легко и уйдут.

По морозцу, трусцой мы пошли на остановку трамвая. Впереди тетя Шура с псом, за нею еле поспевает мама, а уж потом я. Псу надо свои дела делать, он рыскает туда-сюда, принюхивается. Нашел какое-то дерево, лапу задрал.

– Александра, – говорит мама, – мы с твоим Полканом трамвай пропустим.

– Не пропустим, – отвечает тетя Шура. – Когда это у нас городской транспорт работал по расписанию? Везде бардак. Нет на них Сталина.

Тетя Шура до того, как её уволили за прогул, работала на «Азовмаше» в бухгалтерии. Порядок любит.

Автобус приехал вовремя, и мы успели. Напрасно мама волновалась. Тетя Шура осталась с Полканом на задней площадке, мы с мамой прошли вперед и сели. Проехали Свято-Преображенский собор, трамвай сделал поворот. Едем по нашим Черемушкам. Вспомнила Ленинградский строительный трест номер двадцать. Интересно, как они там?

– Ирина?! – Явление жида народу: передо мной стоит Моисей Абрамович. – Рад Вас видеть.

– Мы с мамой на кладбище едем, – невпопад ответила я.

– Какое совпадение, – он как будто обрадовался, – я тоже туда еду. Жену навестить.

– Ира, – вмешалась мама, – это неприлично, пожилой человек стоит, а ты сидишь.

– Что Вы, что Вы, мадам! Я все же мужчина. Я тут присяду. – Как раз место рядом освободилось.

Лишь только он сел, как нас дохнуло чем-то старым. Так пахло в магазине на Садовой улице в Ленинграде, где продавали старые вещи. Когда мама прятала вещи на зиму в стенной шкаф, она их посыпала нафталином. От Моисея Абрамовича пахло похоже.

– Моя супруга умерла давно, но до сих пор я плачу, когда приезжаю на её могилу. Знаете, какая это была женщина? – Откуда нам знать? – Розочка обладала исключительным характером. Когда меня в тридцать пятом арестовали огэпэушники, она добилась-таки, – первый раз я услышала у Моисея Абрамовича эти чисто еврейские нотки, – добилась приема у Косиора. Я вам скажу, служить генеральным секретарем ЦК КП Украины не сахар. Иосиф Сталин тогда под частую гребенку выметал врагов революции. Он выслушал Розочку и поверил ей. Сильно было обаяние у жены. Мало того, что меня выпустили, по его же указанию меня направили на учебу в спецшколу. В воздухе пахло войной. В таких школах готовили будущих шпионов и диверсантов. Был я силен, знал немецкий язык, – Моисей Абрамович усмехнулся, – и был я похож внешностью на итальянца.

Кондуктор объявил следующую остановку – «Кладбище».

Моисей Абрамович помог маме выйти из вагона.

– Мне налево. – Мне показалось, что он расстроен.

Он пошел своей дорогой, мы пошли прямо.

– Это кто же такой? – спросила тетя Шура, всю дорогу простоявшая на задней площадке с псом.

– Ирину спроси, – неприязненно ответила мама.

– Случайный знакомый, – ответила я. А что я могу больше сказать?

– Моя дочь имеет случайных знакомых мужчин.

– Так он же старик, – попыталась оправдаться я.

– Все Ленинград. Зря, что ли, там три революции было. – Тетя Шура глупа, но я не возражаю. Себе дороже.

– Какой он старик? – вмешалась мама. – Ему от силы пятьдесят пять лет. Как бы то ни было, но знакомиться с неизвестными мужчинами неприлично.

– Мама, так и наш папа когда-то был тебе неизвестен.

– Молодежь не переспоришь. – Тетя Шура едва удерживает своего пса. – Уж больно умные стали.

– Никогда наличие ума не считалось недостатком, – это не я. Это моя мама вступилась за молодежь.

Мы подошли к могиле отца. Холмик успел осесть, но у нас не было даже совка. Как могли – тетя Шура помогла – убрали могилу. Выпили по стаканчику водки. Заели принесенной тетей Шурой вареной колбасой с соленым огурцом.

– Мой Полкан замерз, – едва шевеля губами, сказала тетя Шура.

Мороз крепчал. Это значит, температура воздуха минус три градуса.

– Оно и то верно, – сказала мама, смахнула с губ крошки хлеба. – Анатолию теперь уж все равно, а у нас дела.

Что именно отцу все равно, я не поняла, но спрашивать не стала. Мне интересно, где Моисей Абрамович. Хочется послушать этого пожилого еврея. Кем же он был? Какой-то Косой Ёр направил же его в школу шпионов. О Косиоре я тогда ничего не знала и по привычке переиначила имя незнакомого мне человека.

Пес тянет маму и тетю Шуру, я еле-еле поспеваю за ними. Выпитое дает о себе знать. Меня начинает бить озноб. Скорее бы сесть хотя бы в трамвай.

На выходе из кладбища мы опять встретились с Моисеем Абрамовичем. Он как будто ждал нас и встретил не подходящим для такого места возгласом:

– Ира, я знал, я чувствовал, что сегодня ещё раз встречу Вас.

– Он патологический тип, – шипит тетя Шура, а мама кивает головой. – Его так и тянет на молодых девушек.

– Помолчите, пожалуйста, тетя Шура. Не Ваше это дело. И не девочка я уже.

– Трамвай только что ушел. – Моисей Абрамович сильно промерз. Это видно по его красному носу. Хотела спросить его, почему такие носы называют шнобелем, но постеснялась. Решит, что я антисемитка.

– Ничего, – бежит впереди паровоза наша соседка. – Нам мороз нестрашен. Мы не то, что другие, одеты тепло.

Ну, не стерва ли она? На Моисее Абрамовиче пальтишко демисезонное и на ногах легкие штиблеты. Шея обмотана тонким шарфом, а на голове берет. Могла бы посочувствовать, так нет. Поддевает.

– Мне тоже к морозу не привыкать. В Усть-Чуне морозы были за тридцать. Прибавьте к этому сильные ветра с Чуанской губы.

Эти названия меня буквально заинтриговали. Пошли к черту страхи тети Шуры, я обязательно напрошусь в гости к этому уже симпатичному еврею.

Заскрежетал на повороте трамвай. Мы буквально впрыгнули в него. По сравнению с улицей тут была Сахара. В вагоне три человека. Тетя Шура заняла с псом их законное место на задней площадке, а мы втроем уселись посредине. Там под сиденьем печка.

Едем. Мама сопит, выражая этим своё недовольство. Я нарочно улыбаюсь во весь рот. Моисей Абрамович улыбается мне в ответ. Так и едем. Более идиотского положения не придумать.

Первым прерывает молчание Моисей Абрамович:

– Розочка будет довольна, могилу я прибрал и даже цветочек оставил.

Какой может быть в это время цветочек?

– Женя – мастер в этом деле. Делает искусственные цветы, не отличишь. Жена любила садовую ромашку.

Опять молчим. Тявкнул Полкан. Кто-то сел на остановке.

Теперь я прерываю молчание:

– Моисей Абрамович, Вы уж меня простите. Можно я к вам с Евгением приду в гости?

– Женя будет несказанно рад.

– А Вы? – вырвалось у меня.

– Постыдись, дочка, – не выдержала мама. – Этот мужчина тебе в дедушки годится.

– Напрасно Вы, мамаша, думаете так плохо. К Вашей дочери я испытываю чисто платонические чувства. Мой же сын Евгений воспитан в традициях православия. Он крещен.

Это для мамы было ударом. Крестить детей в то время было преступно. Тем более что речь идет о еврее.

– Неслыханное дело, чтобы в наши дни, когда весь советский народ, – мама начала говорить словами из передовицы газеты ЦК КПСС «Правда», – напрягает все свои силы над выполнением планов пятилетки и решений нашей родной партии… – на этом слове Моисей Абрамович прервал маму.

– Побойтесь Бога, любезнейшая, прошу прощения, не знаю, как Вас звать-величать, Вы желаете сдать меня в КГБ? Поверьте, я этого не боюсь. Да будет Вам известно, что Иосиф Виссарионович Сталин, тогдашний Верховный Главнокомандующий, а в прошлом семинарист, возродил институт патриархата в СССР. Более того, скажу, нынешний генеральный секретарь ЦК, как Вы верно выразились, любимой партии, младенцем был крещен.

Я надрываюсь от смеха. Конечно, втихую. Поди, проверь, крестили или нет Леонида Ильича. Но каков выпад!

– Вы не очень-то. – Бедная моя мама! Она не ожидала такого отпора. – Я так просто, – она отвернулась к окну. Полкан опять забрехал.

– Ирина, мне на следующей остановке выходить. Адрес наш Вы знаете. Как правило, мы с Женей обедаем в пять вечера. – Мама фыркнула. Ей, проработавшей в рабочей столовой, где обед проходит от одиннадцати утра и до часу дня, такое заявление Моисея Абрамовича казалось диким. – Милости просим отобедать с нами.

– Когда?

– Да хотя бы завтра. – Пожилой еврей галантно раскланялся и легко выпрыгнул из вагона. Честное слово, он мне нравится. Этот немного чудаковатый мужчина.

– Ты сошла с ума. – Бедная моя мама: она позавчера похоронила мужа, с которым прожила всю свою взрослую жизнь. Ей было восемнадцать лет, когда папа повел её в загс, и тут я со своими глупостями. Мне дико стало жалко её.

– Мама, ну что ты так расстраиваешься? Этот старик просто потешный и говорит интересно. Ты же меня знаешь, – в этом я уже не уверена, – я ужас какая любопытная.

– Гляди, девка, как бы это твое любопытство не привело тебя в кутузку. Ты слышала, что он о генеральном секретаре говорил?

– А чего это он особенного говорил о Брежневе? Какого он года рождения? И всего-то.

– Я предупредила, твое дело – идти к ним или нет, – мама вздохнула так горько, что можно было подумать, она прощается и со мной.

А ветер дует и дует. Холодает. Скорее бы в тепло дома отчего. Заговоришь тут такими словами, когда мама плачет и холод донимает.

Трамвай остановился, мы с мамой, псом Полканом и тетей Шурой вышли на мороз.

– Александра, спасибо тебе, – сказала мама, но не пригласила соседку в гости на чашку чая.

– Чего уж там. Чай Анатолий был для меня не чужим. – Что имела в виду тетя Шура, я могла лишь догадываться.

Дома я отогрелась. Телом, но не душой. Так устроен мой организм: до меня долго доходит. Я сидела в своей комнате, держала в руках тетрадь с записями отца, и мне было очень, очень грустно. Вот уехала в Ленинград, там закрутилось, завертелось, об отце совсем не вспоминала, а умер он, так одиноко стало. Я слышала, есть пуповинная связь с матерью. Наверное, есть такое. Но эта же связь, так сказать, животная. Волчица тоже любит своих волчат. Тут другое. Мне кажется, что от меня отняли память, что ли. Отец как-то сказал: «Немного подрастешь, и мы с тобой поговорим о жизни. Мне есть что тебе сказать».

Я-то подросла, да его нет.

Совсем стемнело. Света я не зажигаю. Напал на меня столбняк. Мама зовет ужинать. Я сижу. Держу тетрадь и сижу. Я пытаюсь сосредоточиться. Ещё одно усилие – и начну читать то, что написал отец, не открывая тетради. Я по телевизору видела, как какая-то женщина угадывала, что нарисовано на бумаге через плотный картон.

– Ирина! – Терпение у мамы кончилось. Она редко кричит на меня. – Остынет все.

Не хочу, чтобы она увидела меня в таком состоянии, иду.

– Уезжать тебе надо, дочка. Учиться, найти хорошего молодого человека и выйти за него замуж. Хочу успеть с внуком понянчиться.

– Уеду я мама, не волнуйся. В институт обязательно поступлю, а что касается замужества, то тут повременю. Я начальником хочу стать.

– Каким начальником? Да знаешь ли ты, что такое быть начальником? Даже самым маленьким. Отец твой тоже был начальником. И что? Лежит в земле.

– По-твоему выходит, умер он оттого, что был начальником. Так?

– А ты думаешь, отчего молодой и здоровый мужик взял да помер? Довели его до инфаркта.

– Ты же писала, что у папы рак был.

– Так врачи говорили. Он сильно стал задыхаться. Оказалось, от сердечной недостаточности была та одышка. Ты прибрала его тетради? – Я кивнула. – Мне они ни к чему, а ты почитай. Там Анатолий, наверное, описал все. Прошу, никому эти записи не показывай. Боязно мне. Твой еврей остер на язык. Не ровен час он провокатор.

– Мама, ты сошла с ума. На кой черт ему провоцировать меня? Я же девчонка. Ноль без палочки.

– Дурочка ты у меня. Мне говорили, что у них там тоже план есть.

– Ничего не понимаю, какой план у еврея?

– Не у него, – мама сердится, – в конторе, на которую он служит.

В те дни мне ещё не было знакомо слово «паранойя», но я поняла, что у мамы с психикой не все в порядке. Поэтому я постаралась сменить тему и заговорила о своих школьных подружках.

Спать я легла полная тревоги за маму. Уеду я, а как она тут будет жить с такими мыслями?

Проснулась поздно. На кухонном столе записка мамы: «Завтрак на плите. Поешь обязательно. Если пойдешь к Моисею Абрамовичу, будь очень осторожна».

Фокус. Мама знает, как зовут этого чудака.

Аппетита нет. Настроение приговоренного к повешению. Низ живота болит. Быть «делам». А ведь Моисей Абрамович приглашал на обед сегодня. Интересно, что они приготовят на обед. Он сказал, что обедают они в пять вечера. Впереди куча времени.

Надо собрать волю в кулак – это выражение отца. Для этого у меня один способ – гимнастика и холодный душ. Вот что я вам скажу. При росте метр шестьдесят пять я вешу пятьдесят три килограмма, объем моих бедер восемьдесят сантиметров, а грудь второго размера. У меня широкие плечи и, если раньше я этого стеснялась, то теперь, после того, как Иван Петрович сказал, что у меня фигура амазонки, я стесняться перестала. Ещё в школе увлеклась спортивной гимнастикой и добилась приличных результатов. Кроме того, я хорошо плаваю. Как же иначе? Жить у моря и не уметь плавать? Это просто глупость какая-то.

Так что, дорогие мои, я девушка ничего себе.

Прошло три часа, и я в полном порядке. Хоть сейчас на площадку. Спортивную. А вы о какой подумали?

Проснулся и аппетит. Но не буду же я наедаться перед тем, как идти в гости. Попила чаю с таком. Гляжу в окно. Там тоска смертная. Вспомнила Ленинград. Какие виды там! Куда ни глянь – картина маслом.

Глядела, глядела и догляделась. Завтра и уеду. Мама права: нечего мне тут делать.

В три часа пришла мама.

– Хорошо, что тебя застала. – На лице мамы тревога.

– Что случилось? – спрашиваю и, стараясь как-то развеять её тревожное настроение, шутя спрашиваю: – Пожар где-нибудь?

– Шутки шутишь. Я подслушала разговор начальника нашего первого отдела с инженером из отдела безопасности. Моисея Абрамовича вчера арестовали. Уезжать тебе надо немедля. Ты помнишь, какие он разговоры вел вчера? Мне уже все равно, а тебе жить надо.

Хотела спросить маму, кто же мог донести на Моисея Абрамовича, но сдержалась.

– Ты не подумай, что это я на него стукнула, – предупредила мой вопрос мама, – Александра сука. Мы с Анатолием догадывались, что она служит сексотом. Заложила бедного еврея.

– Можно я тебя спрошу, – решилась я, – откуда ты знаешь его?

– Долгий разговор, – мама отвернулась к окну. – Давай лучше поедим и поедем на вокзал.

Через два часа, как раз, когда я должна была обедать с Моисеем Абрамовичем и его сыном, мы с мамой стояли в очереди в кассу. Мамина знакомая кассирша продала нам билет до Харькова.

– Там перекомпостируешь на Москву, – сказала она и приняла от мамы три рубля сверх цены билета.

До отхода поезда оставалось два часа, и мама предложила пойти в привокзальный буфет.

– Не успела я тебя собрать в дорогу. Путь неблизкий.

Кушать мне не хотелось, но я послушно пошла за мамой. Говорится же: аппетит приходит во время еды. Я с удовольствием съела две котлеты с макаронами с томатным соусом, выпили кофе со сгущенным молоком. Булочку с маком я забрала с собой. Будет с чем попить чаю в поезде.

– Как приедешь в Ленинград, – мама всплакнула, – напиши. Лучше отбей телеграмму.

Локомотив гуднул пару раз и, слегка дернув, потащил состав на север.

Мама прошла немного за вагоном, махнула рукой и, повернув, ушла. Знала бы я тогда, что вижу маму в последний раз. Живой.

До станции Ясиноватая я просидела у окна. Глядела на проносящиеся мимо черно-бурые поля, облезшие свечи пирамидальных тополей и темно-зеленые свечи кипарисов. Какая тоска!

В Москву я приехала шестого января. Середина недели. Народу полным-полно. В Москве я первый раз. Кассир в Жданове сказала, что мне надо перекомпостировать билет, но что это значит, мне неизвестно. Пассажиры с нашего поезда все разошлись, и осталась я одна на перроне. В Ленинграде меня из зала ожидания забрала проводница. Не таков народ тут.

Проводница нашего вагона поглядела на меня да шуганула: «Нечего тут ошиваться. Сопрешь ещё чего-нибудь».

В животе пусто, в голове гул, во рту наждак и запах тухлых яиц. Убила бы кого-нибудь. Со мной так часто случается.

– Скажите, пожалуйста, как мне перекомпостировать билет? – спрашиваю я какого-то прилично одетого мужчину.

– Девушка, – он продолжает идти, – откуда ты приехала? Такого понятия давно нет.

– Но мне кассир в Жданове сказала так, – я еле-еле поспеваю за ним.

– Твой кассир в Мариуполе, – я впервые услышала другое название моего родного города, – просто пошутила или она некомпетентный работник. От таких все наши беды. – То, что я услышала следом за этим, заставило меня остановиться. – Так и в нашем руководстве полно некомпетентных людей. Ни бельмеса не смыслят в экономике, а туда же рвутся к рычагам управления. Чего встала? Испугалась? Не бойся, я сам начальник каких поискать надо.

– Вы москвич?

– Бог уберег. Из Харькова я. Слыхала о Харьковском тракторном заводе? Стой! – мужчина из Харькова остановил меня рукой. – Тебе куда надо-то?

– В Ленинград.

– Отсюда в Питер поезда не ходят. Это тебе на Ленинградский вокзал нужно. Иди за мной. Так и быть, подвезу.

Шик-блеск! Я еду на черной «Волге». Едем так быстро, что я не успеваю рассмотреть что-либо. Промелькнул большой дом с колонами. Следом такой же, но с высоченной аркой.

Памятник. Что-то знакомое. Напрягла извилины. Это же Владимир Маяковский. Машина повернула налево. Справа осталось здание, на котором, я успела прочесть, название кинотеатра – «Москва».

– Товарищ Игнатьев, – это шофер, – на Комсомольской площади стоянка для легкового транспорта у моста. Туда ехать?

– Тормози у главного входа, нас высадишь, а сам на стоянку, – командует товарищ Игнатьев.

Шофёр тормознул, и мы вышли. Я удивлена. Такой человек – ему и машину подают, – и взялся помочь мне с билетом на Ленинград. Как это он сказал – Питер?

– Следуй за мной. – Навязался на мою голову начальник. Так я нарочно грубо, чтобы не растаять.

Народу и тут прорва. Такое впечатление, что половина Москвы собралась уезжать.

– Столица тянет людей, словно помпа. Приедут – и ну шастать по магазинам. – Товарищ Игнатьев взял меня за руку и тащит, как портовый буксир у нас в порту. – Третьяковка и Пушкинский музей им ни к чему. Им жратву подавай. Лозунг исчерпавшей себя империи – «Хлеба и зрелищ» – у нас неприменим. У нас подавай хлеба – и баста.

Мы подошли к ряду кассовых окошек, у каждой длинный хвост.

– Все ясно, – произнес товарищ Игнатьев, – стой тут, я на пять минут отлучусь.

Ему все ясно, а мне уж все яснее ясного. Нет у начальника времени стоять в очередях, взял и отвалил.

Заняла очередь в кассу номер пять. Кушать хочется ужасно. В животе революция. За мной занимают другие желающие уехать на поезде, а очередь почти не двигается. Судя по всему, придется мне ночевать на вокзале.

– Ты чего в очередь встала? – Ох и сердит товарищ Игнатьев. – Я где тебе приказал стоять?! Нет у меня лишнего времени тебя искать. Гони семь рублей и держи билет. Поедешь в плацкартном вагоне. Место боковое верхнее.

Он говорит, а мой живот разошелся. Стыдно перед людьми.

– Ты когда последний раз ела? – И он услышал.

– Вам какое дело? – Что же это я ему так грублю, но такой у меня характер.

– Не хами, а то при людях отшлепаю. У меня в Харькове такая же осталась. Коза. – Как нежно он это сказал! Добрый папаша. Вспомнила своего отца, и так мне стало тоскливо – хоть плачь. – Пошли, – и опять он тянет меня.

Протолкались сквозь толпу. Стоим перед стеклянной дверью, а за нею лоснится рожа. Товарищ Игнатьев ему на пальцах показал – открывай мол. Тот в ответ так же отвечает – мест нет.

– Ишь, какую харю отъел, – а сам достает из портмоне рубль и прикладывает к стеклу.

– Милости просим, – это он нам, а людям другое: – У них место заказано.

– Любезный, – такое обращение к официанту я раньше только читала, – у меня времени в обрез. Даю тебе пять минут. Для девочки суп и второе, на третье чай с пирожным. Мне сто «Столичной» и бутерброд с икрой.

Суп, который принес официант, назывался «борщом по-московски», а на второе я ела большущий кусман мяса с гарниром, где кроме жареной картошки была маринованная свекла и такой малюсенький огурчик. А ещё был очень вкусный лук.

– Послушай, милое дитя, – хотела я ему сказать, что целку мне сломал учитель географии в шестнадцать лет, да не стала. У него же в Харькове такого же возраста дочь, – как тебя зовут? Расстанемся, а я не буду знать, с кем хлеб ломал.

Хлеб был нарезан тонкими ломтиками треугольной формы и ломать его неприлично как-то, но не стану же перед ним выступать этакой чувичкой. Назвалась по имени и отчеству.

– Слушай меня, Ирина Анатольевна, не знаю, чего тебя несет в Ленинград, это дело твое и твоих родителей, но помни, в Харькове у тебя есть я. Ежели что, пиши, – дал бумажку с адресом.

Глянула и обомлела, как говорит мама. Главный инженер Харьковского тракторного завода, кандидат технических наук Игнатьев Петр Петрович. И номер телефона.

– А теперь ступай в зал ожидания и оттуда никуда. Москва такой город, что заблудиться в нем – как, – тут он осекся, – вообще, как нечего делать.

Он думает, я совсем ребенок и не знаю продолжения этой фразы.

Товарищ Игнатьев быстро ушел, на прощание сказав: «Будь осторожна».

Я уже подошла к щиту с объявлениями, ну, там, где написано все, а он тут как тут.

– Держи, – сует мне две бумажки по десять рублей. – Это от меня тебе, так сказать, подъемные.

Я даже поблагодарить не успела. Быстро ходит главный инженер-тракторист.

Мой поезд «Юность» отходит в пять вечера. Фигос под нос я буду торчать в душном зале ожидания. Сдала в камеру хранения чемодан – тут меня не спросили, есть ли у меня билет, – и вышла на площадь. Валит снег, кружатся и кружатся снежинки. По краю тротуара горы снега. Народ перебирается на другую сторону площади, где стоит необычное здание, через узкие проходы. Честное слово, у нас в Ленинграде…Стоп! С каких это пор ты стала считать себя ленинградской?

Потолкалась, потолкалась и вернулась в зал ожидания. Так и промаялась там до отхода поезда.

Через восемь часов и пятнадцать минут я прибыла в Ленинград. С двумя десятками от товарища Игнатьева и тридцатью рублями от мамы в кошельке, с гулом в голове и изжогой во рту.

Закончился мой отпуск в бывший раньше мне родным город Жданов.

Как там Моисей Абрамович? Неужто его за разговоры упекут в тюрьму? Как мама? Все это осталось там, на берегу Азова.

 

Зимние ветры ленинградские

В Москве вокзал-близнец Ленинградскому расположен на Комсомольской площади. Не знаю, какое отношение имеют комсомольцы к площади трех вокзалов, но там, по моему мнению, полный кавардак.

То ли дело в Ленинграде. Площадь носит ни к чему не привязанное имя – Восстания. Мало ли о каком восстании идет речь. Может быть, восстание спартанцев. Снег сметен, народ не бежит и не толкается, даже воздух у нас другой. Я уже говорю о Ленинграде – «у нас».

Погода у нас – опять я оговорилась, и все же – погода у нас мерзкая. Мокрый снег и ветер. Куда ни повернись, он все одно дует тебе в рожу.

Как встретит меня Ольга Федоровна? Где теперь Иван Петрович? О Петре я не думаю. Он под защитой нашей славной Советской армии. И о его брате я не вспоминаю. Чемодан оттягивает руку, а денег на такси нет. Снег перестал валить сверху, зато внизу сплошная каша. Ножки мои промокли, под юбку поддувает. Одним словом, плохо мне. Скорее бы укрыться от нудного ветра.

До Садовой улицы я дошла за полчаса. В трамвае тесно, душно. Люди едут на работу, и потому на лицах их не увидишь улыбки. Я же так думаю: на работу надо идти с радостью. Не каторга же она. Неужели нельзя найти работу по душе? Вон, на щитах объявлений, сколько этих «требуется».

Ольга Федоровна встретила меня прохладно. Не спросила даже об отце.

– Ты голодна, ешь сама. Мне в школу пора.

Я осталась одна в квартире. В холодильнике нашла полпачки пельменей «Сибирские» и баночку со сметаной. Ни колбасы, ни сыра. В хлебнице горбушка черного хлеба. И та черствая.

Мне ли жаловаться. Пока я тут приживалка. День начался, а я легла спать. Желаете знать, что мне приснилось? Все вы ужасно любопытные. Знаю я вас. Не скажу. Глянула на часы. Мама моя родная! Скоро Ольга Фёдоровна вернется из школы. Быстро-быстро прибралась на кухне. Поправила постель и даже успела подмести пол.

Ладно уж, скажу, что мне снилось. А снился мне тот старичок еврей из города Жданов. Будто он пришел ко мне, а я лежу на кровати совсем голая. Он говорит: «Ты меня не бойся, со мной тебе будет хорошо». А потом… Ну, уж нет. Что было дальше, не скажу. Моисей Абрамович странный все же человек.

Вечером у меня состоялся очень серьезный разговор с Ольгой Федоровной. Она, как обычно, пришла из школы страшно злая. Можно понять. Детишки могут довести до белого каления. Пришла и с ходу мне претензии. Почему чемодан остался стоять в коридоре. Я хотела сказать, что не знаю, оставит ли она меня у себя и где я буду жить, но она не дала слова сказать.

– Теперь я тут единовластная хозяйка. Твой покровитель снюхался с какой-то девкой в Подпорожье и надумал на ней жениться. Прислал телеграмму, что на жилплощадь не претендует. Ещё бы он претендовал. У меня дети. Куда я их дену. Спрашивается.

Я все поняла. Уматывать надо отсюда. Но куда?

– Неделю живи. Пока, – что значит это «пока», мне она не объяснила. Пока.

Ужинать все же пригласила. Больше того, достала из буфета графин с водкой.

– Мы люди русские, и не по-людски будет не выпить за твой приезд. – Выпили. Пить Ольга Федоровна стала по-мужицки. Крякнула и сразу не закусила. Утерла рот, а уж потом сунула в рот целиком соленый огурец. Глядя, как учитель географии сует этот ягодоподобный овощ, я неожиданно представила её… Остановлюсь. Я девушка скромная. – Фёдор приезжает. Написал, что приедет с невестой. Дожила.

Мне показалось, что она вот-вот заплачет. Нет же. Она, наоборот, взбодрилась.

– Ты вникни: мой сын решил жениться. Ладно мы с отцом. Приезжие. Время было послевоенное. Но они-то, наши дети, тут родились. Сколько девушек вокруг. Приезжай и выбирай.

Я бы возразила, что брак – это не ярмарка, где лошадей выбирают, но промолчала. Я приживалка тут.

Пришла Вера. Бедный ребенок. Мать её совсем забыла. То одной подруге подбросит, то другой.

– Мама, мне за контрольную пять поставили.

– По какому предмету? – Ну и мамаша: не знает, что изучает дочь.

– По математике. – Девочка как встала в двери, так и стоит.

– Ты, наверное, кушать хочешь? – спросила я и тут же пожалела, что задала вопрос.

– Не суйся не в свое дело, – обрезала меня Ольга Фёдоровна.

Я молчу. Знай свое место, сверчок. Девочка молчит. Как мне её жалко! Не удержалась и сказала, вспомнив курс истории КПСС.

– Нет на вас Дзержинского. Он беспризорных опекал.

– Что ты сказала?! – взорвалась Ольга Федоровна. – Что ты сказала? Нет Дзержинского? Да знаешь ли ты, молокососка, что мой отец служил в ЧОНе? Он таких, как ты, к стенке ставил. Контра недобитая. Как только тебя Иван пригрел? Змея подколодная.

Эту ночь я провела тут. Спала на раскладушке на кухне. Какой там сон. Утром Ольга Фёдоровна прогонит меня. И куда я пойду? В тресте общежития нет. В пять утра, когда с улицы донеслись первые звуки, я решила: попрошусь на стройку. Там общежитие. И, кроме того, будет у меня рабочий стаж. С ним легче поступить в институт. Вскипятила чайник, отрезала хлеба. Не обеднеет Ольга Фёдоровна. Так и попила чайку с хлебом. Чемодан я не разбирала, и потому для того, чтобы собраться в дорогу, мне времени много не надо было. За окном темень. Петроградская сторона начинает просыпаться. В основном это рабочий народ. Глянула на часы. Пора. Ушла не попрощавшись. Каков привет, таков и ответ. Иду по улице Олега Кошевого и вспоминаю то утро, когда мне встретился молоденький милиционер. Мне кажется, что это было давно. Я уже поняла: время исчисляется не минутами и часами, а событиями. Уехал Иван Петрович и там нашел новую жену. Умер папа. Я познакомилась с очень интересным человеком. Как он там, в Жданове? Петр, сын Ивана, ушел служить в армию, а его брат собрался жениться. Масса событий. Этим и исчисляется время. Спешить мне не надо, но и для прогулок время не самое хорошее. Мороз, ветер и чемодан оттягивает руки. Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего. Денег немного, но на порцию пельменей с уксусом хватит. Да где их в такую рань купишь? Трамваи набиваются рабочими. Мне с чемоданом туда не протолкнуться. Дошла до проспекта Горького. Мне надо налево. Но тут вспомнила, что направо есть какое-то кафе. Вдруг оно работает? Переложила чемодан из руки в руку и пошла. Иду, и так мне тоскливо стало. Иду одна. Люди все кучкуются. У них и дом, и работа. Вон, идет парочка. С виду замухрышки, а как они друг дружке улыбаются. Я не девочка, понимаю: оба довольны ночью. Физиология. Чемодан оттянул мне все руки. Ну и сказанула. Как будто у меня их несколько. Тут и трамвай подошел. Я в него прыг и не посмотрела на номер. В трамвае тепло, надышал рабочий люд. Воняет перегаром, луком и потом. В этом районе люди мало пользуются ванной. Все больше по баням ходят. Раз в неделю. Притулилась со своим чемоданом в уголке. Гляжу в окно. Мама моя родная! Это куда же он везет меня? Как в анекдоте: пассажир вскочил в вагон и спрашивает: «Трамвай куда идет?» Ему называют. Он в ответ: «Опять вагоновожатый перепутал, не в ту сторону поехал». Так и я. Еду в сторону реки Карповки. Черт с ним. Мне спешить некуда. Доехала до пересечения Карповки и Чкаловского проспекта и вышла. Повалил снег. Хоть топись, до чего я продрогла и устала. В животе революция. Поперлась к метро «Петроградская».

Пришла. Стою, как идол. Мужчина подошел. Такая рань, а у него кое-где чешется.

– Девушка, Вы заблудились? Приезжая?

– Вчера откинулась, папаша. – Как ещё отшить? Не тут-то было. Он сам из бывших.

– По какой статье чалилась? – Тут у меня пробел в образовании. Не изучала я Уголовный кодекс.

– По политической, – отвечаю в надежде, что отвяжется.

– Теперь политических обычно не сажают, а в психушку помещают. Из тебя политическая, как из меня Майя Плисецкая. – Это я знаю. Народная артистка это.

– Папаша, вместо того, чтобы мне зубы заговаривать, сказал бы, где тут можно пельмешек покушать.

– Через сорок минут откроется «Пельменная» тут во дворе. Нечего тебе дрожать, пошли ко мне. Погреешься.

То еврей меня к себе приглашал. Теперь бывший зек. Я бы не пошла, но очень продрогла. Не станет же он меня насиловать. Тут сплошь коммуналки. Заору, соседи прибегут.

Живет мужчина прямо напротив, проспект перейти – и мы у него в парадной.

– Я с бабой живу. Она немного того. Не в уме. Но ты не бойся. Она смирная.

Поднялись на последний этаж. Мужчина оказался вежливым. Чемодан у меня отобрал и потащил на седьмой этаж.

Долго сказка сказывается. Выпили мы с ним по сто граммов водки. «Для аппетита», – сказал. Баба его открыла банку соленых огурцов. С нами не пила. Глядела на меня так, как будто я диковина какая.

Потом мы покушали пельменей, и я уехала. Налегке. Где мой чемодан? У Родиона остался. Он сказал:

– Устроишься в свой трест, возвращайся. Перекантуешься у меня. Нюра моя кашеварит хорошо. О деньгах не говори. Я не бедный. На заводе работаю. Меня уважают, хотя я и ссыльный.

Вот и скажите, кто добрее и человечнее? Ольга Федоровна, учитель с высшим образованием, или Родион, за плечами которого семь классов, три года колонии и два на поселении? Такие дела.

В тресте я появилась в начале одиннадцатого. Кадровик так посмотрел на меня, будто я у него в долг тысячу попросила.

– Ты чего, думаешь, мы для тебя место держим? У нас сокращение было. Кадровых сотрудников пришлось уволить, а тут ты.

Прошусь на стройку.

– Так и езжай на стройку. Но навряд ли и у них есть вакансии. Зима же.

«Чтоб ты сдох», – про себя ругнулась и ушла. Начальник отдела кадров ни при чем, он исполнитель, но очень я была зла. Опять я на Невском проспекте. Народу прибавилось. В основном дамочки. Их мужья, не жалея здравия, выполняют планы партии и правительства, в поте лица своего зарабатывают трудовую копейку, а они эту копейку тратят. Тут, на Невском проспекте, есть где потратить деньги. Есть ателье по индпошиву. Его прозвали очень точно – «смерть мужьям». Универмаг «Пассаж». Там можно состояние оставить.

Иду и иду. Без мыслей в голове. Тут мне старик еврей встретился. А что если зайти? Память у меня хорошая, я без записной книжки помню адрес. Наум Лазаревич его мне сказал, когда я уже собралась сесть в трамвай. Улица Садовая, дом номер двенадцать. Он ещё сказал, что там кинотеатр.

– В кино я хожу редко, – сказал он. – Если же хожу, то в свой придворный кинотеатр «Молодежный».

Идти в гости с пустыми руками неприлично. Но что толкового купишь на два рубля? Больше я потратить не могу. Очень даже можно. Пирожных, к примеру. В кафе «Север» эклер стоит двадцать две копейки. Девять штук. Объешься. Попа слипнется.

Отстояла очередь и купила три эклера, две трубочки и три штуки песочного. Вышло восемь. Не люблю четные числа, но и на коробочку надо. Как ни крути, а два рубля отдай и не греши. Так мать моя говорит.

Народу полно. Такое впечатление, что половина Ленинграда нигде не работает. Что же, наша партия сказала, что благосостояние советского народа неуклонно повышается. Как у кого, но не у меня. Или я не советский народ? Так, с бока припека? Гад! Толкнул меня и как раз по коробке с пирожными. Чего я принесу теперь? Злоба накатила. Так бы врезала в его наглую харю пирожными. Но с чем к Науму Лазаревичу приду? Плюнула наглецу вслед и пошла дальше.

Наум Лазаревич, слава богу, оказался дома.

– Ирина!? – воскликнул он и протянул ко мне руки. – Вы ли это? Не ждал, не ждал. – На нем халат. С роду не видала, чтобы мужчины носили халат. В кино – да. Но чтобы в жизни – нет.

– Решила навестить Вас. Дома была. – Отчего это я смущаюсь? – Это Вам, – сую ему чуть смятую коробочку.

– Как это прелестно! Пирожные из «Норда».

– Какой-то гад столкнулся со мной. Немного помялись.

– Пустое это. Хамов всегда хватало. Проходите в комнату. Я мигом, – убежал трусцой. Переодеваться, – решила я.

Прошла в комнату. Большая комната и потолки высокие. Окна в шторах. В углу кадка с фикусом. На стеллаже книги, книги. Неужели он их все прочел? Больше всего меня поразили картины. Их на стенах уйма. Все в рамах. Рисунки окантованы. Кое-что мне понравилось сразу. Но есть и такие, что можно голову свихнуть, соображая, что там нарисовано.

– Вы интересуетесь живописью? – Старый хрыч ходит, как кошка.

– У нас в Жданове есть музей, но там картины обыкновенные. У Вас они все разные, – понимаю, что говор глупости, но растерялось я как-то. Утро, а Наум Лазаревич вырядился в парадный костюм, на ногах лаковые туфли, в нагрудном кармашке белый платочек. Волосы блестят и гладко зачесаны назад. От него идет запах дорого одеколона. Я знаю, как пахнет «Шипр» или, там, «Тройной одеколон».

– Милая барышня, – опять он за старорежимное, но терплю, – прошу Вас разделить со мной трапезу. Живу я скромно. Прошу, – и руку в локте согнул. Это выходит, я его должна под руку взять. Как вы думаете, куда он меня повел? Да на кухню же! У нас в Жданове на кухне только готовят. В Ленинграде кухня – что-то вроде кают-компании на пароходе. Они тут и еду приготовляют, тут же её кушают, тут разговоры ведут. Интересно, чем меня будет угощать Наум Лазаревич. Он подвел меня к одному из трех столов.

– Присаживайтесь, Ирина, – наконец-то он назвал меня по имени, – сейчас будем пить настоящий чай.

Выходит, раньше я пила ненастоящий чай. Мать моя заваривала разные травы и говорила, что для нас, русских, это полезнее, чем индийские листы на кусте. Это её выражение. У Ольги Фёдоровны заваривали чай из пачки с тремя слонами. Считалось, что это самое лучшее из всего того, что продается. Так что предложит мне еврей?

– Ирина, – Наум Лазаревич отошел от плиты, – я чаи купажирую и добавляю бергамот. Этот чай надо пить смакуя. Как пьют марочное вино, – сказал «вино», и мне тут же захотелось выпить вина. Я девушка простая. Так и сказала.

– Вина бы я выпила. Продрогла.

– Ах, как мило! – Старикашка вскочил с табурета. – Ах, как мило! Сейчас я принесу. Время, правда, не для пития, но, если дама просит, надо исполнить.

Утёк, семеня ножками. Смешной он, но мне с ним интересно. Шкодно. Осталась одна. Отпила чаю. Ничего особенного, запах необычный. А так ничего необычного. Тут на кухню вошла тетка. Толстая, в застиранном халате и с бигудями в волосах.

– Здравствуйте, – говорит и глазищами своим меня оглядывает с ног до головы. – Вы к Науму пришли?

– Если я сижу за его столом, выходит, я пришла к нему.

– Ишь, какая смелая. Вот в милицию позвоню… – договорить тетке не дал Наум Лазаревич.

– Не надо звонить в милицию, Клара Ивановна, Ирина мой гость и в этом я не вижу крамолы.

– Вы, Наум Лазаревич, мне зубы не заговаривайте. Крамолы он не видит. Девице лет-то сколько? Растление малолетних карается законом.

Тут я не утерпела.

– Хотите, я Вам паспорт покажу? К Вашему сведению, – начинаю врать я, – я работаю в орденоносном строительном тресте. К Науму Лазаревичу я сама пришла, – поглядела в глаза тетке Кларе, – по делу. Нашему начальству потребовалась консультация по его специальности, – завралась я. Какие такие консультации может дать реставратор? Состоялся бы этот разговор спустя пять лет, я бы пошутила – получить консультацию, как можно заменить подлинники в музее на превосходно выполненные копии. Подлинники и висели на стенах в комнате еврея.

– Ирина, пойдемте пить чай ко мне.

Вдвоем мы перенесли чашки и чайник в комнату Наума Лазаревича.

– Клара Ивановна работает в Главлите – откуда мне знать, что такое этот Главлит, но молчу, – она цензор. Это если говорить по-старинному. А сейчас её должность называется иначе. У них, – он не уточнил, у кого это у них, – все законспирировано. Думаю, такая привычка у них с тех времен, когда они перевешивали таблички в своей редакции.

Мы едим пирожные, пьем вино. Вино вкусное. Сладкое и чуть терпкое. Я такое люблю.

– А сын мой уехал, – грустно сказал Наум Лазаревич, и мне его стало жалко, – завербовался на Север. Сказал: «Папа, тут еврею с моей специальностью делать нечего. А там сейчас разворачивается большая стройка. Газ добывать будут. А газ – это, – он сказал, – будущее страны. Газ – это тепло, газ – это валюта». А где валюта, там иностранные товары и все прочее.

Прозорлив оказался сынок еврея.

Через час я собралась уходить. Не ушла. Пожалела старика. Да какой он старик? Не дай бог понесу от него. Но это между нами.

Я благодарна ему за то, что он был нежен и ласков. Он научил меня видеть в интимной жизни нечто большее, чем просто, как там по-научному, соитие.

Сразу скажу: мы с Наумом встречались пять лет. Не так, чтобы часто, но и нет так, чтобы позабыть друг друга. Я входила во взрослую жизнь.

На шестой этаж я поднялась, когда рабочие, ИТР и служащие уже вернулись домой.

Родион встретил меня в прихожей.

– Куда пропала? На работу устроилась? – Если бы это спросила Ольга Фёдоровна, я бы нагрубила – какое твое дело. Но ему я грубить не могу.

– В тресте сокращение. На стойке тоже вакансий нет.

– Херня какая-то, – Родион был трезв, от него приятно пахло мылом. – На стройке – и чтобы не было свободных мест? Вон, сколько строят. Жрать будешь? Нюра пирожков напекла с капустой. Чай не остыл.

Чего меня дернуло, но я рассказала о еврее. Только то, что мы пили чай.

– Мне пить хоть чай, хоть водяру с евреем западло, – первый раз я слышала такое слово, – но ты девка. Тебе можно. – Родион накрыл на стол. Пирожки румянились и были так аппетитны, что я съела сразу три штуки. – Вы, бабы, вообще, все на передок слабы. – И пускай это выражение я слышала тоже в первый раз, но поняла его значение. Неужели по мне видно, что я была близка с Наумом Лазаревичем?

– А где Нюра? – спросила я, пытаясь перевести разговор на другую тему.

– Нюра спит. Ей в пять вставать. Она убирается в магазине.

– А Вы? – спросила я из вежливости: мне очень хотелось спать.

– Мне в ночь. Уложу тебя и пойду. – Родион зло поглядел на меня. – Какого черта я с тобой связался? Жил себе спокойно. Ты мне не выкай, – у Родиона привычка резко менять тему разговора. – Ну, скажи мне «ты».

– Ты, – сказала я. Тут я сделала открытие. Слово имеет какую-то магическую силу. Обратилась на «ты» к совсем чужому мне человеку – страх, что был раньше, куда-то пропал.

– Чего «ты»? Начала, так продолжай.

– Ты хороший.

Громкий смех нарушил тишину отходящего ко сну дома.

– Это я-то хороший? Я, который сел в тюрягу за то, что зарезал гада? Я, который почти весь срок провел в карцере?

Мне не было страшно. Я же не гад.

– Ну и что? – я упрямлюсь, как ребёнок. – Теперь же ты рабочий. Вот и с женщиной живешь, а она, сам сказал, немного не в себе.

За перегородкой послышался какой-то шум. Знали бы мы, что в это время Нюра, пробудившись и услышав наш громкий разговор, решила, что это приехали санитары, чтобы увести её в очередной раз в психиатрическую больницу. Время-то зимнее. Окна заклеены полосками из газеты. Какую же силу надо было иметь, чтобы отодрать их и открыть окно. Окно выходило на довольно широкий карниз. Там Нюра и устроилась. В ночной рубашке.

Мы с Родионом продолжаем выяснять, кто он таков. Прошло минут десять, и тут до нас донеслись крики с проспекта.

– Пожар, что ли? – Родион подошел к окну. – Не хрена не понимаю. Люди стоят и тычут в нашу сторону.

Моя очередь.

– Надо посмотреть, что за шум был у Нюры.

Пошли вдвоем. Окно нараспашку. Мороз дышит, и снег залетает. Жуткая картина. Нюры в комнате нет.

– Нюрка! – зовет Родион. Сначала ни звука. На третий зов Нюра откликнулась.

Родион выглядывает в окно.

– Посмотри, что учудила наша Нюра.

Народ, что скопился внизу – закончился последний сеанс в кинотеатре, – загудел, когда кроме Нюры, стоящей в ночной рубашке на карнизе, увидел две наши головы. Какой-то мужчина выкрикнул: «Глядите, ещё два самоубийцы!».

Нюра переступала по карнизу уверенно. Не зря говорят: сумасшедшие страха не знают. Скоро приехали из психиатрической больницы. Родион все это время уговаривал Нюру вернуться. Он говорил, что лучше её никто не печет пирожки, что она хорошая хозяйка. Был момент, когда Нюра двинулась было к нему. Но тут из соседнего окна показалась рожа санитара. Нюра громко рассмеялась, вырвала – и откуда силы взялись такие – кусок штукатурки и, раскинув руки, прыгнула ласточкой вниз. Громкое «Ох!» донеслось снизу.

– Прими Бог душу невинной женщины Анны Ивановны, – не думала, что Родион человек верующий. – Пошли, Ирина, выпьем за упокой души. – Хотела спросить, а как же Нюра, но не стала. Не моё это дело.

Мы выпили с Родионом по полстакана водки, закусили Нюриными пирожками, и Родион собрался идти на работу.

– Когда вернусь, – строго, по-отечески сказал Родион, стоя на пороге, – обмозгуем, что с тобой делать. Бездельничать не дам.

Родион ушел. Мне ничего не оставалось, как лечь спать. Заснула сразу. И спала бы, сколько хотела бы, если бы меня не разбудил стук в дверь.

– Гражданин Громов! Откройте!

Открыла – а куда денешься. Стучат ещё сильнее. Спать я улеглась в чем была. Так и вышла в прихожую. Звонка у Родиона нет. Вот и стучат.

– Где гражданин Громов? – мужчина, что возник передо мной, на вид приличный, а говорит грубо.

– На работе он, – отвечаю, а он вперся в мою грудь и глаз не отводит. Забыла застегнуть блузу и лифчик на ночь сняла. Все мужики кобели. У него, наверное, важное дело, а он на мою грудь уставился. Не выдержала я:

– Вы по делу или на мою грудь пришли поглядеть?

Не знала я, что не все соседи ушли. Выглянула женщина.

– Вы её арестуйте. Она тут не прописана. Нюру до самоубийства довела, чтобы её место занять. Пришлая она.

– Освободим помещение! – рявкнул пришелец. Женщина ойкнула и скрылась за дверью. А щёлочку оставила. Подслушивает. Папа говорил мне, что вот такие злые и завистливые соседи в свое время многих в лагеря отправили. И все из-за жилья. Проклятых квадратных метров его.

– Проводите в комнату гражданина Громова, – приказывает мужчина. Веду. Не возразишь. Такое он производит впечатление. От Ивана Петровича тоже исходила эта энергия.

– Так, говорите, Родион Сергеевич на работе? – спрашивает, а сам глазами рыскает. Чего ищет?

– Так он сказал, – я стою и ему сесть не предлагаю.

– Чего стоите? Присаживайтесь, – улыбнулся гадко и добавил: – Пока.

– Интересный факт получается, – я села, и он сел. – На работе он отметился ночью. Сказал бригадиру, что у него неприятности дома и взял отгул. Может быть, Вы знаете, какие у него неприятности дома?

Странным мне это кажется. С виду мужчина солидный, из начальников, а о ночном происшествии не знает.

– Я бы чайку попил. Погода больно уж мерзкая. – Он и чайку бы попил. А вдруг он какой ворюга? Я уйду на кухню, а он обворует Родиона? Что я скажу хозяину?

– Я тут не хозяйка. Придет хозяин, его и просите.

– Вижу, Вы девушка серьезная. Не надо меня бояться. – Ещё чего. Чтобы я его боялась? Просто я предусмотрительная.

– Говорите, что надо. Мне уходить надо, – врать мне не привыкать. Ложь во спасение – так это называется.

– Вам сказать не могу. Дело, с которым я пришел, касается только Родиона Сергеевича. Дело, так сказать, государственной важности, – позже я узнаю, почему дела о наследовании советскими гражданами капиталов за границей, являются государственными, а пока я стала более внимательной.

– Ждать будете? – Он кивает. И, что характерно, глаз с моей груди не спускает. Приглянулись ему мои титьки. Это мой козырь. – Ждите.

Сидим. Уже за окнами зашумел город. Хлопнула входная дверь. Хоть бы Родион вернулся. Он и я прислушиваемся. Не он. Сосед вернулся тоже с ночной смены.

– Ладно уж, – первой не выдерживаю я, – пойду, чаю заварю.

– Девушка, не бойтесь Вы меня. Вот Вам мое удостоверение, – достал из пиджака небольшую книжицу красного цвета и сует мне в нос. Читаю: «Иностранная юридическая коллегия. Товарищ Манаков Александр Ильич». Дальше он мне прочесть не дал.

На кухне я пробыла минут двадцать. Пришла та тетка и начала бурчать. Понаехали, мол, тут всякие, хозяйничают на чужой жилплощади. Я молчу, так это её больше раздражает. Начинает почти кричать. За её криком я не расслышала, как пришел Родион. Услышала его с хрипотцой голос:

– А ну молчать, вошь казематная! По зоне соскучилась? Я тебе это быстро устрою.

Тётка выскочила из кухни как ошпаренная.

– Чай варишь? – Миленький Родиончик, хотела обнять хозяина, но сдержалась и только кивнула головой: – Чаем его не напоишь. Идем в комнату. И ты послушай, чего он говорит.

Чайник я все же прихватила. Самой хочется горяченького попить.

Мужчина сидит там, где я его оставила. Пальто и шапку снял. Костюм у него дорогой. Сорочка белая, а галстук красный. Глянула на него и чуть не расхохоталась. Череп-то у него голый. Бритый.

И когда Родион успел: на столе бутылка портвейна, на тарелке колбаса и сыр. Хлеб порезан. Настоящий пир.

– Занимайте места согласно купленным билетам, – пошутил хозяин и сам первый сел за стол.

– Мне бы руки помыть.

– Шлепай в коридор, там налево. Уборную найдешь, – по-своему понял гостя Родион.

– Родион, что это за тип? Он мне удостоверение показал. Ничего не поняла, – тороплюсь спросить я.

– Сам ни хрена не понимаю. Я все больше по металлу. Слесарь я. Сиди и слушай. Ты молодая, образованная. Поймешь. Я тебя назвал своей племянницей.

Я смеюсь.

– Какая я тебе племянница. Тебе сколько лет?

– Двадцать восемь, – и сам смеётся. – А если у меня сестра или брат старые? Что, так не бывает?

Нам не удалось довести эту беседу до конца. Вернулся товарищ Манаков Александр Ильич.

Расселись. Помолчали. Начал Родион.

– Помянем рабу Божью Анну. Хоронить будем через три дня, – не дожидаясь нас, выпил залпом стакан портвейна. Странно это. Я думала, он кроме водки ничего не пьет.

Потом выступил дядя из неизвестной нам с Родионом организации. Он заявил, что Родион Сергеевич, как советский патриот, должен осознать важность того, что он сообщит ему.

И за это мы выпили. Товарищ Манаков Александр Ильич, выпив, закусить не спешил. Я начала опасаться, что так он не сможет, в конце концов, донести до нас государственного значения новость. Я старалась понять, что скрывается за таким необычным названием – Иностранная юридическая коллегия. Неужели Родион шпион? Жутко интересно.

Родион Сергеевич пил и не пьянел. Плохой признак. Папа тоже мог долго не пьянеть, а потом как-то враз превращался в зверя.

– Товарищ Громов, – все-таки начал свою речь представитель загадочной для меня организации, – прежде чем я приступлю к изложению того, к чему я призван, – ну и загнул! Прав Родион, без пол-литра не поймешь, – я обязан уточнить некоторые данные из Вашей жизни.

Тут Родион встрепенулся.

– Чего уточнять?! – угрожающе спросил он и привстал со стула. – Я свое отбыл… Откинулся под чистую. Судимость с меня сняли. Нечего уточнять, – затем последовал мат.

– Товарищ-товарищ, – заволновался человек из организации с ненашенским названием. – Я всего лишь хотел спросить Вас, имеется ли у Вас свидетельство о рождении.

– По-твоему, если я бывший зек, так у меня паспорта нет. Есть у меня и паспорт, и это твое свидетельство.

– Оно не мое, оно должно быть Ваше, – я поняла, что их схоластический спор скоро не закончится, и, так как сам Родион попросил меня быть участником переговоров, то я решила вмешаться.

– Товарищи, попрошу внимания, – громко сказала я и для убедительности стукнула кулаком по столу, – Родион Сергеевич, товарищ приехал к Вам издалека. Помните, откуда он? Иностранная юридическая контора, – приезжий хотел было поправить меня, но, видя, что Родион послушен и не матерится, промолчал. – Предоставьте товарищу требуемые им документы для обозрения, – откуда что взялось, но я сыпала словами, которые раньше не употребляла.

– Учти, – Родион не остыл и зло поглядел на меня, – это ты попросила. Если этот гражданин что сделает непотребное, прибью обоих.

Началось. Я хочу сказать, что началась следующая стадия опьянения. И опять я вступаю:

– Родион Сергеевич, – уважительное обращение – залог того, что он не разразиться бранью, – что Вам стоит представить товарищу свидетельство о рождении?

– Достали, докопались. На зоне так не доставали, – встал и пошел к шкафу. Сел на пол и начал методично выкладывать рядом с собой какие-то тюки и свертки. При этом он упоминал маму и всех её родственников.

– Вот оно, – произнес он тоном матроса с каравеллы Колумба. – Сейчас я тебе предоставлю. – Не получилось. Отяжелел мужчина. Ноги не желают поднимать его тело. Покряхтел, покряхтел и молвил: – Ходь сюда. Чай не граф.

Товарищ Манаков Александр Ильич тоже сделал попытку подняться со стула. Что же это за мужики! С одной бутылки портвейна – и так раскиснуть. Пришлось мне послужить курьером. Приняла от Родиона сверток. Отнесла товарищу Манакову Александру Ильичу.

Товарищ Манаков достал из внутреннего кармана очки. Нацепил их на нос и стал развязывать сверток. В это время Родион все пытается занять свойственное человеку прямоходящему положение.

– Итак, товарищ Громов, – товарищ Манаков одолел шпагат, – Вы родились двадцать третьего октября одна тысяча девятьсот сорок первого года в селе Постромки Вологодской области от гражданки Марфы Ильиничны Поповой 1923-го года и гражданина Сергея Петровича Громова 1918-го года. Это очень хорошо.

– Ты чего лезешь в мою частную жизнь? – отозвался Родион, к этому моменту преодолевший силу земного тяготения и теперь двигающийся к нам. Опять назревал скандал. Опять приходится вступать мне.

– Родион Сергеевич, товарищ Манаков исполняет долг. Не будем ему мешать. – Что может отвлечь мужчину? Одно: – Надо бы водки купить. Отметить такое дело, – какое дело надо отметить, уточнять не надо. Зов принят.

– Ирина! – Родион посерьезнел. – Ты тут за ним пригляди. Я быстро.

Оделся и ушел. Надо пользоваться моментом, – решаю я и пересаживаюсь к товарищу Манакову.

– Скажите, товарищ Манаков, а зачем Вам надо знать, когда и от кого родился Родион Сергеевич?

– Это информация для служебного пользования – напустил важности.

– Я никому не скажу. Страсть, как любопытно. Я все-таки племянница.

– Племянница, – хитро улыбается. – Какая ты ему племянница? Ладно уж, скажу. У товарища Громова в Канаде открылось наследство. Папаша его в плен попал. В Союз возвращаться не стал. Испугался сталинских репрессий. Обосновался за океаном. Ушлым оказался этот папаша. После его смерти, я имею в виду Сталина, он, то есть папаша, выжидал. Сначала думал, что Хрущев начал налаживать у нас ихнюю демократию. А когда тот устроил Карибский кризис, опять затаился. Теперь вот решил разыскать русского сыночка. У него там большое хозяйство. Ферма, магазин, машины, сельхозинвентарь, много ещё чего. Есть и капиталец. Так что, девушка, богатого себе мужа ты выбрала. Губа не дура. – Сам ты дурак, – хотела ответить, но вернулся Родион.

– Братва, – сказал он, входя в комнату запорошенный снегом, – повезло. Две бутылки «Спотыкача» прикупил.

– Погодите, Роман Сергеевич, успеем выпить. Сначала я должен уточнить у Вас один вопрос. Ваша мать жива?

– Опять за свое. Мало тебе, что влез в мою жизнь. Хочешь поковыряться в ней, – лицо Родиона погрустнело. – Вы, как хотите, а я выпью. Погода шепчет: займи, но выпей.

Разговор продолжился только тогда, когда хозяин выпил стопку водки со странным названием, заел её большим куском кровяного зельца и закурил.

– Ну, – зло глянул на товарища Манакова, – чего надо-то?

– Так я спросил, жива ли Ваша матушка, – товарищ Манаков старался говорить как можно мягче.

– Откуда мне знать, – опять Родион погрустнел. – Когда я уезжал, жива была. Так это было считай двадцать лет назад. Сталин жив был ещё. Мне председатель паспорт выдать не хотел. Паскуда. Мать ему сколько товару перетаскала. Денег не давали. А зачем тебе-то знать?

– Так надо по закону.

– Какой такой закон? И на кой хрен мне этот закон?

Их разговор стал походить на разговор людей, говорящих на разных языках. Опять пришлось мне вмешаться.

– Товарищ Манаков, вы объясните товарищу Громову по какому поводу Вы тут. А то все одни вопросы. Вы же не следователь.

– По закону не полагается объявлять о деле до тех пор, пока не выяснены все обстоятельства. Я, вообще, мог не приезжать. Вызвали бы повесткой. Я с уважением, а мне такой отпор. Если Вы не знаете, жива ли мать, то нам придется самим выяснять это. До тех пор я ничего не могу сказать.

Скорее бы он ушел. Мне не терпеться рассказать Родиону о его богатстве.

Товарищ Манаков от выпивки отказался, сказал, что в следующий раз вызовет Родиона повесткой, и ушел. Я пошла проводить его.

– Ты вот что, девушка, если сболтнешь ему, то я тебя под суд отдам.

– А чего это Вы мне говорили? Ничего я не слышала, – глупой меня никто не считал.

– Соображаешь. Прощай, – дыхнул чесноком и водкой мне в лицо и был таков.

– Ирина, как ты думаешь, – Родион был совсем трезв, – этот хмырь зачем приходил? Чего вынюхивал? Опять хотят в кутузку отправить? Нюру бы успеть похоронить. – Мне до слез стало жалко его.

– Ты богатый теперь, Родион, – подошла и обняла его за плечи.

– Богатый. А ты откуда знаешь, что мне премию выдали? Будет на что Нюру помянуть.

Закавыка. Говорить или не говорить ему об его канадском папаше?

Родион ещё раз помянул Нюру и как-то сразу сник.

– Ты, девка, – опять он за старое, – иди, куда тебе надо, а мне спать надо. Вечером дела у меня.

Лег и тут же уснул. Ну и нервы у него.

Сидеть дома мне не хотелось. Денег, чтобы сходить куда-нибудь и культурно развлечься, нет. Все равно из дома надо выходить. На Кировском проспекте народ ходит. У всех дела свои. Женщины все больше по магазинам. Выскочили на полчаса, что отведены на обед, и ну в магазин. Вечером все равно дома кормить своих мужей, детей надо.

Отошла в сторонку и пересчитала деньги. Впору удавиться. Но тут вспомнила анекдот, что рассказал мне комсорг треста Коля. Он его назвал сексуально-финансовым. Анекдот в одну фразу: «Глянул в кошелек, а там х…» Простите меня, граждане, ради бога. Срочно надо устраиваться на работу. Хоть уборщицей.

Иду. Стараюсь народу не мешать. Гляжу по сторонам. Прошла здание Дома культуры имени Ленсовета. Странно это. Обычно тому или иному объекту – это я в тресте так выражаться научилась – присваивают имя того или иного деятеля. Тут – Совета. Интересно, сколько в Ленсовете депутатов? Сто? Двести? Или больше. Представила, как бы звучало: Дом Культуры Иванова, Петрова, Сидорова и так далее до ста. Невольно рассмеялась.

Идет по тротуару девушка и вдруг ни с того ни с сего начинает смеяться. Что люди могут подумать? Сумасшедшая. Не иначе.

– Девушка, – обратил-таки на меня внимание один мужчина, – вы анекдот вспомнили?

– Да, товарищ, – и произнесла ту фразу. Он тоже стал смеяться. Ещё в Жданове я читала о болезни, которая поражает население Африки. Там они целыми племенами начинают смеяться. Не остановить. Остановился еще один и тоже рассмеялся. Неужели мы африканской болезнью заразились?

Подошел милиционер.

– Почему нарушаем? – Смеяться – значит нарушать.

– О чем смеемся? – поглядел на нас и тоже рассмеялся. Точно болезнь африканская. Чушь какая-то. И перестала смеяться. Они тотчас замолчали.

– Так о чем смеялись? – не отстает милиционер.

– Так просто, – отвечает тот, который первый остановился. – А что, запрещено?

Милиционер задумался. Наверное, вспоминал, запрещено смеяться на улице или нет.

– С виду люди нормальные, – задумчиво произнес он, – взрослые, а шалят, словно дети. Шли бы вы по своим делам.

Мы и разошлись. Странно все это. Говорят, Ленинград – город высокой культуры. Наверное, это правда, если милиционер интересуется, почему люди смеются среди рабочего дня. Непорядок это. Я сама чувствую себя неловко. Отчего? Да оттого, что не работаю. Стоп. А те мужики, что смеялись со мной? Милиционеру надо было бы спросить, почему они среди рабочего дня болтаются по улицам города трудовой славы. Знала бы я тогда, что доживу до времен, когда милиция будет отлавливать таких в кинотеатрах, магазинах и прочая. А пока я иду по проспекту в сторону Кировского моста. Ноги сами несут меня в центр. Туда, где строительный трест, где я познакомилась с Иваном Петровичем, где встала на комсомольский учет. Вот оно. Мне надо сняться с учета. Ну, снимусь. А куда встану? Мой взгляд упал на доску объявлений. Справа объявления разные. Кто меняет свою жилплощадь, кто продает пианино, кто желает купить ковер и другая чепуха. Слева объявления о работе. Требуются, требуются и ещё раз требуются. Это то, что мне надо. Токаря, фрезеровщики, револьверщики. Это ещё что такое? Все это не по мне. Мотальщица. Тоже незнакомое. И некрасивое какое-то. Слесарь-сборщик. Не потяну. Электромонтажник. Тут приписка – требуются девушки в возрасте 18 тире 30 лет. Девушка в тридцать лет – это стыдно. Шучу я. Я шучу, а мой желудок уже не шутит. Стыдно рядом с людьми стоять. Да и мороз крепчает. Надо искать какую-нибудь забегаловку. Я уже почти дошла до моста. Гляжу, вывеска – закусочная. У нас в Жданове в таких закусочных обычно мужики пиво пьют и курят. Не желаю я кушать среди них и дышать табачным дымом.

Резко повернулась и столкнулась – с кем бы вы думали? – с Петром. Боже ж ты мой! Как он красив в военной форме! Настоящий мужчина.

– Ирка, что ли?! – Какой гад, Иркой меня обзывает.

– Ты ли, Петька? – я ему спуску не дам.

– Узнаю. Как мать? – Интересный факт: он и дома ещё не был.

– Откуда мне знать, твоя мамаша показала мне на дверь.

– Отца нет на неё. – Говорить или не говорить воину, что его отец присмотрел себе жену помоложе? Не буду. Это их дела. И нечего мне туда соваться.

– Ты что, дома ещё не был?

Мы идем в обратную сторону.

– Не был. Решил пройтись по Питеру. Соскучился.

Небо очистилось от облаков, ярко светит зимнее неласковое солнце. А городская птичья шпана разошлась. Щебечет что есть мочи. Сдурели совсем. До весны пахать и пахать. Настроение у меня отчего-то поднялось. Уж не из-за того ли, что Петра встретила? Все может быть. В отличие от матери он парень добрый.

– Давай в кафе зайдем, – мы остановились у красивого здания на углу проспекта и какой-то улицы. Город я ещё хорошо не освоила. Окно от тротуара до второго этажа. Дверь огромная. Ручки бронзовые. Красота!

– Будем пить шампанское и есть мороженое, – сказал Петр. Не возразишь. Правда, мне бы чего посущественнее. Чего я кушала-то у Родиона?

Мороженое в Ленинграде вкусное, а шипучку я не люблю. Отхлебнула из бокала и отставила. Петр заметил.

– Не нравится шампанское? – встал и пошел к стойке. Пошептался с девушкой, и скоро у нас на столе стояла бутылка ликера. До того сладкий, попа слипнется. Опять не возразишь. Он угощает. Откровенно говоря, мне тут не нравится. Как сказать? Обидится ещё.

– Петя, мне домой пора, – опять вру я.

– Так пойдем. Я матери только чего-нибудь в подарок куплю и пойдем.

Это что же выходит? Он тащит меня к себе? Ну уж шиш. С Ольгой Федоровной я встречаться не намерена. У нас тоже гордость есть.

– Петя, ты меня не понял. Я одна живу. А к маме твоей я никогда не пойду, – зарекалась свинья дерьма не есть. Так моя мама говорила.

– Обидела? Она может, – Петя загрустил. А на что он рассчитывал? Думал, я ему отдамся? Как бы не так. Я не казенная, чтобы встречному-поперечному себя подставлять.

– Обидела не обидела. Детский сад какой-то. Просто я не желаю быть приживалкой, – сказала, а сама подумала: а кем ты будешь у Родиона?

С Петром мы расстались на Площади Льва Толстого. Он пошел по Большому в сторону Тучкова моста, а я решила покушать пельменей. Вряд ли у Родиона найдется чего-нибудь из горячего. Ошиблась я.

– Нагулялась? Иди, умойся. Будем суп есть. – Надо же. Он и суп умеет готовить.

Родион ушел на кухню. В комнате – о чудо! – чистота необыкновенная. Даже пыль вытерта. Но я думаю о другом. Говорить или не говорить Родиону о его заокеанском папаше.

– Чего сидишь? Марш умываться! – Мне приятно, что он мной командует. От Родиона исходит энергия командира. Такая же, как у Ивана Петровича. Как странно иногда бывает в жизни. Один человек с биографией без сучка и задоринки. Так сказать, герой нашего времени. Но вот другой. Судимый, грубый, малообразованный. Но и он подавляет своей волей.

Иду по коридору. Никого. Вероятно, слух у тетки, что требовала от товарища Манакова арестовать меня, как у кошки. Не успела я открыть дверь в уборную, как она тут как тут. И ну орать:

– Пришла, нагулялась, – медленно надвигается на меня. – В подоле не принесла?

Успела запереть дверь на крючок. Слышимость прекрасная. Сижу на унитазе и слушаю. Настоящий спектакль. Тетка: «Все равно засажу тебя в тюрьму». Голос кого-то другого. Мужской: «Верно говорите, товарищ Якова, гнать надо взашей таких. Одно бескультурье от них». Это он сказал громко, а потом шепотом, но мне все равно слышно: «Вы кого так песочите?» Тетка орет: «К Родиону навязалась какая-то девица легкого поведения. Настоящий бордель». Мужчина: «Каленым железом будем выжигать всякую антисоветскую нечисть». Куда хватанул. Мне бы уже выйти и руки помыть. Но как я выйду? Драться что ли мне с ними?

Не пришлось мне вступать в схватку с поборниками советской морали. На всю квартиру раздался голос Родиона.

– Разошлись все, крысы казематные, рты поганые закрыли! Тебе старая б…, матку выну. А тебе, пивной барон, яйца пообрываю. Пиво навострился водой разбавлять так, что оно и пивом не пахнет.

Я вышла. Соседей сдуло. Стоит мой герой Родион и улыбается.

– Ирина, испугалась, девочка? Не боись. У них рыльца в пушку. Все руки не доходят отправить одну на сто первый километр, а другого в ОБХСС сдать. Один шаромыжник, другая сводница грязная. Девчонок из ПТУ под мужиков укладывает. Сука драная.

Так закончился местный «индо-пакистанский конфликт».

Суп, что приготовил Родион, был необыкновенно вкусен. Наваристый бульон, а в нем фрикадельки и зеленый горошек. Вот уж не думала, что бывший заключенный умеет так вкусно готовить. Едим молча, и, что странно, Родион не пьет водки.

– Мамаша горбатилась в колхозе от зари до зари. Ещё подворье, какое никакое. Вот и приспособился готовить. Без горячей пищи жить нельзя. Язву наживешь.

Я слушала этого молодого ещё человека и поражалась, как много в нем житейской мудрости.

– Расскажи, как ты в тюрьму попал, – закончила фразу и тут же поняла, что спросила напрасно. Замкнулся Родион.

– Поела? Мой посуду. У меня не ресторан.

Я замешкалась.

– Ты чего боишься? Не бойся. Эти крысы из своих нор теперь не скоро вылезут.

Посмотрела на часы. С той минуты, как я вошла в дом Родиона, прошло всего-то полтора часа. А сколько впечатлений! И не одних впечатлений. Новых знаний. Во-первых, я приятно удивлена кулинарными способностями Родиона. Черт меня дери. Взяла манеру говорить по-ихнему. Казенно как-то. Просто я не думала, что бывший бандит умеет готовить, и к тому же вкусно. Ещё. Узнала, что в центре города, носящего имя Ленина, какая-то женщина содержит подпольный публичный дом, что сосед её, продавец в пивном ларьке, так разбавляет пиво, что оно перестает быть похожим на себя. Но, главное, я открыла в себе новое чувство. Такого у меня раньше не было. Какая-то смесь симпатии к мужчине с почитанием и желанием ему подчиняться. Размышляла бы и дальше, но посуда помыта, а оставаться на кухне мне не хотелось. Вдруг соседи придут. Второй битвы титанов мне не надо.

И все-таки по коридору я иду крадучись. Экономные люди тут живут. Одна лампочка в сорок ватт освещает его. Коридор, я имею в виду. Слышу из-за двери, где тётка:

– Доберусь я до вас, гегемоны, – это она о Родионе. Я не ябеда, но обязательно скажу, как его обозвали.

– Чего дрожишь? – Родион сидит на стуле у окна и курит в форточку.

– Заметно? Соседка твоя – настоящая антисоветчица. Знаешь, как она тебя обозвала?

– Эта старая б…? – Родион весел. – Она свои мозги наркотой изъела напрочь. Знаю я, кем она во время войны была. Люди говорят. Люди от голода мерли, а они их добро собирала.

– Мало ли, что люди говорят, – пытаюсь умерить пыл Родиона.

– Мала ты ещё, – Родион докурил папиросу. – Собирайся, пойдем на завод. На работу тебя буду устраивать.

Было три часа дня, когда мы вышли из дома. Три часа, а уже темнеет. Как тут люди живут? Но это теперь мой город. Всяк кулик хвалит свое болото. И мне надо хвалить его.

Как я устраивалась на работу, расскажу коротенько. Во-первых, мне объявили, что я могу быть принята только по лимиту. Не сказали, что такое этот лимит. А если по лимиту, то на малоквалифицированную работу.

– Пойдешь на склад подсобницей, – сказал, как приговорил, дядька в отделе кадров, и добавил: – Беру тебя только потому, что Родион Сергеевич за тебя поручился.

В пять вечера мы с Родионом вышли на улицу Скороходова.

– Такое событие надо отметить. – Мы идем в сторону Кировского проспекта. Дошли до пересечения его с улицей. Вижу, на другой стороне то кафе, в котором я с Петром ела мороженное. Неужели и Родион поведет меня туда? Нет. Мы сворачиваем направо. Повалил народ. Закончилась смена. Спешит рабочий люд. Все в заботах. Я им не завидую. С сегодняшнего дня я среди них. Я тоже рабочая. Великий советский писатель тоже начинал с простого рабочего. И я добьюсь своего. И высшее образование получу, и семья у меня будет.

– Пришли. – Мы стоим у входа в столовую. Читаю вывеску – «Белые ночи». Красиво. Сейчас, правда, темные дни, но ничего: и лето придет. С его белыми ночами.

Столовая оказалась рестораном. Так я подумала. Не видала я столовых с официантами у нас, в Жданове. Тут не Жданов, тут Ленинград. Почти столица. Отчего-то вспомнила попутчика товарища Игнатьева. Интересно, а он меня помнит?

Родион тут как хозяин. Усадил меня за стол, сам уселся напротив. Получилось, мы весь стол заняли.

– Сегодня будем кушать бифштекс рубленый с яйцом и сложным гарниром, – звучит как-то казенно, но для моих ушей словно стих. – Я буду пить пиво, а тебе закажу сто граммов сухого вина. Для пищеварения полезно.

– Родион, я тебя не узнаю. С каких пор ты стал заботиться о моем пищеварении? – Тут я решила рассказать о том, что мне поведал товарищ Минаков. Родион не дал.

– Ты теперь моя забота. Без меня пропадешь.

Решилась и говорю:

– Ты скоро за океан уедешь.

Родион косо посмотрел на меня.

– Тебе это откуда известно? Товарищ Манаков проболтался?

– А тебе он когда успел рассказать о твоем отце в Канаде?

– Ира, я не пальцем делан, и у меня есть кореша кое-где. Не думал я, что мой папаша отважиться искать меня. Трус он. – Так говорить об отце – мне чуждо. Но это его жизнь, и не мне судить. – В плен сдался, вернуться в Россию испугался. Дядька мой не испугался. Отсидел пять лет и ныне заведует леспромхозом на реке Пижма. Далеко, скажешь. – Родион перестал есть. – Не дальше Канады. И все Родина. Понимать это надо. Вернее, чувствовать.

Подошла официантка.

– Десерт заказывать будете?

– Неси мороженое ассорти и лимонад, – заказывает Родион. Лицо грустное. Даже печальное.

Не удержалась и спросила:

– Отчего ты грустен?

– Загрустишь тут. Прознают на заводе, что у меня отец капиталист, попрут с завода. Я же с прошлым завязал. Желаю жить нормально. Ешь мороженое, и пошли мы домой. Завтра вставать рано.

Мне на работу приказано приходить только в понедельник, но не стану же я перечить Родиону.

Вышли на Кировский проспект и пошли к дому Родиона.

Подошли к кинотеатру «Арc». На афише большими ломаными буквами написано – «Начало».

– Хочешь в кино? – спрашивает Родион. – Так иди. Тебе на завод в понедельник.

Растрогал он меня до слез. До чего он заботлив.

– А как же я вернусь? Разбужу тебя.

– Нет проблем. Возьмем билет, ты меня доведешь до дома. Возьмешь ключи, и всего-то.

Пожалуй, с этого момента мы с Родионом стали жить одной семьей. Одно не ясно: кто я ему. Сестра? Как он сказал товарищу Манакову, племянница? Не жена же, черт возьми.

Актриса Чурикова в роли Жанны Д'Арк мне не понравилась. Может быть, я необразованная, но мне думается, что Орлеанская дева не могла быть такой. Какой? Истеричной. Вот какой.

Сеанс закончился около двенадцати ночи. Небо прояснилось, и большая луна ярко светит. Желтый свет уличных фонарей кажется неестественным, и лица прохожих странны. Или мне кажется? Подошла к дому Родиона и задрала голову. Нет ли там очередного желающего прыгнуть вниз?

В квартире тишина. Интересно, в какое время тетка-соседка приводит к себе клиентов? В комнате Родиона настолько светло, что я без затруднений приготовилась к ночи. Знала бы я, что Родион не спит, стала бы я оголяться? Да! Мне хочется, чтобы он, именно он, увидел меня обнаженной. Что это, распущенность? Или все же нормальное желание здоровой женщины, не растратившей свой потенциал? Эка, как я выразилась! Что последовало потом, я скрою.

Утро. Не было кофе в постель, не было слюнявых и дурно пахнущих с ночи поцелуев. Было просто хорошо. Я смотрела на сильное, красивое тело мужчины, и все во мне трепетало. Не думала, что созерцание обнаженного мужского тела может вызывать так много эмоций. Но вот что странно. Во мне ни капельки похотливого желания. Я смотрю на него как на некое произведение искусства. Не думайте, что мы, провинциалы, чужды прекрасному. И у нас в Жданове есть музей изобразительных искусств.

– Ты дома не сиди, – говорит мне Родион, уже полностью готовый к выходу из дома. – Сходи в Эрмитаж. Деньги я оставил на тумбочке. – Я возьму их. Заработаю и отдам. – Там и на обед в столовой хватит.

Ушел Родион. На часах полвина седьмого утра. Музеи открываются в десять, так что времени у меня навалом. Родион оставил мне тарелку каши и две сардельки. Никогда раньше я так плотно не завтракала. Покушала и задумалась. Есть о чем мне подумать. За двое суток со мной произошло столько событий, что хватило бы на год. В поезде я познакомилась с человеком из той породы, что папа называл прирожденными начальниками. Как кстати вспомнила об отце. Где же его дневник? Есть время почитать его. Дневник отца я обнаружила на самом дне чемодана. Вот она. Ученическая тетрадь в клеточку. Почерк у отца почти каллиграфический. Видно, писал отец обыкновенной вставочкой. Такой и я писала до девятого класса. Потом нам разрешили писать новинкой, шариковой ручкой. На первом листе читаю: «Дневник Тиунова, старшего стивидора морского порта города Жданов».

Первая запись: «Сегодня восьмое марта 1953 года. Умер Сталин. В коллективе полная растерянность. Некоторые особо нервные товарищи говорят, что теперь не избежать войны с американцами. Думаю, это полная чушь. Хотели бы американцы уничтожить СССР, долбанули бы атомными бомбами уже в сорок седьмом году. Работы в порту много».

На этом дневник прерывается. Что-то отвлекло отца. Но что? Читаю дальше.

На второй страничке: «Пятое июня 1953 года. В Москве началась борьба за власть. Тот, кто долгие годы был наиболее близок к Сталину, арестован и обвинен в шпионаже. Смеху подобно. Первый заместитель Председателя Совмина СССР, бывший во время войны членом Государственно комитета обороны, депутат Верховного Совета СССР, в конце концов, член Политбюро ЦК КПСС. И это шпион! Не он ли организовал работы по созданию атомной бомбы!».

Я поражена. Как много знал отец! Когда он писал эти строки, мне было шесть лет, и я хорошо помню то время. Как же иначе? Отца я помню всегда веселым, шутившим. Приходит домой и там становится как будто светлее. Но прочь мои воспоминания. Надо читать. Время летит, и хочется всё-таки побывать в Эрмитаже. Итак, далее: «Начальник порта созвал большое совещание. Как с цепи сорвался. Никогда раньше не повышал голоса, а тут буквально в крик. Все виноваты. Грузчики работают спустя рукава. Стропали крепят грузы так, что того и гляди сорвутся в море. Сидел и ждал, когда дойдет очередь до нас. Обошлось. В конце заявил, что мы все будем уволены. Простои судов превышают все нормативы, государство за это платит валютой. Одно утешение – дочь».

Вот ведь как. Я утешение.

Мама моя родная! Уже половина десятого. Спрятала тетрадь в чемодан и убежала из дома. В след услышала: «На гулянки побежала приживалка, хозяин из дома, и она по мужикам».

Что взять с содержательницы тайного борделя? Мыслит, как живет.

Затиснулась в автобус номер двадцать пять и поехала. Мысли мои об отце. Как мало, до стыдного мало я знаю отца. Автобус, провизжав тормозами, остановился у Марсова поля. Выцветшие стяги повисли. Наледь легла на гранитные глыбы. Едва заметно колыхался вечный огонь. Ветер задувал под юбку. Климат не для прогулок, и потому я бегом отправилась на набережную. До Эрмитажа метров пятьсот. Успела промерзнуть до кишок, пока добежала. Впорхнула в вестибюль. Спасибо тем, кто дает в городе Ленина тепло. В вестибюле тепло. Вот такая получилась тавтология. И такое слово я знаю. Так как я не студентка и не воин Советской Армии, то пришлось мне выложить за билет его полную стоимость. Аж двадцать копеек.

Тетя в униформе спросила меня:

– Вы будете ждать группы или самостоятельно пойдете?

– А долго ждать? – спросила так просто. Торопиться мне некуда.

– Было бы воскресенье, недолго, но и с что с группой, что без неё ты, девушка, всю тысячу помещений не обойдешь и миллион произведений не осмотришь. Иди уж.

– Подскажите, с чего начать. – Я не гордая.

– Начни с Древнего Египта. Мумии посмотришь.

На кой мне мумии? Я красоту хочу смотреть. Пошла одна. Номерок из гардероба сунула в карман. Знала бы, что он дырявый, в рот бы запихнула. Поднимаюсь по лестнице красоты неописуемой, и тут мне стало не по себе. Подкатило. Как можно наслаждаться шедеврами живописи, когда тебя тошнит? Наверное, тот кусок колбасы, что я, уходя, съела, был давнишний. «Ничего, – решила я, – не последний день я в Ленинграде». Спустилась в гардероб, а номерка-то и нет. Тетка за барьером отказалась выдать мне пальто. Свое пальто я вижу. Вон оно, висит на вешалке. Народу мало же. Я и так, и сяк её упрашиваю. Говорю, мое пальто старое. Кому оно кроме меня нужно? Она стоит на своем.

– Много вас таких ушлых. А мне потом платить из своего кармана. Я вам, – бурчит, – не Рокфеллер.

Стоим, препираемся, а меня все больше мутит. Ещё секунда – и вытравит. Побежала в туалет. Освободила желудок – вы уж меня простите, – и стало легче. Но пальто нет.

Вернулась.

– Ты беременная? – сочувственно спрашивает гардеробный начальник. Я согласно мотаю головой.

– Пиши заявление. – И тут бюрократия. – Пойду к бригадиру. Как он решит, так и будет.

Ноги подкашиваются. Озноб бьет. Худо мне. Скорее бы в комнату к Родиону.

– Это ты номерок потеряла? – подошел пожилой мужчина, лет так на пятьдесят.

– Я, но я не нарочно, – совсем как в детском саду.

– Благодари солдата срочной службы товарища Сидорова. Это он нашел твой номерок и принес нам.

Как я долетела до остановки автобуса, не помню. Озноб бьет, холодный пот течет по лбу. Опять стало тошнить. Доехать бы и не умереть. Доехала и не умерла. Дома, скинув пальто и шапку, я почувствовала, что я вся горю. Хорошо бы измерить температуру, но вряд ли у Родиона есть градусник. Я и искать не стала. И без него ясно: температура моего тела зашкаливает. Ещё немного, и кровь свернется.

Сняв пальто, я, в чем была, легла на койку Родиона. Незаметно я уснула. Не знала я, что это меня «накрыла волна эпидемии гриппа».

Разбудил меня Родион.

– В Эрмитаже побывала? – спросил он.

– Побывала. Дошла до парадной лестницы даже.

– Чего, сил не хватило? – Тут он разглядел меня. – Да ты вся горишь. Температуру мерила?

– Чем? – Так мы обменивались фразами до тех пор, пока меня опять не затошнило.

Всю ночь Родион не отходил от меня. Поил чаем с малиной, растирал меня раствором водки и уксуса. К утру температура спала. Необыкновенная слабость охватила всю меня. Я уснула. И снился мне начальник порта. Отчего-то он в неглиже и в шляпе. Кричит, но я его не слышу. Рот открывается, из него слюна брызжет, но ни звука. Ужас! Я даже закричала. Родион трясет меня за плечо.

– Приснилось что страшное? – Откуда у этого с виду сурового мужчины столько заботы? – Выпей это, – подает мне эмалированную кружку. Она обернута вафельным полотенцем. До чего же он заботлив! Кружка горячущая. Маленькими глотками выпила молоко с содой и маслом. Вспомнила себя в детстве. Такое я пила, когда простужалась. Перекупаюсь в море, и сразу горло болит.

И вот что странно: поил меня этой жидкостью отец.

Опять я сплю. На следующий день температура была нормальная, голова не болела, и меня больше не тошнило. Это уже воскресенье. Впереди день и ночь. Оправлюсь. Я же из Жданова, а мы, ждановские, крепкие. Азовское море нас такими сделало.

– Завтра на завод не пойдешь, я скажу, что ты приболела, – заявил Родион после завтрака. Покорно и безропотно я соглашаюсь. Я готова исполнить любые его просьбы и приказания.

Вот так началась моя рабочая биография. С болезни. Весь день я томилась бездельем. А к вечеру опять поднялась температура. Колотить начало так, что зубы стучали. Сердце стучит, как «пламенный мотор». Все стучит. В голове молоточки. В животе жилочки дрожат. Скорее бы вернулся Родион.

И он вернулся-таки, как бы сказал Наум Лазаревич. Вошел в комнату, и дохнуло свежестью и морозом. Запахло антоновскими яблоками, и вспомнилось детство.

– Жива? – весело, бодро спросил Родин, сам пропахший машинным маслом и стружкой.

– Чуть жива, – не стала я врать Родиону.

– Будем лечить.

Опять молоко с содой и медом, опять горячий чай с малиной. В довершение Родион заставил меня съесть большое яблоко.

– Тебе нужно много кушать кислого. Ты меня слушай. Зона учит лучше любого университета.

Я задремала. Сквозь дрему мне было слышно, как Родион шептал:

– Ничего, одолеем и ещё танго сбацаем.

Не «сбацали» мы танго. В десяти вечера температура поднялась до тридцати девяти и трех десятых. Я стала задыхаться. Родион взволновался.

– Ты лежи, ты лежи, дыши, дыши. Я мигом на улицу. Скорую вызову и обратно.

Некоторое время я была в забытье. А когда открыла глаза, то рядом увидела человека в белом халате. Он шевелил губами, но я не его не слышала. Потом я узнаю, что на фоне гриппа у меня развился отит, и я потеряла на шестьдесят процентов слух.

Родион обул и одел меня. Но, когда мы уже спустились к машине скорой помощи и он попытался влезть в неё за мной следом, доктор резко сказал:

– Вы ей не муж и не положено. Если хотите, езжайте следом. Мы везем Вашу подругу в больницу Боткина. – И задвинул дверь.

Так в больницу я поехала одна. Я то впадала в беспамятство, то приходила в себя. Молоточки в голове выбивали дробь, в ушах гудело. Ко мне вернулся слух, но не полностью, и через шум в ушах я еле-еле разбирала слова доктора.

– Лежи спокойно. Дергаться не надо. Может открыться кровотечение. Это такой штамм, поражает сосуды. Лежи, – рукой придерживает меня за плечи.

Каково же было мое удивление, когда, выйдя из машины, я увидела Родиона.

– Держись, Ирина, свинья не съест, кум не продаст. – Чей кум, какая свинья – мне было все равно. Главное, рядом был он. Мой Родион.

Жуткую картину увидели мы с Родионом у приемного покоя больницы. Длиннющая очередь из машин скорой помощи протянулась от ворот до дверей приемного покоя. Родион сказал:

– Такое впечатление, что где-то кровавый бой идет, – он шел, обняв меня за плечи.

Впереди нас шел доктор и постоянно повторял:

– Пропустите! Дорогу! Больной с угрозой кровотечения.

Потом был осмотр, у меня брали кровь из вены, «сфотографировали» на рентгене. Мороз к ночи усилился. Ветви тополей покрылись инеем. Несмотря на то, что мне было очень не по себе, я отметила, что это очень красиво. Меня усадили на детские саночки. Родион «впрягся» в них и, следуя за санитаром в тулупе, потащил по скрипучему насту меня куда-то вглубь больничной территории.

У входа в корпус Родиона отстранили две большие тётки.

– Иди, милок. Теперя твоя краля – наша забота.

Родион успел сунуть мне в руки какой-то сверток. Уже в палате я его развернула. И прослезилась. Там был тюбик зубной пасты, щетка и мыло в мыльнице. Было и вафельное полотенце и даже кружка с ложкой. Как не прослезиться? Все успел Родион. Но как он сумел приехать в больницу раньше скорой помощи?

Санитарки провели меня в помещение, похожее на морг. В Жданове мне пришлось там побывать.

Боже! Во что они мне предложили переодеться после того, как силком усадили меня в ванну. Халат был столь велик, что я могла бы им обернуть свое тело два раза. Тапочки ни за что не хотели держаться на мои ногах. В таком виде меня провели в палату, где было девять коек. Вернее, это была не палата, а перегороженное стеклянной перегородкой помещение.

Тут же мне сделали два укола. Один в попу, другой в вену. Спала я до шести утра.

Не стану я в подробностях описывать свое пребывание в Боткинских бараках – это название я услышала там. Меня всю искололи. По морозу я ходила на рентген и сама относила кал и мочу в лабораторию.

Два раза пытался навестить меня Родион. На третий раз, перед выпиской, он все же проник в корпус, и мы смогли поговорить на лестничной площадке. Недолгим было наше свидание. Привезли больного гепатитом, и нас прогнали.

Десять дней я пролежала в больнице. И, представляете, я прибавила в весе!

– Тебе полезно болеть, – пошутил Родион и повез домой на такси.

Дома меня ждал сюрприз. В дальнем углу комнаты стояла деревянная кровать. Пуховая подушка, ватное одеяло. Новое постельное белье. Шик!

– Сейчас я тебе устрою баню. Ты помоешься, и будем кушать. – Глаза Родиона блестят. Грешна, я подумала: он выпил. Ошиблась, и в этом мне представиться убедиться очень скоро.

Молчу-молчу.

Прошло два дня. Была среда, девятое января 1971 года. Как видите, новый год я встретила в больнице.

На завод «Пирометр» мы пошли вместе.

– Я тебя отведу на склад. – Я послушна.

Началась моя работа на складе со знакомства с бригадиром.

– Меня зовут Верой Петровной, с другими познакомишься по ходу. Родион сказал, ты болела. – Не стала дожидаться ответа. – Пока нагружать тебя не буду, – оглядела меня с ног до головы. – С виду не скажешь, что болела. Ишь, какие формы у тебя. Аппетитная ты. Берегись. У нас мужики до этого охочи. А пока присмотрись, что да как.

До обеда я «приглядывалась», то есть ничего не делала.

– Гастроном рядом знаешь? – Я не знала. – Объясняю один раз. Выйдешь за проходную, повернешь налево. Пройдешь два дома и на углу магазин. Держи пять рублей. Купишь бутылку водки и закуски. Хлеба не забудь.

С этого я начала осваивать профессию подсобной рабочей на складе метизов.

В начале февраля мне дали категорию грузчика третьего разряда. Родион по итогам 1970 года стал победителем в социалистическом соревновании, ему присвоили звание Ударника коммунистического труда и его фотографию вывесили на доске почета. Когда я спросила его, как так получается, что победил в соревновании всего лишь социалистическом, а звание получил уже в коммунизме, он ничего не ответил, усмехнулся и ответил:

– На зоне меня научили не задавать лишних вопросов.

Я немного похудела. Не подумайте, что я плохо питалась.

Наоборот, я ела вкусно и сытно. Нагрузки были большие. И не только на заводе. Родион показал себя сильным мужчиной. Больше ничего не скажу.

Соседку все-таки арестовали, и она была заключена под стражу в СИЗО № 1. Когда я услышала это, то расхохоталась. Не оттого, что её арестовали. Мне стало смешно от названия этого заведения: Кресты.

«Пивной барон» сильно заболел, похудел так, что кожа стала болтаться. Начал ходить в церковь и скоро умер. В освободившуюся комнату райисполком вселил молодоженов.

Кончалась зима 1971 года. Я работала посменно, и получалось так, что наши с Родионом смены не совпадали. Мы стали видеться все реже. В народе говорят, с глаз долой и из сердца вон.

Близился женский праздник. Наша бригада состоит в основном из женщин. В этом нет ничего удивительного. Работа малооплачиваемая. Кто из мужиков пойдет на такую? Вы, что ли, не видели женщин, кладущих асфальт?

На общем собрании бригады было решено отметить восьмое марта сообща где-нибудь на природе. Бригадирша заявила, что у родителей её мужа есть садовый домик.

– Девушки, – так она называла нас, – много ли нам надо? Разожжем костер. Испечем картошку и, если погода позволит, сварим чего-нибудь. Еда с запахом дымка, да на свежем воздухе – нет ничего вкуснее.

Так и решили.

Восьмого марта рано утром мы, те, кто не попал в смену, собрались у паровоза Ильича на Финляндском вокзале. Нам повезло. Светило низкое солнце, небо было чисто, слабый ветер ласкал наши лица. Начальница предупредила, чтобы мы обулись в резиновые сапоги. Все, кроме меня, так и поступили. Где мне было взять эти мокроступы? Обулась в полусапожки на микропорке. Авось не промокну, – решила я.

Садовый участок у родителей мужа Анастасии Ивановны – так зовут бригадира – находился недалеко от Белоострова.

Заняли два купе в вагоне, и, только тронулся поезд, Анастасия Ивановна разрешила раскупорить одну бутылку вина. Проехали платформу Удельная, и наша хохотунья и заводила Надюша Скоробогатова запела: «Пой, ласточка пой…»

Весело. Именно в тот момент я поняла, что по-настоящему влилась в рабочий коллектив. Одновременно я осознала, что мне необходимо поступить в вуз. Отчего так? Кто его знает.

Когда мы, веселые и шумные, вывалилась из вагона электрички, небо уже затянули низкие тучи. У нас на Азове такого не может быть. Но тут не Азов. Тут рядом Финский залив. Пошел дождь, и нам пришлось бегом добираться до садового товарищества. Молодым и здоровым нам все было нипочем. Анастасия Ивановна не отставала от нас. Ей в ту пору было тридцать лет.

Переждав дождь в домике и выпив ещё вина, мы умудрились разжечь костер. Вернее, разожгла его Анастасия Ивановна. И картошку мы испекли, и супчик сварили, и вино все выпили. Никто не был пьян. Весел? Да. Пели песни, танцевали без музыки шерочка с машерочкой. Ноги я все-таки промочила.

Возвращались в Ленинград затемно. В вагоне тепло, и нас сморило. Приехала в город я уже простуженная, но некому было мне подать горячего молока с содой и медом. Молодые соседи сказали, что Родиона утром увезли милиционеры. Куда и за что, неизвестно.

Лечилась, как могла, сама, и на второй день вышла на работу. На этот раз мне пришлось отработать две смены. Не одна я заболела после поездки на садовый участок.

Десятого марта я вернулась в дом на Кировском проспекте. Дверь в комнату Родиона была опечатана. «А как же мои вещи? – сокрушалась я, сидя на кухне.

– А Вы сходите к участковому милиционеру, – посоветовал молодожен.

– Ты на часы посмотри. Кто в это время работает?

Пришлось мне ночевать на кухне, благо молодожены не возражали. Были бы прежние соседи, фигос под нос дали бы они ночевать тут.

Утром одиннадцатого марта, в понедельник, не попив даже чаю, я пошла в опорный пункт милиции. Пожилой капитан выслушал меня, попросил показать паспорт – я его всегда ношу с собой, – сказал, что вскрывать опечатанную дверь не входит в его компетенцию.

Не выдержала я:

– Я думала, милиционер, представитель советской власти, и призван защищать права советских граждан.

Такой напор подействовал.

– Пошли в отделение. Там разберемся.

И разобрались. Молоденький оперуполномоченный вскрыл дверь, проследил, чтобы я не взяла мужских вещей. Осмотрел мой чемодан и разрешил уйти.

– Вы не подскажете, – решила я его спросить, – куда мне теперь идти, где ночевать? На вокзале?

– Не положено это. К подруге иди.

– Так у подруг не хоромы.

– Тогда не знаю. Мы милиция, а не собес.

Поспешил уйти милиционер. Он прав: не его это дело.

Вышла я на проспект, и такая тоска меня взяла, хоть вой. Не было рядом кого бы то ни было, кто, как Родион, сказал бы: «Устроишься в свой трест, возвращайся».

И все-таки я везучая. Вспомнила о Науме Лазаревиче. Не он ли сказал: «В любое время суток дверь моего жилища открыта для тебя».

Вздохнула облегченно. Для меня зима закончилась. Ленинградская зима.

 

Влажные весенние ленинградские ветры

С трудом втиснувшись в переполненный автобус со своим чемоданом, я поехала на Невский проспект, не задумавшись, дома ли реставратор Русского музея.

Еду и, как обычно, размышляю. Начало рабочего дня, а народу полно. Кто же трудится на благо народа? Стоит мужчина у кассы. Провожает взглядом каждый пятак, опущенный в неё. С виду он вполне приличный гражданин, а взгляд нищего на паперти. Ему что, денег не хватает? Если денег мало или нет совсем, так иди и трудись. Подумала так и вспомнила давнишний разговор с начальником отдела кадров в тресте: нет вакансий. И тут, на повороте, когда нас, пассажиров, бросило друг другу в объятия, меня осенило. Все от того, что мы, советские граждане, мало передвигаемся. Осталась бы я у себя в Жданове и тоже, может быть, сидела бы без работы. И ещё: меньше претензий надо иметь. Я пошла на склад простой подсобницей? Пошла. И пойду дальше. Водитель объявил остановку – Невский проспект. Мне удалось и самой выскочить из автобуса, и чемодан свой вытащить.

Стою на тротуаре. Перевожу дыхание. Перевела и тут почувствовала какой-то холодок на бедре. Ексель-мопсель, мать моя родная! Карман пальто аккуратно так разрезан. А там был кошелек. Ну, не гадство ли? Я вас спрашиваю!

Идиоты. В кошельке рубль с мелочью. Я что, дура по-ихнему? Аванс у меня там, куда даже самому любимому не с ходу дам залезть.

Подхватила чемодан и шагаю. А я иду, шагаю по Москве. То есть по Ленинграду. Моя цель – кинотеатр «Молодежный». Если не застану Наума Лазаревича, удавлюсь там же. Это я так шучу. Вхожу во двор и слышу:

– О боги! Неужто сама Ирина ко мне пожаловала? – С Садовой улицы идет мой старикашка Наум. Невольно моя рожа расплылась в идиотской улыбке.

– Я это. Я. – Как же я рада видеть Наума Лазаревича! Я готова тут же в грязном, неметеном дворе его расцеловать. То, что я только предполагала, Наум исполнил. Как он целуется! Ноги подкашиваются.

– Пойдем же в мою обитель, прекрасная фея, – это у него такая привычка. Говорить вычурно.

Поднимаемся по вонючей лестнице, он несет мой чемодан. Я позади. Гляжу на его узкую спину и опять думаю. Привычка такая у меня с детства. Спина узкая, зад плоский и ноги коротковаты. А каков он в постели! Настоящий Геракл. О Геракле я читала в книжке отца. Папа любил всякие такие книжки, о древности. Помню и название – Мифы Древней Греции.

– Вы, определенно, голодны, – Наум Лазаревич ребенком пережил блокаду и теперь ему кажется, что все постоянно голодны. В комнате у него по разным закоулкам распиханы консервы. Копит он и вино. – Сейчас устроим настоящий пир.

Тут я прослушала небольшую лекцию.

– За пятьсот лет до Рождества Христова, – начал Наум Лазаревич, при этом накрывая на стол, – точнее, 12 октября 539 года, над городом Вавилон спускалась ночь. Но чем тише становится в природе, тем громче становились крики на улицах и ярче огни. К царскому дворцу, построенному 30 лет назад Навуходоносором, стекаются толпы народа, но пропускают лишь вельмож и приближенных царя, спешащих на праздник, – реставратор открыл одну из многих бутылок коллекционных вин, – царь Валтасар устроил большое пиршество для тысячи вельмож своих и пред глазами тысяч пил вино. Вкусив вина, Валтасар приказал принести золотые и серебряные сосуды, которые Навуходоносор, отец его, вынес из храма Иерусалимского, чтобы пить из них царю, вельможам его, женам его и наложницам его. Пили из них царь и вельможи, – Наум говорит, подвывая, – и славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных. Так давайте и мы, Ирина, выпьем вина сладкого.

Вино оказалось очень вкусным, и я выпила полный бокал. Наум Лазаревич продолжал. Он говорил так, как будто пред ним был полон зал зрителей.

– Смеясь над осаждающими и полагаясь на мощь вавилонских стен, Валтасар устраивает пиршество. Спустя века трудно сказать, что заставило его сделать это: желание подбодрить своих воинов и горожан, показать этим персам уверенность в своей силе, а может быть, царь хотел в вине утопить свой страх перед страшным будущим, будораживший его душу? Но как бы то ни было, то, что случилось, было предсказано Богом за много лет до того, как это произошло. Одурманенный вином, почувствовав себя всесильным под его парами, царь совершает святотатство: он бросает вызов Богу.

Наум Лазаревич громко выдохнул и сел. Я так и не поняла, для чего он мне это рассказал.

Отдышавшись, он тихо произнес:

– Я не Валтасар, и мое убежище не осаждают воины, но ему и мне грозит большая беда.

Откуда мне знать, о чем он говорил. Вино начало действовать на мое серое мозговое вещество и ЦНС. Веки то и дело смыкались, и тогда в ушах начинало гудеть, как в бане.

– Милочка, – Наум Лазаревич трогает меня за плечо. – Идите-ка вы спать. Я уже постелил. А мне пора в музей.

– Выходит, Вы пришли специально для того, чтобы напоить и накормить меня? – Более глупого вопроса я задать не могла.

– Выспитесь, но никуда не уходите. Не такой я старый, чтобы не понять, в какую ситуацию вы попали.

Тут я смекнула, что он совсем не старый. Вспомнила: он говорил, что в сорок втором, самом голодном году в Ленинграде, ему было одиннадцать лет. Выходит, – я напрягла извилины, – ему тридцать четыре года.

Он вышел из комнаты. Остался запах старины. Нет, я никогда не жила в таком доме. Наш дом в Жданове был самым обыкновенным. Домом обыкновенного советского служащего. Папа говорил: «Мещанство может погубить любую современную идею».

Помню, как мама предложила купить новый платяной шкаф.

– Девочка подросла и, как ты можешь заметить, – она обращалась к отцу, – она уже не носит ползунки и слюнявчики. Надо и ей иметь свой уголок.

Так мама поддевала отца за то, что мало бывает дома. Все порт и порт. До пятнадцати лет я спала на узкой металлической кровати, которую отец позаимствовал в общежитии портовых рабочих. Тамошний комендант добился для своих подопечных новых кроватей. Старые были списаны и подлежали утилизации. Это слово я узнала от отца.

У Наума Лазаревича мебель разностильная. Шкаф старый. Он полон книг. Люстра старинная с множеством висюлек. А торшер самый современный. Я бы сказала, убогий. Простая палка, наверху которой цилиндрический абажур из искусственной ткани. А опирается она на большой металлический блин. Спит реставратор на большой тахте. Интересно, где он раздобыл такое. Широченная и низкая, она обтянута суровой шерстной тканью цвета воды в Азовском море. На тахте в беспорядке лежат подушки. Как я поняла, Наум Лазаревич спит, укрывшись пледом. Тоже что-то не советское. Посуда у него разномастная.

Я улеглась на тахту и уснула. С «высоты» сегодняшнего дня я понимаю, что тогда, в доме на Садовой улице, в комнате Наума Лазаревича, во мне проснулась моя генетическая память. Должно было пройти пять лет после смерти мамы, чтобы я узнала, что она родом из дворян.

А пока я сплю. Сплю крепко, без сновидений. Не знаю я, что в это время Родион дает показания в одном из кабинетов в доме, который ленинградцы прозвали Большим. Его обвинили в незаконных связях с иностранцами.

Чтобы больше не отвлекаться на мою историю с Родионом, скажу тут же. Меня тоже вызвали в Большой дом. Там пожилой следователь допытывался, что я знаю о фактах преступных связей с агентами империализма гражданина Громова. Ничего я не знала, и мне поверили.

Наум Лазаревич вернулся в семь вечера. Пахнуло влажным, морским воздухом и алкоголем. Был он весел и бодр.

– Сударыня, можете меня поздравить. Сегодня я признан Европой. Мой талант реставратора оценил один из лучших галеристов, – что это такое, я не знала, но спрашивать не стала, – Германии. Не ГэДэЭр, а ЭфЭрГэ. Это честь.

Бедняжка еврей, не знал ты, что твоя тайная встреча с этим европейского масштаба скупщиком произведений искусства заснята на кинокамеру и уже приобщена в качестве вещдока к делу № 234/71 по обвинению гражданина Корчака в подделке картин знаменитых художников, подмены их на подлинники из музея и сбыте последних за рубеж.

– Сегодня мы с тобой предадимся разврату, – я покраснела. – Милое дитя, ты не о том подумала. Для меня развратом является безделье. Будем кутить, вести праздные беседы и мечтать. Ты умеешь мечтать? – дурацкий вопрос. Кто же не умеет мечтать? – Мечта мечте рознь, – он подслушал мои мысли. – Наши мечтания будут основаны на реалиях.

Стол накрыт. Посреди в ведерке «Советское шампанское». Еврей поясняет:

– Это брют. Его мы будем пить с настоящим шоколадом из Австрии. Не чета нашему, от жены Ленина.

Я ни черта не поняла и спросила:

– Крупская готовила шоколад?

– О Иегова! Дитя не знает, что наша кондитерская фабрика носит имя супруги Ульянова-Ленина.

Выпили по бокалу шампанского, заели светло-коричневым шоколадом. Мне больше нравится ленинградский. К примеру, «Золотой Ярлык». Потом Наум Лазаревич меня ещё больше удивил. Он заявил, что сейчас мы будем кушать горячее.

– Советские товарищи обладают болезнью переиначивать все подряд. Не Царицын, а Сталинград, не Тверь, а Калинин, не Самара, а Куйбышев. Вот ты. Из какого города родом? – Я ответила. – То-то и оно, что твой родной город называется Мариуполь. Но я не об этом, – он говорит и все время что-то делает. Поразительная способность. – Я застал время, когда это блюдо, – он выкладывает из судков что-то, – называлось котлетой Дю-валяй. – Я рассмеялась. – Смейся-смейся. Вкусишь и престанешь смеяться. Котлету переименовали, спасибо – рецепт сохранили. Я пошел на кухню. Веди себя хорошо, – определенно у него отличное настроение.

Сидеть просто так мне не по нраву. Подошла к шкафу. Хотела посмотреть, какие книги у реставратора. Передо мной ряд красивых переплетов, прочла: «Орлеанская дева».

Вытащила наобум одну. Тяжеленная. Не удержала, и книга упала на пол. Ну и что? Не ваза же. Очень я удивилась, когда из книги выпали зеленые бумажки. Похоже, деньги. Но чьи, то есть какой страны они? В школе я изучала немецкий язык, а тут буквы латиницы, но ни черта не понять. Все же прочла: "Two dollars" и морда волосатая. Ах ты, музейная крыса, так это же доллары. Хватило ума прочесть и другое: "United States of America". Продался американцам. «Он шпион», – решила я и напряглась. Если он начнет вербовать меня, я дам ему по роже.

– Неприлично в отсутствие хозяина лезть в его вещи. – Как тихо он ходит! – Пожалуйста, положи все на место. – От его «пожалуйста» мурашки по коже.

Котлета, которую и котлетой я бы не назвала, была очень вкусной. Но мне в рот не лезла.

– Ты очень молода, но все же постарайся понять то, что я скажу. – Наум аккуратно вытер рот салфеткой. – Хотя и было мне немного лет, но я очень хорошо помню денежную реформу Сталина и досыта наелся реформой Хрущева.

И опять я вспомнила отца. В шестьдесят первом году мне было уже четырнадцать лет и у меня начались женские дела. Все-таки я южная девочка. Но я не об этом. Я о денежной реформе. Пришел отец с работы – было это, кажется, в мае – и с порога начал свою речь. Так это называла мама.

– При Сталине каждую весну правительство снижало цены на некоторые продукты. А что устроил этот кукурузник? Вот, мать, полюбуйся, – отец выложил на стол пакет с колбасой. – Скажи, чем эта колбаса отличается от той, что ты купила вчера?

Мама отвечает:

– Только тем, что эту колбасу купил ты, – наша мама человек с юмором.

– То-то и оно. А стоит она теперь на пять копеек дороже. Жить стало определенно веселей.

Потом они с мамой ели эту колбасу и пили вино.

Теперь я слушаю Наума Лазаревича.

– Деньги как будто стали «весить» больше, а цены подскочили. Накопления, что трудовой народ собирал по копейке, тоже похудели. Доллар – это валюта твердая. Как говорится, доллар и в Африке доллар.

– И что можно у нас купить на эти доллары? – задала я безобидный вопрос. Но он вызвал у Наума Лазаревича гнев.

– Ты не прокурор, чтобы задавать мне такие вопросы.

Потом он немного успокоился. Походил по комнате.

– Не спросил тебя, ты работаешь где-нибудь?

Я сказала, что работаю на заводе и завтра мне надо рано вставать. Наум насторожился.

– Ты рабочая? – спросил таким тоном, будто я больна лепрой.

– Но и ты не академик. Реставратор – это даже не живописец.

Что тут началось! Наум вскочил со стула, пробежал до шкафа. Для чего-то достал большой альбом. Полистал его, отбросил. Опять пошел. И все это время он что-то говорил не по-русски. Похоже на немецкий, но не немецкий. Его-то я мало-мало знаю.

– Ты необразованная русская провинциалка. Реставратор больше, чем живописец. Реставратор должен владеть приемами письма всех тех, картины которых он возвращает к жизни.

– И все равно ты не творец, – продолжаю я наступать. Меня ужасно разозлило его это «русская провинциалка». Тоже мне столичный житель. Еврей!

Наум остановился. Выпучил и без того навыкате свои черные глаза и зашипел:

– Гляди сюда, – он ткнул пальцем в одну из висящих на стене картин в раме, – это Саврасов. – Откуда мне знать, кто автор картинки. – А копия висит в музее. Моя копия. И ни один искусствовед не отличит её от подлинника.

Тут он умолк. Я видела, что он испугался. Проговорился реставратор. Теперь он меня убьет. Мышцы мои напряглись, ладони сжались в кулаки. Черт с ним, с моим чемоданом. Самой бы ноги унести.

– Давай выпьем, – спокойно сказал Наум. – Мы же с тобой друзья. Так ведь?

Усыпляет мою бдительность. Не проведешь.

– Напилась уже досыта. Нечего мне зубы заговаривать. Вон как смотришь. Задушить хочешь?

– И задушу, – он улыбается, гад. – В своих объятиях задушу.

Что за натура у меня? Чуть погладь меня по шёрстке, я и растаяла. Растаяла. На его тахте с подушкой под попой. Сболтнула чего-то. Стыдно-то как.

Потом Наум плел свои сети. Пытался втюхать мне, что он хороший, что он ничего противозаконного не делает. Пой, ласточка, пой. Или другое – на воре шапка горит. В свои восемнадцать лет я в некоторых своих частях тела осталась пятнадцатилетней девочкой. Не подумайте, что я имею в виду свою голову. Голова у меня вполне взрослая. Мысли, то есть взрослые. А вот что касается других органов и частей тела, то да, я девчонка. Получалось так, что умом я понимала, что этот еврей прохвост, мошенник, а тем, чем ни одна женщина не думает, я считала, что он очень даже хороший мужчина.

– Сегодня мы пообедаем в ресторане, – сказал Наум после того, как мы умылись. Ничего тут нет позорного. После того, что мы делали на тахте, мытье – вполне нормальное дело.

– У тебя кроме этого платья ничего нет? – спросил Наум. Прищурив глаза, оглядел меня с ног до головы.

– В чемодане ещё юбка и блуза. А чем тебе мое платье не нравится? – Мне было немного обидно. Да, нет у меня шикарных нарядов. Не заработала. Но ведь не одежда красит человека. Говорено о месте, но я так перефразировала, и мне кажется, верно.

– Приличное платьице для девушки из провинции. – Опять он обижает. – Но для ленинградского ресторана надо бы чего-нибудь понаряднее.

– Знаешь что, – я ужасно сердита, – иди в свой ресторан один или найди девушку в другом платье.

Нашу перепалку прервал стук в дверь и голос:

– Гражданин Корчак, откройте. – Наум приложил палец к губам. Молчи, мол. Ну и глупо. Мы так громко говорили, что, наверняка, было слышно за дверью. Потому я говорю еврею реставратору:

– Дверь сломают, открывай.

– Так не заперто, – почти кричит Наум, и дверь распахивается. Вошли двое. Мужчины. Один в плаще из ткани прорезиненной. Второй – в куртке с капюшоном. За ними маячат еще двое. Мужчина и женщина. Тот мужчина в длинном фартуке, наверное, дворник. И женщина в халате. Соседка. Я все поняла. Это понятые. Влипла ты, девушка из провинции.

– Попрошу предъявить документы, – говорит тот, что в плаще.

Наум засуетился.

– Сейчас-сейчас, – пошел к шкафу, вернулся. Потоптался посреди комнаты.

– Не помню, куда положил паспорт, – мямлит он.

– Непорядок это, – вступил человек в куртке. – Паспорт – основной документ для всякого советского гражданина.

– Вот, нашел, – подобострастно говорит Наум и вынимает паспорт из кармана пиджака.

– Шутник, – говорит человек в плаще, – в собственном кармане нашел.

Внимательно рассматривает документ. Глянет на Наума и обратно в книжицу. «Неужели у Наума такое лицо, что на фото его не узнать», – думаю я. Тут и до меня дошла очередь.

– И Вы, гражданка, предъявите удостоверение личности.

Паспорт у меня в чемодане. При себе только пропуск на завод. Его я и даю им.

Мой документ изучает тот, что в куртке.

– Вы работаете на заводе «Пирометр» грузчиком? – смотрит на меня как на какую-то невидаль.

– А что тут удивительного? Асфальт тоже женщины укладывают. – Мне нечего их бояться. Я рабочий класс. Гегемон.

– Тоже шутница, – это в плаще. – Тут у них настоящий клуб шутников.

Неожиданно тот, что был в плаще, громко произнес:

– Довольно балаган устраивать! – Как будто это мы вломились к ним домой и начали все это. Тетка в халате и мужик в фартуке отступили в коридор, и тут же послышался окрик того, что в куртке.

– А вы куда? Вас никто не отпускал. Вернитесь!

Понятые вернулись на место.

Мне все это начинало надоедать. Попалась, как кур в ощип. Это называется, забежала к знакомому на огонек.

– Товарищи, может быть, вы объясните мне, рабочему человеку, что тут происходит? Кино какое-то детективное.

– Присядьте пока, гражданка, – говорит человек в плаще. – И помолчите. Разберемся и с Вами.

Потом они показали Науму ордер на обыск. Один из них обыскал Наума. Выложил на стол, при этом брезгливо отодвинув наши с Наумом бокалы и грязные тарелки, то, что было в карманах пиджака и брюк реставратора. Когда я увидела, сколько денег оказалось в портмоне у него, то даже присвистнула. Столько я не зарабатываю и за месяц. Понятые тоже заохали.

– Это надо же такую уйму денег носить с собой! – сказала тетка в халате.

– Попрошу молчать, – скомандовал сыщик, – так я назвала их, – и понятые замолчали.

– Гражданин Горчак, – сказал сыщик, что уже снял плащ, и Наум поправил его:

– Моя фамилия Корчак. – Я видела, что он сильно напуган, но старается это скрыть.

– Правильно, Корчак, скажите, в вашей комнате есть оружие, драгоценности, золото, валюта?

Я напряглась. Что ответит реставратор? И тут я чуть не ойкнула. Гражданин Корчак признался, что у него есть двадцать долларов США.

– Они мне достались в качестве оплаты за реставрацию картины великого голландского художника Ван Дейка, которую я произвел по заказу атташе по культуре посольства Нидерландов. – Вот это фокус! А я-то думала, он валютчик.

– А документы, подтверждающие этот факт, у вас имеются? – спросил сыщик без плаща. Я поняла, что он у них главный.

– Имеется расписка атташе. – Наум был наигранно спокоен.

– Предъявите, – приказал сыщик.

Наум открыл ящик стола и достал листок.

– Извольте, – он не дал в руки сыщику листок, а положил на стол.

– Я изымаю это. Проведем экспертизу. Мало ли кто мог это написать. – Сыщик спрятал листок в карман. – А валюта где?

Я думала, что Наум сейчас достанет ту книгу и вытряхнет из неё доллары. Нет. Он опять подошел к столу. Какой он важный. Ишь, как выступает.

Опять оговорюсь. Придет, кто бы мог предполагать, такое время, когда от того, сколько у индивида этих самых долларов, зависит его преуспеяние. Больше валюты, больше уважения и почета. Зачатки этой заразы проклюнулись в шестидесятых. Достаточно вспомнить «дело Рокотова».

Наум же в это время, пока я тут с вами рассуждаю, подошел к столу и достал обычный почтовый конверт. Я заметила: без марки.

– И валюту мы изымаем. – Я думала, Наум возмутится, но нет, он отреагировал так:

– Хорошо бы расписочку получить. Конфискация возможна только по решению суда, – поднаторел в знании УК РСФСР реставратор.

– Вот приедем на Литейный, там и расписочку вручим, – сыщик плотоядно смеётся.

Я никогда не видела, как смеётся хищник, но так же говорят.

Понятые подали голос:

– А нам что делать?

– Свободны, – ответил сыщик в куртке. Я поняла, что Наум перехитрил их.

– А Вас, гражданочка, попрошу освободить помещение. Вас вызовут. – Подхватила свой чемодан – и к двери. Проходя мимо Наума, я как будто случайно столкнулась с ним. Он успел сунуть в ладонь какой-то комок.

– Извини, Ира. Думаю, мы скоро встретимся.

На это среагировал сыщик в плаще:

– Скоро-скоро. Годков через десять, – и опять засмеялся.

Выскочила на двор. Грязь и мусор, дурной запах – все мне мило. Тут свобода. У подъезда стоит черная «Волга». На ней они приехали. Тут мне шлея под хвост попала. Подошла к машине и говорю шофёру.

– Товарищ, не подвезете ли Вы меня до Московского вокзала?

– У меня один маршрут. В кутузку, – и он смеется гадко. Это у них профессиональное.

Пройдет три года, и я круто изменю свое отношение к представителям органов. Но сейчас я зла на них. Как же иначе? Мне ночевать негде, а завтра в семь тридцать мне надо быть на складе.

Куда идти? Меня толкают со всех сторон. Полил мерзкий весенний дождь. Чемодан вот-вот оторвет мне руки. В ресторан я не попала, а то, что я поела у Наума, давно переварилось. На углу Невского и Литейного проспектов меня осенило. Сдам я чемодан в камеру хранения Московского вокзала. Вдруг бывает только пук, но все же, может быть, встречу проводницу. Позабыла, как её зовут. Моё отчаяние нарастает, как нарастает непогода. Нет, товарищи ленинградцы, у нас на Азове такого не бывает. У нас весна так весна. Лето так лето. А тут весной можно от холода околеть. Зашла за угол, там ветра нет. Затишек. Поставила чемодан – чтоб он пропал – на асфальт и засунула руки в карманы. Там нащупала тот комок бумаги, что сунул мне Наум. Развернула. На небольшом клочке писчей бумаги мелко-мелко написано: «М-кий в-зал, ячейка 23». И четыре цифры: 4525. Дура дурой, но я сообразила: это Московский вокзал. Автоматические камеры хранения, двадцать третья ячейка и код.

Хотела уже выбросить бумажку, но увидела на обороте слова: «Сохрани до моего возвращения». Когда же он успел написать эту дулю?

Отгорев руки и немного отдохнув, я пошла дальше. Народ толкается, все куда-то спешат, нет им дела до меня, до меня – несчастной девушки из города Жданов, девушки, которой так хочется тепла, уюта и ласки.

Войдя в зал ожидания вокзала, я почувствовала запахи ресторана. На ресторан у меня денег нет, но должна же быть тут другая точка общепита. Но прежде надо избавиться от чемодана. Я имею в виду, сдать его в камеру хранения. Спустилась в подвал, а там все тот же дядька. Интересно, помнит он меня или нет. Ни черта он не помнит. И тогда он был навеселе, а сейчас совсем спился. Как таких держат? Без слов принял мой чемодан. Теперь надо исполнить просьбу Наума. Ряд секций протянулся метров на двадцать. Пусто. По наитию я не стала с ходу открывать ячейку номер 23. Прошла туда-сюда. Поглядела, нет ли кого подозрительного. Потом подошла к нужной мне ячейке. Трык-трык, повернула колесики, и дверка подалась. Внутри пакет из плотной оберточной бумаги. Пощупала. Что-то твердое там. Пакет размером с коробок хозяйственных спичек. Тяжеленный.

Ещё раз осмотрелась. Никого, если не считать мужичка в телогрейке. Он втихаря пьёт портвейн «Три семерки» прямо из горлышка. Бедняга. Пьет и не закусывает.

Поднялась наверх и вздохнула облегченно. Во-первых, я освободилась от чемодана. Во-вторых, я исполнила просьбу Наума.

– Скажите, товарищ, – спрашиваю я молодого человека с рюкзаком за плечами, – где тут можно перекусить кроме ресторана?

– Пошли, я туда иду. – Пошла. Не бандит же он. Прошли коридором, повернули и вошли в буфет. Какие тут запахи! Слюнки потекли. К раздатчице очередь большущая. К кассе такая же.

– Ты становись в кассу, а я на раздачу. Тебе что брать?

– Откуда я знаю. Я тут первый раз.

– Тогда возьму, что себе. – Молодой, а серьезный – жуть какая-то. С виду студент, едущий на практику, а важности – что у профессора.

Стою в очереди и считаю, сколько народа тут и сколько там, на раздаче. Успеет ли студент.

Успел. Потом мы кушали жареную печень с макаронами, пили кофе со сгущенным молоком и сдобной булочкой.

– Куда едешь? – спросил Витя. Мы познакомились.

– Никуда не еду. Сдавала багаж в камеру хранения.

– Делаю вывод: приехала. Откуда?

– Аналитик, да? – Что такое анализ и обобщение знаю.

– Я будущий геолог. Еду в поле. Нам без этого нельзя. А наблюдать и делать выводы – моя привычка.

Так завязался разговор, из которого я узнала, что Виктор – студент третьего курса Горного института, родители его потомственные геологи. Учились у какого-то Ферсмана. Сейчас работают в Киргизии. По обмену опытом. Живет он один в двухкомнатной квартире на Васильевском острове.

Тут я решилась.

– А мне жить негде. Работаю на заводе «Пирометр».

– Нет проблем, – неожиданно для меня отвечает Витя. – У меня поезд через час. На такси успею отвезти тебя к себе. Поживешь, пока я в поле.

– Ну и дурак же ты. А если я воровка? Обкраду профессорскую квартиру и буду такова.

– Не обкрадешь. Я тебя насквозь вижу. Такие не крадут.

Ничего с поездкой на Васильевский остров у нас не получилось. Очередь на такси была такая длинная, что мы бы простояли в ней больше часа. А другой машины нам было не осилить по деньгам.

– Держи ключи и запомни адрес, – продиктовал адрес. Я его вам говорить не стану и сама постараюсь потом забыть.

– Ты мой паспорт хотя бы посмотрел.

– Давай, – глянул на первую страничку и все.

– Послушай, – окликнула я его, – ты когда вернешься?

– В августе. – Я даже ойкнула. Сейчас середина марта. Виктор обернулся. На лице улыбка. – Шучу я. Через месяц. У меня экзамены в мае. Жди! – Взмахнул рукой и пошел на перрон. Шутники тут все.

Сытая и довольная я пошла в сторону Дворцовой площади. Есть время посетить Эрмитаж. Кто же знал, что у них выходной посреди недели. Хотя это правильно. Когда, как не в выходные, ходить по музеям.

До улицы адмирала Нахимова – вот и проговорилась – я доехала на троллейбусе. Совсем другое дело ехать без чемодана. И люди все приятные, и погода стала приятнее. Опять я размышляю. Какую большую роль играет в жизни человека его желудок. Он полон – и человек доволен и может рассуждать, наблюдать. Вот я и наблюдаю. Народу в троллейбусе мало, но, если немного пофантазировать, то можно кое-что узнать о них. Тот, что стоит на задней площадке с книжкой в руках, – определенно, студент. Интересно, какую книжку он читает. Но не подойдешь же и не спросишь. Извините, мол, я очень любопытная, как называется книга? Впрочем, он вышел. Гляжу, он с девушкой уже целуется. Наверное, читал юноша наставления по любви. Тогда я не знала о существовании индийской книги «Камасутра». Поэтому решила, что читал он шекспировскую драму «Ромео и Джульетта». Или книгу об амурных приключениях Дона Гуана. Очень он умело целовал девушку.

Переключилась на другой объект. Это женщина лет сорока. Лицо усталое, о чем-то сосредоточено думает. В обеих руках по хозяйственной сумке, каждая килограмм по пять. Определенно, она мать большого семейства, накупила на рынке продуктов и теперь соображает, что из них приготовить. Нет. Я такой жизни не хочу. И вообще, я замуж пойду тогда, когда у меня будет приличная работа, своя квартира. Не меньше. Жить в коммунальной квартире с соседями-пьяницами не желаю.

Водитель объявил: следующая остановка – улица Нахимова. Мне не терпится посмотреть, что в пакете. Попытаюсь открыть его аккуратно. Ужасно любопытно. Вот и дом, что указал Виктор. Дом кирпичный, белый, шестиэтажный. По фасаду балконы. Хорошо бы, чтобы в квартире профессора был балкон. Буду сидеть на нем и пить чай. Как купчиха кустодиевская. Перепрыгивая через две ступени, подымаюсь на шестой этаж. Никакой одышки. Не зря же я у себя в Жданове бегала за школу на районных соревнованиях. Ключ никак не хочет открывать эту чертову дверь.

– Говенный из тебя взломщик получается. – За спиной стоит мужчина. На голове шляпа с помятыми полями, в плаще-дождевике и с сетчатой сумкой, которую в Ленинграде называют авоськой. В ней пакет с какой-то рыбиной.

– Я не взломщик. Мне ключ дал Виктор.

– Прощелыга твой Виктор. И родители его того же цвета. Натаскали в дом камней. А что от них проку? Давай помогу. В этом деле я спец. Мне такой замок открыть – как два пальца об асфальт.

Щелк-щелк – и дверь открыта.

– Я могу любую дверь в этом доме открыть и без ключа. Меня в угрозыске за это уважают. Знают, что я завязал, и доверяют. Если чего надо, я рядом живу, – и вошел в дверь рядом.

«Ничего себе, сосед-взломщик», – подумала я и тоже вошла в квартиру родителей Виктора. В комнате Наума пахло стариной. Тут по квартире гулял сквозняк. На кухне и в одной из комнат были открыты форточки.

Вошла в прихожую и тут сообразила: а чемодан-то мой в камере хранения. Даже зубная щетка там. Чем я буду чистить зубы? И вообще, где спать, в чем пойти на работу завтра? Ну, ладно. Один день схожу, но потом что? Открыла холодильник. Там пусто, как в Антарктиде. Я там не была. Сказала просто так.

Помирать тут голодной смертью я не намерена. И потому, прикрыв форточки, я вышла из дома. С одной целью – купить чего-нибудь съестного.

Как хорошо на улице! Купить продукты, прийти в чужую квартиру и готовить там? Ужас как не хочется.

– Гражданочка, – обращаюсь я к женщине – кто, как не женщина, знает, где можно недорого покушать, – скажите…

Она не дает мне договорить:

– Ты что, следователь, а я подследственная, чтобы ко мне так? Гражданочка. У нас, советских людей, есть одно обращение: товарищ.

Хочу извиниться, но она не дает и продолжает спокойно:

– Ты, случаем, не из зеков? Молода. Так чего надо?

Я говорю. Она оглядела меня с головы до ног.

– И чем тебя можно накормить? Ты глядела на себя в зеркало? Не смотрела. – Я понимаю, что ей собеседник нужен. – Настоящий Освенцим. Хочешь, пойдем ко мне? Я как раз пельменей накрутила. Одной кушать скучно, – берет меня за руку. – Пошли, девушка.

Почему я не сопротивляюсь? Отчего я иду за ней, как крыса, послушная звукам свирели? Чтобы от этих вопросов мозги не закипели, решила: просто я голодная и очень люблю пельмени. У нас в Жданове пельмени почти никто не готовил, но у нас дома мама готовила. Она рассказывала, что научилась их готовить в годы войны. Рассказывала, что часто вместо мясного фарша в пельмени закладывали картошку с луком.

– Ты приезжая, – говорит женщина, так и не выпускающая мою руку.

– С чего это Вы взяли? – Мне немного обидно. Неужели я так выгляжу?

– Выглядишь как все вы, молодые. Говор у тебя южный. Пришли, – она выступила руку. Мы стоим около дома Виктора. Я и не заметила, что мы шли сюда. Меньше надо размышлять. «А если размышляешь, не теряй ориентацию», – делаю я вывод.

– Я тебя приметила ещё тогда, когда Вы с нашим ворюгой дверь вскрывали. Мое дело сторона, но ты бы от него подальше держалась. Слышала, тебе ключ Виктор дал. Он и его родители – уважаемые люди.

Мы вошли в квартиру женщины. Тут совсем иной запах. Я бы сказала, медицинский. Так пахнет в аптеке. Чистота необыкновенная.

– Обувь снимай, тапочки возьми, – командует женщина.

– Предлагать снимать обувь гостю неприлично, но я полы помыла перед уходом. Так что извиняй. – Это что-то для меня новое. Ольга Федоровна никогда не извинялась. Приказывала и все.

Как повелось, мы прошли на кухню. И тут чисто, как в аптеке. «Наверное, она фармацевт», – решаю я и ошибаюсь, так как тут же женщина говорит:

– Я врач. Гигиена – мой бзик. Сама тягощусь этим, но ничего не могу поделать. Иди мой руки, – подтолкнула к двери. Руки я мыла куском коричневого мыла. Таким мылом соседка дома, в Жданове, мыла свою собаку.

– Ты готова? – окликает врач.

– Готова, – отвечаю я и гляжусь в зеркало. Неужели я так похудела? И ещё мне интересно: эта женщина так стара, что успела побывать в Освенциме? Правда, в фашистских концентрационных лагерях и дети сидели. Ужас какой, эти фотографии. Там, где детишки стоят перед камерой с протянутыми ручками, а на них номера. – А если готова, так иди к столу.

– Опять я погрузилась в свои размышления.

Стол накрыт. Меня поразило то, что посуда у врача сплошь старинная. Это сразу видно. Вилки и ножи такие же.

– Коли мы с тобой сели за один стол, надо бы и познакомиться. Меня зовут Лариса Александровна Пирогова. К великому русскому врачу отношения не имею. Моя девичья фамилия Антонова. Уральские мы. Пирогов – это мой муж, но с ним я в разводе. – Мне-то какое дело, с кем она в разводе.

– Назовись ты.

– Ира я. Тиунова, – назвалась и я.

– Что же, Ира, кушай. – Мы начали есть домашние пельмени. Молча. Кушает Лариса Александровна аккуратно, но очень аппетитно. Прожует пельменину и вытрет рот салфеткой.

Съедены пельмени. И опять мы мочим. Я так не могу.

– Спасибо за угощение. Было очень вкусно, – говорю я.

– А я думала, ты невоспитанная девица. Чай будем пить, а потом ты мне поведаешь свои историю. Какого черта тебя занесло сюда.

– Этот черт называется тяга к образованию.

– Поближе места не нашла? Уехать от теплого моря к нам. В эту мерзость. Тут, к твоему сведению, по статистике наибольшее количество онкозаболеваний.

– А Вы тоже ведь приехали сюда из мест, где, как я помню, климат лучше.

– По географии пятерку имела? – она издевается надо мной.

Не пройдет. И я отвечаю:

– Среднюю школу я закончила с серебряной медалью.

– Похвально. Только не надо так этим кичиться. Я с золотой – и что? Один мудрец сказал: человек силен не теми знаниями, что приобрел, а тем, как он эти знания сумел использовать.

С мудрецами спорить не буду и потому молчу. И вообще, мне пора уходить. Сейчас поблагодарю и уйду. Не вышло. Лариса Александровна начала разливать чай.

– Попьем чаю, и мы с тобой кое о чем поговорим. – С какого рожна я должна выслушивать её нравоучения?

– Лариса Александровна, Вы мне не мать, не начальник. Так почему я должна Вас слушать? Жила как-нибудь без ваших нравоучений.

Она смеется.

– Вот именно: как-нибудь и жила, а надо жить не кое-как, а по-человечески, в ладу с собой и людьми. Все беды наши идут от того, что люди живут кое-как. Кое-как сделал деталь – и погибли люди.

Я вижу, что она начинает волноваться.

– Вы не волнуйтесь так, – пытаюсь я успокоить её.

– Добрая душа, а как не волноваться, если из-за какого-то бракодела мой сын погиб. Этот бракодел с завода «Пирометр» – я насторожилась, – использовал крепёж не той марки, и самолет разбился.

Это мы на складе готовим в цеха партии крепежа. С виду болты одинаковы, но одни из легированной стали, другие – из обычной.

– Ты согласилась жить в доме не знакомых тебе людей. Повезло, что это порядочные люди. А окажись они проходимцами? Что бы могло быть? Как ни стараются наши идеологические вожди, а ржа безнравственности проникает в наше общество. Возьми, к примеру, тот же джаз. – Понеслось. Сейчас начнет говорить о порочности западной культуры. Слушаю. Перечить себе дороже. – Мы не против этой музыки. – Интересно, кто это «мы»? – Народная негритянская. Там бы ей и существовать. Лундстрем организовал наш джазовый оркестр. Хорошо. Звучит солидно. А эти джаз-банды! – Голос звенит. – Именно, что банды. Какофония сплошная. А что такое диксиленд? Ты знаешь?

– Небольшой джазовый коллектив, – отвечаю я. За окнами начало темнеть. Мне бы уйти и поспать. Завтра рано вставать.

– Сына я потеряла. Муж ушел к другой. – Жалко женщину, но чем я могу помочь? – Ты, я вижу, девушка воспитанная, в глазах ум. Хочется помочь тебе.

Теперь мне стало все ясно. Женщине необходим кто-то, о ком она могла бы заботиться. Я не против.

– Мне завтра рано вставать. Я работаю как раз на заводе «Пирометр».

– Интересный факт. И кем же ты там работаешь? – Лариса Александровна насторожилась.

– Рабочей на складе, – отвечаю. Она облегчено выдохнула.

– Послезавтра заходи после работы. Я на сутки ухожу.

Я ушла от Ларисы Александровны. В квартире студента уже не гуляют сквозняки, и потому появились её запахи. Так пахнет в кабинете ученого. Во всяком случае, так я представляю. Прошлась по квартире. В одной стеллаж во всю стену. Если у Наума в шкафу книги по искусству, то тут все о камнях и по геологии. Читаю на одной из них: «Палеозой». На другой – «Полезные ископаемые гор Урала». Скукота. В углу какое-то сооружение. Что-то похожее на пирамиду. Ящички, ящички. Выдвинула один. Там в ячеях камни. И бирки на каждом. Камни как камни. И зачем их хранить? Выдвинула другой. Тут другое дело. Красивые камешки. Больше выдвигать ящики не хочу. Спать я хочу. Но где мне улечься? Скажете: задалась вопросом. Проза жизни. Учитывать надо, что я в чужой квартире. И, если вам непонятно, я человек воспитанный. Лариса Александровна сказала. Ложиться в чужую постель совестно, и я устроила себе спальное место на диване в той комнате, где камни.

Пельмени бурчат. Уснуть не дают. А тут ещё кто-то, то ли за стеной, то ли наверху включил музыку. И не какую-нибудь, а джаз. Тут я и поняла, отчего врачиха так не любит джаз. Хотела было постучать, но передумала. Кто я такая тут?

Пошла я на кухню. Чай у них есть, наверное. Попью чаю.

Уснула я под утро, а вставать мне в половине шестого. Откуда я знаю, сколько времени отсюда ехать. Среда. Середина недели. Народ спешит на работу. Разговоры разные ведут. Эти двое, определенно, работают на закрытом предприятии. Они живо обсуждают запуск второго искусственного спутника земли китайцами.

– Вот увидишь, они скоро и китайца в космос запустят, – говорит один и тычет пальцем другу в грудь. Тот усмехается.

– Китаец в космосе. Ты шутишь.

Оба смеются. Рядом стоящий мужчина, до этого читавший газету, откликается такой фразой:

– Китайцы ещё покажут миру настоящую кузькину мать. Они весь мир своими товарами завалят.

Боже мой, неужели тогда, в переполненном вагоне трамвая, тринадцатого марта 1971 года я ехала с провидцем! Сегодня, в середине 2007 года, китайскими товарами завалены рынки и магазины. Мне привелось побывать на московском Черкизовском рынке. Говоря языком наших пращуров, там их товаров тьма.

Другой голос:

– Цены на мясо в Польше понизили-таки.

Нам от этого ни горячо, ни холодно.

Какая-то женщина в середине вагона громко:

– Товарищи, не напирайте же так. У меня ребенок.

Бедное дитя. Мать тащит его в такую рань в детский сад. Так я рассуждала по молодости лет. Пройдет не так уж много лет, и также буду отвозить своего сына в детский сад. И тем буду счастлива.

Мне выходить через остановку. Там я пойду пешком. Погода прекрасная.

Бригадир встретила меня сурово. Отчего бы это? Поглядела мне вслед и буркнула:

– Молодая и глупая.

Переоделась и пошла на свое место. «Ничего, – думаю, – в обеденный перерыв поговорим». Почему это я стала глупой. Раньше говорила, что я самая смышленая в бригаде.

Работа обладает одним очень хорошим качеством. Она отвлекает от лишних мыслей. К обеду я позабыла о фразе Веры Петровны. Она напомнила. Отвела в сторонку.

– Чего там у тебя произошло? Приходил наш опер и расспрашивал меня о тебе. Общаешься с кем. Покупаешь ли дорогие вещи. Ещё пуще. Спрашивал, не видела ли я у тебя валюты.

Мне все ясно. Это след Наума. Слушаю Веру Петровну и думаю, говорить или нет ей о Науме. Так размышляю секунды три, а она продолжает:

– Мы хотя и не в секретном цехе работаем, но завод-то секретный. С этим не шутят. Ты, Ирина, если что, то лучше сходи к нашему начальнику первого отдела да расскажи.

– А чего рассказывать-то? Ночевала у одного мужчины. Еврей он и реставратор.

Бригадирша смеётся.

– Ну, ты даешь, девка. Еврей и реставратор. Ну и как он?

– Да никак. Мужик как мужик. – И тут меня прорвало: – Арестовали его при мне. Он какому-то иностранцу картину реставрировал, а тот расплатился долларами. Вот и арестовали.

Тут я вспомнила и Родиона. Того тоже ж арестовали. Кругом одни арестанты. Попрут меня с работы, а я уже тут привыкла.

– Ничего себе. Вчера слышала, один наш рабочий тоже под следствием. Кто, не знаю. Проникает зараза, – совсем как Лариса Александровна. – Так скоро за валюту страну станем продавать. Так пойдешь?

– Никуда я не пойду. Я валютой не торгую, а переночевала у мужчины – это не преступление.

– Ну, гляди сама. Тебе жить, я предупредила, – Вера Петровна как будто обиделась.

Кусок в рот не лезет. Все думаю, идти или нет. Допила кефир. Не пойду. Надо будет, сами вызовут. А самой в петлю лезть нет охоты.

Сутки, а я вышла на сутки, прошли без приключений. Вера Петровна больше ко мне не подходила, и мне даже показалось, что она сторонится меня. В шесть тридцать утра в четверг я закончила смену и отправилась в раздевалку. Там, как обычно, в пересменок толчея. Кто-то уже пришел, а другие ещё не ушли. Те, кто пришел, рассказывают новости. Отработавшие слушают и комментируют. – У моего младшего, – говорит одна, – воспаление уха. Отит, – сказал врач. Сидит с компрессом. Боюсь, сдерет, стервец, – по тону видно, что сильно любит она младшего.

– Отит – это ещё ничего, – отвечает женщина из цеха сборки. – У моей дочери гастрит обнаружили. Представляешь, в тринадцать лет – и гастрит!

У этих женщин обычные житейские заботы. Но отчего другую, моложе их, волнуют вопросы политики? И пускай бы нашей, внутренней. Так нет же. Слушайте, что она говорит:

– Сегодня по радио услышала, что американцам теперь разрешено ездить в КНР. Был бы жив Мао Цзэдун, фиг бы они разрешили. Их нынешний лидер, Дэн Сяопин, развел демократию.

Кто-то из-за дверки шкафчика отвечает. Тоже доморощенный политик.

– Дэн Сяопин своего добьется. Они наладят нормальную жизнь. Без этих хунвейбинов, – далее матерно. Наши тоже молодцы. Наладили отношения.

Наши – это, как я понимаю, Алексей Николаевич Косыгин и Юрий Владимирович Андропов.

– Китайцам разрешено иметь только одного ребенка, – диалог продолжается, но я ухожу. У меня своя проблема: где жить.

Раннее утро в Ленинграде хорошо. Иду по Кировскому проспекту в сторону Кировского моста, низкое солнце освещает шпиль Петропавловского собора. Спешить мне некуда. На заводе я успела перекусить. Отчего бы не зайти в Петропавловскую крепость? В Эрмитаж не попала, так в крепости побываю.

И побывала же. И ничуть не жалею того времени, что пробыла там. Как много я узнала! Мне повезло. А мне всегда везет. Как раз подошел автобус с туристами из Минска. Человек двадцать их. Я и пристроилась к группе.

У них была целевая экскурсия – Петропавловская крепость как русская Бастилия.

Я узнала, что в ней размещались первая и вторая Тайные канцелярии. Это что наше КГБ, я так поняла. А ещё раньше тут при Петре Первом был «Секретный дом», и там сидел сын императора Алексей. Это надо же, собственного сына – и в тюрьму! Вспомнила, как отец говорил о Сталине.

– Иосиф Виссарионович был одержим идеей создания новой советской империи. – Тогда я, малолетка, очень удивилась его словам. – Он не жалел ради достижения этой цели никого. Жена Молотова – и та сидела в лагере. Так и Петр Первый был беспощаден к врагам империи. Сына не пожалел.

Я иду в группе белорусов и то и дело слышу, как их руководитель говорит товарищам: «Сябры и сябровки». Мне уже смешно, и, что он говорит, не разберу.

Экскурсовода слышу.

– Товарищи, среди заключенных первой половины восемнадцатого века были гетман Малороссии Павел Полуботок, автор книги «О скудости и богатстве» Посошков, живописец Никитин, кабинет-министр Волынский и его «конфиденты», – запомню это слово, – кабинет-министр Остерман, генерал-фельдмаршал Миних, вице-канцлер Головкин, обер-гофмаршал Левенвольде, – всех я не упомню, но старюсь, – лейб-медик Лесток.

Посмотрела на часы. Боже мой! Как быстро пролетело время. Теория относительности. По анекдоту. Это о сковороде и влюбленных. Не знаете? Ну и пусть. Я пошла на Васильевский остров. Приму ванну и, может быть, посплю.

Села в трамвай. В вагоне пусто. Время такое. Села у окна и задремала. Спасибо гражданке. Растолкала меня.

– Девушка, Вы свою остановку не проспите.

Как раз и вовремя. На этой остановке мне выходить и дальше ехать на троллейбусе. Смена у нас заканчивается в половине седьмого, у дома на улице Адмирала Нахимова я была в начале одиннадцатого утра. Даже совслужащие уже ушли на работу, и Лариса Александровна, определенно, ушла к себе в клинику, а так хотелось бы посоветоваться с ней о своих проблемах: что мне делать, если вызовут в милицию. Что говорить? Мои контакты с милицией ограничиваются прогулкой с молоденьким старшиной. В комнате Наума тоже, наверное, были милиционеры, но с ними я не сказала ни слова. Ищу ключ в сумке, и тут меня окликают по фамилии:

– Гражданка Тиунова?

– Ну, я это, – а сама задрожала, как осиновый лист: это они, люди из органов! Сейчас они меня арестуют при людях. На лавке сидят две старушки, дворник метет двор.

– Что же это Вы так грубо?

Приглядываюсь – мама моя родная! Так это же студент Витя. У меня отлегло, перевела дыхание.

– Ты же через месяц должен вернуться.

Он хохочет.

– Мы предполагаем, а бог располагает. – Пригляделась и вижу: бледный он какой-то, осунувшийся. Как он изменился за три дня. – Меня с поезда сняли врачи в Окуловке. Хотели упечь в инфекционную клинику, – Витя подошел поближе и мне стали видны его глаза: тусклые, грустные.

– У тебя обнаружили туберкулез? – Это первое, что мне пришло в голову.

– Ирина, с туберкулезом в СССР покончено. Как и с оспой, и чумой. У меня подозревали холеру, а оказалось обычная диарея. Помнишь, мы с тобой в буфете покушали? Вот тебе пример случайности. Ты, поев печени с макаронами, осталась здоровой, я, скушав то же, начал страдать расстройством желудка.

Уже входим в подъезд.

– Как проходит процесс обживания профессорской квартиры? – Самого ноги еле держат, а пытается шутить.

– А я в ней только одну ночь провела.

– Ирина! – Откуда силы взялись? – В такой субтильной девушке и столько страсти.

Откуда мне знать, кто такой субтильный, даже не слышала раньше, но на всякий случай обиделась.

– Умный, так можешь оскорблять.

– Если ты говоришь о твоей конституции, то тут нет ничего оскорбительного. Современные девушки все поголовно стремятся быть худыми. Но я люблю девушек с формами. – Нахал. Я слушаю, что он дальше скажет. Мотаю на ус. – Но, если тебя оскорбили мои слова о твоем либидо, – об этом я кое-что слышала, – то и тут не следует обижаться. – Говорит и возится с замком.

– Что, не получается? – как-то надо и мне над ним поиздеваться. – А вот твой сосед этот замок открыл без ключа.

Виктор застыл. Стоит как истукан. Ключ торчит из скважины.

– Мой сосед? Так он рецидивист. И ты с ним была в квартире?

– Успокойся, не был он у тебя и твоих камушков не видел.

– О боги! Она говорит – «камушки«. Да знаешь ли ты, что это настоящее достояние! – Везет мне на богатеев. Один доллары копит, а этот камни. – Отец весь Урал обошел с рюкзаком и молотком, добывая их.

– Молотком? – я смеюсь. – Он что, гвозди заколачивал?

– Стыдно, девушка, в твоем возрасте быть такой необразованной. Молоток бывает и геологический.

Витя сердится, а мне смешно. Он вообще какой-то смешной. Вот и от печенки поносом страдал, с поезда сняли. Чудно как-то. Тут меня осенило: он вернулся не потому, что желудком заболел – он меня подозревает, не доверяет. А вдруг украду их камни. Так и сказала. Как он возмутился. Чуть ли не с кулаками на меня.

– Как ты могла такое подумать!? Мы интеллигентные люди. Мой отец – потомственный геолог, он ученик Ферсмана.

Если Наум мне рассказал о Валтасаре и его пире, то тут я прослушала лекцию о русском геологе.

– Слушай, девушка, что я тебе скажу. – Терплю. Все учат меня, как будто я девчонка. – Александр Евгеньевич Ферсман родился в 1883-м, в Петербурге. – Честно говоря, мне очень хочется кушать и спать. Проработал он сутки, не стал бы сейчас распространяться о великом русском геологе. Но делать нечего, я не у себя дома. – Он похоронен на Новодевичьем кладбище, а чтобы тебе было известно, разрешение похоронить там давали в правительстве. До революции он работал в Париже, у французского минералога Лакруа и в Гейдельберге в лаборатории у норвежского геохимика Гольдшмидта.

Я не выдерживаю:

– Послушай, ты, больной животом, если тебе кушать не хочется, то я с суток и очень голодна.

– Что же, это закон природы. На голодный желудок никакая информация не воспринимается, так сказать, алиментарная доминанта.

– Для тебя элементарная, а для меня важная.

– Все понятно, – Виктор снисходительно поглядел на меня. – Придется заняться твоим образованием. Алиментарная – это значит пищевая. Сейчас я начну удовлетворять твои физиологические потребности в пище. – Ни слова не скажет в простоте. Мне бы покушать, а как он назовет это, мне по фигу. – Так как в доме еды нет и готовить её я сейчас не в силах, то поведу тебя в столовую.

– Веди, но плачу я, – не желаю я быть в долгу.

– Похвальное желание быть автономной, – опять он выеживается.

Вышли на лестничную площадку и тут же встретили соседа.

– А, студент вернулся, – с издевкой начал он. – Что, засвербило, за добро забеспокоился? Это правильно, мало ли что. Эти девчонки с виду скромницы, а на самом деле кто их знает, что у них на уме.

Мне стало обидно.

– По себе судите, гражданин вор.

Он не обиделся, а рассмеялся.

– Вор вору рознь. Робин Гуд и наш Дубровский тоже ворами были. Чистили кошельки у богатеев, таких же воров.

– Товарищ – приверженец лозунга «грабь награбленное», – вставил свое слово Виктор.

– Студент прав. – Дискуссия продолжалась уже во дворе. – Он сторонник большевистского лозунга «Экспроприация экспроприаторов». Это Ленин провозгласил в своей работе «Государство и революция» или в другой не менее известной работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться».

Я слушала и поражалась: вор вором, рецидивист, а как начитан.

– Девушка, мы, зеки, очень начитанные люди. У нас в колонии была такая библиотека, что любая городская позавидует.

Он, что мысли умеет читать?

– Ты учись, Ирина, учись. – Я видела, что Виктору было обидно. – Сосед ещё и не такому научит.

Мы вышли из двора. День выдался солнечным, и народ мне показался каким-то светлым. Идет женщина, на ней светло-серый плащ, на голове белый берет, идет и улыбается. Чему или кому? Мне все интересно. А мои попутчики продолжают спор.

– Экспроприация, – говорит Виктор, – это временная и вынужденная мера. Партии нужны были средства. Но позже Ленин же сурово карал за грабежи и разбой. Для этого и была создана ВЧК.

– Плохо учишься, студент. ВЧК создана для борьбы с контрреволюцией и саботажем. Кем был Сталин? Говоря нашим языком, был он бомбилой, грабил кареты с госказной. Слышал, в Москве ограбили машину инкассаторов? Миллион взяли. Найти не могут. А почему? Да потому, что такие деньжищи простые воры не возьмут. Им просто их девать некуда: включай соображалку.

Мы вышли на Наличную улицу.

– Нам направо, – говорит Виктор.

– И мне туда же, – отвечает сосед. Виктор чертыхнулся.

– Чего черта поминаешь? Не нравится, иди вперед.

Пошли рядом, но уже молча. Дошли до остановки троллейбуса.

– Нам на троллейбус, – опять говорит Виктор.

Я жду, что скажет сосед.

– И мне на него. Ты чего все талдычишь? Меня боишься?

– Вас?!

Пришлось вмешаться мне.

– Что вы, как петухи, набрасываетесь друг на друга. Кстати, как вас зовут?

– Меня-то? На зоне ходил под кликухой Волк. – Слышу, как хмыкнул Виктор. – Тут зовут Иваном, а фамилия моя Волков.

– Вот и познакомились. – Мне очень хочется, чтобы все было мирно. – Я Ира.

– Слышал уже, – угрюмо говорит Иван Волков, но при этом улыбается. Странный он какой-то. – Мне наша врачиха о тебе вчера рассказала. Тебе бы её послушать, она женщина с умом.

– Наш троллейбус, – прерывает Ивана Виктор. Я вижу, что он крайне рассержен. Ну и пусть. Кто он мне? Я человек свободный. Вера Петровна сказала, что скоро я буду жить в общежитии.

В троллейбус мы влезли втроем, но там разошлись по салону. Иван остался на задней площадке, а меня Виктор повел к кабине водителя.

Так и едем.

– Куда ты меня везешь? – не выдержала я молчания.

– В диетическую столовую. И тебе полезно, и мне можно, – ответил и опять замолчал.

Это не по мне – играть в молчанку. Мы же не дети.

– Тебе можно, а что полезно мне, решу сама. – Тут и остановка, шаг – и я на тротуаре, Виктор не успел моргнуть. Я помахала ему рукой. Что я теряю? Ничего. Чемодан мой на вокзале, а других вещей у меня нет. Где мне покушать, решу сама.

Огляделась и дико удивилась, когда увидела рядом Ивана.

– Определенно ты мне нравишься. – Опять лицо хмурое, а на губах улыбка.

– Ты мне тоже нравишься. И что дальше?

Не думает ли он, что я под него лягу?

– Да ничего. Просто нравишься, и все. Вы, бабы, только об одном и думаете. Поедем обратно. Лариса Александровна приболела. Купим на рынке чего-нибудь свеженького.

– Это о чем же мы, бабы, думаем? – Хочу завести его, мне нравится заводить мужиков.

– О том, что вслух не говорят. – Надо же, какой он стеснительный, этот бывший зек.

– По-моему, если человек культурный, то для него нет запретных тем. Обо всем можно говорить, лишь бы хамства не было.

– Ты, наверное, хотела сказать, лишь бы было не вульгарно. Так?

Мы медленно идем по Большому проспекту. Народа мало. Середина рабочего дня все-таки.

– А почему ты не на работе?

Откровенно говоря, мне все равно, на работе он или нет, но надо же о чем-то говорить, коли идем вместе.

– Я в ночь ухожу. Вот навестим Ларису Александровну, покормлю тебя и сосну минут сто восемьдесят.

Мы подошли к рынку. Толчея, суматоха, гомон. Как мне это нравится. Я вообще люблю быть в гуще народа. А запахи! Обалдеть можно. Пахнет свежей зеленью, вырос укроп и молодой озимый чеснок, петрушка и сельдерей. Молодцы ленинградские старушки, умудряются на подоконниках вырастить такой урожай. Это мясной ряд: у меня живот подводит. Так и представляю вот этот кусок свинины на сковороде да с лучком. Иван торгуется с какой-то тёткой, та ни за что не хочет уступить.

– Попробуй сам вырастить, а потом уж цену назначай.

Иван по-доброму смеётся.

– Ты, женщина, на меня посмотри. Я – и твой укроп, – смеётся заразительно.

Купив пучок укропа, Иван идет дальше. Я за ним.

– Возьмем врачихе печенки: полезно для крови, – говорит Иван, стоя у прилавка. Наверное, он услышал бурчание в моем желудке, потому что тут и заявил:

– Заодно и тебя покормлю. Студент хотел накормить тебя паровыми котлетами, но разве для здорового человека это еда?

На выходе с рынка стоят две женщины, они торгуют ландышами. Такие цветы у нас не растут, а запах от них обалденный. Гляжу и удивляюсь. Иван покупает букетик. Неужели это мне? Не заслужила.

– Лариса Александровна будет рада, – лицо его просветлело и улыбка совсем другая. Все ясно: бывший зек неровно дышит в сторону врачихи.

Какая все-таки неустойчивая в Ленинграде погода! Час назад светило ясное солнце, а теперь небо затянуло серыми облаками, задул ветер с севера, становится зябко. А тут и пустой желудок – все один к одному.

– Прибавь шагу, – командует Иван, мы бежим к остановке, успели. В троллейбусе полно пассажиров, нас притиснуло лицом к лицу, тесно прижали. Так тесно, что я начинаю кое-что чувствовать. Стыдно как. Чувствую, что и Иван смущен. Лицо покраснело, лоб потом покрылся.

– Граждане! – громко говорит он. – Не напирайте так. Тут ребенок.

Это он обо мне? Мне скоро девятнадцать, а он – «ребенок». Гляжу ему в глаза и начинаю понимать: так он это от смущения. Такой большой, опытный, а смущается, как мальчишка. Троллейбус затормозил. Нас разъединило, Иван облегчено вздохнул. Я же стала размышлять – привычка такая: на рынке он краснел и млел при упоминании имени Ларисы Александровны, а тут, чуть почувствовал тело другой женщины, и сразу такая реакция. Выходит, у мужчин впереди ума бежит чувство. Вернее, его ощущения. Надо будет проверить на ком-нибудь. Тут и остановка наша.

Накрапывает дождь, ветер гонит мусор, народ спешит укрыться куда-нибудь. Иван не спешит, он шагает по набегающим лужам, разбрызгивает брызги и мне кажется, что он что-то напевает. Я поспеваю за ним и слышу: «Бродяга Байкал переехал, навстречу родимая мать» и ещё что-то слезное.

– Иван, – прошу его, – давай спрячемся куда-нибудь.

– Девочка! Не любишь стихию? Это так прекрасно! Не отставай.

Я не отстаю. Так и идем: Иван впереди, с песней, я следом. Без песни. Мне не до песен. Мне бы покушать чего-нибудь да чемодан забрать. Надоело носить одну юбку и блузу, надоело чистить зубы пальцем.

Когда мы подошли к дому, где живут эти люди, небо очистилось и опять засветило солнце. От асфальта подымается дымок, воробьи возобновили свои чириканья. Люди тоже заговорили громче. Сильна природа. Одна я не радуюсь, меня уже начинает мутить от голода.

Лариса Александровна встретила нас так, как будто ждала.

– Вымокли небось, – сказала она и на этот раз не стала предлагать переобуться в тапки. Думаю, постеснялась Ивана. Я все замечаю. Как они смотрят друг на друга, как краснеют, отчего-то суетятся. Иван торопится выложить продукты прямо в прихожей, а хозяйка притворно сердито делает ему замечания.

– Что же Вы, Иван. На кухню несите. Тут полно микробов!

«А на кухне микробов нет?» – отчего-то злюсь я. Они уходят, позабыв обо мне. Ничего себе гостеприимство. Я не гордая, мне бы покушать, а потом я уйду, и занимайтесь вы тут, чем хотите. А чем вы хотите, мне яснее ясного. Чего не случается в жизни. Вот и вор полюбил врача, и она отвечает ему взаимностью. Почему-то вспомнила индийское кино «Бродяга». «Сын вора будет вором», – говорили там. А у них кем будет сын? Вором или врачом?

– Ирина! – вспомнили. – Иди сюда! – Это меня зовет не хозяйка дома, а Иван. Голова кругом: кто тут хозяин, а кто гость. Судя по тону, с которым Иван зовет меня, он тут не первый раз и чувствует себя хозяином. Не спешу идти, пускай подергаются. Ну вот, опять кричит.

– Иду-иду, – отвечаю и добавляю из-за зловредности:

– Найду тапки, чтобы полы не испачкать, и приду.

Они думают, что я в прихожей, а я уже у дверей на кухню и все слышу, как бы они ни старались говорить тише. Он шепчет ей:

– Сейчас я пожарю печенку, – он совсем сдурел, чтобы об этом говорить шепотом, – ты поешь, и тебе станет лучше.

Лариса отвечает также шепотом:

– Ты где её подобрал? – шепчет Лариса Александровна.

– Бедная девочка.

Я возмущена – какая я вам девочка! – и громко говорю:

– Товарищи, может быть, я пойду отсюда? Не буду вам мешать. Говорить шепотом утомительно для голосовых связок.

– А подслушивать, – начинает читать мне нотацию врачиха, – неприлично.

– Меня папа учил: где больше двух, говори вслух. – Не на ту напоролись, товарищи полюбовнички.

– Кончай базар, – это вступил Иван.

Надо мужчине подчиняться, я вошла на кухню. У Ивана лицо раскраснелось, он у плиты, а отчего у Ларисы румянец? И почему у неё халатик распахнулся сверху, и мне видно, что она без лифчика. Совсем стыд потеряли.

Закончив «базар», мы сели за стол. Говяжья печенка, особенно если она парная, готовится быстро. Немножко с кровью, так это полезно. Не выдавая свой зверский аппетит, я нарочито медленно начинаю есть деликатес. Кушаем молча. О чем можно говорить в данной ситуации.

Прервала молчание Лариса Александровна, сказав ни к селу ни к городу следующее:

– В Египте кандидатом в президенты выдвинули Насера, – сказала и замолчала. Пауза затянулась на минуту. Потом ответил Иван:

– Он военный? Хорошо бы. У нас тоже военные хотели власть прибрать к рукам, так Сталин им руки-то поотрывал. Нет, – задумчиво продолжал он, – в России военные править не могут.

– Давайте пить чай, – предложила Лариса Александровна. Было видно, что она сожалеет о том, что сказала.

Какая же я заноза: вставила свое! То, что слышала как-то по радио.

– В Пакистане тоже военные руководят, – сказала и гляжу на них. Как ответят. Они молчок, будто и нет меня.

После чая Иван прямо так и сказал мне:

– Сыта? Напита? Пора тебе к студенту.

– Премного благодарна вам, – встала и поклонилась в пояс.

– Напрасно ты так, – с обидой сказала Лариса Александровна. – Иван от души, а ты так.

Уходила я от них сытой, но очень недовольной собой. Она права: не надо бы так. Вышла во двор, там никого. Время ещё рабочее, местные кумушки ушли домой смотреть телевизор или спать. Села на скамейку и задумалась. Почему я нагрубила им? Ответ пришел тут же: я завидую. Просто я злая завистница. У них настоящая любовь. А какой женщине не хочется такого? И не важно, сколько ей лет и кто она. Возвращаться в квартиру Виктора не желаю. Заберу чемодан, а там будь что будет. Всплыл вчерашний разговор с бригадиром. С тяжелыми мыслями я поехала на вокзал. Как бы ни тяжела была ноша, а нести мне её. Уже на Невском проспекте я поняла: ждать помощи от кого бы то ни было нельзя. Решила также, что возьму из чемодана самое необходимое и поеду на завод. Упаду в ноги нашему начальнику: «Не дай, – скажу ему, – помереть на улице. Устрой в общежитие». Одного не учла: время-то подходит к концу рабочего дня.

Нравится мне вокзальная обстановка: наверное, в моих жилах течет кровь бродяги. Кладовщик в камере хранения долго не мог понять, чего я хочу.

– Ты ненормальная. Забирай чемодан и вали отсюда. Людям, – с ударением на втором слоге, – места нужны.

– Я для Вас не человек!? – опять сорвалась я.

– Человеки так себя не ведут: то положит, то возьмет и тут в обратный зад положит.

Пришлось сменить тон. Делаю вывод: хочешь добиться своего, не хами, лучше льсти, а ещё лучше дай рубль. Рубля у меня не было, а улыбок я ему подарила столько, сколько он за всю жизнь не получал. С самыми необходимыми вещами в сумке я вышла на площадь Восстания. Как ни странно, небо не затянули тучи, и солнце продолжало светить. В конце Невского проспекта светится шпиль Адмиралтейства, зазеленели липы, проехала поливалка, и асфальт засиял. Красиво.

Не доходя до угла Невского и улицы Маяковского, вижу транспарант «Встретим XXIII съезд КПСС новыми трудовыми свершениями».

Я готова, но подскажите мне, где мне сегодня ночевать.

Прошла мимо и тут же уперлась в рекламу кино. «Я шагаю по Москве». Это то, что мне надо. Отсидеться в темном кинозале.

В кассах пусто, вот-то радость! Провинциальная я дурёха, не рассмотрела объявление: «Билетов на сегодня нет». Честно говоря, я чуть не расплакалась. Стою, хлопаю ресницами, носом хлюпаю.

– Такая большая девочка, – так бы и врезала за эту «девочку», – и плакать собралась.

Краем глаза вижу: стоит чуть позади слева молодой морской офицер. Различать звания меня выучил отец: капитан-лейтенант.

– Кто видел, чтобы я плакала? – стараюсь говорить спокойно.

– Никто, – весело отвечает он, – Разрешите представиться, командир БЧ-пять, Артем Фролов. В Ленинграде прохожу курсы в Академии.

– Ирина Тиунова, рабочая склада. – Интересно, как он отреагирует.

– Превосходно. – Потом я узнаю, что это его характер – так относиться к жизни, радостно-восторженно. – Рабочий класс – основа нашего общества.

– В кино, а билетов нет, – с первых слов мне с ним просто.

– Какое совпадение, я тоже хочу в кино.

Мы смеёмся так громко, что кассир открыла окошко кассы.

– Вы не в цирке, не мешайте работать.

На эту её реплику офицер ответил, по-моему, вполне резонно:

– Ваша работа заключается в том, чтобы продавать билеты, а коли их у вас нет, то и работы нет.

– Товарищ офицер, если Вам делать нечего, так не мешайте мне. Через пять минут я буду продавать билеты на завтра.

– Товарищ Ирина, – веселый этот начальник какого-то бэ-че. – Приглашаю вас в кино завтра.

– Наверное, Вы хотели сказать «на завтра»? – я заноза.

– Ах, какая ты грамотная. Идем?

– Идем, – отвечаю я, не подумав, что завтра мне надо на завод.

– В таком случае, чтобы закрепить наш договор, я угощаю тебя мороженым.

– Мороженое я ела в детстве, – опять я ершусь.

– Резонно, – открылось окошечко кассы, и раздался голос кассирши:

– Билеты брать будете? До начала сеанса осталось десять минут.

– Чудеса в решете, – говорит Артем. – Написано билетов на сегодня нет, а предлагают.

– Броню открываю. Так берете?

Два билета на пятый ряд, середина. Лучше не бывает.

Мы вошли в фойе кинотеатра, когда прозвенел третий звонок, успели занять свои места, и свет погас. Медленно так. Сначала показали киножурнал «Новости дня», все о том же: как советский народ готовится к съезду партии, потом само кино. Я все ждала, когда Артем начнет приставать ко мне, но он вперся в экран и обо всем как будто позабыл. «Ну и черт с тобой!» – и я стала тоже смотреть кино. Молодой московский парень, лоботряс, шляется по Москве. И зачем такое кино снимают?

Мы вышли из кинотеатра, когда закончился рабочий день у служащих. Спешат женщины сделать покупки, мужчины тоже спешат, но не за продуктами, им бы выпить сто граммов водки или кружку пива.

Идем по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства, его шпиль не светится, солнце зашло за крыши домов.

– У нас на флоте есть обычай, – поди проверь, – отмечать возвращение корабля жареным поросенком. Поросенка предложить не могу, а лангетом могу угостить.

О таком кушанье я слышала, но ни разу не ела. Говяжья печенка давно переварилась, и мой желудок опять просит: дай жрать.

Перешли проспект, опять кинотеатр, теперь «Баррикада», тут идет другое кино, там тот же фильм. На улице Гоголя народу поменьше, да и магазинов тут нет. Десять шагов вперед, и передо мной красивое крыльцо, и потом дверь с большими стеклами. Витрина большущая, и мне хорошо видно, что там полки с фруктами. Какие красивые яблоки – так бы и впилась зубами, за ними много-много банок, компоты разные.

– Зайдем, – заметил мой взгляд Артем, – выпьем соку для аппетита.

Какие запахи в этом магазине! Вы удивляетесь, отчего это я все о запахах говорю. Сама не знаю. С детства у меня так: куда ни приду, первое, что замечаю, так это как там пахнет.

– Выбирай, – предлагает Артем. Мы стоим у прилавка, на котором торчат конусовидные колбы. Красный, желтый, светло-зеленый, даже синеватый. Все бы перепробовала. Я как дитя малое.

Артем пьет томатный, это красный, я сначала выпила яблочный, желтый, потом светло-зеленый, виноградный. Выпила бы ещё, но неудобно стало, и мы ушли.

Артем взял меня за руку и повел через дорогу. Я ему:

– Тут нет перехода.

Он мне в ответ:

– Так и машин нет.

Не нравится мне такое. Выдернула руку и пошла на угол. Идти-то всего ничего. Иду, не оборачиваюсь: если пойдет за мной, позволю ему приударить за мной, не пойдет, тогда пошел он на… Стыдно произносить.

Дошла до пешеходного перехода, дождалась зеленого света и пошла. Иду, глядя по сторонам, привычка такая, ступила на поребрик и только тут подняла глаза. Ах, гад! Стоит и улыбается.

– Сразу видно городского жителя, а мы народ северный, там тундра не огороженная. Ходи куда хочешь без светофора. Уважаю.

Сердиться на человека с такой улыбкой нет возможности.

Артем привел меня в небольшое кафе без названия. Успела при входе прочесть на вывеске – «Кафе при Ленинградском мясокомбинате им. С.М.Кирова». У нас на заводе тоже есть своя столовая. Выходит, Артем привел меня в комбинатовкий пункт общепита. «Наверное, у него туго с деньгами», – решила я и промолчала. «Тактичность прежде всего», – так говорит мама.

Лангетом оказалось блюдо из трех больших кусков жареного мяса. Каждый кусок обложен жареным луком и зеленым горошком. Артем себе заказал графин необычной для меня водки «Старки», мне бокал сухого вина «Алиготе».

– У меня на корабле ребята что надо, – говорит Артем.

– Много призывников из Ленинграда. Вы, ленинградцы, – он принял меня за ленинградку, я не возражаю, – отличаетесь образованностью и дисциплинированностью. Ты комсомолка? – Он спросил, а я вспомнила комсорга треста Колю.

– Член ВЛКСМ, – ответила и неожиданно получила странный ответ.

– Козырев был первым секретарем ЦК ВЛКСМ, а за что его расстреляли?

– Ты к чему это? – Странный он какой-то.

– Да, так, вспомнил.

Через две недели он мне скажет, что тот самый расстрелянный Козырев – его дальний родственник, а пока мы пьем кофе и едим-таки мороженое. Артем говорит, я слушаю.

– Мы, морские офицеры, всегда в русской армии составляли особую касту. Начиная с императора Петра Алексеевича, – я сначала не поняла, о каком императоре он говорит, но потом сообразила, – морским специальностям обучались особо сообразительные юноши, и было неважно, какого они сословия, таким образом, проходил отбор по одному критерию, то есть по уму. Нет, конечно, смотрели и на физические данные, но если ты не умен, а силен, как Голиаф, на флот тебе дорога заказана, – интересно, он это говорит мне, чтобы показать, какой он умный? Прервала его этим вопросом, и он ответил так: – Нас в Академии протестировали. Есть там один преподаватель, который увлекается всякими иностранными новшествами. Больше ста вопросов в анкете. Каверзные есть. Например, спрашивают, как ты относишься к джазу. – И он туда же, как врачиха! Хотела ответить, но сообразила, что это не меня спрашивают. – А как я отношусь? Нормально отношусь, так и ответил. Другие решили подстраховаться и ответили, что джаз не признают. А там ниже был контрольный вопрос: «Как ты относишься к негритянской народной музыке?». У нас же, ты знаешь, к неграм особое отношение. Такое, как будто они все поголовно несчастные рабы. Дураки ответили, что страсть как любят. Хлоп, ловушка захлопнулась.

– Потому что джаз – изначально народная негритянская музыка, да? – решила показать я, какая я умная.

– Yes it is, miss. It's country music.

Ну и хвастун этот моряк! Я ему в ответ на чисто русском языке:

– Не… – дальше непечатное слово, – выпендриваться. Говори по-русски.

– Мы, мореходы, должны знать иностранные языки, и, прежде всего, английский. Родись я триста лет назад, больше был бы нужен испанский, – важничает Артем, и мне отчего-то становится смешно. Настоящий петух.

– Ничего смешного я не сказал. – Бедненький морячок, губки надул, обиделся.

– Давай я тебя поглажу, – говорю ему и протягиваю руку.

Он отпрянул, словно конь невзнузданный. Это для меня как сигнал: надо сломать упрямца. Я кладу руку ему на затылок, рывком притягиваю к своему лицу и взасос целую его. Посетителей в этот час в кафе мало, но все они разом охнули, а кто-то сказал:

– Бой баба, такая далеко пойдет.

Наш поцелуй продолжался от силы секунд пять, но и того было достаточно, чтобы мы оба пришли в возбуждение.

– Официант! – громко зовет Артем, а он стоит рядом: – Счет, и побыстрее.

Хохотом посетителей откликнулся зал на этот крик души и опять кто-то: – Дело сделано.

Мы поспешили уйти из кафе.

– Едем к тебе, – говорит Артем. Скор моряк, но мне торопиться некуда в прямом смысле. Так и говорю ему:

– Я бездомная. Некуда мне везти тебя.

Он удивленно смотрит на меня.

– Как это так – бездомная? В наше время бездомных быть не может.

– Как видишь, может. И не ленинградка я. Из города Жданов я. Что, не подхожу? Ты, небось, прописаться хотел? Обломилось.

– Дура ты, – он сердит, и это мне нравится больше, чем его обиженный вид. – Нужен мне твой Ленинград. Я северянин. Там простор, там флот. А что тут? Балтийский флот – это запертый в клетке Финского залива зверь. Много не навоюешь.

Мне ничуть не обидно. Мне важнее другое: где мне все же сегодня ночевать? Этим и поделилась с Артемом.

– Проблема. – Мы вышли на Дворцовую площадь. – Я живу в общежитии, мои товарищи тоже. Куда же тебя пристроить? – Поразительно. Мы знакомы несколько часов, а он озабочен, куда бы меня определить на ночлег.

– Пристроить? – делаю вид, что обиделась. – Я не багаж какой-нибудь, чтобы меня пристраивать.

– Прости солдафона. Одичал совсем на Севере. Но надо же где-то тебе ночевать! – Вижу, Артем искренне расстроен.

Почти стемнело, скоро зажгутся уличные фонари, народ поспешит домой, там тепло, там телевизор. Так мне стало тоскливо, хоть вой. «Брошу все тут и уеду к маме в Жданов», – так подумала и тут же представила наш город, его улицы, маленькие дома, серое по весне море. Нет! Никуда я отсюда не уеду, я сильная, выносливая, я выдержу. Я получу высшее образование, ну и что, что мне уже за восемнадцать. Я добьюсь своего и стану в этом городе уважаемым человеком. Артем вышагивает рядом и сопит. Вдруг вспомнила о пакете, что достался мне от Наума, и остался на квартире Виктора.

– Послушай, Артем, если ты вправду мне хочешь помочь, съезди со мной в одно место. – Очень не хотелось мне приходить к Виктору одной.

– Я в твоем распоряжении до восьми ноль-ноль завтрашнего дня.

– Утра, скорее. – Такая я: не удержусь, чтобы не поддеть. – За это спасибо. Бежим! – К остановке подходил троллейбус № 10.

– Введи меня в курс, – попросил по-военному Артем, когда мы подходили к дому Виктора.

– Ввожу, – в тон ему отвечаю я, – тут живет человек, который два дня назад предложил мне пожить в своей квартире, пока сам он должен был быть в экспедиции, но заболел и вернулся.

– Он геолог? – Сообразителен капитан-лейтенант.

– Он студент горного института, а папа его геолог, – и добавила, сама не знаю почему: – У него большая коллекция камней.

Во дворе, слава богу, никого не было, когда мы с Артемом вошли туда. Хорошо бы и на лестнице не встретить никого. Чтобы бы сказал Иван, увидев меня с офицером? Подумал бы, что я трусиха и привела с собой мужчину в подмогу. Честно говоря, я немного трусила, но больше всего мне не хотелось отпускать понравившегося мне Артема.

Перед дверью квартиры профессора я слегка смутилась: что я сейчас скажу Виктору? «Вот, Витя, я пришла не одна, потому что боюсь тебя». Такого допустить не могу и потому прошу Артема:

– Артем, подожди тут, пока я буду говорить с хозяином.

– Дверь не запирай. Если он начнет приставать или драться, крикни – и я тут как тут, – с пониманием ответил офицер и отошел в темноту лестничной площадки.

Виктора я застала сидящим на кухне у стола с какой-то смазливой девчонкой. Лет той девчонке было от силы шестнадцать, а выглядела она как завзятая шлюха. Губы накрашены ярко-красной помадой, на веках синяя тушь, брови выщипаны, а ресницы наклеены. Более того, одета она была в такую короткую юбку, что можно разглядеть её толстые ляжки у основания. Желтая кофта с большим вырезом, и грудь вываливается из него. Оба, это видно невооруженным взглядом, пьяны.

– О! – невнятно начал Виктор, качнувшись на табурете. – Смотри, Мэрилин, кто к нам пришел.

Девица оглядела меня с ног до головы.

– Виктор, – она тоже говорит нечетко. – Кто это? Откуда такой музейный экземпляр?

– Не обижай рабочий класс, Мэрилин, это Ирина.

Ох, как я обозлилась. Это надо же! С каким презрением он, профессорский сынок, говорит о нас, рабочих.

– Послушай ты, недоучка, поносник, ещё слово гадкое о нас, рабочих скажешь, не погляжу, что профессорский сынок, рожу расквашу. Где мой пакет? Неси сюда быстро.

Девчонка с табуретки так и сползла на пол и ну вопить:

– Ой! Убивают! Спасите!

– Кого тут убивают?! – в квартиру влетел Артем.

– Вот она нас убивает, товарищ милиционер, – тычет пальцем в меня Виктор, с перепугу и спьяну приняв морскую форму за милицейскую.

Ответом на вопль девицы и заявление Виктора был хохот Артема. Он смеялся так заразительно, что я невольно тоже рассмеялась. Парочка тупо глядела на нас и изредка икала. Смеяться Артем прекратил внезапно.

– Ну-ка встали оба!

Подчинились. Стоят рядом. Тут я вижу, что у Мэрилин по колготкам что-то течет. Какой срам! Она описалась.

Потом я прошла в комнату, нашла коробочку Наума и вернулась на кухню.

Такую картину я застала там: Виктор и его подружка сидят у окна на табуретах, окно открыто, оба прикрыты снизу какой-то тряпкой, а Артем стоит у газовой плиты и что-то греет на ней в кастрюле.

– Артем, – удивлено спрашиваю я, – ты решил тут суп варить?

– Кипячу её чулки и его трусы. Воняет же.

Опять в квартире раздается наш смех. А входную дверь мы закрыть позабыли. Соседи не глухие и очень любопытные: по какому поводу в квартире профессора такое веселье. Первым пришел, правильно, Иван.

– Чего ржете? – спросил он, не видя ни Виктора, ни его подругу.

– Ваня, – радушно отвечаю я, – проходи. Мы с Артемом в гости к Вите пришли, а он тут… – подбираю слово. Артем опередил:

– Молодые люди так много выпили, что не успели дойти до гальюна.

– Да, воняет тут у вас, как в параше. Что отцу скажешь, Витя? До чего докатился! А ты, Машка, – вот как зовут Мэрилин, – чего намазалась, как шлюха? – У неё мать больна, одна её поднимает. От рук отбилась. В школу не ходит, болтается по вокзалам, ложится под командированных. Мать на работу, она в дом тащит кобелей. Эй, Машка, ты в диспансере была, как я велел?

– Да кто ты такой, чтобы я тебя слушалась?

Поразительная реакция у бывшего зека: ему хватило нескольких секунд, и вот уже на голый зад Маши сыплются хлесткие удары ладони Ивана. Она молчит, дергает головой так, как будто хочет увидеть, как её бьют, и только.

– Катись домой. Завтра приду с участковым. Определим тебя в спецприемник для несовершеннолетних.

Потом наступила очередь Виктора. Иван схватил того за ворот рубахи и отволок в комнату. Оттуда послышалось плаксивое:

– Дядя Ваня, вы моим родителям не говорите, я больше не буду.

Сопляком оказался с виду мужественный студент.

– Ира, – это уже после того, как Иван свершил «правосудие», – познакомь с товарищем.

Мне не пришлось представлять Артема, он это сделал сам.

– Значит, Артем батькович, ты на Севере служишь? Мне севера знакомы.

– Проходили службу на Северном флоте?

– Нет, браток, я другую лямку тянул.

Я увидела, что Артем догадался, какую такую лямку тянул Иван.

– Мой двоюродный дед отбывал срок по 54-й статье тоже на Севере, в Колымлаге.

– Политический, – понимающе отвечает Иван. – Мы по уголовке. Медвежатник я, если знаешь, что это такое.

Я прервала их беседу.

– Товарищи, не пора ли нам уходить отсюда?

– Девушка права, – ответил Иван. – Пошли ко мне. Я как раз чай собирался пить.

Мы вышли. Впереди Иван, следом, как утята за уткой, мы с Артемом.

Всего-то надо сделать пять шагов, но за это время Артем успел шепнуть мне:

– Он бывший вор, а каков, а?

Я тоже успела ответить:

– Он ужасно начитан.

Какой слух у Ивана!

– Я же тебе говорил, Ира, какая у нас в колонии библиотека была.

В комнате Ивана стерильная чистота и обстановка аскета. Окно задернуто плотной шторой, на подоконнике цветок алоэ, у окна письменный стол – на таком я делала уроки, – на столе лампа с зеленым абажуром, стопка книг и чернильный прибор из малахита.

– Этот прибор мне подарил мой товарищ по колонии, большой мастак он резать камень.

– Иван, – спрашиваю его, – у тебя и на затылке есть глаза?

– Не одни вы, женщины, умеете видеть боковым зрением. Когда живешь в стае бешеных волков, не захочешь, а выучишься так глядеть.

Артем как вошел, так и стоит у двери.

– Чего встал? Проходи. – Иван добродушен. – Книги посмотри. Их у меня немного, но все классика. Так сказать, каждой твари по паре. – И неожиданно прочел: – Завыла буря, хлябь морская клокочет и ревет, и черные валы идут, до неба восставая. Похоже, мореход?

– Похоже, – несколько оторопев, отвечает Артем.

– Похоже, – передразнивает Иван. – Евгений Абрамович Баратынский был сыном генерал-лейтенанта, что родом из Польши, а родовой их замок звался Боратынь, оттуда и фамилия, – мы с Артемом переглянулись: каков Иван. – Ты, Ирина, послушай, как пишет бывший шляхтич о любви. – И опять стал читать наизусть: – Сей поцелуй, дарованный тобой, преследует мое воображенье: и в шуме дня, и в тишине ночной я чувствую его напечатленье. Каково сказано, – что за восторг в тоне Ивана! – напечатленье! – Это слово он проговорил по слогам.

Прервав свою речь, неожиданно и мрачно Иван вышел из комнаты.

– Он ненормальный какой-то, – тихо говорит капитан-лейтенант.

– Я тоже раньше таких людей не встречала, – тут я вспомнила слова Ивана о каком-то комсомольском секретаре, которого при Сталине расстреляли. Не просто так он упомянул о нем. А что, если этот Косарев его отец? Прикинула в уме: Ивану лет двадцать восемь, это значит, он родился в тридцать восьмом году, а когда был репрессирован Косарев?

– О чем задумалась? – спрашивает Артем.

– Вспоминаю, когда расстреляли Косарева, – говорю быстро, опасаюсь, что вернется Иван.

– С чего это тебя интересует этот вопрос?

Ответить не успела, вошел Иван с расписанным красными петухами чайником и большим блюдом.

– Заждались, гости дорогие, чай пить будем с оладьями. Они, правда, немного остыли, но чаек горяч.

– Интересно, мы будем пить одну заварку? – думаю и получаю от Ивана – как всегда, он угадал мои мысли, – ответ.

– Чай я завариваю по-нашему, по-зековски. Зато выпьешь такого чая и улетишь.

– Иван, – решила я пошутить, – мне улетать не хочется, я не героиня пьесы Островского. Мне ближе проза жизни, так, чтобы и хлеб с маслом, и дом теплый, и, конечно, немного развлечений.

– Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб! Какой-нибудь неправедный изгиб сердец людских пред нами обнаживший. Две области – сияния и тьмы – исследовать равно стремимся мы. Плод яблони со древа упадет: закон небес постигнул человек. Так в дикий смысл порока посвящает нас иногда один его намек.

– Это Вы к чему? – возмутился Артем. Все-таки эти военные лишены чувства прекрасного.

– Так просто. Командир, чего вскинулся? Пей чай и кушай оладьи.

Тут я сообразила, оттуда у Ивана оладьи: их испекла Лариса Александровна. Теперь все встало на места: велика сила любви. Иван молодец, наизусть читает стихи никому сегодня не известного поэта.

Чай был цвета дегтя, но пила я его с большим удовольствием. Немного сердце постучало, а в остальном все прекрасно, и никуда я не улетела. Иван стихов не читал, сидел, угрюмо уставившись в окно, штору раздвинул и открыл форточку. Вечерний воздух освежил наши головы, издалека доносились звуки города; редкие гудки автомобилей, подвывание троллейбусов, голосов людских слышно не было. До поры. Когда часы на стене пробили девять вечера, а из-за стены раздались позывные программы «Новости», со двора донесся женский голос:

– Пашка, гад! Если ты сейчас уйдешь к этой стерве, домой не возвращайся.

– Слышь, командир, какие у нас страсти? – тут Иван, бывший вор-медвежатник, вновь поразил нас: он прочел такой стих: – Издержки духа и стыда растрата – вот сладострастье в действии. Оно безжалостно, коварно, бесновато, жестоко, грубо, ярости полно, – он передохнул. – Поняли, какие страсти? Высокие чувства.

В этот момент внизу раздалось:

– С тобой, ведьмой, жить?! Да пошла ты… – и дальше мат.

– Иван, – говорит Артем, – это ты называешь высокими чувствами? У нас боцман – и тот такого не позволяет.

– Браток, то флот, там все строго. Тут быт, – Иван и философ, открываю я его. – Мой товарищ из уголовки говорит, что больше всего преступлений совершается на бытовой почве. Настоящий вор на мокруху не пойдет, а тут раз-два – и кухонным ножом по глотке.

Весёленький вечер поучился у нас.

Мужчины продолжали обсуждать перипетии быта, а я задумалась о своем: где мне переночевать.

– Так что, командир, в быту все сложнее, чем на флоте. Я за базар отвечаю.

Я ляпнула:

– Это точно, мне, например, сегодня ночевать негде.

– Как это негде? – искренне удивился Иван.

Я объяснила и получила тут же ответ:

– Что же я, зверь какой, чтобы тебя на улицу выгнать? Ляжешь на мою шконку, а я на полу. Не привыкать.

Вижу, как напрягся Артем. Ах ты, боже мой, да он втюрился в меня! Ишь, как ревнует. Заметил это и Иван.

– Браток, береги нервы, я не фраер. К девочке не подойду. – Вижу, как затуманились его глаза, знамо дело, по ком он сохнет.

Через минут десть мы с Иваном проводили Артема до входной двери и распрощались. Шагнув в темноту лестничной площадки, Артем сказал мне:

– Послезавтра буду ждать тебя у кинотеатра «Баррикада», – и исчез в темноте. Хороши жильцы, повывинчивали лампочки.

Мы с Иваном в комнату. Иван походил, походил по ней, а потом сказал:

– Пожалуй, я пойду ночевать к корешу. Так будет лучше. Спи спокойно.

– А как же утром? Мне рано на работу.

– Попей чайку, а входную дверь просто прихлопни. Там «французский» замок, – ушел.

Спать мне не хотелось. Подошла к окну: там темнота и тишина. Соседи затихли, им тоже рано вставать. Села за стол. Ивановы книги. Вот он, сборник стихов Баратынского. Открыла наобум:

Мудрено. Другая книга. Проза, Исаак Бабель. Читать сейчас нет никакой охоты. Взяла чистый лист, выбрала ручку и написала:

Фу ты, черт! Опять я влипла. Делом надо заняться, тогда всякие нюни исчезнут.

А где Наума коробочка?

Как умудриться открыть её и не попортить обертку? Придумала: надо обдать паром, клей и отойдет. А пар откуда взять? Пришлось крадучись идти на кухню. На плите три чайника. Который из них Иванов? Да какая разница. Вода закипела быстро, так же быстро отстал клей.

Тишком обратно. Аккуратно разворачиваю, за бумагой коробочка из картона. Тут просто, она открывается сверху. За крышкой ещё бумага – и её долой. В свете настольной лампы с зеленым абажуром я вижу много желтых монет. Взяла одну. Поднесла к свету – на одной стороне профиль: узнаю, это наш последний император – Николай Второй, на другой стороне цифра десять. Так это десять золотых червонцев! Начала считать – получилось двадцать штук. Опять бумага – и её осторожно снимаю. Такие бумажки я видела у отца, это облигации. Мамочки! Да их тут на десять тысяч. Испугалась я страшно. Такая прорва денег! И золотые монеты. Ну и Наум! Что делать? Куда деть это богатство?

Часы пробили два часа ночи. «Спать!» – командую себе и ложусь на кровать Ивана.

Два дня я вкалывала без передыху: заболела сменщица, и Вера Петровна упросила меня подменить её. Спала я в подсобке: не хотелось тратить время и обременять Ивана. Коробочку держала в своем шкафчике. Работаю, а сама все думаю, где спрятать её. О том, что Артем назначил мне свидание, я напрочь позабыла. Оперативник обо мне позабыл. Артем не позабыл, запомнил, черт, где я работаю и явился в конце моей смены. Учуял, что ли.

– Ирина! – зовет меня Вера Петровна. – Там на проходной какой-то морской офицер просит тебя. Когда ты успеваешь знакомиться с мужиками? – глянула хитро и добавила: – Впрочем, с твоей внешностью мужика зафаловать раз плюнуть. Даю тебе десять минут. Беги.

Стоит Артем у вертушки и курит. Никому бы не разрешили курить в этом месте: у нас на заводе с курением строго, курим только в специально отведенных местах. А тут на тебе. Курит. Что же, он морской офицер, и гость тут.

– Целый час ждал тебя на Невском, – начал с упрека он. Этого не терплю.

– Не ждал бы. Полагается ждать пятнадцать минут. Ты приперся для того, чтобы мне выволочку устроить? Если так, катись отсюда. Тут завод, а не танцплощадка.

– Молодец! – Ну и характер у этого командира. – Люблю таких. Приехал спросить, когда с работы встречать.

– Выйду через полтора часа, – отвечаю. Моя смена заканчивается через час. Пятнадцать минут я обычно переодеваюсь. Пускай он тут потопчется, пускай мои подружки увидят, кто пришел встречать меня.

Вернулась в цех, наш склад – тоже цех, ко мне тут и подошла Вера Петровна.

– Ну, чего? Откуда морячок-то?

– Этот морячок – командир боевой части. Служит на Севере, – гонористо отвечаю.

– Понятно, – тянет слово бригадирша. – Того и гляди мы не досчитаемся работника. Жена офицера – звучит. – Вижу, Вера Петровна не насмехается, говорит серьезно. Тут и я призадумалась, а хочу ли я быть женой офицера. Он пойдет в плавание, а ты сиди у окошка и жди? Специальности у меня нет, образование среднее школьное. Кем я там, на Севере, буду? Да что я размечталась-то? А может быть, у него жена, дети. Так, решил покобелиться, знаю я мужиков. Нарочно долго возилась в раздевалке. Провозилась до того, что бригадир ночной смены прогнала меня.

– Нечего тут дневать и ночевать, – вытолкала.

– Сколько у вас красивых девушек.

Ну, вот, что я говорила, просто он кобелирующий тип. Ни одной юбки не пропустит.

– Так чего за ними не побежал? Наши девушки добрые, пригреют.

– Ты красивее всех, – улыбается. – Пошли ужинать.

Повел меня на Кировский проспект. И привел в ту столовую, где меня угощал Родион. В этот раз угощение было богаче. «Пыль пускает мне», – зло думаю и уплетаю чудно пожаренную картошку.

– В походе нас кормят даже лучше, чем у стенки, – рассказывает о своей службе Артем. – Если к экватору приходим, то дают сухое вино, если же в Арктических водах, то водку.

– Ты алкоголик?

– Чтобы ты знала, я могу выпить пол-литра водки и ни-ни, ни в одном глазу. Вообще, я не пью. Зачем водкой свой мозг убивать? Мне он нужен трезвым. От нашей работы зависит успех боевой работы. А о водке я сказал просто так. Мороженое будешь?

Мы ели мороженое, он все говорил. Интересно, конечно, но меня интересует, когда он обо мне начнет спрашивать. Если молодой человек знакомится с девушкой с серьезными намерениями, то он должен же поинтересоваться её жизнью. Кто родители, как она жила раньше и как живет сейчас. По моему разумению, Артем желает одного – скорее бы меня в койку уложить.

Подошла официантка.

– Еще заказывать чего будете?

Я её понимаю. Мне в окно видна очередь, народ кушать хочет, он свое отработал и заслужил вкусную еду. И потому я отвечаю за Артема:

– Счет, пожалуйста.

Девушка пожимает плечами и кладет счет передо мной. Определенно она решила, что мы с Артемом супруги.

– А я хочу ещё кофе, жена поторопилась.

Ну не гад ли он, этот морской офицер! Не на такую нарвался. Я покажу ему, какие бывают жены.

– Девушка, – говорю спокойно и прямо смотрю ей в глаза, – мой муж был контужен и после этого иногда заговаривается. Ему кофе противопоказан, язва у него, – тут сказанула такое, что любой человек опешил бы, но не официантка, – прободная язва.

Так как в столовой в этот момент не было ни одного свободного места, я имею в виду, что народу было полно, то кто-то из близ сидящих оказался сведущ в медицине и, услышав мои слова о прободной язве, вскочил:

– У кого прободная язва? Я врач. Кто-нибудь вызовите скорую помощь.

Народ зашумел, один парень вскочил со своего места.

– Где тут телефон?! – орет.

Официантка встала как столб телеграфный. Врач к Артему походит и без слов начинает расстегивать ему тужурку.

– Больной, не волнуйтесь, постарайтесь не делать резких движений, это может усилить кровотечение.

Что было потом, достойно пера сатирика. Артем сопротивляется, врач пытается пощупать у него пульс, народ вокруг прервал трапезу и сгрудился у нашего столика. Каждый пытается дать совет: галстук с него снимите, положить его надо и так далее. Одна я спокойна. Зато Артем буквально готов лопнуть от возмущения, он повторяет одно:

– Здоров я, здоров я.

Врач ему не верит и твердит свое:

– Это у него шок от боли.

Так продолжается пять минут, после этого срока решаю: цирку конец – и громко объявляю:

– Болезнь моего мужа прошла.

Все разом умолкли и уставились на меня. Первым пришел в себя врач:

– Так не бывает. Я практикую десять лет и такого прецедента не помню, чтобы прободная язва вот так сразу зарубцевалась.

Секунда-другая, и народ начинает расходиться по своим местам. Разочарованно.

Отставив счет на столе и допив вино, я встала из-за стола и пошла к выходу. Услышала себе в спину:

– А кто по счету будет платить?

На этот возглас официантки я без слов взмахнула рукой: он, мол. Артем догнал меня на улице.

Зажглись фонари, небо окрасилось во что-то сиренево-желтое, дул слабый западный ветер, он охладил мое лицо, я полностью успокоилась. Волновал меня один вопрос: где сегодня я буду ночевать.

– Ну и спектакль ты устроила, – это подошел Артем, – тебе бы в театре выступать.

– Вся наша жизнь – сплошной театр, – ответила, не подозревая, что до меня эту мысль высказал английский драматург Вильям Шекспир.

– Это у вас тут театр, а у нас на флоте просто жизнь.

Неожиданно для себя я предложила поехать к Ивану: дело в том, что нам выдали премию, и я хотела как-то отблагодарить бывшего зека.

– Опять я в качестве сопровождающего? – незнакомые нотки обиды прозвучали в голосе Артема. Разубеждать его у меня не было никакого желания, я просто пошла в сторону Большого проспекта на остановку троллейбуса. Если он всерьез надумал ухаживать за мной, пойдет, а нет, так и черт с ним. В угловом гастрономе я накупила всякой вкуснятины и задержалась у витрины отдела, где торговали вином и водкой.

– Напитки обычно покупает мужчина.

«Пошел-таки морячок», – не без удовлетворения отметила я и благосклонно разрешила Артему купить выпивку. Оптимизм и щедрость – вот его основные качества. Так думала я тогда и как горько позже разочаровалась! Да нет, не была я очарована им, просто мне было приятно видеть, как он тратит деньги. С щедрыми подарками мы пришли к Ивану.

Ему надо звонить три раза – давлю на кнопку звонка три раза. Ждем – ноль ответа.

– Позвони ещё раз, – советует Артем, – может быть, уснул крепко.

Звоним ещё раз, и опять без ответа.

– Больше звонить не имеет смысла, – сказала я, и тут дверь приоткрылась.

– Чего трезвоните? – это Ивана соседка. – Нету его. Пошлындрил куда-то ваш гегемон.

Сорок девять лет прошло после революции, а живы такие, для которых рабочий класс – что заноза в глазу.

– Вы, гражданочка, – говорит Артем, – не очень-то против рабочего класса. Сами-то кем будете? Не спекуляцией ли пробавляетесь?

Попал в точку мой офицер. В то время этих паразитов развелось, как тараканов. Пользуются тем, что в стране существует дефицит некоторых товаров, вот и наживаются. Отстоит очереди днем, когда тот самый рабочий класс прилагает свои силы к выполнению плана пятилетки, а потом ему, рабочему классу, продает втридорога. Иван мне говорил, что у этой жабы за городом дом и земля. Она и там нет чтобы выращивать какие-нибудь овощи к своему столу, она там цветы разводит. Сейчас, например, вырастила нарциссы и продала их на рынке.

– Чего это Вы, я ничего плохого не сказала, – притихла соседка. – Иван к врачихе пошел. – Не удержалась и съязвила: – Любовь у них как у детей.

Хотела я ей ответить, что у детей любовь самая что ни на есть искренняя, но плюнула и увела Артема.

– К ним пойдем? – спрашивает Артем и трясет авоськой: бутылки звяк-звяк.

– А куда все добро девать?

Лариса Александровна и Иван встретили нас так, как будто ждали.

– Ну, зачем же вы, ребята, так потратились, тут же на взвод еды! – Лицо Ларисы Александровны раскраснелось, губя ярки, а глаза так блестят, так блестят. Счастьем светится женщина. И Иван сияет.

– Наверное, наш моряк добрый трофей добыл, – говорит с улыбкой.

– Нет, Иван, это у Ирины деньги завелись.

– Вши заводятся, а деньги трудом добываются, – заступается за меня Иван.

Этот дискуссионный вопрос разрешила Лариса Александровна:

– Иван, не придирайся к словам. К нам гости пришли. – Я отметила это «к нам». Интересно, пойдут ли они в загс?

Скоро был накрыт стол. У врача хороший вкус. Все так красиво, что жалко нарушать, но кушанья аппетитны, и вот уже холмик салата потерял свои строгие формы, селедка разошлась на кусочки, а водка перелилась из запотевшей бутылки в граненые стопки.

– Предлагаю, – взял слово Иван, – за добрососедские отношения. Все мы соседи в этой жизни, и дом у нас один – земля. – Да он философ! – Мы, русские люди, всегда жили кучкой. Друг за дружку горой, – ловко и красиво он опрокинул стопку в рот. Мы последовали его примеру.

Не стану описывать наше застолье. Все было прекрасно и как всегда.

Мужчины говорили о политике, о докладе Брежнева. Иван спрашивал Артема, что значит термин «развитый социализм». Артем сбивчиво и неубедительно пытался объяснить ему, как он понимает это.

– Это тогда, когда народ полностью поддерживает политику партии.

На что Иван возражал:

– А при Сталине народ не поддерживал? Тогда отчего солдаты бросались на амбразуры? Или тогда был недоразвитый социализм? Ты у себя на флоте не видишь, что происходит тут, на земле. Моя соседка, к примеру, тоже поддерживает политику партии и при этом обкрадывает этот самый народ.

Лариса Александровна выступила как хорошая хозяйка:

– Товарищи, все равно вам сейчас не разрешить этот вопрос. А мне есть о чем сказать, – она хитро улыбнулась. – Вот вы не знаете, что наш Верховный Совет утвердил присягу советского врача. Каково! Выходит, раньше мы, врачи, трудились кто во что горазд.

– Вы, товарищ доктор, – у Артема прорезался такт, – усугубляете проблему. Я так считаю, что присягу должны давать лишь военные люди. А врачи, учителя, машинисты тепловозов, водители трамваев обязаны просто исполнять свой долг в соответствии с их должностными обязанностями.

– Моряк прав, – мужчины пошли вперед сплоченными рядами, прямо как в кино «Чапаев». – Присягают на верность Родине. При царе-батюшке как говорили? За веру, царя и отечество. Во! – патетически закончил Иван.

– Видишь, Ирина, как мужики на меня ополчились. Ну и пусть. Правда? Мы, женщины, все равно умнее их. Это медицинский факт.

За это мы и выпили.

Наш вечер закончился, когда по радио заиграли гимн СССР.

– Молодежь, – скомандовал Иван, – марш ко мне. Нам с Ларисой рано вставать.

Про себя я усмехнулась: а когда вы уснете? Наверное, под утро.

Так тридцать первого марта 1966 года, на третий день работы съезда, началась наша с Артемом совместная жизнь. Иван заявил, что я могу жить у него столько, сколько мне надо будет. Первые дни я, честно говоря, была не то чтобы счастлива, но настроение у меня было эйфорическое. Мне представлялось, что у нас семья. Какая же я была дура! Много позже я пойму, что семья – это тогда, когда есть дети. Так же это просто сожительство. И не важно, зарегистрировали вы это сожительство или нет.

Апрель пришел с дождями и ветрами, но мне было все равно хорошо. Хорошо рано утром, до побудки Артема, пойти на кухню и приготовить завтрак, а потом ждать, когда он проснется, глядеть на его обнаженное тело – в комнате было довольно тепло, – глядеть и мечтать. Мне доставляло удовольствие просто ждать его вечерами. Сидя за Ивановым столом, я иногда открывала томик ранее мне не известного поэта и читала его стихи:

А я, бывало, засыпала над томиком стихов, и как же было мне томительно приятно ощутить руку Артема у себя на груди. Потом были ночи, полные страсти. Апрель не самый мною любимый месяц, но этот был для меня прекрасен. Лили дожди, иногда по ночам подмораживало, солнце редко баловало ленинградцев своим теплом, многие из них так и не сбросили зимних одежд. А мне было очень, очень хорошо. Порой я думала о ребенке. По прошествии многих лет, сегодня, на исходе XX века, я с некоторой долей сарказма по отношению к собственной персоне вспоминаю те дни. Мои мечтания! А была ведь я не девчонка. Дура!

Вернемся в апрель 1966 года. Приближался день первого мая. День солидарности трудящихся. На заводе подводили итоги соцсоревнования, и меня Вера Петровна выдвинула на звание победителя.

Отметили первое мая мы торжественно, я с заводчанами сходила на демонстрацию, голос сорвала, крича «ура». Стоит на трибуне мужчина и провозглашает: «Да здравствует наша молодежь!» Как же не поддержать! А когда он провозгласил здравицу в честь приборостроителей, то тут мы глотки надорвали. После демонстрации мы, рабочие склада – а это одни женщины, – устроили маевку, прямо на Марсовом поле.

Домой я пришла около четырех вечера. Артем ждал меня, и тут был праздник, домашний.

Через неделю Артем не явился домой ночевать.

– У меня было ночное дежурство, – так он объяснил свое отсутствие, и я ему поверила. Но через три дня все повторилось. Всего-то на неделю его хватило. Нюх у меня превосходный, да и какая женщина не заметит чужого запаха. Я вообще стараюсь не пользоваться духами, а то какая-нибудь наша работница выльет на свое потное тело полфлакона «Красной Москвы», так хоть топор вешай.

От Артема исходил едва уловимый запах, и пускай он смешивается с табачным, я все равно унюхаю. Не таков мой характер, чтобы закатывать сцены, я лучше подожду-подожду, а потом, когда точно буду уверена в том, что он кроме меня ещё кого-то, простите, покрывает, просто прогоню его к чертовой матери.

Так мы прожили весь май. Честно говоря, в это время мне было не до любовных разборок: меня наметили перевести в цех сборки приборов. Каких – не скажу, это секрет. Так что моя голова была занята тем, как бы пройти экзамен на профессию. Я не отказывала Артему в ласках, но они стали, что ли, менее откровенны. Скоро он это заметил.

– Чего это ты, Ира, лежишь со мной, словно деревянная. Что, разонравился тебе мой …? – тут он употребил похабное слово, это стало последней каплей, и сказала ему, не выбирая выражений все, что накипело.

– Ты будешь пихать свой член куда ни попадя, а я должна перед тобой изображать страстную любовницу? Сходил бы ты лучше в КВД, а то у меня там что-то не в порядке.

Как он взвился! И не потому, что я уличила его в неверности, а испугался он, что заболел неприличной болезнью.

– Ты соображаешь, что говоришь? – кричит и свой член мнет. – Мне, офицеру Советского флота, заболеть триппером?

– А ты из другого теста делан, советский офицер? Провонял дешевыми духами. И как только тебя твои товарищи терпят?

Этот разговор произошел между нами в воскресенье двадцать пятого апреля.

Тремя днями раньше мы с ребятами из сборочного цеха отметили досрочное выполнение плана в чебуречной на Чкаловском проспекте. Какие мои товарищи по работе чистые помыслами люди! Федя Быстров учится на вечернем отделении в ЛИТМО, у него жена, тоже работает на нашем заводе. Серёжа Попов – так тот мечтает поехать на Север, там открыли новое месторождение нефти. Он говорит, за нефтью наше будущее.

А этот, с позволения сказать, герой-любовник стоит передо мной в чем мать родила, исследует свой член. Никакого стыда.

Молча собрала его вещи, сложила в чемодан и выставила его в коридор. Что тут устроил Артем! Он начал орать, что я змея, которую он пригрел на груди. Я ему в ответ: «Я змея, а ты просто похотливый самец, и не ты меня пригрел, а я тебя. Не тебе эту комнату дал Иван». Ивана Артем обозвал вором-рецидивистом.

Тогда я просто вытолкала его за дверь, прикрыла её и стою. Слышу, соседка говорит:

– Что, матросик, поматросил и бросил? Или она тебя выперла? Поделом тебе, нечего на чужое добро рот разевать. – Что она имела в виду, говоря так, я не знаю, но мне было приятно слышать такое.

Больше я Артема не встречала, осталась от него черная форменная фуражка с кокардой, которую они называют крабом. И ещё осталось в памяти ощущение чего-то нездорового, противоестественного для моей натуры.

Десятого мая, в четверг, я поселилась в заводском общежитии. Место там мне предоставили как рабочей основной специальности и передовику производства. В комнате три койки, моими соседями оказались женщины старше меня. Тяжела судьба женщин из провинции. Мое новоселье отметили достойно. Да-да, мы не ханжи. Выпили крепко и закусили сытно.

Пожалуй, на этом для меня ленинградская весна 1966 года закончилась.

Забыла сказать: Иван сделал предложение Ларисе Александровне, и они через месяц зарегистрировали брак. О Науме Лазаревиче Корчаке я больше никогда не слышала. А что его коробочка? Погодите, даст бог и расскажу.

 

Летние встречи

Четыре года я тружусь в цехе сборки, столько же обитаю в общежитии.

– Тиунова! – какое паскудство звать меня тогда, когда я только-только наладилась на сборку особо важного узла. Это наш профорг. Она женщина с большими амбициями и не лишена ума, но до чего же приставучая! Отвечать не имеет смысла, она меня и так видит. Меня не увидеть трудно: мое место в самом конце конвейера. Такой конвейер называется агрегатным, то есть каждая из нас собирает свой агрегат, а потом они идут на общую сборку. Секретность превыше всего. Если представить нереальную ситуацию, что все мы, слесаря-электромонтажники, соберемся вместе и захотим сообразить, что за прибор получается из наших агрегатов, ничего не получилось бы.

– Тиунова! – это уже прямо в мое ухо. – Оглохла, что ли?

– С тобой оглохнешь. Чего надо? – знаю я, чего ей надо. Втюхает мне какое-нибудь профсоюзное поручение. Я у неё палочка-выручалочка. Кто заболел, Тиунова навести, у кого день рождения, Тиунова собирай деньги на подарок.

– Тебя в профком вызывают, – начала говорить нормально. Для неё профком – что-то вроде политбюро для партийцев.

– Чем я провинилась?

– Дура ты, если бы провинилась, так мы бы сами с тобой разобрались.

Ушла, крутя своим необъятным задом. Девчонки так её и прозвали – наш Волнующийся Зад.

Последнее движение пальцами – и можно размять пальчики и сделать гимнастику для глаз. Наш мастер строго следит за тем, чтобы мы, слесаря-электромонтажники, как он называет нас, девочки – найди среди нас такую – были в форме. Он так и говорит:

– Наше производство требует отличного здоровья, зорких глаз, твердых рук. Главное, чтобы руки ваши не потели, – потому у нас в цехе при входе стоит посудина со специальным раствором: уксус и вода. Начинают у кого руки потеть, помой их. Если это не помогает, путь твой куда-нибудь, где работа погрубее.

До конца смены остается двадцать минут. Начинать сборку нового узла смысла не имеет. У нас как? Если кто не докончил сборку, то каждую деталюшку, каждый винтик, по-нашему, крепёж, ты обязан сдать мастеру, а он в свою очередь на внутрицеховой склад. Под контрольный замок.

Прибралась на рабочем месте, оглядела его: все в порядке, можно идти в душ. В душе я пробуду десять минут. Пока там никого нет, можно позволить себе немного понежиться. В общежитии такого себе не позволишь, там всегда кто-нибудь да моется. Работаем мы посменно, и надо понимать, девочкам со смены тоже надо умыться.

Выключила душ, и тут мои подружки ввалились. Настроение у всех прекрасное. Как же иначе, бригада идет на рекорд, до конца квартала осталось два дня и те выходные, а мы перевыполняем план на пять процентов. А что это значит? Это значит, что будет хорошая премия. Нас в бригаде двадцать три человека, и все молодые. Кстати, я самая старая. Мне двадцать три. Все незамужние, все мечтают о «принце». Где его найдешь? Я уже обожглась на этом. Довольно! Пойду замуж тогда, когда сама определюсь в жизни. А что это значит? Прежде всего, это свое жилье. Иначе нельзя. Не приведешь же мужчину в общежитие.

Мои подружки идут гурьбой к проходной, а мне надо идти в заводоуправление, там у нас все общественные организации располагаются. Иду и размышляю, чего им от меня надо. Впрочем, я недолго мучаюсь, у меня характер такой: если нет достаточной информации, то и нечего голову ломать.

Вошла в приемную председателя профкома – там меня как будто ждали.

– А, товарищ Тиунова, – радостно говорит секретарь-машинистка, – Николай Арсеньевич ждет Вас.

– Давно ждет? – не удержалась, чтобы не подколоть.

– Давно, товарищ Тиунова, – не приняла моей шутки девушка, волосы которой отбелены кислотой и оттого тонки и пушисты. Не берегут себя такие девицы, и все ради одного: лишь бы быть похожей на французскую актрису Бриджит Бордо.

Вошла в кабинет председателя профкома и встала. Не предполагала я, что председателем у нас такой молодой человек.

– Чего же ты встала, товарищ Тиунова? Проходи, присаживайся.

Послушно прошла к столу и села.

– Ознакомился я со сводкой выполнения плана за квартал. Ваша бригада выходит с хорошими показателями, и ты в бригаде передовик, – встал с кресла и начал вышагивать по кабинету. – Вот, что я тебе скажу, – встал передо мной, высоченный, гад, пришлось голову задрать, – надо тебе высшее образование получать. Не всю же жизнь тебе на конвейере, ты перспективный кадр.

– Никакой я не кадр. – Ну что за заноза я!

– Говорили мне, что гонористая, колючая ты. Это хорошо. Не люблю покладистых и пушистых. Я подготовил на тебя характеристику-ходатайство во ВТУЗ. Сейчас у нас пятнадцатое июня, – хотела и тут съязвить, что пятнадцатое не только у него, но удержалась. – В среду поедешь во ВТУЗ и подашь документы.

– Это Вы так решили? А меня спросить не удосужились. Может быть, у меня другие планы? Может быть, я хочу учиться в Университете? Что, рожей не вышла?

– Рожей ты как раз вышла, – вот ведь кобель, так и ест меня глазами, – но в Университет ходатайство дать тебе не могу. Не наш профиль.

Николай Арсеньевич отошел от меня, смотрю ему в спину и стало мне его жалко. Зачем я так?

– Поеду, давайте Вашу бумагу.

Обернулся, а на его лице улыбка во весь рот. Настоящий ребенок.

Потом он поспрашивал меня о бригаде, о моей личной жизни, напоследок пожелал успехов и крепко пожал руку. Сильное у него рукопожатие. Кап, – упала первая капля, что камень точит. Не поняли? Позже поймете, о чем это я.

Вышла за проходную, на моей «Чайке» – это часы наручные – пятнадцать минут шестого: много же времени я провела у Николая Арсеньевича. Бумагу, что он вручил мне, спрятала в сумку – умом надо работать, там же кусок сала, что подарила мне подружка по бригаде Оленька Малахова! Она родом из деревни, так что магазинной колбасой она не питается. Сало завернуто в обычную бумагу, она пропиталась, за нею и ходатайство. Когда я добралась до общежития, то через это ходатайство можно было смотреть. Первой мыслю было выбросить её в мусорное ведро, но соседки по комнате отговорили.

– Высушим, и будет как египетский папирус. – Соседки у меня юмористки, но бумагу выбрасывать я не стала, положила под пресс на подоконник, и начали мы отмечать конец рабочей недели. Выпили винца. А как же иначе? Закусили салом деревенским, попили чайку. Чего больше надо-то? Надо. Ещё как надо молодым и здоровым бабам. Того и надо. Ласки мужской надо. У Тони, что работает в гальваническом цехе, имеется постоянный хахаль, милиционер, но он в этот вечер дежурит. У меня тоже есть так называемый сексуальный партнер, но он мне порядком поднадоел. В постели он ничего себе. Как говорится, могёт. Но в быту такая занудень. Чай я завариваю не так, макароны варю плохо, даже обычную докторскую колбасу и ту режу неправильно. Прогнать его? А кто мне гормональный баланс поддерживать будет? То-то и оно.

О второй соседке не говорю. Она в стадии постоянного поиска, одно нашла, ищет другого, а потом третьего. О ней говорят… Неприлично говорят. С неё как с гуся вода. Себя она называет царицей Клеопатрой.

– Пока она, – тут тоже неприличное слово, – терпит, зачем попусту жить?

– Девочки, – придумала Тоня, – а давайте танцы устроим.

– Без музыки? – отвечает наша царица Клеопатра.

Задумались девочки. Петь без музыки мы научились, а вот танцевать – нет.

Думали недолго. Первой встрепенулась Клеопатра.

– Можно к соседям сходить, у них «Спидола» есть, найдем радиостанцию с музыкой.

– У них возьмешь, они сами притащатся. Надо нам это?

С танцами вышла закавыка. Петь не хочется. Скоро нас потянуло в сон. Как же иначе? Смену отработали, вина выпили, плотно поели, кровь от головы отлила.

Шестнадцатое июня мы встретили в плену бога сна. Гипноса. Об этом боге я прочла в отцовской книге. Там было написано, что этот Гипнос – сын Никты и Эреба. Брат Танатоса, Керы, Немезиды, Эриды, Харона и других детей Никты. Гипнос спокоен, тих и благосклонен к людям. Выучила наизусть, и ни черта не поняла.

Спим мы.

Что такое утро в женском общежитии в выходной день? Не думаю, что оно кардинально отличается от такого же утра в мужском. Где-то я прочла, что в принципе психология мужчины и женщины одинакова, в физиологическом плане мы одинаковы. Все эти наши капризы, всякие примочки – так это для того, чтобы мужиков приманивать. Ах, я такая слабая, ах, я так тонко чувствую. И не слабая ты вовсе. Поглядите, какие тяжелые сумки она прет после работы. Ей семью кормить надо. Ее обхамят в овощном или мясном магазине, она спуску не даст. От ее мата мужикам становится неловко. Что касается выпивки, то и тут она мужику какому фору может дать. А что происходит с организмом человека, и не важно, какого он пола, после изрядной попойки накануне? Правильно, обезвоживание.

Первой проснулась Тоня.

– Девки! – громко начала она. – Кто в ларек за пивом пойдет?

Девки молчат, мы с Клеопатрой проснулись, но страсть как не хочется вылезать из кровати.

– Нечего ваньку валять. Все равно кому-то надо идти. Не подыхать же от жажды.

Пивной ларек от нашего общежития на расстоянии двух трамвайных остановок. Пиво туда привозят часам к семи утра: с пониманием к нуждам трудящихся работает торговец пивом дядя Федя. Может быть, зовут его иначе, но мы его окрестили так. Очередь за пивом в будний день выстраивается спозаранку: желает рабочий человек прийти на работу со светлой головой и твердостью в руках. Сегодня суббота, но это обстоятельство никак не может расслаблять жаждущих. По данным статкомитета СССР в стране на каждого жителя, включая младенцев, приходится по восемь литров спирта в год. Если его разбодяжить в соотношении сорок на шестьдесят, то… Нет, голова не соображает, и мочевой пузырь требует, чтобы я вылезла из-под одеяла и потопала в уборную. Девчонки сами решат, кому идти за пивом. Едва добежала до цели. Не знаю, как у вас, а у меня после того, как я пописаю, такое облегчение наступает, что хоть летай. В коридоре летучка: это наши соседки, которые вчера отдыхали, а сегодня им на завод, обсуждают что-то. Краем уха слышу: одна из них жалуется подругам, что её парень оказался импотентом. Какие они глупые, им бы говорить о работе. Что мужики?

Я бы им сказала, что мужчина подобен тубе, трубе такой. У этой трубы всего-то три кнопки. Научись давить на них – и любой мужчина в твоих руках.

Например, первая кнопка. Что для мужчины главное? Успех, доказать другим, что он умнее, благороднее, сильнее и выше других. Даже если он это не проговаривает, то услышать это будет рад, поэтому он любит, когда женщина восхищается им. Думаете, мужчины не реагируют на комплименты в их адрес? Ошибаетесь. Он обожает, когда ему говорят, что он красив, умен и силен. Если мужчина успешен, оценен обществом, а вы каждый вечер его гнобите, упрекаете по пустякам, он смертельно обидится на вас, затаит злобу и уйдет. Куда угодно: к друзьям, начнет пить водку, а подвернется случай – и к другой женщине.

Я бы ещё кое-что им сказала, но и им надо тропиться на завод, да и мне пора возвращаться.

– А, Тиунова! – Тоня сидит на койке, скрестив ноги, абсолютно голая. – Пока ты писала, мы бросили на морского. Тебе выпало идти за пивом. Мы и посуду уже приготовили, – на столе чайник и трехлитровая бутыль.

– Мухлеж, – пытаюсь я возражать, но не получается.

– Обижаешь, подруга, – вступает Клеопатра, – мы девушки честные.

Не в моих правилах обижать подруг. Накинула платье, запихала в сумку тару и пошла.

Идет по дорожке вдоль лип, берез и тополей женщина. Туфли на каблучке, ножки точеные, грудь высокая, шея длинная, волосы пушистые, густые, русые, губы ярки. Размахивает холщовой сумкой, а в ней звяк-звяк, бьются друг о дружку чайник и банка. На дорожке никого: кто выйдет из дома в такую рань? Спят люди. За тем поворотом стоит пивной ларек. Это моя цель. Что за диво! У ларька никого. Сначала я обрадовалась, но потом сообразила: он просто не работает. Загулял наш дядя Федя. Ошиблась я: сидит дядя Федя у себя в ларьке, как кукушка в дупле, на высоком табурете и курит.

Увидал меня и машет рукой, подходи, мол.

– Вот видишь, девушка, до чего наши начальники довели, – говорит, а сам так и зыркает глазами по мне. – Они считают, если суббота, то народу пива не надо. Ты как считаешь? – вижу, что дяде Феде просто очень хочется поболтать, а не с кем. Что же, поддержу беседу, все равно без пива мне возвращаться нельзя.

– А вы начальнику вашего начальства напишите. А ещё лучше прямо в райком партии. Партия за все в ответе.

– Ишь, какая ты, – улыбка у него щербатая. – В райком. Кто я такой, чтобы в райком писать.

– Как вы ошибаетесь! – напираю я. – Именно партия говорит: каждый член нашего общества должен занимать гражданскую позицию, – мелю что ни попадя, тут главное – напор и побольше громких слов.

– А вот ты и напиши. Как бы жалобу от потребителя.

Пока я придумывала ответ, из-за угла выехала пивовозка. Какое чутье у народа, то есть потребителя: следом за машиной потянулись мужики. А я первая! Вот. Мне нравится быть первой. Стоило мне так подумать, как вспомнила ту бумажку, что дал мне Николай Арсеньевич, ту бумажку, что сейчас лежит пропитанная свиным салом на подоконнике в общежитии.

– Мадемуазель, – подкатил один из местных алкашей, – позвольте предложить Вам такую унию, – понятно, этот тип – бич, корчит из себя интеллигента, – вы покупаете мне кружку пива, – изобразил подобие улыбки, я отпрянула: такая вонь изо рта, – за мой, естественно, счет, а я вас угощаю водочкой, – дрожащей рукой вытягивает из кармана куртенки горлышко бутылки.

– Вы хотите сказать, что пивом голову не обманешь? – решила поддержать этот треп.

Это мое высказывание, а говорили мы, не понижая голоса, вызвало у публики, образовавшей очередь за пивом, радостное возбуждение. Раздались возгласы «Наш человек», «Свой парень» и тому подобное.

Дядя Федя прервал этот похожий на птичий базар гомон.

– Граждане, – ударение на втором слоге, – пива один танк, так что отпускать буду не более трех литров в одни руки.

А у меня трехлитровая банка и полуторалитровый чайник. Дядя Федя подмигнул: не боись, мол, тебе отпущу. Бич выпил купленную мною большую кружку пива, плеснув в неё водки, пожелал мне хорошего жениха и вызвался проводить меня. Так, в компании с ним, я вернулась к общежитию. Не знала я, что мои подружки в этот момент смотрели в окошко, жадно высматривая, не иду ли я. Из общежития доносится музыка композитора Пахмутовой и голоса девичьи: «Светит незнакомая звезда. Снова мы оторваны от дома» и так далее о городах и огнях аэродрома. Выходит, девочки успели привести водный баланс в норму и без меня. А то почему бы они запели?

– Ира! – кричит Тоня. Мне окончательно становится ясно, что мои подружки обошлись без меня. – Беги к нам и своего кавалера прихвати.

Бич стоит позади, и мне его не видно. Однако по возгласам девочек я понимаю, что он за моей спиной что-то вытворяет, так подруги заливаются хохотом. Невольно оборачиваюсь. Вот гад, этот алкаш пристроился за тополем и писает. Ни стыда, ни совести.

Дать бы ему по его тощему заду пинка, да пачкаться не хочется.

– Мадемуазель, – он ещё улыбается, – в Древнем Риме отравление естественных потребностей прилюдно не считалось позорным. А тут, как вы видите, нет общественного туалета.

– Откуда мне знать, что было в Риме, – честно говоря, мне тоже стало смешно, больно он неказист и беззащитен, – но у нас в СССР за это можно пятнадцать суток получить.

– Буду премного благодарен, если вы посодействуете мне примкнуть к достославным рядам декабристов. – Да он полоумный! При чем здесь декабристы? – Вижу, вы в недоумении. Я имею в виду не тех, кто вывел солдат на Сенатскую площадь. Наше правительство, слава ему, издало указ об административных нарушениях в декабре.

Меня опять зовут подруги.

– Идите, мадемуазель, вас ждут. – Неуверенно развернулся и пошел шатающейся походкой. В тот момент я посмотрела ему вслед с жалостью. Знала бы я, что через час его обнаружат за контейнером с мусором с проломленной головой. А если бы знала, так что? Не стала бы его стыдить?

Пиво мы выпили, и мои соседки завалилась спать. И это жизнь? Ну, уж нет. Достала отцовскую тетрадь и стала читать. Пишет мой папа о событиях вроде бы обыденных, но мне очень интересно. Год 1956-й. «В Москве, – пишет он, – настоящая борьба за власть. Нам об этом, конечно, не говорят, но я-то умею читать между строк. Хрущев рвется к единоличной власти. Уничтожил Берию, а теперь ему мешают его же соратники по партии. Развенчал культ Сталина и торопится создать свой. Что же это выходит? Россия не может жить без царя. Впрочем, стремление иметь над собой хозяина (слово «хозяин» отец подчеркнул волнистой линией) присутствует везде. Даже у нас в порту докеры, крановщицы, прочий рабочий народ готов смотреть в рот начальнику. Дома все в порядке вещей. Ирина приносит из школы то пятерки, а то и тройки. Супруга сердится, но я считаю, нельзя ребенка только ругать. Надо больше хвалить. У О. был два раза». Стоп. Кто скрывается под этой буквой «О»? Ответ напрашивается сам собой: это папина любовница. Интересно бы узнать о ней побольше. Сколько времени прошло! Да не так и много. Четырнадцать лет. Предположим, ей тогда было лет двадцать пять, это на два года больше, чем мне сейчас. Сорок лет – для женщины возраст, конечно, приличный. Но это как она жила. Если была рабочей в порту, то там скоро состаришься. Если она служащая или ИТР, то при надлежащем уходе можно сохранить и фигуру, и лицо. Правда, у нас в Жданове нет таких, как в Ленинграде, парфюмерных магазинов. Это тут один магазин женской косметики на углу Невского и Литейного проспектов чего стоит. Цены тоже там многого стоят. Ничего-то я не знаю об отце. Домой придет, морем пропахший, усталый, но всегда с улыбкой. Это он научил меня: когда человек смеется или улыбается, то у него больше мышц на лице работает и меньше будет морщин. Не знаю, правда это или нет, но стараюсь меньше хмуриться.

Читать дальше дневник папы мне не дали соседки. Проснулись-таки.

– Ой, девчонки, – Тоня потянулась всем своим большим телом, – как жрать хочется.

Наша царица Клеопатра думает о другом.

– Мужика бы. – Это её позыв к жизни.

– Не жравши и мужика не примешь, как следует.

Тоня права. Я тоже на голодный желудок заниматься любовью не могу. Начнешь, к примеру, его целовать, а в животе бурчание. Какая тут любовь. После короткого совещания было принято решение ничего дома не готовить, а пойти в пельменную. Сытно и недорого.

Встал вопрос, во что одеться. Дело в том, что на прошлой неделе к нам на завод приезжал выездной магазин верхней одежды. Мужчинам все равно, одинаково ли они одеты, а нам одеться в одинаковые платья – все равно, что голыми на люди выйти. Тоня и я купили тогда, ненароком, по платью одной расцветки и фасона. Решили и тут разыграть, кто наденет обновку. И опять выпало, что в новом платье пойдет Тоня. Я не расстраиваюсь, у меня юбка красивая и блуза есть.

Как ни шагай, а мимо пивного ларька не пройдешь. Идем спокойно: я же сказала, что пива у дяди Феди мало.

– Смотрите, девочки, – говорит Клеопатра, – у дяди Феди народ. Выходит, не так мало пива было. – Это она ставит под сомнение мои слова?

– Пошли к ларьку. – Развернулась и пошла. Слышу, и подружки идут. Не потреплю, чтобы меня подозревали во лжи.

Народ в очереди на нас смотрит. Эка невидаль, за пивом идут молодые женщины.

– Мужики, – один из тех, кто стоит в конце очереди, – пропустите дам. Не видите, у них трубы горят.

– Молодым везде у нас дорога, – это другой из очереди. – А молодым девушкам тем более.

Так мы оказались первыми в очереди.

– Дядя Федя, – громко говорю я, – а Вы говорили, что пива один танк.

– А! – радостно отвечает дядя Федя. – Так довезли же ж. У Степана газу нет, вот его пайку мне и передали.

– Слышала? – это я Клеопатре.

Выпили по кружке пива и хотели уходить, но тут какой-то мужичок в сандалиях на босу ногу и в футболке в сеточку прибежал.

– Мужики, там… – руками машет, а сказать не может, – там…

– Да говори уж, что там?

– Петьку убили.

Судя по тому, как отреагировала очередь, этот Петька был им хорошо известен. Скоро и я поняла, что знакома с Петькой. Это был тот бич, что провожал меня до общежития.

Федя запер ларек и возглавил шествие. Мы тоже примкнули к нему. Хлеба и зрелищ! Жив лозунг Древнего Рима. Жидкий хлеб мы получили, теперь жаждем зрелища.

Обогнув мусорный контейнер, при этом подняв в воздух стаю ворон, мы натолкнулись на человеческое тело, лежащее на животе, с неестественно вывернутой головой, из которой продолжала сочиться кровь. Рядом валялись какие-то бумаги и пустая бутылка из-под портвейна «Солнцедар». Убойной силы напиток.

– Мужики, – говорит дядя Федя, – надо милицию звать. Дело пахнет керосином.

– Девочки, – шепчет Клеопатра, – это тот мужик, с которым Ира пришла.

Говорит так, как будто я виновата, что теперь он лежит с проломленной головой. Я вообще замечаю, что она ко мне испытывает потаенную злобу. Она мне завидует. Вот и с этой бумажкой во ВТУЗ. Почему председатель профкома выбрал меня, а не её?

– Точно, – отвечаю, – пока вы спали, я сбегала сюда и долбанула мужика по голове кирпичом.

Кто-то из мужиков услышал нас.

– А кирпич где? Кусок трубы в крови вижу, а кирпича нет.

Дико прозвучал смех мужчин.

Клеопатра резко повернулась и, не оглядываясь, ушла. В пельменную мы с Тоней не пошли. Подъехала милицейская машина, и нас всех попросили остаться. Милиционеры приступили к осмотру места происшествия, криминалист «колдовал» над трупом, какой-то мужчина в штатском фотографировал все вокруг. Потом один из милиционеров начал допрос. До нас с Тоней очередь дошла тогда, когда на часах было три часа дня.

От милиционера я узнала, что Петька был в прошлом научным сотрудником Института русской литературы, но водка сгубила его, что бумажки, которые валялись вокруг его тела, – это листы из научного труда. Я исхитрилась и взяла несколько этих листков. Для чего? Сама не знаю.

Взяв у нас с Тоней адрес и записав наши ФИО, милиционер как-то странно сказал:

– Петр Сергеевич жил одиноко, никому вреда не приносил, а убили его из корыстных побуждений. В спешке убийца обронил несколько листов из научного труда на очень важную для русского человека тему.

Милиционер, разбирающийся в таких делах, – редкость. Не стала я отдавать ему те листки, что умыкнула: самой интересно.

Голод не тетка, и нам с Тоней пришлось варить макароны, а Клеопатра вернулась в общежитие поздно вечером, когда мы с Тоней уже лежали в кроватях. Наша подружка грязно ругнулась, мы поняли, что она крепко выпила, и тоже легла. На следующий день, в воскресенье, я уехала в ЦПКиО имени Сергея Мироновича Кирова. Знаю я, что будет в нашей комнате. Клеопатра захочет «поправить головку», и они с Тоней будут долго спорить, что лучше, выпить пива или водки. Потом они завалятся спать и проспят до вечера, чтобы опять спорить, кому готовить ужин.

Я специально не обозначаю место расположения нашего общежития: таких в то время в Ленинграде было великое множество. Не хочу сказать, что во всех них царствовало пьянство: зачем понапрасну возводить напраслину.

В парке народу, что на Невском проспекте – гуляет народ. Многие семьями, я им не завидую, но смотрю с интересом. Так сказать, набираюсь опыта. Просто так прохаживаться по аллеям мне не по нраву, и я встала в очередь за лодкой. А чтобы просто так не тратить время, достала те листочки, что подобрала у тела убитого Петра Сергеевича.

Начала читать: заумно все, не по моему образованию. Вот он пишет: «Славистика развилась в конце XVIII – начале XIX веков, вместе с развитием национального возрождения среди разных славянских народов и попытками развития идеологии панславизма. До 1870-х годов основными областями интереса были лингвистика и филология. Слависты сосредотачивали своё внимание на изучении памятников славянской письменности, на истории становлении славянских народов, развитии национальных языков и литератур. В это время были созданы современные словари и грамматики для большинства славянских языков. До Первой мировой войны славистика, в первую очередь, в разделах лингвистики и филологии, получила значительное распространение и развитие вне собственно славянских стран, в первую очередь вокруг Августа Лескина и Августа Шлейхера из Лейпцигского университета. После Первой мировой войны в лингвистике наиболее значительное развитие получила диалектология, славистика продолжала развиваться в первую очередь в славянских же странах» и так далее.

– Вы, гражданка, лодку брать будете, или Вы сюда читать пришли? – это ко мне обращается юноша в спортивном костюме «олимпийка» и соломенной шляпе. Ну не смешно ли? Я и рассмеялась.

– Вам смешно? – он вроде бы обиделся. – А тут, к Вашему сведению, не место для смеха. На водах, – так он и выразился, – смех может привести к трагедии. Когда человек смеётся, то он невольно расслабляется: одно неверное движение, и вот лодка перевернулась.

– Вы моряк? А может быть, Вы просто трус?

От оплеухи меня спас лодочник: он потребовал от меня паспорт, но кто же мог предполагать, что для катания на лодке в замкнутых прудах нужен паспорт.

– Тогда посторонитесь, дайте другим людям, – опять ударение неправильное, – взять лодку.

Отошла к большущему дубу, обидно было: столько проехать и не покататься на лодке. У себя дома на Азове я много ходила на лодках, с веслами я на «ты».

– Товарищ! – Это кто тут меня так окликает? Это он, юноша в шляпе. – Идите сюда.

Я не гордая, иду.

– Что ещё? Какие меры предосторожности надо ещё соблюдать, находясь в парке культуры и отдыха?

– Не надо все время шутить со мной. Я человек ответственный. Предлагаю Вам совершить со мной прогулку по прудам на лодке.

– А если мне станет смешно? Тогда вы меня за борт выбросите.

– Определенно, Вы мне нравитесь. Садитесь на кормовую банку. – Я знаю, что такое морская банка, но продолжаю ёрничать.

– На банке женщине сидеть неудобно, горлышко недостойно широкое. На ведре – куда ни шло.

– Садись, юмористка. – С этого момента мы перешли на «ты» и стали почти друзьями.

Гребет юноша сильно, уверенно. Сразу видно, спортсмен. Пруд, по которому мы плывем, подернут ряской, над её зеленью ярко желтеют кувшинки.

– Тебя как зовут? – спрашивает юноша и ловко выдергивает из воды цветок. – Это тебе, Ира.

Это был первый цветок из тех, что стал дарить мне Яша. Мне двадцать три, ему двадцать два. Он студент института физкультуры и спорта, кандидат в мастера по гребле.

Яша гребет и гребет, я сижу на корме, и мне из-за его широкой спины не видать, куда он правит. Донаправлялся: я слетела с банки прямо ему под ноги, он опрокинулся назад, весла задрались в небо. Несмотря на то, что я разбила губу, получила ссадину на щеке, мне было весело. Дура? Да, я такая.

Лодка наша уперлась носом в небольшой островок, а на нем беседка. Странно как-то. Кто такое придумал?

– Ты ушиблась? – спрашивает Яша, пытаясь веслом оттолкнуть лодку от берега.

– Да что ты! Тут же везде пуховые подушки! – А сама утираю кровь с губы. – Куда ты собрался плыть дальше? Дай прийти в себя, вон и беседка как раз.

Яша послушал меня. Он перешагнул борт и затянул лодку на берег. Я сижу и жду, подаст ли он мне руку. Подал и даже перенес меня на твердую землю. Потом мы сидели в беседке, и Яша, как мог, ухаживал за мной и моими ранами. Вьюн, что рос по стенкам беседки, скрыл от любопытных глаз то, что там произошло. Произошло как-то естественно и для меня очень приятно.

– Я греблей начал заниматься в армии, – рассказывал Яша мне уже на берегу, стоя у ларька, где мы купили пирожки. – Там получил первый разряд. Выступал на соревнованиях за «Динамо».

– Ты где служил? – Я вспомнила слова Родиона о том, что в колонии их охраняли солдаты войск МВД.

– О! – важно начал Яша. – Я служил в полку МВД при Гохране. В Москве. Сопровождали особо ценные и важные грузы.

О Гохране я раньше не слышала и потому опять съязвила:

– Особо важные грузы – это заключенные?

– Гохран – это государственное учреждение по хранению драгоценных металлов, алмазов, сапфиров и других ценностей, составляющих золотой запас государства.

Потом мы просто гуляли по парку, вышли к заливу. Небо чистое, ни облачка, вода спокойная, даже ряби нет. Лодки рыбаков замерли, над ними кружатся чайки. Сели на валун, от его шероховатой поверхности идет тепло, а Яша мне говорит:

– Надо что-нибудь подстелить. Это тепло обманчиво. Женщинам надо беречь органы малого таза от охлаждения.

– Ты студент-спортсмен или студент-врач?

– Опять ты шутишь, а нам, к твоему сведению, и основы медицины преподают.

Скушав по три пирожка и выпив по стаканчику чая, Яша и я пошли к выходу из парка через Третий Елагин мост.

– Мне надо в центр, а тебе куда?

«Он что, не хочет проводить меня после всего, что было?» – так подумала я.

– Не беспокойся, я сама доберусь.

– Ты неправильно меня поняла. Просто отсюда трудно добираться до центра.

Яша все же проводил меня. На этот раз я пожалела, что никто из моих подружек по общежитию не глядел в окно.

– Ты тут живешь? – спросил Яша.

Вижу, он мнется, хочет меня поцеловать. Совсем мальчишка. Мой поцелуй был коротким, но жарким.

– Мы встретимся ещё? – тихо спросил он.

– Я свободна в среду. Хочешь, приезжай сюда часам к двенадцати. – Опять он в смущении. – Не хочешь?

– У меня занятия в институте до трех, а потом тренировка. Давай вечером в кино пойдем?

Честно говоря, с меня было достаточно походов в кино с Артемом, но этому мальчику отказать не смогла.

– Кино так кино. Где и в котором часу?

«Сейчас он назовет "Колизей" или "Баррикаду"». Но он назвал другое место.

– Дом культуры работников связи знаешь?

Такого я не знала и честно призналась в этом.

Договорились встретиться на Исаакиевской площади у собора.

– Я буду тебя ждать у портика, где написано: «Храм мой храмом молитвы наречется».

– Ты верующий?

– Я комсомолец, просто люблю историю.

Мы расстались. Яша уходил медленно, как бы нехотя.

«Неужели, – подумала я, – он влюбился в меня?» Он младше на год, а по поведению совсем мальчик. Почему-то вспомнила учителя истории. Сколько мне было лет, когда он, мягко говоря, сделал меня женщиной? Потом был начальник стройтреста, потом… Зачем вспоминать? Свежий ночной воздух, прогулка в парке сделали свое дело, спала я крепко, без сновидений.

Утро понедельника началось с истерики Клеопатры.

– Вы всю дорогу смеётесь надо мной, – плача, всхлипывая и размазывая тушь по щекам, говорила она. – В ваших глазах я распутница и пьяница. А я пятый ребенок в семье. Меня с семи лет мать к корове поставила. Подергайте титьки в шесть утра, когда спать хочется. А папаша ко мне начал приставить, когда мне было двенадцать. – Зачем она такое об отце рассказывает? Это уголовщина. – Говорил, если матке скажешь, прибью. Я из дома убежала, школы не закончив. Знаете, как жить у чужих людей? Это так же, как у Горького. – Она и Горького читала! Мне стало жалко Клеопатру.

– Не плачь, Клёпа.

А она пуще плачет.

– Ты первая, кто меня так назвал тут, в этом чертовом городе. Мама меня так звала.

– Перестань плакать! – строго продолжаю я, и она перестала.

Мы молча стали собираться на работу.

«Да, – думала я, – тяжело жить девушкам из провинции. В нашем общежитии в основном живут такие, из близлежащих сел и деревень. Одна я приехала в Ленинград издалека. У меня море теплое, жаркое лето. А что тут? Я живо представила местные деревни. Дома серые, дорог нет, весной и осенью не проехать – такая грязь. Зимой снегом завалит так, что живут они, как полярники на льдине.

На завод едем вместе. Там разойдемся по своим цехам и встретимся уже вечером в общежитии. Я поговорить с ними не сумею. Мне после работы ехать к черту на кулички, во ВТУЗ. Ходатайство высохло, но отливало жиром. Откажут, не расстроюсь. Сама буду поступать в ЛГУ.

Серое здание на улице Комсомола я нашла быстро, а найти, куда мне сдать свою бумажку, оказалось трудно. В самом конце длинного и темного коридора я нашла дверь с надписью «Приемная комиссия». Стучу, никакого ответа. Стучу сильнее.

– Ты головой попробуй, – это женский голос за моей спиной. – Не видишь, написано: «Прием документов с 10.00 до 16.00».

– А я так понимаю, что ВТУЗ для рабочей, – на последнем слоге я сделала ударение, – молодежи. Если Вам неизвестно, то я скажу: мы, рабочие, – опять усиливаю тон, – заканчиваем работу в шестнадцать пятнадцать.

– У тебя ходатайство есть? – более миролюбиво говорит женщина.

– Есть, – отвечаю, а сама думаю, как такую «жирную» бумажку отдать.

– Тогда твое руководство должно было тебя отпустить пораньше. Они что, порядка не знают?

– Их и спросите, – в этот момент я решила, что учиться в этом институте не буду и потому говорю достаточно грубо.

– Боевая. – Женщина отпирает дверь. – Проходи. Будем говорить. – До этого мы с ней не говорили?

В маленькой комнате из мебели стол и два стула. Женщина заняла один и кивком головы предложила мне занять второй.

– Давай твое ходатайство.

Я положила на стол свою бумаженцию.

– Ты деревенская? – Женщина двумя пальцами взяла бумагу.

– Городская я, из города Жданов. Это подруга моя из деревни от мамы сало получила.

Как заразительно она смеется! Отсмеявшись, она спрашивает:

– Кроме этой, – опять смех, – обертки от сала у тебя что-нибудь есть?

– А что надо?

– С виду ты не ребенок, а вопросы задаешь детские. Требуется аттестат зрелости, паспорт, – и тут паспорт, как на лодочной станции, – шесть фотографий три на четыре. Так есть? – спрашивает, совсем как в кино «Оптимистическая трагедия» комиссарша в кожанке.

– Нет, – отвечаю, а самой так стыдно. Она права, я настоящий ребенок. Тут ведь такой же вуз, а я решила, что одного ходатайства будет достаточно.

– Эту бумажку, – она улыбается, – я у тебя приму. Ты же послезавтра довези то, что я тебе сказала. Учти, допоздна я тут сидеть не намерена. Скажешь своему начальству, что у нас свои порядки и им надо подчиняться. Как нас учит партия?

– Партия нас учит, – перебиваю я её, – тому, что молодежь должна овладевать знаниями.

– Молодец! Далеко пойдешь.

Хотела сказать ей, что я это знаю, но сдержалась.

Вышла из серого дома, а на душе светло. Так вот бывает, сначала думаешь, что перед тобой зверь какой, а не человек, а поговоришь, оказывается душевный это человек. Эх, хорошо бы сейчас чего-нибудь покушать, да и выпить. Я алкоголик? Ни черта подобного! Просто у меня настроение такое. Пройдет немного времени, и я пойму, что настроение – это удел слабовольных людей. Давить надо в зародыше всякие эти настроения.

Этот район города мне незнаком, но сказано же: язык до Киева доведет. Выбрала из толпы симпатичную физиономию и спрашиваю. Вежливо спрашиваю.

– Скажите, пожалуйста, где тут рядом я смогла бы перекусить?

– Точнее, гражданка: тут или рядом? И что для вас значит перекусить? – Попался мне зануда. А с виду нормальный мужчина. Не спущу.

– И тут, и рядом, а перекусить, по-моему, – это такой процесс, когда человек жует чего-нибудь съестное. Так где тут рядом можно перекусить?

– Споемся, – мужчина рад ответу. – Перекусить тут рядом можно в двух местах. Если Вы обладаете резервом времени, то предложу ресторан вокзала. Если торопитесь, то буфет того же вокзала. Отмечу, однако, что в ресторане вам подадут приготовленный из говядины одного из областных совхозов бефстроганов с жареной картошкой сорта, выведенного советским картофелеводом товарищем Бахтеевым, хорошо районированного и потому не подверженного фитофторе.

– Вы кто? – задаю вопрос и продолжаю идти в сторону площади Ленина. – Гурман или агроном?

– Ни то, ни другое, товарищ. Я обыкновенный станочник-универсал. Тружусь на объединении «Арсенал», награжден Орденом Ленина, а сейчас представлен к званию Героя Социалистического труда.

Я чувствую, как мои глаза округляются. Видите, как в жизни бывает, иду рядом, можно сказать, с героем, и он рассуждает об особенностях картофеля. Он продолжает:

– Дома я жене не позволяю подойти к плите. Если только яйцо всмятку сварить. Даже обычную кашу из гречи надо уметь варить. Если вы не сочтете мое предложение неприличным, то я приглашаю вас откушать со мной бефстроганова. Я угощаю.

– А как же жена?

– Жена с дочерью отдыхают в Сочи. Лето же. Самому себе я готовить не люблю. Не тот мажор. – Я продолжаю удивляться. – Не слышу ответа. – Я начинаю быстро кивать головой. Мне не так хочется покушать задарма мяса, как хочется послушать этого человека. Везет мне на разные встречи. В Жданове еврей, что работал с Косиором, в Ленинграде другой еврей, занимавшейся подделкой шедевров живописи, уголовник тоже в их ряду. Теперь вот орденоносец-станочник.

– Тогда я должен представиться, – он приостановился и склонил голову, – Виктор Лукин. – Я ответила соответственно. – Теперь мы знакомы, Ирина. Вы учитесь, работаете?

Когда я сказала, кем и где я работаю, Виктор удовлетворенно хмыкнул.

– Наша косточка.

В ресторане Виктора встретили как старого знакомого. Официантка отвела нас к столику у окна. В него мне были видны ноги прохожих, и урна на углу.

– Да, тут почти как в кабаке, но ты туда не смотри, – Виктор перешел на «ты» и этим поставил меня в неудобное положение. Он значительно старше меня, да и его положение не позволяло мне тыкать ему.

Официантка принесла графинчик с водкой, бутылку «Боржоми» и две порции селедки с луком и отварной картошкой. Я поняла: тут запросы будущего Героя Соцтруда знают досконально. Меня это забавляло: никогда раньше я не ела в обществе элиты рабочего класса. Интересно, а как кушают партийные начальники? Они тоже не делают заказа официантам?

Знала бы я тогда, что через десять лет я сама буду вот так обедать в столовой Облсовпрофа и мне официантка будет, не задавая вопросов, приносить закуску и все остальное, и моё меню будет варьироваться в зависимости от дня недели.

В процессе нашей трапезы Виктор рассказал мне о своем участии в съезде партии, о том, как их принимали в министерстве, какие подарки и как кормили. Все это он говорил без хвастовства, как о чем-то само собой разумеющееся. А я все больше проникалась уважением к этому человеку и одновременно своей значимостью, своей не последней ролью в обществе. Я же тоже рабочая.

Заканчивали мы уже ужин мороженым и кофе.

– Я провожу тебя.

Вот так, без каких либо колебаний. Не то, что Яша. Я согласно киваю головой. Вообще, с этим человеком я веду себя, как ребенок: что он скажет, я соглашаюсь. Когда же Виктор повел меня к стоянке таски, я была просто сражена. Отсюда до нашего общежития ехать ой как долго. И сколько это будет стоить?

В «Волге» новой модели пахло краской и ещё чем-то заводским. Шофер оказался человеком словоохотливым и тут же завил, что ему эту новую машину дали потому, что он передовик.

– Это правильно, – рассудительно заметил Виктор. – У нас на новые станки с числовым управлением ставят передовиков. Иначе нельзя.

Мы едем по отходящему ко сну городу, на улицах почти нет прохожих, редкие машины встречаются на нашем пути. Едем молча.

– Ты меня запомни, – говорит Виктор. Машину он не отпустил. – Скоро о нас в городе заговорят. Мы такое сейчас делаем, американцам мало не покажется, – о чем это он, я не поняла, но восприняла сказанное вполне серьезно.

Дождалась, когда красные огоньки «Волги» скрылись в темноте аллеи, и вошла в общежитие. Тоня и Клеопатра спали, а так хотелось поделиться происшедшим. И тем, что было во ВТУЗе, и тем, что было потом. Пора и мне в койку. Спать, спать, спать.

В начале июля я получила уведомление, что я стала абитуриентом института и что первый экзамен состоится двадцать шестого августа в понедельник.

С Яшей я встречалась ещё три раза. Один раз мы смотрели кино. Один раз он сводил меня в кафе «Север» и ещё раз он пытался переспать со мной на квартире какого-то своего приятеля. Не знаю отчего, но я не могла лечь с ним в чужую постель, и мы, рассорившись, расстались. Как оказалось, навсегда.

А вот с Виктором Лукиным у нас сложились хорошие товарищеские отношения. Я бывала у него дома, познакомилась с женой. Оказалось, что она учится в том же ВУЗе, что я, уже на третьем курсе, так что в учебе у меня почти не было проблем. Люся – так звали жену Виктора – отдала мне конспекты лекций, и я по ним умудрялась сдавать зачеты и даже экзамены досрочно.

В начале августа меня вызвал наш парторг.

– Тиунова, – скорчив гримасу, начал он, – ты у нас передовик, активно работаешь в местной ячейке профсоюза, в институт поступила, – лицо его приняло выражение фокусника или горе-фотографа, который сейчас скажет о птичке. – Надо подумать и о вступлении в партию.

Тут в меня опять бес вселился.

– Хорошо, что не в дерьмо.

Что тут началось! Парторг вскочил со стула, обежал стол, подскочил ко мне, руками замахал, рот открывает, но ни звука оттуда. Отдышался.

– Да знаешь, что я с тобой за такие слова сделаю?

– Знаю, – отвечаю и так ласково ему улыбаюсь. – Вы меня поцелуете.

– Сумасшедшая. Прав мастер, с тобой лучше не связываться. Пиши заявление, – листок бумаги положил и ручку свою дает.

– Чего писать-то?

– Пиши: я, такая-то.

Я его перебиваю:

– Какая такая? Рост? Размер обуви и все прочее?

– Прекрати, Тиунова, а то… – Тут и он рассмеялся, но целовать не стал.

В заявлении я написала, что желаю быть в рядах строителей коммунизма, что готова верно служить делу партии, её идеалам. Немного подумала и приписала: «Не пожалею ни сил, ни здоровья ради достижения главной цели в своей жизни». Уточнять, что это за цель, не стала. Это моя тайна.

– Распишись и поставь дату, – сказал парторг и опять скорчил рожу серьезности и недоступности. Отчего так происходит: стоит обыкновенному человеку занять мало-мальски ответственный пост, как он начинает изображать из себя большого начальника. Редким людям удается сохранять естественность и в хорошем смысле простоту. Таков был Федор, начальник треста и муж злюки жены Ольги.

Год я пребывала в кандидатах в члены КПСС. Настал час, и я предстала перед общим собранием коммунистов нашего цеха. Слава богу – не странно ли звучит это в устах будущего члена компартии, – в зале не было ни Клеопатры, ни Тони, и когда кто-то из зала задал мне вопрос о моем отношении к алкоголю, я спокойно ответила: «Отрицательно». Опять не уточнив, что именно я имею в виду.

Так закончилось для меня лето 1970 года.

 

Попутные ветры

В 1976-м году состоялись летние XXI Олимпийские игры в городе Монреаль. Я с интересом следила за сообщениями оттуда и все ждала, когда услышу имя Яши. Так и не дождалась.

Зато узнала, что, когда Монреаль получил право на организацию Игр XXI Олимпиады 1976 года, какой-то Жан Драпо сказал, что это будут «скромные Игры, на которых будут царить простота и достоинство в традициях величия человека». Это было сказано с учетом опыта прошлой Мюнхенской Олимпиады. Однако вскоре о достоинстве, традициях и величии пришлось забыть. Началась лихорадка. Расходы на «простые» сооружения во много раз превысили сметы: планировали 310 миллионов долларов, израсходовали, в конце концов, почти два миллиарда. Строительство шло в сложных условиях. Стояли жесточайшие морозы, процветало жульничество, подрядчики шантажировали оргкомитет. Ошибки строителей привели к трагической гибели тринадцати рабочих, ко многим несчастным случаям. То и дело возникали забастовки. Одно слово – капитализм.

Но вернемся в год 1971-й. Став членом КПСС, я тут же была буквально втянута в общественную работу. Если раньше наша профоргша поручала мне всякую мелочевку, то теперь меня затаскали в профком, все тот же Николай Арсеньевич «оседлал» меня.

– Ты молодой коммунист и должна своими поступками оправдать это высокое звание.

И понеслось. Сначала он поручил мне вести учет поступления членских взносов. Я ему: «А для чего у вас казначей?» Он мне в ответ: «Не перечь. Она ведет чисто технический учет, а ты должна анализировать, как и где, в каких размерах поступают взносы по всему заводу». И добавил незнакомое мне слово: «Ты будешь моим фискальным органом. Сравни сумму зарплат со взносами, поступающими в нашу казну».

Пошла в библиотеку и там, в словаре иностранных слов, узнала, что фиск – это казна, что фискалить – это доносить, а фискал – это такое должностное лицо, в обязанности которого входило тайное наблюдение за выполнением правительственных распоряжений. Я выбрала для себя последнее.

Такая работа увлекла меня. Скоро я обнаружила забавный факт: в некоторых профячейках взносы взимались не с полной суммы доходов. Не учитывались премии.

Доложила справкой Николаю Арсеньевичу.

– Я это подозревал, а теперь благодаря твоей работе я могу официально поставить вопрос на заседании профкома. Кое-кому здорово достанется.

Так и вышло. Три профорга получили выговоры. Не знаю, кто донес на меня, но я почувствовала, что меня сторонятся и даже побаиваются. Таким фактом я ничуть не огорчилась. Не в свой же карман я положила недостачу.

Одно огорчало меня: я перестала быть передовиком в цехе. Стали сдавать глаза. Дошло до того, что я запорола один очень важный агрегат. Мастер устроил мне выволочку при всех. Сильнейший удар по моему самолюбию. Стерпела, но назавтра пошла в поликлинику к окулисту. Ша, бэ и так далее. Оказалось, у меня близорукость на оба глаза, минус полтора.

– Я выпишу Вам рецепт на очки. Все время носить не надо, но в случаях, когда надо что-то рассмотреть на расстоянии или что мелкое, то надевайте.

На личном фронте у меня тоже сплошная черная полоса.

Расскажу об одном случае.

В начале ноября, а точнее в субботу второго числа, я поехала на Невский проспект в надежде купить чего-нибудь вкусненького в Елисеевском гастрономе. Очень я соскучилась по солененькой рыбке. У нас на Азове в это время полно свежепосоленной рыбы. Ночью выпал первый в этом году снег. Вышла во двор и пошла по нему. Хорошо-то как. Иду и тихонько напеваю: «Ты не пой, не свищи, по зарям соловей. Не тревожь, не буди». Так увлеклась, что не заметила идущего позади молодого человека.

– Вам бы на эстраду.

Черт меня дери, до чего хорош этот мужчина!

– Вы из Ленконцерта? – с ходу мне он понравился, и отчего же не познакомиться.

– В сферу моей деятельности Ленконцерт ещё не попадал, – улыбается сдержанно. Зубы белые-белые. Можно подумать, не свои. – Позвольте я Вас немного провожу.

Начались наши «провожания». Он женат, у него двое детей. Но не этот, в общем-то, обыденный факт поразил меня: он служит в милиции, не просто в милиции, а в ОБХСС. Об этой структуре я немного знаю. Те двое, что явились к Науму, тоже были из ОБХСС. И Родиона допрашивали сначала в этом заведении.

Дошли до остановки автобуса.

– Проводили? – с вызовом спрашиваю его. Он молчит и улыбается. Везет мне на улыбающихся мужчин.

– Проводил до остановки, но хотел бы сопровождать вас и дальше.

– Вам делать нечего? – нарочно говорю почти грубо.

– Основная масса людей в субботу отдыхает, я не исключение. Так как?

– Кверху каком. – Ну, думаю, теперь-то он от меня отстанет. Какое там! Приставучий, как овод.

– Автобус идет.

И правда, показался автобус. Тут уже не до разговоров, втиснуться бы. Сильные руки подхватили меня и буквально вставили в салон автобуса. Спиной, той её частью, что ближе всего к попе, я почувствовала некоторое, скажем так, напряжение. «Он сексуальный маньяк», – решила я, вспомнив один рассказ какого-то иностранного автора. В те годы в Союзе не знали такой напасти.

Водитель автобуса объявил, что он не тронется с места, пока пассажиры не позволят закрыть двери. Напор на мою спину усилился. Я терплю, находясь в положении попавшего в силки зверька.

Чем хороша езда в переполненном автобусе? Тем, что, как ни старается водитель, упасть тут невозможно. Но есть и минусы. Во-первых, все-таки тесновато, во-вторых, народ стоит по отношению друг к другу так близко, что увертывайся, не увертывайся, а запах чужого тела все равно одолеет тебя. Как жалко, что сопровождающий стоит позади, и я не могу почувствовать его запах. Запахи говорят о человеке не меньше, чем отпечатки пальцев.

Так мы и ехали почти до центра. Только на пятой остановке народ рассосался.

– Куда мы едем? – спросил он, когда наши тела развернулись лицом к лицу.

– Откуда мне знать, куда Вы едете. Я еду на Невский. – Честно говоря, мне не хочется, чтобы он исчез.

– Прогулка по Невскому проспекту была любимым занятием русского советского писателя графа Алексея Толстого. – Для чего он мне это говорит? Хочет показаться мне шибко образованным?

– Мне помнится, что и другой великий русско-украинский писатель любил гулять по Невскому. Со своим носом.

– Определенно, вы мне нравитесь, – сказал и элегантно склонил голову. Черт меня дернул, я ему дала щелбана по лбу. Но и это его не рассердило. – Начало тактильного контакта положено. Нам выходить. – Опять его сильные руки почти вынесли меня на тротуар. Окружающие нас граждане удивленно зашикали.

В гастроном № 1 мы вошли вместе. Аркадий – так этот сильный и красивый мужчина представился мне – интересно рассказывал о купцах Елисеевых, об их магазинах.

Попытался Аркадий оплатить в кассу мои покупки, но я на корню пресекла эти попытки.

– Я женщина самостоятельная, прилично зарабатываю и могу заплатить за продукты.

– Хочу узнать, а крымское вино входит в Ваш перечень продуктов? – хитрец этот Аркадий. Я сразу поняла, чего он хочет, но ответила уклончиво.

– Спиртные напитки, а также лимонады и другие тонизирующие напитки относятся к группе продовольственных продуктов, но стоят обособленно, – говорю какую-то ерунду. Жду реакции.

– Вы товаровед?

– Я простой рабочий, электромонтажник. – И тут я вспомнила о рецепте на очки. Вероятно, дурное воспоминание отразилось на моем лице, потому что Аркадий взял меня за руки, заглянул в глаза и спросил:

– Что Вы? Этим надо гордиться. А то развелось у нас всяких эмэнэсов. Ни черта не делают. Целыми днями стоят в курилках и точат лясы. Их бы как в Китае в деревню.

– Вы маоист? – немного успокоившись, спросила я.

– Давайте, Ирина, посидим где-нибудь. Поговорим.

Я уловила в его голосе просящие нотки, это не шло к его сильной фигуре. Об этом и сказала:

– Не надо плакать, Вы сильный, а говорите, как обиженный малыш.

– Неверный посыл. Предлагаю обсудить этот и другие вопросы в обстановке комфорта, – подхватил меня под руку и повел в сторону Московского вокзала. Суббота, и народу на Невском проспекте масса, так что идти под ручку несподручно, и мы вынуждены были разъединиться. И все равно Аркадий исхитрялся коснуться меня, то рукой, то даже плечом. Меня это немного смешило, не дети же мы.

Прошли квартал, меня этот поход истрепал изрядно. Ненавижу шляться просто так. Даже в детстве, у нас на Азове, я никогда не болталась просто так. Ставила цель и шла. Улучив момент, когда наши с Аркадием курсы сошлись, я успела сказать:

– С меня довольно. Мне осточертело толкаться, свернем куда-нибудь.

– Наберитесь терпения, Ира, – Аркадий крепко схватил меня за руку. – Нам осталось пройти сто метров.

Аркадий, наподобие атомного ледокола «Ленин», разрезает толпу прохожих, и мы скоро оказываемся перед дверьми ресторана «Невский».

– Теперь послушайте меня, Ирина. Моя фамилия Невский, так что вы будете обедать на Невском проспекте в ресторане «Невский» со старшим следователем Управления ОБХСС ГУВД по Ленинграду и Ленинградской области.

Оказалось, что дверь в ресторан заперта, а на стекле бумажка: «Санитарный час».

– There is no barrier, – неожиданно для меня сказал Аркадий по-английски. И пускай я в школе изучала немецкий язык, слово «барьер» я поняла.

– Вы привыкли преодолевать барьеры?

– Знание иностранных языков в наше время просто необходимо, – говорит этот странный следователь и стучит в стекло. Стучать пришлось недолго, за стеклом появилась красная толстая физиономия швейцара. Он без слов начал тыкать пальцем в бумажку.

– Глядите, что сейчас будет, – со смешком сказал Аркадий и достал красную книжицу. Приложил её к стеклу. Швейцар округлил глаза, почему-то вытер тыльные стороны ладоней о штаны и открыл дверь.

– Сейчас позову старшего, – скороговоркой сказал он и опять вытер ладони.

– Да Вы так не волнуйтесь. Ишь как вспотели. И старшего звать не надо, – Аркадий улыбнулся и добавил: – Пока. Мы и так пройдем.

В вестибюле за низким столиком сидели три человека и что-то кушали. Один из них, дожевывая, грубо сказал:

– Какого черта, не видишь, что ли, люди отдыхают?

– Вижу, что люди на работе пьют водку, потому сейчас составлю протокол и ваш кабак прикрою, – опять сует свою красную книжицу в лицо говорившему.

– Гражданин начальник..

Жующий не договорил, его прервал Аркадий:

– По какой статье срок отбывал?

– Сто шестьдесят восьмая, часть вторая, гражданин начальник. – Официант встал по стойке «смирно». – Судимость снята.

Стушевался малый, мне это понравилось: рядом со мной человек, который может поставить хама на место.

– Веди в зал, – командует Аркадий Невский и хитро подмигивает мне. Мы заодно. Это вселяет в меня уверенность в том, что с этим мужчиной мне будет ничего не страшно. Естественная тяга женщины к мужчине – опоре и защите.

В ресторане «Невский» пусто, не обманула вывеска. Официанты перетряхивают скатерти и застилают ими же столы изнанкой кверху. Создают видимость чистоты. Тот, что встретил нас в гардеробе, провел нас к столу в конце зала.

– Тут вам будет удобно. Оркестр начинает играть в семь вечера, так что ничто не помешает разговору. – С первого взгляда показавшийся грубым типом, он выказал себя вполне воспитанным человеком.

– Скатерть смени, – говорит Аркадий, и сам не торопится сесть, и мне не предлагает стула. Вероятно, тон, с которым это было сказано, подействовал на официанта, и он поспешил за ширму за новой скатертью. Сменил не только скатерть, заменил столовый набор, вместо сильно загрязненных солонок и перечницы он поставил новенький блестящий мельхиором набор.

Наконец, мы уселись. Меня интересует, что закажет мой новый кавалер. К нам никто не торопится подойти и принять заказ.

Аркадий спокойно сидит и молчит. Я так не могу и начинаю сама.

– Расскажите, чем вы занимаетесь в своем ОБХСС.

– Наше Управление работает по выявлению и пресечению особо крупных хищений социалистической собственности, – казенно отвечает Аркадий.

– Так скучно. Расскажите какой-нибудь забавный случай. Что так просто сидеть.

– Я скучать не умею. Забавных случаев у нас не бывает. Какая может быть забава в том, как один прохвост обокрал государство на десятки тысяч рублей, а другой брал взятки у трудящихся? Вы на своем месте производите материальные ценности, а они ваш труд, можно сказать, сводят на нет, девальвируют.

Подошел официант, не тот, который был судим, другой, пожилой и лысый.

– Прошу, меню, – положил по корочке мне и Аркадию.

– На закуску могу предложить свежую осетрину.

– Осетрина не может быть несвежей, – улыбаясь, говорит Аркадий. – Если она не свежая, то она уже не осетрина.

– Ценю Ваш юмор, мы тоже классиков читали. Нести?

– Неси, любитель классики, и графинчик не забудь.

– Даме тоже водку?

– Даме тоже водку, – отвечаю я. Аркадий и официант переглянулись. Аркадий с улыбкой, лысый с укоризной. Да пошел он к чертям. Я женщина свободная, что хочу, то и пью.

Официант ушел походкой человека, страдающего геморроем.

– Водку давно начали пить?

Это меня взбесило. Он может опекать и защищать меня, но до определенного мной предела.

– С детства пью. Мой папаша был запойным алкоголиком, – с вызовом лгу я.

– Ира, мне лгать бесполезно. Я и не таких… – он остановился и задумался. Я ему помогла.

– Раскалывал? Так, что ли, это у вас называется?

– Это жаргонное слово, но вы правы, именно так я и хотел сказать.

Вернулся лысый официант, несет одной рукой поднос. Разлил водку, обтер горлышко графина салфеточкой.

– Приятного аппетита, – удалился.

– Бедняга, – сказал Аркадий, проводив его взглядом, – ему бы к проктологу обратиться.

– Благодарю, – скорчила рожицу, – подняли аппетит.

– Sorry, – опять по-английски говорит Аркадий и неожиданно для меня целует мне руку.

– Прощаю. Ваш тост.

– Выпьем за нашу встречу.

«Сейчас, – думаю я, – предложит выпить на брудершафт».

Нет, не предложил.

Осетрину я ела второй раз. Вкусно. Жалко, мало её. Жила у моря и привыкла к рыбе. Рыба рыбой – хочется горячего, и в смысле пищи, и в том смысле, чтобы Аркадий был погорячее. Больно он спокойный и холодный, как тот айсберг, о котором поет Алла Пугачева. Кстати, здорово поет эта певица.

– Ирина, – ожил мой новый знакомый, – предлагаю взять свиную отбивную. Вкусно и сытно.

«Рассудительный ты мой», – про себя говорю, а вслух отвечаю иное:

– Свинину? Это слишком жирно. Я бы скушала чего-нибудь попостнее. Говядины отварной, например.

– Как скажешь.

Мне уже становится скучно с этим милиционером. Мне подавай драйв – так, чтобы мурашки по коже.

– Нет, – капризно говорю я, – говядина слишком постна. А есть тут бефстроганов?

– Как скажешь, – он издевается надо мной.

– Я спросила, Вы не ответили, – желаю я, чтобы он рассердился.

– Бефстроганов в меню стоит. Заказать?

Лысый официант подошел, а при нем я продолжать не могу.

– Бефстроганова нет, – говорит официант.

– В меню есть, – возражает Аркадий.

– Вы внимательнее смотрите, рядом с ним стоит крестик. Это значит, его нет.

– Настоящий идиотизм. – Наконец-то я вижу Аркадия рассерженным. – Почему я должен разгадывать ваши ребусы? Вычеркни, и я пойму.

– Вы, товарищ, не шумите. Меню отпечатано в типографии, его портить нельзя. Завтра повар сготовит бефстроганов, мы крестики сотрем. Заместо бефстроганова можно скушать гуляш. По сути это одно и то же. А ещё лучше, вы покушайте наше фирменное блюдо – бифштекс по-невски. Это блюдо у нас в меню постоянно.

До чего рассудителен и спокоен это лысый, страдающий геморроем мужчина. А говорят, такие люди раздражительны.

– Неси. – Аркадий начинает сердиться всерьез. Это мне определенно нравится.

Пока официант ходил за их ресторана фирменным блюдом, я ещё раз попыталась разговорить Аркадия.

– Вы меня доняли. Хорошо, расскажу один почти курьезный случай из моей практики. – Пьет он красиво. – Год назад к нам поступил сигнал, что директор одного из комиссионных мебельных магазинов по дешевке скупает антикварную мебель, с помощью подельника реставрирует её, а потом продает по завышенной цене вне магазина. – «Это же просто здорово, – подумала я, – человек предприимчивый». – Доход от такой незаконной деятельности по моим подсчетам составлял не одну тысячу рублей.

Вернулся наш бедняга лысый официант, и опять он несет поднос полный тарелок оной рукой. Мастер.

– Приятного аппетита. – Это у него дежурная фраза. Жду, когда Аркадий продолжит, но он сосредоточенно рассматривает фирменное блюдо.

– Вот и тут обман. – До чего они, милиционеры, дотошны. – Обыкновенный антрекот, оформленный немного иначе, а наценку установили грабительскую.

– Вы всегда вот так, ко всему с придирками?

– Это профессиональное, – спокойно отвечает Аркадий. – Но, если бы не наша служба, то всякого рода проходимцы, взяточники и прочий антиобщественный элемент разворовали бы всю страну и вас, честных граждан пустили по миру.

– Чего с нас, честных граждан, взять-то? – пытаюсь я раззадорить Аркадия, но ему все нипочем, он спокоен.

– У Вас лично, может быть, брать нечего. – Это обидело меня: не такая я уж бедная – вспомнила о коробочке Наума и невольно ухмыльнулась. – Нечего улыбаться. Или Вы миллионер Корейко? Что-то непохоже. – Ну и взгляд он бросил в мою сторону.

– Миллионер не миллионер, а не бедствуем. По одежке не судят.

– Вашему вкусу позавидовала бы любая модница из Парижа. – Он льстец. Так и сказала:

– Мой папа говорил: «Лесть – самая страшная разрушительная сила». Так что не тратьте силы.

– Ваш папа был философом?

– Мой папа работал в порту старшим стивидором. – Вижу, Аркадий немного смущен и как человек сильной воли пытается это не показывать.

– Как Вам их фирменное блюдо?

– Ничего особенного. Обыкновенная поджарка.

Подошел лысый, страдающий геморроем официант и задал традиционный вопрос:

– Еще чего-нибудь заказывать будете?

Мы с Аркадием переглянулись, ответил он:

– Рассчитайте. Наелись вашей фирменной подделки.

Официант сделал вид, что не заметил издевки, молча положил квиток счета на стол, ушел, не дожидаясь расчета.

Посещение ресторана «Невский» с товарищем Невским прошло для меня как-то очень уж обыденно. Осталось такое впечатление, как будто я побывала в пельменной.

Не такого мнения был Аркадий. По выходе из ресторана он заявил:

– Давно я так не сидел в ресторане. Вообще, я в ресторанах бываю очень редко и тем более с женщиной.

– Говоря «так не сидел с женщиной», Вы подразумеваете, что так скучно? – не унимаюсь я.

– Ей-богу, Вы заноза. Что я ни скажу, Вы обязательно шпильку вставите. Но продолжайте в том же духе, мой отец моей маме говорил, что она для него оселок, о который он оттачивает свой характер.

Мы перешли Невский проспект, свернули на Владимирский. Мне было безразлично, куда ведет меня этот красивый, статный и чуть-чуть занудливый мужчина. Он мой поводырь. Так внедрился в мою жизнь Аркадий Давыдович Невский. Редкий случай, когда еврей служит в органах МВД.

Мы дошли до Театра им. Ленсовета. На афише значились спектакли, но мне было не до них. Меня интересовало в тот момент совсем иное: куда ведет меня он.

– Разрешите мне взять Вас под руку?

Я сама положила свою руку ему на предплечье. Токи высокой частоты пробежали между нами. Свернули на Колокольную улицу.

– Тут я живу.

Вот вам фокус. Мы встретились на окраине, а живет он в центре.

– Вопрос: а что Вы делали рано утром у нас?

– Ответ: навещал одну даму. Не подумайте ничего неприличного. Даме этой семьдесят три года, она почти слепа и не в состоянии сама себя обслужить в полной мере. Вот я два раза в месяц привожу ей продукты.

Ужасно мне любопытно, что за дама такая, чтобы молодой мужчина ездил черт-те куда для того, чтобы ей было чего покушать.

Аркадий без моих вопросов ответил так:

– Мой сослуживец пять лет назад погиб при исполнении служебных обязанностей. Получилось так, что в тот день я должен был ехать на задержание особо опасного преступника, но я, Вы уж меня простите, заболел животом. С поносом не очень-то повоюешь. Так что, выходит, он вместо меня получил пулю. Марфа Петровна – его мать.

По натуре я человек не сентиментальный, но тот факт, что Аркадий взял на себя заботу о матери погибшего друга тронул меня до слез. А то, что кто-то другой погиб, а не Аркадий, я пропустила мимо ушей.

– Ирина, прошу Вас, не обращайте внимания на тот кавардак, что застанете у меня, – переменил тему Аркадий. – Это комната моей матери, сам я живу с женой и ребенком.

«Какая наглая откровенность», – подумала я тогда, чтобы позже оценить по достоинству честность Аркадия.

– Живу с семьей в квартире её родителей, так сказать, примаком. Тут прописан и иногда посещаю, чтобы соседи не подали в суд. Очень им хочется отсудить мою комнату.

Описанием жилища, где не жил, а был только прописан Аркадий, утруждать себя не буду. Ограничусь одной фразой: пахло в комнате болезнью. В атмосфере запахов лекарств для сердечников произошла наша первая физическая близость.

Аркадий выказал себя в постели энергичным и неутомимым любовником. Но особенно мне было приятно то, что он больше заботился о моих ощущениях, нежели о своих. Я ясно выразилась?

Аркадий курит в форточку, я сижу на низком кресле и пью приготовленное им питье: клюквенное варенье, растворенное в «Полюстрово». Вкусно. Тут Аркадий неожиданно продолжает рассказ о каком-то нечестном, но очень предприимчивом человеке.

– Звали его… – Мне пришлось перебить Аркадия для того, чтобы вспомнить, о ком идет речь. – Того директора комиссионного магазина, что скупал антикварную мебель по дешевке. – Я быстро закивала головой. – Звали его, – продолжал Аркадий, – Ашотом Врамовичем Саркисяном. Лет ему было тогда сорок три, весил он восемьдесят килограммов при росте в один метр шестьдесят три сантиметра. Мне пришлось видеть и его супругу. – Аркадий докурил сигарету и пересел рядом со мной прямо на пол. Это мне определенно понравилось. – Звали её просто, Мария, но была она ярко выраженной представительницей армянской нации, была черноволоса, броваста и имела формы героинь картин Рубенса. – Как жаль, что мне не удалось попасть в Эрмитаж, а то я бы живо представила жену Ашота. – Над верхней губой у неё чернела щеточка усов, а сами губы были накрашены ярко-красной губной помадой. Но речь не о ней. Ты слушаешь меня? – уловил-таки, что в тот момент мой взгляд был направлен, простите, на его гульфик, и думала я о том, у всех ли это мужчин, когда они так живо говорят о женщинах, случается такое. Быстро закивала и почувствовала, что краснею. – Ашота Врамовича мы заключили под стражу на установленный законом срок, дальше нам предстояло за эти семьдесят два часа собрать достаточную для представления в суд доказательную базу. И вот тут начинается то самое, курьезное. Получив ордер на обыск в квартире Саркисяна, мы группой отправились по адресу. По нашим данным, в квартире его масса этой самой антикварной мебели и других вещей. Звоним, никто не открывает, а за дверью какой-то необычный шум. Такое создается впечатление, что там что-то то ли ломают, то ли наоборот, собирают при помощи молотка. Время было зимнее, и сквозь щели дует морозным воздухом. Ломать дверь не пришлось, сама хозяйка открыла. Лицо раскрасневшееся, ладони в царапинах. «Тут что-то не так», – решил я и сразу прошел в большую комнату. План квартиры мы получили в ЖЭКе. Войдя в залу, я сначала ничего не понял: отчего зимой окно в ней открыто. «Неужели он тоже с юга?» – подумала я. Так только там называют самую большую и красивую комнату. – В него даже снежинки залетают. В зале из мебели один большой сервант и диван кожаный. Ни стульев, ничего более мелкого из мебели. Жена Ашота Врамовича вокруг меня бегает и что-то по-армянски лепечет.

– В чем курьез? – не терпится мне.

– Торопишься. Ладно, скажу сразу. Дело в том, что эта толстая и с виду неповоротливая женщина умудрилась выбросить в окно шесть стульев венской работы, ломберный столик с инкрустацией натуральным янтарем и туалет с накладными бронзовыми амурчиками. Внизу снегу намело высотой с метра, и они сделали, говоря языком пилотов, мягкую посадку.

– Ну и что? Все равно разбились, – уточняю.

– Ничего, не разбились, так, немного покорежило. У них с дворником уговор был. Тот ждал и должен был эти вещи, что стоили не менее двух «москвичей», к себе утащить. Но более того, у нас в Управлении оказался крот.

– Зачем вам крот? Он даже мышей не ловит, – спрашиваю и получаю в ответ смех.

– Крот, по-нашему, – это предатель.

– Ничего себе, такое симпатичное животное, и за что его так?

– Крот под землей лазает, предатель тоже землю роет. Он и сообщил Саркисянам о предстоящем обыске. Основную массу ценностей преступник успел увезти из квартиры.

Я заметила, что Аркадию стало неинтересно рассказывать, и сама прервала его, тем более что мне было пора сматывать удочки, а то продукты скиснут.

– Я провожу тебя. – И он проводил меня до дверей общежития.

С Аркадием мы стали встречаться довольно часто. Он водил меня в театр, кормил в ресторанах. Наши романтические встречи проходили в той комнате, где я и он впервые стали близки. Но это все стало возможным после нового года и после такого смешного происшествия.

Новый 1972 год я встретила с подругами в общежитии. А вот что произошло первого января. Это была суббота, и мы с девочками не торопились покинуть наши кровати и решали все тот же вопрос: кому идти за пивом?

В тот момент, когда Тоня решила вылезти из-под одеяла и покурить у форточки и из одежды на ней были только трусики, дверь отворилась и в проеме показалась рука с бутылкой «Советского шампанского». Визгом встретили Аркадия мои подруги. Мне вспомнился кинофильм «Девчата», одна я громко рассмеялась.

– Скажите, девушки, – Аркадий не посмел показаться лицом и говорил нарочно громко, – я правильно попал? Ирина Тиунова тут живет?

Ответила Клеопатра, все ещё лежа в постели совершенно голая.

– Ирина Тиунова тут кушает и спит, а где и с кем она живет, мы не знаем.

В ответ смех Аркадия.

– С кем она будет жить, мы скоро узнаем. Войти можно уже?

Он что, сквозь дверь видит, что мы не совсем одеты?

Аркадий вошел к нам в комнату через две минуты. Столько времени потребовалось нам, чтобы самим одеться и привести комнату в более или менее приличный вид.

– Прошу! – провозглашает Клеопатра, и в комнату входит Аркадий. В одной руке у него та самая бутылка шампанского, а в другой большой бумажный пакет. На нем серое драповое пальто, на голове шапка-ушанка из меха нутрии.

– Здравствуйте, товарищи женщины. – Вижу, Аркадий смущен, это очень странно. Я решаю помочь ему.

– Девочки, это мой друг Аркадий. – Кто тянул меня за язык? Я добавила: – Он служит в ОБХСС.

– Ой, гражданин начальничек, – начала Тоня, – так что же, мы ничего такого не сделали, чтобы нас вот так сразу-то.

Аркадий не стушевался и поддержал игру:

– У нас говорят так: был бы человек, а статью мы найдем. Где тут у вас можно расположиться?

– Это смотря чем Вы намерены заниматься, – это вступила Тоня.

Я молчу. Меня одолевают противоречивые чувства. Одно дело быть с Аркадием наедине или среди незнакомых людей, и другое – в обществе моих заводских подруг. Аркадий ничуть не тушуется. Какой у него характер: спокойный, выдержанный и доброжелательный. Такой к кому хочешь войдет в доверие. Я вспоминала, как он говорил мне как-то после наших любовных игр: «Я придерживаюсь при допросах подозреваемых такой тактики: прежде всего надо его расположить к себе».

– Вы хотите устроить нам пир? – миролюбиво спрашивает Клеопатра.

– Пускай это будет пир.

Аркадий смотрит на Клеопатру взглядом самца. Мне это жутко не нравится, и потому я говорю довольно резко:

– Какой такой пир? Мы новый год уже встретили.

Девчонки мне знаки подают: чего, мол, выступаешь, нам хочется же. Аркадий поет им в унисон:

– Завтра выходной, можно расслабиться. Верно, девушки?

А моим девушкам лишь бы выпить на дармовщинку, тем более что во рту сушняк. Шампанское – это не пиво, но и оно сойдет. Я сдалась: самой тоже хочется привести организм в норму.

Стол мы выставили на середину комнаты. Кровати сдвинули в одну сторону. Замысел моих подруг мне ясен: они намерены устроить танцы. На новый год Тоне в цеху товарищи подарили радиолу. Пускай у нас только две пластинки, но и того достаточно.

Замечу: все это происходит в восемь утра. Обитатели общежития ещё спят, долго они гуляли в эту ночь.

Клеопатра достала из чемодана, с которым, по её словам, она приехала в Ленинград семь лет назад из Великих Лук, белую скатерть, Тоня собрала испачканную ночью посуду и ушла на кухню мыть её. После того, как Клеопатра застелила стол, она поглядела на нас с Аркадием и заявила, что Тоня одна с посудой не справится и ей надо помочь. Мы остались одни. Ни я, ни Аркадий не испытывали каких-либо лирических чувств, но неловкость все же была. Мне было неловко от того, что он увидел, в каких условиях я живу; он, по-моему, стеснялся меня. Привык чувствовать себя хозяином положения, в ресторане, в комнате умершей матери, но не в комнате общежития, где мебель казенная, за стенами полно чужих и незнакомых людей и вот-вот вернутся мои подруги.

– Зачем ты пришел? – решила нарушить молчание я.

– Я решил развестись, и пришел, чтобы сделать тебе предложение.

– На чужом горе свое счастье не построишь, – ответила я, хотя в первое мгновение меня посетило чувство радости. Никто до сей минуты не делал мне предложение выйти замуж.

– Мы с женой давно стали чужими. Жили по инерции. Саше – это сын мой – уже восемь лет. Он все соображает и тяготится.

Наше объяснение прервали вернувшиеся девочки.

– Чего вы стоите как истуканы?

Тоня несет в тазу помытую посуду, Клеопатра – кастрюлю, из которой исходил аромат сваренной картошки.

– Аркадий, открывайте шампанское.

Спасибо подружкам, они избавили меня от дальнейших объяснений с Аркадием.

Одним «Советским шампанским» мы не ограничились. У Аркадия была припасена бутылка русской водки «Столичная». Я задала вопрос, почему шипучее вино, которое выдумали французы, называется «Советским», а русская водка – «Столичная», а не тоже «Советская».

– Ирине не наливать, – такая вот реакция у моих подружек на мной заданный вполне естественный вопрос. Однако и Аркадий решил, что я пьяна и предложил мне лечь и поспать. Тут меня опять посетил чертик, и я сказала, четко выговаривая все буквы:

– Он предлагает мне поспать с ним, а я спать с ним не желаю, я любить его желаю.

Практически на этом для меня наш банкет закончился. Как ни грубы с виду были мои подружки, но такого они перенести не смогли, и вдвоем уложили меня на кровать, а так как наши кровати были сдвинуты в угол, то я оказалась как бы наказана не стоянием, а лежанием в углу.

Что было потом, я, естественно, не знаю, «Советское шампанское», сдобренное русской водкой сыграло с моим организмом страшную шутку. Мое серое мозговое вещество ушло в глубокий, на грани отключки, сон. Сколько я спала, мне неизвестно. Одно было ясно: я проспала свою помолвку.

Когда мои глаза с трудом открылись, в комнате было уже темно – впрочем, в январе темнеет рано, – и стояла невероятная тишина. Не то чтобы совсем тихо, нет, где-то за окном кто-то пел дурным голосом популярную в те годы песенку о черном коте, которому фатально не везет. Слабым тихим голосом я позвала подруг: «Тоня! Клепа!», но ответа не получила. Очень хотелось пить, и я медленно, стараясь не растревожить больную голову, вылезла из-под шерстяного одеяла, озноб охватил меня. «Умираю», – шептала я и пыталась занять вертикальное положение, хотя бы той частью тела, что выше талии. Первая попытка закончилась рвотным позывом. Пришлось вернуться в горизонтальное положение. Голова идет кругом, тело сотрясают судороги озноба. Постепенно начинаю понимать, что это не простое похмелье: опыт есть. Это что-то похуже.

Впала в беспамятство и пришла в себя от того, что мне в лицо кто-то брызгал водой – великая это гадость. Сквозь кожу век ощущаю свет, он режет, он слепит до боли в глазных яблоках.

– Тонька, – голос Клеопатры изменился настолько, что я узнаю его с трудом, – а Ирка, кажется, дала дуба.

Такое заключение меня не могло никак устроить, и я разинула рот и издала рык зверя. Мне вторит Антонина, через секунду наш дуэт переходит в трио, присоединилась Клеопатра.

– Чего орете?! – прерывает этот звериный концерт соседка. – Пожар, что ли?

Первой остановилась Антонина.

– Ирка помирать собралась, но ожила, – более идиотский ответ придумать трудно.

– Как не помереть, – спокойно говорит соседка, – если вы третий день бухаете.

Откричавшись, мы, и я тоже, стали смеяться: истерика.

На следующий день после того, как мы: Тоня, Клеопатра и я, выпили каждый не менее литра воды с клюквой, простите за выражение, проблевались, стали думать, от чего с нами такое случилось. Выдвигались различные версии, но единогласно пришли к выводу, что Аркадий намешал в водку – в шампанское не подмешаешь же – какую-то отраву.

– Девки, – зашептала Антонина, – он извращенец. Я в газете читала о таких. Подмешивают девушкам отраву, они теряют сознание, а такой гад их насилует.

– Интересно у тебя получается, – возражает Клеопатра, я молчу. Все-таки Аркадий мой приятель. – Он отравил одну Иру, а нам предложил погулять. Он что, дурак полный?

– Ты что, не помнишь, как он на меня посмотрел перед тем, как отвалил? – Мне становится интересно, как это мой женишок поглядел на мою подружку.

– Попрошу подробнее с этого места, – говорю и встаю со стула.

– Как-как? – заволновалась Антонина. – Как кобель на суку. Вот как. Мужики все одинаковы. Им покажи ножку, они готовы под юбку залезть.

– А ты не показывай. – Я опять села, все-таки отравление действует ещё.

– Мне чего, в портках ходить?

Наш спор прервал стук в дверь.

– Ага! – то ли злорадно, то ли радостно сказала Тоня. – Наш отравитель явился. Входи! Не заперто.

Вошел мужчина, милиционер, но не Аркадий. И сразу с порога:

– Кто тут Тиунова Ирина?

Девчонки разом на меня пальцами.

– Вот она! – Глаза вылупили, ждут, что дальше будет.

– Собирайтесь, товарищ Тиунова.

Девочки аж подпрыгнули, и Тоня не удержалась:

– Товарищ милиционер, а за что Ирину?

– Все вы так, – как бы обиделся милиционер, – если милиция, то обязательно какое-то преступление. Товарища Тиунову ждет один наш товарищ.

– Чего сам этот ваш товарищ не пришел? – не отстает Тоня.

– Не вашего ума дело. Значит так надо. Товарищ Тиунова, машина ждет внизу, поторопитесь. – Ушел.

– Это он, – говорит Клеопатра, – твой Аркадий. Сам прийти постеснялся, милиционера прислал.

Подружки помогли мне собраться и проводили до выхода. Выходить на мороз не захотели и наблюдали за мной из-за стекла. Машина с синей полосой по борту и надписью «Ленинское УВД» стояла прямо у крыльца общежития. Тот милиционер, что приходил к нам, сел впереди, а мне предложил сесть позади.

– Трогай, – приказал шофёру, и мы поехали. Куда? Зачем? Оттуда мне знать.

Едем быстро, иногда нарушая правила. В машине тепло, и меня потянуло в сон. Задремала и очнулась тогда, когда пахнуло холодом.

– Приехали, вылезайте. – Сам не выходит.

– Куда идти? – я сержусь.

– Видишь, женщина в халате стоит? Она тебя проводит. Иду уж. Некогда мне.

Улица, куда мы приехали, мне незнакома. На тротуарах сугробы, с крыш свисают сосульки. «Что за медвежий угол», – думаю я, а женщина уже подходит ко мне.

– Ирина?

– Ирина, – отвечаю и вдыхаю больничный запах. Хлорка и ещё что-то.

– Иди за мной, – командует и идет к двери, над которой надпись «Приемный покой». Точно, больница. У меня ёкнуло. «Аркадий заболел». Учти, тут инфекционная больница, ничего руками не лапай.

Мимо прошли двое, мужчина и женщина, он в пальто просто, она тоже в пальто, но на нем белый халат. Дикость какая-то. Лицо у мужика желтое-желтое.

– Гепатит, – коротко прокомментировала моя сопровождающая, – писец мужику, детей больше не настрогает. Идем быстрее, продрогла я уже. – На моей тетке халат надет на телогрейку, на голове платок, но мороз крепчает же.

Пришли в новое кирпичное здание, мне предложили снять уличную обувь и надеть тапки. Размером они были велики, и мне приходилось пальцами ног удерживать их при ходьбе. Белый халат, что дала мне сестра, также был велик и пах хлоркой. В таком обличии меня повели в отделение.

– Тут у нас лежат те, кто с брюхом мается, – говорит другая женщина, что приняла меня от той, что встретила на улице, – кто с чем. Сальмонеллез в основном. После нового года таких полно. Нажрутся невесть чего и прямиком в бараки. Твой тоже тот ещё герой, привезли по скорой прямо с улицы. Слава богу, не замерз.

– А почему вы решили, что он мой?

– С ним не поспоришь. Раз сказал, ты евоная жена, так и есть. Ишь, милиционеров за тобой отрядил. Начальник, как же.

Аркадий лежал в палате, где кроме него было еще три человека. Как только я вошла, они поднялись с коек и вышли.

Глянула я на того, кто сутки назад предложил мне выйти за него, и до того мне стало противно, что хоть два пальца в рот. Вот такой у меня характер: не терплю немощь и слабость в мужчинах. Ненормальная я, да? Что поделать, я такая. Он на меня смотрит, как побитая собака, помощи просит. Не умею я притворяться, потому на моей физиономии отразились все те чувства, о которых я вам сказала. Аркадий все понял, приподнялся на подушке и говорит тихо, но внятно:

– Поглядела? И я тебя всю увидел. Иди уж.

Я и пошла, а он мне вслед:

– Запомни этот момент. Я поправлюсь и приду ещё. Тогда и поговорим.

Сильно! Это мне нравится. Сила и напор – вот мой девиз. Не забыли, какую цель в жизни я себе поставила? Забыли, не забыли, а как я буду отсюда выбираться – вот вопрос. Я же уснула по пути и дороги не отмечала. Пошла наобум направо. Дура дурой, мне бы налево, к центру, а не наоборот.

Замело, похолодало, у меня в животе кукиш кукишу показывает, мы с девчонками даже пивка не попили, а ночью нас так вывернуло, что кишки слиплись.

– Гражданин, – говорю мужчине, – не подскажете, как мне к метро «Площадь Восстания» добраться?

– Хорошо новый год встретила? Хочешь глоток для согреву?

– Я бы глотнула, но со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

– Поправимо. – Чудак человек, достает из кармана полушубка пакет, на морозе запах копченой рыбы, у меня слюнки потекли.

Оказалось, этот мужчина работает в инфекционной больнице санитаром в морге, отбарабанил, – так он сказал, – сутки и теперь идет домой, а там никого.

– Бобыль я. Дочка выросла, сделала папе ручкой и умотала с каким-то хреном с бугра в Мурманск, – выразился откровеннее, но не стану я повторять за ним, – зайдем за угол, чтоб не дуло.

Его не волнует, что кто-то может увидеть нас, пьющих водку на улице. Граненый стакан мужчина обтер тряпочкой, смоченной той же водкой, рыбу разделал ловко и быстро.

– У нас в больнице с гигиеной строго, – говорит он и наливает водку. – Мой начальник – патологоанатом Лев Львович говорит: «Безопаснее дерьмо скушать, нежели одну холерную палочку лизнуть».

Смеётся. Ему смешно, а как представлю, что он сутки провел с покойниками, меня дрожь пронимает. Водка согрела кишки, а рыба была сочна.

– Так, говоришь, тебе в метро надо?

– Надо, меня сюда на милицейской машине привезли.

– На опознание? – с пониманием говорит санитар.

– Можно и так сказать. Мне в метро надо.

– Зачем в метро. Ты сюда на машине приехала и уедешь на машине. Сейчас домой зайдем, я переоденусь и отвезу тебя. Приглянулась ты мне. – Откровенно, но меня это не смущает.

– Выпивши и за руль?

– Зажую орешком, ни один гаишник не учует. Да и кто в это время ловить будет?

Это надо же, как живет санитар морга! Комната большая, мебель стильная, на стенах картины, почти такие же, как у Наума Лазаревича, в буфете хрусталь и много маленьких фарфоровых чашек.

– Звать меня Павлом. Чашками заинтересовалась? – Углядел-таки. – Это моё хобби. Собираю чашки костяного фарфора Ломоносовского завода. А тебя как звать. – Я назвалась. – Ишь какое совпадение, мою жену тоже Ириной звали. Она у меня певицей была в Малом театре, альт. Я её за голос полюбил. Как она пела русские романсы!

Моему удивлению нет предела. Спрашиваю:

– Вы санитар, а она певица, как так?

– Пойди, сядь в кресло, а я пока переоденусь. – Скрылся за створкой шкафа, оттуда говорит: – Когда она была певицей, я служил в прокуратуре. А как она умерла, стал пить запойно. Кто будет такого держать на государевой службе. Поперли. У нас с Ириной была квартира, все пропил. Одну машину оставил.

– А это всё? – я обвела рукой комнату.

– Это-то? Это все трудом праведным. Жена умерла семь лет назад. Два года пил, а когда со службы выгнали, дочь квартиру разменяла и уехала, тут я очнулся как от страшного сна.

Вышел. Ах, как он преобразился! Джинсовые брюки – это дикая редкость, рубашка в клетку-шотландку, поверх неё кожаная куртка. Настоящий иностранец.

– С Вами мне стыдно на улицу выйти.

– Это ты брось. Ты красавица. Главное – не что надето, а на кого надето. Пошли.

Мы прошли полквартала, вошли во двор. Снегу полно, одна тропка ведет к подъезду.

– Придется попотеть, – достал из-за ящика для песка лопату и принялся откапывать ворота гаража.

Гадаю, какая у санитара машина. Думала, «Жигули» – ошиблась. Павел вывел из гаража белую «волгу». Машина блестит, в салоне, я вижу, чисто, на сиденьях красные накидки. Красота!

Ведет машину Павел уверенно, расчетливо, к перекресткам подъезжает, когда там загорается зеленый свет.

– Водить в городе машину надо с умом. Дураки лихачи рвут с перекрестка, а не видят, что на следующем тоже зеленый, пока приедут, будет красный. Опять стоят. Езжай со скоростью шестьдесят километров и попадешь в зеленую волну.

До общежития мы доехали за тридцать минут. Хорошо бы, чтобы мои подружки увидели, как я возвращаюсь. Чертик тщеславия сидит во мне.

– Тут ты живешь? – В голосе Павла я слышу нотки разочарования.

– Не нравится? Ничего, и у меня будет своя комната, а то и квартира.

– Нравится, не нравится – это не из моего лексикона. Жить в общежитии – дело трудное. Это что-то атавистичное, цивилизация превращает человека все больше в индивидуалиста. Человек стремится отгородиться от мира. Строит заборы, возводит крепости. Сталин отгородился железным занавесом. Некоторые недалекие люди ругают его за это. Но если посмотреть с точки зрения здоровья, я имею в виду моральное здоровье, то такое положение спасает нашу молодежь от разврата западного мира. Да и в экономике налицо выгода. Нам не грозят кризисы.

– Послушайте, товарищ бывший работник прокуратуры, мне ваши лекции ни к чему. Если человек хочет развратиться, как вы говорите, то он любой занавес преодолеет. Свинья грязи найдет.

– То речи мудреца, – он умеет и улыбаться. – А нас наблюдают, вон, в окне на втором этаже.

Точно. Это Тоня и Клеопатра. «Ага, – с каким-то злорадством подумала я, – завидно? А то все – Ирка неудачница. Смотрите, на какой машине меня привезли». Тут мне в голову пришла, по моему мнению, прекрасная мысль – прийти к нам в комнату с Павлом.

– Павел, коли мы приехали ко мне, не зайдете ли? Поглядите, как живут советские рабочие девушки.

– Не осмеливался просить тебя об этом, – улыбается хитро, понимает меня. – Ты сиди, а я выйду и открою тебе дверь. Будет как в американском кино.

Так и поступили. Представляю, какими стали глаза у моих подружек. Не вывалилась бы из орбит. Позже такую сцену я увижу в одном кинофильме. Что ж, режиссер подглядел это в жизни.

Медленно и важно мы с Павлом вошли в дом, так же поднялись на второй этаж и вошли в нашу комнату. Антонина и Клеопатра успели прибрать её и сидели каждая на своей кровати. Настороженные. У меня создалось впечатление, что они ждали чуда.

– Девочки, – говорю я, – познакомьтесь, это Павел. – Павел галантно склонил голову.

– Павел Иванович, если быть точным. Работаю санитаром в морге.

«Зачем он это сказал?» – с сожалением думаю я, а девочки даже подскочили на своих кроватях.

– Очень приятно, – первой пришла в себя Тоня.

– Не лукавьте, девушка. Морг – это не тот театр. Его иногда называют анатомическим театром, но не тот эффект, – Павел Иванович громко рассмеялся. – Чаем напоите нас?

– Это хорошо, что он так сказал – «нас».

Девчонки соскочили с кроватей, засуетились. Я-то знаю, что утром у нас не то, что чаю не было, у нас крошки хлеба не осталось. Надо их выручать, не враг я им.

– Павел Иванович, – вмешиваюсь я, – давайте лучше музыку послушаем.

Как ни глупо это прозвучало, Павел бровью не повел.

– Музыку я люблю. Но под музыку принято в Европе пить вино. Вы настраивайте, а я схожу к машине. У меня там бутылка крымского вина завалялась.

Ушел.

– Ира! – это Тоня. – Где ты была? Кто он? Он что, правда, в морге работает?

– Откуда я знаю. Говорит так, а я не проверяла. А была я в больнице у Аркадия.

– А как же Аркадий? – строго, как мамаша, спрашивает Клеопатра.

– Аркадий болен. А что? Мы все отравилась чем-то. Он сильнее всех.

– Бедняжка. – Клеопатра готова пожалеть даже своего обидчика.

– Никакой он не бедняжка. – В этом я согласна с Тоней.

– Сам притащил черт-те что. Нас отравил и сам отравился.

– Девочки, – говорю я, – а если и Павел сейчас принесет отравленное вино? Мужики – они такие.

– Ну, нет. – Клеопатра готова защитить любого, кто в штанах. – Павел – мужчина солидный. Видели, во что он одет? Такие джинсы у фарцовщиков стоят не меньше моей зарплаты.

– И куртка на нем импортная.

Падки мои подружки на все иноземное. Антонина мечтает о джинсах и кожаной куртке.

Тут в мою голову пришла гениальная мысль – я же люблю шокировать народ: а что, если я предложу Павлу одну золотую монету и попрошу его купить мне джинсы и куртку из лайки? Тут он вернулся.

– Сударыни! – говорит он и протягивает нам две странные бутылки. Таких мы раньше не видали: толстопузенькие и в оплетке. – Вино и музыка – это есть настоящий кайф. – Ну и словечко он выдумал! Не удивлюсь, если он заговорит по-иностранному.

– Из чего пить такое вино надо? – Антонина практична.

– Хорошо бы фужеры, – опять он выпендривается, – но сойдут и стаканы.

– Стаканов у нас в достатке. На заводе стоят автоматы газированной воды, при них этих стаканов полно. Поняли? То-то, – не хочет отставать от подруги Клеопатра.

Павел умело открыл бутылки и так же разлил вино по стаканам.

– Предлагаю выпить за очаровательных представительниц советского рабочего класса.

– Павел, – укоризненно говорит Клеопатра, – а просто за нас, милых женщин, нельзя выпить?

– Sorry. – Я так и знала, что заговорит по-английски. – Everything for you, nice ladies.

– А нельзя ли по-русски? – обиженно говорит Антонина. – Мы университетов не кончали.

Тут я выступила:

– Нечего этим хвастаться. Но и Вы, Павел, должны вести себя культурно. По-моему, неприлично говорить на иностранном языке в компании русских.

– Ты права, Ирина, выпьем просто за вас.

Пьет он красиво.

Скажу откровенно, он мне начинает нравиться. Да, я такая. Не девочка уже. Аркадий тоже ничего себе, но больно занудливый, говорит как по писаному.

Половину бутылки мы осилили за пять минут. Хорошее вино. Веселит. Захотелось танцевать и петь, но бог не дал мне слуха. Зато Павел обладал хорошим музыкальным слухом и красивым баритоном.

– Гитары у вас, как вижу, нет. Спою а капелла.

Пел он песни Высоцкого очень похоже на него: «А тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель» и другие. Так что заводить радиолу нам не пришлось.

Почали вторую бутылку, и тут Клеопатра говорит, нагло так:

– Павел Иванович, Вы, как и Аркадий, пришли свататься к Ире?

– В женихи я не гожусь, – спокойно отвечает работник морга. – А для милого друга могу сойти. Вы Мопассана читали?

– Вашего Мопса мы не читали, но подругу в обиду не дадим.

Тут я взъерепенилась. Нашлись защитницы!

– Опять ты, Клеопатра, хвастаешься своей необразованностью. Павел Иванович, пойдемте отсюда. Тут душно стало.

– Какие верные у тебя подруги.

Слышу издевку в тоне его.

– Не Вам их судить. Они, к вашему сведению, меня сутки назад, можно сказать, от верной смерти спасли.

Мы стоим у машины Павла. Сверху медленно опускаются крупные снежинки, они красиво искрятся в свете фонарей, ложатся на лицо и щекочут кожу. Сама не знаю как, но я положила руки на плечи Павла и, зажмурив глаза, поцеловала его в губы.

– Они смотрят, – говорит Павел и глазами показывает на наше общежитие.

– Пускай, – отвечаю я и сильнее прижимаюсь к телу мужчины.

Распутница, – скажете вы. Пускай так. Истосковалась я по мужской ласке. Аркадий был груб и напорист. Кроме того, он, как кобель, сделал свое дело и на боковую. С Павлом я почувствовала исходящие от него тепло и ласку.

– Девочка, – наконец-то мы расцепились, – я стар, я испорчен жизнью, я…

Я прервала его:

– Я, я, я. Я тоже не девочка. Работаю как вол, учусь в институте. Мне ласки хочется, уюта и тишины. Думаешь, – я перешла на «ты», – в общежитии можно нормально отдохнуть?

– Вот что, – в Павле проснулся прокурорский работник, – поехали ко мне. Там все обсудим.

– Не могу. Завтра на завод.

– До завода я тебя домчу. Где твой завод?

Уговорил, и мы уехали, провожаемые взглядами моих подружек.

Это случилось в начале января 1972 года. В двадцатых числах февраля Аркадия уволили из органов МВД, и он возглавил одну из юридических консультаций. Замуж за него я не пошла, стала, так сказать, приходящей любовницей. Квартиру он оставил жене и стал жить там, где был прописан. Моими стараниями комната преобразилась, благо средств у Аркадия хватало, да и связи кое-какие остались. Чешский набор мебели для комнаты за тысячу рублей ему «устроил» директор мебельного магазина, которого он, властью ему ранее данной, освободил от судебного преследования. В магазине «Ткани», что в доме № 45 по улице Комсомола, я купила шикарную ткань на шторы. Даже днем мы с Аркадием, благодаря их плотности, могли создать обстановку ночи. Напитки Аркадий покупал в столе заказов от Елисеевского магазина, возле которого произошло наше объяснение. Водка исключительно в экспортном исполнении (без отравы, ха-ха). Деликатесная рыба и твердокопченая колбаса, изготовленная с добавлением конины, исландская селедка в винном соусе. Никогда я не кушала так вкусно.

Павел Иванович продал свою «Волгу» и приобрел новинку советского автопрома, малолитражку, созданную на базе итальянского «фиата-124», ВАЗ, что в народе прозвали «копейкой».

Он опекал меня и ублажал. С ним я съездила на выходные в Москву. Ехали мы в «Красной стреле» в вагоне СВ, жили в гостинице «Мир», бывшая «Пекин», там я предавалась греху чревоугодия, покушала омаров и китайского мяса. Пила китайскую водку, в бутылке которой плавала змея.

Ждете, когда я скажу что-нибудь о его мужских достоинствах? Напрасно. Павел Иванович настолько образован и воспитан, что грех было бы рассусоливать на эту тему. Весеннюю сессию я сдала досрочно, и в июне меня назначили бригадиром и предоставили в общежитии квартирного типа отдельную комнату. Сосед Гришка пил по выходным и не очень досаждал мне.

Пролетел семьдесят первый, наступил 1972 год, год пятидесятилетия образования СССР. Лето пришло жарким и засушливым. В цеху не продохнуть. Начальство гонит – даешь перевыполнение плана. А зачем? Наши приборы устанавливаются на самолеты, и что, их выпустят тоже больше?

По графику мне полагался отпуск в июле. Мечтала, что поеду домой, покупаюсь в море, увижу маму, сходим с ней на могилу отца, и в тайне надеялась, что встречусь с тем чудаком евреем.

Говорят же – человек предполагает, а Бог располагает. В моем случае роль Бога сыграл председатель профкома Николай Арсеньевич. Сижу в своем закутке и заполняю бланк отчета о выпуске продукции, вошла наша нормировщица и с порога:

– Тебя срочно в профком вызывают.

– Я им, – отвечаю, – не пожарная команда. Закончу и пойду.

– Твое дело. Ты же у нас самая храбрая, – это она намекает на мое выступление на партийном собрании, где я раскритиковала нашего технолога: он своим ТУ тормозит производственный процесс.

Вот некоторые говорят: у нас зажимают критику. Я так не считаю. Если ты печешься о деле, а не просто так хаешь или, того хуже, свою корысть имеешь, то и жди, что тебе по шее огреют, и будут правы. Знаю я таких инженеров да техников: придут на работу и сразу в курилку обсуждать или вчерашний матч по хоккею, или, что чаще бывает, ругать все начальство без разбору. Сами ни фига не делают, выпустят одну бумажку, и ту никчемную, за месяц, а требуют, чтобы им платили, как академикам. Не дай бог, что на заводе произойдет, как они злобствуют.

Доделала отчет, скинула халат, глянула на себя в зеркало – ничего ещё, – подмигнула и пошла в профком, не ожидая ничего хорошего. В последнее время моей бригаде фатально не везет. Третьего дня слесарь запорол очень важный узел. Пришлось ночью исправлять, и все равно кто-то донес. Начальник цеха мне такой разнос устроил, что хоть вешайся.

– А, – радостно встретил меня Николай Арсеньевич, – Тиунова.

– Вы так говорите, как будто сами не вызывали.

– Так я ждал тебя после смены. Срочности никакой нет, но коли пришла, садись. Разговор есть.

«Ну, гадина Нинка, я ей попу надеру», – зло подумала я.

– Чаю хочешь?

– Вы меня пригласили чай пить? – Чего мне с ним любезничать? Он начальник, но и я не бездельник какой.

– Ох, какая строгая. Не хочешь, как хочешь. Тогда сразу к делу. Марья Петровна, – это его заместитель, – уходит на хозяйственную работу. В парткоме считают, да и я такого же мнения, что на её место надо назначить тебя.

– Так я же не член профкома.

– Эка преграда, – Николай Арсеньевич вышел из-за стола и подошел вплотную ко мне. – Мы же с тобой люди пробивные. Слышал я, как ты технолога отчихвостила. Кооптируем в члены на следующей неделе. А теперь заполни объективу и бланк характеристики.

Первый раз в жизни я писала эти документы. Сколько раз мне придется ещё проходить эту процедуру.

В цех я вернулась за пять минут до обеденного перерыва. Есть не хотелось, и я пошла за проходную. Внутри меня разыгрался все тот же чёртик: «Ага, – говорил он, – скоро ты сменишь свою клетушку на кабинет, станешь начальницей, не этого ли ты добивалась? Выпей за это».

Жарища невероятная – передо мной кафе-мороженое. То самое.

Бокал сухого вина и сто пятьдесят граммов мороженого были как нельзя кстати.

На завод вернулась в прекрасном расположении духа. Решила сегодня не наседать на девочек. Пускай начальник цеха ругает меня, но я план выполню на сто процентов и ни изделия больше. Начну борьбу с очковтирательством. До конца смены я просидела в своей клетушке и писала нечто похожее на план моих дальнейших действий.

Подошло время спуститься с небес на землю – пойти на участок и проверить ход работ. Сарафанное радио сработало.

– Ирина Анатольевна, Вы от нас уходите? – спрашивает наша передовик производства.

– Тебе откуда это известно? – говорю строго, а самой приятно.

– Так об этом с утра говорили в раздевалке. Вчера в цех приходили из парткома и долго с начальником цеха говорили.

– Подслушивали?

– А чего подслушивать, если Пал Палыч так кричал, что во всем цеху было слышно. Кричал, что лучших работников забирает, что ему не с кем будет работать.

От кого-то я слышала такое выражение – Ленинград город маленький, но большая деревня. Я бы сказала, что наш завод – это изба в деревне. Ничего не ответила я нашему ударнику Соцтруда. Сама же была слегка удивлена: как так, начальник, который на планерках постоянно меня ругал, сказал такое обо мне? Не с кем будет работать. Делаю вывод: именно такие ершистые люди дороже тихонь.

Разговор с Николаем Арсеньевичем состоялся у меня в пятницу. Впереди два выходных дня, один из которых я намеревалась провести в домашних хлопотах, а в воскресенье меня пригласил за город Павел Иванович: «Отвезу тебя на моей "копейке" куда-нибудь на берег залива, позагораешь, поплескаешься в Маркизовой луже, а я обязуюсь приготовить шашлык».

Как часто бывает в Ленинграде, с утра стояла дикая жара и духота, а в четыре вечера, когда мы вышли с территории завода, небо затянули тучи и пошел дождь. Хоть какое-то облегчение. Зонтов в те годы народ практически не имел, и все, кто вышел вместе со мной за проходную, сразу вымокли. Побежали по улице Скороходова, стремясь найти хоть какой-нибудь козырек. Я укрылась в подъезде жилого дома, следом – как бы вы думали – кто? – он самый, Николай Арсеньевич.

– Люблю дождь, – с этих слов начал он. – Вообще, люблю стихию. – Я его ни о чем не спрашиваю, а он продолжает:

– Если бы я не поступил в ЛИТМО, то пошел бы в Мореходку. Ты на море была?

– Плохо Вы изучали мое личное дело, товарищ председатель профкома. Я с Азова.

– Вот черт, точно. Как это я позабыл? Отец твой в порту работал. Правильно?

– Правильно. – Дождь как начался неожиданно, так и прекратился. – Мне пора.

– Давай провожу?

– Что люди скажут? Вы человек женатый, на виду, и тут в провожатые подрядился. Я женщина свободная, мне-то что.

– Заботишься о репутации начальника? Это похвально. Но что мне сплетни? Моя репутация от того, что я провожу тебя, не пострадает. А поговорить надо.

Если пользоваться общественным транспортом, то до общежития можно доехать за тридцать – тридцать пять минут. Пешком можно дойти за час. Это если идти нога за ногу.

Мы так и пошли. Прошли улицу Скороходова, повернули на Кировский проспект. Идем, а он молчит. С мыслями собирается? А может быть, желание поговорить пропало или это был лишь предлог?

Дошли до известной мне столовой «Белые ночи». Думаю: «Сейчас предложит зайти». Невольно усмехнулась.

– Чего смеёшься? Думаешь, вот старый дурак, решил приударить? Не лишено. – «А он ничего мужик», – думаю.

– Мне сорок три года, медики говорят, что это у мужчин критический возраст, и, если он не найдет выхода эмоциям, то вероятен инфаркт.

– Выходит, я для Вас что-то вроде лекарства?

– Выходит. – Он до бесстыдства откровенен. – Учти одно, это тоже медицинский факт: если женщина не расположена к флирту, то, как мужик ни вертись вокруг неё, ни черта у него не получится.

Что за напасть: все мужчины, что ухаживают за мной, старше меня. Двое женатики. Аркадий развелся, но говорит, что их развод был предрешен до встречи со мной. Этот тоже женатик. Упаси боже, чтобы и он надумал уйти из семьи. Столовую прошли, перешли к кинотеатру «Арc». «Пригласил бы в кино». Но он о другом:

– Вот о чем я с тобой хотел поговорить. Меня прочат в облсовпроф, начальником отдела. Не завтра, но к новому году определенно. За это время я должен подготовить себе замену. Лучшей чем ты кандидатуры нет. Так что с места в карьер, Ирочка.

Тут он обнял меня за плечи. От смущения я ляпнула – такое со мной бывает:

– Уже начали?

– Юмористка. – Руку снял.

Дальше до Каменноостровского моста мы шли молча, более того, на некотором отдалении друг от друга, как будто вовсе не знакомые люди.

Каменный остров я люблю, да нет времени там погулять. Тут решила: предложу Николаю Арсеньевичу пройтись.

– Можно, – отвечает он грустно. – Погода благоприятствует.

Теперь я взяла его под руку – не отдернул, а легонько пожал. Знак примирения? Пусть так. Мы пошли по одной из аллей парка. Тут как загородом, воздух свеж, птицы щебечут, пахнет влажной листвой, хорошо бы присесть. Устала я за этот день.

– Тут даже скамеек нет, – угадал мое желание Николай Арсеньевич. – Я что-то устал.

– У дураков мысли сходятся, – опять я ляпнула что-то непотребное.

– Определенно, ты мне нравишься. С учебой у тебя как? Займешь место моего зама, времени на учебу мало останется. Сдюжишь?

– Сдюжу, – не стану же я говорить ему, что у меня есть знакомая, которая учится там же, но двумя курсами старше.

– Гляди, там скамья, присядем?

Скамейка стояла под толстым деревом, дубом, вокруг него желтели желуди. Погода такая, что они раньше времени пожелтели.

Уселись. Хорошо. Ноги вытянула, пускай отдыхают.

– Красивые у тебя ноги. Вот ты мне скажи: отчего это мужики, как увидят женщину, первым делом смотрят на её ноги?

– А я думала вы, мужики, прежде всего, смотрите на попу.

– Ты так считаешь?

Ну не дурацкий вышел у нас разговор? А все, я так думаю, от смущения. Мне неловко оттого, что он, мой будущий начальник, – точно не знаю, но догадываюсь, – неровно дышит на меня. Такая ситуация меня не устраивает. Помню слова одного хлюста: «Где живешь, там не живешь» – в том смысле, что не занимаешься любовью. А где живешь, там любовью нельзя заниматься.

– Я бы выпил сейчас чего-нибудь.

Я поняла, о каком питье он говорит, но чертик сидит же во мне.

– Тут автомата с газированной водой нет.

– Все шутишь.

На этом наша прогулка по парку закончилась. Я так и не поняла, что это было. О том, что он скоро уходит на повышение и меня прочит на свое место, он мог сказать, и это было бы уместнее, у себя в кабинете. Если решил начать за мной ухаживать, то как-то странно, как мальчишка.

До общежития мы доехали на трамвае и там почти всю дорогу промолчали, но наше молчание не было тягостным.

– В понедельник в обед зайди в профком, – говорит сумрачно. И почему не «ко мне», а «в профком»?

Так и спросила, он пояснил:

– Я в понедельник буду ходить по кабинетам в Смольном, а то, что тебе надо будет сделать перед вступлением в должность, моего участия не требует.

Расстались, не доходя до дома общежития. Не хотела я, чтобы кто-то увидел, с кем я на этот раз возвращаюсь.

Суббота, дела домашние, и хоть у меня дом – это комната в общежитии, но дел за неделю накапливается масса. Умаялась до чертиков: не было тогда у меня стиральной машины. Тоня с Клеопатрой пришли ко мне после семи вечера, обе встревоженные.

– Своим лучшим подругам – и такое не рассказала, – поняла, что и до их ушей дошла новость. Как исправить оплошность? Есть один верный способ – накрыть стол и угостить их. С чем, с чем, а с этим у меня проблем нет: с каждого аванса я покупаю чего-нибудь вкусненького – чего добуду. Баночку шпрот, сайры в собственном соку, а то и печень трески, обязательно бутылку водки или хорошего вина. Так что накрыть на стол для меня не проблема, как я уже сказала.

Тоня помогала мне, не то, что Клеопатра. Отварили рис, картошку. Рис пошел на салат с печенью трески, а картошку мы съедим и так. Первой начала говорить Клеопатра.

– Ира, – начала она торжественно, – мы, твои подруги, очень рады.

Дальше у неё заминка. Помочь? Нет уж, пускай сама выкручивается – и выкрутилась, но очень оригинально, в полном согласии со своей натурой.

– Мы очень рады, что у тебя теперь будет такой красивый начальник, – она права, с точки зрения наших женщин, не избалованных общением с особями противоположного пола, Николай Арсеньевич красавец. Клеопатра, произнеся такое, смутилась, покраснела лицом и, не дожидаясь нас с Тоней, выпила водку.

Так, в компании своих подруг я начала отмечать свой переход на новую работу. С высоты сегодняшнего положения скажу – восхождение.

Бутылки водки моим подругам показалось мало, и мне пришлось доставать вторую. Я не оговорилась, говоря «моим подругам»: себя я берегла для завтрашнего дня, не хотелось мне предстать перед Палом Ивановичем в «разобранном» виде. С ним, на берегу залива, в отдалении от городской суеты, я намеревалась отметить мой уход с производства. А в том, что это произойдет, я ни минуты не сомневалась. Такие дела с кондачка не делаются: решил партком, что я буду работать в профкоме, так тому и быть.

Антонина первая не выдержала алкогольной интоксикации, её вывернуло, слава богу, успела дойти до унитаза. Клеопатра продержалась до девяти вечера, до той минуты, пока из телевизора не полилась мелодия «Время вперед» композитора Свиридова.

У меня хватило сил убрать со стола и помыть посуду, потом и я сломалась.

– Товарищи, – начинаю я совещание с профоргами цехов и отделов. Что я буду говорить дальше, современному читателю будет и непонятно, и неинтересно. Отмечу, что это совещание я провожу накануне нового 1973 года. Николай Арсеньевич год как работает на Площади Труда в здании, создателем которого является архитектор Штакеншнейдер. Он находит время и звонит мне хотя бы раз в неделю. Думаю я, что это вызвано не столько его служебным рвением, а сколько тем фактом, что он не оставил надежды наладить со мной близкие отношения.

Мне же его притязания, откровенно говоря, противны. После памятного воскресенья на бегу залива, проведенного с Павлом Ивановичем, и последующего вечера у него дома, мне никаких других тесных, близких, полублизких и полутесных отношений с мужчинами не нужно.

Мой Паша уволился из больницы, поступил на работу в одно из «закрытых» НПО на должность начальника юридического отдела, а на досуге занимался изготовлением ювелирных украшений: в нем проснулся талант.

Иногда, когда мне приходилось бывать во Дворце Труда, я шла на Невский проспект и заходила в «Лавку художника». Мне льстило, что на витринах её были и работы моего Павла. Для того чтобы приобрести хотя бы одно из его украшений, у меня, честно говоря, денег не было.

Мне так и не пришлось обзавестись его творениями.

Помните рассказ американского писателя О. Генри «Дары волхвов»?

Приближался новый уже семьдесят четвертый год, и Павел – это в его стиле – напрямик спросил меня, что бы я хотела получить в подарок от Деда Мороза. Я, не подумав, ответила, что хочу норковую шубку. На аналогичный вопрос Павел ответил, что мечтает о курительной трубке мастера Федорова: «Чтобы как у комиссара Мегре».

Произошло не совсем так, как в рассказе, но похоже. Просто я не купила приглянувшееся мне украшение работы Павла, а приобрела ему трубку.

Представьте сценку в канун нового года: комната Павла, в углу маленькая елочка, украшенная самим Павлом, очень оригинально, ни одной фабричной игрушки, а вместо традиционной звезды какая-то фиговина из золотистой фольги. Праздничный стол у нас тоже не как у всех советских людей: Павел соорудил его из струганных досок, покрыл их морилкой и разрисовал петухами.

– Никакой скатерти, будем вкушать и пить прямо на досках. Надо быть ближе к природе, – так он ответил на мой недоуменный взгляд.

Прослушали поздравление советскому народу, выпили за уходящий год, и Павел объявил, что можно приступать «к раздаче слонов» – так он выразился.

Первой под елку полезла я. Осторожно разворачиваю красивый пакетик, а там то самое украшение, что мне приглянулось в «Лавке художников».

– Миль пардон, – говорит Павел, – на шубу не успел накопить, но обещаю, к твоему дню рождения шкурки норки будут греть твои плечи.

Полез, а там трубка. Тут Павел и вспомнил тот самый рассказ. Смеялись мы, как дети.

Теперь вам должно быть ясно, почему я отвергаю притязания всех иных «кавалеров». О более интимном умолчу.

Время у меня летит со скоростью пули. Меня избрали в партком завода, я была делегатом районной партийной конференции и на ней избрана в состав ревизионной комиссии. Это особый фискальный орган, у которого большие права.

Перечисляю эти события, а за ними каждодневные будни, будни, полные тревог и радостных минут. Вспомню один день.

В конце марта 1975 года, когда завод подводил итоги работы в первом квартале, я решила собрать наших рационализаторов. Была у меня мыслишка одна тайная: подготовить записку с анализом наших узких мест и предложениями о том, как, используя инициативу рабочих, их смекалку, расшить их.

– Товарищи рационализаторы, наши пифагоры и ползуновы, – это обращение вызвало одобрительный смешок, – я изучила то, что вы создали за последние полгода: впечатляет. Если бы все это было внедрено в жизнь, наше производство стало бы самым производительным, – тут я слегка преувеличиваю, – но оно и верно. Все распыленно, разрозненно, так сказать, все подобно частной лавочке. – Ропот недовольства. – Мне бы хотелась, чтобы вы скооперировались и выдали такой план усовершенствований, который можно было бы внедрить комплексно. Предлагаю вам такой вариант: вы собираетесь и начинаете выдвигать свои предложения, а один из вас будет их фиксировать. Одно условие: вы не должны сковывать свою фантазию, предлагайте самое невероятное. Потом мы вместе суммируем ваши предложения и выберем те, что могут быть внедрены. Моя забота – довести их до руководства завода и пробить их внедрение. Премий не обещаю, но то, что ваш вклад будет известен всему коллективу, гарантирую.

О такой форме выработки новаторских предложений я вычитала в книге американского автора.

Рационализаторы разошлись в приподнятом настроении, я была уверена, что они сделают так, как я сказала. Одного я не учла: что среди них найдется тип, который не желал делить не существующую ещё славу с коллективом. Он и настрочил в партком жалобу. Я, мол, готовлю за спиной дирекции и парткома некий переворот. Заговорщик я.

В парткоме в то время работала заведующей парткабинетом женщина, помнящая так называемое «Ленинградское дело». Она постаралась, чтобы из пустяка раздуть «дело». Заместитель секретаря парткома, как мог, пытался «спустить» это дело на тормозах, но партдама пробилась к секретарю и заявила, что, если не будут приняты меры, она пойдет в райком, а кому хочется неприятностей, и секретарь вынужден был вынести разбор жалобы рационалиста-завистника на заседание парткома.

– Ирина Анатольевна, – говорил мне секретарь за день до заседания, – ты умерь свой пыл, усмири характер.

На это я ему ответила так:

– Умерить пыл в вопросах социалистического соревнования? Усмирить характер в борьбе за трудовую дисциплину? Пускай любой лентяй, не желая трудиться, как того требует Кодекс строителя коммунизма, пишет во все инстанции кляузы, пускай он этим отрывает занятых важнейшим делом политического руководства людей от дела, а я буду, как индийский йог, усмирять свой характер.

– Ты поосторожней, – говорил секретарь, а сам – я же вижу – полностью со мной солидарен.

Из кабинета секретаря парткома я вышла полная боевого духа.

Заседание парткома началось в четыре вечера, а закончилось около семи. В повестке кроме «моего» вопроса ничего не стояло. Из пятнадцати членов парткома девять стояли на моей стороне, и были это в основном рабочие. Мою инициативу по расшитию узких мест за счет предложений рабочих-рационализаторов в штыки приняли ИТР и служащие. Такой расклад.

– Это настоящий авантюризм и заигрывание с рабочим классом, – говорил бывший технолог цеха, где я работала бригадиром, а ныне занимающий должность заместителя главного технолога завода. – Ни к чему хорошему такая практика не приведет.

Секретарь молчал: он как будто аккумулировал все высказывания. Иногда я замечала брошенный в мою сторону взгляд: молчи, мол. А я и молчала. Мне было что сказать, но позже. Моя тактика в том, чтобы выслушать всех, а уж потом дать им бой. У меня в запасе были некоторые факты, о которых говорят «вопиющие». Однако ход заседания неожиданно круто изменился, слово взял один из служащих БРИЗа. Говорил он горячо, я бы сказала, излишне импульсивно. Речь его сводилась к следующему тезису: товарищ Тиунова подошла к важнейшему на производстве вопросу – изысканию внутренних резервов – с неожиданной, но весьма продуктивной стороны, ибо кому как не рабочим знать узкие места и им же искать, не без помощи специалистов, способы преодолеть то или иное упущение, – он оглядел членов парткома, – наше с вами, товарищи инженеры и технологи.

Молчанием ответили товарищи ИТР. Зато секретарь парткома как бы ожил.

– Вот, товарищи, истина всегда восторжествует, а она заключается в том, что некоторые наши инженеры и технологи со временем утратили способность мыслить неординарно, так сказать, попали в полосу застоя, – это слово я тогда услышала впервые. – Товарищ Тиунова попыталась найти новые пути совершенствования производственного процесса, и, что особенно важно, с привлечением рабочего класса. Как не вспомнить тут Владимира Ильича Ленина? – Никто не посмел уточнить, какую работу имел в виду секретарь, а он так завершил свое выступление: – Предлагаю принять постановление с одним пунктом: поручить товарищу Тиуновой подготовить расширенное постановление, в котором предусмотреть меры по ликвидации узких мест в производстве. – Он встал. – Кто за? – Все подняли руки. Демократический централизм в действии.

Вот так, дорогие товарищи, то стресс – модное словечко, – то елей на душу. Такая эклектика.

В тот день я больше не работала. Семь вечера же. Какая работа – мне не терпелось поделиться своей победой с Павлом! В это время он уже или дома, или по пути туда. Глядь, рядом будка телефона-автомата. Была не была, позвоню ему на службу, дома телефона нет. Стекла в будке выбиты, но мне нечего скрывать от народа, открыта я для него, я же профсоюзный лидер и только что выиграла бой с ретроградами. Одну монетку автомат проглотил и не поморщился. Знаю верный способ заставить заработать любую машину – ругнулась.

– Я тоже так выражаюсь, когда что-нибудь не работает, – у будки стоит секретарь парткома. – Позвольте, я помогу. У меня рука легкая.

Как бы ни была я открыта, но при нем говорить с Павлом не хочу.

– Спасибо. Позвоню позже.

Жду, когда он уйдет. Так нет же, стоит, не уходит.

– Вам тоже позвонить надо?

– Нет, просто увидел вас, решил подойти. Пройдемся.

И он туда же! Этому-то чего от меня надо? Не откажешь, у парткома власть, а с властью надо дружить. Можешь о ней думать, что хочешь, а ссориться не следует.

– Пройдемся, погода хорошая. – Март в 1975 году выдался теплым.

– Я вот о чем хочу с Вами поговорить. – Этот берет быка за рога сразу. – Вчера я имел разговор с заведующим орготделом облсовпрофа, вашим, так сказать, крестным отцом Николаем Арсеньевичем Хоревым. – Я хмыкнула. – Чего усмехаетесь? Это он предложил вашу кандидатуру в члены профкома завода. У него дар находить энергичных и способных людей. – Тут я не усмехнулась. – Теперь ему вы нужны для представления на должность председателя отраслевого обкома профсоюза.

– Ничего себе поворот. Я институт не закончила, да и на заводе дел невпроворот.

– Это хорошо, что вы ответственно относитесь к своему делу и к самой себе. Потому-то и поддержал выбор Николая Арсеньевича. Так что, – тут он улыбнулся, – в среду езжайте к нему. Добро я даю.

Мы подошли к перекрестку Кировского и Большого проспектов.

– Мне налево. – Протянул руку, мы распрощались. Стою на тротуаре как в столбняке. Хотела поделиться своей победой над ретроградами с Павлом, теперь выходит, надо говорить о новом назначении. Тут я задумалась: а на какой отраслевой обком меня «бросают»? Была не была, еду не домой, а прямиком к Павлу. Дошла до гастронома на площади Льва Толстого и не стала жалеть денег. Сегодня четверг, на завтра у меня никаких срочных дел нет, а проект постановления я напишу за час, наметки-то у меня готовы. Так что могу покутить. Преимущество руководящей должности в том, что ты не опаздываешь на работу, ты просто задерживаешься.

С продуктами и напитками, довольная собой, я еду к человеку, которого я, кажется, люблю. А что Аркадий? Аркадий, став заведующим юридической консультацией, сильно изменился, у него появились немалые деньги, он стал одеваться как пижон, обедал в ресторанах и, это мне стало скоро ясно, начал увлекаться молоденьким девочками.

Однажды, идучи на завод из Дворца Профсоюзов, я зашла к нему в контору. Дверь в его кабинет была приоткрыта, а в зале не было никого, и я услышала, как он говорит по телефону: «Киска, сегодня я устрою вечер при свечах».

«Пошляк», – решила я и ушла.

А вот теперь я иду, нагруженная продуктами и почти счастливая – ничего себе сочетание – к мужчине, который сказал так: «Если мы с тобой потребуем друг от друга обязательств в верности, это будет значить одно: кто-то из нас уже изменят, пускай даже в мыслях».

Что скажу я Павлу, как войду? Это у меня стало привычкой – готовить речугу, куда бы я ни шла. Доходит до абсурда: иду, например, в магазин за хлебом, и при подходе обязательно проговариваю фразу, с которой я обращусь к продавцу. Скажу «Будьте добры, продайте мне городской батон» – она может подумать, что перед ней ненормальная. Скажу коротко – «Батон городской мне» – сочтет меня невоспитанной.

Пока я придумывала первую фразу, руки мои так устали, что я почувствовала ломоту в плечах и локтях, пришлось сделать остановку. «Да, – сказала я себе про себя, – дожила ты, тетка: три килограмма для тебя неподъемная ноша».

Весна в Ленинграде не лучшая пора года: вот и опять небо нахмурилось, того и гляди польет дождь, промокну и явлюсь перед Павлом с мокрой головой, растрепанная. Черт с ними, моими руками, не оторвутся, я почти побежала. И правильно сделала: дождь полил с такой силой, что казалось, он хотел смыть с улиц города всю накопившуюся за зиму грязь и заодно людей, оказавшихся на улице.

Вскочила в подъезд – по-ленинградски, парадную – и остановилась. Как жалко, что тут нет зеркала, не мешало бы глянуть на себя. Пришлось, глядя в карманное зеркальце, кое-как привести волосы на голове в порядок.

– К Павлу Ивановичу идете? – В парадную вошла женщина, его соседка.

– Здравствуйте. – А как её зовут, не знаю, неудобно-то как.

– И вам не хворать. А наш Паша что-то занемог. – Сердце мое застучало чаще. – Вот, иду из аптеки, попросил купить валидол. У него, – мы поднимаемся по лестнице, – на работе какие-то неприятности, а я думаю, какие могут быть у начальника юридического отдела неприятности. Я, слава богу, почти двадцать лет отработала юрисконсультом, мы представляем интересы, и только. Пускай начальники переживают за свои проступки.

С виду простецкая пожилая женщина, а нате вам, юрист. Правы люди, когда говорят: не суди по одежке. С другой стороны, я считаю, что человек должен своим внешним видом отвечать своему общественному положению. Я, когда была рабочей, могла прийти на работу в чем хочу, стала бригадиром – изволь выглядеть прилично. Теперь мой костюм должен вызывать у людей уважение. Нечего носить яркие, броские наряды, и прическа у тебя должна быть строгой.

– Пришли, – женщина дышит тяжело, и у неё проблемы с сердцем, – не звоните, может быть, он уснул.

Вошли в прихожую – я сразу уловила запах болезни: так пахло у нас дома, когда у отца «барахлило» сердце. И опять у меня защемило сердце. Скажите мне, что это? Отчего так бывает? Чужой мне по всему: возрасту, образованию, жизненному опыту – человек, а вдруг становится родным. Нет, не родным, а каким-то очень дорогим и близким. Одновременно с беспокойством возникло другое чувство – желание иметь от его ребенка. Впрочем, вероятно, просто время подошло, а тут он на пути.

– Я на кухню, – шепчет соседка, – чайник поставлю. У меня настоящий индийский чай со слонами, заварю и приду. Чай – великое дело. – Пошла женщина по коридору. Смотрю ей в спину: коммунальное житье имеет все же свои преимущества.

Павла я застала сидящим у окна, курящим свои сигареты «ТУ-154».

– Это называется больной! – говорю ему и замечаю в голосе своем нотки заботливой жены.

– Две затяжки, – виновато отвечает Павел и по-мальчишески разгоняет дым.

– Соседку послал в аптеку за валидолом, а сам смолит.

Протянулась ниточка между нами. Наверное, – нет у меня опыта – так начинается семейная жизнь.

Валидол Павел сунул в рот, этим запахом запомнился мне наш поцелуй, который прервал лишь приход соседки.

– Миль пардон, молодежь, но поцелуй, как бы он ни был сладок, чая с лимоном, – дикая редкость в это время года, – не заменит. Садитесь за стол.

К чаю Вера Сергеевна – наконец-то мы познакомились – принесла сушки и домашнее печенье. Я со своими продовольственными запасами пока осталась в стороне.

Чай был превосходен, и я задала соседке вопрос, в чем секрет заварки.

– Ирочка, секрет прост: не жалейте листа в заварку. В блокаду мы пили кипяток, настоянный на сушеных листьях смородины. Наша семья жила на окарине города, в районе Ржевки, и маме как работнику железной дороги полагался небольшой участок земли в зоне отчуждения. Все сажали овощи, а мама посадила несколько ягодных кустов. Были и овощи, но ягоды смородины, крыжовника и малины в нашей семье шли на варенья.

– Сколько же вам было лет? – задала я вопрос.

– Мне? – Вера Сергеевна хитро улыбнулась. – А сколько лет вы мне дадите?

Я поняла всю бестактность своего вопроса.

– Простите. – Мне было неловко, но женщина ничуть не расстроилась.

– Пустое. Я не актриса, чтобы скрывать свой возраст. В сорок первом году мне стукнуло девятнадцать. Студенка второго курса юридического техникума, тогда был такой. Потом был Карельский фронт. Служба при штабе. Ранение и демобилизация под чистую.

– Ира, – вмешался Павел, – ты устроила настоящий допрос Вере Сергеевне.

– Павел, Вы неправы. Молодежь должна знать историю не из одних учебников. Скажите, в каком учебнике вы прочтете, например, о таком факте? Начальник политотдела Армии приказал мне собрать информацию об убитых нашими снайперами фрицах. Я и тогда была дотошна до рвоты. Начала скрупулезно собирать информацию. Начиная с ротного звена. Прошел установленный мне командиром срок – у меня готова справка. Мне бы самой задуматься об итоговой цифири, но глупа была, с тем и пошла. Начальник политотдела до войны служил преподавателем в одном из высших военных учебных заведений, был исключительно образованным человеком, мог говорить по-немецки, играл на аккордеоне, хорошо пел. К тому же был человеком с юмором. Прочитал мой доклад и говорит: «Вы, товарищ младший лейтенант, сами свое творение перечитывали?» Я головой, как китайский божок, киваю, а он: «Тогда, – смеясь, продолжает он, – по вашим данным, перед нами не осталось ни одного живого немца».

Смеется Павел, смеюсь и я.

– Вам смешно, а я тогда, – незлобиво говорит Вера Сергеевна, – чуть со стыда не умерла. После войны я часто вспоминала того политработника. Наш статкомитет тоже увлекается цифирью. Прочтешь иногда его данные, например, по производству мяса, так выходит на каждого человека у нас приходится чуть ли не корове, а в провинции мясо в продаже бывает раз в полугодие.

– А в холодильниках у того же народа полно всего. Так что прав наш комитет по статистике.

– Товарищи, – прерываю я их экономический диспут, – у меня в сумке подтверждение данных статистиков. Я, например, проголодалась.

Я и проголодалась, и хочу поделиться с Павлом своими новостями.

– Ира права, одним чаем сыт не будешь. Вы тут без меня пируйте, а у меня дела. – Тактична соседка у Павла.

– Вижу, – Павел прозорлив, – у тебя есть что мне рассказать.

– Как твое сердце? – спрашиваю.

– Мое сердце выдержит и дурную, и приятную новость. Думаю, это даже не сердце. Невралгия это. Выкладывай.

– Нет уж, – мне хочется накормить его. Тоже что-то новое в моих отношениях с мужчиной, – сначала я накормлю тебя, мы выпьем, а потом я все расскажу.

– Ты психолог. На сытый желудок человек даже известие о собственной близкой смерти воспримет легче.

Наша трапеза проходила под аккомпанемент музыки Вагнера. Павел предварил её такими словами:

– Адольф Гитлер любил слушать вагнеровскую «Вальпургиеву ночь», потому Иосиф Сталин запретил исполнять любое его, Вагнера, произведение. В музыке Вагнера я ощущаю космическую силу. – Услышать такое откровение всегда немного сурового Павла мне было странно, но музыка и на меня произвела сильное впечатление. Правда, кушать колбасу твердого копчения я бы предпочла под более легкую музыку. Павел пил водку, а на мое предостережение ответил коротко:

– Водка в ограниченных количествах для мужчин полезна, – улыбнулся и добавил: – Скоро ты это почувствуешь.

Я и почувствовала. Так почувствовала, что рассказать ему о своих новостях я смогла лишь после того. Чего того? А того, о чем при детях не говорят.

– Надо было тебе уточнить, какого именно отраслевого обкома руководителем тебе предлагают быть.

Наверное, под впечатлением того, что произошло раньше, я не совсем точно определила свое место в обкоме.

– Руководителем не всего обкома – это чересчур.

На этом наша беседа на тему моей карьеры закончилась. Павел неожиданно заговорил о наших отношениях.

– Вчера я побывал у врача. – Я недоуменно посмотрела на него. – Ничего особенного, просто я хотел узнать, в каком состоянии мои репродуктивные органы.

– Чего-чего? Это что ещё за органы?

– Тундра ты неогороженная. Это моя предстательная железа, яички и сам пенис. Ясно?

Мое лицо залила краска. Никто и никогда не говорил со мной о таком. Справившись со смущением, я попыталась пошутить:

– Не знаю, в каком состоянии твоя железа, но твоим пенисом можно в фанере отверстия делать.

– Тебе не к лицу солдатский юмор, но пропущу. Врач сказал, что мои сперматозоиды достаточно активны для того, чтобы оплодотворять женскую яйцеклетку.

– Я поняла. – До меня дошло. – Ты беспокоишься, что я не беременею. – Мне стало жалко глупого моего мальчика. – Не беспокойся, я позволю тебе все только тогда, когда это можно. Ты и не заметил.

– Чертовка! Могла бы мне сказать.

Мне до того стало жалко его, что тут – нет, не за столом, конечно, – я отдалась ему, ничего не опасаясь. Это было двадцать третьего марта 1975 года. Запомнили? Впрочем, зачем вам это?

Утром следующего дня Павел и я вышли из дома, когда рабочие приступили к выполнению планов пятилетки. Вместе мы дошли до остановки автобуса, я дождалась, когда Павел сядет в свой номер, а сама решила пройтись. Не знаю, что происходит с женщиной и как скоро она это может почувствовать, но в те минуты я ощутила себя «тяжелой». Вселилась в меня некая умиротворенность: никуда не хочу спешить, так шла бы и шла. Может быть, и дошла бы хотя бы до моста, но тут, что бы вы думали, пошел дождь. Простужаться мне не следует, вскочила в троллейбус и поехала на завод. Как ни крути, а проект постановления парткома написать надо.

В начале декабря 1975 года наблюдавший меня гинеколог сказала, что мне хорошо бы лечь в больницу.

– Вам не восемнадцать лет, к этому прибавьте стресс, что Вы пережили, – она имела в виду смерть мамы, на похороны которой я поехать не смогла, – плюс Ваша работа, – это уже о моем последнем назначении на должность заместителя председателя обкома профсоюза работников легкой промышленности. – Так что завтра и ляжем. – Говорит, как с ребенком.

– Хотите – ложитесь, – отвечаю я, не заботясь о тоне. – Мне же завтра надо проводить семинар с профактивом города и области. Соберется более ста человек, а меня не будет – и что им скажут? Извините, товарищи, но Ирина Анатольевна решила отдохнуть и легла в клинику. – К слову, в нашей больнице № 31 условия не хуже, чем в санатории. – Так?

– Так, – а врачиха с характером, – там и выкинете плод. На своем семинаре актива. – Вижу, она всерьез о выкидыше. Нам с Павлом этого не хватало.

– Хорошо, дайте сутки. Открою, запущу семинар и лягу.

– О Вас говорят, что вы человек с характером. В этом Вашем решении вы проявили настоящий характер. Семинар проведут и без вас, а дитя кроме Вас никто не выносит. – На этом мы расстались.

Уже сидя в служебной «Волге» и сося карамельку, я пришла к выводу, что иногда надо прислушиваться к врачам. Не послушал Павел своего врача и теперь валяется дома, глотает разные пилюли. Мается мой муженек животом, а говорил доктор: соблюдайте диету, не ешьте острого.

Сегодня метет, снег валит и валит. Глядя из окна машины на эту картину, я думаю о том, что работа в отраслевом профсоюзе работников пищевой и легкой промышленности не по мне, так сказать, не мой это профиль. И вообще, мне хочется настоящего дела. Я с завистью смотрю на коллег, занятых строительством. Вспоминаю мою работу в строительном тресте, Ивана Петровича. Надо бы заехать к Ольге Федоровне, узнать, как они живут. В тепле авто меня немного разморило, мне взгрустнулось. Отчего-то вспомнила и Моисея Абрамовича. Жив ли? Навряд ли.

– Ирина Анатольевна, – прервал мои мысли Витя, мой водитель, – может быть, сначала Вы пообедаете где-нибудь в городе? Во Дворце столовая уже не работает, опять в буфет пойдете.

– Какие вы все заботливые, но ты прав, гони на Васильевский остров. Знаешь куда.

На 8-й линии находится чебуречная, которую я прозвала «студенческой» от того, что там кормятся студенты одного из факультетов ЛГУ. Ну что? Я лишена чванства, могу покушать, если такой случай представится, в ресторане, а могу перехватить пирожков. Тут же готовят вполне прилично и, если вы не страдаете гастритом, то можете смело поглощать здешние чебуреки и суп харчо. Обедаем мы с Витей, он занимает очередь на раздачу, я в кассу. Кооперация. Ещё надо найти место в зале. Молодежь шумная, веселая, скоро у них начнется весенняя сессия, и они громко обсуждают своих профессоров. Так и хочется им сказать: «А я тоже год назад была студенткой». Скажу – не поверят, а ещё хуже, обсмеют: такая старуха – и студентка. Ха-ха-ха.

Не знаю, нравятся моему ребенку чебуреки или нет, я их слопала две порции и ещё бы скушала, да юбка не пускает.

– Ирина Анатольевна, едем на базу, – так он называет Дворец Труда.

– Едем, Витя. – Мне все нипочем. Рожу. Не я первая в таком возрасте рожаю.

Витя водит машину великолепно, город знает досконально. Был такой случай. Мне надо было быть к определенному часу на совещании в Кировском райкоме партии, прошу секретаря вызвать машину за сорок минут до срока. Витя приезжает за двадцать минут, я ему претензии: не успеем, мол, он в ответ: «Не беспокойтесь, Ирина Анатольевна, никогда вы со мной не опаздывали». И не опоздала, вез меня какими-то дворами и тем сократил путь. Но сегодня я никуда не тороплюсь и прошу его проехать по набережной, хочу полюбоваться Невой зимней. Неву лед сковал в этом году рано, а теперь ледокольчики взламывают лед. От воды парит, солнце тускло, в его свете искрятся льдинки, влажность такая, что на морозе липнут ноздри. За годы, прожитые тут, я акклиматизировалась, но все же то и дело с грустью вспоминаю наш Азов, город Жданов с его ароматами, там и шум другой.

– Красиво, – горит Витя. Он у меня лирик. Пишет стихи и, стесняясь, все же иногда спрашивает: «Можно, я Вам прочту свой стих?» Пишет он о любви. Немного наивно, но искренне. У него трое малышей сыновей и чудесная жена, а он увлекается молоденькими девушками. Они, я так думаю, отвечают ему взаимностью.

Мы переехали «горбатый» мостик на набережной Кутузова, дух захватило, и тут Витя стал тихо читать: «После нескольких душных и жарких дней дождь обильно пролился. Разве кто-нибудь спросит его: "Ты зачем, дождь, прошел и что завтра с тобою станет?" После долгих и нудных пасмурных дней солнце ярко засветит. Разве кто-нибудь спросит его: "Ты зачем, солнце, землю согрело? Осветило её, обогрело и где завтра ты ярко засветишь?"» Как начал неожиданно, так и замолчал. Я в замешательстве. Как реагировать?

– Поворачивай, – приказываю ему.

– Есть, товарищ начальник. – Уж не обиделся ли он?

– Стихи у тебя хорошие. Ты не пытался их послать в «Юность»? Там есть специальный раздел для молодых поэтов.

Витя встрепенулся.

– Думаете, можно?

– Обязательно пошли. Уверена, в редакции заинтересуются.

Витя газует в сторону набережной Красного флота.

В понедельник Витя отвез меня на улицу Динамо, там меня ждали. В палате я была одна. Павлу я запретила провожать меня.

– Оправишься сам и навестишь, но думаю, я скоро выйду.

Мы расцеловались дома.

С первого часа на меня насели: брали кровь из пальца и вены, сделали ЭКГ и рентген, взвесили и обмерили, попросили не забыть пописать в баночку и собрать кал. Первый раз я пребывала в больнице и впервые за многие годы я бездельничаю. Это мне понравилось.

Только к вечеру врачи оставили меня, вернее, мое тело. Народ вышел в рекреацию смотреть телевизор, а я улеглась в койку и начала читать рассказы Мопассана. Начала и тут же отбросила книгу. Чужая жизнь, неведомые мне переживания. У меня же, как только я попала сюда, все тревоги как отрезало. Я уж не говорю о службе, даже здоровье Павла меня не волнует. Все мои мысли о том, кто живет в моем животе.

Дни, проведенные в больнице, были насыщены не менее, чем на службе. С утра начинаются процедуры: одни приятны – такие, как успокоительные ванны, другие менее приятны, но осознание, что это полезно ребенку, побуждало меня переносить их стоически. Кормежка четыре раза в день, это если считать вечерний кефир. Каждый день я проходила процедуру взвешивания. Я шутила: за моим весом следят так, как будто я породистый бычок.

Прошло семь дней. На восьмой ко мне приехал Павел. Он сильно похудел, но я нашла это даже красивым. Погруженная в свои думы и заботы, я не обратила внимания на то, что худоба мужа была нездорова. Не заметила я и того, что цвет его лица был противоестественен, отнесла это к зиме: мало ультрафиолета.

Паша пробыл у меня почти час, мы обсуждали с ним обыкновенные семейные дела: сколько надо купить пеленок, подгузников и прочей сосунковой мелочевки. Паша сказал, что коляску он купит у одного знакомого, который вернулся из длительной командировки в ГДР и привез для своего малыша красивую немецкую коляску, мальпост. Этот термин был для меня в новинку.

– Понимаешь, – объяснил мне Павел, зимой и осенью это коляска с верхом, а летом она превращается в сидячую коляску.

– А лыжи на неё можно надеть? – пошутила я, но Павел на шутку – что было необычно для него – не отреагировал, он как-то странно посмотрел на меня и тихо произнес:

– Первый месяц малыша надо на свежий воздух выносить на руках, а там и снег сойдет. Весной ты сама сообразишь, как трансформировать коляску.

В тот момент я на эти его слова внимания не обратила. А если бы и обратила, то что бы могла сделать? Рак пищевода в четвертой, неоперабельной стадии. Ему оставалось жить не более трех месяцев.

Я родила пятого января 1976 года, а Павел умер двенадцатого. Он ушел из жизни на удивление, при его заболевании, тихо, без уничтожающих волю человека болей. Утром я, покормив малыша, которого мы по обоюдному согласию назвали Анатолием, пошла на кухню приготовить завтрак, а когда вернулась, Павел уже не дышал. Даже не подходя к кровати, я это почувствовала.

Организацию похорон взяло на себя Объединение, я только давала согласие на то или иное: цвет галстука, обивка гроба и другое.

В день похорон я, сцедив грудное молоко и оставив Толика на попечение моей сослуживице, поехала на кладбище. Ехали через весь город, стоял сильный мороз и мело. На Южном кладбище ветер дул так, что простоять у могилы хотя бы полчаса было невозможно. Кто-то с предприятия сказал прощальное слово, бросил по комку смерзшейся земли на крышку гроба, и ушли сразу, как только могильщики соорудили холмик.

Ветер гнал поземку, небо давило, в голове одна мысль: мальчик – сирота.

В автобусе мы все немного отогрелись, выпили в помин, и я пересела в свою служебную «Волгу». Поминок не было. Все понимали: в доме у меня грудной ребенок, а дом-то – одна комната. В таких жилищных условиях жил заместитель председателя отраслевого обкома профсоюза.

Дул ветер. На этот раз он дул не в мои паруса. Время попутных ветров для меня закончилось.

Семьдесят шестой год начался для меня хлопотами об оформлении комнаты Павла на мое имя, тревогами о здоровье малыша и одновременно треволнениями на службе. Проработавший более семи лет прежний председатель обкома решением вышестоящего органа был направлен на хозяйственную работу, что на нашем сленге значило, что его направили работать на производство.

– Ирина Анатольевна, – говорил председатель облсовпрофа, – мы рекомендуем Вас на должность председателя обкома. Прежде чем Вы дадите ответ, крепко подумайте. Вы потеряли мужа, у вас маленький ребенок. Сдюжите ли?

– Сдюжу, – отвечала я, так как не могла отказаться от поставленной цели – стать одним из руководителей города. Нет, я не метила в Смольный, но обосноваться на Исаакиевской площади желала и считала, что я достойна того.

На этом разговор был окончен.

Вечером того же дня я отпустила Виктора и пошла домой пешком. Тоня присмотрит за Толиком. Опять в город пришла весна, пахло сыростью и талым снегом, все чаще солнце баловало нас. Легкий ветерок с запада навевал лирическое настроение. Я ощущала себя шкипером, ведущим своё судно к далекой, но желанной цели. Надежда на успех крепла во мне.

Ветры надежды сопутствуют мне.

 

Ветры надежд

Пятнадцатого июня 1976 года, в субботу, я, Антонина – она пока живет у меня и Толик, плотно позавтракав, сын съел полную миску манной каши, где самой крупы было меньше, чем молока, в пропорции пять к одному, мы с Антониной тоже подкрепились как следует: омлет из шести яиц и по две свиных сардельки, которые мы запили кофе с молоком, собрались ехать на Крестовский остров.

– Я бутербродов настрогала.

Мне никак не удается отучить Тоню от простолюдинного языка. Я тоже не училась в институте благородных девиц, но к родному языку отношусь строго. К слову скажу: месяц назад я поступила на курсы английского языка. Преподаватель говорит, что у меня хорошие задатки к изучению иностранных языков: «У вас, – говорит он, – отличный языковый слух», и порекомендовал дополнительно брать уроки французского языка. Посмотрим, может быть, и приму его совет.

– Строгают доски, а бутерброды просто делают, – заметила я и получила ответ:

– Я университетов не кончала.

Спорить с ней бесполезно.

Спуская мальпост по лестнице, вспомнила Павла. Он стал бы хорошим отцом. Придет время, и расскажу Анатолию о его отце. Так я думала в июне 1976 года.

В планах у нас с Антониной добраться до Приморского парка Победы и там выйти на берег залива. Ребенок подышит морским воздухом, а мы с Тоней позагораем. Свой отпуск в июле я уже согласовала с председателем облсовпрофа, а Антонина согласилась побыть с Толей на даче у моей подруги.

Трамвай полупуст, и мы с коляской расположились посреди вагона. Не трястись же на задней площадке! Тем более что там обычно ездят пассажиры с собаками. Я к собакам отношусь хорошо, но моему сыну их глисты ни к чему.

– Ира, – говорит Антонина, когда мы уже проехали три остановки, – мы питье забыли. – Она приготовила морс и чай.

– Не возвращаться же, – отвечаю я и тут жалею, что не вызвала служебную машину: пожалела Виктора. Были мы на машине, развернулись бы тут же. Трамвай не развернешь.

– Не горюй, – утешаю я мою подругу. Интересный факт: не было у меня школьных подруг, не было их и позже, а на заводе они появились: Антонина и Клеопатра.

Несколько слов о нашей Клео – так она просила её называть. Она нашла-таки себе достойную пару, молодого, моложе её на три года, человека из группы представителей заказчика – к тому времени военпредставителей стали называть так – и уехала с ним к новому месту службы, в Тюратам. Это наш космодром «Байконур». В последнем письме она сообщила, что беременна и скоро им с Кириллом предоставят двухкомнатную квартиру. Я по-хорошему ей позавидовала.

– А чего горевать-то? Мальчик от жажды изойдет.

Вижу, что Тоня очень расстроена и утешаю её:

– Купим лимонаду.

Как рассерчала подруга!

– Хочешь отравить мальчика? Сама пей эти ситро.

– Что ты предлагаешь?

Сын проснулся.

– Вот и малец возражает.

– Пойдем в ресторан и попросим чаю.

– Богатая, да?

– Не богатая, а на сына денег не пожалею.

Нашу перепалку услышал пассажир, что сидит позади.

– Женщины, о чем спорите? Я еду на работу как раз в ресторан, обеспечу вас и чаем, и минеральной водой.

– Он обеспечит, – недовольно говорит Антонина, – по ресторанным ценам.

– Специально для вас сделаю скидку. – Я оборачиваюсь, мне в глаза смотрит мужчина моего возраста, но абсолютно лысый. – У нас в «Востоке» я не последний человек.

Не понимаю, что меня подвигло, но я представилась:

– Ирина Тиунова, – и руку протягиваю. Краем глаза вижу, как моя Антонина даже привстала с места, а Толик замолчал.

– Переверзев Прокл. – Он тоже привстал и крепко жмет мне руку.

Стоп, машина! Сколько времени я не имела близости с мужчинами? Ровно год. Тогда я поддалась уговорам Павла и легла с ним, хотя была на четвертом месяце беременности. Где-то я прочла, что долгое воздержание так же вредно для женщин, как и для мужчин. Нарушается баланс какого-то гормона, и велика опасность заболеть раком матки или молочной железы. Получается, мой организм помимо моей воли толкает меня в объятия этого мужчины. А чем он хуже других? С виду здоров, а если приглядеться, то не лыс он, а наголо брит.

– Сын? – Я киваю, неотрывно смотрю ему в глаза. – А что же папа не с Вами?

– Сирота он у нас, – за меня отвечает Антонина.

– Сочувствую. – Я ему верю, говорит искренне. – Я тоже сирота. Моих родителей осудили по делу врачей, и меня воспитывала тётка.

– Расстреляли? – ужасается Антонина.

– Нет. Отец умер в камере предварительного заключения, а мама уже на свободе. Сердце отказало, хотя сама была врач-кардиолог. Следующая – моя остановка. Погуляете, и обязательно прошу ко мне. Спросите заместителя директора. Имя и фамилию знаете. – Прокл жмет нам руки и по-мальчишески выскакивает из вагона. В окно мне видна его спортивная фигура и обаятельная улыбка. Я покорена.

– Ну и прохвост. – Такова реакция Антонины: у неё все мужчины чуть красивее гамадрила прохвосты. – Ишь как он на тебя смотрел. Дитя бы постеснялся.

– Завидно, подруга? – люблю подшутить над подругой.

– Ещё чего! Лысый и, наверное, извращенец. – Антонина начиталась американских книг.

– Приехали, помоги вытащить коляску.

Мне не хочется больше говорить о Прокле. Переверзев – до чего знакомая фамилия! Антонину не спросишь. Моя подруга удивительный человек. Она постоянно намекает, что мало образованна, но на самом деле Тоня – очень начитанный человек, много смотрит кино и знает почти всех наших киноактеров, посещает она и театры, особенно ей по вкусу спектакли в театре комедии, что рядом с гастрономом «Елисеевский», и театре оперетты. Частенько, придя домой, я слышала её голос: «Да, я шут» и так далее из оперетты «Мистер Икс».

Она сама напомнила мне, кто носит такую же фамилию.

– Это надо же, – говорит Антонина, держась за ручку коляски. – Этот прохвост носит такую же фамилию, как народный артист. Лауреат Сталинской премии, кстати.

Я молчу.

Вдвоем мы спустили Анатолия с коляской на проезжую часть, и я уже хотела катить её к тротуару, как справа взвизгнули тормоза.

Антонина разразилась отборным матом. Привести её речь мне не представляется возможным, а смысл передам: тот, кто управлял машиной, по её мнению, был произведен на свет не традиционным методом, а сам он должен пойти к его матери, которая, естественно, лишена девственности.

Мужчина выскочил из пикапа «москвич», так называемого «каблучка», растопырив ноги, начал махать руками, будто отмахивался от роя пчел.

Пока они обменивались любезностями, я успела докатить коляску до поребрика. Все-таки чудный у меня ребёнок: ни разу по-настоящему не заплакал. Вкатила коляску на тротуар и обернулась, чтобы посмотреть, как развиваются события у трамвая. Что же вижу? Стоят недавние враги и мило беседуют. Антонина улыбается и ручками сучит, а шофер машины, что нас с Толиком чуть не сбил, рядом стоит, перетаптывается так, как будто ему в штаны углей положили. Разговор у них, судя по выражению их лиц, вполне мирный. Она, Антонина, что, совсем голову потеряла? Обо мне напрочь позабыла? Сейчас я ей о нас напомню: вспомнила детство мое беззаботное, сунула два пальца в рот и свистнула. Толик проснулся. Мой свист шпанский и плач ребенка отвлекли парочку от любезностей. Антонина – о боги! – чмокнула мужчину, которого минуту назад ругала почем зря в щечку и потрусила к нам.

– Чего стоишь, мамаша? – с атаки на меня начала она. – Ребёнок плачем заходится, а она любопытствует.

Честное слово, я на неё не сержусь. Пока она живет у меня, она так навострилась ухаживать за малышом, что другая родная мать позавидует. В руках Антонины Анатолий замолчал.

– Кати таратайку, – так подруга обозвала мальпост. – Мы с Толиком пешком пойдем. Спокойнее будет. – Тоня говорит ворчливо, но я-то вижу, что она в хорошем настроении, можно назвать его лирическим. Интересно, чем этот шофёр покорил суровую мою подругу?

В парке на его аллеях прогуливались отдельные пары. Народ предпочитает в погожие выходные уехать из города куда подальше или пойти в ЦПКиО. Скоро Антонина устала нести шестимесячного малыша, и не без основания: в моем сыне все шесть килограммов.

– Посидим? – предлагает она, и я соглашаюсь. Откровенно говоря, просто так шляться по парку или в другом каком-нибудь месте мне не по нраву.

– Петр Петрович приносит тебе свои извинения, – говорит Антонина и тут же рдеет. – Он виноват. Почти сутки за рулем. Сменщик приболел, и его упросили отработать за него. Он почту развозит. Очень воспитанный мужчина.

Так и подмывает съязвить: умеет, как и ты, ругаться матом и поет арии из оперетт, но я молчу. Зачем обижать подругу: от неё я кроме добра ничего не получаю.

Тут пахнет листвой и морем. Неподалеку женщина в бело-синем фартуке, надетом на почти голое тело, торгует мороженым. Не спрашивая Антонину, хочет ли она мороженого, я иду к лотку на колесах с намерением купить его.

– Осталось одно «Ленинградское», – отвечает лотошница, – двадцать восемь копеек.

– Так много народа? – удивляюсь я.

– Какой народ? – видно, женщине охота поговорить. – Просто начальники хитрят. Так и сказал: «Продашь это, привезём эскимо и стаканчики». Им план надо выполнять. На народ им наплевать. Вот когда футбол, тогда они везут и везут.

– Вы меня простите, у меня ребенок маленький, – этим я хотела закончить нашу беседу, но какое там – женщина ухватилась за эту тему.

– Теперь детей рожать – это почти геройство. На одних пеленках разоришься.

Я уже решила грубо оборвать её, но выручил сын: он начал так орать, что, наверное, слышно было на фортах.

– Ишь, какой боевой, беги.

Я и побежала. Материнский инстинкт сработал. Это я на Площади Труда большой начальник, а тут я обыкновенная баба. За сына я кому угодно глотку перегрызу.

– Он пить хочет, – с укоризной говорит Антонина.

– Ты его вынимала?

Та сокрушенно разводит руки. Малыш просто описался. А кому понравится лежать мокрым? Пеленки у нас были, и мы вдвоем быстро перепеленали малыша. О «Ленинградском» мороженном я позабыла, а растаявшее оно не пригодно к употреблению.

– На берег пойдем?

Антонина чувствует себя виноватой, хотя никакой вины в том, что Толик офурился, нет. Честно говоря, идти на залив мне расхотелось. Мне хочется пойти в ресторан «Восток» и увидеть Прокла Переверзева.

– Поздно уже, – стараюсь найти более или менее вескую причину моего нежелания пойти на берег.

– Это правильно. Вон и ветер подул. Летом очень просто простудить ребёнка. – Тоня меня чувствует хорошо. – Кроме того, хорошо бы купить чего попить. – Хитра моя подруга, а может быть, я ошибаюсь.

Тоня катит коляску с успокоившимся Толиком, я иду на три шага позади. И опять я по привычке размышляю. Чувства чувствами, а подумать надо. Неужели я такая, как все женщины? Неужели годовое воздержание так повлияло на мой организм, что я готова броситься в объятия совсем мне незнакомого мужчины?

Ресторан «Восток» расположился на берегу пруда и смотрит на него своей сплошь стеклянной стенкой. Какой дурак придумал такую архитектуру тут, в северном городе? Сидит человек за этой стеной зимой, смотрит на замерзший водоем и что он может ощущать? Озноб, не более. Впрочем, для рестораторов это даже хорошо. Глядишь, и посетитель закажет больше горячительных напитков.

– А с ребёнком нас в ресторан пустят? – обоснованно тревожится Антонина.

– Пустят, – уверенно отвечаю, так как имею опыт прохождения в рестораны. Суну швейцару красную корочку, а она для них как красная тряпка для быка. Мне не терпится встретиться с Проклом. Довольно строить из себя овцу невинную. Работа, дом. Работа, дом. Осточертело! Хочу отдохнуть. Я же не старуха. Рядом Антонина, если я выпью, она доставит ребенка до дома, хочу расслабиться.

В последнее время на службе у меня перманентные неприятности. Новый заместитель председателя облсовпрофа, баба, пришедшая во Дворец Труда из Смольного, а до того работавшая где-то в области, сразу взъелась на меня. И все отчего? Да оттого, что я выразилась о ней после одного совещания, которое она проводила, в том смысле, что профсоюзная работа отличается от партийной тем, что мы помогаем людям, а там их лишь поучают. Наверное, я была неправа, но очень мне не понравилась эта женщина. Как это у нас водится, ей донесли, и она начала методично донимать меня. Меня с детства приучали к терпению; папа так и говорил: «Не удалью и натиском достигаются победы – терпением и только терпением».

Мария Петровна Шафоростова – так её звали – заявила, что мой стиль руководства обкомом тоталитарный, что я своим авторитетом давлю инициативу низов. Я терплю. Более того, я это её заявление повернула в свою пользу. Как-то на совещании с руководящим составом я взяла слово и выступила с небольшим обращением, смысл которого сводился к следующему: бесхребетный, чуждый принципам демократического централизма либерализм, который проповедуют некоторые товарищи, наносит только вред нашему общему делу. Напомнила слова Ленина о профсоюзах как школе коммунизма. Зал после этих слов зашумел, многие поняли, о чем я говорю. Мария Петровна просто покинула совещание, сославшись на какие-то срочные дела.

– Гляди, твой Протокол ждет. – Антонина язва та ещё. Она нарочно исказила имя Прокла.

– Не кричи, человек может услышать. – Он и услышал, и ответил смеясь:

– Ничего, Ирина Анатольевна, я привык. Имя моё редкое. Прокл – значит «минувшая слава», имя древнегреческое. Обычно Прокл растет тихим, замкнутым, задумчивым мальчиком.

– То-то я вижу, какой Вы застенчивый. – Я пнула ногой подругу, это заметил Прокл.

– Антонина, – он и её имя запомнил, – моё миролюбие и застенчивость – только маска. На самом деле мы, Проклы, сильны и отважны, – непонятно, говорит он серьезно или шутит. – У нас мало друзей, но если они есть, то мы верны им и готовы на любые жертвы ради них.

– Докажите. – Антонина не дает мне вставить слова.

– Для того я тут. Прошу, – Прокл открывает дверь и пропускает нас внутрь. Проходя мимо него, я заглядываю ему в глаза и вижу в них смешинку. Мы с ним заговорщики. Мне знакомо это чувство: оно возникает тогда, когда между мужчиной и женщиной пробегает искра симпатии.

– А дитя куда? – Антонина играет роль заботливой няньки, коей она, впрочем, и является. Что бы я без неё делала?

– Сударыня, не извольте беспокоиться, – такое обращение ввергло мою подругу в состояние, близкое к шоку. – Мальчика мы определим в тихий уголок. Что он предпочитает кушать? – вопрос обращен не ко мне, и это естественно. Прокл провел меня к столику у стены, галантно усадил, и они ушли. Отчего я ничуть не волнуюсь? Это мой ребенок, а мне спокойно. Почему так? Оттого, что с Толиком ушла Антонина? Но такого покоя я не испытываю, когда ухожу на работу, оставляя с сыном её. На дню звоню раз десять, а то и больше.

Пока Прокл и Антонина устраивали моего ребёнка, ко мне подошел официант. Судя по его поведению, он прошел инструктаж у Прокла. От его «Чего изволите?» пахнуло чем-то старорежимным.

– Изволю, чтобы вы вели себя достойно. Вы официант в советском ресторане, а не половой в кабаке. Принесите мне чего-нибудь попить. Все остальное мы закажем позже. – Смутился парень, но без возражений пошел исполнять заказ.

От нечего делать – какое непривычное для меня состояние – я стала смотреть в окно-стену. У обреза берега пруда сидят двое спинами ко мне. Спинами-то спинами, но как они выразительны. Широкая спина мужчины напряжена, сквозь тонкую ткань платья женщины видны полоски лифчика и проступают лопатки. Мне кажется, они дрожат. Затылок мужчины стрижен под полубокс, у его подруги прическа типа «я у мамы дурочка». Что их связывает? Молодого человека спортивного вида и, судя по прическе, легкомысленную девицу. Ответ прост – эротическое влечение. При этой мысли я встрепенулась: не такое же ли чувство я испытываю к возвращающемуся Проклу – и почему-то без Антонины?

– Где моя подруга? – не дав ему сесть, спрашиваю.

– Она с ребенком. Няня должна быть с ним.

– Да как Вы посмели? – с меня слетел флёр. – Она моя подруга, халдей вы неотесанный. Проводите меня к ним.

– Зачем Вы так? – Он ещё и обижается. – Сейчас я приведу вашу подругу с ребенком.

Глядя на широкие плечи Прокла, его узкий зад и крепкие ноги, я осознала, что у меня случился приступ обыкновенной похоти. Если тебе, тётка, захотелось переспать с мужиком, то не впадай в любовную истерию.

Официант принес бутылку обыкновенной газированной воды, на дне бутылки была видна ржавчина. Это вызов: пить хотела – пей.

– Вы сами эту воду пьете? – Ко мне вернулась присущая мне нетерпимость к хамству, каким бы образом оно ни выражалось.

– Какую воду я пью – это мое дело.

Не начавшийся практически мой визит в ресторан «Восток» на этом был закончен.

– Зовите метрдотеля, – негромко, но отчетливо говорю я.

– Метрдотель заболел, а замдиректора Вы отослали куда-то.

Что же, поговорю с Проклом. А вот и он. Антонина с коляской, и он позади.

– Ирина, Толик проснулся, его покормить надо.

Подруга права, но в мои планы входит устроить разнос им, и потому я отвечаю ей так:

– Если тут человеку, который попросил попить, приносят ржавую газировку, то вряд ли они смогут предложить что-то съедобное ребенку.

– Товарищ Переверзев, – тон официанта раболепствующий, – эта гражданка попросила попить, я и принес, а она требует жалобную книгу.

– Товарищ Переверзев, – говорю я, – ваш официант – обыкновенный врун. Я потребовала, чтобы ко мне пришел метрдотель.

Все перипетии нашего с Антониной посещения ресторана в Приморском парке Победы передавать не стану. Сына мы все-таки накормили в нем: на кухне нашлась манная крупа и цельное молоко. Мы же с Антониной ограничилась двумястами граммами водки и приготовленными дома бутербродами. Антонина поддержала меня.

– Я вижу, тут покушать – все равно, что разрывную пулю в живот получить.

Прокл Переверзев и его сатрап отошли к стене-окну и молча смотрели на пруд.

Обратную дорогу мы молчали. Толик, насытившись манной кашей, спал, а мы с подругой просто смотрели в окно. У дома Антонина произнесла:

– Больше с ребенком в парк я не поеду.

Она в этот момент выступила пророком. Анатолий никогда больше не побывает в Приморском парке Победы. Но об этом мне говорить тяжело.

В Канаде прошла Олимпиада, официально провозглашена Социалистическая Республика Вьетнам. На этом фоне странно было читать, что в Египте принят закон, запрещающий продажу алкоголя в общественных местах.

Мы запускаем на Луну автоматическую станцию «Луна-24». Уму непостижимо – аппарат совершил полёт к Луне, спустился на её поверхность и вернулся на Землю, доставив образцы лунного грунта, взятого с глубины около двух метров. Произошло главное политическое событие – состоялся XXV съезд КПСС. В одном из отчетов я прочла, что нас больше пятнадцати миллионов. Прочла и задумалась: а сколько среди этих миллионов по-настоящему привержены идеалам коммунизма? И более того, я подумала: а не эфемерна ли цель, поставленная когда-то – построение коммунизма?

У меня на работе, а это уже конец августа, нарастает напряженность в отношениях с товарищем Шафоростовой. Она настраивает против меня моих же подчиненных. Дальше терпеть такое положение я не могла.

Председатель облсовпрофа принял меня сразу.

– Ирина Анатольевна, мы ценим Вас, – говорил он после того, как я изложила свое видение ситуации, – но и товарищ Шафоростова – ценный работник, – тут он показал глазами на потолок. – Есть мнение, что Вам надо сменить, так сказать, поле деятельности.

– Надо понимать так, что меня отстраняют?

– Да что Вы такое говорите?! – опять глазами вращает. – Вы выросли из своей должности. Вам масштаб города под силу, – не стану возражать, жду, что он предложит, – Вы когда в последний раз были в отпуске?

Вот какой ход выдумал! Я в отпуске была два года назад. Даже положенный после родов отпуск я не отгуляла полностью. Так и ответила.

– Езжайте куда-нибудь на море, отдохните, покупайтесь, загорите.

– У меня сын маленький. Куда же я от него?

– Совсем забыл. – Я ему верю. – Тогда возьмите путевку в санаторий для матери и ребенка. У нас в области есть превосходные места.

Я уже стояла в дверях, когда он сказал:

– Вы не торопитесь из отпуска, но связи со мной не теряйте.

Такое его заявление обнадеживало. В тот день я больше в кабинет к себе не заходила. Я переживала сказанные председателем слова: «Вам масштаб города под силу». Что он имел в виду? Машину я не вызывала и теперь шла по бульвару Профсоюзов в сторону Манежа. Скоро закончится его реконструкция, и на месте гаража Горисполкома откроется Центральный выставочный зал.

Там, говорят, готовят выставку полулегального-полупризнанного живописца Ильи Глазунова. Живописью я увлеклась недавно. Случай свел меня с женщиной, закончившей Институт живописи, который по старинке называют Академией художеств, по специальности искусствовед. Женщина занялась созданием секции дизайна при Союзе Архитекторов в Ленинграде. Спросите, с какого бока-припека в этом деле я? Сама не знаю. О том, что существует такая специальность – дизайнер, – я до встречи с ней не знала. Встретились мы с ней в ресторане как раз Союза архитекторов. Тогда наша столовая, – я имею в виду столовую во Дворце Труда, – встала на ремонт и наш местный профком – у нас есть свой союз – договорился с этим рестораном, чтобы мы там могли обедать. Было немного накладно, но другого выхода не было.

Для нас отвели малый зал и определенное время. Не упомню, в какой день недели произошла наша встреча, но было это почти сразу после нашей с Толиком и Антониной поездки в Приморский парк Победы. Была я зла. Зла той злостью, что дает мне силы. Шафоростова донимает, отвести душу не с кем. Пить в одиночку я не могу. А тут она.

– В большом зале все места заняты, а мне только перекусить. Разрешите к Вам?

Стоит передо мной миниатюрная женщина, ладно скроенная, с густой копной кучерявых темных волос, с личиком куколки.

– Да, садитесь, – несколько грубо ответила и получила в ответ добрую улыбку. Мне стало неловко за свою грубость, и я попыталась исправить это.

– Советую заказать окрошку, она у них хороша.

– Окрошку у нас готовят на кислом молоке.

– У вас – это где?

– Я с Украины. Не слышали такой город – Тараща?

– Что-то знакомое. – Прокрутила винтики в голове и вспомнила: Таращинские ярмарки.

– Я там прожила до семнадцати лет. А школу окончила и уехала.

С совместного поедания окрошки началось наше знакомство. Я и раньше обращала внимание на тот факт, что совсем незнакомые мне люди вдруг начинают делиться со мной своими проблемами. Так и она – Нина Туренко – начала разговор.

– Какие все ретрограды. Дизайн признан во всем мире. У нас в Союзе тоже есть свои дизайнеры. Своя школа. А они говорят, что создавать секцию дизайна нет оснований. Мало их, мол.

Потом она вызвалась проводить меня до Дворца Труда и, когда узнала, что я тут работаю, буквально вцепилась в меня.

– Легкая промышленность – это как раз та отрасль, где как нигде более, нужны дизайнеры. Вы видели наши бытовые приборы? Какие они неуклюжие, неудобные. О красоте я уже не говорю.

Я не стала переубеждать её, что бытовые приборы производят в основном на предприятиях оборонного комплекса. Меня поразила её страстность.

– Я спешу. Вот мой телефон. Позвоните как-нибудь. Мы поговорим.

Я дала ей свой домашний телефон. Все будет, чем отвлечься от служебных склок.

Теперь я, стоя у пандуса бывшего гаража, вспомнила Нину Туренко. Давно мы с ней не контактировали. Нина увлекательно рассказывает о художниках. От неё я узнала, кто такие импрессионисты. Я с ужасом слушала о художнике, который отрезал себе ухо, и о другом, который в юности упал с лошади и стал инвалидом. Это она буквально вытащила меня в Русский музей. Там, уже после осмотра, она рассказала мне о реставраторе, который так искусно подделывал подлинники, что даже опытные искусствоведы не могли распознать подделку.

– Его осудили, а имущество конфисковали.

Про себя я подумала: не все имущество. Коробочка-то у меня.

Я, наконец-то, посетила Эрмитаж.

Нина Туренко жила где-то в Невском районе в общежитии квартирного типа, и там, естественно, телефона не было, а так хотелось бы с ней встретиться и поболтать.

До дома я дошла за час. Торопиться мне некуда. Кстати, скоро я сменю место жительства. Жилищная комиссия решила предоставить мне квартиру. Председатель комиссии сказал: «Пока Вам предоставляется однокомнатная квартира. А когда сыну исполнится четырнадцать лет, предоставим двухкомнатную».

Я не стала спорить и говорить, что по-ихнему выходит, что до четырнадцати лет сын может жить, спать, делать уроки и все прочее в одной комнате с взрослой и вполне дееспособной женщиной. А если я познакомлюсь с достойным мужчиной и решу соединить с ним жизнь? Что тогда? Юноша вынужден будет стать свидетелем наших интимных отношений?

В размышлениях я доползла до дома. Переступила порог, вошла в прихожую и сразу почувствовала чужой запах. Пахло незнакомыми мне духами. Аромат приятный, ничего не скажу, но незнакомый. «Дорогие духи, – подумала я, – мне такие не по карману». Подумала так и услышала голос Антонины:

– Вы, Нина, наверное, очень богатая женщина, если Вы с такими подарками в гости ходите.

От этих слов моей подруги стало мне как-то веселее. И пусть Антонина не изжила провинциальный дух, и пускай я скоро не буду председателем обкома профсоюза, а будущее мое неопределенно. Пускай. Сейчас я увижу Нину, и мы с ней будем говорить. Вернее, она будет говорить, а я слушать.

Антонина накрыла на стол и, немного смущаясь, ушла с Толиком на прогулку. Нина действительно пришла с царскими подарками. Она принесла бутылку крымского портвейна, баночку шпрот, болгарские помидоры, половину батона твердокопченой колбасы и три апельсина.

Но все-таки нашу трапезу мы начали с приготовленных Антониной куриных котлет и водки. Нина пила водку, не жеманясь, котлеты похвалила.

– Антонина Ваша кухарка?

На это её заявление я отреагировала смехом.

– Эта кухарка на заводе лучший электромонтажник. А пока помогает мне с ребенком.

– Я не хотела обидеть ни Вас, ни Вашу подругу.

Я приняла извинения Нины, и мы продолжили беседу. Нина горячо говорила о своих усилиях по созданию секции дизайна.

– Я подготовила анкету, вернее, опросный лист, разослала его во все крупные предприятия и получила однозначный ответ: «Да», такая секция нужна. А они, мэтры от архитектуры, твердят одно: для создания секции нет оснований.

– А Вы обратитесь наверх. Есть же у них начальники.

– Начальники? – округлив глаза, спросила Нина. – Разве вы не знаете, что начальник начальнику брат и сват. Никогда один начальник не доставит неприятности другому.

Как ты, девушка, не права. Я подумала о Шафоростовой Марии Петровне. Но не стану же я говорить об этом молодому искусствоведу. Она переключилась на другую тему. Такая вот защитная реакция. Она говорила о художниках-импрессионистах. Я видела, что это её волнует не меньше, чем проблема организации секции дизайна в Ленинграде.

– В эпоху Возрождения живописцы венецианской школы пытались передать живую реальность, используя яркие краски и промежуточные тона, начала Нина, и я с большим вниманием слушаю её. – Их опытами воспользовались испанцы, наиболее отчётливо это выражено у таких художников, как Эль Греко, Веласкес и Гойя, а их творчество впоследствии оказало серьёзное влияние на Мане и Ренуара.

– Мане и Ренуар – это импрессионисты?

– Да. И Делакруа тоже импрессионист. Вот что он замечает. По его мнению, Рубенс делает тени на своих полотнах цветными, используя прозрачные промежуточные оттенки. По его, Делакруа, мнению, Рубенс отображал свет при помощи тонких, изысканных тонов, а тени – более теплыми и насыщенными цветами, передавая эффект светотени. Вы можете, – это Нина обращается ко мне, – заметить, что Рубенс не использовал чёрный цвет, что позднее станет одним из основных принципов живописи импрессионистов.

Наверное, Нина и дальше продолжала бы свою лекцию, но вернулась с прогулки Антонина.

– Какая чудная погода! А вы все сидите. Пошли бы прогулялись, а я пока покормлю Толика, приберусь и приготовлю чай. Русский человек без чая никак не может.

Нина с сожалением оглядела стол, ничего не сказала и встала со стула.

– Праздные прогулки не по мне, но если вы хотите, я согласна пройтись немного, – мрачно сказала Нина.

Моя подруга Антонина умеет без слов выразить свое недовольство. Редкий дар – своим задом, руками и плечами выражать всю гамму чувств, что она переживает в данный момент.

На дворе все так же жарко и душно. Какая может быть прогулка по солнцепёку? Мы с Ниной пришли к единому мнению – от праздной прогулки отказаться, а найти какое-нибудь укромное место в тени и там продолжить беседу.

– Об импрессионистах я могу говорить часами.

Мы прошли квартал и свернули во двор-колодец. Там, я знаю, на удивление, есть уютный малюсенький сквер. Есть и скамеечка.

Антонина перед тем, как мы покинули квартиру, сунула мне пакет: это чтобы она не так сердилась. Хитра моя подруга. Пакет тяжел, это значит она положила туда бутылку того вина, что принесла Нина.

– Тут, пожалуй, нам будет удобно, – сказала Нина и села на скамейку у детской площадки. Время летнее, и потому площадка пуста. Детей вывезли из города. Кого-то родители, кто побогаче, повезли на море, а основная масса проводит лето в загородных детских садах или пионерских лагерях. Был бы мой Толик постарше, он тоже бы отдыхал сейчас в нашем загородном детском саду под Зеленогорском.

Устроив на скамье наши припасы, выпив по стаканчику терпкого вина и закусив его сыром рокфор, мы продолжили нашу беседу. Говорила Нина, я слушала, изредка вставляя слово.

– Начало поисков новых подходов импрессионистов в изображении натуры относится к 60-м годам прошлого века, когда молодых художников уже не устраивают средства и цели академизма. Каждый из них самостоятельно ищет иные пути развития своего стиля. В 1863 году Эдуард Мане выставляет в «Салоне отверженных» картину «Завтрак на траве» и активно выступает на встречах поэтов и художников в кафе Гербуа, которое посещали все будущие основатели нового течения, благодаря чему стал главным защитником современного искусства.

– Интересно, как бы Мане отразил наш завтрак? – попыталась пошутить я.

– Думаю, что наш сюжет его не заинтересовал бы, – не приняла мою шутку Нина. На этом её лекция об импрессионистах была закончена, и между нами возникло некоторое напряжение. Ни я, ни она не торопились разрядить эту атмосферу.

Наконец Нина произнесла:

– А я к Вам ехала не за тем, чтобы читать Вам лекции. Я приехала посоветоваться.

– Чем могу. Пошли домой. Антонина, наверное, уже покормила сына и приготовила чай.

Сын спал, Антонина сидела у окна и курила в форточку.

– Явились, не запылились. Чай готов, прошу к столу.

Нина промолчала все время, пока мы пили чай, я не услышала от неё ни одного вопроса. Я же не стала тревожить её: выходит, отпала нужда получить совет от меня.

Эта встреча, как оказалось, была последней. Больше я Нину не видела и не слышала. Промелькнула, как метеор, и сгинула. Осталось воспоминание о миловидной хохлушке из города Тараща с её стремлением создать секцию дизайна в Ленинграде и её рассказах о импрессионистах. А ещё в памяти остался запах её духов. Спросите, зачем тогда я рассказала о ней? Отвечаю. Пройдет двенадцать лет, и я, стоя у картины Эдуарда Мане «Полковой альтист» в Музее Д'Орсе на берегу реки Сены в Париже, вспомню Нину Туренко; это благодаря её лекциям я увлеклась живописью, и теперь, став послом, могла уверенно поддержать беседу в светском обществе.

Третьего сентября я уехала в пансионат в Сестрорецке и пробыла там четырнадцать дней. Там я узнала о предателе Беленко, который угнал современный советский истребитель в Японию. Смерть Мао Цзэдуна я восприняла спокойно. Подумала: они так же, как мы, станут теперь его поносить? Меня вызвали на Площадь Труда семнадцатого сентября, а на следующий день, когда в Пекине китайцы прощались с вождем, я уже сидела в кабинете заведующего орготделом обкома КПСС.

– Есть мнение рекомендовать Вас на должность заместителя заведующего отделом горкома.

«Этого мне не хватало», – подумала, а суровый мужчина с соответствующей фамилией Суворин почему-то улыбнулся и сказал:

– Поработаете в горкоме, а там прямая дорога на Исаакиевскую площадь. Как поется в песне, молодым везде у нас дорога. Были самым молодым профсоюзным руководителем, станете молодым государственным мужем, – товарищ Суворин сам понял абсурдность сказанного, но поправляться не стал. Путь открыт.

– Вы это сказали так, – не упустила случая съязвить, – как будто провожаете меня прямиком на кладбище.

– Права была Мария Петровна, когда, рекомендуя вас, предупредила, что Вы остры на язык. Но это даже хорошо, а то, знаете, тут у нас завелась бацилла всепрощения. Завели моду искать причины, почему не выполняется то или иное постановление.

Я молчу. Мне нечего сказать. У меня нет оснований не верить ему, тем более что я тоже частенько стакивалась с этаким либерализмом у нас, в профсоюзах.

Беседа закончена. Товарищ Суворин вышел из-за стола и жмет мне руку. Не такой он уж и страшный, этот товарищ.

– Жду Вас в понедельник к десяти часам. Будем представляться секретарю, – руку не выпускает. – Вы одна воспитываете ребенка? – Киваю согласно. – Тяжело. И с жильем у вас не все благополучно.

– Скоро получаю квартиру.

– Да что это за житье с ребенком мужского пола в одной комнате! В понедельник и об этом поговорим. Так что двадцать третьего в десять ноль-ноль.

Вышла из Смольного. Листва уже начинает желтеть. Слабый ветер овевает лицо, осеннее солнце ещё греет. У меня впереди целых пять дней. Вчера Антонина заявила, что она должна вернуться на завод. Иначе она утратит стаж. Я её понимаю. Выходит, надо искать ясли для Толика. Денег на няньку у меня нет.

Пройдя через портик, остановилась. Утром-то я почти ничего не ела, а голод, как известно, не тетка. И все-таки я в ожидании хороших перемен. На Суворовском проспекте в этот ранний час народу мало, а те, кто оказался тут, сплошь служивый люд. Территория, прилегающая к этому проспекту, полна государственных и партийных учреждений. Так и мигрируют работники этих учреждений из одного в другое.

А вот то заведение, без которого я не проживу до вечера. Шутить – моя давнишняя привычка. И опять пельменная. Родненькая. Две порции пельменей – это восемнадцать штук, треть из которых слиплись, я умеренно поливаю уксусом и чуть-чуть сдабриваю горчицей. Я не беру пельмени со сметаной не потому, что на это у меня не хватает денег. Просто хочется чего-нибудь поострее. Выпить тут не предлагают, а пить втихаря, разливая под столом, – это стыдно. Кроме того, уксус и горчица надолго отобьют охоту кушать, будешь потом только пить. Опыт.

Сытая и не утратившая прекрасного настроения, я двинула в сторону Невского проспекта. Шагается легко, петь хочется. Как же не петь. Я избавлюсь от травли со стороны товарища Шафоростовой, новая работа меня привлекает именно своей новизной, к тому же, суровый товарищ Суворин обещал двухкомнатную квартиру. Мне не стыдно признаться, что я хочу встретить достойного мужчину. Я же не старуха и недурна собой. Отбросим лирику. Оставим медицину. Что она нам говорит? То-то же. Сами знаете, какие могут быть последствия у женщины, не имеющей хотя бы изредка, скажем так, интимных встреч с мужчинами.

Хочу пройтись по Невской першпективе, вспомнить былое. Может быть, встречу кого-нибудь из старых знакомых. В том состоянии, в котором я нахожусь, человеку хочется общения.

Не пришлось мне прогуляться. Хлынул дождь, да с таким ветром, что листья с деревьев полетели. В тот день наводнения не было, но зимой, восьмого января, я стала свидетелем редкого природного явления – зимнего наводнения. Квартиру мне предоставили в доме шестидесятых годов постройки на Черной речке в районе Новой Деревни. Ветер задул тогда поздно вечером, а ночью Нева взбунтовалась. Нагонная волна взломала лед, и он торосами нагромоздился на берега. Жуткое зрелище.

А сейчас ветер гонит мусор и листья, хлещет острыми струями дождь, заставляя прохожих прятаться. Чем я хуже прочих, и я побежала. И добежала до ресторана «Невский». Нет рядом товарища Невского, зато есть желание выпить чего-нибудь. Женщина, посещающая ресторан без сопровождения мужчины, вызывает у окружающих, мягко говоря, настороженное отношение. Это я и почувствовала, едва переступила порог. Женщина-официантка так глянула на меня, будто перед ней какая-нибудь отвратительная живность. Игуана зеленая. Живьем я эту тварь не видела, а в книге имела удовольствие зреть. Мерзопакостное существо.

– Чего Вы на меня глаза вылупили? – Не терплю, когда на меня так смотрят.

– Вы для чего пришли в ресторан? Скандалить или кушать?

И тут мне эту, судя по всему, больную диабетом женщину стало жалко.

– Не обращайте внимания на меня.

– Как же не обращать? Это моя обязанность. Обедать будете или так, перекусить?

– Перекушу. – «Не делай, начальница, поспешных выводов», – говорю себе и прохожу в зал. Естественно, там просто пусто. Ни одного посетителя. Кто же ходит по ресторанам в такое время.

Женщина быстро принесла мне заказанное – сто пятьдесят граммов водки в графине и селедочку с гарниром. По её улыбке я поняла, что она одобряет мой выбор и сама бы не прочь выпить, да служба не позволяет.

– Приятного аппетита, – отошла к окну и села. Такая тоска на её лице, что хоть вой.

– Товарищ – окликаю я её. Она идет ко мне.

– Повторить?

– Нет. Присядьте.

– Нам не положено с клиентами рассиживать.

– Все равно никого нет. Одной тоскливо пить, – выдумываю я.

– Присяду, – очень тоскливо прозвучало это у женщины. – Все равно никого из начальства нет. Уехали в трест. Заседают все. Наверное, обсуждают, как ловчее обворовывать вас. Меня Анной зовут. А Вас как?

Вот так, Ирина Анатольевна, не суди о человеке по первому впечатлению. Познакомились и, как требует обычай, выпили по сто.

– Все едино, скоро помирать, – ни тени страха на её лице. – Рак у меня. Матку уже выдрали, а метастазы расползлись. Вы не смотрите, что я такая толстая. Пичкают меня разными лекарствами, вот и пру, как тесто на дрожжах.

Я не знаю, как реагировать на такие слова. Умер муж, но это было неожиданно. А тут человек знает, что смертельно болен, а говорит спокойно. Что он переживает?

– Пойду я.

Анна встала и неожиданно легко для своего веса пошла вглубь зала. Пить и есть не хочется. Хочется уйти отсюда побыстрее. Я нормальный человек, и мне страшно дуновения смерти, что я почувствовала.

Оставив на столе пять рублей, я поспешила покинуть ресторан «Невский» для того, чтобы очутиться на проспекте с таким же именем. Дождь прекратился, от асфальта подымался легкий парок, в воздухе пахло морем и бензиновыми выхлопами. Тротуары вновь заполнили горожане. Подошло время окончания рабочего дня в научных и проектных институтах. Старшие и младшие научные сотрудники, ведущие и просто конструкторы и инженеры, групповоды и главные инженеры проекта спешат в магазины. Торговля к этому времени «выбросит» дефицит. В миг у прилавков выстроятся очереди и так же быстро они рассосутся. Будет чем побаловать домочадцев сегодня вечером.

Мне нет нужды стоять в очередях. Пока Антонина исправно исполняет в моем доме роль каптенармуса. Ну и я сама имею возможность покупать кое-что в столе заказов у нас во Дворце Труда.

Через пятнадцать минут я была дома. К моему ранее приподнятому настроению прибавилось чувство горечи. Такое впечатление произвела встреча с молодой и по-своему красивой женщиной из ресторана. Знать, что скоро умрешь, и жить. И не просто жить, а работать, отвечать улыбкой на шутку и самой шутить.

Ещё на лестничной площадке я почувствовала запах жареного мяса. Жарить мясо в нашей квартире по будням можем позволить только мы. Но и мы не часто балуемся бифштексами или антрекотами. С чего бы это моя подруга решила пировать сегодня? Не святым ли уж духом она узнала о моем новом назначении? В квартире запах буквально ударил в нос, аж слюнки потекли. До чего аппетитно пахнет. Умеет Антонина вкусно готовить.

Вошла и столкнулась с соседкой.

– Здрасте, Ирина Анатольевна, уж не захворали ли вы? Чего так рано с работы?

Привыкла, что я домой со службы прихожу не раньше восьми вечера.

– Здорова я. Чего и вам желаю.

Не люблю я свою соседку. Она жаждала присоединить комнату Павла к своей. У неё тоже сын, шестнадцатилетний оболтус. Уроки в школе прогуливает, связался со шпаной. Начал фарцевать, говоря на сленге этой шпаны, а попросту спекулировать. Правда, выучился говорить по-английски. Так и шпарит.

Когда я оформила прописку в комнате Павла, она, соседка, начала войну против меня. Сначала писала во все инстанции. Когда ей там объяснили, что я живу законно, начала пакостить тут. Доходило до того, что она лила сырую воду в кашу, что готовила Антонина для Толика. Теперь у нас установилось, так сказать, вооруженное перемирие.

– У вас сегодня праздник? – ехидно, с подковыркой спрашивает соседка.

– У советских людей каждый будний день праздник.

– Ишь, какая правильная, – соседка скрылась за дверью своей комнаты, откуда пахнуло нафталином. Это значит, её сынок притащил очередную дубленку. И не новую. Тут я вспомнила одного нашего рабочего с завода. Он как-то в курилке обмолвился таким пассажем: «Жена вчера хотела купить дуб Лёньку». Так его затаскали в партком.

Антонина услышала наш разговор и поспешила мне на помощь.

– Ира, Толик зовет тебя.

В комнате аромат! Пахнет жареным мясом, свежим огурцом и ещё чем-то очень вкусным.

– По какому поводу праздник? – спросила Тоню словами соседки.

– Ты как будто не знаешь.

– Кто сказал? – я в полном недоумении.

– По телевизору объявили, – с юмором у моей подруги все в порядке.

– И все же? – настаиваю я.

– Позвонили из обкома, пока ты где-то гуляла, и сказали, что тебе в Смольный надо завтра, к десяти утра. Будут тебя представлять секретарю. Ей-богу, у вас там как в театре. Все представления. Вот я и решила отметить это. Кроме того, я тоже выхожу на работу.

Я так и села, где стояла.

– А как же Толик?

– Ты мне скажи, ты же умная и ученая, кто должен думать о дитяте? Мать или тетка посторонняя? Не отвечай. Толик пойдет со мной. Я в цех, он в заводские ясли. Сказала, что Анатолий стал моим ребенком.

– Шути-шути, а меру знай, – мне стало обидно.

– Ах, какие мы обидчивые. Оторвалась ты, Люся, от рабочего класса. А он тебя помнит. В профкоме сказали, ты навсегда зачислена в наш коллектив.

Сильна рабочая солидарность.

Пировали мы до позднего вечера. Часу в десятом Антонина под действием сытной еды и алкоголя разоткровенничалась.

– Третьего дня, когда я гуляла с Толиком, ко мне начал клеиться мужчина, – я пропустила это вульгарное слово. – Он тоже из рабочих, но местный. Жена умерла, и он остался один с дитем. Предлагает поселиться у него. Трудно ему, мужику, с ребенком. Как считаешь, соглашаться?

– Тут я тебе не советчик.

Антонина в задумчивости выпила рюмку водки, поглядела мне в глаза.

– Пожалуй, ты права. Дело это сугубо личное, – усмехнулась. – Не просить же тебя свечку держать.

Я была немало удивлена. Подруга моя показала в этом такт и способность оценивать ситуацию с юмором. Я спросила, как зовут этого мужчину, и услышала неожиданный ответ.

– Мигель, он кубинец. Окончил наш медицинский институт, женился, так и закрепился у нас.

Мы доели говядину, допили водку и улеглись спать.

24 сентября 1976 года я начала работать в Ленинградском горкоме КПСС. С самых первых часов – даже не дней – я поняла, что тут совсем иные рабочие отношения, другой стиль работы. У нас, в профсоюзах, все откровеннее, что ли. И там конкретные вопросы: выполнение трудового законодательства руководителями предприятий, заключение трудовых соглашений, социалистическое соревнование, обеспечение безопасности труда и соблюдение трудовой дисциплины. И, наконец, решение жизненных вопросов: от рождения до гробовой доски мы с людьми. Не говорю уже о санаториях, домах отдыха и разных баз.

Заведующий отделом, молодой человек с большими залысинами, прямым носом и оттопыренными ушами, говорил тихо высоким – почти дискантом – голосом, когда представлял меня сотрудникам отдела.

– Товарищ Тиунова пришла к нам с профсоюзной работы. А там, вы знаете, своя специфика. Надо помочь товарищу Тиуновой поскорее войти в курс дела и освоить наши методы работы с партийными кадрами и населением.

Инструкторы отдела живо взялись за дело. Через час в одном из кабинетов был накрыт стол.

– Товарищ Тиунова, – подражая голосу заведующего, начал один из инструкторов, – главное в нашем деле – это найти общий язык с народом. По опыту нашего отдела, нет более прямого пути для налаживания тесной связи с массами, как слиться с ними. С этими массами. Тогда вы, безусловно, найдете с ними, этими массами, общий язык.

Мне стало ясно: в отделе работают веселые люди.

Процесс «вливания» в коллектив на этом не закончился. Я устраивала свое новое рабочее место – а было это в начале пятого вечера, много времени ушло на всякие формальности, – когда без стука вошел в кабинет заведующий отделом.

– Устраиваетесь? Я не помешаю.

Прошел к окну, что выходит во двор, сел на подоконник и закурил.

– Вообще, я не курю в рабочем помещении, – заметила я.

– Прошу прощения.

Сигарету притушил о каблук ботинка, а окурок сунул в пачку. Экономит. Но и выбросить его негде.

– Это я прошу у Вас прощения. Вы зачем пришли? Покурить? У меня дел невпроворот.

– Да, да, – задумчиво так говорит. – Зачем-то я ведь пришел.

Он что, притворяется? Или действительно немного не в уме?

– Я вот что хотел сказать, – опять замолчал, думает. – В коллектив Вы уже, так сказать, влились.

Сейчас начнет говорить о недопустимости такого «вливания». Ошиблась.

– Я не предлагаю «вливаться» в меня, – он умеет шутить, – но предлагаю отметить Ваше вступление в должность со мной тоже.

– Я не готова.

– No problem, – я тоже уже могу ответить по-английски, но не делаю этого.

– Чай будем пить?

– Я на работе не употребляю, потому предлагаю пойти в одно симпатичное место. Это наш, так сказать, клуб.

– Согласна.

Клуб так клуб.

– Тогда через двадцать минут жду вас в вестибюле Дома политпросвещения.

Я знала, что Дом политического просвещения был создан два года назад, но не знала, что там есть что-то, похожее на клуб. Через двадцать минут я узнаю, что частью Дома политпросвета является гостиница обкома, построенная теми же архитекторами еще раньше, в 1972 году. Гольдгор и Васильев справились со своей задачей хорошо. Никогда не жила в гостинице, и потому мне не с чем было сравнивать, но то, что я увидела, понравилось мне.

Открою имя моего нового начальника. Фамилия у него самая обычная: Потапов – и зовут его бесхитростно: Николай Михайлович. Вот он стоит в вестибюле с кем-то разговаривает. Я человек тактичный, не стану я мешать им. Стою и оглядываю помещение. Чисто, мебель красивая, на больших окнах тяжелые бордовые шторы. В сторону моего начальника не смотрю.

– Ирина Анатольевна! Что же Вы не подходите?

Иду, коли позвали.

– Познакомьтесь, Ирина Анатольевна, это лучший лектор в Ленинграде. Александр Эдуардович обладает даром проникать в суть происходящего.

– Вы, Николай Михайлович, преувеличиваете. Я, знаете, Ирина Анатольевна, – говорит так, как будто мы с ним давно знакомы, – с детства люблю докапываться до самой сути. Помню, отец привез мне в подарок из Германии игрушечный пожарный автомобиль. Так я его в тот же день разобрал по винтикам.

– Не пора ли нам перейти в бар?

– Это надо же! Тут бар есть? – по-простецки сказала я.

– Это наша комсомольская молодежь так прозвала буфет при ресторане, – Николай Михайлович ведет нас в глубину холла. – Начитались иностранных романов и форсят.

Не стану я рассказывать, как мы провели время сначала в баре, а потом в ресторане. От моих денег не осталось даже на такси. Вот так я отметила своё вступление в должность. Домой меня отвозил товарищ Александр Эдуардович Володарский. В машине из гаража обкома он молчал. Но, когда мы приехали в мой двор, он попросил водителя подождать и по пути к моему подъезду сказал:

– Вы в партийной среде человек новый. Позволю себе дать вам совет: попридержите в первое время язык за зубами. Больше слушайте. Мотайте на ус.

После этих слов он обнял меня и поцеловал в щеку.

– Завтра я уезжаю в Москву. Ничего хорошего от этой командировки не жду.

Товарища Володарского в Москве ждали большие неприятности. Его освободили от должности лектора Дома политпросвещения и направили преподавать историю КПСС в техникум. Не докапывайся до сути, товарищ Володарский.

Вхождение в новую и незнакомую мне работу давалась мне, что скрывать, трудно. Одно то, что в партийной работе иная лексика, заставляло меня прилагать дополнительные усилия при написании того или иного документа. Характер общения также иной. Первое, что меня немного коробило, – так это то, что тут принято тыкать. Давно ли вы знакомы или встретились вчера – неважно: ты и ты. Правда, это касалось только нас, работников среднего звена. Обратиться к секретарю на «ты» – это подобно оскорблению.

Должно было пройти почти два месяца, чтобы я перестала чувствовать себя первоклашкой в выпускном классе.

Толик «ходит» в ясли, то есть его отвозит Антонина. Сама она поселилась-таки у кубинца, и вся отдалась обхаживанию его и его ребенка. Мигель мне понравился. Говорит почти без акцента. Хорошо знает русскую классическую литературу, красиво поет свои песни и играет на гитаре. С новым жильем дело затянулось. От однокомнатной я отказалась в надежде на то, что дадут большую. А с предоставлением двухкомнатной квартиры вышла задержка. Дом, в котором обком имел долю и куда должен был переселиться из квартиры, предназначенной мне, наш же работник, в срок не ввели. Строители ввели бы в срок, если бы обкомовцы не влезли со своими придирками. Так что продолжаю ютиться в комнате. Соседка смирилась, и наши с ней отношения перешли из стадии военного перемирия в состояние нейтралитета: я тебя не трогаю, и ты меня не тронь.

В начале ноября, а точнее за три дня до праздников, во вторник, четвертого ноября, после короткого совещания у заведующего отделом, когда все разошлись и Николай Михайлович выдал мне пригласительный билет на гостевую трибуну на Дворцовую площадь, он объявил, что в общем отделе лежит смотровой ордер на квартиру.

– Поезжайте немедля, – разрешил добрый начальник и даже разрешил вызвать машину из гаража обкома.

К слову. Будучи председателем обкома профсоюза, я имела персональную машину с водителем. Тут, в должности заместителя заведующего отделом горкома, такого мне не полагалось. Я могла вызвать автомобиль только для служебных поездок в течение рабочего дня. А какие могут быть поездки у такого, как я ныне, кабинетного работника?

Поездка на Черную речку, осмотр квартиры, что освободил, наконец-то работник обкома, заняли у меня три часа.

Осматривая квартиру в доме постройки середины шестидесятых годов, я поражалась тому, как можно за десять лет загадить жилище. А ведь тут жили не люмпены. Обитали в ней вполне приличные люди. Но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят, и я, вернувшись в Смольный, дала согласие на заселение.

Стоя на трибуне рядом Народным артистом с одной стороны и Героем Социалистического Труда с другой, наблюдая прохождение войск, под моросящим дождем, я мечтала выпить горячего чаю, а потом и сто граммов водки, съесть большой бутерброд с колбасой, что нам выдали в праздничном наборе, и завалиться в постель.

– Красиво идут, – сказал хорошо поставленным голосом Народный артист. – Вы не знаете, им после парада сто наркомовских наливают?

Так как в этот момент Герой труда был занят беседой с женщиной, что стояла позади, я этот вопрос приняла на свой счет.

– Я бы налила, и сама бы выпила.

– Полностью с Вами согласен. Вы коньяк пьете?

– Вообще-то, я предпочитаю водку, но в моем положении глупо капризничать.

– Это справедливо. Предлагаю, пока не началась демонстрация, пройти за трибуну.

Не мы одни приняли такое же решение.

В небольшом отдалении я заметила своего начальника в окружении коллег. Все мы люди.

– За нас, – произнес Народный артист и артистически влил коньяк себе в рот.

– За нас, за девушек? – не упустила я возможности съязвить.

– В какой труппе изволите лицедействовать? Из молодых? Из провинции? – посыпались вопросы. – Что-то я Вас не припомню.

– Последний раз выступала, стоя на табурете в городе Мариуполь в 1961 году.

– О! – артист и тут артист. – У Вас большой опыт. Но у меня стаж побольше.

– Вы шутник.

– Так говорит и моя жена.

Мы выпили ещё.

– Она говорит, что я и женился в шутку. Пошутили мы с ней, и в результате двое детей.

Я бы и дальше слушала Народного артиста, но меня заметил Николай Михайлович Потапов, и я поспешила вернуться на трибуну. Глашатай в это время провозглашал здравицу: «Да здравствует наша молодежь!»

– Это не о нас, – мрачно сказал артист. – Я, пожалуй, уйду. Что-то голова разболелась.

– А Вас не выпустят за ограждение до окончания демонстрации.

– Выпустят, если Вы мне подыграете.

– Как это?

– Мизансцена такая: Вы медсестра, я человек, которому стало плохо. Вы сопровождаете меня. Ясно?

– Вы артист. Вам легко, а как я буду выглядеть?

– Вам и делать ничего не надо. Я все сам изображу. Зря, что ли, мне Народного артиста дали?

Прав Народный артист: зазря это звание у нас не дадут. Молодцы и милиционеры, что были поставлены, чтобы не впущать и не выпущать, поверили, что Народному артисту стало очень плохо и что я медсестра – откуда только я взялась, – и выпустили нас за оцепление. Мы вышли на Дворцовую набережную в том месте, где служебные черные «волги» стояли шеренгой в ожидании своих пассажиров.

Держу под руку артиста, идем мимо машин, и тут черт меня дернул:

– Вам, товарищ артист, куда надо?

– Мне, милое создание, надо сейчас в ресторан при Доме Актера. Мои запасы исчерпаны.

– Стойте тут и продолжайте изображать больного.

– А Вы куда?

– Стойте, я сказала. – Он остановился.

Подхожу к одной из «волг».

– Товарищ водитель, Народному артисту – видите, он стоит у стены – стало плохо с сердцем. Я его личная медсестра. Если я не сделаю ему укол через тридцать минут, он умрет.

– Чего от меня тебе надо? – Это «тебе» я ему прощаю.

– Надо, чтобы Вы отвезли нас туда, куда мне надо.

– С ума сошла. Ты знаешь, кого я вожу?

– Знаю, – вру я. – Но до конца демонстрации много времени, а на вашей машине мы обернемся быстро.

– Не могу, – так он говорит, но вижу: он колеблется. Народный артист так не играл даже на сцене.

– Умрет тут, и что мы с Вами будем делать? – верный прием: приобщить человека к своим проблемам.

– Тащи его.

– Если вы в машине неожиданно выздоровеете, я сама вас придушу.

– Вы настоящая актриса. Обязательно похлопочу за вас у нашего мэтра.

До дома № 86 на Невском проспекте машина с номерами обкома партии довезла нас за десять минут, и все эти десять минут мой подопечный играл больного.

В ресторан я с ним не пошла, и не потому что постеснялась: меня дома ждала Антонина с Мигелем и мой Толик.

Дома меня не ждали так быстро. Мало того, что я раньше времени ушла с трибуны, до дома меня довез все тот же водитель черной «волги», персональной машины одного из секретарей обкома КПСС.

Ждали, не ждали, а были рады. Это моя семья. Какая бы ни была, а семья.

Антонина расстаралась, стол был великолепен. Мы выпили за праздник, я рассказала о своем приключении. Мигель никак не мог понять, как можно пить коньяк на улице, под дождем и без закуски.

– У нас на острове пьют в основном ром, а если коньяк, то из специальных бокалов и где-нибудь под крышей, хотя у нас климат лучше вашего.

Потом пили исключительно за нас: за мой переезд, за скорое бракосочетание русской женщины и кубинца, за то, чтобы у них все было ладно.

Праздники имеют обыкновение заканчиваться быстро. О буднях рассказывать скучно. Я готовлю разные справки, пишу письма в различные организации. Иногда выезжаю «на место». Партийная работа определенно не по мне. Товарищ Потапов ко мне претензий не имеет, но я собой недовольна. Где мой прежний задор? Я как будто потонула в бумагах. Понятно, что в любом деле документ играет важную роль. Но тут эти бумажки настолько далеки от реальных забот людей, что иногда кажется, что тут, в Смольном, живут своей, оторванной от настоящих забот и тревог людей, жизнью.

В декабре я была включена в группу по обработке предложений и замечаний в проект конституции. Я была удивлена, когда узнала, что над проектом нового основного закона страны в Москве начали трудиться ещё в 1962 году. Точнее, 25 апреля 1962 года Верховный Совет СССР постановил выработать проект новой Конституции СССР и создал Конституционную комиссию в составе 97 человек. Председателем Конституционной комиссии был назначен Н.С.Хрущев.

Не могла представить, что столь важный документ можно подготовить так скоро, но вот что я прочла: 15 июня 1962 года на заседании Конституционной комиссии были обсуждены основные задачи по подготовке проекта новой Конституции и образовано 9 подкомиссий, а уже в августе Конституционная комиссия завершила разработку проекта Конституции СССР и пояснительной записки к нему. Этот проект состоял из 276 статей. Однако в дальнейшем он подвергся серьёзной переработке и в первоначальном виде утверждён не был.

Сняли Хрущева, и его место в комиссии занял Л.И. Брежнев. Кроме того в состав Конституционной комиссии вошли 33 новых депутата взамен выбывших.

Теперь рабочую группу возглавляет секретарь ЦК товарищ Б.Н Пономарев.

К нам в группу стекается информация со всего города. Сижу до позднего вечера, обобщаю. Глаза слипаются – такая масса данных. Вспомнила женщину, которой во время войны поручили собирать данные об уничтоженных снайперами фрицах.

В тот вечер решила, что завтра займусь тем, что сравню количество поданных предложений с количеством предприятий в городе и их численностью. Мне было интересно узнать, сколько трудящихся приходится на одно предложение. Подсчитала, и вышло, что на тот момент каждый десятый человек принял участие в обсуждении и дал свое предложение. Поразительная активность! Естественно, в это я поверить не могла и задалась вопросом, кто выдает на-гора эту массу предложений.

Позже мне попались такие цифры: в ходе всенародного обсуждения было внесено более 340 изменений, затронувших 118 статей проекта нового Основного Закона. Первый вид изменений – дополнения: по одному слову в статье – 38 дополнений, по два – 10, по три и более слов – 39, по предложению – 31, по абзацу – 13; одна статья, сто вторая, внесена целиком.

Цифры, цифры… Осточертело! Пятнадцатого января семьдесят седьмого года я вошла в кабинет товарища Потапова.

– Честно говоря, я давно замечаю, что Вам наша работа не по душе, – начал он после того, как я выложила ему, что мне надоело корпеть над цифрами. – Вчера я имел разговор с секретарем, и он выразил мнение, – вот-вот, все у них не по-людски: «выразил мнение», – что Вам пора сменить сферу деятельности, – нет, чтобы сказать просто: пошла вон, ты нам не годишься. – Так что пока отдохните недельку, а мы подумаем о дальнейшем Вашем использовании.

За это – «дальнейшее» мое «использование» – я готова была врезать по физиономии.

Отпуск так отпуск. Мне не привыкать. Побуду с сыном.

Снегу выпало так много, что машины «Спецтранса» не справлялись. Черная речка во льду, лыжники проложили четкие линии и гоняют по ним. Я сажаю Толика в санки, и мы катаемся. С ним мне весело. Я женщина-мать. Я просто женщина, а не ответственный партийный работник. У меня есть постоянный партнер в интимной жизни. Мы довольны друг другом и большего нам не надо.

Антонина беременна. Мигель сияет. Они иногда приезжают ко мне с ребенком Мигеля, идущим рядом, и их общим ребенком в животе Антонины. Мы устраиваем пир, поем и «травим» анекдоты. Такой, например: чукча побывал на совещании представителей народов Севера. Едет домой. Ему купили билет в мягкий вагон. Приезжает на вокзал, нашел свой поезд. Идет вдоль состава. У каждого вагона останавливается и бьется об него головой. Идущий рядом пассажир спрашивает: – Зачем Вы это делаете? Чукча отвечает: – Чукча не дурак. В билете написано «мягкий», чукча проверяет.

Глупость невероятная, но мы смеемся.

Тринадцатого января – опять это несчастливое число – я была приглашена к председателю исполкома Ленсовета. Через неделю, на заседании горисполкома, я была утверждена в должности начальника управления кинематографии и кинопроката. Ничего себе кульбит!

Ветер дул мне в лицо, когда я шла по Дворцовому мосту.

Он выдувает из меня пустые надежды. Во мне зреет, казалось бы, позабытая продуктивная злость. Это ветер перемен.

 

Суховей

Смотрю на календарь, что мне подарили под новый 1979 год товарищи из Балтийского Морского пароходства. Седьмое января, понедельник. Прошло послепраздничное похмелье, на работе тишина. Это я не о себе. Мне сейчас не до выпивки. Двадцать второго декабря, это была суббота, и я была дома, сын позвал меня. Я по привычке посмотрела на часы – без пятнадцати семь утра. Обычно мы с Толиком в выходные так рано не встаем с постели. Мне не надо на работу, а няня, которую мне пришлось нанять, приходит лишь к обеду: помочь, если что, а на самом деле, так просто, поболтать да выпить по граммульке. Ксения Федоровна почти сорок лет проработала логопедом в детском саду и теперь находится, как принято говорить, на заслуженном отдыхе.

Одного взгляда мне было достаточно, чтобы определить – у сына высокая температура. Чертов грипп добрался и до нас. Я отказалась от вакцинации, но сыну впрыснули розовую жидкость, несмотря на то, что я возражала. И вот он лежит в жару, лицо красное, глазки нездорово блестят.

– Мама, я умру?

Боже мой! О чем думает трехлетний малыш?

Проделав всё необходимое для того чтобы сбить высокую – а градусник показал тридцать восемь и пять десятых – температуру, выпив крепчайшего кофе, выкурив сигарету, я села на табурет у окна на кухне и, чтобы не уснуть, приоткрыла окно. В него мне видна набережная Черной речки. Она в этот час пустынна. Впрочем, на ней зимой мало кто гуляет. Какой-то остолоп приказал взломать лед на реке, и теперь она выглядела как вспоротая белая змея. Неприглядное зрелище. Залаяла собака, собачники начали день, дворник приступил к расчистке двора, на том берегу, помигав, зажглась реклама. Я ухмыльнулась: у пивного ларька уже определенно переминаются мужики. Ждут, когда молодцеватый парень начет торговать пивом. С тех дней, когда мы, три молодые женщины, работницы завода «Пирометр», страдали от жажды и решали, кому идти за пивом к ларьку, прошло не так и много лет, а пиво в розлив испортилось изрядно. Последствия внедрения новых технологий. Сколько я боролась с этими псевдоноваторами, работая в обкоме работников пищевой и легкой промышленности! Прогрохотал по мосту трамвай, он пуст. Был бы будний день, в вагоне народу было бы полно. Мысли едва ворочаются. Постоянный недосып сказывается.

В прошлом году мне выпало побывать на XI Всесоюзном кинофестивале в Ереване. Армяне не уступают грузинам в гостеприимстве. Эта командировка для меня оказалась весьма насыщенной встречами и, откровенно говоря, тяжелой для моего организма, особенно для печени.

О встречах.

После одного из просмотров – помнится, мы смотрели американскую картину «Водитель», в переводе на английский – The Driver, режиссера Уолтера Хилла, – был устроен стол-фуршет. На таком мероприятии мне не доводилось быть раньше, и потому я немного растерялась. Люди, поднаторевшие в таких делах, быстро обходят столы, так же быстро заполняют тарелки, а потом не спеша вкушают и пьют. И, конечно, ведут разговоры, в большей части чисто светские. О делах тут не говорят. Для этого есть другие места. Бар в гостинице или ресторан. Но это вечером.

Я стояла у одного из столов и выбирала, что бы мне взять, когда рядом встал представительный мужчина в элегантном костюме, белоснежной сорочке и галстуке в белую полоску на вишневом фоне.

– Прошу прощения, я вижу, Вы новичок на таком мероприятии?

– Первый раз, – отвечаю, ничуть не смущаясь.

– Тогда позвольте быть Вашим, так сказать, поводырем.

– Извольте. – Как учили, я представилась.

– Заниматься кинопрокатом в нашей стране – дело нехитрое. Прошу прощения, но это так. За рубежом, где властвует рынок, надо повертеться, чтобы иметь с этого дела маржу.

– Вы специалист по кинопрокату за рубежом? – Мне нечего тушеваться. У меня в Ленинграде с кинопрокатом дело поставлено отлично. Недаром мы имеем переходящее Красное Знамя.

– Я журналист-международник. – Мы переместились в дальний угол зала. – Много езжу, много вижу. Часто бываю в США, но больше в Европе. Моим учителем был Мэлор Георгиевич Стуруа.

Я с интересом слушаю этого элегантного мужчину, позабыв о тех яствах, что я наложила себе в тарелку не без его помощи.

– Вы кушайте, Ирина Анатольевна, вспомните кота Ваську. – И этот улыбается. – Отец Мэлора Георгиевича в годы войны и первые послевоенные годы возглавлял Верховный Совет Грузии. Кстати, имя Мэлор изначально звучало иначе – Мэлсор, что расшифровывалось так: Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин-Октябрьская революция. После XX съезда партии исчезла буква «С».

Я знала женщину, которую родители назвали Доонарой – «дочь освобожденного народа». Что за время было!

– Жаль, что сейчас отменили бывшие квоты для образованной молодежи из республик Союза. Мэлор же, окончивший школу с золотой медалью, поступил без конкурса в МГИМО.

В тот момент я никак не могла даже в горячечном бреду представить, что я буду учиться в этом престижном вузе.

– Ирина Анатольевна, вы тут в качестве кого присутствуете?

Я пояснила, что тут я в командировке, на что Максимилиан Максимович сказал следующее:

– В нашем государстве – это закрытые данные – на одни командировочные расходы уходит сумма, сравнимая с бюджетом города-миллионника. В Соединенных Штатах, если той или иной фирме надо, к примеру, согласовать бизнес-план или другую какую-нибудь бумагу, не шлют гонца, а обмениваются факсами.

– Так Вы полагаете, что я могла бы получить необходимую мне информацию об этом кинофестивале по какому-то факсу?

– Есть одно правило этики: о присутствующих не говорят. Я обмолвился о неимоверных расходах только потому, что у нас в государстве, где провозглашено, что экономика должна быть экономной, тратят деньги попусту. А знаете, сколько денег просто вылетает на воздух потому, что наши спецы не могут создать такие стеновые материалы, которые бы не пропускали столько тепла зимой? Или Вы не видели никогда парящие оттаявшие участки городской территории? Обогреваем улицы.

Мне было поразительно слушать такое от журналиста-международника.

– Но что это я разболтался? Завтра фестиваль заканчивается. Думаю, триллер братьев Михалковых получит приз. Наталья Аринбасарова и Олег Табаков хороши. Вы так не считаете?

Я кинофильм Никиты Михалкова и его брата Андрея «Транссибирский экспресс» тоже смотрела, но не думала, что это триллер. Спорить с таким человеком, как Максимилиан Максимович, не стала. Ему виднее: он же весь мир объездил.

Потом мы с ним пошли гулять по ночному Еревану. Журналист увлекательно говорил о политике, я узнала многое, что никогда бы не прочла в газетах. Узнала, что самый богатый человек в США носит костюмы ready и берет с посетителей деньги за разговор по его телефону.

Через два дня я должна была уезжать. Я и уехала, но не в Ленинград, а в Москву. Максимилиан договорился с моим руководством, и мы отправились в столицу.

– Я Вам покажу ту Москву, которая скрыта от широкой общественности.

В Москве я тогда провела три дня. Всего-то три дня, но каких. Максимилиан сдержал свое слово, и я увидела во всей красе столичную жизнь элиты. На исходе третьих суток Максимилиан заявил, что он устроит так, что я через год буду учиться в МГИМО. На мои возражения, что я стара для студенчества, он ответил категорично: «Учиться никогда не поздно, я хочу видеть тебя в наших рядах».

Это было в прошлом году, а теперь я сижу у окна, и все мои мысли о сыне. Рассветает, медленно, нехотя, где-то внизу кто-то крикнул: «Не забудь хлеба купить!» Неужели уже столько времени? На моих ходиках без десяти девять. Так ушла в воспоминания, что время не отследила. Тоже мать.

Толик лежал, открывшись, весь мокрый. Это хорошо, значит, температура понизилась.

– Мама, я пить хочу.

Ну что за мать у него? Вместо праздных воспоминаний сварила бы сыну морс.

– Сейчас, милый. Мама быстро морсик сварит.

Клюквенное варенье мне подарила Антонина. Они с Мигелем осенью облазали болото, вымокли, но клюквы набрали много. Чайник закипает за семь минут, параллельно я разминаю ягоду, а сын терпеливо ждет. Нет, он не в меня. Весь в отца. В заботах и хлопотах прошло утро, к десяти часам сын уснул, и я по наивности решила: кризис миновал. Я позволила себе выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Дом ожил. До моего слуха доносились голоса соседей, что живут через стену. Давно собираюсь пригласить мастеров, чтобы они придумали что-нибудь для усиления звуконепроницаемости. Набить на стену ватина, что ли. Мои соседи слева, вообще-то, милые люди, но то ли они оба глуховаты, то ли это такая привычка, но говорить нормально они не могут. Создается впечатление, что они постоянно ссорятся. Ни в коем случае. Они дружны и любят друг друга. Скоро и они умолкли. Наверное, позавтракав и высказав все, что накипело, мои соседи решили ещё соснуть. Утром по телевизору ничего такого, что могло бы заинтересовать основную массу телезрителей, не показывают. На меня тоже напала дрёма. Сколько я дремала, не знаю, но какой-то толчок разбудил меня. Говорят, наш великий ученый-помор Михайло Ломоносов почувствовал смерть одного из своих родителей, находясь далеко-далеко от них.

Я верю в некую «пуповинную» связь. Не раздумывая, я бросилась в комнату, где спал сын. В первое мгновение я решила, что мой ребенок спит. Это сейчас, по пришествии двадцати дней, я могу говорить об этом относительно спокойно, а тогда едва я дотронулась до лобика сына, чтобы проверить, горяч ли он, я тут же отдернула руку, как бы обжегшись. Анатолий был холоден. Врач скорой помощи, что приехала на удивление быстро, сказал, что умер мальчик почти три часа назад. Это столько времени я просидела на кухне, слушая сначала перебранку соседей, а потом предавалась праздным рассуждениям, пока не уснула.

Все последующие события остались в моей памяти, как дурной сон. Откровенно говоря, мне тяжко вспоминать те дни. Спасибо Антонине, она не только помогла мне все устроить, она неотступно была в те дни со мной.

Понедельник. Я не могу оторвать глаз от календаря.

Сына я подзахоронила в могилу отца. Так встретились отец и сын. Второго января мело, город был пуст, создавалось такое впечатление, что это северо-западный ветер вымел население. Отвлек меня от созерцания календаря оклик.

– Ирина Анатольевна, Вы не забыли, что у вас совещание в одиннадцать?

– Спасибо, – отвечаю я, а сама с ужасом думаю, как буду проводить совещание. В голове пустота. Космическая пустота.

От автора.

Через десять минут после начала совещания у Ирины Анатольевны случился приступ истерики. Ни капли валерианы, ни нашатырный спирт не помогали, и тогда директор Централизованной кассы, товарищ Герц, вызвал скорую помощь. Обычная медицина в данном случае была бессильна. Специализированная психиатрическая скорая помощь, проведя на месте необходимые в таком случае мероприятия, отвезла Ирину Анатольевну в психиатрическую больницу им. Павлова, что располагается на пятнадцатой линии Васильевского острова.

Не станем описывать те дни. Отметим, что у товарища Тиуновой была отдельная палата и её лечением занимались лучшие психиатры Ленинграда. В начале мая Ирина Анатольевна вышла из больницы и уехала с Антониной и её двумя детьми в деревню к её родителям. Антонина справедливо рассудила, что природа, свежий воздух, насыщенный ионами озона, фитонцидами от хвойного леса, оторванность от городских благ и забот лучше самых дорогих лекарств помогут Ирине Анатольевне обрести прежнюю форму.

Товарищ Тиунова продолжала оставаться начальником Управления и исправно получала зарплату.

Дойка коровы Звездочки так развили мои руки, что я, пожалуй, теперь могу пятаки гнуть. Антонина побыла дома неделю и потом, сославшись на то, что у неё много работы на заводе – она теперь работает нормировщицей, – уехала в Ленинград. Работа работой, но, думается мне, не одна работа позвала подругу в город. Мигель ждет.

Деревня Черняковичи довольно большая, домов сорок, есть тут и продуктовая лавка, но в основном народ пробавляется подворьем. Если же приспичит купить чего-нибудь такого, чего не найдешь лавке, то едут в райцентр. Езды до Пскова на машине от силы два часа.

Маму Антонины родители окрестили довольно странно для деревни – Клара. Наверное, они тоже были настроены «революционно» и назвали дочку в честь Клары Цеткиной. Но это только мои предположения. Было Кларе Ивановне пятьдесят шесть лет, но тяжкий крестьянский труд, военное лихолетье, скудость питания сыграли свою роль, и была она хворой. Поэтому моя помощь, пускай и малая, в ведении хозяйства для неё была даром Божьим. Это её выражение.

Очень хорошо помню тот день: шестое июня, суббота. Народ топит бани, это дело полностью в руках мужчин. Их жены – тут жен кличут просто – бабы – стряпают. Нам с Кларой Ивановной баню не осилить. Не потому, что я не смогла бы натаскать воды – не умею я топить баню. Домашнюю печь – и ту я разжигаю с трудом. Она у меня, прежде чем разгорится, надымит так, что впору все окна открывать. А так хочется попариться.

– А ты, девушка, – я уже привыкла к такому обращению и не обижаюсь, – сходи к Петру. У него байня самая лучшая в деревне. Жару хватит.

– Неудобно.

– Неудобно писать, не сняв портки, – таковы тутошние нравы. – А если попариться хочешь, иди.

Я бы и пошла, но через час та же Клара Ивановна заявила, что в доме сахару осталось на ложку и надо, пока светло, ехать во Псков.

– Успеешь на часовой автобус.

Честно говоря, мне самой хотелось поехать в город. Деревенское житье мне уже порядком наскучило. Клара Ивановна собрала меня в дорогу быстро.

– Магазинов у них много, но ты иди в тот, что недалече. Неча время терять. Может быть, успеешь у Петра если не попариться, так искупаться.

До остановки автобуса от дома Клары Ивановны ведет тропка через поле с горохом и викой. По ней быстрее дойдешь, но не исключено, что вымажешься. Как-никак, я остаюсь женщиной. Пошла вкругаля по улице. Иду и песенку напеваю. Все про того же кота.

Машину, что ехала навстречу, я не вижу. Лишь когда она, черная «волга,» затормозила рядом со мной, я увидела её. По старой привычке глянула на номера и обомлела: номера не просто ленинградские – обкомовские номера. Мне ли не знать. А тут и голос знакомый.

– Ирина Анатольевна, далеко ли собрались?

Бог мой! Из машины выходит Максимилиан Максимович. Собственной персоной. Каков! Костюм из легкой льняной ткани песочного цвета, на голове соломенная шляпа, на носу очки с темными окулярами. Пижон.

– В Псков еду, – я в растерянности, – хозяйка за продуктами послала.

– Моя карета в вашем распоряжении, – дверцу машины распахнул и предлагает сесть в неё.

Шедшие позади меня селяне остановились. Диво-то какое: такой франт у них в деревне!

Влезла в «Волгу», Максимилиан садится рядом, командует шофёру:

– Разворачивайте. Едем во Псков.

– Во Псков, так во Псков, – меланхолично отвечает шофёр и лихо разворачивает машину. Народ шарахается.

– Отчего Вы не спросите, как я Вас нашел? – спросил Максимилиан Максимович, когда машина выехала за околицу и шофёр газанул, обогнав тот автобус, на котором я должна была ехать во Псков.

– Сами скажете.

– Вы все такая же. Это обнадеживает. Ваша подруга долго пытала меня, кто да откуда я, прежде чем сказала, где Вы обитаете.

– А она Вам не сказала, что я сюда приехала из психушки?

– Об этом она, – он подчеркнул слово «она», – мне ничего не говорила. Я о Вашем горе узнал две недели назад, но не мог сразу приехать. Освещал визит члена политбюро в Норвегию. У нас с ними в последнее время осложнились отношения. Они, видите ли, недовольны тем, что наши подлодки, как они считают, нарушают их морские границы.

Машина летит по шоссе, обгоняя редки грузовики: молоковозы, машины с первым сеном и другие рабочие лошадки села.

– Вернулся в первопрестольную, сдал отчет и сразу в Ленинград.

– Неужели о моей болезни знают в Москве?

– Вы недооцениваете наши фискальные органы, – я вспомнила свое первое серьезное поручение по линии профкома на «Пирометре». – Кроме того в Отделе единого партбилета ЦК отслеживают все перспективные кадры. Вы в их поле зрения. Кстати, ехал к Вам отчасти их по их поручению.

Проехали железнодорожный переезд, скоро Псков. Теперь совсем близко до магазина, один поворот и за ним магазин. Но водитель сворачивает в другую сторону.

– Вы меня куда везете? – Мне нечего их бояться. Я отбоялась.

– Неужели Вы, Ирина Анатольевна, можете предположить, что я позволю Вам стоять в очереди в магазине? Едем в местный распределитель.

– У Вас и тут свои люди?

– Я предусмотрителен. Не с пустыми же руками я поеду к Вам. А теперь Вы отоваритесь тем, что вам заказала Клара Ивановна.

Я не перестаю удивляться:

– Вы и это знаете?

– Антонина подробно рассказала о своем доме. Она все беспокоилась, что Вы живете в деревне. Она очень мило заботится о Вашем комфорте. Говорит, Ирина не приучена ходить в туалет на дворе.

– А Вы, значит, приучены ходить в туалет на дворе?

– В Африке нам приходилось испытывать и не такие неудобства. Приехали. Давайте Вашу бумажку.

– Нет у меня никакой бумажки. – Не желаю я, чтобы он, этот столичный сноб, платил за меня.

– Тогда говорите, чего надо. И не надо на меня крыситься. Если вас беспокоит финансовый вопрос, то уверяю Вас, у нас будет время рассчитаться.

– Звучит угрожающе. – Но я соглашаюсь и перечисляю то, что мне продиктовала Клара Ивановна.

– Мама Антонины готовится к ядерному удару со стороны американцев? Зачем ей понадобилось столько соли? А свечей такое количество зачем? В деревне нет электричества?

Какой же он барин! Как будто не знает, что в селе часто отключают электричество. То обрыв сети, то на подстанции, которая, наверное, видела Ильича, погорит какой-нибудь трансформатор. Да мало ли какая напасть может случиться. Тут не город, аварийная бригада не скоро доберется.

– Вы, Максимилиан Максимович, совсем оторвались от жизни нашей. Все по заграницам да по заграницам – там хорошо. У нас отсталость. Люди все поголовно в телогрейках и лаптях, а в городах по улицам медведи ходят. Вы в магазины не ходите. У вас распределители.

– Ирина Анатольевна, как не похоже на Вас. Вы же сама из номенклатуры обкома. Или я что-то путаю?

Мне стало стыдно перед шофёром за эту перепалку, и я вышла из машины. «На кой черт он припёрся сюда?» – зло думала я, и с этой минуты ко мне вернулись прежние качества бойца. Я не увидела, как он, то есть Максимилиан Максимович, тоже покинул машину и, не спросясь, ушел черт знает куда. Ах, ты так? Что же, я тоже пойду гулять, я женщина свободная, куда хочу, туда и хожу. Мостовая покрыта булыжником, то, что в Ленинграде называют тротуаром – просто дорожка вдоль улицы; утрамбованная земля. У домов кое-где трава зеленеет. Желтеют одуванчики. Это же Россия. Это Псков! Тут витает дух Александра Невского.

– Далеко собрались? – догнал-таки этот столичный фрукт.

– Не торчать же мне у машины.

Отчего я ему грублю? Стоп, товарищ Тиунова. Не влюбилась ли ты в него? Ты и раньше, как только тот или иной человек в штанах нравился тебе сверх обычного, начинала задевать его, дразнить.

– Торчать не надо, а если Вы хотите прогуляться по Пскову, могу составить Вам компанию.

Оснований для отказа у меня не было, и я подставила руку Максимилиану Максимовичу. Молча мы прошли шагов десять, а потом мне предстояло выслушать лекцию. Я привычна, слушаю.

– Мы с Вами идем по улицам одного из старейших городов Древнерусского государства. Первое упоминание о Пскове мы встречаем в Повести временных лет. Это 903 год.

Краем глаза я вижу, как медленно движется вслед за нами черная «Волга». Важная птица этот журналист. Много позже я встречу аббревиатуру, позаимствованную у американцев – VIP. Максимилиан и выглядел как персона. Нанесло на него заморских замашек. Он и говорит как-то не по-нашенски. Как бы это выразиться? Слишком уж правильно, что ли. Он продолжал.

– Во время Ливонской войны, как Вы помните, это тысяча пятьсот пятьдесят первый – пятьдесят второй годы, Псков выдержал осаду войск Стефана Батория, которая продолжалась полгода. А в нашу войну Псков был разрушен немцами на девяносто четыре процента.

Мы подошли к зданию вокзала. Читаю мемориальную доску: 2 (5) марта 1917 года, в 15 часов 05 минут, в салоне-вагоне царского поезда на станции Псков Император Николай II отрекся от престола Государства Российского.

– В Пскове что ни улица или дом, то история. А знаете, откуда пошло название города?

– Если бы и знала, Вы все равно бы стали рассказывать. Так уж говорите.

– Дерзите, но я Вам могу простить все. Пьсков или Плесков или Пльсков происходит от древнерусского «плесь» – часть реки между двумя излучинами.

Определенно, он тоже повернулся мозгами.

– Есть и вторая версия, но я о ней Вам говорить не буду. Иде Вольга Новугороду, и устави по Мьсте повосты и дани и по Лузе оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья, и места, и повосты, и сани её стоять въ Плескове и до сего дне, – неожиданно разразился Максимилиан Максимович.

– Что это было? – спросила я.

– Это я процитировал Повесть временных лет. Ольга – будущая киевская княгиня, в крещении Елена. Автор повести сообщает в контексте её биографии и о Пскове.

– Вы переутомились, товарищ журналист.

– Может быть, но я просто хотел рассказать Вам немного о Пскове.

– О Псковской вечевой республике, о Ледовом побоище Вы ещё расскажите.

На этом наша прогулка по Пскову закончилась. Мы стояли на Советской улице, вдали светились купола собора. Хотя и было мне любопытно, что это за церковь, спрашивать Максимилиана я не стала; мне захотелось в деревню к Кларе Ивановне.

От автора.

Максимилиан Максимович Покоржевский, сын профессора МГУ, историка, мог бы и дальше рассказывать Ирине Анатольевне о Пскове. Это была любимая тема его отца. Он мог бы рассказать о боевой славе города. О героической обороне, длившейся почти два года, с 27 августа 1581 года по 4 февраля 1582 года от войск польского короля Стефана Батория. Псковитяне тогда отразили 31 приступ и совершили 46 вылазок против неприятеля. Он рассказал бы, как по приказу воеводы Ивана Шуйского был сожжен посад, а у каменой стены Окольного города выстроена деревянная, а между стенами прорыт ров. Как пушкари остановили вал атакующих: на великорецком льду вырос мост из трупов. Об осаде Пскова войсками шведского короля Густава II Адольфа Максимилиан Максимович тоже мог бы поведать немало. Но он видел, что Ирина устала.

– Садитесь в машину, – сказал Максимилиан. «Волга» остановилась рядом.

С бешеной для местных дорог скоростью машина везет нас в деревню Черняковичи. Максимилиан Максимович сидит впереди, и мне виден его затылок и немного оттопыренные уши. Так бы и дернула. Опять в меня вселился чёртик. Голова Максимилиана постепенно склоняется, склоняется, и вот он уже упирается подбородком в грудь. Спит журналист-международник. А мне что прикажете делать? Я тоже задремала. Проснулась тогда, когда машина съехала с шоссе на проселочную дорогу. Тут не поспишь. Ухабы и выбоины. Выбоины и ухабы.

– Вы бы поосторожнее, – проснулся и Максимилиан.

– Если я поеду медленнее, то трясти будет ещё больше, – возражает шофёр, и он прав. Я вспомнила Виктора. Бывало, и мне приходилось выезжать в область, так он также говорил, что при медленной езде тряска чувствуется сильнее.

– Как Вы? – это уже обращение ко мне.

– Пока жива. Кишка кишке кукиш показывает, а так вполне сносно.

Я действительно сильно проголодалась.

Утром мы с Кларой Ивановной покушали гречневой каши с молоком и хлебом. Молоко от коровы, которую я дою, и тем горда.

– Приедем, устроим пир, – Максимилиан Максимович уселся вполоборота, и теперь мне виден его профиль. Ничего не скажешь, внушительный вид. Нос с горбинкой, рот четко очерченный, со слегка выпяченной нижней губой, подбородок крупный, выдающийся вперед. Настоящий римский патриций.

– Скажите, Максимилиан Максимович, Вы по национальности кто?

– Папа русский, а мама гречанка. Дед служил попом в Храме иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Большой Ордынке. Дед приметил девушку Авдотью, гречанку. Была она мила и абсолютно неграмотна. Дед обучил её грамоте, счёту.

Мы въехали в деревню. У реки подымаются дымы. Выходит, топят ещё бани. Как хочется попариться.

– Командуйте, куда рулить, – прерывает речь Максимилиана шофёр.

Едущая по деревне легковая машина, да ещё такая, вызывает у сельчан удивление, граничащее с шоком. Люди выглядывают из окон, оборачиваются и долго смотрят вслед. Я командую: направо, теперь прямо, стоп.

Мы у дома Клары Ивановны. Над её домом тоже вьется дымок. Холодно стало женщине, решаю я, чтобы через десять минут убедиться, что я ошибалась. В избе пахнет пирогами.

– Долго же Вы ездили, – встречает нас Клара Ивановна.

Максимилиан в это время выгружает мои пакеты, Кларе Ивановне он не виден. Я спешу предупредить появление городского гостя.

– Я не одна.

– Вечно с вами, городскими, заморочка. Зови уж.

Максимилиан не ждет приглашения и появляется на пороге тотчас. Я верю его словам: «Я входил в резиденции президентов вновь образованных республик без стука».

– Здравствуйте, Клара Ивановна, прошу прощения за мой визит без приглашения. Но я не без даров. Примите от чистого сердца.

Кроме пакетов с продуктами и товарами, что он приобрел по списку Клары Ивановны, Максимилиан Максимович ставит у стола большую сумку с несколькими отделениями. Чувствуется, она весит немало. Когда Максимилиан Максимович опустил сумку на пол, раздался характерный звон. Так звенят бутылки.

– Прошу принять, – журналист раскрывает одно за другим отделения сумки и на свет появляются иностранные бутылки, банки и баночки с яркими этикетками, ананас, связка бананов и ещё не виданный мной фрукт: зеленый, продолговатой формы. Щедрость гостя безмерна.

– Эка как Вы расщедрились, – сдержано отвечает Клара Ивановна. – Мы люди деревенские, к деликатесам не приучены.

– Честно говоря, Клара Ивановна, люблю я отварную картошку с постным маслом да с лучком. А это я так, пофорсить решил. – Не так этот столичный тип и прост. Нашел подходец к Кларе Ивановне.

– Хватит лясы точить, мил человек. Вошел в дом, гостем будь. Проходи, садись. Отдохни с дороги.

Кажется, я тут лишняя. Об этом я и объявила Кларе Ивановне и Максимилиану.

– Я так не считаю, – первым отвечал Максимилиан. – У нас в Москве если кто надумал выпить, то ищет компанию, и, как правило, это трое. Как вы считаете, Клара Ивановна?

Хитер журналист. Но не проста наша хозяйка.

– Не знаю, как там у вас, в Москве, а у нас в Черняковичах, если мужик удумал выпить, то домой идет. У нас вездешляев не любят, – Клара Ивановна говорит это, поглядывая на московского гостя: знай, мол. Гость принимает замечание хозяйки как должное.

– Вы правы, Клара Ивановна, столичные города развращают людей. И не важно, какая идеология превалирует, мы уже более шестидесяти лет живем под знаменем, на котором начертаны слова: «Свобода, Равенство и Братство». Где вы сыщете равенство. Свобода? От чего?

Я слушаю Максимилиана и дивлюсь, как его ещё не упекли в психушку. Неужели он так говорит и в среде своих товарищей по цеху? Иного мнения Клара Ивановна.

– А ты не чинись, тогда и будешь равным всем. Вы приехали сюда вон на какой машине. А мои односельчане если и ездят на авто, то на грузовике или на автобусе. Я на стол картошку да овощи с огорода. Ты мне консерв иностранный. Он мне не по нутру. Того и гляди понос от него заработаю. При Сталине была у нас своя гордость. А как пришел к власти Никита Хрущев, так и пошло-поехало. Это надо же удумать: сажать у нас кукурузу! При нем завели моду болтать невесть что. Вы думаете, мы, деревенские, все темнота? Ошибаетесь. Я, например, и радио слушаю, и газету выписываю, и не одну. Очень интересно мне читать в «Литературной газете», – тут и я, и Максимилиан Максимович сильно удивились, – статьи разные.

– Предлагаю все-таки, – прерывает речи Клары Ивановны Максимилиан Максимович, – сесть за стол.

Уселись. Хозяйка с краю: «Мне так удобнее, ближе к плите». Мы по обе стороны. Крышка чугунка открывается, и горница наполняется головокружительным ароматом. Пахнет отварной картошкой, хорошо сдобренной укропом. Эти ароматы перемешиваются с запахами малосольных огурцов. Честное слово, ни в каком ресторане вы не попробуете такого. Это мое мнение подтверждает Максимилиан.

– Едал я во многих ресторанах. В Париже и в Лондоне, в Буэнос-Айресе и Нью-Йорке. Нигде такого не найдешь. Даже в русском ресторане Парижа «Максим» та же картошка пахнет не так.

– Так у них все ростят на химии. Никитка тоже насаждал химию где ни попадя. Оно, конечно, урожаю больше, но вкус-то пропадает.

Выпили водки. Помолчали.

– Ну как Вам наша казенка? – пытливо спрашивает Клара Ивановна.

– Давно не слышал такого названия. Водка как водка.

– Оно и верно. Вот Вы привезли что-то иностранное, – Клара Ивановна, прищурившись, пытается прочесть этикетку: – Выски. Это что же такое? Из чего оно гонится? Наши мужики гонят самогон из картофеля. А это из чего?

– Ячмень, – отвечает Максимилиан.

– Ячмень у нас идет на пиво. Это тоже пиво?

– Это шотландский самогон.

Максимилиан ни с того ни с сего начал декламировать стихотворение Роберта Бернса:

Трех королей разгневал он. И было решено, что навсегда погибнет Джон Ячменное Зерно. Велели выкопать сохой могилу короли, чтоб славный Джон, боец лихой, не вышел из земли. Травой покрылся горный склон, в ручьях воды полно, а из земли выходит Джон Ячменное Зерно.

Декламацию журналиста прервала Клара Иванова. Она, к нашему обоюдному удивлению, заявила следующее:

– Вы из всего, что написал Бернс, выбрали это – оно и понятно. Пьяницу видать по голосу и походке.

– Помилуйте, Клара Ивановна, – взмолился Максимилиан. – Мой дед служил попом. Мой отец был профессором-историком в Московском университете.

– Ничего не значит. – Мне любопытно слушать перепалку простой крестьянки и уважаемого и известного журналиста. – А Ваш прапрадед, может быть, был запойным пьяницей. Вы что-нибудь о генетике слыхали?

Я и Максимилиан поражены.

– Я сражен. Свое генеалогическое древо я составил лишь до прадеда. Он, правда, судя по семейным преданиям, был мужчиной крутого нрава, но был ли он алкоголиком, об этом ничего неизвестно.

Их диспут прервал, как это бывает в пьесах, стук в окно.

– Клара, – раздался мужской голос, – твоя жиличка в банью хочет.

– Петро, – отозвалась Клара Ивановна, – зайди и ко мне. – Желаешь со своим товарищем попариться?

– Я желаю, – упредил меня Максимилиан. – Давно не парился в русской бане. Финская сауна по сравнению с ней ничто.

– Наш пострел везде успел. Так и идите.

Вошел Петр.

– Привет честной компании. Об чем водку гуляем?

Оборот речи – что надо бы запомнить. Люблю, знаете ли, иногда в компании шокировать людей.

– Гость из Москвы гуляет, а мы так, с боку припека, – не стесняясь, отвечает Клара Ивановна. – Парок сохранил?

– А то. Моя банья до утра продержится.

– Тогда садись. Выпей с нами.

Начался процесс питья шотландского виски. Максимилиан пьет спокойно: что ему эта заморская самогонка. Я пережидаю. Петр сначала нюхает.

– У меня лучше. Меньше сивухи, – после этих слов опрокидывает стопку в рот. Молчит секунды две и выдавливает из себя одно слово: – Косолыровка, – прикрывает глаза. – Но пить можно.

– Повторим? – предлагает Максимилиан.

– Догоним, – отвечает Петр.

Догнали. Клара Ивановна встает из-за стола.

– У меня в печи ещё чугунок, – отходит к печи.

Максимилиан и Петр переглядываются. Решено: будут пить третью стопку. Отмечу, в бутылке 0,75 литра, стопка емкостью 0.75 миллилитра. Подсчет прост – десять стопок. Не знаю, пил ли и, если пил, то сколько, Петр, а Максимилиан уже выпил три стопки водки-казенки. Себя в расчет я не беру. Итак, начинаем эксперимент. О бане позабыли.

Чугунок водружается на стол, крышка снимается, я жду знакомого аромата. Но на этот раз из чугунка исходит запах чего-то очень знакомого. Пахнуло детством.

– Не знаю, как у вас там, в столице, а мы без каши никуда. Пейте свою самогонку и закусывайте кашей, – сказала Клара Ивановна и удалилась за занавеску. Там у неё койка.

– Это грандиозно, – говорит Максимилиан, стараясь четко выговаривать каждое слово, – на столе полно изысканной закуски, а я буду кушать кашу.

– Наша каша и есть Ваш изыск. Вы попробуйте, – Клара Ивановна сердита. – В ваших парижах такого не подадут.

Клара Ивановна оглядела стол взглядом Наполеона пред сражением при Аустерлице, невнятно пробурчала что-то и ушла к себе за занавеску. Трапеза продолжалась. В чугунке оказалась гречневая каша с мелко порубленными кусочками слабожирной свинины. Тут мясорубок нет, зато вкус такой каши превосходен. Бутылка виски «Johnny Walker Black» опустошалась быстро. Быстрее, чем чугунок с кашей. Мне стало ясно, что в баню я сегодня не попаду, а забота о здоровье Максимилиана меня посетила. В какой-то мере я чувствовала себя ответственной за него. Он приехал сюда не к кому бы то ни было: он ко мне приехал.

– Мужик, – говорит Петр, – ты из каких будешь? Говоришь вроде по-нашему, а выглядишь как шпион. Я в городе бывал, там мужики тоже не в телогрейках ходят, все больше в костюмах, а кто и в шляпе, но такого я не видал.

– Наш я, Петя, наш, – Максимилиану трудно говорить. – Просто бываю за границей. Шмотки оттуда. А так я весь советский. I am a soviet person.

Так я предполагала, Максимилиан захмелеет быстрее Петра.

– Я же говорю, шпион, – по-своему понял фразу о том, что Максимилиан советский гражданин Петр. – Ну и черт с тобой.

Практически на этом их беседа закончилась. Подождав немного, я отвела Максимилиана в комнату, где обитала. За столом остался Петр и кошка, которая набралась наглости и забралась на него. На стол, естественно, не на Петра же. За занавеской тихо, сопит Максимилиан на моей кровати, бурчит что-то Петя. Погуляли.

Хочу подышать свежим воздухом. Мужчины не только пили, они и курили. Дым самосада Петра перемешался с дымом максимилиановых сигарет «Camel» – не продохнуть. Открыла все окна и вышла во двор. «Волга» стоит там, где была. Шофёр уселся рядом на траву и тоже курит. «Он же голоден», – сообразила.

– Молодой человек, Вы голодны.

– Спасибо, – молодой человек вскочил, – я перекусил. Мне бы попить чего.

Силком утащила парня в избу. Петр спал, положив голову в тарелку – классика, – кошка улеглась рядом. Идиллия.

– Неудобно как-то, – шепотом говорит шофёр, а в ответ раздается голос Клары Ивановны. Самой её не видно.

– Неудобно спать на потолке. Ты, парень, не тушуйся, а ты, Ирина, покорми рабочего человека.

Молодой человек лет двадцати трех выказал такое смущение, что я невольно подумала, а не девственник ли он. Он присел на лавку, будто это была раскаленная сковорода. А как он взял ложку!

– Вы берите кашу. Она очень вкусная, – пытаюсь я его приободрить. Из-за занавески раздается голос Клары Ивановны:

– Ты его ещё с ложечки покорми. Ты ему лучше заморского пойла налей.

Не скажу же, что виски всё выпито, а попросить чего другого неудобно. Хозяйка – все так же, из своего укрытия (не подсматривает ли она?):

– В буфете бутылка. Налей из неё, если твой гость с Петром все вылакали.

Литровая бутылка – в таких у нас в Ленинграде продают дешевое плодово-ягодное вино – полна мутноватой жидкости. Самогон.

– Мне нельзя. За рулем я не пью.

Опять Клара Ивановна:

– А кто тебя заставляет пить за рулем? Пей за столом.

В остроумии Кларе Ивановне не откажешь. Проснулся Максимилиан: слышимость тут отличная.

– Александр, – хрипит журналист, – я разрешаю, пей.

Вскинул голову Петр.

– Точно. Наливай. Начальник разрешил.

Произнес и тут же опять поник головой. Кошка не шелохнулась. У меня подозрение, что и она облизала стопки.

Александр и пьет, как девушка-десятиклассница. Пахучий и крепкий самогон он пьет маленькими глотками, при этом смешно прикрывает глаза. Того и гляди он застонет. Не знала я, что этот юноша служил в десантных войсках, и не простым бойцом, а гранатометчиком.

Через минут пятнадцать, когда пастух погнал стадо с выпаса в деревню и пришла пора мне доить Звездочку, за столом собралась вся честная компания. Во главе стола села Клара Ивановна, по правую руку Петр, по левую Максимилиан, а в конце шофёр Александр. Моё место в коровнике. Звездочка ждать не может.

Долго сказка сказывается, да недолго дело делается. В баню я все-таки попала. Одна, и некому мне было потереть спинку и походить веничком по мне. Максимилиан с Петром решили завтра пойти на рыбалку и, поддерживая друг друга, пошли в огород копать червей. Александра Клара Ивановна уложила спать на полати, а сама села у окна, пока не стемнело, читать второй том избранных сочинений Лескова. Деревня!

Спускаюсь к реке, от неё веет вечерней прохладой, заквакала лягушка. Говорят, это к дождю. Чу, слышу плеск воды. Это кто-то веслами, веслами. Рыбак то ли уходит на вечернюю зорьку, то ли, наоборот, возвращается с рыбалки.

Спустилась по успевшим отсыреть ступеням, повернула и увидела ту плоскодонку. Не угадала. Лодки-то и не видно совсем. Большая копна свежескошенного сена сама плывет по реке. Чудеса! Выходит, кто-то из колхозников втихаря накосил травы на другом берегу и теперь везет к себе на подворье. Будет чем кормить зимой буренку.

Ключ от бани мне дала Клара Ивановна, она его вытащила из кармана спящего Петра. Как ни прилаживалась я к замку, тот не открывался. В сердцах я сильно крутанула ключ, а он возьми и сломайся как раз у основания. Плескание на воде прекратилось, и вместо него я услышала голос с хрипотцой:

– Решила баню Петра взломать? Самогонки захотелось? Так он вчера не гнал. У меня купи. – Стоит на мостках настоящий старик из рассказа Хемингуэя «Старик и море», как я его представляю.

– Попариться хотела.

– Ври да не завирайся. Кто в эту пору парится? Какой пар?

– Петр сказал, что его баня до утра пар держит.

– Видать, сильно датый Петя был, когда такое сказанул. У его бани пакля вся повылазила.

От реки тянет прохладой, становится зябко, я решаю вернуться в избу Клары Ивановны. Не такие помыслы у запоздалого косаря. По глазам вижу: ему бы меня полюбить. Тут же, на берегу, в ивняке.

– Кричать буду, – предупреждаю его.

– С чего это? – смеётся. – Дура ты, тебя чтоб снасильничать, дрын из плетня надо, чтоб оглушить. Все бабы дуры, – произносит мужик сакраментальное и, сплюнув под ноги, громко стуча по настилу болотными сапогами, уходит прочь.

Уже на лестнице стоя, он кричит:

– А ты баба справная. Если что, то ищи меня в кузнице.

Настоящий мужик. В городах теперь таких не сыщешь, все хиляки, со впалой грудью, тощими задами и дряблыми ногами. Из дома в автобус или в трамвай, на работе за кульман или лабораторный стол, а если он, к примеру, токарь, то и там теперь автоматика. Отдельные экземпляры сохранились в военных училищах, но и там все чаще встретишь человека в форме и в очках, бледнолицего, прыщавого.

Солнце скрылось за синеватой гребенкой ближнего леса, по лугу пополз туман. Деревня отходила ко сну. Пора и мне бай-бай. За этот день впечатлений мне достаточно.

В Ленинграде в это время те, кто помоложе и посвободнее, гуляют по ночному городу, любуются его великолепными ансамблями, наблюдают разводку мостов. Мне взгрустнулось. Не было у меня таких ночных прогулок, не было рядом друга, с которым я могла просто так погулять. Все время я куда-то спешила. Я была как тот осёл, о котором очень образно выразился кардинал Ришелье: народ – что осёл, если его не погонять, он запаршивеет. Вот и меня все время что-то или кто-то гнал. Социалистическое соревнование – пока была рабочей, вышестоящее начальство, когда сама стала начальницей. Но больше всего меня подгоняло собственное честолюбие: я должна быть первой, и не просто первой, а впереди всех.

В избе тишина. Из-за занавески доносится храп. Раньше Клара Ивановна не храпела, да и храп не женский. Неужто она пригрела Максимилиана? Если даже это так, то как он-то пошел за ней? Пьяный мужчина чего ни сотворит. Как и женщина, впрочем. На моей кровати почивает Петр. Спать не хочется, и я ухожу во двор.

По-над лесом небо окрасилось в яркие цвета заката. Красиво. Вспомнила искусствоведа Нину Туренко. Где-то она? Это она научила меня видеть красивое. Не ту красоту, что сама лезет в глаза, а ту, неброскую. Оранжевые всполохи перемежаются с зеленоватыми полосами. По реке медленно плывет туман. Сквозь его дымку можно разглядеть две лодки. Они стоят у островка, рыбаки ждут вечернего клёва. Хотелось бы и мне вместе с ними провести вечерок. Небо меняет цвет и постепенно сереет. Псковская область южнее, и тут нет белых ночей. Скоро стемнеет. Лодки едва видны, и вот они скрываются в темноте. Проходит минута-другая, и на том месте, где они, вспыхивает огонь. Это мне кажется странным. Завтра все разъяснится: светом факелов рыбаки привлекают рыбу.

– Ирина! – окликает меня из избы Клара Ивановна. – Иди в дом. Вечера у нас прохладные. Не хватало мне, чтобы ты простудилась.

Давно обо мне никто так не заботился. Я послушно иду в избу, где мне осталось пробыть всего два дня. Но пока я об этом не знаю.

В избе проветрено, со стола все убрано кроме крынки с вечерним молоком.

– Попей молока, Ирина, пора на боковую, – Клара Ивановна выглядит усталой и немного расстроенной.

– Вы чем-то расстроены? – мне нечего стесняться.

– Будешь тут расстроена, если такое в моем доме. У меня в доме никогда распутства не было. Этот твой столичный хват знаешь что сказал? Не отвечай. Твоей вины тут нет. Он сказал, что я – это надо же такое придумать – похожа на какую-то Каллиопу, спасибо, что не на попу, что во мне есть что-то эпическое. Ты знаешь, что это значит?

О музах я читала в отцовской книге «Мифы Древней Греции» и, напрягши память, вспомнила, что Каллиопа – это муза эпической поэзии. Что же, в наблюдательности Максимилиану Максимовичу не откажешь. Клара Ивановна порой становилась действительно эпической фигурой. Как могла, я успокоила Клару Ивановну.

– Из меня муза как из дерьма пуля. Он улегся на мою лежанку и спит, аспид.

Говорит как будто зло, а по губам вижу: симпатичен ей московский гость. Что же, в Максимилиане есть некая притягательная сила, он умеет увлечь собеседника. Не простое это дело – работать журналистом-международником. Знаю, что они помимо своих прямых обязанностей выполняют некие секретные поручения. Молоко пью медленно, наслаждаясь. Кто знает, когда мне придется пить такое. В Ленинграде все больше молоко порошковое. На окраинах, в районах новой массовой застройки (как я завидую строителям), по утрам приезжает машина с цистерной совхозного молока. Это молоко, но не поедешь же в Купино за ним.

– Попила? Иди спать. Утро вечера мудренее.

В справедливости этой поговорки я скоро смогу убедиться. В середине ночи я проснулась от хотя и негромких, но назойливых голосов спорящих мужчины и женщины. Я не могла услышать дословно, о чем они говорят, но отдельные слова различала.

Женщина: Она ребенка потеряла, она едва жива осталась, а вы что хотите от неё?

Мужчина: Я ей добра желаю. Я уверен, что ей надо уехать из Ленинграда. Там ей все будет напоминать о прошлом.

– Женщина: А дом как же? Это её там дом. А дома и стены помогают.

Мужчина: Не всегда. Это как раз тот случай, когда стены дома могут стать врагами.

Я зевнула, и спорщики умолкли. Было ясно, что Клара Ивановна и Максимилиан Максимович говорили обо мне, но мне было, как ни странно, безразлично, и я опять уснула.

Утро четырнадцатого июня. Начинается неделя. В пять утра пастух начал свой обход деревни, собирая стадо коров. К нему приплетутся несколько баранов, в таком составе стадо уйдет на выпас. Звездочку в стадо провожаю я. Привыкла я к ней, да и она признала меня. Гляжу вслед уходящему к околице стаду, и так мне становится тоскливо, будто кого-то родного провожаю, чуть ли не на войну. Сухой восточный ветер овевает мое лицо. Вот уже неделю дует этот суховей. Крестьяне сетуют: посохнет рожь – чем будем жить?

Бросив последний взгляд в сторону уходящего стада – кто мог знать, что я действительно последний раз его вижу? – я вошла в избу.

– Проводила? – спрашивает Клара Ивановна, накрывая на стол к завтраку. – Иди, буди своего столичного гостя. Завтракать будем.

За завтраком и состоялось объяснение.

Скушав вчерашнюю кашу и попив чаю с белым подовым хлебом, Максимилиан со свойственной ему безапелляционностью заявил:

– Ирина Анатольевна, я думаю, а товарищи в Москве меня поддержат, что Вам надо поступить учиться в МГИМО. Довольно Вам вращаться в кругах, так сказать, местного значения. Перед Вами откроются широкие перспективы. Весь мир будет пред Вами.

– Не иначе, как ты, Ира, станешь Генеральным секретарем ООН, – показала свою эрудицию Клара Ивановна и принялась собирать со стола. Нарочито громко стуча посудинами.

Заглянул в окно Александр, шофёр «Волги».

– Товарищ Покоржевский, машина готова. Когда поедем?

– Скоро, Саша, иди, поешь на дорогу. Хозяйка угощает.

Клара Ивановна ухмыльнулась.

– Вот так меня без меня женили, – вернулась к столу и поставила миску с кашей. – Иди, мил человек. Чем богаты.

Через полтора часа я обнималась с Кларой Ивановной.

– Не поминай лихом. Если туго станет, приезжай. Для тебя всегда найдется и уголок, и чугунок, – по её щеке прикатилась слеза. А я подумала, до чего же она стала мне родной за эти недели. И ещё, чисто по-женски, отметила: а кожа на лице её гладкая. Не по годам.

Потрясясь немного на проселочной дороге, мы выехали на шоссе, и тут Александр показал, но что способна его машина.

Нам в спину дул суховей.

 

В Москве ветры пахнут бензином

В купе вагона номер пять поезда, носящего имя «Красная стрела», двое: я и он, Максимилиан Максимович Покоржевский. Если раньше я ездила в Москву на «Стреле» в обычном купейном вагоне, то сейчас мы сидим на диване в купе спального вагона. Отчего такой вагон назван спальным, когда и в остальных люди спят так же, непонятно.

Простучали колеса на выходных стрелах, промелькнули грязно-коричневые стены строений депо, поезд выходит на главный путь.

– Едем, – индифферентно произносит Максимилиан. Он по возвращении в Ленинград из деревни Черняковичи занемог животом. Парадокс. Ел натуральные, свежайшие продукты, а получил диарею. Загадки нашего организма.

– Это Вас поражает? Было бы странно, если бы мы, находясь в экспрессе, стояли на месте.

– Способность шутить в любой ситуации ещё не значит, что человек обладает обостренным чувством юмора. Иногда это признак того, что индивидуум просто чурбан.

– Ещё одно оскорбительное слово, и сорву стоп-кран.

Так началось наше путешествие из Ленинграда в Москву. Поразительно, но я вспомнила строки из радищевского произведения: «Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом. Расставаться трудно, хотя на малое время, с тем, кто нам нужен стал на всякую минуту бытия нашего. Расставаться трудно: но блажен тот, кто расстаться может не улыбаяся; любовь или дружба стерегут его утешение. Ты плачешь, произнося прости; но воспомни о возвращении твоем, и да исчезнут слезы твои при сем воображении, яко роса пред лицем солнца. Блажен возрыдавший надеяйся на утешителя; блажен живущий иногда в будущем; блажен живущий в мечтании. Существо его усугубляется, веселия множатся, и спокойствие упреждает нахмуренность грусти, распложая образы радости в зерцалах воображения. – Я лежу в кибитке».

Я не лежу в кибитке, и мой ямщик, то есть машинист, управляет не конем, а тепловозом в несколько сотен лошадиных сил тягой.

Помню, я ехала в обычном плацкартном вагоне поезда сообщением Жданов-Харьков. Лежа на верхней боковой полке, я пыталась определить скорость поезда по мелькавшим мимо телеграфным столбам. Получалось. Теперь я сижу на мягком диване и смотрю в темноту окна, где мелькают какие-то огни, и нет мне дела до того, с какой скоростью я передвигаюсь в пространстве. Я знаю, что ровно в восемь часов тридцать минут состав остановит свой бег у первой платформы Ленинградского вокзала, что расположен на Комсомольской площади, которую лучше бы назвать «Вокзальной», так как на этой площади их три.

Проводник собрал билеты и деньги за постельные принадлежности. Максимилиан придирчиво ощупал простыню.

– Слава богу, сегодня не сырые.

Не к лицу ему ворчать. Но я промолчу. После Черняковичей во мне поселилось спокойствие, граничащее с умиротворением. И ничто не в силах нарушить это состояние. Так мне казалось на семьдесят пятом километре пути по железной дороге Ленинград-Москва.

Проскочили Волхов, промелькнули станционные огни, и опять за окном темень.

– Я бы чаю попил, – говорит Максимилиан.

– А я бы чего-нибудь покрепче.

– Моё упущение. С этими болями я позабыл обо всем.

Выход был все-таки найден. Обслуживание в этом фирменном поезде, коим в основном пользуется та часть населения, которая относится к элите, на высоком уровне; через пять минут проводник принес нам бутылку коньяка и набор шоколадных конфет. Конфеты были неотъемлемым приложением к коньяку: «Так положено», – ответила проводник на мой немой вопрос. К Окуловке мы с Максимилианом подъезжали в превосходном расположении духа. У него и живот перестал болеть. Знала бы я в тот час, что коньяк подействовал как обыкновенное болеутоляющее, а боли Максимилиана связаны не с обыкновенным расстройством желудка: исподволь опухоль давала о себе знать.

Спать в вагоне мчащегося со скоростью семьдесят километров в час поезда на мягком диване, под перестук колес и тихое сопение лежащего над тобой мужчины, – это ли не удовольствие! Так я шучу, на самом деле, в поезде я сплю условно. Мне постоянно кажется, что я скатываюсь с полки, меня беспокоит качание вагона, мне то холодно, то жарко.

В Бологом поезд стоит пятнадцать минут, я решаю выйти. Подышать свежим воздухом, а заодно и покурить. На платформе кроме меня и проводников никого. Пассажиры, утомившись обильными возлияниями и разговорами, спят. Они не такие привереды, как я. Ан нет. Вот ещё один. Чудаковатый малый: он выскочил из соседнего вагона при полном параде, в костюме-тройке, при галстуке. Судорожно раскрыл портсигар, сломав три спички, раскурил папиросу. Потянуло дорогим табаком. Не иначе, как он курит папиросы «Герцеговина Флор». Курит, глубоко затягиваясь, без передыху.

– Скажите, – наконец обращается он к проводнику, – я успею сбегать на вокзал?

– Что Вы, товарищ, сейчас тронемся.

– А если я попробую? – Он, определенно, не в себе.

– И пробовать не надо. Опоздаете, поезд ждать не будет.

– Мне в аптечный киоск надо позарез.

– Животом маетесь? – спросила я.

– А Вы откуда знаете? Вы врач что ли?

Не стану я этому мужчине с лицом цвета лимона говорить, что и мой попутчик болеет животом.

– Не врач, но цвет Вашего лица за Вас говорит.

Тут меня осенило: он же желтушник! Перезаразит полвагона, беда будет.

– Товарищ проводник, – отвожу в сторонку проводника нашего вагона.

– Ужас какой! – говорит она после того, как я поделилась с ней моими опасениями. Выпалила и бросилась к своим товаркам. Шепчутся, поглядывая на топчущегося рядом мужчину. Минуты идут, скоро тепловоз даст короткий сигнал, и состав медленно, почти незаметно тронется. В этот момент проводник того вагона, где едет больной, вытаскивает из сумки желтый флажок и, забравшись на верхнюю ступеньку тамбура, начинает размахивать флажком. Увидит ли этот сигнал тревоги помощник машиниста? Глянула на часы: остается пять минут. За эти минуты можно многое сделать, так оно и произошло. Прибежал бригадир – и с ходу:

– Чего у тебя, Фролова, опять случилось? Что ни рейс, у тебя происшествие. График движения срываешь. Не видать нам премии.

– Не кричи, бригадир, – говорит, а сама глазами на мужчину с желтым лицом показывает.

Хоть и мало света, но бригадир углядел неестественный цвет лица пассажира.

– Сигналь! – командует проводнице бригадир, а сам бежит к зданию вокзала.

Прошла минута. Проводники отступили на три шага от мужчины, а тот приумолк. Сообразил, что причиной суматохи является он. Бедный, бедный, он на себя в зеркало не смотрел. Спина бригадира скрылась за стеклянной дверью вокзала, и в ту же секунду прогудел локомотив. «Что же это выходит, – подумала я, поставив правую ногу на подножку, – бригадир останется тут, а поезд уедет?»

– Женщина, пройдите в вагон, – просит наша проводница, – сейчас поедем.

«Значит, так у них заведено», – решила я и вошла в тамбур. Описываю это ночное приключение так подробно потому, что оно, как позже окажется, станет для меня чуть ли не роковым.

Поезд скоро тронулся, а мужчину, который ехал в соседнем вагоне и заболел желтухой, отправили в местную городскую больницу. Оказывается, это был проректор МГИМО, который возвращался домой после заграничной командировки.

– Чего там за переполох? – спросил меня Максимилиан Максимович, возлежа на верхней полке.

– В соседнем вагоне ехал чумной. Его и снимали.

– Чума?! В наше время – и чума? Вы шутите.

Я рассказала, что произошло. Максимилиан спрыгнул с койки.

– Этот мужчина в костюме-тройке? – Я киваю головой. – Он курил? – Я опять согласно киваю головой. – Папиросы?

– Папиросы, и дорогие. По-моему, это были папиросы марки «Герцеговина Флор».

– Точно, это он. Мы же к нему едем. Я слышал, что он был в Ленинграде проездом из Киншасы, но думал, что он уже уехал.

Так я узнала, кем был желтушник.

Максимилиан уселся на диван. Я поняла: мне уже не поспать. Поезд набрал скорость и теперь спешит наверстать упущенное время – престиж.

– Надо искать другой путь решения проблемы, – рассуждает про себя Максимилиан так, как будто в купе он один. Это меня бесит.

– Послушайте, мужчина, а я вам не мешаю?

– Sorry, miss, – заговорился журналист.

– Извольте говорить по-русски.

Могла бы начаться перепалка, но поскреблись в дверь: проводник так не входит.

– Входите, не заперто, – отвечает Максимилиан.

В приоткрывшуюся дверь просовывается голова.

– Ради бога простите, – говорит голова с копной волос, острым носом и большими карими глазами, – у вас чего-нибудь от головной боли нет? Никак не могу уснуть, так голова болит.

Не экспресс, а какой-то санитарный поезд, поголовно все больны.

– Никогда не надо мешать напитки, – говорит мой попутчик. – Тогда и голова болеть не будет.

– Вы правы. Это все мой коллега. Говорит, водка без пива – на ветер выброшенные деньги.

Тут я соображаю, откуда мне знакома эта физиономия. Я его видела в спектакле театра имени Ленсовета. Он играл в паре с молодой актрисой.

– Тогда Вам и надо пива выпить.

– Оно и верно, но где его взять?

Этот разговор становится, по моему мнению, бессмысленным и, более того, дурацким.

– Вы же актер, попейте воды, а вообразите, что пьете пиво.

– Се нон э веро, э бен тревато, – если бы я не знала, что передо мной актер, решила бы, что он просто неприлично ругается.

– Если это и неверно, то хорошо придумано, – перевел Максимилиан и тем успокоил меня. – Ирина Анатольевна, как вы полагаете, мы можем ссудить молодому человеку бутылку «Жигулевского»?

Запаслив журналюга. Живот болит, а об опохмелке подумал.

– Согласна, – поддерживаю игру, а самой очень хочется спать. Максимилиан достает из своего чемодана, которым он очень гордится – он из настоящей свиной кожи, – бутылку пива. Но кто же будет пить теплое пиво?

– От теплого пива Вам, товарищ артист, – выходит, я не ошиблась, – станет ещё хуже. Советую обернуть бутылку во влажное полотенце и выставить её в окно, ветер полотенце высушит, а бутылка станет немного холоднее, – так говорит Максимилиан и не спешит отдать пиво артисту.

К голове присоединяется рука артиста, которая крепко хватает бутылку, и – о чудо! – артист зубами открывает её. Процесс опустошения происходит уже за дверью, но по характерным звукам нам ясно: человек пьет из горлышка.

– Следуя примеру актера, скажу: нил адмирари, что в переводе с латыни значит: ничему не следует удивляться.

Не согласиться с Максимилианом нельзя.

– А Вы будете свою бутылку оборачивать влажным полотенцем? – спрашиваю просто так, чтобы заполнить паузу, а получаю развернутый ответ.

– Такой способ охлаждения напитков мы использовали в Африке. Жара неимоверная, а в том месте, где нам пришлось быть, не то, что холодильников не было, там не было мало-мальски приличной тени. Вот и приходилось американскую кока-колу охлаждать таким образом. Правда, там мы бутылки окунали в Тихий океан.

Опять скребутся.

– Артист хочет отблагодарить. – Максимилиан не тропится ответить. Скребутся все сильнее. – До чего бестактны эти слуги Мельпомены!

Ошибались мы, за дверью стояла наш проводник.

– Слышу, вы не спите. Может, чаю хотите? У меня титан горячий.

Стучат колеса, свистит ветер в приоткрытом окне, откуда-то доносится монотонное бурчание; кому-то тоже не спится. Мы с Максимилианом пьем жиденький чай и грызем жесткие мятные пряники. Тоска смертная. И куда я еду? Зачем я бросила пусть и опротивевшую, но мою же работу? Отчего я поверила этому человеку? Напрочил мне черт-те что.

– Проехали Калинин, – тихо произносит Максимилиан. – Из Тверской области у меня друг был. В сорок втором нас призвали в армию. Его направили в танковое училище, меня в летное, но летчиком не стал. Здоровье подвело, служил техником на аэродроме подскока на Дальнем Востоке. Там и выучил английский язык.

Тихо-тихо я смыкаю веки. Я сплю. Попробуйте спать одетой и в сидячем состоянии. Никакого отдыха. Наоборот, тело онемело, ноги затекли, голова гудит. Итог моей поездки из Петербурга в Москву. Да и для Максимилиана Максимовича эта поездка не показалась мёдом. Подъезжая к Москве, когда туалеты уже закрыли, а проводник обошел купе с одним вопросом: «Билеты нужны?», у Максимилиана Максимовича случился приступ сильнейшей боли. Я была в полной растерянности: в столицу я приехала на этот раз как частное лицо, денег в кошельке курам на смех, а тут такое. Силен советский народ чувством коллективизма! Половина пассажиров спального вагона приняла деятельное участие в нашей с Максимилианом Максимовичем беде. Кто-то совал мне какие-то пилюли, кто-то просил проводника открыть туалет, чтобы страдающий смог освободить желудок, но большинство давало советы. Не зря же ходит в народе шутка: у нас страна советов.

Наиболее здраво повела себя проводник.

– Я попрошу бригадира вызвать к поезду скорую помощь.

Максимилиан был категорически против, но мы с проводником игнорировали его мнение. Он просто был в тот момент невменяем.

Поезд миновал пригороды и, сбавив ход, входил в город.

– Вы оставайтесь в купе. Я скажу, когда надо будет выходить.

С опозданием на три минуты скорый поезд-экспресс прибыл в Москву. Это был вторник, шестое июля 1979 года.

Разошлись пассажиры, в вагоне тишина. Слышен звук капающей воды из плохо закрытого крана титана. Максимилиан полулежит на диване. Глаза прикрыты, черты лица, как принято говорить, заострены. Почему мне его ничуть не жалко? Он так хотел, чтобы я училась в этом МГИМО. Знаю, неправильно говорю, никакое оно не оно, а он – институт, но говорю так нарочно, чтобы таким образом выразить свое пренебрежение.

– Почему мы не выходим? – говорит едва слышно Максимилиан.

– Машину ждем, – не стану пугать его скорой помощью.

– Все-таки вызвали труповозку?

– Глупости говорите. Вам в больницу надо. Вы бы посмотрели на себя со стороны, – пытаюсь достучаться до его здравого смысла.

– Что, плох?

Вижу, проняло. Максимилиан пытается разглядеть свое отражение в окне. Разглядел, да не то. Я тоже вижу идущих по платформе двух человек в белых халатах. Увидев их, я немного успокоилась. Так у меня всегда бывает: приедет врач, и мне кажется, что полегчало. Так сказать, эффект присутствия.

– Идут, – и он разглядел, но реакция иная, – коновалы. Знаю я наших врачевателей. У них тоже план. Сейчас упекут в больницу, надо не надо, и отчитаются: ещё одна единица госпитализирована.

Раскрылся наш журналист-международник: ему все советское как кость в горле. Вспомнила его речи в гостинице «Астория». Жил в номере люкс, завтраки ему подавали в номер, машину присылали из гаража обкома, а он сидел в кресле и поносил советскую систему образования. Она и несовременна, она и не отвечает требованиям настоящей демократии. А как он язвительно отзывался о наших инженерах! Я тоже часто и остро критиковала ИТР, работая на заводе, но не так же зло. Я бы сказала, злобно. Там, в номере люкс, я отнесла эти выпады к тому обстоятельству, что Максимилиану Максимовичу не дали выступить в Университете, сославшись на летнее время, время каникул.

– Вы хотите помереть дома?

– Естественно, дома. Не на больничной же койке, – Максимилиан раздражен, и я прекращаю разговор. Тем более, что пришли врач и санитар.

– Кому плохо?

– Плохо в наше время всем, кто не лишен разума, – отвечает Максимилиан.

– Понятно, – говорит врач. – Что с товарищем? – это уже вопрос обращен ко мне.

– Жаловался на боли в животе.

Максимилиана Максимовича, после того как врач скорой помощи осмотрел его, отвели к машине и повезли в Центральную клиническую больницу – на этом настоял сам больной. Врач сердито пробурчал: «Напрасно спалим бензин, там лечатся только большие начальники».

– Вы езжайте в гостиницу «Дружба». Там на ваше имя забронирован номер, – сказал Максимилиан, и ему опять стало плохо.

Осталась я сидеть на мягком диване в купе вагона номер пять экспресса «Красная стрела» с багажом журналиста-международника и со своим чемоданом.

– Так и будете сидеть тут? – проводник начала собирать постельное белье. – Нас скоро оттащат на запасной путь.

– А куда я денусь с этим уродом? – ткнула ногой по чемодану.

– Хочешь, вызову носильщика? Он до стоянки такси дотащит.

Другого варианта у меня не было, и я согласилась.

Носильщик с бляхой на фартуке, прямо как в детском стишке, загрузил тележку и резво – я едва поспевала – повез её к выходу. Народ толкается, ругается, смеётся, все больше отдыхающие, вернувшиеся с юга. «Черт возьми, – спотыкаясь, думаю я, – а когда я побываю на море, своем Азовском?»

– С Вас два рубля, – тележка стоит у знака «Такси», где всего три машины и длиннющая очередь. Прибыл поезд из Сочи; народ в очереди загорелый, с облупленными носами, от багажа исходит аромат фруктов. Эх, ма! Вслух произношу, люди оборачиваются. По-своему мой возглас воспринял носильщик, который продолжал стоять со своей тележкой рядом.

– Ты тут до вечера простоишь, это точно. Накинь рубль, подгоню машину.

– Это осуществимо?

– У нас в Москве все осуществимо. Были бы деньги.

– Один черт! – громко говорю я, в очереди шум. – Спокойно, граждане, соблюдайте порядок в очереди. У нас, в Москве, мы второй Варшавы не допустим.

– Нормальный ты парень, погляди за моей тележкой, я мигом.

Время я не замечала, но точно то, что за то время, которое понадобилось носильщику для того, чтобы вернуться, ни одной машины не подошло.

– Иди за мной, – командует носильщик, и опять я бегу за ним. Откуда силы берутся у этого с виду не совсем здорового человека?

Обежали какое-то сооружение и оказались рядом с железнодорожным мостом. Машин полно, но какая из них повезет меня?

– Видишь «москвич» зеленый? Топай, он тебя и повезет.

– А багаж?

– О черт! Лады, идем вместе.

«Москвич» был стар, как и его владелец.

– Три рубля, – с ходу заявил он.

– Рубль пятьдесят, – торгуюсь я.

– Два пятьдесят.

Сошлись на двух рублях.

– А ты баба не промах, – произнес носильщик, загружая чемодан Максимилиана в багажник машины. Глянула в заднее стекло, носильщик машет мне рукой. Не поверите, этот грубоватый мужчина на тот момент был для меня самым близким человеком. Что я стану делать в Москве без моего опекуна Максимилиана Максимовича? Денег у меня практически нет. Правда, я прихватила с собой две монетки из «сундучка» Наума, но кто мне их тут обменяет на рубли?

В «Москвиче» пахнет то ли прогорклыми овощами, то ли отсыревшими портянками. В такой, с позволения сказать, атмосфере я долго не протяну. А водитель этого автомобиля явно не торопится.

– Вам к «Пекину»?

– Я же Вам скала, гостинца «Дружба».

– Это для хрущевцев она «Дружба», а для нас, сталинских соколов, все равно «Пекин».

Владелец «Москвича» оказался говорливым.

– Ваш Хрущев, – я не возражаю, – рассорился с Мао Цзэдуном в пух и прах, идиот, и мы получили Доманский. Дружба, – язвительно процедил он. – Какая дружба теперь? Уважать надо китайцев. Они не чета нам.

Машина выехала на улицу Горького. Виден своеобразный силуэт здания гостиницы. Он поражает столицы своим великолепием.

– Чтоб Вы знали, гостиница «Пекин» – памятник истории и культуры. Начали строить при Сталине, а открыли при Никите. Не хвастаясь, скажу: я присутствовал на её официальном открытии.

– Вы строитель?

– Я-то?

Машина свернула с улицы Горького.

– Нет. Я служил на Лубянке.

Мне все стало ясно: чекисты до сих пор чтут память Сталина. И не они одни. Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев тоже уважительно отзывается о Верховном Главнокомандующем.

– К главному входу нам с моим «Москвичом» не по чину. А чемодан ваш дотащу, не извольте беспокоиться. Мы, москвичи, народ культурный. Не то, что пришлые. Понавезли лимитчиков, не продохнуть.

Подобные речи я слыхала и в Ленинграде. А кто, я вас спрашиваю, будет в непогоду класть кирпичи? Или стоять у револьверного станка, от которого к концу смены в волосах, как ни укрывай их, набьется столько пасты ГОИ, что хоть налысо стригись.

У входа в гостиницу мы распрощались.

– Меня Василем Павловичем зовут. Чтоб вы не подумали, что я кого-то боюсь. Отбоялись мы. И на, вот, держите.

Сунул мне мои два рубля.

– Я по дружбе Ваське услужил. Он у меня в отделении старшиной был. Высококлассный взрывник. Вы о партизанах определенно читали, а настоящие партизаны это мы, разведдиверсионные отряды НКВД.

Переступив порог гостиницы «Дружба», я оказалась в просторном и светлом холле, выдержанном в классическом стиле с колоннами и мраморной лестницей. Мой багаж тут же подхватил молодой человек в униформе.

– У Вас заказано?

– Да.

– Тогда Вам к администратору, я провожу Вас.

В холле малолюдно и тихо.

Из ста тридцати четырех номеров мне предоставили номер на девятом этаже. Лепнина, бронза, ценные породы древесины, то тут, то там картины известных советских художников. Дополняет интерьер роскошь гранита и мрамора.

В номере свежо. Семьдесят девятый год, и до этой гостинцы добрался прогресс, работает кондиционер. Большущая кровать застелена красивым бельем, на прикроватных тумбочках по два полотенца.

Постучали в дверь. До чего хороша горничная! С неё картину писать.

– Добро пожаловать. Просьбы, претензии есть?

– Откуда? Я только вошла.

– Тогда, если нет, предложу вам завтрак в номер. Это входит в стоимость номера.

– Завтрак в номер – это что-то из жизни буржуев.

– У буржуев, как Вы изволили выразиться, не все так уж плохо. Кроме того, бесплатный завтрак в номер предоставляется один раз. В день заезда.

Горничная ушла, оставив запах духов «Красная Москва». Интересно, какое у неё образование. Я слышала, что в гостиницы такого класса берут людей с высшим образованием и со знанием английского языка.

Надо бы распаковать багаж, но откуда я знаю, сколько буду тут жить, и потому решаю выложить из своего чемодана самое необходимое. Задумалась я: а на какой срок снял этот номер Максимилиан? От всей этой роскоши я как-то растерялась и не спросила о сроках администратора. Опять постучали. Горничная вкатывает тележку. Быстро, однако. Я не успела и умыться с дороги.

– Приятного аппетита, – улыбнулась и ушла.

Завтрак. Яичница из двух яиц, два бутерброда, с колбасой и сыром, черный кофе в кофейничке и сливки. Большое красное яблоко и сдобная булочка с маком. Так я никогда не завтракала. Даже тогда, когда хозяйство вела Антонина.

После такого завтрака и ночи без сна и в тревогах меня, естественно, потянуло в сон. Спать на свежем, хорошо пахнущем белье одно удовольствие, а снился мне желтушный мужчина. Будто он пытается овладеть моим телом, я извиваюсь, как змея. От него разит серой. «Он черт!» – кричу я и просыпаюсь.

Надо же такому присниться. Определенно, в Москве мне не жить. Все началось с дороги. Сначала Максимилиан Максимович заболел, потом этот желтушный из соседнего вагона. И эти двое, носильщик и его бывший командир, какие-то не нормальные.

Номер слишком шикарен для меня, бывшей подсобницы на складе Метизов, девочки из Жданова, у которой папа был стивидором в порту, а мама работала в рабочей столовой. Ну и что, что некоторое время работала в обкоме профсоюза, а уволилась с должности начальника управления. Сидит во мне провинциалка. Ох, как сидит.

В номере душ; стоя под горячими струями его, я постепенно прихожу в себя. Поживу тут столько дней, сколько оплатил Максимилиан Максимович, и уеду в Ленинград. Не пропаду. А что МГИМО? Не удалось стать дипломатом или кем-либо иным из сферы внешних сношений, так и это не трагедия.

Хороший завтрак, душ сыграли свою роль, я взбодрилась. Пора выйти в Москву. Именно так я определила свою прогулку. Грех не воспользоваться случаем и не побывать в Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств и, если удастся, посетить мавзолей Ленина. Но прежде я уточню срок своего пребывания в гостинице. У стойки администратора небольшая очередь. Встала в конец. Жду. А пока какой-то человек в тюбетейке пытается на плохом русском языке объясниться с портье, я разглядываю публику. Народ все солидный, хорошо одетый. Открывается дверь, и показывается человек, облик которого мне знаком. Секунда-другая, и я узнаю: это Игнатьев Петр Петрович. Честное слово, я обрадовалась так, как будто увидела родного человека. Он почти не изменился, если только немного раздобрел, появился животик. Одет скромно: серый костюм, белая сорочка и не броский галстук. Идет сюда, на ходу надевает на нос очки. Мгновения, и мы встречаемся взглядами.

– Ба! – громко, так, что люди оборачиваются, говорит он. – Это же Ирина Тиунова!

Народ вперился взглядами в меня: что за фигура?

– Петр Петрович, – отвечаю я. – Это я.

Нашу встречу наблюдали все, кто находился в этот момент в холле. Стоят двое и обнимаются.

– Ты что тут делаешь? Мест нет? Это не проблема.

– У меня номер на девятом этаже.

Он не дает договорить.

– Хочешь выше или ниже? Устроим.

Граждане поселяющиеся как вперли взгляды в нас, так и не отводят глаз. В этой заводи шика, люкса и престижности – и такое: громкое, откровенное, раскованное явление. Думаю, она меньше бы удивлялись, появись перед ними сам Иисус Христос.

– Да ничего я не хочу. – Мы престали обниматься. – Хотела спросить, сколько дней я смогу тут ещё прожить.

– Денег нет. Не проблема. Все равно из Москвы не уедешь, пока я не разрешу.

До того занятый разговором с узбеком портье вскинул голову. Старая выучка: если человек так говорит, значит, он из «тех». «Те» – это тот, кто имеет если не власть, то большое влияние. Он что-то говорит узбеку, и тот, тряся головой, как китайский божок, семеня уходит к лифтам. Портье выходит из-за своего укрытия.

– Товарищу что-то надо? – спрашивает он Петра Петровича.

– Надо, товарищ, ещё как надо. Ты чего бросил пост? Народ же.

В голосе товарища Игнатьева сталь. Портье почти бегом вернулся за стойку и на удивление быстро разобрался со всеми, кто стоял в очереди передо мной. Прямо как в кино с Аркадием Райкиным.

– Товарищ администратор, подскажите, в каком номере живет товарищ Павлов.

Товарищ Павлов, оказалось, жил тоже на девятом этаже, только в конце коридора.

– Пойдем, Ирина, к моему старому другу. Отметим, так сказать, его вхождение во власть.

Мне что? В Третьяковку схожу как-нибудь потом. Мне с Петром Петровичем интересно. Даже стоять с товарищем Игнатьевым приятно. А о том, чтобы провести с ним время, и говорить не приходится.

Кабина лифта, едва мы вошли в неё, наполнилась благоуханием одеколона для мужчин. Честно говоря, мне никогда не нравилось, когда мужчина перебарщивает в использовании одеколонов, но тут мне и это приятно. Сильна матушка природа, заложила в нас инстинкты, и они прут из нас. Лифт скоростной, и потому я не успела задохнуться. Инстинкты инстинктами, а дышать-то надо.

Товарищ Павлов, судя по всему, а вернее по тому амбре, что ударил нам в носы, едва мы переступили порог номера «Люкс», накануне не пожалел свою печень. Водочно-коньячный перегар повис в воздухе.

– Петр Петрович, с твоей стороны просто свинство не предупредить, что придешь с дамой.

Так нас встретил мужчина в «олимпийке», с налысо бритым черепом, «под Котовского», и, как ни странно, в отличных полуботинках. Последний факт объяснился тут же.

– Купил в Синем зале ЦУМа чешские полуботинки, а они жмут. Жаль выбрасывать. Вот залил коньяк и разнашиваю.

– Добро переводишь, Илюша, коньком ботинки поишь. Все равно выбросишь.

Надо так понимать, что товарищ Игнатьев пошутил.

Мужчины обнялись. Какие телячьи нежности! Я отвернулась.

– Ирина Анатольевна, прошу любить и жаловать, мой друг со студенческих годов. Илья Семенович Павлов. Его в сорок третьем определили в Красную Армию. Это он придумал, как наши тэ-тридцатьчетверки побыстрее в бой возвращать.

– Совершенно верно, сударыня. Он их работал на Урале, я их ремонтировал на фронте.

Илья Семенович скинул пахнущие коньяком полуботинки и теперь ходил по номеру «Люкс» в носках.

– Илья! Постеснялся бы дамы.

Петр Петрович нарочито сердится. Как это хорошо – иметь друга! Пожалуй, у меня это Антонина. Нет. Тут что-то иное.

– После войны Илья вернулся к нам в Сталинград. Помнишь, Илюша, какие это были времена?

Что же, пускай товарищи вспоминают, мне будет интересно их послушать.

Илья Семенович обул-таки ноги, сменил и костюм, вместо тренировочного трико надел парусиновые брюки и рубашку с воротником апаш. Красавец мужчина. Тут и горничная явилась. Опять она катит тележку, но большую, нежели мне. Стоило ей приоткрыть одну из крышек, пахнуло чем-то очень вкусным.

– Сейчас мы начнем пировать.

Илья Семенович по-хозяйски начал выкладывать судки и тарелки на журнальный столик. В последнее время эти неудобные столы вошли в моду. Вообще, я замечаю, что в нашу жизнь все больше вторгаются элементы западного и чуждого нам быта. Пресловутые «стенки», торшеры, потолочные лампы вместо люстр и абажуров. Традиционные кровати уступили место диванам-кроватям.

– Милости прошу.

Илья Семенович широко раскинул руки.

То, что происходила потом, сил и желания описывать нет. Ели и пили мы много и сладко. Мужчины вспоминали недалекое прошлое, пили за товарищей, живых и ушедших из жизни. Часам к трем они, да и я тоже, изрядно захмелели, и после кроткого совещания было решено, что неплохо было поспать.

– Соснем минут на сто восемьдесят, – предложил хозяин номера.

Я ушла к себе и проспала до шести вечера. Повалявшись немного в кровати, я решила принять душ. Не удалось. В дверь настойчиво постучали. Горничная так не стучит. Так и есть! За дверью друзья-товарищи. Петр Петрович и Илья Семенович.

– Выспались? Вижу, выспались.

Петр Петрович как всегда бодр. Его друг в парадном костюме.

– Ирина Анатольевна, форма одежды парадная. Предстоит ужин в ресторане.

– Во-первых, у меня нет парадной одежды. И во-вторых, я ещё не проголодалась.

– Ответствую. Во-первых, под парадной одеждой я подразумеваю обыкновенное платье и туфли на небольшом каблуке. Во-вторых, аппетит, как известно, приходит во время еды. Так что возражений не принимаем. Так ведь, Петро?

Отказываться нет смысла. Эти мужчины из той породы, что возражений не терпят. А мне и не хочется им возражать. Тут я не хозяйка. А кто я тут? Вот в чем вопрос. Вопрос, не требующий ответа. Риторический вопрос.

Ресторан в гостинице «Дружба» тире «Пекин»… Стоп, машина! Опять я о жрачке. Довольно! Да, кухня в этом ресторане отличная; держат марку и обслуживают хорошо. Но что же об этом говорить? Так должно быть везде, а не только тут, в столичной гостинице.

Запомнилась фраза, произнесенная Ильей Семеновичем после того, как мы отужинали.

– В пятьдесят четвертом, когда гостинца называлась «Пекином», тут была превосходная китайская кухня.

Потом он рассказывал об омарах, каком-то необыкновенно вкусном китайском бифштексе.

После ужина в ресторане мужчины, извинившись, удалились в номер Ильи Семеновича.

– Ирина Анатольевна, нам с Ильей Семеновичем необходимо обсудить кое-какие сугубо служебные вопросы. Но завтра к десяти я жду вас.

Петр Петрович, как это было восемь лет назад, передал мне небольшой квадратик бумажки. Они ушли, я осталась стоять в холле, где утром встала в очередь к администратору с одной целью: узнать, сколько дней я могу жить тут. Теперь очереди нет, и портье спокойно читает газету «Вечерняя Москва».

– У вас номер забронирован товарищем Покоржевским на семь дней. Но вы можете жить, сколько хотите. Товарищ Игнатьев распорядился так.

Тут до меня дошло глянуть в бумажку.

Старая площадь, д. № 4, ЦК КПСС, каб. № 241. И все. В общем «на деревню дедушке». Хотела выбросить, но увидела на оборотной стороне, рукой: «Петр Петрович» и четыре цифры – 77–01. Докумекала: это номер внутреннего телефона.

Завтра седьмое июля, среда. До понедельника доживу, а потом – прощай, Москва, здравствуй, Ленинград. Нет, конечно, я съезжу на Старую площадь.

Ночь для меня прошла относительно спокойно. Почему относительно? Потому, что среди ночи с площади раздались странные звуки. Создавалось такое впечатление, будто ломали доски. Потом мужские голоса. Приличные слова перемежались матерными. По отдельным репликам можно было понять, что один мужчина очень недоволен другим; он, видишь ли, козел, и не там поставил свою машину.

Мне ничего не оставалось делать, как допить остывший чай и выкурить сигарету. Кстати, московский табак мне не нравится. Так же, как их шоколад уступает нашему, фабрики Крупской. Уснуть удалось под утро.

– Ирина Анатольевна, мне известно, что товарищ Покоржевский намеревался определить Вас на учебу в МГИМО. Одобряю. Я попросил товарищей из Ленинградского обкома прислать Вашу объективку. Достойный служебный путь. Насколько я понимаю, Вы владеете английским языком. Do you speak English?

– No. My english is so-so.

– Это не самое страшное. Окунетесь в язык и начнете говорить бегло.

Я сижу в небольшом кабинете на втором этаже здания, которое построили по проекту архитектора Шервуда, это мне сказал товарищ Игнатьев.

– В комплексе зданий на Старой площади Шервуд соединил элегантность модерна и утилитарность конструктивизма.

Мне было удивительно слышать от товарища Игнатьева такое.

– Вас ждут в институте к четырнадцати ноль-ноль. Думаю, собеседование Вы пройдете успешно и будете зачислены на второй курс факультета дополнительно профессионального образования. Будем считать, что вы уже обладаете достаточным образованием в сфере внешней политики и журналистики.

В понедельник полил дождь. Я шла по улице Горького под зонтом, что купила в ларьке при гостинице. Хороший китайский зонт спас мою голову от воды, льющейся с неба, но никак не мог уберечь ноги, и скоро они промокли. Воздух пропитывался влагой и парами бензина. Тут автомобили ездят на каком-то другом бензине и выхлопы иные, чем в Ленинграде. Я студент МГИМО. Учиться мне два с половиной года, а что будет потом, мне безразлично. У Максимилиана Максимовича обнаружили опухоль, и он был прооперирован. Повидать его мне не пришлось. Жена «оккупировала» палату, и было бы трудно объяснить, кто я такая и что мне надо.

Петр Петрович познакомил меня с семьей, и выходные я провела на его даче.

– Рядом маршал, через дорогу дача заместителя министра обороны. Чуть дальше тоже шишка. Так что у нас полный комплект для преферанса.

Так он говорил, стоя на мостках в широченных портах и майке с надписью «ЦСК» и цифрой десять. Он ловит пескарей, я «болею»: – Клюнуло, тащите!

Я иду на Ленинградский вокзал, через сорок минут я сяду в вагон «Красной стрелы» и уеду в Ленинград. В начале сентября вернусь, чтобы начать учебу в МГИМО.

На площади трех вокзалов суматоха и кутерьма. Машин полно.

 

Сопротивляясь ветрам

Год 1991-й. Попытайтесь вспомнить его – прошло не так много времени. В марте начались все эти политические игры. Много разговоров о референдуме.

А что языком трепать, если латыши и эстонцы уже проголосовали в поддержку своей независимости? Каждому бывшему секретарю КПСС хочется до колик в животе стать президентом. Литва следует по пути соседей.

Горбачев расширяет права КГБ в борьбе с экономическими преступлениями. Поздно пить нарзан, товарищ президент, когда почка отвалилась. С другой стороны, а что им остается делать, когда предатели все разбазарили: агентуру, связи, техническую базу.

Вот так я всегда: хочу поведать о жизни своей, а начинаю болтать невесть о чем.

Прежде всего, полагается описать место и время события. Я в Ленинграде, сижу у окна на кухне в своей прежней квартире на Черной речке. За окном ноябрь. Шестнадцатое число, суббота. Была бы я еврейкой, то ничего бы по хозяйству не делала. Но, так как я русская, то предстоит мне генеральная уборка. Антонина обещала, как только управится у себя, прийти помочь мне. Её кубинец уехал на остров к дедушке Фиделю, – так выразилась Тоня.

– Забрал старшего и укатил. Теперь я свободная женщина, – так она сказала, когда я позвонила ей вчера.

Что же было вчера? Вчера я все той же «Красной стрелой» приехала в город, ставший за эти годы почти не знакомым мне. Закрылись магазины, в которые я привыкла ходить. На их месте открылись салоны, магазины, торгующие иностранными шмотками. Масса новых кафе и ресторанов. И все пустые. Во Франции полно кафе, бистро, закусочных, и все они всегда заполнены. Если не полностью, то, во всяком случае, не стоят абсолютно пустыми.

Да что там эти места общественного питания – с позволения сказать, в городе другая атмосфера! Я не имею в виду климатическую атмосферу. Народ стал наглее, грубее, распущеннее. Чаще можно услышать нецензурную речь. Шофёры, владельцы иномарок вообще стали настоящими хулиганами. Такой может выйти из машины и, если не даст в рожу, то матом покроет.

Стою я вчера на стоянке такси, вещей у меня не много, но захотела проехаться на легковом авто по городу. Подъезжает машина без опознавательных знаков «такси». Шофер из окна:

– Девушка, могу отвезти.

Это он ко мне. Честно говоря, за то время, пока жила за границей, я отвыкла от такого обращения, но отвечаю:

– Мне на Черную речку.

– Это где?

Объясняю.

– Ни хрена себе.

Вот так: громко, прилюдно и ничуть не смущаясь. Называет дикую, по-моему, сумму. С этим шофером я не поехала, и не только потому, что за проезд он заломил невероятно много, а не пожелала я сидеть рядом с матерщинником.

Домой я поехала на старенькой «Волге», за рулем которой сидел мужчина средних лет.

– Судя по Вашему багажу, сударыня, Вы из заграницы.

На моём чемодане масса наклеек. По ним можно изучать географию Европы. Разговорились. Вернее, говорил он, а я слушала.

– Борис Ельцин потребовал отставки Горбачева. Я бы поддержал в этом Бориса Николаевича, если бы он сам не вел политику на развал Союза. Да Горбачев довел народ до кипения. Шахтерам, бывшей рабочей элите перестали вообще платить.

Машина въехала на Кировский мост. Как я хотела погулять по набережным в белые ночи. Полюбоваться ансамблями, посмотреть разводку мостов. И ещё, чтобы рядом был любимый мужчина. Не пришлось и не придется уже. А мужчина продолжал говорить. Я видела, что ему надо выговориться и слушала, не перебивая.

– Кем был я раньше, до того, как Горбачев начал перестройку? Ведущим инженером в одном из ведущих институтов Союза. Но он объявил о конверсии. И понеслось. Начали уничтожать военно-промышленный комплекс. А он давал совершенные технологии, сравнимые с открытием изобретения. Меня уволили во вторую волну. Прикрыли тематику – и пошел вон. Сколько таких, ставших в одночасье изгоями. Теперь, чтобы самому не помереть с голоду и семью прокормить, занимаюсь частным извозом.

Проехали Каменный остров. С Ушаковского моста мне видны фигурки людей на берегу.

– Видите их? Они не ради пустого развлечения ловят тут рыбу. Какая-никакая, а еда. Позор! Вряд ли чего поймают в это время, но стоят.

Машину крутануло.

– Не надо так расстраиваться. Я хочу домой приехать целой.

– Пардон, мадам. Доставлю в целости и сохранности. Моя старушка служит мне исправно уже двадцать лет. В 1970 году мы, группа сотрудников, получили государственную премию. Мне разрешили купить эту «Волгу».

У монументального здания Военно-морской Академии, которой, наконец-то, присвоили надлежащее имя, группа офицеров. Судя по их жестикуляции, молодые люди спорят или обсуждают очень важные проблемы.

– Бедняги. Теперь им одна дорога: на гражданку. Флот сокращают. Корабли стоят у стенки. Нет, видите ли, мазута. Хотел бы спросить, а ядерное топливо тоже кончилось?

– Вы были связаны с флотом?

– Самым непосредственным образом. По моим формулам испытывались приборы. Янаев и компания попытались что-то сделать, но было поздно. Разложение дошло даже до такой структуры, как отряд «Альфа».

«Волга» подъезжала к станции метро «Черная речка».

– Вас куда доставить?

Я назвала адрес.

– В этих домах живет много моих товарищей по работе. Вы случайно не инженер-электронщик?

– Нет. От этого я далека.

– Я помогу Вам. С дороги, небось, устали.

Мой чемодан не так тяжел, но мне не хотелось отказывать этому симпатичному мне мужчине.

Так он вошел в мой дом. В первый раз Павел Михайлович долго у меня не пробыл.

Сижу теперь у окна и жду Антонину. Говорить ей или нет о Павле? Конечно, расскажу. Я же баба.

Антонина влетела ко мне подобно смерчу, что поразил Калифорнию.

– Ирина! Ты не представляешь, кого я встретила.

Я молчу, знаю: Антонину спрашивать не надо – сама все выложит.

– Поднимаюсь по эскалатору, а рядом спускается – кто бы ты думала?

Жду. Подруга делает театральную паузу.

– Ни за что не догадаешься.

Ещё пауза.

– Наш бригадир по складу Вера Петровна. Я ей кричу, а она сначала ноль внимания. Люди от меня шарахнулись. Уже разъехались, и тут до неё дошло. Она как рванет вверх, против движения. Умереть можно. Я ей кричу: буду ждать наверху. Народ меня поддержал.

– И где она?

– Я ей дала твой адрес. Она съездит в центр и потом к нам. Ты не возражаешь?

Это в характере Антонины: сделать, а потом спрашивать разрешения.

Работу распределили так: Антонина моет окна, я мою полы. Не учли одного: от мытья окон на полу остается грязь. Поэтому, когда Антонина закончила свою работу с окнами, мне пришлось подтирать за ней. Да, мать, отвыкла ты от нормальной жизни там, в заграницах. Утомившись, мы с Антониной отдыхаем.

– Рассказала бы, как жила в своей Мальте.

– Походя не хочу. Сядем за стол, выпьем за мое возвращение, тогда, может быть, и расскажу.

Мне действительно надо осмыслить все сначала: много произошло в моей жизни такого, от чего становится не по себе.

– Как ты изменилась, Ира. Раньше тебе и секунды хватало, чтобы прийти в себя.

– Тоня, все в этом мире переменчиво. Что сейчас происходит у вас на заводе, например?

– Ой, и не говори. Заказов нет. Начальники заняты одним: как бы денег раздобыть. Додумались до того, что наш склад сдали в аренду каким-то чучмекам. Зарплату не платят. А сами жируют. Помнишь нашего технолога?

– Как его забыть? Это он копал под меня.

– Так он купил немецкую машину и возит на ней проституток. Вообще, все сбесились, говорят только об одном: где бы денег надыбать. Не заработать, а так просто получить. Выдумали словечко – бизнес. А по-моему, это обыкновенное «купи-продай». Наши девчонки навострились мотаться в Турцию. Там накупят барахла, а тут продуют.

Мне захотелось выпить. И не какое-нибудь иностранное пойло, а нашу русскую водку. Дело в том, что в чемодане у меня три бутылки. Виски, коньяк и ликер. Думала, устрою привальную. Шикану. А теперь, слушая подругу, такая злость ко всему иностранному меня обуяла, что готова была вылить привезенное в унитаз.

– Тоня, ты такие вещи рассказываешь, что мне выпить уже захотелось.

– А что я говорила? У тебя, определенно, шаром покати. Что бы ты без меня делала?

Антонина права. Я напрочь разучилась вести хозяйство. Там, на Мальте, у меня была кухарка, прислуга по дому, шофёр. Быть третьим секретарем посольства не бог весть какая важность, но и синекурой её назвать нельзя. Начинала я с должности секретаря-референта. Я не имела дипломатического паспорта, но обладала дипломатическим иммунитетом. Обладая характером экстраверта, я быстро нашла общий язык с той группой сотрудников, которые в иерархии посольства занимали низшую ступень.

– Хозяйка, ау! Ты где? Все готово к разврату.

Пока я предавалась воспоминаниям, Антонина успела устроить шикарный стол. Из дома она привезла свиные отбивные, картофельное пюре и бидон компота из первых садовых ягод. Была и водка.

– Мы с Мигелем решили развестись.

Такое заявление буквально ошарашило меня. Подруга увидела мое лицо.

– Да не удивляйся ты так. Пока ты жила за границей, тут у нас многое изменилось. Горбачев развернул такое, что нормальному человеку не понять. Чего стоят одни кооперативы. Вот представь. На заводе начальники решили создать кооператив. По производству каких-то ерундовых бытовых приборов. Материалы и комплектующие закупают по госцене, а продают по коммерческим. Представляешь, какая прибыль. Я от смеха чуть не описалась, когда увидела, сколько тот же наш бывший технолог платил членских взносов.

– Не надо считать деньги в чужом кармане. Ты лучше поясни, отчего ты разводишься с Мигелем.

– Выпьем ещё, а то, как говорится, без пол-литра не понять.

Свиные отбивные остыли, но под водку елись хорошо. За окном посерело. Быстро пролетело время. В середине июля ночи уже темные. Честно говоря, я порядком устала. Это заметила подруга.

– Я у тебя ночевать останусь. Ты ложись, а тут все приберу и тоже лягу.

Закончился мой первый день в Ленинграде. Могла ли я представить, что в октябре Ленинград переименуют в Санкт-Петербург.

Антонина так и не поведала мне о причинах развода с кубинцем. Я не настаивала, она сама не продолжила начатый вечером разговор.

Моя подруга с утра была сосредоточенна и малоразговорчива. Я же не стала ей досаждать.

Распрощались мы сухо. Вера Петровна так и не пришла.

– У меня новый номер телефона, я его записала на календаре.

Все. Она, помахав рукой, вышла из квартиры.

В воскресенье у меня по давно заведенному правилу «банный» день. На острове в воскресенье я с товарищами по работе женского пола ходила в русскую баню. Искать баню в нынешнем Ленинграде? Хлопотно, и я решила просто посидеть в ванной.

Портативный радиоприемник я настроила на волну ВВС. Новости начались с сообщения об открытии XVI летней Универсиады. Потом какой-то комментатор разглагольствовал о последствиях расторжения Варшавского договора. Ему на смену пришла дамочка, которая захлебываясь говорила о начале у нас процесса разгосударствления предприятий и их последующей приватизации.

Белоснежная с перламутровым отливом пена приятно щекотала мою сохранившую мальтийский загар кожу, теплая вода расслабляла тело. А радио бормочет о полном солнечном затмении, которое могли видеть жители Гавайи, Мексики, Колумбии и других стран Центральной Америки. И лишь в конце скороговоркой сообщили, что Борис Ельцин принес присягу в качестве президента России.

Вода остывает, отдав тепло моему телу, я начинаю замерзать. Перевела радио на волну Москвы, и с ходу меня постарались удивить. С конца двадцатых годов такого не было: открылась биржа труда и началась регистрация безработных. Где мои семнадцать лет, когда я стояла у стенда с объявлениями «требуются»? Прошло всего-то двадцать лет, а такое впечатление, что страна улетела назад на пятьдесят. И даже больше.

Легким ударом по клавише выключаю радио и медленно, отслеживая каждое движение, выползаю из посудины ванны. Моя эрзац-баня закончена. Обязательно найду настоящую баню, где топят не газом, а дровами, полати не из пластмассы, а из лиственных пород дерева, где продают не пивные напитки, а настоящее пиво, и закачусь туда надолго. Вода, в каком бы она ни была образе: бассейн, река, море или эта самая посудина, – отнимает у человека силы и вызывает аппетит. В холодильнике, что помыла Антонина, я обнаружила обернутый в фольгу кусок вчера не съеденной свиной отбивной. Если скушать её с горячим чаем, то, думаю, мой желудок не взбунтуется и будет достаточно вкусно. Хорошо бы выпить бокал чешского пива «Праздрой», но где его, настоящего, найдешь?

Поглядела в окно. Спасибо природе, она хотя бы не устраивает всяких переворотов. Все так же шевелят пожухлыми листьями тополя, все так же мутно чернеет Черная речка, и по её берегу зеленеет трава. Собачник натаскивает добермана-пинчера на команду «анкор». Заведу и я собаку. Не такую громадину. Таксу или мопса. От праздных размышлений меня отвлек телефонный звонок. Кому не спится в выходной?

– Не спишь? Я вчера совсем ополоумела, забыла отдать тебе твою коробочку. Привезти сегодня?

Милое создание моя подруга Антонина! Уезжая из Союза, я коробочку с наумиными червонцами отдала ей на хранение. А она вчера позабыла отдать, и теперь с утра пораньше звонит мне.

– Во-первых, я не сплю. Во-вторых, если у тебя нет более важных и срочных дел, привези.

Честно говоря, мне отчего-то одиноко, и я желаю с Антониной развеяться. Мне нельзя тосковать.

Лишившись работы – не стану уточнять, по какой причине, – я почувствовала себя каким-то недочеловеком. Ездить в Турцию я не намерена, таскать на себе тюки, потом суетиться – где бы сбыть купленное. Я не ишак и не коробейник. Таким образом, мне следует крепко подумать, как жить дальше в этой ситуации. По словам Антонины, производство медленно, но верно разрушается. На острове происходящее в тонущем Союзе нерушимом воспринималось отрешенно. Тут мне в нос, в глаза, в уши буквально ударило смрадом разложения. Едучи в «Красной стреле», я поразилась тому факту, что в экспрессе, некогда бывшем поездом для совэлиты, едет всякая шелупонь, нагловатая, в разговорах хамоватая и безграмотная. Едва эти младотурки вошли в купе, они начали пить. Бутылки с красно-белой этикеткой, на которой начертано с буквой ер «Смирнофф», они расставили на столике, а закуску выложили прямо на одеяло. Только благодаря снотворному и берушам я могла немного поспать. Москва наполнена приезжими, и это не привычные командированные или жители близлежащих населенных пунктов, что наведывались в столицу с целью купить колбасы. Это поголовно народ «деловой», денежный. Они приехали в столицу для «бизнеса». В «Макдональдс» очередь в два квартала, а в кинотеатре, что неподалеку, открыли какой-то рынок – «Распродажа» и ниже, с ошибкой в английском языке, – "Cekond hand". Вот и читай, столичный житель, «Цеконд хенд», и ломай голову, если ты её не потерял от чада гласности, что бы это значило. В Управлении кадров МИД со мной долго говорить не стали.

– Ваше образование и опыт работы не позволяют нам держать Вас в кадрах Министерства.

В переводе на нормальный русский язык это значило «Мотай отсюда».

Выдали деньги, что причитались мне, отобрали удостоверение и диппаспорт, пожелали успехов и помахали ручкой. Адью, мадам.

Съев остывший кусок мяса, я вдруг осознала, какой подвиг совершила моя подруга. В магазинах же шаром покати.

Антонина как-то вскользь сказала, что продукты, сигареты и спиртное теперь продают по талонам. Я тогда не обратила внимание на её такие слова.

– Талоны выдают по месту прописки.

Уезжая в длительную командировку, жилплощадь я забронировала и, естественно, выписалась. Интересно, горбачевские перестройщики-то как питаются? Во времена военного коммунизма существовали магазины торгсина, а теперь как? У меня есть немного чеков Внешторгбанка, так называемые боны, но на них долго не протянешь. А когда мне оформят постоянную прописку, один бог знает.

Телевизор не работает. Уезжала – работал, вернулась – не работает. Чудеса электроники. В радиоприемнике сели батарейки. Полный информационный вакуум.

Антонина добралась до меня на удивление быстро.

– Чего сидишь сиднем? Небось, голодная?

– Доела твоего порося.

– А я ничего не жрала. Будем яичницу готовить. В пятницу с Сашей на его жигулях съездили на птицефабрику. Купила пятьдесят яиц. Срам! Куры несутся исправно, а яиц в продаже нет.

– Саша – это кто?

– Саша? – Антонина зарделась. – Мой товарищ. А что, я не имею права иметь хорошего товарища? Мигель на своем острове Свободы будет лизаться с негритянками, а я тут кисни?

Замяли этот вопрос. Здоровье – прежде всего. А нормы кодекса строителя коммунизма пускай блюдут те, кто их придумал.

Из десяти яиц, что привезла Антонина, три стухли.

– Суки, прости меня господи. Гноят продукты, лишь бы народу не досталось. Ты скажи, ты умная, кому это выгодно?

Не стану же я читать лекцию о «диком» капитализме, который, судя по всему, насаждает Горбачев и его команда в СССР. Вспомнила мой разговор с нашим военным атташе во Франции. Моложавый полковник, угощая меня абсентом в кабаре «Мулен Руж», понизив голос, приводил казавшиеся тогда фантастическими факты о подрывной деятельности в самых верхах Союза, о планах ЦРУ по разжиганию национальной ненависти.

– Наши коллеги из Ленгли основной удар предполагают нанести в странах Прибалтики, затем разжечь огонь национализма в нашей Средней Азии.

Это его слова. И еще.

– В экономике их цель – развал производства, и через это – создание искусственного дефицита продовольствия.

А теперь у меня на кухне немолодая уже женщина, не имеющая высшего образования, но от природы наделенная острым умом, высказывает свои суждения по этим вопросам, и я диву даюсь, насколько они прозорливы.

– Ты слышала, в Литве что надумали? Они решили отделиться, а наш Ельцин их поддержал. Он чем думает, как ты считаешь? Определенно, не головой. Саша говорит, что это все происки жидов. Я так не думаю. У нас евреям не жизнь, а малина. Всё артисты, музыканты и академики.

Яичница готова, и мы принялись за неё. Вернее, кушала Антонина, а я так, была рядом. Нашлись у подруги и соленые огурцы. Их Тоня поедала с завидным усердием. Я не утерпела и спросила:

– Тоня, ты, случаем, не беременна?

– Такое в нашем возрасте по случаю не происходит. Девять недель уже. Аборт делать поздно, и Саша настаивает на том, чтобы я рожала. Он одинок и силен. Говорит, где один ребенок, там и второго прокормим. У него дом в садоводстве в Новой Ладоге.

Знала бы я, что там мне придется скрываться от моих врагов летом 1997 года!

Потом мы с Тоней пили чай, и я курила, выпуская дым в форточку. О коробочке вспомнила Антонина.

– Я твою коробочку сберегла. Держи.

Приятная тяжесть легла мне в ладонь. С этого мига я ощутила себя не менее чем Биллом Гейтсом.

– Давай выпьем.

– Мне лучше не пить.

– Тогда я одна выпью.

Осень в Ленинграде в самом разгаре.

Я слышу ребячий гомон. Тут на меня накатило. Я вспоминала Толика. Слёзы потекли по щекам сами собой.

– Ты что, Ирина?

– Толика вспомнила.

– Поплачь.

Слезы высохли.

– Вот и молодец. Какие наши годы. Ты ещё родишь.

– Ты шутишь. Мне сорок четыре года. Хочешь, чтобы я умерла при родах?

– А мне сколько? Врач мне сказал, кесариться будем.

– Убедила, но кто на меня позарится? Стара я для любовных приключений.

Если бы кто-нибудь услышал наш разговор, решил, что это беседуют пациентки психиатрической больницы.

Наверное, мы бы и дальше продолжили обсуждение этой животрепещущей темы, если бы не позвонили в дверь.

– Ты ждешь гостей? – спросила Антонина.

– Какие гости, если я приехала вчера?

– Тогда это из органов. Ты шпионка, и тебя пришли арестовывать.

Так шутит моя подруга, а я иду открывать.

– В дом пустишь?

Передо мной стоит Вера Петровна, моя первая начальница.

– Засиделась вчера у подруги до ночи, переночевала и вот, решила все же зайти к тебе. Антонина у тебя?

Узнаю бригадира. Все такая же деловая, командные нотки в голосе.

– Мы с Антониной только позавтракали.

– Распустились совсем. Кто же в такое время завтракает? Обедать пора.

Не стану я ей возражать, что, мол, сегодня выходной. Сама сообразила.

– Впрочем, сегодня воскресенье, можно расслабиться.

Антонина подала голос.

– Товарищ начальник, нечего на нашу иностранку наседать. Идите сюда.

Вера Петровна пришла не с пустыми руками.

– Вот, девочки, удалось отоварить талоны. Буквально с кровью вырвала кусок говядины. Говорят, в области коров забивают. Кормов нет.

– Вера Петровна, мы с Ириной яиц наелись.

– Так я и не предлагаю сейчас мясо жрать. Вы что, меня прогнать хотите?

Я успокоила Веру Петровну, усадила за стол и налила водки.

– Это дело, а то в глотке сушь.

Выпили. Помолчали.

– Знаете, девочки, я с этой горбачевской антиалкогольной кампанией пьяницей стала. Как раньше было? Водку покупала только тогда, когда праздники или гости пришли. А начали на водку давать талоны, как же их не отоварить. Стоит родимая в буфете и так и говорит: выпей меня. Гад он, этот комбайнер. Не слышали, он из молокан? Я слышала.

– О мамонах я ничего не знаю. Знаю другое: о нашем президенте за рубежом отзываются весьма положительно.

– Ещё бы! – Вера Петровна возмущена. – Он же перед ними стелется.

– Товарищи женщины, – прерывает нас Антонина, – вам не надоела политика? Вы же бабы. Лучше расскажите, Вера Петровна, о вашем муже.

– А что о нем рассказывать? Сидит мой муженек в тюрьме.

Видно, что эта тема неприятна Вере Петровне, и я поспешила перевести разговор на другую тему.

– Как на заводе?

Реакция Веры Петровны оказалась неожиданно резкой.

– Как на заводе? А есть ли завод? Разворовали завод. Говорить тошно. Мясо надо жарить.

Я мяса не кушала, сыта была, но вместе с женщинами осталась сидеть за столом и слушала их.

– Ты все сделала, как я сказала? – спрашивает Вера Петровна Тоню.

– Все как Вы велели. Отнесла сумку по адресу. Получила конверт.

Настоящий детектив. Но не в моих правилах вмешиваться в чужие дела.

– Конверт с тобой?

– Конечно.

Антонина лезет в карман джинсовых брюк и достает обыкновенный почтовый конверт.

Вера Петровна аккуратно его вскрывает, и на свет появляется тоненькая пачка банкнот зеленого цвета. Теперь даже ребенок знает, что это за валюта. Доллары. Вспомнила я Наума Лазаревича с его тайником в книге – вот и до рядовых граждан из рабочего класса дошла долларовая лихорадка. Мелькнула дикая догадка: они торгуют секретами.

– Товарищи, доллары от ЦРУ?

Вера Петровна смотрит на Антонину, та на неё. Проходит несколько секунд, и моя тихая квартира наполняется хохотом. Отсмеявшись, женщины с удивлением уставились на меня.

– Ты чего, Ирина? Насмотрелась кино о шпионах? Мы секреты сумками отгружаем, так, по-твоему?

Вот ведь какая я дура. Речь шла о сумке, а я упустила этот факт. Теперь мы все смеёмся.

– Я, Ирина Анатольевна, если ты не забыла, отличная портниха.

Позабыла, честно говоря, а Вера Петровна мне шила костюм, когда я начала работать во Дворце Труда.

– Налейте и мне.

– Верное решение, товарищ Тиунова.

Вера Петровна ловко, по-мужски разлила остатки водки, мы чокнулись и без лишних слов выпили. И тут мне в голову пришла гениальная мысль: а не организовать ли мне кооператив по пошиву женской одежды? Не пускать же в распыл царские червонцы.

– Мне пора, – тоскливо сказала Антонина, – меня Саша будет ждать. Он говорит, мне надо много гулять.

– У Антонины мужик строгий. Зря, что ли, он в охране работает.

Антонина ушла, мы остались вдвоем с Верой Петровной.

– Что думаешь делать?

Вера Петровна говорит куда-то в сторону. Такого за ней раньше не наблюдалось.

– Думаю пока.

Говорить или не говорить ей о моей задумке? Скажу, решаю я, но сказать не успеваю.

– Ты не торопись. Наверняка, у тебя жирок есть. Поживи тут. Погляди, ты умеешь анализировать обстановку. Непросто тут все. Того и гляди кто-нибудь да взорвется. Рабочий класс у нас не весь спился. А может быть, военные встрепенутся. Замордовал он их совсем. Моего мужа упекли в Кресты за то, что дал в морду одному подонку в погонах. Везде есть паразиты. Инкриминируют мужу нанесение особо тяжких телесных лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. Муж записку передал: пишет, найди деньги и выкупи меня. А берут эти подонки исключительно в долларах. Кручусь, как шкурка на члене.

Никогда раньше никто из нас не слышал, чтобы наш бригадир грубо выражалась. Выходит, довели женщину до предела.

– Так что, Ирина Анатольевна, не спеши. Была ты начальницей, уважаемым человеком, а теперь ты кто? Ныне в почете дельцы, хваты. Зашла я как-то в ресторан. Кто на входе? Нет. Не отставной военный. Молодой бугай, кулаки с дыню «Колхозница», стрижен под бобрик, затылок лоснится. Он тебе и швейцар, он и вышибала. Это было месяцев семь назад. И что бы ты думала – понадобилось мне оформить кое-какие документы в отделе учета и распределения жилой площади в райисполкоме. Записалась на прием к заместителю начальника. Вхожу, а он там восседает. Меня оторопь охватила.

– Так он, может быть, в швейцарах был временно, подменял кого-нибудь.

Я понимаю, что сморозила глупость, но и поверить в такую стремительную карьеру не могла.

– Сильно ты оторвалась от нашей жизни, если такое говоришь. Дома у меня номер «Советской России» сохранился. В ней на вкладыше одно слово: «Обогащайтесь». И точка. Пойду я.

Последние слова Вера Петровна произнесла грустно.

Когда она уже стояла в прихожей, я решилась.

– Погодите, Вера Петровна. Сколько требуют денег за выкуп мужа?

Она назвала сумму, равную стоимости жигулей.

– Чего годить-то.

Я силком вернула её на кухню.

– Посидите, я мигом.

Пошла в комнату и достала пять червонцев.

– Держите. Этого должно хватить.

– Ни в жисть.

Отталкивает мою руку с деньгами. Я не удержала, и монеты покатились по полу.

– Что я наделала? – сокрушается Вера Петровна и пытается встать на колени. Вместе мы собираем червонцы с профилем Николая Второго. Монетка к монетке – и все собрано.

– На меня грешила, а сама, небось, банк в Женеве ограбила.

Тут меня, как это бывает, понесло, и рассказала о Науме.

– Так вот почему тобой опер интересовался.

– Но отстал же.

– Я такого подарка не приму.

– Считайте, что это не подарок, а мой взнос в наше с Вами дело, говоря по-английски, business.

– Набралась за границей словечек. Теперь у нас все говорят на смеси нижегородского с французским. Какое такое дело ты придумала?

Я, как могла, рассказала о своей задумке.

– Что же, это стоящее дело. Я, не стану скромничать, шью хорошо. У меня в клиентках знаешь какие дамы? Антонина относила платье вечернее и деловой костюм жене заместителя председателя правительства. Он там шишка. Ведает имуществом города. Миллионами ворочает.

Спустя неделю мне представится случай познакомиться с Михаилом Владиславовичем Маневичем, вице-губернатором, красивым тридцатилетним евреем, со щеткой густых усов под выдающимся носом, с шевелюрой густых жестких волос. Он произвел на меня положительное впечатление. Говорил спокойно, рассудительно и, в общем-то, правильные вещи. Но тогда, все ещё сидя на полу моей кухни, я не придала значения словам Веры Петровны. Знали бы мы, что через шесть лет этот реформатор будет застрелен наемным убийцей.

– А выпить у нас с тобой, бизнесмен, нечего.

– Это верно подмечено. Заодно и подышим свежим воздухом.

Четырнадцатого июля одна тысяча девятьсот девяносто первого года две женщины вышли из дома № 3 по Сабировской улице. Было это в пятнадцать часов тридцать минут. Кто бы мог подумать в тот момент, что через месяц и пять дней ближайшее окружение Горбачева предпримет попытку сохранения Союза и возрождения его былого величия.

Гастроном на набережной Черной речки сохранился, а талоны на водку были у Веры Петровны. Так что скоро мы стали обладателями двух бутылок водки неизвестного происхождения.

Подытожу. Свой второй день пребывания в Ленинграде после длительного отсутствия я провела продуктивно.

Вера Петровна уехала от меня, несмотря на мои уговоры остаться на ночь, около одиннадцати вечера.

Мне не спалось, сказывалось напряжение последних дней. Непростое это дело – оказаться не удел. Простите за тавтологию. Уснуть удалось под утро. Засыпая, я слышала, как проехал трамвай через мост на Черной речке.

Утро. Я долго лежала в постели с закрытыми глазами. Вспоминала события последних дней. Ничего отрадного. На Мальту назначили нового посла. В посольских кругах говорили, она ставленник питерца, что она не имеет профессионального дипломатического образования и вся её карьера чисто номенклатурная. От комсомола до должности министра в правительстве.

Долежалась до того, что спину заломило. Привычная легкая гимнастика, душ. А вот с завтраком проблема. Недолго думая, решаю сегодня позавтракать в центре, в каком-нибудь недорогом ресторане. Достала из чемодана свой деловой костюм. Он немного помялся, но не беда, материал хороший, отвисится на мне. Погода мрачная. Дует северо-западный ветер. Он срывает последние листья с деревьев и несет их по мостовой. В одном костюме я замерзну, и потому поверх надеваю плащ.

Глянула на себя в зеркало в прихожей. Вполне. Вспомнила вчерашний разговор с Антониной о моей возможной беременности, усмехнулась: что ж, ты, женщина, ещё весьма привлекательна. Как там говорят американцы? Сексапильна. Одна мысль цепляется за другую, я вспомнила того мужчину, что вез меня на своей «волге» – Павла, а отчество позабыла напрочь. Мои приятные воспоминания прервало урчание в животе. Срам-то какой.

Ноябрь в Ленинграде всегда непогодь. Небо тяжело набухло темно-серыми тучами, оно опустилось, и кажется, еще миг – и оно ляжет своими тучами на крыши домов города. Ветер не устает дуть и больно сечет лицо то ли дождем, то ли мелкими льдинками. Мой берет, который я купила в Венеции, хорошо защищает лицо, но не шею. Напрасно я не обмотала её кашне из маленького магазинчика на улице Генерала Гомона, что недалеко от Эйфелевой башни. Какие это были дни! В Союзе старого Черненко сменил относительно молодой Горбачев. Он уже успел напеть столько, что тут, в Европе, его окрестили русским соловьем. Пой, ласточка, пой.

Мой boyfriend, корреспондент телевизионной компании CCN и по совместительству внештатный сотрудник Central Intelligence Agency, по-русски – ЦРУ, в те дни был похож на павлина, который распушил хвост перед курочкой. В роли курочки выступала я. Он угощал меня вином, на шампанское ему, вероятно, ЦРУ денег не выделило, пресловутым луковым супом, бараньим рагу со спаржей, а по утрам впихивал в меня круассаны. Я терпела три дня, а потом выложила ему все, что о нем думала. Как он взвился! Как он кричал! Он не шпион! Он честный американский reporter. Он брызгал слюной и был в тот момент отвратителен.

Стоя на ступенях эскалатора, предаваясь воспоминаниям, я не забывала по привычке рассматривать рядом стоящих и проезжающих мимо на параллельной лестнице людей. Подспудно желая встретить Павла. Но тут же одернула себя: он не пользуется общественным транспортом, у него свой автомобиль. Знала бы я, что «Волга» ГАЗ-21, изготовленная в 1970 году, в конце концов сломалась, и так, что ремонт её обошелся владельцу в две трети цены нового отечественного автомобиля типа ВАЗ. В метро мне стало душно, и на станции «Горьковская» я поднялась наверх. У памятника Максиму Горькому какая-то группка людей, жестикулируя, что-то обсуждала. Невольно усмехнулась, вспомнив горожан у костела. Тогда они собрались, чтобы произвести перекличку в очереди на холодильники. Интересно, какая такая нужда погнала этих на улицу в непогоду, и вот теперь тратить нервы, рвать голосовые связки.

Несмотря на непогоду, я решила немного пройтись. Сколько лет я не была в Ленинграде! И вот что характерно: к этому, в общем-то, чужому городу я испытываю особые, родственные, что ли, чувства, и соскучилась по нему, а к родному Жданову, вернувшему свое исконное имя Мариуполь, я не испытываю тоски. Моих сил хватило дойти до Иоанновского моста, ведущего в Петропавловскую крепость. И опять воспоминания. Группа туристов из Белоруссии и экскурсовод, с ними я, молоденькая девчушка-провинциалка.

Пришлось мне вернуться и влезть в новый вид общественного транспорта – маршрутное такси. Пожалуй, это редкий случай удачного решения хотя бы одной проблемы.

Микроавтобус ходко бежит по мосту, через лобовое стекло уже видны надгробные камни бывшего плаца, как полощутся изрядно выцветшие стяги, как слетают листья с кустов сирени. И тут воспоминания: как мы с девчонками после демонстрации, кстати, тоже в ноябре, устроились на скамье под кустом сирени и весело отметили праздник – пятьдесят третью годовщину Октябрьской революции.

«Латвия» свернула на Садовую улицу. «Выйду у дома Наума», – решила я. Интересно, что демонстрируют в кинотеатре «Молодежный». О Науме я стараюсь не думать. Двадцать лет – срок большой. Определенно, он был осужден, такие преступления в то время карались строго. Выжил ли в колонии этот эстет, реставратор и мошенник? Если выжил, что стало с ним после?

«Небеса обетованные» Эльдара Рязанова – это я прочла на афише. Где ты, Артем Фролов? Физиономия Лии Ахеджаковой хитро смотрела на меня. Нет, Лия, в кино я не пойду. Мне кушать хочется. Не пойду я в ресторан «Невский», и не потому, что рядом нет сотрудника ОБХСС. Прошлое. Оно неотступно следует за мной.

В этот день я столовалась в ресторане «Метрополь». Наверху, в грушевом зале, справляли свадьбу. Судя по тем тостам, что доносились сверху, там вступали в семейную жизнь студенты.

Не было в моей жизни свадьбы. Как не было, по сути, и полноценной семьи. И не будет уже.

Я доедала судака, когда меня окликнули.

– Ирина, неужели это Вы?

Поодаль стоял Павел Михайлович. Машу ему рукой.

– Честно говоря, не надеялся Вас встретить. Тем более в этом ресторане. Обычно сюда ходят мужчины с дамами сердца, так сказать.

– Так Вы намекаете, что я опустилась до уровня публичной девки?

– Упаси боже! Просто я предлагаю Вам перейти за мой столик.

– Быть вашей дамой сердца?

Пикировка продолжается.

– Скажу, не таясь, Вы запали в мое сердце.

– Что же, и Вы мне не безразличны. Ведите меня, сударь.

Запомним этот день, восемнадцатое ноября 1991 года.

Члены ГКЧП сидят в Матроской тишине.

Вице-президент СССР Геннадий Янаев, премьер-министр СССР Валентин Павлов, министр внутренних дел СССР Борис Пуго, министр обороны СССР Дмитрий Язов, председатель КГБ СССР Владимир Крючков, первый зампред Совета обороны СССР Олег Бакланов, председатель Крестьянского союза СССР Василий Стародубцев, президент Ассоциации государственных предприятий и объектов промышленности, строительства, транспорта и связи СССР Александр Тизяков. Я перечислила состав Комитета для того, чтобы вам было понятно, как мы, люди, приверженные идеям государственности, отнеслись к этому событию, что тут же было названо путчем.

Павел Михайлович занял столик у стены. Столик на двоих.

– Вы ждали кого-то?

– Вас я жду с того момента, когда расстался с Вами у Вашего дома. Минутами раньше я решил, что на неделе обязательно приеду туда, обойду все квартиры, но найду Вас.

Слушала его и не верила. Кто-то так уже мне говорил. И что? Да ничего. Сгинул во времени. Не судьба мне иметь настоящую семью, верного мужа, друга, опоры в жизни. Все сама да сама. Павел вдруг замолчал. На столе графин и скромная закуска. Так обычно едят люди скромного достатка и не в ресторанах.

– Вам что заказать?

– Благодарю. Я уже свою трапезу закончила.

Мне действительно не хотелась ни пить, ни кушать.

– Что же, тогда и я свернусь. Перекусил и будет.

Выходит, то, что сейчас было на столе, – это всего лишь легкая закуска.

– Я забыла расплатиться.

– Не озабочивайтесь этим. Я оплачу.

Нет уж. Я женщина самостоятельная и обеспеченная, могу заплатить за себя. Встала и пошла к своему столику, а там и официант на стрёме.

– Я думал, Вы из тех, кто погулял и слинял.

– А я не слинял. Я рад видеть Вас.

Он говорит на английском. Наслушалась я иностранных речей.

Как мы рады, как мы рады. Парень прилично говорит по-английски, и, если он рад, то и я рада. Мы оба ошиблись. Дала официанту на чаевые и пошла восвояси. О Павле позабыла. Вышла на Садовую улицу, в Гостином дворе за балюстрадой второго этажа очередь. Пригляделась – о боже! – люди стоят за туалетной бумагой.

– Сбежали с поля боя? – Павел тут как тут.

– Если для Вас завтрак в ресторане с дамой является боем, то что же говорить о более интимном?

– Вы отчаянная женщина.

Мне этот бывший выдающийся изобретатель начинает надоедать. Как обманчиво первое впечатление. Но и меня понять можно. Столько лет пребывать в добровольной схиме – тут любой более или менее прилично выглядящий и говорящий членораздельно субъект в штанах покажется рыцарем.

– Помнится, Вы говорили о семье, которую Вам приходится кормить извозом.

– Моя старушка развалилась и восстановлению не подлежит, так что остался я без средства производства. Намерен устроиться на платную автостоянку.

Честно говоря, мне его заботы до лампочки. Мне бы самой как-нибудь устроить свою жизнь. Хотела уже распрощаться, но тут мелькнула мысль: а не предложить ли ему поработать в моем будущем предприятии? Наслышана я о том, как атакуют частных предпринимателей разные бандгруппы. Будет у нас с Верой Петровной свой охранник. Мужик он крепкий, на здоровье не жалуется.

– Послушайте, Павел Михайлович, а если я Вам предложу работу, вы согласитесь?

– Я так и знал, что Вы настоящий современный деятель.

Тон, с которым это было произнесено, покоробил меня, и я тут же парировала.

– Если Вы в слово «деятель» вкладываете ироничный смысл, то я отрицаю это. Я деятельный человек, и никто этого у меня не отнимет. Позвоните мне через неделю.

Как я была наивна, предполагая, что смогу за неделю оформить документы на кооператив. Продиктовала Павлу свой домашний – другого-то нет – телефон и пошла в Гостиный двор. Нет, не стоять в очереди за туалетной бумагой. Хотелось побыть одной. А где как не в толпе человек чувствует себя особо одиноким? Кроме того, мне надо что-то купить из зимней одежды. В Европе такое занятие прозвали американским shopping – так и хочется переиначить в неприличное.

И тут я оплошала. Даже обыкновенного пальто на ватине и с меховым воротником не было. Придется ждать контейнера с Мальты. Свои прежние зимние вещи я раздала перед отъездом за границу. Все равно их съела бы моль.

Побродив по анфиладам Гостиного двора, изрядно помятая толкающимися покупателями, сердитая на все и вся, но больше всего на самоё себя, я вышла на Перинную линию. Надо быть полной идиоткой, чтобы не приобрести по дороге домой в магазинах при аэропортах хотя бы какую-нибудь зимнюю одежду. Теперь придется тратить бонны. Так я предполагала, а вышло иначе. Вера Петровна из отреза английского ратина – сберегла с прежних времен – сшила мне превосходное пальто. Что там французские модельеры!

Двадцать пятого ноября, это был понедельник, я с набором необходимых документов сидела в приемной начальника Регистрационной палаты товарища – ещё товарища – Товчина. Почти час я отсиживала пятую точку на кожзаменителе. Попа вспотела!

– Ирина Анатольевна, – начал гундосить товарищ Товчин, заглядывая в мои бумажки. – Эти документы вы оформили не по форме.

– Во-первых, эти документы оформляла не я, а такие же чиновники, как Вы. Во-вторых, если у Вас тут такой порядок, то неплохо было бы устроить стенд с образцами правильно оформленных и необходимых документов.

– Я учту Ваше замечание, а пока возвращаю Вам Ваш пакет. Желаю успехов.

Так бы и врезала в его красивое еврейское лицо этим самым набором. Спустя неделю, уже после моего визита к Маневичу, товарищ Товчин мне не казался сильно противным. Субординация – великая сила.

В тот день, когда трое подписали в Беловежской пуще преступное соглашение, я получила уведомление о том, что мне разрешено открыть кооператив по пошиву верхней одежды. Свое предприятие я назвала по имени одного из пригородных поселков – «Ольгино». Павла Михайловича я оформила в качестве подсобного рабочего, но изустно в его обязанности входило обеспечение безопасности кооператива и его имущества.

Ленинград переименовали в Санкт-Петербург. Наше с Верой Петровной предприятие мы устроили в одном из подвалов на Петроградской стороне. Монеты текли, словно песок между растопыренных пальцев.

Сопротивляясь ветрам природным и бюрократическим, мне удалось начать свое дело.

– Ирина, надо бы как-то отметить это событие.

Вере Петровне я возражать не стала. К моему большому сожалению, Антонина не смогла быть с нами. Она лежала в институте имени Отта на сохранении.

Новый 1992 год я встретила за городом, в пансионате в поселке Ольгино. Дул сильный ветер с залива.

Дунул теплый ветерок бабе под юбку.

В середине августа 2007 года я оказалась в компании трех малознакомых мне людей в загородном доме человека, который составил свой капитал на купле-продаже жилья в начале девяностых годов прошлого века, моего старинного знакомца Наума Лазаревича Корчака. Он «простил» мне коробочку с царскими червонцами: «В колонии мне было не до них. И, кроме того, эти червонцы мне достались без труда, так что расстался я с ними без сожаления. Не ты, так люди с Литейного их бы прибрали».

Двухэтажный особняк стоит на берегу озера в районе поселка Рощино. Участок огорожен высоким забором, который спускается к берегу чудного озера, где устроена купальня, мостки и пирс для катера. Как говорится, все по-европейски.

Наум стал в чём-то похож на известного киноактера Гафта и пребывал в отличной физической форме – это при его возрасте в семьдесят лет. Именно по этому поводу и был собран «бомонд» из его соратников по ремеслу. Фуршетный стол был устроен под тентом рядом с домом.

В такой обстановке, в атмосфере притворно доброжелательной, под аккомпанемент скрипичного квартета, доносящегося из музыкального центра, и гомон выпивающих и жующих господ-нуворишей, я увидела его. Мужчина средних лет стоял в отдалении и смотрел на озеро. Я видела его профиль, мне были видны его нос, чуть-чуть вздернутый, «упрямый» подбородок и локон каштановых волос, прикрывающий лоб. Взяв со стола два бокала с вином, я подошла к нему.

– Разрешите нарушить Ваше уединение.

– И Вам осточертел этот пир во время чумы? Это вино? Если я и пью, то исключительно водку. На худой конец можно и виски.

– Это поправимо.

Я пошла к столу, стараясь не упускать его из вида. Мужчина продолжал стоять в позе Одиссея, намеревающегося покинуть Итаку и жену свою Пенелопу. Кто его знает, в какой позе стоял тот грек, но мне так хотелось думать. Не церемонясь, я взяла со стола початую бутылку водки, производства старейшего завода «Кристалл», и две граненые стопки.

– Вы угадали мои вкусы. Пить водку надо именно из такой посуды. За что будем пить?

– А просто так нельзя?

– Можно, но это как-то не кайфово.

Услышать от элегантного мужчины такой сленг было неожиданно. Скоро я привыкну к его характерному тембру голоса и неожиданным оборотам речи, но в тот момент я была немного шокирована.

– Вы удивлены? Ничего, я могу и не так выражаться. Могу даже ругаться матом. Правда, теперь его называют обсценной речью. Я могу и ошибаться в произношении этого термина. Выпьем за матушку-природу. Она ещё покажет нам, погрязшим в посттехнократической прорве. Знаете что, давайте спустимся к озеру.

Зеркало озера отражало синеву неба и растущие по берегам корабельные сосны. У противоположного берега на якоре стояла большая лодка. Приглядевшись, можно разглядеть в ней две человечески фигуры.

– Это просто глупо – в это время ловить рыбу.

«Он рыбак?» – задалась я вопросом.

– В свое время я был неплохим рыболовом. В голодные девяностые годы я мог накормить себя и подругу карасями, что ловил в прудах Петергофа.

Мы уселись на удобную лавку на пирсе.

– Разливайте, мой неожиданный кавалер.

В качестве закуски выступил огурец.

– Я Анатолий, – представился он.

– Вас зовут, как моего папу. Я Ирина Анатольевна. Сразу обозначу свой возраст. Скоро мне будет шестьдесят.

Поразительно! Он ничуть не смутился.

– Я бы дал Вам от силы лет пятьдесят, пятьдесят пять.

– Да, молодой человек, я не выгляжу на свои годы. И, прошу заметить, никаких подтяжек. Все натуральное.

Он смеётся просто и заразительно.

– И грудь, и ягодицы. Все мое, натуральное. Год назад бросила курить, в результате семь лишних килограммов. Теперь поглощаю растительную пищу.

– Вы прекрасно выглядите.

– Молодой человек, Вам не к лицу лесть. Запомните, я к лести отношусь весьма отрицательно. Вернее, я к ней никак не отношусь. Я обладаю достаточным чувством самокритики, чтобы не превратиться в самодовольную клушу.

Он налил ещё.

– Это вторая стопка, что я могу себе позволить. А рыбаки-чудаки направляются в нашу сторону.

Действительно лодка медленно подвигалась сюда, к пирсу. Уже можно была разглядеть рыбаков. Оба в одинаковых плащ-накидках с капюшонами. У обоих по стереоскопической удочке. Все ближе и ближе.

– Пойдемте отсюда, Ирина. Что-то не нравятся мне эти рыбки. Какие-то они не рыбачьи, и удочки у них толстоваты. Больше похожи на снайперские винтовки.

Анатолий зорче меня. То, что я приняла за спиннинги, в действительности было винтовками. Мы едва успели скрыться за раздевалкой, как по доскам пирса защелкали пули. Двое из лодки резво перескочили на берег и побежали наверх.

– Бежим отсюда.

Я подчинилась мужчине.

– Уверена, эти люди пришли убить Наума.

Что же, если его кто-то захотел убить, то этот кто-то имеет основания. Так просто не убивают в нынешнее время, да и богатство Наума Лазаревича нажито не трудом на приисках или в Кремневой долине в Калифорнии. Наслышана я, как в период бума – выражусь поделикатнее – оборота недвижимости в жилищной сфере, пропадали невесть куда пожилые люди, особливо те, кто имел пристрастие к алкоголю. Почему не предположить, что кто-то из родственников решил поквитаться с оборотистым маклером в прошлом, а теперь преуспевающим рантье?

– Вы на машине?

– В пьяном виде я не сажусь за руль.

Вообще я машину не вожу, но ответила так. Сюда меня привез мой приятель, а уезжать отсюда я не намеревалась.

– Меня Наум Лазаревич позвал для того, чтобы я наладил ему интернет. «Погуляете на моем юбилее, переночуете, а после того, как вы все сделаете, я вас отправлю со своим шофёром в Питер», – так он говорил вчера. Но, как вы видите, обстоятельства изменились, и теперь надо думать о способах убытия отсюда.

– Пойдем пешком. Вы в состоянии преодолеть пятьдесят пять километров?

– Как-то не приходилось.

Он шутит, а лицо остается серьезным. Чувствую исходящую от него мощную энергетику. Такие мужчины верховодят во всем и, как правило, остаются на всю жизнь одинокими.

Мы вышли за пределы владений Наума Лазаревича.

– Вам не кажется странным, что не слышно выстрелов?

– Если Ваши, Ирина Анатольевна, предположения верны, то те двое из лодки или ещё не начали выполнять свою работу, или они пользуются глушителями.

Закончил фразу, и позади бабахнуло.

– Мы оба ошиблись. Киллеры решили взорвать к чертовой матери особняк Наума. Нерационально. У него там ценностей и раритета на миллионы долларов.

– Вы прекрасно осведомлены о достоянии господина Корчака.

По левую сторону дороги, по которой мы идем и которая ведет к шоссе, лес, по правую поля, почерневшие вспаханной под озимые землей. Покрытие дороги в выбоинах, глубокая колея прорезала дорогу, как будто по ней проехала колонна многотонных грузовиков.

– Наум намеревался отремонтировать эту дорогу. Договорился в местном муниципалитете, а теперь что?

– Вы уже и похоронили его, Ира? Люди из лодки, наверное, не простаки. Вы читали статистику преступлений за этот год?

Честно говоря, я стараюсь не вникать в такие дела. Мне и без этого достаточно негатива в моей жизни.

– Не читали, я вижу. Я скажу. Более трехсот тысяч преступлений, связанных с насилием и убийствами. Вот сколько.

Анатолий произнес это с какой-то патологической радостью. Раздался звук мотора машины, где-то позади.

– Уйдем с дороги. Мне не хотелось бы, чтобы меня застрелили как неугодного свидетеля.

Мужчина потянул меня за руку в лес. Дохнуло прелой листвой, грибами и ещё чем-то влажно-приторным.

– Здесь встанем.

Анатолий выбрал весьма удобное место для наблюдения за дорогой. Нас оттуда не видно, а мы можем обозревать достаточно большой отрезок шоссе. В этом месте оно делает долгий поворот. Шум мотора приближается. Проходит минута, и появляется сам носитель звука. Я удивлена: это машина Наума Лазаревича. Первым желанием было вскочить на дорогу и остановить дорогой «Инфинити». Я сделала первые шаги, но тут Анатолий тихо вскрикнул:

– Там они! Присядьте.

Он силком усадил меня на мох. Машина проехала мимо. Мы дождались, когда шум её двигателя стихнет, и встали.

– Я пойду назад. Я не могу бросить Наума.

– Даже если он убит?

– Вы, Анатолий, ничего не понимаете. Наум больше, чем мой товарищ. Он, можно сказать, крестный отец моего дела.

– Я пойду с вами, но пойдем мы лесом.

Я согласилась и благодарно посмотрела на него. Идти лесом, конечно, тяжелее и медленнее, но надежнее. Дорога хорошо просматривается, и в случае угрозы мы быстро можем спрятаться. Я грибник, и потому по ходу высматриваю грибы. Вот желтеют моховики, там торчат коричневые шляпки горькушек, рядом красные сыроежки. Честное слово, была бы у меня корзина или, по крайней мере, полиэтиленовый пакет, собрала бы моховиков.

– Грибов много. В детстве мать говорила, что большой урожай грибов – к войне.

– А разве сейчас у нас не война?

Я обладала информацией о потерях в результате терактов и преступлений против личности.

– Может быть, Вы, Анатолий, и правы. Но война эта какая-то странная. Воюем против своего же народа.

Показался особняк.

– Тут остановимся.

Я опять подчиняюсь мужчине.

– Понаблюдаем.

– Нам бы пригодился бинокль.

– И так все видно. Дыма нет. Окна целы. Тогда что же грохнуло?

– Подорвали на дворе, вот и дыма нет, а окна уцелели, потому что взрыв был у озера.

– Так мы с Вами, Ирина, до вечера можем ждать. Я не намерен выступать пристяжным в паре гнедых и сидеть в засаде, кормя комаров у дома богатея Наума. Даже если его взорвали, то что я-то смогу сделать? Я, обыкновенный программист-компьютерщик.

– Раньше выходить нельзя: а вдруг в доме засада?

– Вы с ума сошли! Больше тридцати минут я тут не высижу. Кроме того, я уже в туалет хочу. При Вас идти за сосну мне неловко.

– Вы интересный мужчина. Пойти в кустики вам неудобно, а говорить об этом незнакомой женщине можно.

Мы отвлеклись от наблюдения за участком, и напрасно. Звук заводящейся машины вернул нас к действительности. А она была такова – из-за дома выехала машина «УАЗ», которой мы раньше не видели.

– Что за хреновина! Откуда этот монстр?

Обозвать наш вездеход монстром, по моему мнению, не патриотично.

– Наверное, Анатолий, машина проехала тогда, когда мы углубились в лес, обходя болотистое место.

– И не услышали? Что-то не верится.

«УАЗ», урча, выехал за ворота и, набрав скорость, уехал.

– Ждем две минуты и идем. Иначе я при Вас осрамлюсь.

Начало темнеть. Черт возьми, неужели мне придется ночевать тут, неизвестно как и с этим мужчиной? Озираясь, крадучись, мы пошли к дому.

– Смотрите, а там свет. Постучать?

– Стучите.

Но стучу я. Сначала деликатно, потом активнее и завершаю ударами кулаком.

– Никого.

– Никого, – вторю я, и мы входим в дом. Свет горит в каминном зале, в нем повис запах хорошего табака и дезодоранта.

– Мертвец курил.

– Ну и юмор у Вас, Ирина Анатольевна.

– В таких ситуациях юмор спасает.

– Ждите.

Он скрывается за одной из трех дверей.

Судя по тому, как он уверенно ведет себя, я делаю вывод, что он бывал тут и раньше. Есть время осмотреться. Я тут не завсегдатай. На журнальном столике у буфета ручной работы из карельской берёзы литровая бутылка «Бифитра», вазочка со смесью сухофруктов и сигарная коробка. На подлокотнике кресла блестит гильотина для обрезки сигар. Шик! На торцевой стене три картины маслом в багетном обрамлении. Я не большой спец, но картины старинные.

– Вы любите живопись? Я предпочитаю ходить в музей. Там подлинники.

– Это подлинники. Наум не признавал копий. Это Кипренский, а это этюд Валентина Серова. Я бы чего-нибудь поела.

– Вы способны кушать рядом с покойником?

– Где Вы видите покойника? Пока Вы опорожняли свой мочевой пузырь, я не только любовались живописью, я успела провести разведку. За домом я обнаружила воронку. Трупов там нет. Они уже улетели на небеса. Гараж открыт. Из всего мною увиденного я делаю вывод, что киллерам не удалось убить всех, а те или тот, кто остался в живых, укатил на советском джипе, прихватив трупы и раненых. И ещё я думаю, что сам Наум не погиб.

– Выходит, что те, кто посягал на жизнь господина Корчака, были полными болванками или дилетантами.

– Ваше предположение имеет основание быть. Но у меня другая версия. Все это инсценировка. Пошли в столовую. Я не могу рассуждать на голодный желудок.

В столовой мы нашли сервированный на пять человек стол и множество еды на двух сервировочных столиках. Напитки располагались на стойке бара.

– Наум стремился подражать европейцам. Водку и другие крепкие спиртные напитки пить до стола. Так сказать, аперитивно. Мы следовать этому идиотскому правилу не будем. Начнем.

Начали. Не успели мы дожевать севрюгу под хреном, как затренькал мой мобильный телефон.

– Вот Вам и покойничек.

Телефон переключен на громкую связь, и Анатолий все слышит.

– Ира! Ты все ещё у меня?

– Жру твою севрюжину. Ты покойник, Наум.

– Угадала, я покойник. Если ты кушаешь севрюгу, выходит, ты у меня. У тебя, Ирина, не больше тридцати минут, чтобы убежать оттуда как можно дальше.

– Я не спринтер, а машины у меня нет.

– Есть выход. Иди к озеру. Там катер, с мотором. Ты справишься. Беги.

Связь прервалась.

– Я влип в историю. Хотел заработать и отдохнуть на природе, а попал в передрягу.

– Анатолий, я подозреваю, что Наум решил, что Вы сбежали с поля брани. Он ничего не сказал о Вас.

Я ошиблась: опять голосом Шуфутинского меня позвал телефон.

– Ирина! А этот программист с тобой?

– Нет, я его утопила. Ты совсем сдурел от взрыва. Где ему быть?

– Черт с ним. Отделайся от него и беги к озеру.

Анатолий все слышит, но никак не реагирует.

– Как это, отдаляйся? Убить, что ли?

– Поздно. Они уже подъезжают.

Разъединился.

– Судя по последним словам Вашего друга, он где-то близко. А едут милиционеры.

– У нас есть время, чтобы договорится о том, что мы будем говорить.

– Простите, Ирина, но это глупо. Все равно сыщики обнаружат расхождения. В этом они доки. Надо говорить правду. Тем более что она на нашей стороне.

Ждали мы милицию, а въехал на участок все тот же советский вездеход без опознавательных знаков милиции.

– Ваш крестный отец решил нас попугать?

Я в полной растерянности. Наум сказал: они подъезжают, – а шутить он не любит и не умеет.

– Анатолий, мне кажется, нас приехали убивать. Уйдем через черный ход. Наум же сказал, что мне надо бежать отсюда.

– А «УАЗ» другой. Того «УАЗа» я номер запомнил.

И опять я убегаю. Бежать под уклон легко, и скоро мы стояли у пирса.

– А где катер? – справедливый вопрос задал Анатолий.

– Наум не уточнил где. Он сказал, на озере. Озеро большое. Идите направо, я налево.

Не прошло и минуты, как Анатолий тихо окликнул меня.

– Сюда идите.

Катер был привязан обыкновенной веревкой к ветле у самого берега, и с пирса его было не видать.

– Если мы сейчас заведем мотор, они услышат, и далеко мы не уплывем.

Анатолию не откажешь в здравомыслии. Двумя маленькими веслами – он с одного борта, я с другого – мы увели катер за мыс.

От особняка доносились громкие мужские голоса. Голос Наума я бы узнала. Его там не было.

Движок заработал сразу и затарахтел не так уж и громко. Туман опускался на озеро, темнело. Голоса отдалились, а потом и вовсе смолкли.

– Оторвались, – по-мальчишески сказал Анатолий, и в этот момент он дернул рукоять, катер вильнул, нас бросило друг к другу. Мне шестьдесят лет, ему сорок три. Но разве существует возраст в таком случае? Неуправляемый катер выделывал в тумане вензеля, а мы целовались.

На этом я прерву повествование о моем визите к Науму Лазаревичу Корчаку.

В Санкт-Петербург мы вернулись вдвоем на электричке. Стрелки часов в зале Финляндского вокзала показывали начало одиннадцатого вечера.

– Я живу в Купчино.

Сейчас он скажет, что не может проводить меня, предложит посадить меня в такси и сам тю-тю к своей wife. He может такого быть, чтобы у него не было жены.

– Если позволишь, я поеду с тобой.

– Позволю.

Мне действительно хотелось, чтобы он поехал со мной.

В машине такси, по бортам которой было начертано «City taxi» и семь семёрок, Анатолий начал рассказывать о себе. Такси превратилось в исповедальное место.

– Я закончил ЛИТМО – теперь это университет, – работал в НИИ, но его скоро развалили. Вернее, из научного института он превратился в заштатную организацию по выполнению заказов на установку приборов наблюдения и просушивания. Уволился и стал вникать в сферу информатики и компьютеризации.

– Послушай, мне абсолютно все равно, кем ты был и кем стал. Я везу тебя домой, и я не агент с биржи труда.

– Правильно, мадам, – вклинимся шофёр, – сегодня главное, чтобы у человека было побольше валюты. А как он её получил, не колышет.

Это вторжение в наш с Анатолием разговор меня крайне возмутило, и я, вспомнив молодость, прервала шофёра.

– Ваше дело крутить баранку, а не смешиваться в разговор пассажиров.

– Узнаю Ирину Анатольевну, а Вы меня не признали.

Узнала! Это же Павел Михайлович.

– Павел Михайлович!

– Он самый. Сильно изменился? Годы, годы. Кручу баранку и все думаю, когда кондратий хватит. Машин жалко.

Дальнейший путь до моего дома мы проделали в молчании. Анатолий расхотел исповедоваться, а нам с Павлом не о чем было говорить. Тем более в присутствии третьего.

О моем доме. Квартиру на Сабировской улице после смерти Антонины я продала и купила другую, меньшей площади, в новом доме на улице Савушкина, с видом на залив.

С Павлом мы распрощались сухо.

– Какой богатый у Вас спектр знакомств. От миллионера до шофёра такси.

– К вашему сведению, Павел Михайлович до перестройки был ведущим инженером-конструктором в одном из ведущих НИИ Ленинграда.

– Да, досталось нам.

Моя квартира находится на двенадцатом этаже, с балкона открывается чудесный вид на залив. В хорошую ясную погоду можно разглядеть остров Котлин. Хорошо видны сооружения защиты города от наводнений. Я люблю свою новую квартиру.

– Шикарно.

Он что, провинциал? Знал бы он, сколько труда стоило привести квартиру в надлежащий вид. Современное жилищное строительство с большой натяжкой можно так назвать. Квартиры они сдают в виде полуфабриката. Доходит до того, что даже унитаза там не бывает.

– Ничего особенного.

Говорю притворно, а на самом деле я горжусь своим жилищем. Не напрасно я заплатила интерьерщику кучу денег. Да и рабочие постарались и исполнили проект в точности и с отличным качеством.

На этом я закончу разговор о своей квартире. И вообще, я замолчу на некоторое время. Не думаю, что кроме геронтологов кого-то могло бы заинтересовать описание того, что происходило потом в моей квартире на двенадцатом этаже, где соседи не страдают глухотой.

– Ты настоящая фурия.

– И кому же я мстила?

– Придираешься к слову. Я хотел сделать комплимент и всего-то.

– Обозвал бы вакханкой тогда. Это было бы ближе к истине.

– Пора тебе, Анатолий, к своей жене.

Он понял.

Ушел Анатолий. Я сижу на балконе, гляжу вдаль. Закончилась моя эпопея. Я дошла до конца моей карьеры. Теплый ветерок задувает мне в юбку.

 

Эпилог

Она был красива даже в гробу. Организацией её похорон занимался прилетевший из Москвы один из сотрудников МИДа, служивший с ней в посольстве на Мальте. Ему не с кем было посоветоваться, отпевать или не отпевать Ирину Анатольевну в церкви, предавать земле или кремировать. Сидя в пригостиничном ресторане и выпивая за упокой души Ирины Анатольевны, он рассуждал сам с собой.

Судя по её послужному списку, она прошла все ступени, а это значит, что была она женщиной опытной, много повидавшей. Могло быть так, что она и в церковь ходила. Если ходила в церковь, то и могла покреститься. Если это так, то надо бы её отпеть. Интересно, сколько это теперь стоит? Ни Министерство, ни профсоюзы, ни тем более завод денег на похороны не выделили. Собрали среди коллег, и крутись, как хочешь, Иван Иванович. Объявление в газету и в Интернете он дал. Просто так, для проформы. Так отпевать или нет? Сейчас все поголовно стали верующими. Мода такая. Вчера костил церковь – она отвлекает человека от дел. Сегодня неловко крестится.

Выпил еще рюмку и решил окончательно: отпевать не буду.

– Вы господин Ершов?

– Я Ершов, – отвечал господин Ершов, так как другого ответа не могло быть.

Перед ним стоял старик в очках и с тростью.

– А я Игнатьев Петр Петрович.

– И что?

– Позволите присесть?

– Однако вы упертый старик. Присаживайтесь уж, если так невтерпеж.

– Грубость, молодой человек, – признак слабости. Десять лет назад Владимир Владимирович не гнушался посоветоваться со мной.

– Что же, это делает вам честь, но причем тут я?

– Я прочел в интернете о смерти Тиуновой Ирины, и вы позиционировали себя как организатора похорон. Я Ирину Анатольевну знал с начала семидесятых годов и хотел по мере сил оказать содействие в этой траурной церемонии.

– Ирина Анатольевна скончалась третьего дня (разговор двух мужчин происходит девятого июня 2009 года), у нас есть ещё пять дней, чтобы решить все вопросы и захоронить женщину достойно.

– Думаю, мы с вами управимся раньше.

Иван Сергеевич Ершов и Петр Петрович Игнатьев с этой минуты составили своеобразную траурную комиссию. Они продолжили беседу в номере Ивана Сергеевича.

Что же предшествовало этому вечеру?

Ирина Анатольевна отдыхала в пансионате под Санкт-Петербургом, в поселке Ольгино в июне 2010 года. В свои шестьдесят три года женщина находилась в хорошей физической форме, она практически – как выражались врачи – была здорова. Лишь один врач выказал беспокойство. Это была психотерапевт, госпожа Джанелидзе, жена внука известного хирурга, имя которого носит больница.

– Вам, голубушка, – говорила она после того, как расшифровала данные тестирования, – надо больше быть на природе, походите в театр.

Ирина Анатольевна и сама чувствовала, что с её психикой происходит что-то неладное. Если раньше она живо интересовалась событиями и в России, и в мире, то теперь ей было все безразлично. В марте сожгли ночной клуб «Опера» в Москве, ей это было неинтересно. Сожгли и сожгли. Наш питерский математик получил премию за доказательство теоремы Пуанкаре. Прежде Ирина Анатольевна обязательно влезла бы в Интернет и поинтересовалась бы и самим математиком, и этой самой теоремой. Так нет. Хотя в прессе и на телевидение это назвали открытием века. А что говорить о таком факте внутриполитической жизни, как смена президента в Татарии? Какой-то Рустам Минниханов принял эстафету. Наплевать. И даже взрывы в московском метро, которые унесли сорок человеческих жизней, не взволновали Ирину. Теракты продолжались – на ипподроме в городе Нальчик, в Дагестане на посту ГИБДД. Правда, услышав об этих террористических актах, она вспоминала загородный дом Наума, знакомца Анатолия. Наума она помянула – его все-таки убили, а Анатолия с некоторой долей стыда.

Парад на Красной площади по случаю шестидесятилетия Победы она смотрела с раздражением. Зачем надо было столько лет игнорировать эту дату, а теперь устраивать почти театральное представление?

Пятого июня, в понедельник, Ирина Анатольевна, прослушав восьмичасовые новости, где в ряду других сообщили, что специалисты НАСА предположили, что их автоматическая межпланетная станция Кассини обнаружила на спутнике Сатурна Титане признаки жизни, ругнув пришедшие годы, приведшие к упадку нашей космонавтики, оглядев квартиру, вышла на двор, где её ждало такси. Пробка на выезде из города задержала Ирину Анатольевну, и в пансионат она прибыла с опозданием.

– Вы пропустили завтрак, но мы можем предложить вам сухой паек.

Похвальная забота об отдыхающих, но отдыхающая от сухого пайка отказалась, а изъявила желание попариться в бане. Оказалось, в понедельник в бане санитарный день, и ей было предложено сходить в бассейн. Казалось бы, вполне нормальное предложение, но оно вызвало у Ирины Анатольевны приступ ярости. Успокаивали её три сестры. Инъекция транквилизатора подействовала, и Ирину отвели в её номер, откуда рано утром шестого июня её уже выносили, вперед ногами. Врач констатировал смерть от острой сердечной недостаточности. И только уборщица заподозрила неладное, когда под кроватью обнаружила две упаковки от сильнодействующего снотворного.

Пятнадцатого июня на Смоленском кладбище в присутствии двух мужчин, Ершова Ивана Сергеевича, знавшего усопшую по совместной работе на Мальте, и Петра Петровича Игнатьева, в свое время составившего ей проекцию при поступлении в МГИМО, тело Тиуновой Ирины Анатольевны было предано земле.

– Помянем Иру, – со слезами на глазах предложил старик.

Закончился земной путь девочки из города на Азове.

Стихи Анны Кузнецовой.

Рисунок уральского художника Владимира Звягина.