В Москве вокзал-близнец Ленинградскому расположен на Комсомольской площади. Не знаю, какое отношение имеют комсомольцы к площади трех вокзалов, но там, по моему мнению, полный кавардак.

То ли дело в Ленинграде. Площадь носит ни к чему не привязанное имя – Восстания. Мало ли о каком восстании идет речь. Может быть, восстание спартанцев. Снег сметен, народ не бежит и не толкается, даже воздух у нас другой. Я уже говорю о Ленинграде – «у нас».

Погода у нас – опять я оговорилась, и все же – погода у нас мерзкая. Мокрый снег и ветер. Куда ни повернись, он все одно дует тебе в рожу.

Как встретит меня Ольга Федоровна? Где теперь Иван Петрович? О Петре я не думаю. Он под защитой нашей славной Советской армии. И о его брате я не вспоминаю. Чемодан оттягивает руку, а денег на такси нет. Снег перестал валить сверху, зато внизу сплошная каша. Ножки мои промокли, под юбку поддувает. Одним словом, плохо мне. Скорее бы укрыться от нудного ветра.

До Садовой улицы я дошла за полчаса. В трамвае тесно, душно. Люди едут на работу, и потому на лицах их не увидишь улыбки. Я же так думаю: на работу надо идти с радостью. Не каторга же она. Неужели нельзя найти работу по душе? Вон, на щитах объявлений, сколько этих «требуется».

Ольга Федоровна встретила меня прохладно. Не спросила даже об отце.

– Ты голодна, ешь сама. Мне в школу пора.

Я осталась одна в квартире. В холодильнике нашла полпачки пельменей «Сибирские» и баночку со сметаной. Ни колбасы, ни сыра. В хлебнице горбушка черного хлеба. И та черствая.

Мне ли жаловаться. Пока я тут приживалка. День начался, а я легла спать. Желаете знать, что мне приснилось? Все вы ужасно любопытные. Знаю я вас. Не скажу. Глянула на часы. Мама моя родная! Скоро Ольга Фёдоровна вернется из школы. Быстро-быстро прибралась на кухне. Поправила постель и даже успела подмести пол.

Ладно уж, скажу, что мне снилось. А снился мне тот старичок еврей из города Жданов. Будто он пришел ко мне, а я лежу на кровати совсем голая. Он говорит: «Ты меня не бойся, со мной тебе будет хорошо». А потом… Ну, уж нет. Что было дальше, не скажу. Моисей Абрамович странный все же человек.

Вечером у меня состоялся очень серьезный разговор с Ольгой Федоровной. Она, как обычно, пришла из школы страшно злая. Можно понять. Детишки могут довести до белого каления. Пришла и с ходу мне претензии. Почему чемодан остался стоять в коридоре. Я хотела сказать, что не знаю, оставит ли она меня у себя и где я буду жить, но она не дала слова сказать.

– Теперь я тут единовластная хозяйка. Твой покровитель снюхался с какой-то девкой в Подпорожье и надумал на ней жениться. Прислал телеграмму, что на жилплощадь не претендует. Ещё бы он претендовал. У меня дети. Куда я их дену. Спрашивается.

Я все поняла. Уматывать надо отсюда. Но куда?

– Неделю живи. Пока, – что значит это «пока», мне она не объяснила. Пока.

Ужинать все же пригласила. Больше того, достала из буфета графин с водкой.

– Мы люди русские, и не по-людски будет не выпить за твой приезд. – Выпили. Пить Ольга Федоровна стала по-мужицки. Крякнула и сразу не закусила. Утерла рот, а уж потом сунула в рот целиком соленый огурец. Глядя, как учитель географии сует этот ягодоподобный овощ, я неожиданно представила её… Остановлюсь. Я девушка скромная. – Фёдор приезжает. Написал, что приедет с невестой. Дожила.

Мне показалось, что она вот-вот заплачет. Нет же. Она, наоборот, взбодрилась.

– Ты вникни: мой сын решил жениться. Ладно мы с отцом. Приезжие. Время было послевоенное. Но они-то, наши дети, тут родились. Сколько девушек вокруг. Приезжай и выбирай.

Я бы возразила, что брак – это не ярмарка, где лошадей выбирают, но промолчала. Я приживалка тут.

Пришла Вера. Бедный ребенок. Мать её совсем забыла. То одной подруге подбросит, то другой.

– Мама, мне за контрольную пять поставили.

– По какому предмету? – Ну и мамаша: не знает, что изучает дочь.

– По математике. – Девочка как встала в двери, так и стоит.

– Ты, наверное, кушать хочешь? – спросила я и тут же пожалела, что задала вопрос.

– Не суйся не в свое дело, – обрезала меня Ольга Фёдоровна.

Я молчу. Знай свое место, сверчок. Девочка молчит. Как мне её жалко! Не удержалась и сказала, вспомнив курс истории КПСС.

– Нет на вас Дзержинского. Он беспризорных опекал.

– Что ты сказала?! – взорвалась Ольга Федоровна. – Что ты сказала? Нет Дзержинского? Да знаешь ли ты, молокососка, что мой отец служил в ЧОНе? Он таких, как ты, к стенке ставил. Контра недобитая. Как только тебя Иван пригрел? Змея подколодная.

Эту ночь я провела тут. Спала на раскладушке на кухне. Какой там сон. Утром Ольга Фёдоровна прогонит меня. И куда я пойду? В тресте общежития нет. В пять утра, когда с улицы донеслись первые звуки, я решила: попрошусь на стройку. Там общежитие. И, кроме того, будет у меня рабочий стаж. С ним легче поступить в институт. Вскипятила чайник, отрезала хлеба. Не обеднеет Ольга Фёдоровна. Так и попила чайку с хлебом. Чемодан я не разбирала, и потому для того, чтобы собраться в дорогу, мне времени много не надо было. За окном темень. Петроградская сторона начинает просыпаться. В основном это рабочий народ. Глянула на часы. Пора. Ушла не попрощавшись. Каков привет, таков и ответ. Иду по улице Олега Кошевого и вспоминаю то утро, когда мне встретился молоденький милиционер. Мне кажется, что это было давно. Я уже поняла: время исчисляется не минутами и часами, а событиями. Уехал Иван Петрович и там нашел новую жену. Умер папа. Я познакомилась с очень интересным человеком. Как он там, в Жданове? Петр, сын Ивана, ушел служить в армию, а его брат собрался жениться. Масса событий. Этим и исчисляется время. Спешить мне не надо, но и для прогулок время не самое хорошее. Мороз, ветер и чемодан оттягивает руки. Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего. Денег немного, но на порцию пельменей с уксусом хватит. Да где их в такую рань купишь? Трамваи набиваются рабочими. Мне с чемоданом туда не протолкнуться. Дошла до проспекта Горького. Мне надо налево. Но тут вспомнила, что направо есть какое-то кафе. Вдруг оно работает? Переложила чемодан из руки в руку и пошла. Иду, и так мне тоскливо стало. Иду одна. Люди все кучкуются. У них и дом, и работа. Вон, идет парочка. С виду замухрышки, а как они друг дружке улыбаются. Я не девочка, понимаю: оба довольны ночью. Физиология. Чемодан оттянул мне все руки. Ну и сказанула. Как будто у меня их несколько. Тут и трамвай подошел. Я в него прыг и не посмотрела на номер. В трамвае тепло, надышал рабочий люд. Воняет перегаром, луком и потом. В этом районе люди мало пользуются ванной. Все больше по баням ходят. Раз в неделю. Притулилась со своим чемоданом в уголке. Гляжу в окно. Мама моя родная! Это куда же он везет меня? Как в анекдоте: пассажир вскочил в вагон и спрашивает: «Трамвай куда идет?» Ему называют. Он в ответ: «Опять вагоновожатый перепутал, не в ту сторону поехал». Так и я. Еду в сторону реки Карповки. Черт с ним. Мне спешить некуда. Доехала до пересечения Карповки и Чкаловского проспекта и вышла. Повалил снег. Хоть топись, до чего я продрогла и устала. В животе революция. Поперлась к метро «Петроградская».

Пришла. Стою, как идол. Мужчина подошел. Такая рань, а у него кое-где чешется.

– Девушка, Вы заблудились? Приезжая?

– Вчера откинулась, папаша. – Как ещё отшить? Не тут-то было. Он сам из бывших.

– По какой статье чалилась? – Тут у меня пробел в образовании. Не изучала я Уголовный кодекс.

– По политической, – отвечаю в надежде, что отвяжется.

– Теперь политических обычно не сажают, а в психушку помещают. Из тебя политическая, как из меня Майя Плисецкая. – Это я знаю. Народная артистка это.

– Папаша, вместо того, чтобы мне зубы заговаривать, сказал бы, где тут можно пельмешек покушать.

– Через сорок минут откроется «Пельменная» тут во дворе. Нечего тебе дрожать, пошли ко мне. Погреешься.

То еврей меня к себе приглашал. Теперь бывший зек. Я бы не пошла, но очень продрогла. Не станет же он меня насиловать. Тут сплошь коммуналки. Заору, соседи прибегут.

Живет мужчина прямо напротив, проспект перейти – и мы у него в парадной.

– Я с бабой живу. Она немного того. Не в уме. Но ты не бойся. Она смирная.

Поднялись на последний этаж. Мужчина оказался вежливым. Чемодан у меня отобрал и потащил на седьмой этаж.

Долго сказка сказывается. Выпили мы с ним по сто граммов водки. «Для аппетита», – сказал. Баба его открыла банку соленых огурцов. С нами не пила. Глядела на меня так, как будто я диковина какая.

Потом мы покушали пельменей, и я уехала. Налегке. Где мой чемодан? У Родиона остался. Он сказал:

– Устроишься в свой трест, возвращайся. Перекантуешься у меня. Нюра моя кашеварит хорошо. О деньгах не говори. Я не бедный. На заводе работаю. Меня уважают, хотя я и ссыльный.

Вот и скажите, кто добрее и человечнее? Ольга Федоровна, учитель с высшим образованием, или Родион, за плечами которого семь классов, три года колонии и два на поселении? Такие дела.

В тресте я появилась в начале одиннадцатого. Кадровик так посмотрел на меня, будто я у него в долг тысячу попросила.

– Ты чего, думаешь, мы для тебя место держим? У нас сокращение было. Кадровых сотрудников пришлось уволить, а тут ты.

Прошусь на стройку.

– Так и езжай на стройку. Но навряд ли и у них есть вакансии. Зима же.

«Чтоб ты сдох», – про себя ругнулась и ушла. Начальник отдела кадров ни при чем, он исполнитель, но очень я была зла. Опять я на Невском проспекте. Народу прибавилось. В основном дамочки. Их мужья, не жалея здравия, выполняют планы партии и правительства, в поте лица своего зарабатывают трудовую копейку, а они эту копейку тратят. Тут, на Невском проспекте, есть где потратить деньги. Есть ателье по индпошиву. Его прозвали очень точно – «смерть мужьям». Универмаг «Пассаж». Там можно состояние оставить.

Иду и иду. Без мыслей в голове. Тут мне старик еврей встретился. А что если зайти? Память у меня хорошая, я без записной книжки помню адрес. Наум Лазаревич его мне сказал, когда я уже собралась сесть в трамвай. Улица Садовая, дом номер двенадцать. Он ещё сказал, что там кинотеатр.

– В кино я хожу редко, – сказал он. – Если же хожу, то в свой придворный кинотеатр «Молодежный».

Идти в гости с пустыми руками неприлично. Но что толкового купишь на два рубля? Больше я потратить не могу. Очень даже можно. Пирожных, к примеру. В кафе «Север» эклер стоит двадцать две копейки. Девять штук. Объешься. Попа слипнется.

Отстояла очередь и купила три эклера, две трубочки и три штуки песочного. Вышло восемь. Не люблю четные числа, но и на коробочку надо. Как ни крути, а два рубля отдай и не греши. Так мать моя говорит.

Народу полно. Такое впечатление, что половина Ленинграда нигде не работает. Что же, наша партия сказала, что благосостояние советского народа неуклонно повышается. Как у кого, но не у меня. Или я не советский народ? Так, с бока припека? Гад! Толкнул меня и как раз по коробке с пирожными. Чего я принесу теперь? Злоба накатила. Так бы врезала в его наглую харю пирожными. Но с чем к Науму Лазаревичу приду? Плюнула наглецу вслед и пошла дальше.

Наум Лазаревич, слава богу, оказался дома.

– Ирина!? – воскликнул он и протянул ко мне руки. – Вы ли это? Не ждал, не ждал. – На нем халат. С роду не видала, чтобы мужчины носили халат. В кино – да. Но чтобы в жизни – нет.

– Решила навестить Вас. Дома была. – Отчего это я смущаюсь? – Это Вам, – сую ему чуть смятую коробочку.

– Как это прелестно! Пирожные из «Норда».

– Какой-то гад столкнулся со мной. Немного помялись.

– Пустое это. Хамов всегда хватало. Проходите в комнату. Я мигом, – убежал трусцой. Переодеваться, – решила я.

Прошла в комнату. Большая комната и потолки высокие. Окна в шторах. В углу кадка с фикусом. На стеллаже книги, книги. Неужели он их все прочел? Больше всего меня поразили картины. Их на стенах уйма. Все в рамах. Рисунки окантованы. Кое-что мне понравилось сразу. Но есть и такие, что можно голову свихнуть, соображая, что там нарисовано.

– Вы интересуетесь живописью? – Старый хрыч ходит, как кошка.

– У нас в Жданове есть музей, но там картины обыкновенные. У Вас они все разные, – понимаю, что говор глупости, но растерялось я как-то. Утро, а Наум Лазаревич вырядился в парадный костюм, на ногах лаковые туфли, в нагрудном кармашке белый платочек. Волосы блестят и гладко зачесаны назад. От него идет запах дорого одеколона. Я знаю, как пахнет «Шипр» или, там, «Тройной одеколон».

– Милая барышня, – опять он за старорежимное, но терплю, – прошу Вас разделить со мной трапезу. Живу я скромно. Прошу, – и руку в локте согнул. Это выходит, я его должна под руку взять. Как вы думаете, куда он меня повел? Да на кухню же! У нас в Жданове на кухне только готовят. В Ленинграде кухня – что-то вроде кают-компании на пароходе. Они тут и еду приготовляют, тут же её кушают, тут разговоры ведут. Интересно, чем меня будет угощать Наум Лазаревич. Он подвел меня к одному из трех столов.

– Присаживайтесь, Ирина, – наконец-то он назвал меня по имени, – сейчас будем пить настоящий чай.

Выходит, раньше я пила ненастоящий чай. Мать моя заваривала разные травы и говорила, что для нас, русских, это полезнее, чем индийские листы на кусте. Это её выражение. У Ольги Фёдоровны заваривали чай из пачки с тремя слонами. Считалось, что это самое лучшее из всего того, что продается. Так что предложит мне еврей?

– Ирина, – Наум Лазаревич отошел от плиты, – я чаи купажирую и добавляю бергамот. Этот чай надо пить смакуя. Как пьют марочное вино, – сказал «вино», и мне тут же захотелось выпить вина. Я девушка простая. Так и сказала.

– Вина бы я выпила. Продрогла.

– Ах, как мило! – Старикашка вскочил с табурета. – Ах, как мило! Сейчас я принесу. Время, правда, не для пития, но, если дама просит, надо исполнить.

Утёк, семеня ножками. Смешной он, но мне с ним интересно. Шкодно. Осталась одна. Отпила чаю. Ничего особенного, запах необычный. А так ничего необычного. Тут на кухню вошла тетка. Толстая, в застиранном халате и с бигудями в волосах.

– Здравствуйте, – говорит и глазищами своим меня оглядывает с ног до головы. – Вы к Науму пришли?

– Если я сижу за его столом, выходит, я пришла к нему.

– Ишь, какая смелая. Вот в милицию позвоню… – договорить тетке не дал Наум Лазаревич.

– Не надо звонить в милицию, Клара Ивановна, Ирина мой гость и в этом я не вижу крамолы.

– Вы, Наум Лазаревич, мне зубы не заговаривайте. Крамолы он не видит. Девице лет-то сколько? Растление малолетних карается законом.

Тут я не утерпела.

– Хотите, я Вам паспорт покажу? К Вашему сведению, – начинаю врать я, – я работаю в орденоносном строительном тресте. К Науму Лазаревичу я сама пришла, – поглядела в глаза тетке Кларе, – по делу. Нашему начальству потребовалась консультация по его специальности, – завралась я. Какие такие консультации может дать реставратор? Состоялся бы этот разговор спустя пять лет, я бы пошутила – получить консультацию, как можно заменить подлинники в музее на превосходно выполненные копии. Подлинники и висели на стенах в комнате еврея.

– Ирина, пойдемте пить чай ко мне.

Вдвоем мы перенесли чашки и чайник в комнату Наума Лазаревича.

– Клара Ивановна работает в Главлите – откуда мне знать, что такое этот Главлит, но молчу, – она цензор. Это если говорить по-старинному. А сейчас её должность называется иначе. У них, – он не уточнил, у кого это у них, – все законспирировано. Думаю, такая привычка у них с тех времен, когда они перевешивали таблички в своей редакции.

Мы едим пирожные, пьем вино. Вино вкусное. Сладкое и чуть терпкое. Я такое люблю.

– А сын мой уехал, – грустно сказал Наум Лазаревич, и мне его стало жалко, – завербовался на Север. Сказал: «Папа, тут еврею с моей специальностью делать нечего. А там сейчас разворачивается большая стройка. Газ добывать будут. А газ – это, – он сказал, – будущее страны. Газ – это тепло, газ – это валюта». А где валюта, там иностранные товары и все прочее.

Прозорлив оказался сынок еврея.

Через час я собралась уходить. Не ушла. Пожалела старика. Да какой он старик? Не дай бог понесу от него. Но это между нами.

Я благодарна ему за то, что он был нежен и ласков. Он научил меня видеть в интимной жизни нечто большее, чем просто, как там по-научному, соитие.

Сразу скажу: мы с Наумом встречались пять лет. Не так, чтобы часто, но и нет так, чтобы позабыть друг друга. Я входила во взрослую жизнь.

На шестой этаж я поднялась, когда рабочие, ИТР и служащие уже вернулись домой.

Родион встретил меня в прихожей.

– Куда пропала? На работу устроилась? – Если бы это спросила Ольга Фёдоровна, я бы нагрубила – какое твое дело. Но ему я грубить не могу.

– В тресте сокращение. На стойке тоже вакансий нет.

– Херня какая-то, – Родион был трезв, от него приятно пахло мылом. – На стройке – и чтобы не было свободных мест? Вон, сколько строят. Жрать будешь? Нюра пирожков напекла с капустой. Чай не остыл.

Чего меня дернуло, но я рассказала о еврее. Только то, что мы пили чай.

– Мне пить хоть чай, хоть водяру с евреем западло, – первый раз я слышала такое слово, – но ты девка. Тебе можно. – Родион накрыл на стол. Пирожки румянились и были так аппетитны, что я съела сразу три штуки. – Вы, бабы, вообще, все на передок слабы. – И пускай это выражение я слышала тоже в первый раз, но поняла его значение. Неужели по мне видно, что я была близка с Наумом Лазаревичем?

– А где Нюра? – спросила я, пытаясь перевести разговор на другую тему.

– Нюра спит. Ей в пять вставать. Она убирается в магазине.

– А Вы? – спросила я из вежливости: мне очень хотелось спать.

– Мне в ночь. Уложу тебя и пойду. – Родион зло поглядел на меня. – Какого черта я с тобой связался? Жил себе спокойно. Ты мне не выкай, – у Родиона привычка резко менять тему разговора. – Ну, скажи мне «ты».

– Ты, – сказала я. Тут я сделала открытие. Слово имеет какую-то магическую силу. Обратилась на «ты» к совсем чужому мне человеку – страх, что был раньше, куда-то пропал.

– Чего «ты»? Начала, так продолжай.

– Ты хороший.

Громкий смех нарушил тишину отходящего ко сну дома.

– Это я-то хороший? Я, который сел в тюрягу за то, что зарезал гада? Я, который почти весь срок провел в карцере?

Мне не было страшно. Я же не гад.

– Ну и что? – я упрямлюсь, как ребёнок. – Теперь же ты рабочий. Вот и с женщиной живешь, а она, сам сказал, немного не в себе.

За перегородкой послышался какой-то шум. Знали бы мы, что в это время Нюра, пробудившись и услышав наш громкий разговор, решила, что это приехали санитары, чтобы увести её в очередной раз в психиатрическую больницу. Время-то зимнее. Окна заклеены полосками из газеты. Какую же силу надо было иметь, чтобы отодрать их и открыть окно. Окно выходило на довольно широкий карниз. Там Нюра и устроилась. В ночной рубашке.

Мы с Родионом продолжаем выяснять, кто он таков. Прошло минут десять, и тут до нас донеслись крики с проспекта.

– Пожар, что ли? – Родион подошел к окну. – Не хрена не понимаю. Люди стоят и тычут в нашу сторону.

Моя очередь.

– Надо посмотреть, что за шум был у Нюры.

Пошли вдвоем. Окно нараспашку. Мороз дышит, и снег залетает. Жуткая картина. Нюры в комнате нет.

– Нюрка! – зовет Родион. Сначала ни звука. На третий зов Нюра откликнулась.

Родион выглядывает в окно.

– Посмотри, что учудила наша Нюра.

Народ, что скопился внизу – закончился последний сеанс в кинотеатре, – загудел, когда кроме Нюры, стоящей в ночной рубашке на карнизе, увидел две наши головы. Какой-то мужчина выкрикнул: «Глядите, ещё два самоубийцы!».

Нюра переступала по карнизу уверенно. Не зря говорят: сумасшедшие страха не знают. Скоро приехали из психиатрической больницы. Родион все это время уговаривал Нюру вернуться. Он говорил, что лучше её никто не печет пирожки, что она хорошая хозяйка. Был момент, когда Нюра двинулась было к нему. Но тут из соседнего окна показалась рожа санитара. Нюра громко рассмеялась, вырвала – и откуда силы взялись такие – кусок штукатурки и, раскинув руки, прыгнула ласточкой вниз. Громкое «Ох!» донеслось снизу.

– Прими Бог душу невинной женщины Анны Ивановны, – не думала, что Родион человек верующий. – Пошли, Ирина, выпьем за упокой души. – Хотела спросить, а как же Нюра, но не стала. Не моё это дело.

Мы выпили с Родионом по полстакана водки, закусили Нюриными пирожками, и Родион собрался идти на работу.

– Когда вернусь, – строго, по-отечески сказал Родион, стоя на пороге, – обмозгуем, что с тобой делать. Бездельничать не дам.

Родион ушел. Мне ничего не оставалось, как лечь спать. Заснула сразу. И спала бы, сколько хотела бы, если бы меня не разбудил стук в дверь.

– Гражданин Громов! Откройте!

Открыла – а куда денешься. Стучат ещё сильнее. Спать я улеглась в чем была. Так и вышла в прихожую. Звонка у Родиона нет. Вот и стучат.

– Где гражданин Громов? – мужчина, что возник передо мной, на вид приличный, а говорит грубо.

– На работе он, – отвечаю, а он вперся в мою грудь и глаз не отводит. Забыла застегнуть блузу и лифчик на ночь сняла. Все мужики кобели. У него, наверное, важное дело, а он на мою грудь уставился. Не выдержала я:

– Вы по делу или на мою грудь пришли поглядеть?

Не знала я, что не все соседи ушли. Выглянула женщина.

– Вы её арестуйте. Она тут не прописана. Нюру до самоубийства довела, чтобы её место занять. Пришлая она.

– Освободим помещение! – рявкнул пришелец. Женщина ойкнула и скрылась за дверью. А щёлочку оставила. Подслушивает. Папа говорил мне, что вот такие злые и завистливые соседи в свое время многих в лагеря отправили. И все из-за жилья. Проклятых квадратных метров его.

– Проводите в комнату гражданина Громова, – приказывает мужчина. Веду. Не возразишь. Такое он производит впечатление. От Ивана Петровича тоже исходила эта энергия.

– Так, говорите, Родион Сергеевич на работе? – спрашивает, а сам глазами рыскает. Чего ищет?

– Так он сказал, – я стою и ему сесть не предлагаю.

– Чего стоите? Присаживайтесь, – улыбнулся гадко и добавил: – Пока.

– Интересный факт получается, – я села, и он сел. – На работе он отметился ночью. Сказал бригадиру, что у него неприятности дома и взял отгул. Может быть, Вы знаете, какие у него неприятности дома?

Странным мне это кажется. С виду мужчина солидный, из начальников, а о ночном происшествии не знает.

– Я бы чайку попил. Погода больно уж мерзкая. – Он и чайку бы попил. А вдруг он какой ворюга? Я уйду на кухню, а он обворует Родиона? Что я скажу хозяину?

– Я тут не хозяйка. Придет хозяин, его и просите.

– Вижу, Вы девушка серьезная. Не надо меня бояться. – Ещё чего. Чтобы я его боялась? Просто я предусмотрительная.

– Говорите, что надо. Мне уходить надо, – врать мне не привыкать. Ложь во спасение – так это называется.

– Вам сказать не могу. Дело, с которым я пришел, касается только Родиона Сергеевича. Дело, так сказать, государственной важности, – позже я узнаю, почему дела о наследовании советскими гражданами капиталов за границей, являются государственными, а пока я стала более внимательной.

– Ждать будете? – Он кивает. И, что характерно, глаз с моей груди не спускает. Приглянулись ему мои титьки. Это мой козырь. – Ждите.

Сидим. Уже за окнами зашумел город. Хлопнула входная дверь. Хоть бы Родион вернулся. Он и я прислушиваемся. Не он. Сосед вернулся тоже с ночной смены.

– Ладно уж, – первой не выдерживаю я, – пойду, чаю заварю.

– Девушка, не бойтесь Вы меня. Вот Вам мое удостоверение, – достал из пиджака небольшую книжицу красного цвета и сует мне в нос. Читаю: «Иностранная юридическая коллегия. Товарищ Манаков Александр Ильич». Дальше он мне прочесть не дал.

На кухне я пробыла минут двадцать. Пришла та тетка и начала бурчать. Понаехали, мол, тут всякие, хозяйничают на чужой жилплощади. Я молчу, так это её больше раздражает. Начинает почти кричать. За её криком я не расслышала, как пришел Родион. Услышала его с хрипотцой голос:

– А ну молчать, вошь казематная! По зоне соскучилась? Я тебе это быстро устрою.

Тётка выскочила из кухни как ошпаренная.

– Чай варишь? – Миленький Родиончик, хотела обнять хозяина, но сдержалась и только кивнула головой: – Чаем его не напоишь. Идем в комнату. И ты послушай, чего он говорит.

Чайник я все же прихватила. Самой хочется горяченького попить.

Мужчина сидит там, где я его оставила. Пальто и шапку снял. Костюм у него дорогой. Сорочка белая, а галстук красный. Глянула на него и чуть не расхохоталась. Череп-то у него голый. Бритый.

И когда Родион успел: на столе бутылка портвейна, на тарелке колбаса и сыр. Хлеб порезан. Настоящий пир.

– Занимайте места согласно купленным билетам, – пошутил хозяин и сам первый сел за стол.

– Мне бы руки помыть.

– Шлепай в коридор, там налево. Уборную найдешь, – по-своему понял гостя Родион.

– Родион, что это за тип? Он мне удостоверение показал. Ничего не поняла, – тороплюсь спросить я.

– Сам ни хрена не понимаю. Я все больше по металлу. Слесарь я. Сиди и слушай. Ты молодая, образованная. Поймешь. Я тебя назвал своей племянницей.

Я смеюсь.

– Какая я тебе племянница. Тебе сколько лет?

– Двадцать восемь, – и сам смеётся. – А если у меня сестра или брат старые? Что, так не бывает?

Нам не удалось довести эту беседу до конца. Вернулся товарищ Манаков Александр Ильич.

Расселись. Помолчали. Начал Родион.

– Помянем рабу Божью Анну. Хоронить будем через три дня, – не дожидаясь нас, выпил залпом стакан портвейна. Странно это. Я думала, он кроме водки ничего не пьет.

Потом выступил дядя из неизвестной нам с Родионом организации. Он заявил, что Родион Сергеевич, как советский патриот, должен осознать важность того, что он сообщит ему.

И за это мы выпили. Товарищ Манаков Александр Ильич, выпив, закусить не спешил. Я начала опасаться, что так он не сможет, в конце концов, донести до нас государственного значения новость. Я старалась понять, что скрывается за таким необычным названием – Иностранная юридическая коллегия. Неужели Родион шпион? Жутко интересно.

Родион Сергеевич пил и не пьянел. Плохой признак. Папа тоже мог долго не пьянеть, а потом как-то враз превращался в зверя.

– Товарищ Громов, – все-таки начал свою речь представитель загадочной для меня организации, – прежде чем я приступлю к изложению того, к чему я призван, – ну и загнул! Прав Родион, без пол-литра не поймешь, – я обязан уточнить некоторые данные из Вашей жизни.

Тут Родион встрепенулся.

– Чего уточнять?! – угрожающе спросил он и привстал со стула. – Я свое отбыл… Откинулся под чистую. Судимость с меня сняли. Нечего уточнять, – затем последовал мат.

– Товарищ-товарищ, – заволновался человек из организации с ненашенским названием. – Я всего лишь хотел спросить Вас, имеется ли у Вас свидетельство о рождении.

– По-твоему, если я бывший зек, так у меня паспорта нет. Есть у меня и паспорт, и это твое свидетельство.

– Оно не мое, оно должно быть Ваше, – я поняла, что их схоластический спор скоро не закончится, и, так как сам Родион попросил меня быть участником переговоров, то я решила вмешаться.

– Товарищи, попрошу внимания, – громко сказала я и для убедительности стукнула кулаком по столу, – Родион Сергеевич, товарищ приехал к Вам издалека. Помните, откуда он? Иностранная юридическая контора, – приезжий хотел было поправить меня, но, видя, что Родион послушен и не матерится, промолчал. – Предоставьте товарищу требуемые им документы для обозрения, – откуда что взялось, но я сыпала словами, которые раньше не употребляла.

– Учти, – Родион не остыл и зло поглядел на меня, – это ты попросила. Если этот гражданин что сделает непотребное, прибью обоих.

Началось. Я хочу сказать, что началась следующая стадия опьянения. И опять я вступаю:

– Родион Сергеевич, – уважительное обращение – залог того, что он не разразиться бранью, – что Вам стоит представить товарищу свидетельство о рождении?

– Достали, докопались. На зоне так не доставали, – встал и пошел к шкафу. Сел на пол и начал методично выкладывать рядом с собой какие-то тюки и свертки. При этом он упоминал маму и всех её родственников.

– Вот оно, – произнес он тоном матроса с каравеллы Колумба. – Сейчас я тебе предоставлю. – Не получилось. Отяжелел мужчина. Ноги не желают поднимать его тело. Покряхтел, покряхтел и молвил: – Ходь сюда. Чай не граф.

Товарищ Манаков Александр Ильич тоже сделал попытку подняться со стула. Что же это за мужики! С одной бутылки портвейна – и так раскиснуть. Пришлось мне послужить курьером. Приняла от Родиона сверток. Отнесла товарищу Манакову Александру Ильичу.

Товарищ Манаков достал из внутреннего кармана очки. Нацепил их на нос и стал развязывать сверток. В это время Родион все пытается занять свойственное человеку прямоходящему положение.

– Итак, товарищ Громов, – товарищ Манаков одолел шпагат, – Вы родились двадцать третьего октября одна тысяча девятьсот сорок первого года в селе Постромки Вологодской области от гражданки Марфы Ильиничны Поповой 1923-го года и гражданина Сергея Петровича Громова 1918-го года. Это очень хорошо.

– Ты чего лезешь в мою частную жизнь? – отозвался Родион, к этому моменту преодолевший силу земного тяготения и теперь двигающийся к нам. Опять назревал скандал. Опять приходится вступать мне.

– Родион Сергеевич, товарищ Манаков исполняет долг. Не будем ему мешать. – Что может отвлечь мужчину? Одно: – Надо бы водки купить. Отметить такое дело, – какое дело надо отметить, уточнять не надо. Зов принят.

– Ирина! – Родион посерьезнел. – Ты тут за ним пригляди. Я быстро.

Оделся и ушел. Надо пользоваться моментом, – решаю я и пересаживаюсь к товарищу Манакову.

– Скажите, товарищ Манаков, а зачем Вам надо знать, когда и от кого родился Родион Сергеевич?

– Это информация для служебного пользования – напустил важности.

– Я никому не скажу. Страсть, как любопытно. Я все-таки племянница.

– Племянница, – хитро улыбается. – Какая ты ему племянница? Ладно уж, скажу. У товарища Громова в Канаде открылось наследство. Папаша его в плен попал. В Союз возвращаться не стал. Испугался сталинских репрессий. Обосновался за океаном. Ушлым оказался этот папаша. После его смерти, я имею в виду Сталина, он, то есть папаша, выжидал. Сначала думал, что Хрущев начал налаживать у нас ихнюю демократию. А когда тот устроил Карибский кризис, опять затаился. Теперь вот решил разыскать русского сыночка. У него там большое хозяйство. Ферма, магазин, машины, сельхозинвентарь, много ещё чего. Есть и капиталец. Так что, девушка, богатого себе мужа ты выбрала. Губа не дура. – Сам ты дурак, – хотела ответить, но вернулся Родион.

– Братва, – сказал он, входя в комнату запорошенный снегом, – повезло. Две бутылки «Спотыкача» прикупил.

– Погодите, Роман Сергеевич, успеем выпить. Сначала я должен уточнить у Вас один вопрос. Ваша мать жива?

– Опять за свое. Мало тебе, что влез в мою жизнь. Хочешь поковыряться в ней, – лицо Родиона погрустнело. – Вы, как хотите, а я выпью. Погода шепчет: займи, но выпей.

Разговор продолжился только тогда, когда хозяин выпил стопку водки со странным названием, заел её большим куском кровяного зельца и закурил.

– Ну, – зло глянул на товарища Манакова, – чего надо-то?

– Так я спросил, жива ли Ваша матушка, – товарищ Манаков старался говорить как можно мягче.

– Откуда мне знать, – опять Родион погрустнел. – Когда я уезжал, жива была. Так это было считай двадцать лет назад. Сталин жив был ещё. Мне председатель паспорт выдать не хотел. Паскуда. Мать ему сколько товару перетаскала. Денег не давали. А зачем тебе-то знать?

– Так надо по закону.

– Какой такой закон? И на кой хрен мне этот закон?

Их разговор стал походить на разговор людей, говорящих на разных языках. Опять пришлось мне вмешаться.

– Товарищ Манаков, вы объясните товарищу Громову по какому поводу Вы тут. А то все одни вопросы. Вы же не следователь.

– По закону не полагается объявлять о деле до тех пор, пока не выяснены все обстоятельства. Я, вообще, мог не приезжать. Вызвали бы повесткой. Я с уважением, а мне такой отпор. Если Вы не знаете, жива ли мать, то нам придется самим выяснять это. До тех пор я ничего не могу сказать.

Скорее бы он ушел. Мне не терпеться рассказать Родиону о его богатстве.

Товарищ Манаков от выпивки отказался, сказал, что в следующий раз вызовет Родиона повесткой, и ушел. Я пошла проводить его.

– Ты вот что, девушка, если сболтнешь ему, то я тебя под суд отдам.

– А чего это Вы мне говорили? Ничего я не слышала, – глупой меня никто не считал.

– Соображаешь. Прощай, – дыхнул чесноком и водкой мне в лицо и был таков.

– Ирина, как ты думаешь, – Родион был совсем трезв, – этот хмырь зачем приходил? Чего вынюхивал? Опять хотят в кутузку отправить? Нюру бы успеть похоронить. – Мне до слез стало жалко его.

– Ты богатый теперь, Родион, – подошла и обняла его за плечи.

– Богатый. А ты откуда знаешь, что мне премию выдали? Будет на что Нюру помянуть.

Закавыка. Говорить или не говорить ему об его канадском папаше?

Родион ещё раз помянул Нюру и как-то сразу сник.

– Ты, девка, – опять он за старое, – иди, куда тебе надо, а мне спать надо. Вечером дела у меня.

Лег и тут же уснул. Ну и нервы у него.

Сидеть дома мне не хотелось. Денег, чтобы сходить куда-нибудь и культурно развлечься, нет. Все равно из дома надо выходить. На Кировском проспекте народ ходит. У всех дела свои. Женщины все больше по магазинам. Выскочили на полчаса, что отведены на обед, и ну в магазин. Вечером все равно дома кормить своих мужей, детей надо.

Отошла в сторонку и пересчитала деньги. Впору удавиться. Но тут вспомнила анекдот, что рассказал мне комсорг треста Коля. Он его назвал сексуально-финансовым. Анекдот в одну фразу: «Глянул в кошелек, а там х…» Простите меня, граждане, ради бога. Срочно надо устраиваться на работу. Хоть уборщицей.

Иду. Стараюсь народу не мешать. Гляжу по сторонам. Прошла здание Дома культуры имени Ленсовета. Странно это. Обычно тому или иному объекту – это я в тресте так выражаться научилась – присваивают имя того или иного деятеля. Тут – Совета. Интересно, сколько в Ленсовете депутатов? Сто? Двести? Или больше. Представила, как бы звучало: Дом Культуры Иванова, Петрова, Сидорова и так далее до ста. Невольно рассмеялась.

Идет по тротуару девушка и вдруг ни с того ни с сего начинает смеяться. Что люди могут подумать? Сумасшедшая. Не иначе.

– Девушка, – обратил-таки на меня внимание один мужчина, – вы анекдот вспомнили?

– Да, товарищ, – и произнесла ту фразу. Он тоже стал смеяться. Ещё в Жданове я читала о болезни, которая поражает население Африки. Там они целыми племенами начинают смеяться. Не остановить. Остановился еще один и тоже рассмеялся. Неужели мы африканской болезнью заразились?

Подошел милиционер.

– Почему нарушаем? – Смеяться – значит нарушать.

– О чем смеемся? – поглядел на нас и тоже рассмеялся. Точно болезнь африканская. Чушь какая-то. И перестала смеяться. Они тотчас замолчали.

– Так о чем смеялись? – не отстает милиционер.

– Так просто, – отвечает тот, который первый остановился. – А что, запрещено?

Милиционер задумался. Наверное, вспоминал, запрещено смеяться на улице или нет.

– С виду люди нормальные, – задумчиво произнес он, – взрослые, а шалят, словно дети. Шли бы вы по своим делам.

Мы и разошлись. Странно все это. Говорят, Ленинград – город высокой культуры. Наверное, это правда, если милиционер интересуется, почему люди смеются среди рабочего дня. Непорядок это. Я сама чувствую себя неловко. Отчего? Да оттого, что не работаю. Стоп. А те мужики, что смеялись со мной? Милиционеру надо было бы спросить, почему они среди рабочего дня болтаются по улицам города трудовой славы. Знала бы я тогда, что доживу до времен, когда милиция будет отлавливать таких в кинотеатрах, магазинах и прочая. А пока я иду по проспекту в сторону Кировского моста. Ноги сами несут меня в центр. Туда, где строительный трест, где я познакомилась с Иваном Петровичем, где встала на комсомольский учет. Вот оно. Мне надо сняться с учета. Ну, снимусь. А куда встану? Мой взгляд упал на доску объявлений. Справа объявления разные. Кто меняет свою жилплощадь, кто продает пианино, кто желает купить ковер и другая чепуха. Слева объявления о работе. Требуются, требуются и ещё раз требуются. Это то, что мне надо. Токаря, фрезеровщики, револьверщики. Это ещё что такое? Все это не по мне. Мотальщица. Тоже незнакомое. И некрасивое какое-то. Слесарь-сборщик. Не потяну. Электромонтажник. Тут приписка – требуются девушки в возрасте 18 тире 30 лет. Девушка в тридцать лет – это стыдно. Шучу я. Я шучу, а мой желудок уже не шутит. Стыдно рядом с людьми стоять. Да и мороз крепчает. Надо искать какую-нибудь забегаловку. Я уже почти дошла до моста. Гляжу, вывеска – закусочная. У нас в Жданове в таких закусочных обычно мужики пиво пьют и курят. Не желаю я кушать среди них и дышать табачным дымом.

Резко повернулась и столкнулась – с кем бы вы думали? – с Петром. Боже ж ты мой! Как он красив в военной форме! Настоящий мужчина.

– Ирка, что ли?! – Какой гад, Иркой меня обзывает.

– Ты ли, Петька? – я ему спуску не дам.

– Узнаю. Как мать? – Интересный факт: он и дома ещё не был.

– Откуда мне знать, твоя мамаша показала мне на дверь.

– Отца нет на неё. – Говорить или не говорить воину, что его отец присмотрел себе жену помоложе? Не буду. Это их дела. И нечего мне туда соваться.

– Ты что, дома ещё не был?

Мы идем в обратную сторону.

– Не был. Решил пройтись по Питеру. Соскучился.

Небо очистилось от облаков, ярко светит зимнее неласковое солнце. А городская птичья шпана разошлась. Щебечет что есть мочи. Сдурели совсем. До весны пахать и пахать. Настроение у меня отчего-то поднялось. Уж не из-за того ли, что Петра встретила? Все может быть. В отличие от матери он парень добрый.

– Давай в кафе зайдем, – мы остановились у красивого здания на углу проспекта и какой-то улицы. Город я ещё хорошо не освоила. Окно от тротуара до второго этажа. Дверь огромная. Ручки бронзовые. Красота!

– Будем пить шампанское и есть мороженое, – сказал Петр. Не возразишь. Правда, мне бы чего посущественнее. Чего я кушала-то у Родиона?

Мороженое в Ленинграде вкусное, а шипучку я не люблю. Отхлебнула из бокала и отставила. Петр заметил.

– Не нравится шампанское? – встал и пошел к стойке. Пошептался с девушкой, и скоро у нас на столе стояла бутылка ликера. До того сладкий, попа слипнется. Опять не возразишь. Он угощает. Откровенно говоря, мне тут не нравится. Как сказать? Обидится ещё.

– Петя, мне домой пора, – опять вру я.

– Так пойдем. Я матери только чего-нибудь в подарок куплю и пойдем.

Это что же выходит? Он тащит меня к себе? Ну уж шиш. С Ольгой Федоровной я встречаться не намерена. У нас тоже гордость есть.

– Петя, ты меня не понял. Я одна живу. А к маме твоей я никогда не пойду, – зарекалась свинья дерьма не есть. Так моя мама говорила.

– Обидела? Она может, – Петя загрустил. А на что он рассчитывал? Думал, я ему отдамся? Как бы не так. Я не казенная, чтобы встречному-поперечному себя подставлять.

– Обидела не обидела. Детский сад какой-то. Просто я не желаю быть приживалкой, – сказала, а сама подумала: а кем ты будешь у Родиона?

С Петром мы расстались на Площади Льва Толстого. Он пошел по Большому в сторону Тучкова моста, а я решила покушать пельменей. Вряд ли у Родиона найдется чего-нибудь из горячего. Ошиблась я.

– Нагулялась? Иди, умойся. Будем суп есть. – Надо же. Он и суп умеет готовить.

Родион ушел на кухню. В комнате – о чудо! – чистота необыкновенная. Даже пыль вытерта. Но я думаю о другом. Говорить или не говорить Родиону о его заокеанском папаше.

– Чего сидишь? Марш умываться! – Мне приятно, что он мной командует. От Родиона исходит энергия командира. Такая же, как у Ивана Петровича. Как странно иногда бывает в жизни. Один человек с биографией без сучка и задоринки. Так сказать, герой нашего времени. Но вот другой. Судимый, грубый, малообразованный. Но и он подавляет своей волей.

Иду по коридору. Никого. Вероятно, слух у тетки, что требовала от товарища Манакова арестовать меня, как у кошки. Не успела я открыть дверь в уборную, как она тут как тут. И ну орать:

– Пришла, нагулялась, – медленно надвигается на меня. – В подоле не принесла?

Успела запереть дверь на крючок. Слышимость прекрасная. Сижу на унитазе и слушаю. Настоящий спектакль. Тетка: «Все равно засажу тебя в тюрьму». Голос кого-то другого. Мужской: «Верно говорите, товарищ Якова, гнать надо взашей таких. Одно бескультурье от них». Это он сказал громко, а потом шепотом, но мне все равно слышно: «Вы кого так песочите?» Тетка орет: «К Родиону навязалась какая-то девица легкого поведения. Настоящий бордель». Мужчина: «Каленым железом будем выжигать всякую антисоветскую нечисть». Куда хватанул. Мне бы уже выйти и руки помыть. Но как я выйду? Драться что ли мне с ними?

Не пришлось мне вступать в схватку с поборниками советской морали. На всю квартиру раздался голос Родиона.

– Разошлись все, крысы казематные, рты поганые закрыли! Тебе старая б…, матку выну. А тебе, пивной барон, яйца пообрываю. Пиво навострился водой разбавлять так, что оно и пивом не пахнет.

Я вышла. Соседей сдуло. Стоит мой герой Родион и улыбается.

– Ирина, испугалась, девочка? Не боись. У них рыльца в пушку. Все руки не доходят отправить одну на сто первый километр, а другого в ОБХСС сдать. Один шаромыжник, другая сводница грязная. Девчонок из ПТУ под мужиков укладывает. Сука драная.

Так закончился местный «индо-пакистанский конфликт».

Суп, что приготовил Родион, был необыкновенно вкусен. Наваристый бульон, а в нем фрикадельки и зеленый горошек. Вот уж не думала, что бывший заключенный умеет так вкусно готовить. Едим молча, и, что странно, Родион не пьет водки.

– Мамаша горбатилась в колхозе от зари до зари. Ещё подворье, какое никакое. Вот и приспособился готовить. Без горячей пищи жить нельзя. Язву наживешь.

Я слушала этого молодого ещё человека и поражалась, как много в нем житейской мудрости.

– Расскажи, как ты в тюрьму попал, – закончила фразу и тут же поняла, что спросила напрасно. Замкнулся Родион.

– Поела? Мой посуду. У меня не ресторан.

Я замешкалась.

– Ты чего боишься? Не бойся. Эти крысы из своих нор теперь не скоро вылезут.

Посмотрела на часы. С той минуты, как я вошла в дом Родиона, прошло всего-то полтора часа. А сколько впечатлений! И не одних впечатлений. Новых знаний. Во-первых, я приятно удивлена кулинарными способностями Родиона. Черт меня дери. Взяла манеру говорить по-ихнему. Казенно как-то. Просто я не думала, что бывший бандит умеет готовить, и к тому же вкусно. Ещё. Узнала, что в центре города, носящего имя Ленина, какая-то женщина содержит подпольный публичный дом, что сосед её, продавец в пивном ларьке, так разбавляет пиво, что оно перестает быть похожим на себя. Но, главное, я открыла в себе новое чувство. Такого у меня раньше не было. Какая-то смесь симпатии к мужчине с почитанием и желанием ему подчиняться. Размышляла бы и дальше, но посуда помыта, а оставаться на кухне мне не хотелось. Вдруг соседи придут. Второй битвы титанов мне не надо.

И все-таки по коридору я иду крадучись. Экономные люди тут живут. Одна лампочка в сорок ватт освещает его. Коридор, я имею в виду. Слышу из-за двери, где тётка:

– Доберусь я до вас, гегемоны, – это она о Родионе. Я не ябеда, но обязательно скажу, как его обозвали.

– Чего дрожишь? – Родион сидит на стуле у окна и курит в форточку.

– Заметно? Соседка твоя – настоящая антисоветчица. Знаешь, как она тебя обозвала?

– Эта старая б…? – Родион весел. – Она свои мозги наркотой изъела напрочь. Знаю я, кем она во время войны была. Люди говорят. Люди от голода мерли, а они их добро собирала.

– Мало ли, что люди говорят, – пытаюсь умерить пыл Родиона.

– Мала ты ещё, – Родион докурил папиросу. – Собирайся, пойдем на завод. На работу тебя буду устраивать.

Было три часа дня, когда мы вышли из дома. Три часа, а уже темнеет. Как тут люди живут? Но это теперь мой город. Всяк кулик хвалит свое болото. И мне надо хвалить его.

Как я устраивалась на работу, расскажу коротенько. Во-первых, мне объявили, что я могу быть принята только по лимиту. Не сказали, что такое этот лимит. А если по лимиту, то на малоквалифицированную работу.

– Пойдешь на склад подсобницей, – сказал, как приговорил, дядька в отделе кадров, и добавил: – Беру тебя только потому, что Родион Сергеевич за тебя поручился.

В пять вечера мы с Родионом вышли на улицу Скороходова.

– Такое событие надо отметить. – Мы идем в сторону Кировского проспекта. Дошли до пересечения его с улицей. Вижу, на другой стороне то кафе, в котором я с Петром ела мороженное. Неужели и Родион поведет меня туда? Нет. Мы сворачиваем направо. Повалил народ. Закончилась смена. Спешит рабочий люд. Все в заботах. Я им не завидую. С сегодняшнего дня я среди них. Я тоже рабочая. Великий советский писатель тоже начинал с простого рабочего. И я добьюсь своего. И высшее образование получу, и семья у меня будет.

– Пришли. – Мы стоим у входа в столовую. Читаю вывеску – «Белые ночи». Красиво. Сейчас, правда, темные дни, но ничего: и лето придет. С его белыми ночами.

Столовая оказалась рестораном. Так я подумала. Не видала я столовых с официантами у нас, в Жданове. Тут не Жданов, тут Ленинград. Почти столица. Отчего-то вспомнила попутчика товарища Игнатьева. Интересно, а он меня помнит?

Родион тут как хозяин. Усадил меня за стол, сам уселся напротив. Получилось, мы весь стол заняли.

– Сегодня будем кушать бифштекс рубленый с яйцом и сложным гарниром, – звучит как-то казенно, но для моих ушей словно стих. – Я буду пить пиво, а тебе закажу сто граммов сухого вина. Для пищеварения полезно.

– Родион, я тебя не узнаю. С каких пор ты стал заботиться о моем пищеварении? – Тут я решила рассказать о том, что мне поведал товарищ Минаков. Родион не дал.

– Ты теперь моя забота. Без меня пропадешь.

Решилась и говорю:

– Ты скоро за океан уедешь.

Родион косо посмотрел на меня.

– Тебе это откуда известно? Товарищ Манаков проболтался?

– А тебе он когда успел рассказать о твоем отце в Канаде?

– Ира, я не пальцем делан, и у меня есть кореша кое-где. Не думал я, что мой папаша отважиться искать меня. Трус он. – Так говорить об отце – мне чуждо. Но это его жизнь, и не мне судить. – В плен сдался, вернуться в Россию испугался. Дядька мой не испугался. Отсидел пять лет и ныне заведует леспромхозом на реке Пижма. Далеко, скажешь. – Родион перестал есть. – Не дальше Канады. И все Родина. Понимать это надо. Вернее, чувствовать.

Подошла официантка.

– Десерт заказывать будете?

– Неси мороженое ассорти и лимонад, – заказывает Родион. Лицо грустное. Даже печальное.

Не удержалась и спросила:

– Отчего ты грустен?

– Загрустишь тут. Прознают на заводе, что у меня отец капиталист, попрут с завода. Я же с прошлым завязал. Желаю жить нормально. Ешь мороженое, и пошли мы домой. Завтра вставать рано.

Мне на работу приказано приходить только в понедельник, но не стану же я перечить Родиону.

Вышли на Кировский проспект и пошли к дому Родиона.

Подошли к кинотеатру «Арc». На афише большими ломаными буквами написано – «Начало».

– Хочешь в кино? – спрашивает Родион. – Так иди. Тебе на завод в понедельник.

Растрогал он меня до слез. До чего он заботлив.

– А как же я вернусь? Разбужу тебя.

– Нет проблем. Возьмем билет, ты меня доведешь до дома. Возьмешь ключи, и всего-то.

Пожалуй, с этого момента мы с Родионом стали жить одной семьей. Одно не ясно: кто я ему. Сестра? Как он сказал товарищу Манакову, племянница? Не жена же, черт возьми.

Актриса Чурикова в роли Жанны Д'Арк мне не понравилась. Может быть, я необразованная, но мне думается, что Орлеанская дева не могла быть такой. Какой? Истеричной. Вот какой.

Сеанс закончился около двенадцати ночи. Небо прояснилось, и большая луна ярко светит. Желтый свет уличных фонарей кажется неестественным, и лица прохожих странны. Или мне кажется? Подошла к дому Родиона и задрала голову. Нет ли там очередного желающего прыгнуть вниз?

В квартире тишина. Интересно, в какое время тетка-соседка приводит к себе клиентов? В комнате Родиона настолько светло, что я без затруднений приготовилась к ночи. Знала бы я, что Родион не спит, стала бы я оголяться? Да! Мне хочется, чтобы он, именно он, увидел меня обнаженной. Что это, распущенность? Или все же нормальное желание здоровой женщины, не растратившей свой потенциал? Эка, как я выразилась! Что последовало потом, я скрою.

Утро. Не было кофе в постель, не было слюнявых и дурно пахнущих с ночи поцелуев. Было просто хорошо. Я смотрела на сильное, красивое тело мужчины, и все во мне трепетало. Не думала, что созерцание обнаженного мужского тела может вызывать так много эмоций. Но вот что странно. Во мне ни капельки похотливого желания. Я смотрю на него как на некое произведение искусства. Не думайте, что мы, провинциалы, чужды прекрасному. И у нас в Жданове есть музей изобразительных искусств.

– Ты дома не сиди, – говорит мне Родион, уже полностью готовый к выходу из дома. – Сходи в Эрмитаж. Деньги я оставил на тумбочке. – Я возьму их. Заработаю и отдам. – Там и на обед в столовой хватит.

Ушел Родион. На часах полвина седьмого утра. Музеи открываются в десять, так что времени у меня навалом. Родион оставил мне тарелку каши и две сардельки. Никогда раньше я так плотно не завтракала. Покушала и задумалась. Есть о чем мне подумать. За двое суток со мной произошло столько событий, что хватило бы на год. В поезде я познакомилась с человеком из той породы, что папа называл прирожденными начальниками. Как кстати вспомнила об отце. Где же его дневник? Есть время почитать его. Дневник отца я обнаружила на самом дне чемодана. Вот она. Ученическая тетрадь в клеточку. Почерк у отца почти каллиграфический. Видно, писал отец обыкновенной вставочкой. Такой и я писала до девятого класса. Потом нам разрешили писать новинкой, шариковой ручкой. На первом листе читаю: «Дневник Тиунова, старшего стивидора морского порта города Жданов».

Первая запись: «Сегодня восьмое марта 1953 года. Умер Сталин. В коллективе полная растерянность. Некоторые особо нервные товарищи говорят, что теперь не избежать войны с американцами. Думаю, это полная чушь. Хотели бы американцы уничтожить СССР, долбанули бы атомными бомбами уже в сорок седьмом году. Работы в порту много».

На этом дневник прерывается. Что-то отвлекло отца. Но что? Читаю дальше.

На второй страничке: «Пятое июня 1953 года. В Москве началась борьба за власть. Тот, кто долгие годы был наиболее близок к Сталину, арестован и обвинен в шпионаже. Смеху подобно. Первый заместитель Председателя Совмина СССР, бывший во время войны членом Государственно комитета обороны, депутат Верховного Совета СССР, в конце концов, член Политбюро ЦК КПСС. И это шпион! Не он ли организовал работы по созданию атомной бомбы!».

Я поражена. Как много знал отец! Когда он писал эти строки, мне было шесть лет, и я хорошо помню то время. Как же иначе? Отца я помню всегда веселым, шутившим. Приходит домой и там становится как будто светлее. Но прочь мои воспоминания. Надо читать. Время летит, и хочется всё-таки побывать в Эрмитаже. Итак, далее: «Начальник порта созвал большое совещание. Как с цепи сорвался. Никогда раньше не повышал голоса, а тут буквально в крик. Все виноваты. Грузчики работают спустя рукава. Стропали крепят грузы так, что того и гляди сорвутся в море. Сидел и ждал, когда дойдет очередь до нас. Обошлось. В конце заявил, что мы все будем уволены. Простои судов превышают все нормативы, государство за это платит валютой. Одно утешение – дочь».

Вот ведь как. Я утешение.

Мама моя родная! Уже половина десятого. Спрятала тетрадь в чемодан и убежала из дома. В след услышала: «На гулянки побежала приживалка, хозяин из дома, и она по мужикам».

Что взять с содержательницы тайного борделя? Мыслит, как живет.

Затиснулась в автобус номер двадцать пять и поехала. Мысли мои об отце. Как мало, до стыдного мало я знаю отца. Автобус, провизжав тормозами, остановился у Марсова поля. Выцветшие стяги повисли. Наледь легла на гранитные глыбы. Едва заметно колыхался вечный огонь. Ветер задувал под юбку. Климат не для прогулок, и потому я бегом отправилась на набережную. До Эрмитажа метров пятьсот. Успела промерзнуть до кишок, пока добежала. Впорхнула в вестибюль. Спасибо тем, кто дает в городе Ленина тепло. В вестибюле тепло. Вот такая получилась тавтология. И такое слово я знаю. Так как я не студентка и не воин Советской Армии, то пришлось мне выложить за билет его полную стоимость. Аж двадцать копеек.

Тетя в униформе спросила меня:

– Вы будете ждать группы или самостоятельно пойдете?

– А долго ждать? – спросила так просто. Торопиться мне некуда.

– Было бы воскресенье, недолго, но и с что с группой, что без неё ты, девушка, всю тысячу помещений не обойдешь и миллион произведений не осмотришь. Иди уж.

– Подскажите, с чего начать. – Я не гордая.

– Начни с Древнего Египта. Мумии посмотришь.

На кой мне мумии? Я красоту хочу смотреть. Пошла одна. Номерок из гардероба сунула в карман. Знала бы, что он дырявый, в рот бы запихнула. Поднимаюсь по лестнице красоты неописуемой, и тут мне стало не по себе. Подкатило. Как можно наслаждаться шедеврами живописи, когда тебя тошнит? Наверное, тот кусок колбасы, что я, уходя, съела, был давнишний. «Ничего, – решила я, – не последний день я в Ленинграде». Спустилась в гардероб, а номерка-то и нет. Тетка за барьером отказалась выдать мне пальто. Свое пальто я вижу. Вон оно, висит на вешалке. Народу мало же. Я и так, и сяк её упрашиваю. Говорю, мое пальто старое. Кому оно кроме меня нужно? Она стоит на своем.

– Много вас таких ушлых. А мне потом платить из своего кармана. Я вам, – бурчит, – не Рокфеллер.

Стоим, препираемся, а меня все больше мутит. Ещё секунда – и вытравит. Побежала в туалет. Освободила желудок – вы уж меня простите, – и стало легче. Но пальто нет.

Вернулась.

– Ты беременная? – сочувственно спрашивает гардеробный начальник. Я согласно мотаю головой.

– Пиши заявление. – И тут бюрократия. – Пойду к бригадиру. Как он решит, так и будет.

Ноги подкашиваются. Озноб бьет. Худо мне. Скорее бы в комнату к Родиону.

– Это ты номерок потеряла? – подошел пожилой мужчина, лет так на пятьдесят.

– Я, но я не нарочно, – совсем как в детском саду.

– Благодари солдата срочной службы товарища Сидорова. Это он нашел твой номерок и принес нам.

Как я долетела до остановки автобуса, не помню. Озноб бьет, холодный пот течет по лбу. Опять стало тошнить. Доехать бы и не умереть. Доехала и не умерла. Дома, скинув пальто и шапку, я почувствовала, что я вся горю. Хорошо бы измерить температуру, но вряд ли у Родиона есть градусник. Я и искать не стала. И без него ясно: температура моего тела зашкаливает. Ещё немного, и кровь свернется.

Сняв пальто, я, в чем была, легла на койку Родиона. Незаметно я уснула. Не знала я, что это меня «накрыла волна эпидемии гриппа».

Разбудил меня Родион.

– В Эрмитаже побывала? – спросил он.

– Побывала. Дошла до парадной лестницы даже.

– Чего, сил не хватило? – Тут он разглядел меня. – Да ты вся горишь. Температуру мерила?

– Чем? – Так мы обменивались фразами до тех пор, пока меня опять не затошнило.

Всю ночь Родион не отходил от меня. Поил чаем с малиной, растирал меня раствором водки и уксуса. К утру температура спала. Необыкновенная слабость охватила всю меня. Я уснула. И снился мне начальник порта. Отчего-то он в неглиже и в шляпе. Кричит, но я его не слышу. Рот открывается, из него слюна брызжет, но ни звука. Ужас! Я даже закричала. Родион трясет меня за плечо.

– Приснилось что страшное? – Откуда у этого с виду сурового мужчины столько заботы? – Выпей это, – подает мне эмалированную кружку. Она обернута вафельным полотенцем. До чего же он заботлив! Кружка горячущая. Маленькими глотками выпила молоко с содой и маслом. Вспомнила себя в детстве. Такое я пила, когда простужалась. Перекупаюсь в море, и сразу горло болит.

И вот что странно: поил меня этой жидкостью отец.

Опять я сплю. На следующий день температура была нормальная, голова не болела, и меня больше не тошнило. Это уже воскресенье. Впереди день и ночь. Оправлюсь. Я же из Жданова, а мы, ждановские, крепкие. Азовское море нас такими сделало.

– Завтра на завод не пойдешь, я скажу, что ты приболела, – заявил Родион после завтрака. Покорно и безропотно я соглашаюсь. Я готова исполнить любые его просьбы и приказания.

Вот так началась моя рабочая биография. С болезни. Весь день я томилась бездельем. А к вечеру опять поднялась температура. Колотить начало так, что зубы стучали. Сердце стучит, как «пламенный мотор». Все стучит. В голове молоточки. В животе жилочки дрожат. Скорее бы вернулся Родион.

И он вернулся-таки, как бы сказал Наум Лазаревич. Вошел в комнату, и дохнуло свежестью и морозом. Запахло антоновскими яблоками, и вспомнилось детство.

– Жива? – весело, бодро спросил Родин, сам пропахший машинным маслом и стружкой.

– Чуть жива, – не стала я врать Родиону.

– Будем лечить.

Опять молоко с содой и медом, опять горячий чай с малиной. В довершение Родион заставил меня съесть большое яблоко.

– Тебе нужно много кушать кислого. Ты меня слушай. Зона учит лучше любого университета.

Я задремала. Сквозь дрему мне было слышно, как Родион шептал:

– Ничего, одолеем и ещё танго сбацаем.

Не «сбацали» мы танго. В десяти вечера температура поднялась до тридцати девяти и трех десятых. Я стала задыхаться. Родион взволновался.

– Ты лежи, ты лежи, дыши, дыши. Я мигом на улицу. Скорую вызову и обратно.

Некоторое время я была в забытье. А когда открыла глаза, то рядом увидела человека в белом халате. Он шевелил губами, но я не его не слышала. Потом я узнаю, что на фоне гриппа у меня развился отит, и я потеряла на шестьдесят процентов слух.

Родион обул и одел меня. Но, когда мы уже спустились к машине скорой помощи и он попытался влезть в неё за мной следом, доктор резко сказал:

– Вы ей не муж и не положено. Если хотите, езжайте следом. Мы везем Вашу подругу в больницу Боткина. – И задвинул дверь.

Так в больницу я поехала одна. Я то впадала в беспамятство, то приходила в себя. Молоточки в голове выбивали дробь, в ушах гудело. Ко мне вернулся слух, но не полностью, и через шум в ушах я еле-еле разбирала слова доктора.

– Лежи спокойно. Дергаться не надо. Может открыться кровотечение. Это такой штамм, поражает сосуды. Лежи, – рукой придерживает меня за плечи.

Каково же было мое удивление, когда, выйдя из машины, я увидела Родиона.

– Держись, Ирина, свинья не съест, кум не продаст. – Чей кум, какая свинья – мне было все равно. Главное, рядом был он. Мой Родион.

Жуткую картину увидели мы с Родионом у приемного покоя больницы. Длиннющая очередь из машин скорой помощи протянулась от ворот до дверей приемного покоя. Родион сказал:

– Такое впечатление, что где-то кровавый бой идет, – он шел, обняв меня за плечи.

Впереди нас шел доктор и постоянно повторял:

– Пропустите! Дорогу! Больной с угрозой кровотечения.

Потом был осмотр, у меня брали кровь из вены, «сфотографировали» на рентгене. Мороз к ночи усилился. Ветви тополей покрылись инеем. Несмотря на то, что мне было очень не по себе, я отметила, что это очень красиво. Меня усадили на детские саночки. Родион «впрягся» в них и, следуя за санитаром в тулупе, потащил по скрипучему насту меня куда-то вглубь больничной территории.

У входа в корпус Родиона отстранили две большие тётки.

– Иди, милок. Теперя твоя краля – наша забота.

Родион успел сунуть мне в руки какой-то сверток. Уже в палате я его развернула. И прослезилась. Там был тюбик зубной пасты, щетка и мыло в мыльнице. Было и вафельное полотенце и даже кружка с ложкой. Как не прослезиться? Все успел Родион. Но как он сумел приехать в больницу раньше скорой помощи?

Санитарки провели меня в помещение, похожее на морг. В Жданове мне пришлось там побывать.

Боже! Во что они мне предложили переодеться после того, как силком усадили меня в ванну. Халат был столь велик, что я могла бы им обернуть свое тело два раза. Тапочки ни за что не хотели держаться на мои ногах. В таком виде меня провели в палату, где было девять коек. Вернее, это была не палата, а перегороженное стеклянной перегородкой помещение.

Тут же мне сделали два укола. Один в попу, другой в вену. Спала я до шести утра.

Не стану я в подробностях описывать свое пребывание в Боткинских бараках – это название я услышала там. Меня всю искололи. По морозу я ходила на рентген и сама относила кал и мочу в лабораторию.

Два раза пытался навестить меня Родион. На третий раз, перед выпиской, он все же проник в корпус, и мы смогли поговорить на лестничной площадке. Недолгим было наше свидание. Привезли больного гепатитом, и нас прогнали.

Десять дней я пролежала в больнице. И, представляете, я прибавила в весе!

– Тебе полезно болеть, – пошутил Родион и повез домой на такси.

Дома меня ждал сюрприз. В дальнем углу комнаты стояла деревянная кровать. Пуховая подушка, ватное одеяло. Новое постельное белье. Шик!

– Сейчас я тебе устрою баню. Ты помоешься, и будем кушать. – Глаза Родиона блестят. Грешна, я подумала: он выпил. Ошиблась, и в этом мне представиться убедиться очень скоро.

Молчу-молчу.

Прошло два дня. Была среда, девятое января 1971 года. Как видите, новый год я встретила в больнице.

На завод «Пирометр» мы пошли вместе.

– Я тебя отведу на склад. – Я послушна.

Началась моя работа на складе со знакомства с бригадиром.

– Меня зовут Верой Петровной, с другими познакомишься по ходу. Родион сказал, ты болела. – Не стала дожидаться ответа. – Пока нагружать тебя не буду, – оглядела меня с ног до головы. – С виду не скажешь, что болела. Ишь, какие формы у тебя. Аппетитная ты. Берегись. У нас мужики до этого охочи. А пока присмотрись, что да как.

До обеда я «приглядывалась», то есть ничего не делала.

– Гастроном рядом знаешь? – Я не знала. – Объясняю один раз. Выйдешь за проходную, повернешь налево. Пройдешь два дома и на углу магазин. Держи пять рублей. Купишь бутылку водки и закуски. Хлеба не забудь.

С этого я начала осваивать профессию подсобной рабочей на складе метизов.

В начале февраля мне дали категорию грузчика третьего разряда. Родион по итогам 1970 года стал победителем в социалистическом соревновании, ему присвоили звание Ударника коммунистического труда и его фотографию вывесили на доске почета. Когда я спросила его, как так получается, что победил в соревновании всего лишь социалистическом, а звание получил уже в коммунизме, он ничего не ответил, усмехнулся и ответил:

– На зоне меня научили не задавать лишних вопросов.

Я немного похудела. Не подумайте, что я плохо питалась.

Наоборот, я ела вкусно и сытно. Нагрузки были большие. И не только на заводе. Родион показал себя сильным мужчиной. Больше ничего не скажу.

Соседку все-таки арестовали, и она была заключена под стражу в СИЗО № 1. Когда я услышала это, то расхохоталась. Не оттого, что её арестовали. Мне стало смешно от названия этого заведения: Кресты.

«Пивной барон» сильно заболел, похудел так, что кожа стала болтаться. Начал ходить в церковь и скоро умер. В освободившуюся комнату райисполком вселил молодоженов.

Кончалась зима 1971 года. Я работала посменно, и получалось так, что наши с Родионом смены не совпадали. Мы стали видеться все реже. В народе говорят, с глаз долой и из сердца вон.

Близился женский праздник. Наша бригада состоит в основном из женщин. В этом нет ничего удивительного. Работа малооплачиваемая. Кто из мужиков пойдет на такую? Вы, что ли, не видели женщин, кладущих асфальт?

На общем собрании бригады было решено отметить восьмое марта сообща где-нибудь на природе. Бригадирша заявила, что у родителей её мужа есть садовый домик.

– Девушки, – так она называла нас, – много ли нам надо? Разожжем костер. Испечем картошку и, если погода позволит, сварим чего-нибудь. Еда с запахом дымка, да на свежем воздухе – нет ничего вкуснее.

Так и решили.

Восьмого марта рано утром мы, те, кто не попал в смену, собрались у паровоза Ильича на Финляндском вокзале. Нам повезло. Светило низкое солнце, небо было чисто, слабый ветер ласкал наши лица. Начальница предупредила, чтобы мы обулись в резиновые сапоги. Все, кроме меня, так и поступили. Где мне было взять эти мокроступы? Обулась в полусапожки на микропорке. Авось не промокну, – решила я.

Садовый участок у родителей мужа Анастасии Ивановны – так зовут бригадира – находился недалеко от Белоострова.

Заняли два купе в вагоне, и, только тронулся поезд, Анастасия Ивановна разрешила раскупорить одну бутылку вина. Проехали платформу Удельная, и наша хохотунья и заводила Надюша Скоробогатова запела: «Пой, ласточка пой…»

Весело. Именно в тот момент я поняла, что по-настоящему влилась в рабочий коллектив. Одновременно я осознала, что мне необходимо поступить в вуз. Отчего так? Кто его знает.

Когда мы, веселые и шумные, вывалилась из вагона электрички, небо уже затянули низкие тучи. У нас на Азове такого не может быть. Но тут не Азов. Тут рядом Финский залив. Пошел дождь, и нам пришлось бегом добираться до садового товарищества. Молодым и здоровым нам все было нипочем. Анастасия Ивановна не отставала от нас. Ей в ту пору было тридцать лет.

Переждав дождь в домике и выпив ещё вина, мы умудрились разжечь костер. Вернее, разожгла его Анастасия Ивановна. И картошку мы испекли, и супчик сварили, и вино все выпили. Никто не был пьян. Весел? Да. Пели песни, танцевали без музыки шерочка с машерочкой. Ноги я все-таки промочила.

Возвращались в Ленинград затемно. В вагоне тепло, и нас сморило. Приехала в город я уже простуженная, но некому было мне подать горячего молока с содой и медом. Молодые соседи сказали, что Родиона утром увезли милиционеры. Куда и за что, неизвестно.

Лечилась, как могла, сама, и на второй день вышла на работу. На этот раз мне пришлось отработать две смены. Не одна я заболела после поездки на садовый участок.

Десятого марта я вернулась в дом на Кировском проспекте. Дверь в комнату Родиона была опечатана. «А как же мои вещи? – сокрушалась я, сидя на кухне.

– А Вы сходите к участковому милиционеру, – посоветовал молодожен.

– Ты на часы посмотри. Кто в это время работает?

Пришлось мне ночевать на кухне, благо молодожены не возражали. Были бы прежние соседи, фигос под нос дали бы они ночевать тут.

Утром одиннадцатого марта, в понедельник, не попив даже чаю, я пошла в опорный пункт милиции. Пожилой капитан выслушал меня, попросил показать паспорт – я его всегда ношу с собой, – сказал, что вскрывать опечатанную дверь не входит в его компетенцию.

Не выдержала я:

– Я думала, милиционер, представитель советской власти, и призван защищать права советских граждан.

Такой напор подействовал.

– Пошли в отделение. Там разберемся.

И разобрались. Молоденький оперуполномоченный вскрыл дверь, проследил, чтобы я не взяла мужских вещей. Осмотрел мой чемодан и разрешил уйти.

– Вы не подскажете, – решила я его спросить, – куда мне теперь идти, где ночевать? На вокзале?

– Не положено это. К подруге иди.

– Так у подруг не хоромы.

– Тогда не знаю. Мы милиция, а не собес.

Поспешил уйти милиционер. Он прав: не его это дело.

Вышла я на проспект, и такая тоска меня взяла, хоть вой. Не было рядом кого бы то ни было, кто, как Родион, сказал бы: «Устроишься в свой трест, возвращайся».

И все-таки я везучая. Вспомнила о Науме Лазаревиче. Не он ли сказал: «В любое время суток дверь моего жилища открыта для тебя».

Вздохнула облегченно. Для меня зима закончилась. Ленинградская зима.