По ту сторону песчаного моря

Пустыня Сахара – это своего рода сухопутное море – разделяет африканский континент на две неравные части: Северную Африку, с древнейших времен включенную в орбиту влияния средиземноморских цивилизаций, и Черную Африку, область таинственную и малодоступную для европейцев вплоть до последней трети XIX века. Впрочем, торговые контакты между Европой и Черной Африкой существовали давно. В античные времена их осуществляли финикийцы, в раннем средневековье главным образом арабские купцы со стороны Индийского океана. Что до атлантического побережья, то после того как финикийской колонизации пришел конец, сюда время от времени добирались отдельные смельчаки, о чем сохранились лишь обрывочные сведения.

В средние века путь к южным областям Африки охраняли суеверия. Еще в VII веке до н. э. экспедиция, снаряженная по приказу фараона Нехо, обогнула континент, двигаясь с востока на запад, и вернулась в Египет через Гибралтарский пролив. Несмотря на это, на закате античности возобладало мнение, что обогнуть Африку невозможно, да и незачем. Авторитетный ученый II века н. э. Птолемей полагал, что дальше на юг лежит дикая и необитаемая пустыня, которая простирается до самого Южного полюса. Ему верили, а содержащийся в трудах Геродота рассказ об имевшей место в старину экспедиции считали сказкой. После гибели античной цивилизации авторитет Птолемея в этом вопросе еще долго оставался незыблемым. Более того, плавание южнее мыса Нон почиталось не только бессмысленным, но и гибельным: там начинается «зеленое море мрака», от солнечного зноя морская вода кипит, обшивка корабля и паруса загораются, а всякий белый человек превращается в негра.

Тем не менее, некоторые сведения, указывающие на существование европейской торговли с Черной Африкой в раннем средневековье сохранились. То ли эти неведомые купцы были людьми просвещенными, то ли наоборот слишком невежественными, чтобы читать Птолемея. Редьярд Киплинг, певец британского империализма, в одной из своих новелл (из цикла «Пак с волшебных холмов») очень красочно описывает путешествие, совершенное к берегам Африки двумя английскими рыцарями времен Вильгельма Завоевателя на корабле викингов.

«По словам Витты, его отец Гутрум доплыл некогда вдоль африканского берега до земли, где люди, не носившие никаких одежд, отдавали золото за железо и стеклянные бусы. Там он купил много золота и слоновьих бивней: туда-то, с помощью Железного Мудреца, и надеялся добраться Витта. Он не боялся ничего – лишь бы добыть себе богатство.

«Отец рассказывал мне, – говорил Витта, – об обширном мелководье, которое тянется на три дня пути, а к югу от того мелководья начинается лес, растущий прямо из моря. Дальше к юго-востоку лежит страна, жители которой носят золото в своих курчавых волосах, но там обитает и множество демонов, которые прячутся на деревьях и разрывают людей на куски. Что вы на это скажете?»

«Золото там или не золото, – отвечал Хью, поглаживая свой меч, – я думаю, что приключение нас ждет веселое. Зададим жару этим твоим демонам!»

«Какое там веселье! – кисло отозвался Витта. – Я всего лишь бедный морской разбойник и не стану рисковать жизнью ради веселья и приключений. Вернуться бы мне обратно в Ставангер, обнять жену, и ничего больше не надо. С кораблем управляться потруднее, чем с женой или со скотиной».

И он встал над гребцами, всячески понося их за слабосилие и непомерное обжорство. Таков был Витта. Но притом – смел в бою, точно волк, и хитер, как лиса.

Трое суток нас относило штормом на юг, и все эти три дня и три ночи Витта не выпускал из рук кормового весла, направляя корабль сквозь бурное море. Когда волны поднялись слишком уж высоко, он велел вылить за борт бочонок с китовым жиром, и это чудесным образом успокоило море вокруг нас. Тогда он развернул ладью против ветра и бросил плавучий якорь – несколько связанных вместе весел. Этому приему научил его отец Гутрум. Так нам удалось кое-как продержаться до конца шторма. Витта прекрасно знал корабельное дело. Он читал «Ладейную книгу» воительницы Хлаф, грабившей берега Египта. Знал он и «Лечебник» Бальда, мудрейшего врачевателя на свете.

Когда буря стихла, мы увидели невдалеке огромную гору, пронзающую облака своей снеговой сверкающей вершиной. У подножия той горы растет трава, отвар из которой лечит десны и распухшие лодыжки. Мы провели там восемь дней, покуда люди, одетые в звериные шкуры, не стали бросать в нас камнями. На полпути между Островом Горы и побережьем Африки, лежащим к востоку, сделался штиль и стояла такая жара, что Витте пришлось соорудить полотняный навес для гребцов. Африканский берег был песчаным, мы плыли вдоль него на расстоянии трех выстрелов из лука. Видели китов и еще других рыб, имеющих форму щита, но длиннее, чем наша ладья. Некоторые из них спали, иные угрожающе разевали перед нами свои пасти, а иные плясали на блестящей глади моря. Вода, в которую мы опускали ладони, казалась горячей, и небо было затянуто жарким тусклым маревом, сквозь которое сеялась какая-то тонкая пыль, убелявшая по утрам наши волосы и бороды. Видали мы и рыб, летавших по воздуху, как птицы. Порой они падали прямо на колени гребцам; мы жарили их и ели, когда высаживались на берег…

Слева от нас желтела суша, справа пенилось седое море. Работы хватало всем: я сам, несмотря на свое рыцарское звание, помогал гребцам, я сушил морские водоросли и перекладывал ими горшки с бусами, чтобы они не разбились. Рыцарская удаль хороша на земле, а на море человек – лишь всадник без шпор на коне без поводьев. Я научился вязать узлы: да, я умел соединить два каната так, что даже Витта едва мог различить место их соединения. Но Хью оказался в десять раз более искусным моряком, чем я. Витта доверил ему весь левый ряд гребцов. Правый ряд был под началом Торкильда из Боркума, воина со сломанным носом в нормандском стальном шлеме. Вдвоем они следили за тем, чтобы никто не ленился на борту. Воистину, как сказал Хью (и Витта рассмеялся на его слова), управлять кораблем было потруднее, чем поместьем.

Мало ли у капитана забот! Нужно было вовремя запасаться свежей водой на берегу, а также дикими плодами и травами, а еще песком, чтобы до блеска отдраивать настилы и скамьи. Время от времени, вытащив корабль на какую-нибудь пологую отмель, мы приводили в порядок такелаж, очищали корпус от наросших водорослей и окуривали каюты тростниковым факелом, вымоченным заранее в соленой воде, как учила мудрая Хлаф в «Ладейной книге»…

Спустя несколько недель мы приплыли к Великому Мелководью, которое, как и говорил отец Витты, тянулось на много-много миль в море. Когда мы наконец миновали его бесчисленные мели и буруны и достигли берега, мы обнаружили там черных и совершенно нагих людей, живших в лесу, – наивных дикарей, которые за один кусок железа давали нам груды плодов, кореньев и птичьих яиц. Золота у них не было, но они поняли наши жесты (все торговцы золотом прятали его в своих волосах) и показали руками дальше вдоль берега. При этом они издавали какие-то дикие крики и яростно ударяли себя кулаками в грудь, что, несомненно, было дурным знаком…

Шестнадцать дней мы плыли вдоль берега на восток, пока не достигли Морского Леса. Деревья росли прямо из илистого дна, образуя сложные переплетения корней внизу и непроницаемую для дневных лучей кровлю сверху. Множество мутных проток уводили куда-то в потемки. Мы плыли по длинным извилистым каналам, не знавшим солнца, и там, где невозможно было грести, проталкивали ладью вперед, цепляясь за стволы и сучья. От воды несло зловонием, и большие светящиеся мухи сильно досаждали нам. Днем и ночью сизый туман стоял над этой трясиной, пагубной и тлетворной. Четверо из наших гребцов заболели лихорадкой, и их пришлось привязать к скамьям, чтобы они не выпрыгнули за борт, на съедение чудовищам, обитавшим в трясине. Желтый Человек лежал в бреду рядом с Железным Мудрецом и что-то лопотал на своем языке. Лишь капитанская птица чувствовала себя прекрасно. Она сидела на плече Витты, пронзительно крича в обступавшей нас зловещей тишине. Да, страшнее всего была эта тишина…

Мы уже потеряли счет времени среди черных омутов и топей, когда вдруг услышали вдали стук барабана и, двигаясь на этот звук, выплыли в устье широкой коричневой реки и увидали несколько хижин на поляне, окруженной посадками тыквы. Обитатели этой деревушки радушно приветствовали нас, и Витта поскреб у себя в голове (намекая на золото) и предложил туземцам железо и бусы. Они сбежались к кораблю, указывая пальцами на наши мечи и луки – мы всегда вооружались, подходя к берегу. Вскоре они натаскали нам из своих хижин много маленьких золотых слитков и золотого песку, а вдобавок – несколько огромных потемневших слоновьих бивней. Весь этот товар они сложили в кучу на берегу, как бы приглашая нас к обмену. При этом они озирались на лес, обступивший деревню, и делали воинственные жесты, указывая на верхушки деревьев. А их вождь или верховный жрец ударял себя кулаками в грудь и скрипел зубами».

Впрочем, Киплинг описывает не конкретное, известное историкам путешествие, а то, что могло бы быть. Активное документально зафиксированное освоение европейцами западноафриканского побережья начинается в XV веке, и его пионерами были не англичане, а португальцы.

Постепенно африканский берег оброс фортами, но чужаки по-прежнему практически не проникали в глубь Черного континента. Несмотря на то что, казалось бы, каботажное плавание вдоль береговой линии представляет гораздо меньшую сложность, чем путешествие через океан, Африка южнее Сахары оставалась не обжитой европейцами гораздо дольше, чем Новый Свет. Тому есть несколько причин. Природные условия были здесь далеко не столь благоприятны для колонистов, как в Северной Америке, и, в отличие от Южной Америки и Индии, здесь на побережье не было крупных государств, инфраструктуру которых завоеватели могли бы использовать в своих целях, устроив верхушечный переворот или играя на противоречиях уже существующих политических группировок. Сколько-нибудь серьезные государственные образования имелись лишь в глубине континента, защищенные от пришельцев мощной полосой суши, где обитали лишь дикие племена, не знакомые с производящим хозяйством, и потому путешественники из Европы испытывали здесь серьезные трудности, когда им требовалось пополнить запасы продовольствия. Наверное, это не послужило бы непреодолимым препятствием, если бы европейцы проявили настоящую заинтересованность. Но, как мы увидим, африканский континент в большинстве случаев доставлял все, что требовалось пришельцам, руками самих африканцев. Правда, начиная с XVII века выходцы из Голландии активно обживали южную оконечность материка. Климат здесь был почти европейский, а мыс Доброй Надежды являлся важнейшим пунктом на пути в Индию, так что основанный здесь в 1652 году город Капстад, позже переименованный англичанами в Кейптаун, быстро превратился в весьма цивилизованный порт, но еще в начале XVIII века белые контролировали здесь лишь небольшую область радиусом 50–70 километров. Даже при наличии цепочки прибрежных фортов промежуточными пунктами для кораблей, направлявшихся к мысу Доброй Надежды, чаще служили атлантические острова: Тенериф, Мадейра, остров Святой Елены.

 

«Черная слоновая кость»

Если физически европейцы мало проникали в глубь Черной Африки, это не означает, что туда не проникало европейское влияние. Важные политические и экономические изменения, происходившие в большом мире, изменяли и структуру африканских обществ. Увы, часто не лучшим образом. Более того, случалось, что по мере роста социально-экономического влияния Европы физическое присутствие европейцев в сердце Африки сокращалось, потому что в нем отпадала потребность. Известный историк-экономист Фернан Бродель в своей книге «Время мира» написал по этому поводу следующее: «В конце XVI века в Сан-Сальвадоре, столице Конго, имелось более ста португальских купцов и добрая тысяча искателей приключений того же происхождения. Впоследствии размах дел сократился, мелкие роли уступили африканским посредникам и комиссионерам, в частности мандингам, обозначавшимся родовым названием меркадорш (mercadors), и сотрудникам вспомогательным, метисам и черным, именовавшимся помбейруш (pombeiros). Эти последние, кем бы ни был хозяин, на которого они работали, более жестоко эксплуатировали своих братьев по расе, нежели белые».

Трудно точно определить ту временную грань, с которой главным товаром, вывозимым из Африки, стало не золото, не страусиные перья, не камедь и даже не слоновая кость, а чернокожие невольники. Изначально торговля рабами, видимо, была здесь органичной частью торговли вообще, так как институт рабовладения, очевидно, был знаком африканским племенам. Как писал тот же Фернан Бродель, рабство было здесь эндемичной повседневной структурой. Хотя он сетовал на отсутствие у нас сколько-нибудь достоверных сведений об африканских обществах, какими они были до того, как вошли в соприкосновение с чужеземцами.

Начало массовому вывозу невольников положили арабские купцы, снабжавшие этим товаром сначала халифат, а потом Османскую империю, а также Индию. По оценке известного историка А. Мэддисона, общая численность негров, доставленных за весь период торговли ими на разные рынки мира, составляет 22 млн 713 тыс. человек. Из них приблизительно 1/3 невольников была переправлена до 1500 года.

Впрочем, тут мы опять-таки сталкиваемся с недостатком сведений. Выше была приведена точка зрения Мэддисона, но оценки разных специалистов сильно разнятся. Предполагаемое число невольников, вывезенных из Африки за все время активной работорговли в этом регионе, колеблется в пределах 10–50 млн человек.

Арабская работорговля по понятным причинам тяготела к восточному побережью. В Западной же Африке работорговля приобрела промышленные масштабы после открытия европейцами Америки. Именно плантации Нового Света, отчаянно нуждающиеся в рабочей силе, стали главными потребителями «черной слоновой кости». Переход корабля через Атлантику с трюмом, набитым рабами, и продажа их на плантации Нового Света были лишь одним из элементов «подсистемы западной экономики», как часто характеризуют африканскую работорговлю. Корабли, задействованные в этом процессе – португальские, английские, испанские, голландские или французские – занимались, как выражаются современные исследователи этой проблемы, «треугольной торговлей». То есть их маршрут описывал треугольник: из какого-нибудь европейского порта судно отправлялось к Атлантическому побережью Африки, оттуда в Вест-Индию, а затем возвращалось в Европу. В каждой из вершин треугольника купец получал прибыль. В европейских портах Нанте, Ливерпуле, Амстердаме на борт брали дешевые ткани, железные изделия, медную и стеклянную посуду, разноцветные стеклянные бусы, крепкие спиртные напитки, ножи, огнестрельное оружие, порох. Все это везли в Африку и меняли на черных невольников. Затем работорговец отправлялся в Новый Свет и сбывал там этот товар. На вырученные деньги закупались колониальные товары: сахар, табак, индиго, хлопок. Их везли в европейские порты, чтобы в свою очередь продать. Часть прибыли шла на закупку новых европейских товаров для Африки. Как видим, система была очень рациональной, в ее исправном функционировании были заинтересованы не только вест-индские плантаторы, но и западноевропейские ремесленники, а потом промышленники. И хотя это звучит цинично, эта же система до поры до времени способствовала бурному, хотя и извращенному развитию африканских обществ. Ведь «товар» добывали и поставляли главным образом сами африканцы. Делом пришельцев было лишь назначить достаточно привлекательную цену. Государства внутренних районов отправляли на побережье тысячи рабов, связанных друг с другом кожаными ремнями. «Торговля невольниками, – писал известный африканист Филипп Кертин, – это подсистема атлантической экономики, но она также и подсистема большой модели западноафриканского общества, его образа действий, его религии, его профессиональных стандартов, его собственного самосознания и еще многого другого». Сначала продавали тех, кто и раньше числился в рабах, потом, чтобы разжиться ценным живым товаром, стали устраивать регулярные набеги на соседей. Если соседи не ловились, могли подсунуть работорговцу ненужных родственников. Кончилось тем, что продавали всех кого можно и кого нельзя. Король Конго сетовал, что «воры и люди без совести похищают сыновей нашей знати и наших вассалов, подталкиваемые иметь португальские изделия и товары, до коих они жадны». Но не сам ли он подтолкнул своих подданных к подобному образу действий?

Фернан Бродель писал: «Работорговля, непомерно развившаяся под влиянием американского спроса, потрясла весь Черный континент. В отношениях внутренних районов и побережья она сыграла двойную роль: ослабляя, ввергая в упадок крупные государства внутренних областей – Мономотапу, Конго – и, напротив, благоприятствуя натиску мелких государств-посредников, расположенных вблизи побережья, своего рода маклеров, которые снабжали европейских купцов невольниками и товарами… Черная Африка была более глубоко порабощена этим процессом, чем то утверждали историки в недавнем прошлом. Европа пустила свои корни в самое сердце континента, далеко за пределы своих прибрежных позиций, островов – перевалочных пунктов, пришвартованных и гниющих на месте судов или же обычных пунктов работорговли, или фортов (первый из них, самый знаменитый, Сан-Жоржи-да-Мина, построенный португальцами на Гвинейском побережье в 1454 году). Эти португальские форты, затем голландские, английские или французские, которые так дорого было содержать, служили защитой от возможных нападений негров и против налетов конкурентов. Ибо белые, игравшие в одну и ту же торговую игру, при всяком случае рвали друг друга в клочья, захватывали форты соперников, вели военные действия, активные, если и не успешные, вне пределов крупных конфликтов».

 

Джон Хокинс и другие

Английское проникновение в Западную Африку началось в 50-е годы XVI века, в царствование Генриха VIII, с экспедиций Томаса Уиндома и Джона Лока. Тогда англичане впервые дошли до Бенина и поставили под сомнение монопольное право Испании и Португалии на торговлю и основание колоний. Увы, многие английские мореходы, прославившиеся отвагой в морских сражениях и совершившие выдающиеся географические открытия, имеют не слишком удобную для их восторженных почитателей деталь биографии – в числе прочего они занимались и работорговлей. Взять хотя бы знаменитую династию Хокинсов, купцов из Плимута.

Будучи официально частными лицами, не состоящими на государственной службе, Хокинсы, тем не менее, сыграли важную роль в процессе становления Британии как морской державы в XVI веке. Наиболее яркими представителями этой династии стали Уильям Хокинс-старший, его сыновья Уильям-младший и Джон, а также внук Ричард. Деятельность семьи Хокинсов, превратившей Плимут в один из важнейших портов Англии, отражает разные этапы развития английского флота: торговые экспедиции в Африку и Бразилию, попытки торговли с испанскими колониями в Вест-Индии, пиратские рейды, преобразование королевского флота, военные экспедиции. Наибольшую известность приобрел второй сын старого Уильяма Джон (1532–1595). Когда умер отец, Джону было 21 или 22 года. Старший брат занялся делами компании в Плимуте, а Джон продолжил свою деятельность в качестве капитана торгового судна.

Как раз в это время благодаря не слишком удачному союзу с Испанией, заключенному королевой Марией Кровавой, Англия оказалась втянута в войну с Францией и потеряла Кале, который был одним из основных центров сбыта английских товаров в Европе. Для английских торговцев стало жизненно необходимым осваивать новые рынки.

К концу 1550-х годов Джон Хокинс смог организовать торговлю с Канарскими островами, принадлежавшими Испании. Здесь ему удалось наладить хорошие связи с местными жителями, многие из которых были вовлечены и в торговлю с заокеанскими колониями. Общаясь с ними, он узнал много полезного о вест-индской торговле и утвердился в мысли, что наибольшую прибыль сулила торговля невольниками.

Это не было абсолютно новым бизнесом для семьи Хокинсов. «Треугольный маршрут» был им знаком и раньше. Еще Уильям-старший торговал с Гвинейским побережьем. Именно здесь собирался добывать невольников и Джон, переправляя их затем в Вест-Индию, где испанские колонисты нуждались в рабочей силе для плантаций и рудников и готовы были выложить за хорошего раба большие деньги. Джон Хокинс не придумал ничего нового, но придал старому семейному бизнесу небывалый прежде размах и солидность. Вернувшись в начале 1560-х годов в Лондон, он организовал акционерное общество, в состав которого вошли Бенджамин Гонсон, казначей флота и тесть Хокинса, сэр Уильям Винтер, инспектор флота, сэр Лайнел Дакет и сэр Томас Лодж, магнаты Сити. Общество выделило Хокинсу средства на снаряжение кораблей общим водоизмещением в 260 тонн и 100 человек экипажа. Средства не бог весть какие, но Джон рассчитывал, что успех первой экспедиции заставит компаньонов выделить больше средств в будущем. В октябре 1562 года Джон Хокинс вышел из Плимута во главе небольшой эскадры, состоявшей из трех кораблей: 120-тонным «Соломоном» под командованием самого Хокинса, 100-тонным «Своллоу» под командованием Томаса Хэмптона и 40-тонного «Джонаса». Суммарно экипажи трех кораблей не превышали ста человек. Добрый друг Хокинса Педро де Понте, генуэзец с Канарских островов, снабдил его опытным лоцманом и рекомендательными письмами к знакомым в Вест-Индии.

В районе между Зеленым Мысом и Сьерра-Леоне Хокинс перехватил 5 или 6 португальских кораблей, перевозивших до 900 негров и товары на сумму 32 тысячи дукатов. Последний большой корабль с 500 неграми и неизвестным количеством товара на борту он принудил сопровождать его в дальнейшем путешествии. Нельзя с уверенностью утверждать, силой ли заставил Хокинс португальцев участвовать в его предприятии или они присоединились к нему добровольно, ведь донесения о нападениях англичан могли быть составлены для формального оправдания действий капитанов португальских судов. Согласитесь, весьма подозрительно, что ни один человек при этом не пострадал, а все корабли впоследствии были возвращены их владельцам. Такие отношения пиратов с теми, кто должен был служить им добычей, на первый взгляд кажутся странными, и на них стоит остановиться подробнее.

В то время Севильская торговая палата официально держала монополию на торговлю с Испанской Америкой, но находилось много желающих ее нарушать. Причем не только со стороны иностранных торговцев, но и со стороны испанских поселенцев. Севильская торговая палата не справлялась, она была не в состоянии удовлетворить стремительно растущие потребности за океаном, то есть сложилась очень благоприятная ситуация для процветания контрабанды. «Колонисты испытывают великую нужду, и ни денежных штрафов, ни наказаний недостаточно, чтобы отвратить их от тайных покупок того, в чем они нуждаются. Фактически они совершают свои покупки так, чтобы об этом никто ничего не узнал, ибо они покупают ночью, покрывая друг друга, и нет никакой возможности помешать им в этом», – говорилось в официальном донесении испанским властям. Власти, в свою очередь, были обязаны подобные поползновения пресекать и пресекали, но нередки были случаи, когда английские контрабандисты заставляли испанцев покупать у них груз, угрожая в противном случае высадить боевой десант. Иногда это был агрессивный маркетинг в чистом виде, вроде современного: «Если вы не купите нашего плюшевого медведя, ваш компьютер будет атакован!» Но могли быть и более хитрые расклады. Случалось, испанские губернаторы встречали подобные проявления насилия не без удовольствия. Они получали свою долю прибыли или нужный им товар, а когда приходило время отчитываться перед заокеанским начальством, разводили руками: «Ну что мы могли сделать? Нас заставили!» В подобной ситуации португальские работорговцы могли рассчитывать, что они гораздо быстрее сбудут с рук свой товар, пользуясь поддержкой английской эскадры, и выгоды это сулит такие, что можно и поделиться. Во всяком случае договориться лучше, чем драться. Но для начальства нужно оправдание: они ни с кем не договаривались, а подверглись пиратскому нападению. Судя по всему, изобретателями такого способа вести дела были именно Хокинсы.

В своей первой экспедиции в Вест-Индию Джон Хокинс посетил три испанских порта на северном побережье: Изабеллу, Пуэрто-Плата и Монте-Кристи. Он менял рабов на колониальные товары: жемчуг, имбирь, сахар, шкуры и так далее. Но вскоре об этом узнали испанские власти. Они направили войска под командованием Лоренсо Бернальдеса с приказом схватить или уничтожить нарушителей. Если верить донесению, составленному самим Бернальдесом, ему удалось захватить двоих англичан. Он начал переговоры и встретился с руководителем экспедиции, который заявил, что его корабли попали сюда из-за непогоды. В конце концов Бернальдес якобы обменял двоих пленников на рабов, которых затем раздал местным плантаторам. После этого англичане покинули остров. Все действия испанцев оказались на удивление бескровными, и это наводит на мысль, что в действительности обе стороны имели с этой встречи неплохой навар.

В целом предприятие оказалось довольно прибыльным, и летом 1564 года Джон Хокинс начал подготовку новой экспедиции. В этот раз к предприятию присоединилась сама Елизавета I, и это несмотря на то, что за год до этого она получила протест от испанского посланника, требовавшего пресечь наглые действия капитана Хокинса. Королева предоставила для экспедиции один из своих старых кораблей – «Иисус из Любека». Она всегда стремилась принимать участие в выгодных предприятиях, предоставляя небольшие суммы или старые корабли королевского флота, потеря которых не нанесла бы сильного ущерба казне или флоту. Это позволяло окупить содержание военных кораблей в мирное время. Хокинс получил разрешение использовать на своих кораблях королевский штандарт.18 октября 1564 года он во главе эскадры из четырех кораблей: «Иисус из Любека» (водоизмещением 700 тонн), «Соломон» (120 тонн), «Тайгер» (50 тонн), «Своллоу» (30 тонн) – и 150 человек экипажа вышел из Плимута. (Видимо, другой корабль, под таким названием «Своллоу» участвовал в первой экспедиции, этим, скорее всего, можно объяснить разницу водоизмещения судов в источниках.)

Итак, в Англии бизнес Хокинса фактически узаконили. Впрочем, и раньше возражения государственных чиновников вызывало отнюдь не насилие, совершаемое над африканцами, а нарушение прав португальской и испанской короны. Для португальцев почтенный английский купец был пиратом, а для испанцев – контрабандистом. Казалось, у него было больше шансов найти общий язык со вторыми, чем с первыми. Но все вышло иначе. Впоследствии испанский посол де Сильва, проверявший факты, связанные со второй экспедицией Хокинса, докладывал в Мадрид, что «англичане мирно торговали с португальцами и даже устраивали совместные нападения на негритянские поселения, в результате чего и потеряли несколько человек».

На этом этапе развития работорговли спрос на рабов был чрезвычайно велик, неразработанных ресурсов тоже хватало, а вот посредники были в дефиците. Поэтому, как видим, такой уж жесткой конкуренции между португальскими, испанскими, английскими, французскими работорговцами не было, по крайней мере, на уровне непосредственных исполнителей. Им всем было выгоднее объединить усилия и потом мирно поделить прибыли. Если в Эскориале, Лондоне, Париже, Лиссабоне и принимали меры против конкурентов, то имели в виду скорее дальнейшую перспективу развития бизнеса, чем современное положение вещей.

В начале 1565 года вторая экспедиция Джона Хокинса покинула западноафриканское побережье и взяла курс на запад, имея на борту 400 или 500 рабов. В марте англичане достигли Вест-Индии. Хокинс попытался договориться о разрешении на торговлю с губернатором острова Маргарита, но тот категорически отказался. Это был чуть ли не первый случай, когда испанский чиновник с полной серьезностью и ответственностью подошел к исполнению распоряжений, поступавших из Испании, относительно торговли с иностранцами. Получив отказ, Хокинс не стал высаживать десант, а направился к побережью Южной Америки и в начале апреля достиг города Борбурата, губернатором которого был родной племянник его старого знакомого Лоренсо Бернальдеса.

Хокинс заявил, что всегда был верным слугой испанского короля Филиппа, еще с того времени, когда тот был королем Англии (Филипп был женат на Марии Кровавой и до ее смерти считался английским королем). И он, Хокинс, не видит причин, почему ему нельзя продавать рабов и прочие товары подданным Его Католического Величества. Если губернатор не даст разрешения, он обойдется и без него. Бернальдес-младший по зрелому размышлению дал Хокинсу лицензию на торговлю, но вслед за этим произошел серьезный конфликт. Губернатор потребовал уплатить налог с продажи товаров и рабов. Хокинс в ответ на это требование высадил на берег до 100 вооруженных человек. Итогом конфликта стало компромиссное решение: Хокинс выторговал себе возможность налог не платить, но пообещал снизить цену на товары.

Далее английская эскадра направилась к острову Кюрасао, а затем к поселению Рио-де-ла-Ача, процветавшему за счет ловли жемчуга. Здесь Хокинс начал переговоры, ссылаясь на лицензию, полученную от губернатора Борбурата. Если же здесь ему откажут в праве торговли, он пообещал использовать силу. В ответ представители испанских властей потребовали от Хокинса снизить цену на рабов в два раза, в итоге разгорелся очередной конфликт. Хокинс вновь высадил на берег 100 человек, испанцы смогли выставить 150 пеших и 15 конных. Тогда Хокинс пригрозил использовать артиллерию. В конце концов этот своеобразный торг завершился ко всеобщему удовлетворению. Сторонам удалось договориться о приемлемой цене за предлагаемые товары. В донесениях же метрополии сообщалось не о торговых сделках, а о выкупе, который пришлось уплатить, чтобы спасти поселение от разорения, а верных подданных его величества Филиппа II – от жестокого истребления, англичане представлялись в качестве обычных пиратов. Так было удобнее всем. Ну а почему после подобных «нападений» страшные морские разбойники всякий раз оставляли на берегу невольников, объясняли по-разному. Испанцы народ с воображением.

Посетив затем Ямайку, Флориду и Ньюфаундленд, Хокинс возвратился в сентябре 1565 года. По сведениям испанского посланника де Сильвы, доход этого предприятия составил 60 процентов.

В следующем году Джон Хокинс приступил к подготовке третьей экспедиции. Узнав об этом, де Сильва подал жалобу королеве. Хокинс вынужден был дать слово, что в этом году он в Вест-Индию не пойдет. И в некотором смысле он это слово сдержал: четыре корабля, принадлежащих семейству Хокинсов, вел капитан Джон Ловелл, а Джон Хокинс остался в Плимуте. В этой экспедиции принял участие и молодой Френсис Дрейк, состоявший с Хокинсами в отдаленном родстве. Тогда он еще не прославился в качестве участника сражения с «Непобедимой армадой» и не совершил второго в истории кругосветного путешествия.

Специфика деятельности капитана Ловелла заключалась в том, что он не захватывал и не закупал негров на африканском побережье, а подстерегал в море португальские суда, груженные в том числе и невольниками. В районе островов Зеленого Мыса англичане захватили корабль с воском, слоновой костью и рабами. Еще два корабля с сахаром и невольниками были захвачены близ острова Сантьягу, а еще два – у острова Маю.

После этого часть захваченных ценностей отправили в Англию, а рабов повезли на продажу в Вест-Индию – и это было первое посещение Нового Света будущим покорителем морей Френсисом Дрейком. Перед тем как англичане прибыли в знакомое поселение Рио-де-ла-Ача, им удалось захватить двух испанских торговцев. Отобрав у них все наличные деньги, они отдали им 26 рабов и отпустили. Но это оказалась последней удачей. На этот раз с испанцами то ли вовсе не удалось договориться, то ли те своих английских контрагентов облапошили. Что произошло в точности, неизвестно, но Ловелл покинул Новый Свет, оставив на берегу 90 невольников, за которых не получил плату. Экспедиция в целом не была убыточной, но Хокинсы остались недовольны уровнем доходов.

Тем временем в Эскориале пришли к выводу, что с контрабандным ввозом рабов в испанские колонии надо бороться жестче. В связи с этим был отдан приказ об аресте Алонсо Бернальдеса, губернатора Борбураты и давнего торгового партнера Хокинсов, а контрабандистов-работорговцев решили приравнять к тем, за кого они себя выдавали – к настоящим пиратам. Но к тому времени английские купцы уже вошли во вкус, и крутые меры не ослабили их деловую активность.

В 1567 году братья Хокинсы активно готовили новую экспедицию, как они утверждали, в Гвинею, для поисков месторождений золота. В это время в Англии как раз появились два португальца, которые утверждали, что знают, где расположена золотоносная жила на африканском побережье, и что она не принадлежит ни одному христианскому государю. Королева выделила для этой экпедиции 2 корабля: «Иисус из Любека» и «Миньон» (водоизмещением 340 тонн). Помимо этих кораблей, в эскадру вошли «Уильям и Джон» (150 тонн), «Своллоу», «Джудит» (50 тонн) и «Энджел» (33 тонны). Капитаном «Джудит» был Френсис Дрейк. При испанском дворе к официально объявленной цели готовящейся экспедиции отнеслись с большим недоверием, и Сильва развил в связи с этим бурную деятельность. Елизавета пыталась успокоить испанского посланника, а тем временем парочка португальцев, из-за которых сыр-бор разгорелся, исчезла в неизвестном направлении, и подготовленную эскадру решили использовать для работоргового рейса. Приняли ли англичане историю о гвинейском золоте за чистую монету или с самого начала сочинили сказочку для Филиппа II, тайна сия покрыта мраком, но, между прочим, золотые месторождения в Гвинее действительно есть. Во второй половине XVII века, в царствование Карла II, их активно разрабатывали, но работорговля все же оставалась делом более прибыльным.

По дороге к африканскому побережью англичане завладели португальской каравеллой водоизмещением в 150 тонн, кроме того, к эскадре Хокинса присоединились французские пираты, промышлявшие в этом регионе. 18 ноября 1567 года эскадра Хокинса прибыла к Зеленому Мысу. На африканское побережье высадилось 150 человек, но дело оказалось не таким простым, как думалось. Рабов удалось поймать совсем немного, при этом многие англичане были ранены отравленными стрелами. К январю удалось захватить всего 150 негров. Англичане уже было собирались совсем прекратить экспедицию, когда к ним обратился один из местных правителей, предложивший за помощь в войне передать всех пленников англичанам. Союз был заключен. Вместе с африканским царьком Хокинс атаковал крупное африканское поселение с воды и с суши. Сам бы он на подобную операцию не решился, но совместных сил оказалось достаточно. Штурм прошел успешно. Англичане захватили 250 человек, их африканские союзники – еще 600. Но оказалось, Хокинс проявил излишнюю доверчивость: обманув союзников, местный царек ушел ночью, забрав пленников с собой.

Преследовать мошенника не было никакой возможности, тем более что англичане все равно остались не в накладе. Вместе с ранее добытыми пленниками они теперь имели около 400 человек на продажу. С этим уже можно было направляться в Вест-Индию. 27 марта 1568 года они достигли острова Доминика. Хокинс разделил свою эскадру на две части. Сам он повел большую часть кораблей к Борбурате, а Дрейк во главе двух кораблей направился к Рио-де-ла-Ача.

В Борбурате уже не было Бернальдеса, а старые знакомые в Рио-де-ла-Аче были напуганы его участью, но Хокинс как ни в чем не бывало отправил гонца к новому губернатору с просьбой разрешить ему торговать и успел заключить немало сделок, прежде чем получил однозначный запрет. После этого вполне удовлетворенный полученной прибылью работорговец поднял якорь и отправился на встречу с Дрейком.

О своем пребывании в Рио-де-ла-Аче Хокинс рассказал следующее: «…мы овладели городом силой, что нам пришлось сделать (так как мы не могли завоевать его благосклонностью), прорвавшись с двумя сотнями человек сквозь его бастионы, потеряв только двух человек и не убив ни одного испанца, ибо, дав один залп, они все сбежали». После этого торговля все-таки началась, испанцы купили 200 рабов и получили еще 60 бесплатно в возмещение причиненного ущерба. В метрополию, словно в прежние времена, сообщили, что средства, отданные англичанам, являлись выкупом за город и церковь. Казалось, политика «завинчивания гаек» со стороны Эскориала не привела ни к чему.

Англичане уже собирались домой, но на обратном пути они попали в затруднительное положение.12 августа их застиг сильный шторм, и самый крупный корабль эскадры, к тому же принадлежащий королеве, «Иисус из Любека», был сильно поврежден. Не желая возвращаться без королевского корабля и флагмана эскадры, Хокинс решился зайти в порт Сан-Хуан-де-Улуа, морские ворота города Мехико для ремонта, но у него не было уверенности, что в испанском порту его встретят с распростертыми объятиями. Чтобы обеспечить лояльность испанцев, англичане захватили по дороге три испанских корабля с сотней пассажиров, которые должны были служить заложниками.

Поначалу все складывалось удачно. Англичане не только вошли в порт, но и взяли его под свой контроль. Там имелись значительные материальные ценности, но, как рассказывал Хокинс, «хотя все это было в моих руках, как и весь остров, как ранее пассажиры захваченных кораблей, я не взял ни пенни». Мы, однако, не беремся судить, можно ли доверять этому утверждению английского капитана.

Удача, поначалу благоволившая Хокинсу, вскоре повернулась к англичанам спиной. Спустя несколько дней в Сан-Хуан-де-Улуа прибыла испанская эскадра. Само по себе это обстоятельство не было роковым, но пока понадеявшийся на свои силы Хокинс вел переговоры, власти стянули к городу войска. Англичане вырвались из гавани с огромными потерями, лишившись не только «Иисуса из Любека», но и всех своих кораблей, кроме двух. Плененные испанцами контрабандисты были осуждены и приговорены к галерам или сожжению на костре.

Таким образом, помощь английского правительства и влиятельных сановников, стоявших за Хокинсом, не помогла англичанам наладить торговлю с испанской Вест-Индией. Но проваленная операция не слишком пагубно сказалась на его карьере. Период мирных англо-испанских отношений первых лет правления Елизаветы заканчивался. В 1571 году Хокинс был признан лучшей кандидатурой на пост мэра Плимута, а в 1577-м стал казначеем флота. Благодаря его стараниям были отремонтированы старые и построены новые корабли. Английский флот усиливался накануне неизбежно надвигавшейся англо-испанской войны. В 1588 году, во время разгрома «Непобедимой армады», Хокинс был третьим по рангу в командовании английским флотом и наряду с другими капитанами, проявившими себя во время сражения, был возведен в рыцарское достоинство на борту флагмана «Арк Ройял». Он умер от малярии в 1595-м во время неудачной военной экспедиции, целью которой было установление британского контроля над Канарскими островами.

 

Виргиния Вторая

Переход англо-испанских отношений в стадию открытой конфронтации, помимо всего прочего, означал, что впредь Англия не была намерена довольствоваться неверной выгодой от торговли с испанскими заокеанскими поселениями. Ей нужны собственные колонии, в которые можно было без помех сбывать африканских рабов и товары метрополии и откуда можно было бы вывозить продукты труда плантационных рабов. О первой попытке создать британскую колонию на острове Роанок мы уже рассказывали подробно. А других заокеанских поселений англичане в царствование королевы-девственницы не основали, но все же заложили мощные основы будущей экспансии.

Преемника Елизаветы короля Якова I Стюарта часто обвиняют в снижении внешнеполитической активности. В частности, его упрекали в том, что в 1620 году он оставил без поддержки инициативу основанной за двадцать лет до этого Ост-Индской компании, пытавшейся взять под контроль Столовую бухту в районе мыса Доброй Надежды, чтобы иметь надежный опорный путь на пути в Индию. Возможность колонизировать Южную Африку Яков в самом деле упустил. В 50-е годы XVII века там обосновались голландцы, но попытки создания колоний по ту сторону Атлантики в царствование первого Стюарта предпринимались.

В апреле 1606-го Яков I пожаловал двум акционерным компаниям, Лондонской и Плимутской, хартии, по которым им предоставлялось право на колонизацию восточного побережья Северной Америки между 34° и 45° северной широты. Владения первой компании находились на юг от 41°, а второй – на север от 38° с. ш. Территория, заключенная между ними, подлежала совместному заселению после освоения главных владений. Эта новая британская колония получила старое имя Виргиния, сохранившееся до наших дней как название американского штата.

Король считался суверенным хозяином всей земли колоний. Для общего руководства заморскими территориями он назначил Виргинский совет, куда входили представители обеих компаний. Главный источник будущих богатств колонисты видели в добыче драгоценных металлов, при этом компании обязаны были отчислять казне пятую часть добытых в колониях золота и серебра, а также наделять поселенцев землей от имени короля.

Будущие поселенцы были объявлены полноправными подданными английской короны, но едва ли это соответствовало реальному положению вещей. В первые годы основания колоний им полагалось работать совместно, отдавая компании все произведенные товары и получая за свой труд продукты и все необходимое из складов, содержимое которых распределялось Советом колонии.

Первые поселенцы будущей колонии достигли Америки в апреле 1607 года, среди них был и Джон Смит, тот самый, что получил романтическую известность среди широкой публики как возлюбленный туземной принцессы Покахонтас. В более солидных академических кругах его знают как автора одной из первых хроник, повествующих о заселении Америки англичанами.

17 апреля будущие колонисты сошли на берег. «Этой же ночью, – записано в хронике, – был открыт ларец и прочитан приказ, согласно которому Бартоломью Госнолд, Джон Смит, Эдвард Уингфилд, Кристофер Ньюпорт, Джон Рэтклиф, Джон Мартин и Джордж Кэндалл назначались членами Совета и им следовало избрать президента на один год, с которым Совет и должен был управлять. Текущие дела должны были обсуждаться Советом. А решения приниматься большинством голосов при наличии у президента лишнего голоса». Как видим все было задумано очень демократично, но между колонистами с самого начала возникли раздоры. Избранный президентом Уингфилд что-то не поделил с Джоном Смитом и добился его исключения из Совета.

Впрочем, поначалу все шло не так уж плохо. 14 мая выбрали место для поселения, которое назвали Джеймстауном (Джеймс – английский вариант произношения имени Иаков). «Теперь, – писал Джон Смит, – каждый приступил к работе: Совет планировал расположение форта, остальные рубили деревья, расчищая место для палаток; некоторые ремонтировали корабли, другие обрабатывали землю, готовили сети и т. д. Дикари часто посещали нас, выражая свое дружелюбие». Но идиллии не получилось. Место, избранное для поселения, оказалось сырым и малярийным. Хорошей питьевой воды поблизости не было. А главное, не было единства между колонистами. Согласно хрестоматийной версии, главный конфликт разгорелся в связи с тем, что верхушка колонистов во главе с президентом уклонялась от простой физической работы, считая своей обязанностью лишь управлять процессом. Смит же полагал, что на новой земле, где ничего еще не приспособлено для привычной жизни, все должны в равной степени нести трудовую повинность. Кроме того, он настаивал на том, что первоочередной задачей является укрепление поселка, а не его благоустройство.

Дальнейшие события подтвердили правоту Смита в этом вопросе. Отношения с индейцами вскоре испортились, и на Джеймстаун было совершено нападение: 1 человек был убит, 17 ранено. Только после этого прискорбного случая Уингфилд согласился на то, чтобы форт был окружен палисадом, орудия установили должным образом, а людей при них как следует обучили и проинструктировали. Тогда же Смита вновь ввели в состав Совета колонии, а президента оштрафовали на 200 фунтов в пользу его противника.

Однако это мало что изменило в жизни колонистов, Смит оказался далеко не единственным недовольным. Вскоре Уингфилд докладывал правлению компании: капитан Кэндалл был выведен из Совета и посажен в тюрьму, поскольку стало совершенно очевидно, что он сеял вражду между Советом и президентом. Чуть позже Смит записал в своих заметках: «Капитан Уингфилд довел дело до того, что все его ненавидели, а потому, со всеобщего согласия, он был снят с поста президента. Избрали – в соответствии с его поведением – капитана Рэтклифа». Там же он пишет: «Из-за раздоров Бог, разгневавшись на нас, обрушил такой голод и болезни, что живым едва достало сил хоронить мертвых». Зерно и мука сгнили от сырости, а охота и рыболовство не были достаточным подспорьем в этих не знакомых европейцам местах. Видимо, Смиту принадлежала спасительная мысль наладить меновую торговлю с индейцами. Продовольствие выменивали на железные топоры и тому подобные изделия. Правда, имеются сведения, что в ряде случаев индейцы отдавали кукурузное зерно в обмен на заложников или за захваченный у них тотем.

Во время одной такой экспедиции Джон Смит попал в руки туземцам. Тогда-то и имел место растиражированный ныне массовым искусством эпизод – спасение пленника юной Покахонтас. Позже отец Покахонтас, могущественный вождь индейцев-алгонкинов, был коронован по приказу Якова I как вассальный государь, что дало повод именовать его дочь принцессой.

Вылазки Смита на какое-то время спасли колонию, но не положили конец раздорам. Получив продовольствие, кое-кто задумал бежать из Джеймстауна на корабле. Зачинщиком заговора посчитали капитана Кэндалла, и он был казнен по обвинению в пособничестве Испании: якобы он намеревался искать покровительства испанских властей и выдать им английские планы колонизации Нового Света. Сейчас, по прошествии стольких лет, едва ли можно установить, насколько справедливы были эти обвинения.

Осенью 1608 года с поста президента был смещен Рэтклиф, его место занял Смит. Согласно сложившейся в Соединенных Штатах легенде, это было время мира благополучия и разумного совместного труда, но сомнительно, что легенда полностью соответствует действительности, хотя и на пустом месте она вряд ли бы возникла. С одной стороны, в Джеймстауне в этот период наконец-то соорудили приличный колодец, дававший свежую чистую воду, построили дома и блокгаузы, расчистили и засеяли маисом новое поле, наладили производство стекла. С другой – в колонии не прекращались мятежи и заговоры. Традиционно считается, что главными вдохновителями и виновниками смуты были «неуравновешенные юноши высокого происхождения, но морально испорченные», которые «промотали свое состояние в Англии и бежали от своих кредиторов в Виргинию». Они-то и «внесли разложение в среду привезенных ими колонистов». Возможно, все было именно так, а возможно, и нет. Однако исследователи привыкли смотреть на раннюю американскую историю глазами Джона Смита.

В конце концов переживший несколько покушений на свою жизнь Смит был смещен с поста президента и осенью 1609 года отправился в Англию. После этого дела в колонии пошли совсем плохо. К весне 1610 года из 500 завезенных к этому времени в Виргинию поселенцев в живых осталось всего 60 – еле двигавшихся, упавших духом, осаждаемых индейцами, непрерывно ссорившихся. Так бесславно закончился «демократический» период колонизации. Вскоре от выборного президента отказались, и из Англии прислали губернатора с широкими полномочиями, а Совет колонии превратился в совещательный орган. К этому времени роль Плимутской компании сошла на нет, а активно развивающуюся Лондонскую стали именовать Виргинской компанией, под этим именем она и вошла в историю.

 

Белые рабы Нового Света

В колонии постепенно складывалась определенная общественная структура. Собственно, она существовала и раньше, но при избираемом президенте разница в статусе колонистов несколько сглаживалась. Теперь она выступила со всей рельефностью. Высший слой общества Виргинии составляли члены колониальной администрации во главе с губернатором, средний слой – немногочисленные английские джентльмены, акционеры компании и другие поселенцы, которые сами оплатили свой переезд в Америку. Это было привилегированное сословие. Большинство же составляли так называемые сервенты, прибывшие в Америку за счет Виргинской компании. С ними заключался контракт на определенный срок (7 лет, иногда меньше), в течение которого они обязывались за «достаточно разумное» питание и снаряжение выполнять поручаемую им работу по специальности или любую, предписанную колониальной администрацией. Предполагалось, что после окончания срока контракта каждый из них получит земельный надел. Однако конкретных обязательств компания на себя не брала.

Сервенты рекрутировались главным образом из обезземеленных крестьян, бродяг, а частично набирались из уголовных преступников. Значительная часть колонистов отправлялась в Виргинию против собственной воли или в силу крайней нужды. От обычных рабов их отличал главным образом цвет кожи, да еще едва тлевшая надежда, что когда-нибудь, в далеком и неопределенном будущем, они получат в Америке клочок земли. Но это мало сказывалось на их нынешнем положении. Следуя инструкциям, губернаторы прибегали к драконовским мерам для наведения порядка, стараясь добиться от колонистов максимальных усилий при выполнении ими работ. Какое питание считать достаточно разумным, оставляли на усмотрение администрации. Размещение колонистов в «общем доме», совместный обязательный труд, нормированное распределение продуктов и их постоянная нехватка, страх перед нападением индейцев, заставлявший быть всегда начеку, делали жизнь колонистов в условиях военного поселения практически каторжной. Охотников ехать в колонию становилось все меньше, но их не спрашивали. На данном этапе колонизации рабский труд себя оправдывал, и его вовсю использовали. А повод отправить какого-нибудь бедолагу за океан найти было не так уж сложно.

Это был далеко не единственный случай, когда англичане использовали в Новом Свете белых невольников. В течение XVII века широко практиковалась продажа на плантации Вест-Индии осужденных за уголовные и политические преступления. Многие, наверное, помнят, что подобный случай описан в романе Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада»: «Я уже сказал, что несчастья, обрушившиеся на Блада в результате его посещения усадьбы Оглторп, включали в себя и два обстоятельства положительного порядка: первое, что его вообще судили, и второе, что суд состоялся 19 сентября. До 18 сентября приговоры суда приводились в исполнение немедленно. Но утром 19 сентября в Таунтон прибыл курьер от государственного министра лорда Сэндерленда с письмом на имя лорда Джефрейса. В письме сообщалось, что его величество король милостиво приказывает отправить тысячу сто бунтовщиков в свои южные колонии на Ямайке, Барбадосе и на Подветренных островах. Вы, конечно, не предполагаете, что это приказание диктовалось какими-то соображениями гуманности. Лорд Черчилль, один из видных сановников Якова II, был совершенно прав, заметив как-то, что сердце короля столь же чувствительно, как камень. «Гуманность» объяснялась просто: массовые казни были безрассудной тратой ценного человеческого материала, в то время как в колониях не хватало людей для работы на плантациях, и здорового, сильного мужчину можно было продать за 10–15 фунтов стерлингов. Немало сановников при дворе короля имели основания претендовать на королевскую щедрость, и сейчас представлялся дешевый и доступный способ для удовлетворения их насущных нужд.

В конце концов, что стоило королю подарить своим приближенным некоторое количество осужденных бунтовщиков?

В своем письме лорд Сэндерленд подробно описывал все детали королевской милости, заключенной в человеческой плоти и крови. Тысяча осужденных отдавалась восьми царедворцам, а сто поступали в собственность королевы. Всех этих людей следовало немедленно отправить в южные владения короля, где они и должны были содержаться впредь до освобождения через десять лет. Лица, которым передавались заключенные, обязывались обеспечить их немедленную перевозку.

…Так случилось, что Питер Блад, а с ним Эндрью Бэйнс и Джереми Питт вместо того, чтобы быть повешенными, колесованными и четвертованными, как определялось в приговоре, были отправлены вместе с другими пятьюдесятью заключенными в Бристоль, а оттуда морем на корабле «Ямайский купец». От большой скученности, плохой пищи и гнилой воды среди осужденных вспыхнули болезни, унесшие в океанскую могилу одиннадцать человек. Среди погибших оказался и несчастный Бэйнс.

Смертность среди заключенных, однако, была сокращена вмешательством Питера Блада. Вначале капитан «Ямайского купца» бранью и угрозами встречал настойчивые просьбы врача разрешить ему доступ к ящику с лекарствами для оказания помощи больным. Но потом капитан Гарднер сообразил, что его, чего доброго, еще притянут к ответу за слишком большие потери живого товара. С некоторым запозданием он все же воспользовался медицинскими познаниями Питера Блада. Улучшив условия, в которых находились заключенные, и наладив медицинскую помощь, Блад остановил распространение болезней.

В середине декабря «Ямайский купец» бросил якорь в Карлайлской бухте, и на берег были высажены сорок два оставшихся в живых повстанца».

Все, что только что прочел читатель, это не художественный вымысел, а исторический факт. После поражения восстания герцога Монмута, внебрачного сына Карла II, пытавшегося захватить английский престол в 1685 году, его сторонники действительно были проданы в рабство в Вест-Индию, и этот случай был не уникален. А якобы вольнонаемные рабочие до такой степени смахивали на невольников, что одно время на Британских островах имела место тайная охота на рабов, пусть и не в тех масштабах, что на Черном континенте. В портовом кабачке какого-нибудь незадачливого молодого человека из простонародья вполне могли схватить и сунуть в трюм, чтобы затем выгодно продать по ту сторону океана. И несчастному было крайне сложно доказать, что с ним поступили незаконно. Именно такая история приключилась в юности с Генри Морганом, знаменитым пиратом, закончившим свою карьеру на посту губернатора Ямайки. Обстоятельства, при которых он попал в Новый Свет, описаны в биографическом романе Стейнбека «Золотая чаша». Это не документальное свидетельство, но талантливый и влюбленный в исторический материал писатель дает нам возможность почувствовать атмосферу эпохи: «Волшебный гул голосов заворожил юного Генри. Он слышал непонятную речь, кругом было столько нового! Кольца в ушах генуэзцев, короткие, как кинжалы, шпаги голландцев, лица всех оттенков от багрово-красного до коричневого, как дубленая кожа. Он мог бы простоять так весь день, не замечая движения времени.

На его локоть легла могучая ладонь в перчатке из мозолей, и Генри увидел перед собой бесхитростную физиономию матроса-ирландца.

– Не присядешь ли тут, парень, рядышком с честным моряком из Корка по имени Тим? – При этих словах он сильным толчком сдвинул соседа, освободив для юноши край скамьи. По грубой ласковости с ирландцами не сравнится никто. Генри сел, не догадываясь, что честный моряк из Корка успел увидеть его золотую монету.

– Спасибо, – сказал он. – А куда вы плывете?

– Ну, плаваю-то я везде, куда ходят корабли, – ответил Тим. – Я честный моряк из Корка и одним только плох: не звенят у меня монеты в кармане, да и только. Уж и не знаю, как я заплачу за здешний отличный завтрак, ведь в карманах у меня пусто, – добавил он медленно и выразительно.

– Ну, если вы без денег, так я заплачу за вас, только вы расскажите мне про море и корабли.

– Вот я сразу в тебе джентльмена распознал! – воскликнул Тим. – Чуть увидел, как ты вошел… Ну, и глоточек винца для начала? – спросил он и, не дожидаясь согласия Генри, кликнул служанку, а потом поднес стопку с бурой жидкостью к самым глазам.

– Ирландцы ее называют уйскебо. И значит это «вода жизни»; а англичане – виски. Просто «вода». Да будь вода такой крепкой да и чистой, я бы не на корабле, а в волнах плавал! – Он оглушительно захохотал и единым духом осушил стопку.

– А я в Индии поплыву, – сказал Генри, надеясь, что он опять заговорит про море.

– В Индии? Так ведь и я тоже. Уходим завтра на Барбадос с ножами, серпами и материями для плантаций. Хороший корабль, бристольский, только шкипер человек суровый, а в вере прямо-таки неистовый – он из плимутской общины. Знай, орет про пламя адово, дескать, молитесь и кайтесь, да только, по-моему, очень ему нравится, что кому-то огня этого не миновать. Будь по его, гореть бы нам всем до скончания века. Ну, да я такой веры понять не могу. Коли «Аве, Мария» человек не читает, какая же это вера?

– А… а нельзя ли и мне… поплыть с вами? – спросил Генри прерывающимся голосом.

Простодушные глаза Тима укрылись под веками.

– Будь бы у тебя десять фунтов… – начал он медленно и, заметив, как вытянулось лицо юноши, тут же поправился: – То есть пять, хотел я сказать.

– У меня теперь осталось только четыре полные фунта, – грустно сказал Генри.

– Ну, может, и четырех хватит. Давай-ка мне свои четыре фунта, и я поговорю со шкипером. Он ведь человек-то неплохой, если его веру и чудачества без внимания оставлять. Да не гляди ты на меня так! Ты же со мной пойдешь. Неужто я сбегу с четырьмя фунтами молодого человека, который меня завтраком угостил? – Его физиономия расплылась в широкой улыбке.

– А ну-ка, выпьем за то, чтобы ты поплыл с нами на «Бристольской деве», – сказал он. – Мне стопочку уйскебо, а тебе винца из Опорто!

Тут принесли завтрак, и оба на него накинулись. Утолив первый голод, Генри сказал:

– Меня зовут Генри Морган. А тебя Тим. Но фамилия у тебя какая?

Матрос шумно захохотал:

– Мою фамилию разве что в Корке в придорожной канаве отыщешь. Отец с матерью ждать не стали, чтоб мне свою фамилию сказать. Да и Тимом-то меня никто не называл. Только имечко это вроде как даровое, бери его – никто и не заметит. Ну, как с листками, что сектанты на улицах подбрасывают и деру, чтоб никто их с ними не видел. А Тим – это как воздух: дыши себе, и никому нет дела.

Покончив с завтраком, они вышли на улицу. Там теперь кишели лоточники, мальчишки с апельсинами, старухи со всякой мелочью. Город выкликал тысячи своих товаров. Драгоценности, привезенные кораблями из самых неведомых уголков мира, вываливали, точно репу, на пыльные прилавки Кардиффа. Лимоны. Ящики кофе, чая, какао. Пестрые восточные ковры и магические снадобья из Индии, показывающие тебе то, чего на самом деле нет, и дарящие наслаждения, которые рассеиваются без следа. Прямо на улицах стояли бочонки и глиняные кувшины с вином с берегов Луары и со склонов перуанских Анд.

Они вернулись в порт к красавцам кораблям. С воды на них пахнуло запахом дегтя, нагретой солнцем пеньки и сладостью моря. Наконец вдалеке Генри увидел большой черный корабль с надписью золотыми буквами на носу «Бристольская дева». Рядом с этой морской чаровницей и город, и плоскодонные баржи казались безобразными и грязными. Ее легкие плавные линии, какая-то чувственная уверенность в себе ударяли в голову, заставляли ахнуть от удовольствия. Новые белые паруса льнули к реям, точно длинные вытянутые коконы шелковичных червей, а палубы ее сверкали свежей желтой краской. Она чуть покачивалась на медленной зыби, словно горя нетерпением полететь в любой край, нарисованный твоим воображением. Среди скучных бурых судов она была как темнокожая царица Савская.

– Чудесный корабль, отличный корабль! – воскликнул Генри ошеломленно.

Тим был польщен.

– Погоди, вот поднимешься на борт, посмотришь, как там все заново отделано, пока я со шкипером поговорю.

Генри остался стоять на шкафуте, а его долговязый спутник пошел на корму и сдернул шапку перед тощим, как скелет, человеком в заношенном мундире.

– Я парня привел, – сказал он шепотом, хотя Генри никак не мог его слышать. – Он решил в Индии отправиться, так я подумал, что, может, вы захотите его взять, сэр.

Тощий шкипер насупил брови:

– А он крепкий, а, боцман? Толк от него на островах будет? Они же прямо как мухи мрут еще в первый месяц. Ну, и жди неприятностей, когда зайдешь туда в следующий раз.

– Он там, позади меня, сэр. Сами посмотрите. Вон он. И сложен хорошо, и силенка есть.

Тощий шкипер оглядел Генри, начав с крепких ног и кончив широкой грудью. Взгляд его стал одобрительным.

– Да, парень крепкий. Хорошо сделано, Тим. Получишь с этого деньги на выпивку и в море добавочную порцию рома. А он что-нибудь знает?

– Ничего.

– Ну так и не говори ему. Поставь помогать в камбуз. Пусть думает, что отрабатывает проезд. Не то хныканью конца не будет. Только вахте помеха. Узнает, когда туда придем. – Шкипер улыбнулся и отошел от Тима.

– Можешь плыть с нами! – воскликнул Тим, и Генри онемел от восторга».

Но торговцы белыми рабами не выдерживали конкуренции с коллегами, промышлявшими на африканском побережье, из-за низкого качества товара. Как доходчиво объяснял главный злодей «Одиссеи капитана Блада» полковник Бишоп: «Эти белые свиньи не умеют работать и быстро дохнут в здешнем климате!» Можно также добавить, что их было гораздо труднее держать в подчинении, чем оказавшихся в совершенно чуждой для них обстановке и не имеющих даже единого языка для общения африканцев. И со временем обычай продавать в рабство соотечественников иссяк, и вдобавок к экономической нецелесообразности под его запрещение подвели идеологическую базу в виде расовой теории.

 

Колониальные рынки

Однако мы забежали вперед и ничего не успели рассказать читателю о том, при каких обстоятельствах Британия получила владения в Вест-Индии, то есть на островах Карибского моря и в Центральной и Южной Америке. «Морские волки Елизаветы» в этих тропических краях бывали, и любимец королевы Уолтер Рэли даже оставил потомкам их любопытнейшие описания, но закрепиться англичанам нигде не удалось. Первые колониальные захваты произошли здесь в конце царствования Якова I (1603–1625) и при его преемнике Карле I (1625–1649). В 1623 году английское поселение было основано на одном из Малых Антильских островов, тогда носивших имя Сент-Кристофер (сейчас он называется Сент-Китс). Его называют матерью английских колоний в Вест-Индии. В 1632 году на Монтессерате, другом острове этого архипелага, возникло поселение английских католиков, бывших не в ладах с англиканской церковью. В 1627–1628 годах первые британские колонисты высадились на Барбадосе. В 1638-м возникло первое английское поселение на территории нынешнего Белиза, до 1973 года известного как Британский Гондурас.

Мощная волна колонизации имела место после английской буржуазной революции в годы правления Кромвеля. Этот процесс продолжался и после Реставрации в царствование Карла II. Любопытно, что бурные политические события в метрополии сказались на нем очень мало. С 1650 года англичане начали обживать безлюдные острова Багамского архипелага и основали колонию на острове Антилья, принадлежащему к группе Наветренных островов, а в 1655-м отбили у испанцев Ямайку. С 1670 года «остров родников» (так переводится с языка индейцев-араваков название Ямайка) был официально объявлен английской колонией. Тогда же аналогичный статус получили и Каймановы острова. В 1672–1680 годах образовалась колония Британские Виргинские острова. Остров Сент-Люсия начиная с 1650 года был объектом постоянного соперничества между англичанами и французами, переходил из рук в руки 14 раз и окончательно стал достоянием британской короны лишь по окончании наполеоновских войн.

В 1763-м по окончании Семилетней войны под контроль Великобритании перешел остров Тобаго, на котором ликвидировали пиратскую базу; и остров Сент-Висент, сначала принадлежавший испанцам, а потом бывший объектом соперничества между англичанами и французами; остров Доминика. Впрочем, последний французы неоднократно пытались отбить. Сходным образом сложилась и судьба Гренады. Этот остров также был передан британской короне по окончании Семилетней войны, но прежние хозяева долго не могли с этим смириться. В 1797-м флотилия из 18 кораблей под командованием сэра Ральфа Эберкромби захватила принадлежащий испанцам малозаселенный остров Тринидад.

В первой трети XIX века Великобритания объединила под своим контролем земли на северо-восточном побережье южноамериканского континента, получившие общее название Британская Гвиана. Во всех перечисленных землях пышным цветом расцвело плантационное хозяйство, требующее рабочей силы.

Расцвет английских колоний самым естественным образом привел к процветанию английской работорговли. Теперь у последователей Джона Хокинса не было проблем со сбытом. Им не требовалось хитрить, скрываться или навязывать свой товар под угрозой пушек. Следует также отметить, что в 1658 году Англия силами своей Ост-Индской компании прибрала к рукам остров Святой Елены. Патент на управление островом был выдан компании Оливером Кромвелем и подтвержден после Реставрации Карлом II. Этот опорный пункт в Юго-Восточной Атлантике сильно облегчал британским кораблям плавание у берегов Африки. На острове Святой Елены не было развитого плантационного хозяйства, его держали на дотациях ради стратегических выгод. Тем не менее, около половины населения там составляли рабы. Этот товар пользовался спросом и на Святой Елене, хотя и не таким, как в Вест-Индии.

С предложением особых проблем тоже не возникало. Инфраструктура поставщиков к тому времени была налажена отменно. По оценкам специалистов, в частности Фернана Броделя, в XVIII веке Черная Африка поставляла на побережье около 50 тыс. рабов в год. Цены на них в Новом Свете постоянно росли: если в 1663–1682 годы средняя цена одного невольника составляла 2,9 фунта стерлингов, то в 1733–1775 годах она подскочила до 15,4 фунта. Цена, запрашиваемая за рабов в Африке, тоже поднималась по мере роста спроса, но не столь стремительно. Работорговля оставалась очень прибыльным делом, даже несмотря на высокую смертность невольников. В ряде статей, посвященных работорговле, можно встретить утверждение, что рейс работорговцев считался рентабельным, даже если из пяти захваченных в Африке невольников до Нового Света живым добирался только один. Но такие случаи, если и были, являлись, скорее, исключением. В среднем доля умерших невольников колебалась в пределах 10–16 % от общего количества перевозимых рабов. Разница между количеством вывезенных из Африки невольников и числом ввезенных в Новый Свет за весь период трансатлантической работорговли оценивается приблизительно в 1,8 млн человек. Эти цифры достаточно страшны сами по себе, и нет никакой надобности их преувеличивать.

Следует заметить, что вплоть до середины XVIII века из Африки не вывозили женщин. В этом не видели необходимости. Рабы в Новом Свете не имели семьи и себя не воспроизводили. Нехватку рабочей силы восполняли исключительно за счет ввоза, так казалось удобнее. Однако представление о том, что в результате работорговли Черный континент обезлюдел, неверно. Такое случалось в отдельных районах в определенные периоды, но не в масштабах континента. Правда, мы не располагаем точными данными о численности африканского населения, скажем, в XIV веке, но демографы склоняются к тому, что, несмотря на гигантские кровопускания, сальдо оставалось положительным, хотя на росте населения этот бизнес безусловно сказывался. По оценкам А. Мэддисона, в период между 1500-м и 1820 годом население Черной Африки росло в среднем на 0,15 % в год, в то время как население Западной Европы ежегодно увеличивалось на 0,26 %, а Азии – на 0,29 %.

В XVII–XVIII веках работорговля была в Англии вполне респектабельным бизнесом, пользующимся поддержкой государства. В 1660 году указом только что вернувшего себе отцовский престол короля Карла II была учреждена Королевская африканская компания, или, как она изначально называлась, Компания королевских предпринимателей, торгующих с Африкой. Естественно, торговали в основном рабами, ну и немного золотом с гвинейских приисков, но рабы приносили больший доход. Компания просуществовала до 1752 года, но прекращение ее существования отнюдь не означало конец английской работорговли.

В 1713 году после победы Англии в Войне за Испанское наследство был заключен англо-испанский договор, согласно которому Англия получала монополию на ввоз африканцев в испанские колонии. Правда, с 1772 года возник запрет на использование рабского труда в пределах метрополии, но это ни в коем случае не ставило под сомнение правомерность института рабства вообще. Государственный акт 1788 года, регулирующий работорговлю, предусматривал перевозку на одном корабле более четырехсот невольников на продажу. Возмущенные голоса, клеймящие этот бесчеловечный бизнес, разумеется, раздавались и тогда, но на протяжении всего XVIII века их как-то не очень слышали. Как говорится, понятно, что дело недоброе, но деньги-то, деньги какие!

В начале XIX века положение резко меняется. Голоса противников рабства не просто раздаются чаще, они становятся гораздо слышнее. Хотелось бы верить, что причиной тому был нравственный прогресс человечества, но, увы, в этом возникают серьезные сомнения. Похоже, дело заключалось все в той же конъюнктуре рынка. Рабочую силу выгодно покупать вместе с ее носителями, пока рынок еще не очень развит и не знает кризисов перепроизводства. Рынок стремительно расширяется, спрос растет, одна забота – чтобы работники не разбежались.

Но к концу XVIII века многие экономические ниши, прежде казавшиеся бездонными, заполнились. Предприниматели стали толкаться локтями и не понаслышке познакомились с таким явлением, как кризис перепроизводства. Теперь уменьшение себестоимости продукции стало не просто желательным, а жизненно необходимым. Тогда-то и пришло понимание, что покупка работников со всеми потрохами – не самый выгодный способ вести хозяйство. Куда предпочтительнее иметь вольнонаемных рабочих, опираясь на резервную армию безработных. Их не нужно кормить в том случае, если возникает необходимость срочно свернуть переставшее быть рентабельным производство. На этом меркантильном фоне разговоры об аморальности рабства казались гораздо уместнее, чем раньше.

Любопытно, что в это же время в России набирает силу движение против крепостничества. На протяжении XVIII века оно, как и африканская работорговля, было вполне рентабельным и способствовало бурному развитию товарного производства как в области сельского хозяйства, так и в промышленности, но в XIX столетии превратилось в фактор торможения. Наиболее четко эта мысль проводится лифляндским помещиком Меркелем, приславшим свою работу в Вольное экономическое общество в 1812 году. Кроме обычных доводов, что наемный работник более старателен, так как, чтобы «всегда иметь работу и получать за нее хорошую плату, будет работать так хорошо и скоро, как только сможет», Меркель приводит и такой аргумент: «Обрабатывание земель собственными крестьянами не обходится помещику без всякой платы, ибо он за то доставляет им все содержание через отведенную им землю, которую они обрабатывают руками, помещику принадлежащими». Автор этих строк был не слишком похож на бескорыстного радетеля за народное счастье, однако, как видим, стоял за отмену крепостного права.

Как раз в то же время, когда представители российской политической верхушки начинают задумываться над тем, не является ли крепостное право пороховым погребом под государством, английское правительство приходит к мысли, что ему необходимо возглавить борьбу с работорговлей. В 1807 году британским подданным запретили заниматься вывозом африканских рабов на продажу. В 1815-м на Венском конгрессе Англия выступила с предложением международного запрета на этот вид предпринимательской деятельности. Инициативу «британского льва» горячо поддержала Россия. Три года спустя она выступила как организатор международной морской полиции для отлова работорговцев.

Участники Венского конгресса приняли предложение Англии, и лихие капитаны, гонявшие через Атлантику корабли с битком набитыми трюмами, оказались вне закона. Однако речь шла исключительно о вывозе рабов из Африки. Внутреннюю работорговлю в колониях и тем более сам институт рабства никто не отменял. Аналогично в России в этот период никто не отменял крепостного права, но уже в царствование Александра I (то есть до 1825 года) были предприняты шаги к будущему упразднению этого института (закон о свободных землепашцах, освобождение крестьян в ряде губерний и т. д.).

Экономическая целесообразность рабовладения окончательно отпала в Британской Вест-Индии в 30-е годы XIX столетия, и тогда же это положение вещей было закреплено законодательно. На местных плантациях теперь трудились вольнонаемные рабочие, причем их этнический состав был очень пестрым. Правда, условия «вольного найма» этих неграмотных людей иногда не слишком отличались от обычной работорговли. Впрочем, бывало по-разному. Южные американские штаты обеспечивали себя рабами за счет внутренних ресурсов, и такой вид предпринимательской деятельности, как разведение рабов на продажу, был здесь довольно обычным. Что до Латинской Америки, то здесь потребность ввоза африканских рабов была по-прежнему велика. Поэтому деятельность африканских работорговцев продолжалась нелегально, а естественным следствием запрета стало падение закупочных цен в Африке и головокружительный их взлет в Новом Свете, что увеличивало прибыли. Кроме того, рабов продолжали вывозить из Черной Африки на Восток и в Северную Африку. Одним из главных потребителей оставалась Османская империя. Несмотря на решение Венского конгресса, в XIX веке из Черной Африки было вывезено около 4 млн рабов, по некоторым данным, больше чем в XVII столетии, когда этот бизнес был легальным. Но английское правительство уже не имело к этому никакого отношения. Оно действительно добросовестно боролось с работорговлей, хотя кое-кто из подданных британской короны и сетовал на упускаемые возможности. Эти недовольные не отличались дальновидностью. Выгоды были кратковременными и, в конечном счете, способствовали застою в экономике. Будущее явно было за вольнонаемным трудом, наиболее энергичная и перспективная часть нации это понимала и больше не видела смысла мараться о работорговлю. В населении Черной Африки теперь видели рынок вольнонаемной дешевой рабочей силы, а также потребителей европейских товаров. «На Конго живут сорок миллионов человек, и ткачи Манчестера только и ждут, чтобы одеть их. Плавильные печи Бирмингема рдеют раскаленным металлом, из которого можно сделать для них железную утварь и безделушки для украшения их темных тел, а посланники Христа жаждут обратить их, бедных темных язычников, в Христову веру» – такую речь произнес в 1884 году журналист и исследователь Африки Генри Мортон Стэнли перед Манчестерской торговой палатой.

 

О суданских работорговцах, махдистах и европейских колонизаторах

Отношения английского государства с африканской работорговлей во второй половине XIX века очень ярко иллюстрирует история Судана. К началу XIX столетия земли в верхнем течении Нила, к югу от Египта, составившие позже государство Судан, представляли собой совокупность княжеств и племенных территорий, обитатели большей части которых, частично исламизированные, в лучшем случае находились на стадии возникновения феодального строя. Два наиболее богатых суданских княжества – Сеннар и Дарфур, правда, вели довольно активную торговлю с северным соседом, Египтом. Из глубины континента они доставляли к берегам Средиземного и Красного морей слоновую кость, страусиные перья и черных рабов, которых либо добывали путем набегов на суданские деревни, либо забирали из этих деревень за долги, в соответствии с текущим политическим и экономическим моментом. Невольники составляли 20 % общей стоимости экспорта Сеннара и 67 % экспорта Дарфура. Это последнее княжество было расположено дальше от побережья и транспортных артерий (Белого и Голубого Нила) и вследствие этого более богато «охотничьими угодьями».

В 1820–1822 годах суданские земли были захвачены египтянами. Формально Египет в то время был частью Османской империи, хотя и пользовался значительной автономией. Таким образом, и Судан превратился в одну из турецких колоний. Поначалу египетское (или турецкое) владычество не вызвало особого негодования. Многие укрепления добровольно сдались завоевателям, так как видели в них объединителей исламского мира против европейской угрозы. Многие африканцы были наслышаны о сравнительно недавнем французском походе в Египет, возглавленном генералом Бонапартом. Но вскоре выяснилось, что турецкая администрация хищнически грабит Судан, не оставляя ему средств для развития. Одной из примет времени стало разрушение существовавшей ранее оросительной системы. По свидетельству немецкого путешественника А. Э. Брема, на нильском острове Арго «до турок было до 1000 водочерпальных колес; теперь же в ходу едва четвертая часть их». Зато объемы работорговли после завоевания многократно возросли. Ранее в Египет из Судана доставляли около 10 тыс. невольников в год. В 1825 году их вывезли 40 тыс., а в 1839-м – в 5 раз больше. Такое «оживление» торговли приносило стране мало пользы, даже если позабыть о моральной стороне вопроса и рассматривать всю ситуацию экономически. Многие деревни обезлюдели, а вырученные за живой товар деньги все равно не оставались в Судане. Более того, путем налогов и конфискаций у населения очень быстро были изъяты вековые запасы золота и серебра.

Если поначалу завоеватели почти не встречали в Судане серьезного сопротивления, то вскоре начались восстания. Надо сказать, что застрельщиком беспорядков далеко не всегда выступал обездоленный народ. Нередко начинали мутить воду местные олигархи от работорговли. Проблема раздела прибылей от этого весьма доходного бизнеса являлась центральной проблемой суданской политики. Довольно животрепещущим был вопрос о том, должна ли работорговля оставаться монополией государства или к этой отрасли экономики следует допустить частных предпринимателей. Не обошлось и без парадоксов. Ряд историков называли суданских политиков, ратовавших за демонополизацию работорговли, «либералами», а требовавших запретить этот почтенный бизнес – «консерваторами». И в этом есть своя логика: ведь первые пытались, пусть и опосредованно, интегрировать Судан в мировую капиталистическую экономику и добивались свободы предпринимательства, а вторые обращали свой взор назад – к родоплеменному укладу.

Образ новых властителей как защитников от засилья европейцев тоже не очень-то складывался. Во-первых, среди занимавших высшие административные должности «турок» на самом деле кого только не было. Были черкесы, албанцы, левантийцы, исламинизированные (и не очень) греки и славяне. Ко второй половине XIX века многие из них успели основательно вестернизироваться, и культурный разрыв с африканскими мусульманами был изрядный. Во-вторых, именно при турках в верховья Нила в невиданном ранее количестве хлынули настоящие европейцы: англичане, немцы, французы, русские, поляки, итальянцы. Наряду с интенсивным ограблением Судана османо-египетский колониальный режим предпринимал слабые попытки его модернизации. В 1970-е годы на севере страны удалось построить железнодорожную ветку длиной 53 км и основать Нильское пароходство. На правительственную службу приглашали инженеров, офицеров, врачей. Немало было и авантюристов, искателей легкой наживы. Были и люди, стремившиеся проводить в Судане политику, выгодную их родной стране.

В 1869 году некто У. С. Бейкер первым из англичан получил звание паши и пост генерал-губернатора Экваториальной провинции Османской империи. Правда, эту провинцию ему еще предстояло завоевать и населяли ее в основном чернокожие народы, часто язычники, а не мусульмане. Но через несколько лет появилась целая группа христиан – губернаторов арабских и полуарабских областей.

В 1877-м англичанин Чарльз Гордон занял пост генерал-губернатора всего Египетского Судана. Он в свою очередь добивался назначения на высшие административные и военные должности европейцев, преимущественно англичан и шотландцев, на худой конец итальянцев, австрийцев и австрийских славян, но ни в коем случае не французов и американцев. Он не только не взял на службу никого из представителей этих наций, но и уволил некоторых, служивших тут ранее. Ведь Франция и Соединенные Штаты имели свои виды на Судан и могли оказаться соперниками Великобритании. Все эти назначения давали повод говорить о «тирании неверных», которая распространялась на африканских мусульман через посредство турок. Вскоре после того, как Гордон стал генерал-губернатором, вспыхнуло восстание, которое можно было бы назвать национально-освободительным, если бы не одна пикантная деталь, о которой будет рассказано ниже.

Во второй половине 70-х годов XIX столетия Османское государство было сильно ослаблено. В 1875–1876 годах туркам не удалось захватить Эфиопию. Не последнюю роль в этом сыграла и Русско-турецкая война (1877–1878), потребовавшая напряжения всех сил дряхлеющей исламской империи. Все это заставляло ее искать могущественных союзников, которые имели возможность диктовать свои условия. В 1877-м Турция заключила с Великобританией конвенцию о борьбе с работорговлей в Судане, осуществление которой было возложено на Гордона. Предпринимаемые им меры и стали главной причиной того, что юго-запад Судана «восстал в огне». Как уже говорилось ранее, торговля невольниками была основой экономики этого района. Безусловно, в мятеж были под разными предлогами вовлечены всевозможные сирые и убогие, но возглавил его крупнейший олигарх-работорговец Сулейман вад аз-Зубейр. Между прочим, он опирался на вооруженные отряды, сформированные из его собственных рабов. Это не так уж и удивительно. Предназначенный для личного пользования, а не для дальнейшей перепродажи, невольник могущественного господина – это был определенный социальный статус, не самый худший из возможных в Судане. А что с ними будет после освобождения, никто толком не представлял.

Сперва Сулейману вад аз-Зубейру удалось одержать победу, но затем, по приказу Гордона, была установлена строжайшая экономическая блокада юго-западных областей, и к июлю 1878 года восстание попросту задохнулось. Аз-Зубейр и еще девять вождей сдались на милость победителя, но были расстреляны. В том же месяце Гордон был отозван с поста генерал-губернатора и направлен специальным послом в Эфиопию. Его место занял суданский араб Мухаммед Рауф.

Однако, как показали дальнейшие события, волнения конца 1870-х были лишь цветочками. К сожалению, страшащиеся потерять работу работорговцы были далеко не единственными недовольными в Судане. В начале 80-х процесс брожения продолжался. Теперь он принял еше и религиозный характер. В августе 1881-го прозвучала первая публичная проповедь Махди (мусульманского мессии).

Человек, назвавший себя так, прежде носил имя Мухаммед Ахмед. Он принадлежал к семье, происходившей, как полагали, от ближайших родственников пророка Мухаммеда. Несмотря на это, отец и братья будущего мессии зарабатывали себе на жизнь вполне светским ремеслом – строили лодки. Лишь Мухаммед Ахмед, единственный в семье, пожелал стать законоучителем и получить соответствующее образование. Его карьера на этом поприще была довольно успешной, и к 1881 году он имел немало учеников. Когда Мухаммед Ахмед впервые назвал себя Махди, ему было 37 лет. После нескольких лет путешествий он обосновался на острове Аба на Белом Ниле и разослал своим последователям письма, в которых призывал совершить сюда паломничество. На Абе собралось множество народу, и Махди призвал их к джихаду, священной войне против неверных.

Надо сказать, что идеология махдистов (как стали называть приверженцев мессии европейцы) несколько отличалась от ислама времен пророка Мухаммеда, что легко объяснить текущим политическим моментом. Согласно классической доктрине, мусульмане должны вести джихад прежде всего против язычников. Христиане же и евреи считались «людьми писания», и в их отношении был допустим компромисс. В Судане конца XIX века все вышло наоборот. В число «неверных», против которых был направлен непримиримый джихад, попали не только христиане и евреи, но и турки, которых Махди называл «мусульманами лишь по имени». В то же время языческие племена Южного Судана были естественными союзниками махдистов и зачастую последние довольно терпимо относились к идолопоклонству первых.

Ирония ситуации заключается в том, что проповедь Махди упала на почву, взрыхленную ужасами работорговли, которые стараниями Гордона и ему подобных уже начали отходить в прошлое. По сути, негодование махдистов было направлено не против нынешнего, а против предыдущего режима. Но сторонники нового пророка были не в состоянии понять такие различия. Доведенные до отчаяния, они попросту не доверяли всем чужакам без разбора. А чужаки, в свою очередь, не слишком заботились о том, чтоб их поняли правильно. Они боролись с работорговлей в своих собственных интересах, считая, что поддержка местного населения им не так уж и нужна, и недооценили суданцев. А те взяли и решили, что не позволят кому попало себя освобождать.

Для подавления бунта генерал-губернатор Мухаммед Рауф послал из Хартума (столицы Судана, расположенной у места слияния Белого и Голубого Нила) пароход, который должен был доставить на Абу военный отряд. Но операция была организована крайне неумело, и вооруженным лишь палками или, в лучшем случае, копьями махдистам удалось разгромить карателей. Затем повстанцы стали одерживать победу за победой, стремясь в каждом из сражений захватывать необходимое им огнестрельное оружие. В конце концов это привело страну к состоянию, которое позже называли «окружением городов восставшей деревней».

К началу 1883 года Махди создал регулярную армию – джихадию. Ее пехотные части состояли в значительной степени из недавно освобожденных и новообращенных в ислам чернокожих невольников. В частности, ими становились захваченные в плен воины противника (рядовой состав правительственной армии комплектовался из специально купленных для этой цели рабов). Основной боевой единицей был полк под командованием амира, полк включал пять сотен. Каждая сотня делилась на пять взводов, которые назывались мукаддамии. Полки объединялись в бригады, бригады – в корпуса. Всего корпусов было три, и во главе каждого стоял халиф, ближайший помощник Махди. Каждый из корпусов имел знамя своего цвета: черное, зеленое и красное. Кроме того, в состав джихадии входили кавалерийские и пехотные сотни, выставленные отдельными племенами.

Между тем, в Хартуме один за другим сменялись наместники, но это не очень-то помогало. Было очевидно, что османо-египетские власти не справляются с ситуацией. Тем временем англичане решили воспользоваться отделением большей части Судана от Египта, чтобы единовластно утвердиться на этой территории. Дипломатическими средствами они добились временного, как утверждали дипломаты, вывода египетских войск и администрации из Судана. На смену им были срочно переброшены войска из Британской империи. Главой провинции назначался Чарльз Гордон, зарекомендовавший себя при подавлении восстания 1878–1879 годов. Он получил чрезвычайные полномочия.

Восстание махдистов – исторический эпизод, глубоко врезавшийся в память англичан и нашедший многочисленные отражения в их культуре. В частности, в 1966 году на эту тему был снят фильм, где роль Махди исполнил Лоуренс Оливье, генерала Говарда – Чарлтон Хенстон. На русском языке фильм известен под названием «Джихад», его оригинальное название – «Khartoum». Общую концепцию авторы, очевидно, почерпнули из книги «Война на реке», впервые принесшей широкую известность молодому Уинстону Черчиллю, пока что в качестве военного журналиста. Он писал: «Регулярные и нерегулярные военные отряды, дикие арабские кочевники и отважные чернокожие жители лесов, истерзанные лишениями и несправедливостью, – все они считали иностранных пришельцев главными виновниками своих бед, и лишь неспособность объединить усилия не позволяла им стереть их с лица земли. Ведь египетское правление в Судане представляло собой карточный домик.

Говоря о том моменте, когда этот карточный домик рухнул, необходимо упомянуть двух храбрых и благородных людей. Один из них был английским генералом, другой – арабским священником. Несмотря на огромную разницу в положении, между ними существовало определенное сходство. Оба были честными и верящими в свою правоту людьми, тонко чувствующими и вспыльчивыми. Оба знали, что такое религиозный пыл. Оба оказывали большое влияние на тех, кто был с ними знаком. Оба были реформаторами. В конце концов они столкнулись в смертельной схватке, но значительную часть своей жизни они делали одно и то же дело. О Мухаммеде Ахмеде «Махди» мы поведаем в свое время. Но сначала – рассказ о Чарльзе Гордоне.

Совершенно невозможно рассказать об одном из этапов жизненного пути Чарльза Гордона, не упомянув все остальные. Переменчивая фортуна вела его из Севастополя в Пекин, из Грейвсенда в Южную Африку, из Маврикия в Судан – читатель может лишь затаить дыхание и проследить за всеми этими передвижениями. Пребывание в каждом из этих мест было полно ярких, невероятных, а порой и ужасных эпизодов. Но как бы ни были впечатляющи декорации, главное действующее лицо всегда производило еще большее впечатление. Властители различных рангов из многих стран мира – китайский император, бельгийский король, премьер Капской колонии, египетский хедив – все они пытались привлечь его к себе на службу. Уровень занимаемых им должностей был так же разнообразен, как и характер его деятельности. Он мог быть младшим офицером в отряде саперов, а на следующий день – командующим китайской армией; он мог руководить приютом, а затем становился губернатором Судана, распоряжаясь жизнью и смертью людей, обладая правом заключать мир и начинать войну. Но кому бы он ни служил, он всегда оставался человеком с незапятнанной репутацией. Когда он резко критиковал тактику штурма Редана, или с негодованием размахивал перед изумленным взором сэра Холлидэя Маккартни извлеченной из-под собственной кровати головой Лар Вана, или в одиночку въезжал в лагерь повстанцев Сулеймана, где его приветствовали те, кто собирался его убить, или сообщал хедиву Исмаилу, что ему «нужен весь Судан, чтобы он мог там править», или уменьшал в два раза свое жалованье от положенного ему, поскольку считал, что «это слишком много», – он никогда не обращал внимания ни на хмурые лбы мужчин, ни на улыбки женщин, не испытывал тяги к жизни в комфорте, богатству или славе».

Возможно, это излишне романтическая точка зрения, но мы настоятельно рекомендуем вниманию читателя и фильм, и книгу.

Черчилль считал Гордона бескорыстным идеалистом, в фильме он и вовсе изображен чуть ли не религиозным фанатиком, таким же как Махди. А вот советские историки говорили о нем как об авантюристе и властолюбце. Все это недоказуемо и зависит лишь от личных пристрастий автора, тем более, что Гордон мог быть и тем и другим одновременно. Один из его знакомых вспоминал примечательное высказывание генерала: «Посмотрите на меня сейчас. У меня нет армий, чтобы ими командовать, и нет городов, чтобы ими управлять. Я надеюсь, что смерть освободит меня от боли, и мне дадут великие армии, и я буду владеть огромными городами». Другая известная его фраза: «Англию никогда не создавали ее государственные деятели; Англия была создана ее авантюристами». Так что, возможно, он бы не слишком возражал против такого своего определения в советской историографии. Бесспорно лишь одно: он был личностью незаурядной. Впрочем, Черчилль, набросавший портрет рыцаря без страха и упрека, все же сетовал на неуравновешенный характер британского генерала, на то, что иметь с ним дело было непросто.

Об обстоятельствах назначения Гордона Черчилль сообщает следующее: «Английский кабинет с озабоченностью следил за попытками Египта эвакуировать Судан и вывести оттуда свои гарнизоны. Он ответил решительным отказом на просьбу оказать военную помощь, но был готов содействовать своим советом. В тот момент многие сомневались в успешности предприятия и полагали, что поставленную задачу можно будет выполнить, только если руководство операцией будет поручено человеку более честному и более опытному, чем те, кто был рожден на берегах Нила. Министры искали такого человека, и не в добрый час кто-то прошептал имя Гордона. В Каир была немедленно отправлена телеграмма: «Может ли генерал Гордон быть полезен вам или египетскому правительству, и если да, то в каком качестве?» От имени египетского правительства сэр Эвелин Баринг ответил, что, поскольку движение в Судане имеет религиозную окраску, едва ли будет разумно назначить христианина главнокомандующим. Все те, кто владел информацией о реальном положении дел, обратили свои взоры к другой кандидатуре. Был один человек, который мог бы с успехом бороться с махдизмом и восстановить власть Египта в Судане или, по крайней мере, спасти суданские гарнизоны. Находясь в полной растерянности, советники хедива и полномочные представители британской короны в отчаянии обратились к человеку, которого они до этого лишили свободы, к человеку, чье имущество конфисковали, к человеку, сына которого они приговорили к смертной казни, – к Зубейру-паше.

Именно его египетское правительство желало видеть во главе экспедиционного корпуса. Все, кто был знаком с обстановкой, придерживались того же мнения. Через неделю после того, как сэр Эвелин Баринг отклонил кандидатуру генерала Гордона, он написал в письме: «Каковы бы ни были ошибки Зубейра, он решительный и твердый человек. Египетское правительство полагает, что его услуги могут быть крайне полезны». Совершенно очевидно, что если бы египетское правительство действовало в то время самостоятельно, то Зубейр был бы направлен в Судан как правитель этой страны, который должен возглавить борьбу против Махди; он имел бы вооруженную и финансовую поддержку. Вполне вероятно, что в тот момент Махди не удалось бы устоять перед человеком, слава которого была равна его собственной, а возможности были более широкими. Но британское правительство не могло иметь дело с Зубейром. Оно с презрением отбросило мысль о назначении Зубейра, тем самым вынудив себя искать ему замену. Итак, кандидатура Зубейра была отвергнута, и тут снова вспомнили о генерале Гордоне».

Гордон пытался справиться с махдистами, опираясь на старую аристократию. В его планы входило создать на территории Судана ряд вассальных султанатов, более зависимых от Великобритании, чем от Египта. Самому Махди он предлагал стать султаном Кордофана, области, лежащей западнее Белого Нила. В своих заявлениях, предназначенных для широкой публики, Гордон критиковал турецкую власть и говорил о политике «исправления зла».

Несмотря на развернутую Гордоном бурную деятельность, британцы оказались ненамного успешнее египтян. Им мало кого удалось привлечь на свою сторону, мятеж зашел слишком далеко. К тому же Гордон не встречал должного понимания в Лондоне. Еще раз дадим слово Черчиллю: «Гордон считал, что лично обязан осуществить эвакуацию Хартума, его гарнизона и гражданских жителей. На некоторые ответственные посты он назначил горожан, тем самым скомпрометировав их перед Махди. Остальные жители Хартума решили отложить свой отъезд. Генерал полагал, что от безопасности этих людей зависит его честь. Он был непреклонен. Ни награды, ни угрозы не могли заставить его сдвинуться с места. Ничто из того, что один человек может предложить другому, не заставило бы генерала покинуть Хартум до того, как его жители окажутся в безопасности. Но правительство со своей стороны проявляло такое же упрямство. Ничто на земле не вынудило бы его направить в Хартум войска.

Это был тупик. Кому-то министерство иностранных дел могло бы указать пути отступления, приукрашенные официальными славословиями. Другие довольствовались бы лишь приказом оставить такой опасный пост. Но тот, кто сейчас находился в Судане, не подчинялся официальным распоряжениям, ему было совершенно безразлично все то, что власти могли ему дать или отнять у него. События развивались по самому неблагоприятному сценарию. Предложения Гордона становились все более неосуществимыми, ведь наиболее удачные из них были отвергнуты правительством еще в самом начале. Он просил направить к нему Зубейра. Ему было отказано. Он просил турецких войск. Ему было отказано. Он просил мусульманских полков из Индии. Правительство с сожалением призналось в своей неспособности выполнить и эту просьбу. Он просил, чтобы султан издал фирман, который бы упрочил его положение. Снова категорический отказ. Он просил разрешения отправиться на юг к экватору на своих пароходах. Правительство запретило ему появляться на территориях южнее Хартума. Он просил, чтобы в Бербер было отправлено двести британских солдат. Ему отказали. Он просил, чтобы еще меньшее число солдат отправили в Асуан. Не был послан ни один. Он предложил встретиться с Махди, чтобы лично уладить все вопросы. Возможно, генерал чувствовал, что Махди духовно ему близок. Правительство конечно же воспретило ему поступать так.

Наконец началось открытое противостояние. Гордон не пытался скрыть своего раздражения. «Оставление гарнизона – это несмываемый позор, и это ваш позор», – пишет он. Генерал еще более утверждается в своем решении не оставлять Хартум. «Я не покину этих людей после всего того, что они пережили». С презрением он складывает с себя полномочия: «Я также прошу правительство Ее величества принять мою отставку». Правительство «полагает, что он не уйдет в отставку», и откладывает решение этого вопроса. В конце концов горечь досады охватывает генерала, и, полагая себя покинутым и лишенным поддержки, он лично обращается к сэру Эвелину Барингу: «Я уверен, что бы вы ни делали как государственный деятель, я всегда могу рассчитывать на вашу помощь, помощь человека, считающего себя джентльменом». В отчаянии Гордон просит сэра Самуэля Бейкера обратиться к миллионерам Британии и Америки, чтобы те собрали сумму в 200 000 фунтов стерлингов для эвакуации без помощи правительств в Каире и Лондоне и даже вопреки им. Сэр Самуэль Бейкер пишет в газету «Таймс» полное мольбы и справедливого негодования письмо».

В марте 1884 года армия Махди блокировала Хартум. Осада длилась более трехсот дней. Деньги, которыми платили жалованье солдатам, кончились, и Гордон стал выдавать векселя, подписывая их своим именем. Для поддержания боевого духа он приказал оркестрам играть веселую музыку и пускал ракеты. Это не слишком помогало, и по городу упорно ползли слухи, что ожидаемый экспедиционный корпус – это ложь генерала, от которого отказалось правительство, и помощи ждать неоткуда. Чтобы пресечь эти разговоры, Гордон нанял все лучшие дома на берегу для размещения офицеров экспедиционного корпуса. Беспокойство горожан имело серьезные основания. Тогдашний премьер-министр Гладстон упорно противился посылки войск в Судан. В конце концов он вынужден был уступить под давлением общественности. На помощь осажденным была послана пехотная колонна численностью около тысячи человек и четыре полка верблюжьей кавалерии. Экспедиционный корпус смог достичь места назначения 27 января 1885 года. А 25 января Хартум был захвачен махдистами, и генерал Гордон растерзан толпой. В дневнике, который он вел во время осады, осталась последняя запись: «Теперь заметьте: если экспедиционный корпус – я прошу не более чем двести солдат – не подойдет в течение десяти дней, город может пасть; я сделал все, что было в моих силах для чести нашей родины. Прощайте».

21 апреля 1885 года до времени смирившийся с поражением британский парламент принял резолюцию «не предпринимать каких-либо дальнейших наступательных операций в Судане», и иностранные войска были выведены из страны, а спустя два месяца вождь и знамя восстания Махди отошел в мир иной. Его наследником стал один из трех назначенных мессией халифов – Абдулла.

Столицей победивших махдистов стал пригород Хартума Омдурман. Здесь расположилась резиденция халифа Абдуллы и был возведен мавзолей усопшего Махди. В новом Судане запрещалось носить одежду европейского, турецкого и египетского покроев, пить алкогольные напитки, курить табак, надевать золотые украшения, исполнять турецкую и египетскую музыку. Из привнесенных во время османского владычества новшеств сохранили артиллерию, производство пороха и кирпичей, чеканку монеты. Что касается работорговли, то ее объемы значительно сократились, набеги на южные племена с целью захвата новых невольников не одобрялись властью, но в самом институте рабовладения махдисты не видели ничего дурного. Он не противоречил их традиционной морали. Свободу получили лишь рабы, принадлежавшие ранее туркам и европейцам.

Идеалом махдистов был мелкокрестьянский натуральный уклад, и они пытались искоренять аренду земли, но это им не удалось. Бедные крестьяне, владельцы мелких участков были не в состоянии проводить мелиорационные работы, вводить новшества, собираемый ими урожай был слишком мал. Взимаемые с таких крестьян налоги не покрывали расходов государства, так что с наличием крупных землевладельцев пришлось смириться.

Налоговую систему новая власть привела в относительный порядок, оставив лишь предписанные Кораном подати и положив сборщикам твердое жалованье (при турках чиновники получали процент от собранного).

Однако это не спасло Судан, страну с замкнутой архаичной экономикой, от бедствий. Наладить дружеские отношения с соседями не удалось из-за религиозных противоречий. Монополизированная государством торговля чахла, и в 1888 году разразился жестокий голод. Во владениях махдистов вновь начало назревать недовольство. В 1891-м был раскрыт заговор, направленный против халифа Абдуллы. Между тем к 1896 году завершилось окружение территории Судана владениями европейских держав и англичане пожелали взять реванш за давнюю неудачу. Во второй половине марта того же года десятитысячный корпус британских и египетских войск выступил из приграничного города Вади-Хальфа и начал наступление на юг. Им командовал генерал Китченер, будущий военный министр в годы Первой мировой войны. В дни осады Хартума он был майором разведки и пытался наладить связь с Гордоном, правда, без особого успеха. В 1886 году Китченер был назначен губернатором Суакина и принял ряд действенных мер против поднимающей голову работорговли, в 1888-м стал генерал-адъютантом египетской армии, в 1892 году – ее главнокомандующим, сирдаром. Наконец, когда момент сочли подходящим, ему поручили руководство суданской операцией.

 

Экспедиция генерала Китченера

Если историю Гордона и Махди Уинстон Черчилль описывал с чужих слов (ему в ту пору было всего десять лет), то в походе генерала Китченера он принимал участие непосредственно, хоть и не самого начала.

Главными противниками англо-египетских войск на первом этапе войны был нездоровый климат и тяжелые бытовые условия. Армия начала нести потери еще до начала боевых действий. В то лето жара стояла редкостная даже для этих мест и особенно часто случались песчаные бури. Не было спасения от мух и других летающих насекомых. В Суакине, где войска ожидали выступления, практически отсутствовали природные источники пресной воды. Башни опреснителей – характерная деталь городского пейзажа этого порта. Но необходимость пить опресненную морскую воду плохо сказывалась на здоровье солдат. Кроме того, армия испытывала недостаток в свежем мясе. Все это привело к тому, что в городе вспыхнула цинга.

От нее страдали почти пятьдесят процентов личного состава англо-египетских войск. Большое количество солдат, прибывших из Индии, чтобы принять участие в отвоевании Судана, было отправлено обратно для поправки здоровья. Причем цинга была не единственной болезнью, с которой приходилось бороться, нередки были случаи малярийной лихорадки, у многих начался гепатит. Четверть британского офицерского корпуса была вынуждена по болезни вернуться в Индию или Англию, и только шесть офицеров не были положены в госпиталь. Когда корпус все-таки выступил, к старым несчастьям прибавилась еще и холера.

Несмотря на вышеперечисленные сложности, в июне 1896 года был взят Фиркет. Потом снова начались проблемы. «25 августа, – рассказывал Черчилль, – после полудня ветер изменил свое направление. Началась песчаная буря, которая сопровождалась грозой, разразившейся во всей Нубийской пустыне. Ливень, не прекращавшийся и на следующий день, заставил бригаду Льюиса отложить начало марша. Но на следующий день подразделение все же выступило. Однако еще до того, как солдаты добрались до первого пункта набора воды, начался третий за три дня шторм, которому предшествовала песчаная буря. Сразу же после наступления темноты от колонны отстали триста человек и, усталые и обессиленные, вернулись в Коше. Когда бригада подошла к Садин Фанти, на землю в изнеможении опустилось 1700 солдат. В одном из батальонов, насчитывавшем семьсот человек, лишь шесть могли шагать строем. Семь человек умерли от истощения, и еще восемьдесят были помещены в госпиталь. Переход бригады из Коше в Абсарат получил мрачное название – «марш смерти».

Дожди, шедшие несколько дней, привели к наводнениям, подобных которым в Судане не случалось около пятидесяти лет. Вода, стекавшая с широких равнин, заполняла узкие ущелья, превращая их в бурные реки. Размыло двенадцать километров железнодорожных путей. Рельсы были погнуты, подвижной состав разбит, телеграфные провода порваны. То, что строилось неделями, было разрушено за несколько часов. Наступление было приостановлено, еще не успев начаться.

В этот момент успех всей кампании висел на волоске. Общественное мнение еще не было уверено, стоит ли продолжать боевые действия. Пессимисты были наготове. «Правительство шовинистов», «генерал-невежда», «еще одна катастрофа в Судане» – вот о чем судачила молва. Любая задержка вызвала бы гневный протест. Известия о «марше смерти» еще не достигли Лондона, но репортеры, возмущенные тем, что их «приковали к штабу», были готовы рассказать и об этом. И, кроме всего, армию необходимо было кормить, а с дервишами нужно было сражаться. В эти тревожные дни, когда под угрозой находилось продолжение всей операции, организаторские таланты сирдара проявились ярче, чем когда-либо за всю его карьеру. Спешно отправившись в Могра, он нашел там телефон, который, к счастью, еще работал. Китчинер знал, где находится каждый его солдат, каждый кули, каждый верблюд или осел. За несколько часов, несмотря на то, что движение железнодорожного транспорта было парализовано, он собрал пять тысяч солдат у разрушенного участка железной дороги и обеспечивал их питанием до тех пор, пока работа не была закончена. Сообщение было восстановлено через семь дней. Наступление приостановилось, но оно не было прекращено».

В сентябре 1896 года англо-египетские войска подошли к Донголе, городу в Северном Судане, расположенному по обе стороны Нила. Ожесточенные бои развернулись уже на подступах. Записки Черчилля относительно этих событий особенно подробны и живописны, хоть он и прибыл в Судан несколько позже, следовательно, основывался не на собственных воспоминаниях, а на рассказах очевидцев: «В полумиле к югу, на противоположном берегу реки, находилась длинная линия окопов и стен с проделанными в них бойницами. Фланги этого оборонительного сооружения упирались в глубокие болота, раскинувшиеся к северу и югу от Хафира. Небольшой пароход, несколько гайссас и других лодок бросили якорь у берега, чтобы произвести разведку. Сознавая свою слабость, благоразумный эмир ловко переправил отряды через реку, отделив себя от гибели широким водным потоком.

Ширина обороны дервишей достигала полумили. Приблизившись к северному ее краю, египетские корабли открыли огонь из всех орудий, поражая укрепления противника и поднимая тучи пыли и каменных осколков. Дервиши, как это потом неоднократно случалось, вызывали восхищение противника своей храбростью. Воодушевленные прибытием из Омдурмана тысячи джихада и пятисот копьеносцев под командованием Абдель Баки, артиллеристы дервишей встали к своим орудиям, а стрелки заняли позиции в окопах и, несмотря на тяжесть своего положения, открыли огонь.

«Корабли продолжали медленно приближаться, борясь с течением. Когда они подошли к Хафиру, где русло сужалось до шестисот ярдов, по ним открыли огонь орудия умело замаскированных батарей. По кораблям вели прицельный огонь стрелки, укрывшиеся в глубоких ямах у самого края воды и спрятавшиеся в ветвях деревьев. Последние держали под обстрелом палубы кораблей, бронированные щиты практически не обеспечивали никакой защиты. Летящие пули вспенили воду вокруг кораблей, барабанили по бортам и в тех местах, где отсутствовала броня, пробивали их. Огонь был настолько плотным, что возникли сомнения, стоит ли продолжать обстрел. «Тамай» повернул назад и отплыл вниз по течению к ставке сирдара. Остальные корабли не двинулись с места и продолжили бомбардировку позиций дервишей. «Тамай» вскоре вернулся на свое место и, двигаясь против течения, принял активное участие в обстреле.

Зрелище, которое открывалось солдатам, было поистине захватывающим. За полосой реки на фоне освещенного ярким солнцем голубого неба отчетливо просматривались позиции противника. За линией окопов, у глиняных домишек и укрытий, виднелись крепкие фигуры одетых в джиббу солдат. Еще дальше за ними, на равнине, совершали маневры кавалерийские отряды, солнечный свет, отражавшийся на остриях их широких копий, слепил глаза. У самого Нила верхушки пальм были усеяны дерзкими стрелками, их позиции можно было легко обнаружить по струйкам дыма или когда маленькая фигурка, как подстреленная птица, падала на землю. Вода вокруг шедших против течения и испускавших большие клубы дыма кораблей кипела от падавших пуль и снарядов. Флотилия опять подошла к узкому месту, наблюдавшие за ней с суши солдаты снова затаили дыхание, и в опять двигавшаяся первой «Метемма» повернула назад и под радостные крики арабов устремилась к безопасному месту. Стало ясно, что корабли не смогут пройти здесь.

Обстрел длился два с половиной часа, и сирдар понял, что его флотилия не сможет подавить сопротивление дервишей. Он отдал приказ Де Ружемонту, принявшему командование после того, как Коллвиль был ранен, пройти на полном ходу мимо укреплений, не пытаясь их разрушить, и продолжить движение к Донголе. Для прикрытия кораблей три артиллерийские батареи под командованием майора Парсонса были размещены на болотистом острове Артагаша, в это время года соединенного отмелью с правым берегом Нила. В то же самое время три пехотных батальона выдвинулись вперед и заняли позиции напротив укреплений дервишей. В 9 часов утра восемнадцать пушек начали обстрел укреплений противника, растянувшихся на 1200 ярдов. В тот же момент пехота и ракетные подразделения открыли огонь по верхушкам пальм. Артиллерия заставила замолчать три из пяти пушек дервишей и потопила маленький пароход «Тахра», а пехота уничтожила огневые позиции на деревьях. Используя возникшее преимущество, в десять часов корабли флотилии, выстроившись в ряд, начали движение вверх по реке и, несмотря на яростное сопротивление арабов, прошли мимо укреплений и устремились к Донголе. После этого можно было сказать, что сражение закончено.

Неизвестно, отступил бы Бишара, если бы не боялся оказаться отрезанным. По-видимому, он считал, что сирдар по правому берегу Нила пойдет к Донголе и переправится к ней под прикрытием кораблей. Как и многие другие мусульманские военачальники, Бишара всегда заботился об отступлении, тем более тогда, когда ему противостояли превосходящие силы противника. Но, за исключением этой чисто военной причины для отступления, имелась и другая, более конкретная. Все принадлежащие Бишаре запасы зерна находились на гайссасах, стоявших на якоре у западного берега. Артиллерийский и пулеметный огонь с острова Артагаша перекрывал подходы к лодкам. Ночью голодные дервиши несколько раз пытались добраться до своих запасов, но луна светила ярко, а артиллеристы были начеку. Все атаки дервишей были отбиты. К утру они оставили Хафир и отошли к Донголе».

Это было самое кровопролитное сражение из тех, что решило судьбу Донголы. В дальнейшем произошло лишь несколько бескровных стычек. Гарнизон города не дождался необходимых подкреплений из Омдурмана и предпочел капитулировать. Потери армии Китченера непосредственно при взятии Донголы были следующие: британцы – 0; египтяне и суданцы: убит – 1, ранено – 25; всего – 26. Это был крупный успех, но он не означал немедленного продолжения наступления вдоль Нила. Автор книги «Война на реке» подводит промежуточные итоги: «Кампания 1896 года закончилась оккупацией Донголы. Было захвачено в плен около девятисот солдат, в основном чернокожие сторонники джихада. В руки победителей попали все шесть орудий, большие запасы зерна, огромное количество знамен, копий и мечей. Вся провинция, наиболее плодородная часть Судана, теперь находилась во власти египтян. Наличие водного пути от третьих порогов до Мерави позволило кораблям речной флотилии подняться вверх по реке на двести миль. В течение следующего месяца большая часть армии закрепилась в Мерави, за четвертыми порогами, в Деббе и Корти. Оружие, припасы и продовольствие подвозились по железной дороге, а затем перегружались на суда лодочной службы. Мерави, находившийся лишь в ста двадцати милях от Абу Хамида, являлся удобным исходным пунктом для наступления, если к таковому будет получен приказ. Но долгая задержка была неизбежна, и почти год не происходило никаких столкновений между силами хедива и халифы».

Тем временем второй командующий египетской армией генерал Xантер в жестоком бою отвоевал еще один город на Ниле – Абу-Амад, и теперь Китченер мог связать железной дорогой этот пункт с находившимся у него в тылу важным городом Вади-Хальфа. Благодаря железной дороге англо-египетские войска могли беспрепятственно получать подкрепления и резко активизировались. Черчилль полагал, что вся кампания была выиграна именно благодаря железной дороге, которая прокладывалась прямо в ходе военных действий. «Железная дорога строилась, – писал он, – и все больше офицеров и сержантов-египтян из действующей армии, а также резервистов назначались на должности начальников станций. Смышленые сержанты и рядовые становились сцепщиками вагонов, кондукторами и стрелочниками. Движение по железной дороге контролировалось при помощи телефона. Для того чтобы работать на телефоне, были найдены люди, умевшие читать и писать. Часто они умели читать и писать только свое имя, причем делали это с таким трудом, что нередко вместо подписи оставляли отпечаток пальца. Чтобы дать этим людям начальное образование и подготовить персонал для работы на железной дороге, в Хальфе было организовано две школы. В этих учебных заведениях, расположившихся под сенью двух пальм, двадцать учеников постигали основы грамоты».

8 апреля 1898 года при Атбаре были разбиты войска эмира Махмуда, одного из ближайших сторонников халифа Абдуллы. Наступлению в глубь Африки в это время помешало очень жаркое лето, однако едва лишь оно закончилось, англо-египетские войска в количестве 26 000 человек, 18 000 египтян и суданцев и 8000 англичан начали продвижение к Омдурману. 1 сентября 1898 года они уже стояли лагерем неподалеку от столицы. Далее – события этого дня в описании Черчилля, на этот раз, непосредственного участника событий: «Британская и египетская кавалерия, поддерживаемая корпусом верблюжьей кавалерии и конной артиллерии, быстро выступила вперед и вскоре на целых восемь миль удалилась от расположения основных сил. Как и раньше, 21-й уланский полк находился на левом фланге, ближайшем к реке; следовавшие немного позади отряды египтян, выстроившись в форме полумесяца, прикрывали правый фланг. На Ниле виднелись пароходы военной флотилии, медленно плывшие против течения. Кавалерия получила приказ произвести разведку у стен Омдурмана, корабли же должны были начать обстрел города.

Как только 21-й уланский полк обогнул склоны холмов Керрери, на горизонте показались очертания грязно-желтого остроконечного купола. Это была гробница Махди, находившаяся в самом центре Омдурмана. В подзорную трубу можно было рассмотреть и глиняные домишки, похожие на заплаты на коричневой ткани равнины. Здесь Нил, воды которого блистали, как сталь, в лучах утреннего солнца, разветвлялся; за деревьями, растущими на омываемой с двух сторон полоске земли, виднелись белые стены домов. Это были руины Хартума, а мы находились там, где сливаются Белый и Голубой Нил.

Между Керрери и Омдурманом высился черный холм, скрывавший часть окрестностей города. Вокруг него раскинулась огромная песчаная равнина, окруженная с трех сторон скалистыми горами и уступами, покрытыми сухой травой и редкими кустарниками. У берегов реки, похожих на рамку, в которую был заключен весь открывшийся перед нами пейзаж, беспорядочно раскинулась маленькая деревушка. Именно здесь должно было произойти генеральное сражение. Не было видно ни живой души. Многие считали, что сражения не будет – ведь армия подошла к стенам Омдурмана, а враг ни разу не попытался преградить путь.

До гор, скрывавших от нас город, оставалось проехать еще три мили. Увидеть армию дервишей, если она вообще была у Омдурмана, и понять, будет ли сражение, можно было, только забравшись на вершину этих гор. Мы осматривались. Сперва мы не заметили ничего особенного: стены Омдурмана, дома, песчаная равнина, спускавшаяся от холмов к реке. Затем справа, примерно в четырех милях от того места, где мы находились, появилась длинная черная полоса, испещренная белыми пятнами. Это был враг. Нам показалось, что примерно три тысячи дервишей выстроились перед зерибой, сооруженной из густых колючих веток. Офицеры согласились, что это лучше, чем ничего. Едва ли стоит описывать, как кавалерия, петляя и описывая круги, двигалась к позициям противника. Вытянувшись в три линии, напоминавшие змей: светлая – 21-й уланский полк, более длинная и темная – египтяне, пестрая – верблюжья кавалерия и конная артиллерия, – наши отряды приближались к врагу. Офицеры решили остановиться на равнине в трех милях от города.

Было около одиннадцати часов. Неожиданно черная линия – то, что, как мы думали, было зерибой, – начала шевелиться. Это были люди, а не ветви деревьев. Из-за гор выходили все новые и новые отряды. Мы, как завороженные, смотрели, как дервиши покрыли весь склон. На нас пятью колоннами быстро наступала огромная армия. Казалось, что движется сам холм. Между рядами пехоты двигались всадники, передовые отряды кавалеристов занимали равнину. На ветру реяли сотни знамен, солнце, отражавшееся на наконечниках вражеских копий, слепило глаза».

Абдулле удалось собрать под стенами Омдурмана около 60 тысяч человек. Правда, тысяч шесть успело дезертировать еще до начала сражения, тем не менее, численное преимущество махдистов было, по крайней мере, пятикратным. Таковы цифры, приведенные Черчиллем, Википедия говорит о десятикратном преимуществе, в ряде других источников сказано, что преимущество было четырехкратным. Может быть, автор «Войны на реке» и ошибался в некоторых цифрах, но саму битву он живописал с натуры: «Противник стройными рядами наступал по фронту шириной в четыре мили. Перед колонной основных сил цепью двигался мощный отряд гвардейцев-мулязимов. Слева от него под светло-зеленым флагом на египетскую кавалерию наступали 5000 солдат из племен дегейм и кенана. Ими командовал Али Вад-Хелу. В центре шли регулярные части, выстроенные в каре. Ими командовали Осман Шейх-эд-Дин и Осман Азрак. Эти отряды насчитывали до 12 000 чернокожих стрелков и 13 000 копьеносцев. Над ними реяло огромное темно-зеленое знамя. Цвет был выбран неслучайно: Шейх-эд-Дин завидовал Али Вад-Хелу, имевшему личный штандарт, и хотел таким образом ему досадить. Халифа с отрядом телохранителей, насчитывавшим до 2000 человек, двигался чуть позади. В резерве под черным стягом шел Якуб и 13 000 солдат, большая часть которых была вооружена мечами и копьями. Справа под широким красным флагом на египтян наступал шериф с 2000 солдат из племени дангала. Осман Дигна с 1700 солдат из племени хадендоа прикрывал правый фланг дервишей. Слава Османа была столь велика, что ему не нужно было использовать отличительных знаков. Огромная армия быстро приближалась к британским эскадронам».

Зрелище было впечатляющим, но защитники Омдурмана не имели ни современного оружия, ни должного представления о современных способах ведения войны. А у англичан имелись гаубицы, канонерские лодки и новейшее оружие – пулемет Максима. Об этом сражении часто пишут как о столкновении средневекового войска с армией технологической цивилизации, тем не менее победа последней отнюдь не была предрешена. К тому же артиллерия у этой средневековой армии все же имелась, хоть и не столь совершенная, как у противника. Результаты первого дня сражения были неоднозначны: «Примерно в одиннадцать часов канонерские лодки вступили в перестрелку с вражескими батареями, расположенными на обоих берегах реки. Разрывы снарядов были слышны целый день. Со склонов гор мы могли видеть, как белые пароходы боролись с течением, двигаясь среди облаков дыма. Дервиши отчаянно сопротивлялись, но британцы били без промаха. Вскоре все оборонительные сооружения на реке были разрушены, а их защитники поспешили укрыться на улицах города. Стены Омдурмана были разрушены во многих местах. Во время артиллерийского обстрела города погибло много мирных жителей.

Арабские иррегулярные отряды под командованием майора Уортли также вели активные боевые действия. Они должны были действовать совместно с флотилией и занимать форты и укрепленные поселения на восточном берегу Нила. Как только огонь с канонерских лодок заставил замолчать береговую артиллерию, майор Уортли отдал приказ своим отрядам начать наступление на форты. Джаалин, единственное племя, на которое можно было положиться, двигалось в резерве. Остальные племена были размещены согласно их собственным предпочтениям. Когда был отдан приказ к атаке, 3000 человек устремились к укреплениям. Дервиши начали отстреливаться. Пройдя примерно 500 ярдов, солдаты майора Уортли остановились и начали стрелять в воздух; издавая яростные вопли, они прыгали и угрожающе жестикулировали, но отказывались двигаться вперед.

Майор Уортли бросил в атаку воинов из племени джаалин. Двигаясь в колонне, эти храбрецы, обуреваемые жаждой мести, медленно приближались к деревне. Окружая дом за домом, они захватили поселение и уничтожили всех 350 защитников, включая эмира. Потери джаалин составили около 60 человек.

Деревня была взята, восточный берег очищен от противника. Флотилия продолжила движение вверх по реке. На берегу была развернута батарея гаубиц, которая в 1:30 начала обстрел гробницы Махди. Все это мы, солдаты 21-го уланского полка, могли хорошо видеть, находясь на склонах песчаных холмов. Мы даже на некоторое время забыли об армии дервишей, наступавшей по суше. Купол гробницы резко выделялся среди глиняных построек города. Над ним разорвался первый снаряд – яркая вспышка, клубы белого дыма и, через мгновение, глухой звук взрыва, затем второй. После третьего выстрела вместо белого дыма над гробницей поднялось большое красное облако, в котором постепенно растворились ее очертания. Когда дым рассеялся, мы увидели, что прежде остроконечный купол теперь приобрел округлую форму. Обстрел гробницы продолжался, снаряды пробивали стены, превращали маленькие купола в пыль.

Тем временем дервиши приближались, и это заставило египтян сесть верхом на своих лошадей и отойти в более безопасное место, откуда они могли бы наблюдать за происходящим. Полковник Бродвуд считал, что дервиши могут отрезать путь к отступлению, и вскоре после часа дня принял решение вернуться назад. Дервиши довольствовались лишь несколькими выстрелами, и египтяне без особого риска пересекли болотистое русло Хор Шамбата.

Когда дервиши заметили, что кавалерия отступает, они осмелели. Небольшие группы из пяти или шести всадников стали приближаться к египтянам. Там, где местность позволяла это, кавалеристы полковника Бродвуда останавливались и открывали огонь по противнику. Было убито или ранено около шести дервишей.

Но огромная армия продолжала величественно двигаться вперед, заставляя кавалерию отступать все дальше и дальше. Стало ясно, что если армия махдистов продолжит наступление, то сражение произойдет еще до наступления темноты».

Большинство историков склоняются к мысли, что махдисты имели шансы на победу, но упустили нужный момент. Скажем, высказывается мнение, что продолжи армия Абдуллы наступление той же ночью, исход кампании мог бы стать совсем иным. В темноте современное вооружение генерала Китченера, винтовки «Ли-Метфорд», пулеметы Максима и скорострельные полевые орудия оказались бы бесполезны. Во всяком случае, их применение было бы сильно затруднено и потери англичан в ночной схватке стали бы огромны. Махдисты, имевшие огромное численное преимущество и не испытывавшие недостатка в храбрости, пусть даже и вооруженные копьями и мечами, в этой схватке имели бы превосходство, не говоря уже о той панике, которую могли бы посеять 3000 разбежавшихся верблюдов с поклажей, но махдисты на ночную атаку так и не решились, а утром иcход победы решало уже не столько мужество туземных солдат, сколько превосходство англичан в современном вооружении.

Боевые действия возобновились на следующее утро, прежде, чем над Нилом взошло солнце: «Было четверть шестого. Еще стояли сумерки, но с каждой минутой становилось светлее. Там, на равнине, расположился враг. Число дервишей оставалось прежним, равно как и их решимость и их намерения. Их фронт растянулся теперь почти на пять миль, он был образован большими скоплениями людей, соединенных более тонкими линиями. Позади и ближе к флангам располагались большие резервы. С гребня они выглядели как темные кляксы и черточки, по которым пробегало странное мерцание – отблески солнечного света, отраженного от клинков и копий. Примерно без десяти шесть стало ясно, что эти толпы не стоят на месте, но быстро наступают. Вдоль их рядов и между ними галопом скакали их эмиры. Разведчики и патрули рассыпались по всему фронту. Затем они издали боевой клич. Они находились еще в миле от холма и были скрыты от армии сирдара складками поверхности. Но их крики были слышны, хотя и слабо, тем войскам, которые стояли у реки. До тех же, кто смотрел на них с холма, эти крики долетали волнами страшного рева, подобно вою поднимающегося ветра или моря перед штормом».

Войска махдистов двигались двумя колоннами: зеленые знамена и черные знамена атаковали левый фланг англичан. При этом черные знамена оказались ближе к англичанам, чем зеленые, и те буквально смели их залпами из винтовок «Ли-Метфорд», огнем скорострельных гаубиц и пулеметов. Ближе, чем на 300 ярдов, никто из них к позициям англо-египетских войск так и не подошел.

Тем временем зеленые знамена заняли холмы Керери на правом фланге англо-египетских войск, заставив отойти находившуюся там конницу и верблюжий корпус. В 8 часов Китченер отдал приказ 21-му уланскому полку, в составе которого находился Черчилль, атаковать войска дервишей на правом фланге. Этот момент – один из самых драматичных в его сочинении: «Как только 21-й уланский полк покинул зерибу, разведчики дервишей, разместившиеся на вершине холма Сургэм, оповестили об этом халифу. Они сказали, что английская кавалерия подходит, чтобы отрезать его от Омдурмана. Абдулла решил поэтому усилить свой правый фланг. Он немедленно приказал четырем полкам, каждый по 500 человек, которые были позаимствованы из тех сил, что стояли под черным знаменем и которыми командовал эмир Ибрагим Халил, поддержать людей хадендоа в сухом русле. Пока мы ждали приказов на гребне, эти люди спешили на юг, двигаясь вдоль впадины, скрытые от нас отрогом холма Сургэм. Уланский патруль с риском для жизни обследовал русло в то время, когда его занимали еще только первые 700 хадендоа. Вернувшись назад, они доложили, что его удерживают около 1000 человек. Однако прежде, чем они успели вернуться к своему полку, это число возросло до 2700, но возможности узнать об этом у нас не было. Выслав эти подкрепления, халифа верхом на осле с небольшим эскортом отъехал от черного знамени и приблизился к пересохшему руслу, чтобы наблюдать за событиями. Он, таким образом, находился от этого места всего в 500 ярдах.

Мы двинулись шагом в плотном строю и прошли так около 300 ярдов. Рассеянные отряды дервишей отошли назад и скрылись из вида, и только одна неровная линия людей в темно-синих одеждах осталась стоять примерно в четверти мили от нас, чуть левее нашего фронта. Их было около сотни. Полк выстроился в линию, каждый эскадрон образовал свою колонну, и мы продолжали двигаться шагом, пока не приблизились к этому небольшому отряду дервишей на 300 ярдов. Стояла полная тишина, особенно впечатляющая после недавнего шума. Вдали, за тонкой синей линией дервишей, видны были толпы беглецов, спешивших укрыться в Омдурмане. Но неужели эта горстка верных своему делу воинов сможет задержать полк? И все же было бы благоразумно осмотреть их позицию с другого фланга, прежде чем послать против них эскадрон. Головы эскадронов медленно развернулись налево, и уланы, перейдя на рысь, двинулись колонной через фронт дервишей. Тогда, как по команде, все люди в синем опустились на колени и открыли ружейный огонь. Промахнуться по такой цели и с такого расстояния было невозможно. Люди и кони стали падать один за другим. Оставался только один простой путь, приемлемый для всех. Полковник, который был ближе к линии фронта противника, чем весь остальной полк, уже успел разглядеть, что находилось за рядом стрелков. Он приказал протрубить сигнал: «развернуться в линию вправо». Труба издала резкий звук, который был едва различим за шумом стрельбы и грохотом копыт. Мгновенно все шестнадцать эскадронов развернулись и сомкнулись в одну линию, которая понеслась на врага галопом. 21-й уланский полк пошел в свою первую атаку в этой войне.

В двухстах пятидесяти ярдах от нас люди в темно-синем стреляли как сумасшедшие, окутанные тонкой пленкой голубоватого дыма. Ударяясь в землю, пули поднимали в воздух клубы пыли и осколки камней. Чтобы защитить лицо от жгучей пыли, уланы надвинули на глаза шлемы, как кирасиры при Ватерлоо. Движение было стремительным, а дистанция короткой. Но прежде, чем мы покрыли ее наполовину, ситуация изменилась. Там, где только что была видна ровная местность, показалась глубокая складка – пересохшее русло. И оттуда неожиданно, как в театральном представлении, с громкими криками выскочила плотная белая толпа, по ширине почти такая же, как наш фронт, и глубиной человек в двенадцать. Десятка два всадников и дюжина ярких знамен поднялись из-под земли как по волшебству. Несколько фанатичных воинов вырвались вперед, чтобы принять удар. Остальные твердо стояли на месте, ожидая его. Уланы при виде этого явления только ускорили шаг. Каждому необходимо было набрать скорость, достаточную для того, чтобы прорвать столь плотную преграду. Эскадроны на флангах, заметив, что они частично перекрывают друг друга, немного изогнули линию вовнутрь, образовав полумесяц. Все это дело заняло всего несколько секунд. Стрелки, которые до последнего момента храбро вели огонь, были кувырком сметены в овраг. За ними, на полном скаку и в плотном строю, туда же устремились британские эскадроны, которые врезались в строй врага с яростным криком. Столкновение было страшным. Около тридцати улан, люди и кони, и не менее двухсот арабов были опрокинуты на землю. Удар ошеломил обе стороны, и секунд десять трудно было разобрать, где друг и где враг. Испуганные кони врезались в толпу, люди, свалившиеся в кучу, поднимались на ноги и в недоумении озирались по сторонам. Несколько упавших улан успели снова сесть на коней. Кавалерия по инерции увлекла их дальше.

Упорная и непоколебимая пехота редко встречается с упорной и непоколебимой кавалерией. Либо пехота бежит, а кавалерия рубит бегущих, либо, если пехота не теряет голову, она остается на месте и успевает перестрелять почти всех всадников. В данном же случае действительно столкнулись две живые стены. Дервиши сражались мужественно. Они пытались подрезать лошадям поджилки. Они стреляли в упор, едва ли не упирая стволы ружей в тела противников. Они перерезали поводья и стремянные ремни. Они умело кидали свои длинные копья. Они использовали все приемы, известные искушенным в военном деле и знакомым с кавалерией людям; кроме того, они орудовали тяжелыми острыми мечами, глубоко врезавшимися в плоть. Рукопашная схватка у противоположной стороны русла продолжалась, вероятно, около минуты. Затем кони вновь набрали скорость, уланы ускорили шаг и вырвались из толпы врагов. Через две минуты после столкновения все уцелевшие в схватке освободились от облепивших их дервишей. Тех, кто упал, рубили мечами до тех пор, пока они подавали признаки жизни.

В двухстах ярдах полк остановился, развернулся, и меньше чем через пять минут уланы перестроились и были готовы к новой атаке. Люди были полны решимости прорубить себе путь назад сквозь толпы врагов. Мы были одни друг против друга – кавалерийский полк и бригада дервишей. Возвышавшийся между нами и остальной армией гребень скрывал нас из виду. Об основном сражении мы забыли, так как его не видели. Это было наше личное дело. Там, вероятно, происходило побоище, но здесь бой был честный, ибо нашим оружием, как и у дервишей, были сабли и копья. К тому же на их стороне было численное преимущество, и они занимали более выгодную позицию. Все были готовы решить наш спор раз и навсегда. Но постепенно сознание того, во что нам обошелся этот дикий бросок, стало доходить до тех, кто нес ответственность. По равнине носились кони без всадников. Люди, получившие с дюжину ран, в крови с головы до ног, из последних сил пытались удерживаться в седлах. Лошади с огромными дымящимися ранами хромали и падали вместе со всадниками. За 120 секунд из 400 человек мы потеряли убитыми или ранеными 5 офицеров, 65 рядовых и 119 лошадей.

Линия дервишей, расстроенная атакой, стала немедленно восстанавливаться. Они сомкнулись и мужественно и стойко приготовились выдержать еще один удар. Однако с точки зрения военной тактики было сперва необходимо вытеснить их из пересохшего русла и лишить их позиционного преимущества. Полк снова выстроился, три эскадрона в линию и один в колонну, развернулся вправо, обошел дервишей с фланга, спешился и открыл плотный огонь из многозарядных карабинов. Под давлением этого огня противник развернул свой фронт, чтобы встретить новую атаку, так что теперь обе стороны выстроились под прямым углом к своим прежним позициям. Как только перестроение фронта дервишей завершилось, они перешли в наступление против спешившихся кавалеристов. Но мы вели прицельный огонь, и не было сомнений, что наша атака имела большой моральный эффект и что противник уже не был столь непоколебим. Так или иначе, но они вскоре отступили, хотя и в полном порядке, к холму Сургэм, над которым еще развивалось черное знамя халифы, а 21-й уланский полк занял оставленную ими позицию, покрытую телами наших убитых».

Собственно, на этот эпизод и приходятся основные потери Китченера. В других местах суданцы до врагов так и не добрались, отброшенные убийственным огнем. Их потери оцениваются в 9—11 тыс. человек. Англо-египетская армия вступила в Омдурман около четырех часов пополудни. Покинув свою столицу, Абдулла попытался организовать партизанскую войну, но вскоре погиб в одной из стычек. Прах Махди был извлечен из разрушенного мавзолея и брошен в Нил. В начале 1899 года между Англией и Египтом было подписано соглашение об установлении совместного управления в Судане, но фактически страна стала еще одной английской колонией.

Не будем утверждать, что под властью англичан суданцы достигли благоденствия и процветания, но одного у европейских колонизаторов было не отнять. Они действительно положили конец не только массовой работорговле, но и институту рабовладения. Ибо британским предпринимателям требовались лично свободные африканские рабочие, а британские власти не устраивало то влияние, которое приобретали в стране олигархи от работорговли.

Помнится, Дэвид Ливингстон, путешествуя по Черной Африке еще в 1870-е годы, заметил, что невольников, пригнанных из глубины континента, заставляют нести на плечах слоновые бивни, которые потом продают вместе с ними. Только это и обеспечивает достаточно высокий уровень прибылей. Великий путешественник и гуманист высказал мысль, что пущенный по местной реке пароходик, вывозящий слоновую кость, нанес бы более чувствительный удар по работорговле, чем проповеди. Британские власти в Судане поступили еще радикальнее, чем советовал Ливингстон. Они построили железную дорогу.

Английским коммерческим компаниям, получавшим правительственные хартии на те или иные земли, вменялось в обязанность искоренять на этих землях работорговлю и рабовладение, и это требование действительно выполнялось. Однщй из причин, по которым обосновавшиеся в Южной Африке потомки голландцев были недовольны английским господством, была отмена в английских колониях рабства, в то время как фермеры-буры привыкли использовать у себя в хозяйстве рабский труд. Впрочем, порой английские компании пытались обеспечить себя рабочей силой, принуждая туземных вождей пригонять соплеменников на работу, что не слишком отличалось от рабовладения. Но многие усматривали разницу. Когда Киплинга спросили, не считает ли он, что в Британской Южной Африке во многих местах используются, по сути, рабы, он с раздражением ответил: «Этого нет и не может быть. Может быть лишь принудительный труд, но в обществах, находящихся на примитивном уровне, это неплохо».