«...Удостой меня, чтобы я будил
радость там, где горе живёт...»
Слова молитвы
— Красивы горы, воздух чист, кошель мой полон золотом, любимая рядом, — говорил Гасан-ага, и ехидное эхо вторило его насмешливым словам. — Одной лишь радости не хватает моему сердцу....
— О чём изволит грустить почтеннейший? — угодливо спрашивал Рахим.
— Грущу о друге моём и соратнике — храбром Дауде.
— Славный Дауд пал в справедливых боях?
— Надеюсь, что друг мой Дауд жив и здравствует. Ловок он и весел, и любим удачей. Надеюсь, что жив... А служит он русскому царю и Ярмулу. И это есть честная служба!
Балагуря и веселясь, Гасан-ага украдкой посматривал на Фёдора. Казаку же было не до веселья. Он ждал лишь случая, чтобы вовсе покинуть отряд и довершать ответственное задание в одиночку.
Ещё вчера, перевалив через невысокую горную гряду, они вступили в Мамисонское ущелье. Теперь отряд двигался по живописной долине. Справа гудел и пенился Ардон. С отрогов гор к берегу реки спускались кудрявые рощи кавказского клёна и падуба, утеплённые густым подшёрстком шиповника вперемешку с ежевикой.
Слева изумрудные луга пестрели жёлтыми и розовыми цветами. На склонах паслись отары, ведомые конными пастухами в лохматых папахах и бурках. Тут и там на вершинах скальных выступов виднелись древние башни — столпообразные сооружения из серых, грубо обработанных гранитных глыб. Их зубчатые верхушки подпирали низкое, серое небо. В узких оконцах-бойницах чернел непроглядный мрак. Так двигались они от селения Згил к аулу Калак. Гасан-ага надеялся к вечеру достичь Камсхо. Сын курахского правителя не потрудился объявить себя предводителем их маленького отряда. Всё случилось само собой: Рахим и Исламбек подчинились ему беспрекословно. Мажит сразу и с видимым удовольствием признал в нём вожака. Даже Аймани неизменно предупреждала Гасана-агу, отправляясь в разведку. Теперь они путешествовали не таясь. Гасан-ага то и дело принимался петь, выводил речитативом напевы курахского нагорья, отбивал ритм, ударяя древком копья в чеканный щит. Эхо Мамисонского ущелья живо вторило ему.
Гасан-ага с Али, Аймани и Мажит — всё бы ничего, но к чему здесь Рахим с кривобоким Исламбеком? Их теперь семеро, да семеро коней, да пара верблюдов. Эка невидаль! И где только находчивый Гасан сумел добыть зверей невиданных? Зачем? А уж добром-то они навьючены так, что еле переступают. Колокольцы на их мохнатых шеях оглашают дикие луга и дебри серебряным перезвоном. Вот тебе, бабушка, и тайная миссия! Вчера только Рахим и Исламбек под предводительством отважного Али гонялись по лесу за кабанчиком с таким гиканьем и пальбой, что перебудили, наверное, всех бесов в ближайшей бездонной пропасти. А Аймани? Зачем так весело смеётся она шуткам Гасана? Зачем распустила косы и украсила головку сплетённым им веночком? Зачем хвалит и ласкает рыжего гиганта, подаренного ей курахским рыцарем? Вот как чешет она рыжую шею, вот целует между ушей молодая хозяйка своего коня! Пристало ли девице, будь она хоть трижды воин, скакать верхом на эдакой громадине? Ведь рано или поздно он её убьёт, ей-богу, убьёт! Скинет в пропасть — и вся недолга! И имя-то у коня нехорошее — Ёртен. Разве хороший, добрый конь может носить такое имя? Не говоря уже о его прежнем хозяине, поганце Йовте. Как только Аймани решилась принять опасный подарок?
Гасан-ага за хорошие деньги купил у оборотистого Рахима хлипенького на вид, пугливого, но резвого конька со звучным именем Киай.
— Не пожалел грошей для брата своей невесты, — толковал тоскующему Фёдору оборотистый Рахим. — Расплатился не торгуясь. Я честный человек, Педар-ага, и сразу предложил славной Аймани-ханум хороший подарок за содействие столь выгодной сделке.
— И что ханум?
— Приняла с благодарностью, а то как же!
— Эх, не русские вы люди! — крикнул Фёдор, пуская Соколика галопом.
— Что не русские — то правда! — хохотал Гасан-ага.
— Твой смех, Гасан, подобен вешнему грому, — вторила ему Аймани. — Может вызвать обвал. Будь осторожен, не смейся громко, пощади!
«А со мной-то всё молчала! — в тоске думал Фёдор, приникая к шее Соколика в бешеной скачке. — Слова не вытянешь, только смотрит молча да целует».
Злые слёзы обжигали его глаза. Так мчались они, не разбирая дороги, пока день не померк и из облаков не выплыл бледный диск луны. Тогда Соклик сам перешёл на шаг, затем остановился, опустил голову долу. Фёдор скатился с седла, упал на влажную землю. Так пролежал он до серых рассветных сумерек, подставив лицо мелкой небесной мороси, не в силах подняться, чтобы расседлать и напоить коня. Он слышал тихие шаги Соколика, монотонное журчание недальнего ручейка, тоскливые уханье неясыти. Уже под утро, окоченев от ночной сырости, он поднялся, подозвал коня, разнуздал его. Снял с седла меховой плащ, накрылся им и крепко уснул.
* * *
Фёдор проснулся при ярком свете дня от звуков недальней перестрелки. Неподалёку, на плоской вершине невысокого холма, он разглядел полуразрушенную крепостную стену, несколько каменных построек с островерхими крышами. Посредине — всё та же башня с зубчатой верхушкой и бойницами. Выстрелы слышались оттуда. Фёдор и Соколик спрятались в зарослях молодых падубов. Наблюдали. Вскоре бой утих. За стеной не видно было движения, не слышно звуков. Лишь стайка падальщиков кружилась над древним капищем. Впрочем, вскоре послышался дробный топот. Группа всадников, не более десятка, все в лохматых папахах и бурках, выскочили из-за стены, унеслись прочь. Седло одной из лошадей оказалось пустым. Странно знакомой показалась Фёдору огромная кобыла мышиной масти с палевыми подпалами и развевающейся гривой.
— Снова война, Соколик, — вздыхал он, седлая друга. — Война да чума — боле ничего не найти в этих поганых горах.
Казак уж хотел было обойти капище стороной, но что-то неведомое тянуло его внутрь стен. Да и падальщики почему-то не улетали. Вороны всё кружились над древней башней. Их пронзительные крики разрушали тишину этого места, подобно звукам ружейной канонады.
— Заглянем лишь на минутку — шепнул Фёдор в чуткое ухо друга. — Сдаётся мне, что там, в башне, кто-то есть.
* * *
Огромное тело Лелебея Чуба парило в воздухе, между стропилами и ворохом прошлогодней соломы, сваленным неизвестно кем на каменный пол башни. Узкий луч, пробравшийся в башню через высокое, забранное кованой решёткой оконце, падал прямёхонько на алый лайковый сапог Чуба. Второй сапог валялся в углу, присыпанный соломенной трухой.
— Чего смотришь, олух? Иль, пожив среди иноверцев, всякое разумение утратил?
— Чего? — недоумевал Фёдор. Он хорошо видел ноги Лелебея и правую, обутую в алый сапог, и левую — босую и чумазую. Видел он и лазурные, с золотым лампасом шаровары, видел знакомый шёлкотканый зипун, надетый на голое тело. Лелебей не раз хвастался, что, дескать, снял этот зипун с плеч самого султана Илису. На месте была и поросшая густой, серой щетиной, необъятная утроба Лелебея. Та самая утроба, которая в недавние времена могла вместить в себя в один присест бочонок пива, целиком зажаренного полугодовалого поросёнка, да пару караваев хлеба.
— Помоги освободиться, олух! Или станешь просто смотреть, как старый товарищ твоего деда без толку пропадает в лихом пустоземье?
Лелебей смотрел на Фёдора сверху вниз. Лицо и шея, и весь бритый наголо череп его имели сочно-багровый оттенок, несколько разбавленный белёсой от седины щетиной, покрывавшей щёки Лелебея почти до самых глаз. Другой конец кожаного ремня, охватывавшего его запястья, был привязан к стропилу под крышей башни. Лелебей Чуб обоими руками ухватился за ремень, старался освободиться из плена сыромятной петли.
— Что же делать, дядя? — растерянно спросил Фёдор.
— Не медли, парень! Лезь наверх, секи ремень. Глянь, вон по стене лестница вьётси. Лезь, милок, не то дедушке Лелебею совсем худо придётся.
И вправду, Фёдор приметил лестничку — узкие деревянные ступени были кое-как заделаны в грубую каменную кладку. Ступени так круто уходили вверх, так часто встречались на пути казака пустые пространства с обломанными ступеньками, так высока была башня, что подъём наверх, к крыше, превратился в суровое испытание крепости рук, ловкости и бесстрашия. Наконец лезвие Митрофании рассекло ремень, оставив на тёмном дереве стропила памятную зарубку. Грузное тело Лелебея ухнуло в солому.
— От спасибочки, внучек, — урчал Чуб, растирая затёкшие запястья. — От удружил, от молодец!
— Какими судьбами ты здесь очутился, дядя? — поинтересовался Фёдор. Он уже спрыгнул со стропилины, скатился по боку сенной горы к старинному товарищу своего деда — беспутному казаку Лелебею Чубу.
Христианское имя Лелебея кануло в чёрной пучине Каспия за много лет до того дня, когда Федя Туроверов впервые сел в седло. Там же остались навек и сыновья старого казака. Так Лелебей зажил один на всём белом свете. Пару лет назад Фёдор слыхал, что старинушка Чуб будто бы подался за Терек, наниматься на службу к новому губернатору Кавказа. Будто бы послали старого аж за горы, в Тифлис. А зачем, по какой надобности — один лишь Бог ведает.
— Вот и свиделись, — пробормотал Фёдор. — Каким ветром занесло тебя на эдакие высоты, дядя?
— С Мамисонского перевала скатилси, как ком с горы. — Чуб стряхивал с алого лайкового сапога сенную труху. — Так катился борзо, что аж портянки порастерял, да и Куму тож злые люди увели.
— Видел я твою Куму, дядя. Видел у злого татарина в поводу.
— Коли видел, что ж не отбил? — и Чуб глянул на Фёдора иссиня-фиалковыми, пронзительными, бандитскими глазами.
— Вот гляжу я на тебя, дядя Лелебей, и пытаюся припомнить... — уклончиво начал Фёдор.
— Чего пытаисси? — усмехнулся Лелебей. — Такой молодой, а память уж порастерял? Там, в снегах, на снежном пузе у Казбека сидючи, разменял я парень, седьмой десяток. Я ж моложе твоего деда-кузнеца! На полтора десятка лет моложе! От государево поручение выполню, награду получу и женюсь. Ей-богу женюсь, по-настоящему! Не на татарке какой-нибудь, а на настоящей русской бабе!
— Зачем же ты, дядя, так долго на брюхе Казбека прохлаждался?
— Задание имел специальное. Оберегал жизнь очень важной особы, приближённой к самому Лексею Петровичу Ярмолову. Но это — тс-с-с-с — не для твоих соплячьих ушей...
Фёдор насторожился. Лелебей Чуб славился среди казаков беспутностью нрава, склонностью к пьянству и грабежам. Даже собственной хаты не имел казак Чуб. Жена его померла молодой, сыновья сгинули один за другим в набегах на прикаспийские крепости. Хата казака годами пустовала пока разом не сгорела от неведомых причин, пока одичавший хозяин её таскался за Терек, добывать аманатов. Так и стал Чуб обретаться по углам у сердобольной родни. На станице бабки пугали Чубом непослушную детвору. А Чуб так и жил сам по себе и всё имущество его заключалось в богатой одёже, драгоценном клинке дамасской стали да огромной, мышиной масти и смешанных кровей кобыле по кличке Кума.
— За что ж тебя подвесили? С какими злыднями ты связался, дядя?
— Да гнались аж от самого Коби. Так пристали — не отвяжеси, от демоны злые...
— Кто ж такие?
— Э, да так парень... Татарва. — Чуб уже натянул на огромную лапищу алый сапог и полез в чрево соломенной кучи. Недолго рылся он в ней, сопя и смачно отплёвываясь, пока наконец не извлёк простецкие деревянные ножны, отделанные свиной кожей.
— От она, моя Ксюнечка... лапонька моя... От, удалось мне, старому, уберечь тебя от татарских лап грязнючих. От схоронил я тебя в стожке вовремя!
То была знаменитая шашка Лелебея Чуба — Ксения. Та самая шашка, которую бесшабашный вояка выменял у уцмия Кара-Кайтагского на целый гарем прекрасных невольниц, добытых им по ту сторону Каспия, в Туркестанских степях.
— Так ты от самой Коби бежишь, дядя? — осторожно спросил Фёдор.
— От самой... — эхом ответил Лелебей, осторожно покалеченным мизинцем правой руки пробуя голубоватое лезвие Ксении. — Полтора года просидел там... летом лишь камни кругом, зимой — снегу навалит аж по самую шею, ни пройти ни проехать. Ни единого храма поблизости, чтоб христианская душа могла к Господу честь по чести обратиться. А вокруг на десятки вёрст одни татары. Одна радость — в Дарьяле побывать. Тамошний командир, Жорка Разумов, хоть и из дворян, но ничего, не гордый. С нашим братом, казаком, водки не брезгует выпить. Знаешь его, Федя?
И Лелебей бросил на Фёдора острый, испытующий взгляд.
— Знаю, дядя, бывал в Дарьяле. Только зачем же ты бежишь в Грозную длинной дорогой? Почему бы не отправиться тебе через Дарьял? Так путь и короче и безопасней. И главное: почём ты знаешь, что Лексей Петрович нынче именно в Грозной обретается?
— От допрос-то учинил! Честь по чести! А то как же? Откуда взяться вере, если видишь перед собой старого дедова товарища! Про то, что генерал Ермолов Грозную крепость строит, всему Кавказу известно. Татары толкуют о том, что Лексей Петрович на месте нынешней крепости семь али восесь аулов пожёг.
И Лелебей принялся загибать толстые пальцы:
— Чегана, Алхан-Юрт, Хан-Кала, Кули-Юрт, Турти-хутор, Сарачан-Юрт, Мамакин-Юрт, Делак-Юрт, Янги-Юрг, Сунженский... Сколь всего-то получилось? А, парень?
— Кули-Юрт Алексей Петрович не приказывал сжигать. Я сам там был, видел...
— От настали времена, чернее ночи. Я потому и потащился в Грозную через Богом проклятую Мамисонскую долину, что знал наперёд: вся татарва в ней повымерла. Да и дожди эти так и льють, так и льють, словно ангелы небесные решили адское пламя навеки загасить. Однако ж не вышло. Только обвалы да оползни перегородили дорогу из Коби на Моздок и Грозную. Выходит так, что этим путём надо идти. А здеся чего? Ни единой живой души не осталось, дорога от камней чистая. Вот и попёрся я, старый дурень. От не повезло — так не повезло. Едва лишь мы с Кумой Мамисонский перевал миновали, как приняли они нас честь по чести...
— Кто принял-то, дядя? И зачем тебе понадобилось в Грозную бежать?
— В Грозную бегу за подмогой. Потому как не в мочь нам стало в Коби обретаться. Те, кто жив ещё, шибко голодают. Этери-ханум умолила меня... Эх, не видывал я бабы добрее её. Всем хороша! И не старая, и чернобровая. Одно лишь плохо — не вдовая пока и не нашей веры. Не то б женился. Ей-богу женился! Не покидая Коби!
— Не вдова, говоришь?.. — дробный топот помешал Фёдору задать вопрос.
— Прячься, олух. Это они вернулись. Подвесили-то живого, чтоб подумал. Чтоб решился указать тропу, ведущую внутрь крепости... а так...
Фёдор не стал слушать. Он выбежал наружу. Соколик дожидался неподалёку. Казак успел выдернуть из седельных сумок ружьё, пистолеты и лядунницу с патронами, успел шепнуть коню:
— Прячься, братишка...
Успел вернуться в башню до того, как всадники миновали полуразвалившиеся ворота древней крепости.
Лелебей исчез. На куче соломы в углу Фёдор обнаружил лишь пустые деревянные ножны.
— Эй, дядя! — позвал казак.
— Не ори, олух! — Лелебей сидел на стропилине, на том самом месте, где несколько минут назад Митрофания оставила на тёмном дереве памятную зарубку.
Он успел вскарабкаться наверх, зарядить ружьё и пистолеты.
— Помнишь ли, как целиться, дядя? — спросил Лелебея шёпотом. — Если не помнишь, подскажу: целься в головы...
— Помню ли? — усмехнулся Чуб в ответ.
* * *
Они выстрелили разом, едва лишь враги вбежали под своды башни. Двое врагов пали на примятую солому, прямо на пороге. Третий рухнул в дверях, сражённый ружейной пулей.
— Сколь же их было всего? — нашёптывал Фёдор, перезаряжая оружие. — Не семеро ли? Если так, то перед башней ещё четверо топчутся...
Но врагов оказалось намного больше. Фёдор и Лелебей не раз и не два перезаряжали пистолеты и ружьё. Целились метко. На прошлогодней соломе у них под ногами лежало не менее пяти мертвецов. Раненые стеная отползали наружу башни, за дверь.
— Слава Господу, пистолетов и ружей у них нет, — бормотал Лелебей, всякий раз истово крестясь перед тем, как совершить очередной выстрел.
Стрела попала Лелебею в шею, под подбородок. Пронзила насквозь. Когда Чуб начал клониться наперёд, чтобы рухнуть лицом в окровавленную солому, Фёдор увидел кованое остриё, торчащее у него из затылка.
— Прощай, дядя, — прошептал казак.
— Эй ты! — позвали его из дверного проёма на языке нахчи. Голос звучал уверенно. В интонациях говорившего чувствовалась привычка повелевать. — Слезай на землю, и мы даруем тебе жизнь! Я знаю тебя, ты служишь Ярмулу и в кармане на груди хранишь пропуск от него. Слезай, и я пощажу тебя во имя дружеского договора с Ярмулом.
— Кто ты? — ответил Фёдор. — Назови своё имя!
Казак успел перезарядить пистолеты. Зарядов хватило бы ещё на дюжину выстрелов, не более. Эх, знать бы, сколько врагов стоит по ту сторону дверного проёма! Фёдор посмотрел наверх. Сквозь прорехи кровли синело небо.
Прежде чем прыгнуть, Фёдор выстрелил из ружья. Тяжёлая пуля выбила из каменной кладки рядом с дверным косяком фонтан каменной крошки.
— Не стреляй, казак! — закричали из-за двери. На этот раз голос показался Фёдору знакомым. Но на размышления времени не оставалось. Он оставил ружьё лежать на стропиле, пистолеты засунул за пояс, холодное лезвие осиротевшей Ксении зажал зубами.
Ему удалось ухватиться за обрешётку крыши. Подгнившая доска прогнулась, угрожающе затрещала, но не обломилась. Через несколько мгновений казак лежал, прижимаясь лицом ко влажному дерновому покрытию кровли. Прямо перед ним, обнажённый по пояс и бритоголовый, сидел абрек. Мохнатая верёвка аркана толстыми кольцами свисала с его мускулистого предплечья. Окладистая, иссиня-чёрная кучерявая борода прикрывала его шею и верхнюю часть бледной, покрытой буйной растительностью груди. Фёдору доводилось видеть этого человека ранее. И месяца не минуло ещё с той поры, когда этот абрек вместе с товарищами пытался при помощи тарана пробить ворота крепости Дарьял. Ещё мгновение — и петля аркана, брошенная опытной рукой, сдавила шею казака. Ксения с печальным звоном катилась по крыше до тех пор, пока не исчезла за её обрезом. Фёдор успел метнуть в абрека кинжал, но тот уклонился от лезвия. Абрек натягивал верёвку, злая петля впивалась в шею, сдавливала, душила.
— Хватит, довольно... — прохрипел Фёдор посиневшими губами. — Веди меня к Йовте, татарин. Пусть будет по-вашему.
* * *
Исламбек оказался отменным наездником. Он и его кобыла по имени Чиагаран носились по горам, по-над пропастями, единым духом преодолевая крутые подъёмы, кубарем скатываясь в тёмные ущелья. Фёдору казалось порой, что седло Чиагаран пусто, что наездник давно вывалился из него, сгинул меж диких скал, унесён бурным потоком Ардона. Но Исламбек был там, в седле. Казалось, нет в мире силы, способной вырвать из стремян его изуродованные болезнью ноги. Казалось, не ведает он страха, голода, усталости, не рассуждает, не надеется, не сомневается, а просто так живёт. Просто вся жизнь его — нескончаемая скачка. Куда? Зачем? Ему нет дела до размышлений, дурманящих умные головы, нет дела до мелочных расчётов трусливых душонок. Сколько раз смерть подходила к нему, укладывалась рядом на жёсткую подстилку у очага, обнимала, манила, обещая скорое облегчение, пугала множеством ужасных личин. Отняла близких, но не по зубам старой оказался парнишка из аула Кюрк — внук очень злого человека. И всего-то у него осталось в этой жизни: дедово турецкое ружьё и Чиагаран — Пляска. Невнятной серовато-бурой масти, Чиагаран сливалась со склонами гор, бесследно растворялась в зарослях. Её местоположение можно было определить лишь по дробному топоту, да клубам вздымаемой копытами пыли.
Исламбек — кривобокий замарашка, молчаливый, пытливый и любознательный, то неотлучно следовал за мрачным Али, то уносился прочь верхом на Чиагаран. Он первым преодолевал бурные речки и опасные осыпи, взбирался по узким тропкам на неприступные скалы, умел находить пищу на голых обледенелых склонах. Фёдор быстро сообразил, что мальчишка кроме наречий нахчи и кураха, хорошо понимает и русскую речь, на которой часто говорили друг с другом Фёдор и Мажит.
Рахим нанялся на службу к Гасану-аге за плату. За время путешествия из окрестностей Хан-Кале к Дарьялу курахский рыцарь разжился имуществом. Верблюды тащили окованные железом, тяжёлые сундуки. Медные колокольцы звенели на их шеях, бренчала в сундуках военная добыча, блестел на груди Рахима помятый бронзовый нагрудник. Великодушный Гасан-ага наградил нового сподвижника взятым в бою доспехом: нагрудник и шлем с сетчатым назатыльником, булатный клинок в простых деревянных ножнах придали облику кюркского кабатчика величавую воинственность. Буланый конь под ним, немолодой и смешанных кровей, гордо вскидывал голову, гулко стуча новыми подковами в гранитные бока суровых утёсов.
* * *
Именно их, Исламбека и Рахима, Фёдор увидел первыми. Оба шли на рысях по мелководью. Копыта их коней поднимали в воздух фонтаны брызг.
— Твой хозяин идёт следом за ним, — ворчал Йовта. — С ним полоумная девка — племянница Лорса-прощелыги и её брат — ни на что не годный бродяга. Один лишь Али из всех них достоин уважения, он истинный поборник Аллаха и отважный воин. Ты готов, Нариман?
Последний вопрос Йовта адресовал одному из своих сподвижников. Тот самый абрек, что заарканил Фёдора на крыше башни, держал наготове длинноствольное турецкое ружьё. Рахим и Исламбек приблизились настолько, что хорошо стали видны и счастливая улыбка на лице мальчишки, и заострённое чеканное наносье рахимова шлема.
— Стреляй! — благодушно молвил Йовта. Звук выстрела поднял в воздух стаю задремавших падальщиков. Рахим, вскрикнув, повалился влево, в воды Ардона. Наверное, это рана помешала кюркскому кабатчику в последний раз побороться за жизнь. Он несколько раз взмахнул руками, пытаясь высвободить тело из объятий быстрой воды, потом ослабел. Вода закружила его и понесла прочь.
Исламбек продолжал скакать вперёд по излучине реки. Он, как смог, высоко приподнялся в стременах, всматриваясь в склоны холмов перед собой. Мальчишка истово махал им белым платком.
— Ещё один предатель, — усмехнулся Йовта, но команды убить мальчишку так и не отдал.
Исламбек приблизился на расстояние десяти шагов и осадил Чиагаран. Он говорил горячо и быстро, черты лица его искажались поочерёдно гримасами гнева, обиды, печали. Фёдор разобрал лишь отдельные слова…
— Не надейся, казак, понять речь кривобокого сопляка, — усмехнулся Йовта. — Мальчишка говорит на языке туальцев — исконных жителей этих мест. Их говор сильно рознится с нашим. Но я готов перевести его речь для тебя. Немного побыть, как ты, толмачом. Парень просится ко мне в войско. Надоел ему, дескать, твой друг Гасан-ага. Жадный, дескать, он.
Йовта, облачённый в полный латный доспех, восседал на рослом, породистом жеребце каурой масти. Фёдор приметил на крупе коня тавро казацкой станицы Калиновская.
— Знатный у тебя доспех, Йовта, — тихо проговорил казак.
— Доспех снят со старшего сына Мехтулинского хана. Тогда мне удалось пикой проткнуть ему горло. В те времена я был ещё мальчишкой, и доспех поначалу болтался на мне, как конское седло на ишаке. А насчёт коня ты верно догадался. Конь из-под твоего товарища. Не знаю, какого он рода-племени. Мертвецов не допрашивают. — Йовта рассмеялся. — Тоскую я по моему Ёртену! Нет для меня лучшего друга. Этот казацкий недомерок подо мной еле ноги таскает!
И действительно, Фёдор приметил, что кованые йовтины бутурлуки едва ли не касались травы. Огромное тело рыцаря тяжким бременем давило на спину казацкого коня. Йовте приходилось часто менять лошадей.
— Помоги вернуть коня и добро, — теперь Йовта говорил с Исламбеком. — Возвращайся к Гасану-аге и передай моё условие: жизнь казака в обмен на коня и сундуки. Тебя ведь не было с Гасаном, когда по ту сторону гор он напал на меня и отобрал честно добытое добро? Ты — туалец и примкнул к его шайке позже? Так передай же Гасану моё повеление, и я дарую тебе жизнь!
Исламбек внимательно смотрел на Йовту. Мальчишка спешился и подошёл вплотную к морде каурого коня. Он снизу вверх, словно недоумевая, смотрел в лица всадников.
— Кто ты? — произнёс наконец мальчишка. — Я не знаю твоего имени. Как я передам Гасану-аге твоё повеление, не зная имени?
Йовта сначала сбросил с рук кольчужные рукавицы. Они с печальным звоном упали в траву. Затем — островерхий шлем и войлочный подшлемник. Фёдор впервые увидел лицо Йовты. Круглое и курносое, оно больше подошло бы презренному пахарю, ковыряющему чернозём в какой-нибудь северной губернии, если бы не шрамы. Глубокий едва заживший рубец рассекал лицо Йовты от левого виска до угла рта, от чего улыбка его неизменно казалась преисполненной ехидства. Бритый наголо череп Йовты сплошь покрывали шрамы и рубцы, отчего он походил скорее на изрытую кротами и выжженную лесным пожаром поляну, нежели на голову живого человека.
— Передай Гасану, что я отдам ему казака, если он вернёт мне добро, отнятое нечестным путём. И главное: он должен вернуть коня, — повторил Йовта. От натуги жилы вспухли на его шишковатом черепе. — И ещё передай этому тугодуму, что времени для размышлений у него нет. Завтра на рассвете его друг-казак будет болтаться подвешенный на стропиле в этой вот башне!
И Йовта указал наконечником пики на древнее сооружение у себя за спиной.
Исламбек вежливо кивал, прижимая правую ладонь к груди.
— Скачи же, мальчишка! — провозгласил Йовта, делая величественный жест рукой.
Чиагаран взвилась на дыбы. На мгновение Фёдору показалось, что мальчишка сию минуту вывалится из седла. Но парень держался в седле, как привязанный. Чиагаран метнулась сначала вбок, затем взяла с места в галоп и вскоре исчезла из вида, унося своего всадника из-под недобрых взглядов.
— Он правит так, словно рождён в седле и с уздою в руке, — хмыкнул Йовта, оборачиваясь к Фёдору. — Чего желаешь ты, слуга Ярмула? Славный Йовта готов выполнить любое желание. Твоя жизнь подошла к концу, слуга великого человека, говори — и любое твоё желание будет исполнено...
— Я желаю похоронить друга, — буркнул Фёдор, желая поскорее прервать поток йовтиного велеречия.
* * *
Она явилась перед рассветом. Так спокойно и легко миновала дозорных, выставленных Йовтой, словно те были не живыми людьми, а каменными идолами, изваяниями давно забытых божеств.
— До Мамисонского перевала совсем недалеко, — она махнула рукой в ту сторону, где днём в ясную погоду была видна снеговая шапка Мамисона. — Все селения в округе мертвы. Никто не помешает нам продолжить путь, но никто и не поможет — негде будет достать хлеба и вина. Пойдём быстрее. Собирайся... Впрочем, что тебе собирать?
Фёдор молчал. Она вытащила из-под полы войлочного плаща Ксению. Полотно лезвия белело во мраке ночи.
— Я забрала шашку твоего друга. Это ведь его ты схоронил сегодня днём? Я всё видела... Пойдём же!
— Ты видишь колодку у меня на ноге? — просто спросил он. — Я таскаю её весь день и, наверное, буду таскать до последнего часа, если твой жених не даст за меня выкуп. И ещё. Когда мы шли через перевал, ещё до встречи с твоим возлюбленным, я нашёл на снежной тропе вот это.
Фёдор разжал кулак. Драгоценные камни блеснули подобно светлячкам на перепачканной землёю ладони. Казалось, их грани даже в непроглядном мраке способны поймать малейший отблеск звёздного сияния.
— Твой жених так спешил, что рассыпал добро из Йовтиных сундуков прямо на дорогу. А я его сберёг... — Фёдор горько усмехнулся. — Я, конечно, солдат, а не торгаш, но вполне себе разумею: за эти блестящие бирюльки можно купить половину нашей станицы.
— Гасан-ага мне не жених, он просто временный попутчик...— холодно заметила Аймани. — Мне неведомо, что за добро хранится у него в сундуках. Как добыл Гасан это добро — не моё дело. Одно лишь знаю: Гасан не даст за тебя выкупа.
С этими словами она вынула из складок плаща тяжёлый кованый ключ. Замок щёлкнул.
— Торопись, — прошептала она. — Я видела Соколика. Он неподалёку, но всё равно — торопись!
И снова бешеная скачка по тёмным горам. Всё что видел Фёдор — мелькание рыжего хвоста прямо перед собой. Отважная девчонка рискнула явиться в лагерь Йовты верхом на похищенном у него же коне! Впрочем, рыжий гигант без прекословий слушался новую хозяйку.
Они остановили коней, едва завидев костерок бивуака Гасана-аги.
— Мальчишка там? — спросил Фёдор. — Исламбек вернулся?
— Исламбек останется с нами, если Гасан поделится с ним добычей из своих сундуков, — тихо ответила Аймани. — Завтра мы полезем на гору. Перед нами Мамисонский ледник и перевал, за ним Кахетинское царство, белая башня и прекрасная княжна в ней. Надо спешить...
— Не лучше ли сначала отвязаться от Йовты? Сейчас ночь, их лагерь совсем неподалёку...
— Гасан не хочет избавляться от Йовты. Гасан хочет, чтобы Йовта шёл следом за ним через перевал...
— Там, в башне, на стропилине под потолком осталась моя Митрофания...
— Святилище Реком вернёт тебе шашку. Митрофания не покинет тебя до самого конца...
— А ты?
Аймани повернула к нему лицо. Войлочный башлык скрывал глаза, отбрасывал густую тень на щёки и подбородок.
— Наша судьба не подвластна нам... — просто ответила она.
* * *
Не только военную добычу доблестного Гасана-аги тащили на мохнатых боках верблюды. Предусмотрительный Али запасся несколькими охапками хвороста. Рахим посмеивался над старым охотником, когда тот резал огромным кинжалом сухие сучья падубов.
— Ты забыл правила адата, Али? Неуместно воину исполнять работу дровосека. Да и к чему тебе хворост?
Али оставил его насмешки без ответа. Дикий волк увязывал кипы хвороста чем придётся. В дело шли и обрывки сыромятных ремней сбруи, и верёвки.
— Возьми аркан, почтеннейший Али. Его можно порубить на части! — советовал Мажит, указывая на притороченные к седлу Соколика кольца добротной пеньковой верёвки.
— Аркан оставь казаку. Он ему пригодится для другого дела.
Ночевали в холоде, на промерзшей травке высокогорья. Ни деревца, ни кустика вокруг. Угрюмый гранит скальных выступов защищал их от ледяного дыхания ледников. Али скупо расходовал хворост. Чахлое пламя костерка едва билось, словно пташка в предсмертной агонии. Путники жались друг к другу, стараясь держаться подальше от стылых гранитных плит.
Гасан-ага ужинал отдельно. Он взобрался на верхушку огромного валуна. Зачерствевшая лепёшка, вяленое мясо, ключевая вода, да гроздь кислого винограда — вот вся снедь, добытая Али — диким волком в обезлюдевшем ауле у подножия Зарамага. Туда и был обращён взгляд курахского воителя. Из тех мест взбирались они весь день по узким горным тропам, чтобы, переночевав на неуютном, обдуваемом всеми ветрами склоне, на рассвете снова отправиться вверх, к Мамисонскому перевалу.
— Что, твой хозяин холода не боится? — спросил Фёдор угрюмого Али. — Что высматривает в ущелье? Почему мы чуть сбежали из аула, едва натянув порты?
Али молчал, кутаясь в волчий плащ, осторожно ворошил в костерке уголья кончиком пики.
— Не донимай его расспросами, — вступилась Аймани. — Старый волк чует охотничью погоню. Бородатый Заромаг защитит нас.
Фёдор лишь сплюнул в сердцах, вскочил, полез на скалу к Гасану-аге. Казак тяготился обществом незваных попутчиков, с неохотой выполнял приказы властного Гасана. Какая честь ему, подданому русского царя, потомственному казаку, подчиняться иноверцу, воюющему против своего же народа? Какими судьбами оказался Гасан в этих краях? Шёл по следам Аймани? Зачем? Чего бояться ему в этих обезлюдевших от чумы местах? Или кто-то гонится за ним?
— Зачем пришёл? — мрачно было чело курахского рыцаря. Он едва глянул на Фёдора, когда тот уселся на холодные камни рядом с ним.
— Да вот хочу поглядеть на окрестности. А вдруг да и увижу то, что от тебя сокрыто?
— За нами тащится Йовта — старый шакал, — просто ответил Гасан. — Нарушил все установления адата, предал, переметнулся. Отобрал я у него казну, отобрал коня, а самого сразить не получилось. Только ранить сумел. Йовта живуч. Едва раны зализал — снова на коня. Встал на наш след. С ним войско.
— Нам не уйти. Если только бежать день и ночь, — мрачно усмехнулся Фёдор. — В банде Йовты не менее сотни человек.
— Аллах не допустит торжества предателя... — вздохнул Гасан-ага.
— А не разбежаться ли нам? — предложил Фёдор. — Йовте ведь один ты надобен. Зачем ему мы? Мы — нищие путники, совершаем хадж или просто идём по своим делам. Ты — другое дело! Забирай казну, забирай коня и... проваливай.
— Уж не думаешь ли ты, урус, что курахский князь оставит в беде свою невесту? Мне неведомо, почему прекрасная Аймани не желает расставаться с тобой. Одно лишь знаю: мой долг быть рядом с ней!
* * *
По приказанию Гасана-аги, спать улеглись, не снимая доспехов. Перед сном Мажит долго упрашивал Фёдора надеть подаренную курахским князем кольчугу.
— Не надену, — отнекивался Фёдор. — В жисти не нашивал кольчуг и ничего, Господь оберегал. Отстань, говорю, не надену! Или ты, грамотей, наших попутчиков опасаешься? Тогда зачем сам кольчуги не надеваешь?
— Я не воин, — незлобиво отвечал Мажит. — Если случится битва, от меня проку не много станет. Меня убьют — не велика потеря. Ты, Педар-ага, — другое дело. Ты и твой Волчок неумолимо несут гибель врагам и на равнине, и здесь — в горах. Твоя жизнь драгоценней моей...
— Хитрый ты, — вздохнул Фёдор, принимая доспех из рук товарища.
Искусно сплетённая из железных колец, кольчуга оказалась чуть велика в плечах. Она прикрыла руки до локтей, туловище и ноги до колен. Металл тускло поблескивал в блёклом свете угольев.
— Не обижайся, Педар-ага, — улыбнулся Мажит. — Но доблестный Гасан вырос больше тебя. Зато ты более ловок.
— Гасан отдал мне доспех со своего плеча? — изумился Фёдор.
— Гасан-ага любит тебя как брата, — пролепетал Мажит.
Фёдор не нашёлся, что ответить. Сплюнув с досады, казак улёгся на землю, накрылся буркой с головой. Сон не шёл. Фёдор прислушивался к ночному вою ветра, фырканью коней. Он слышал тихие шаги Али, неустанно бродившего дозором вокруг приютивших их на ночь валунов. Слышал казак, как среди ночи Дикого волка сменила Аймани, а потом, уже под утро, сам Гасан-ага занял пост. Фёдор высунул голову из-под тёплого подбрюшья бурки. Босые ноги курахского рыцаря попирали шёлковый коврик изящной работы, тот самый, что суровый Али берег пуще своего лука. Гасан-ага стоял неподвижно, сложив руки под животом. Он избавился от доспеха. Лишь бешмет покрывал его плечи и спину, оставляя открытой мощную грудь, длинные волосы разметались по спине и плечам. Лицо Гасана-аги было обращено к чёрному излому горных вершин на светлеющем востоке.
— О Аллах, Ты далёк от всех недостатков, и я восхваляю Тебя. Бесконечно присутствие имени Твоего во всём, высоко величие Твоё и, кроме Тебя, мы никому не поклоняемся, — тихо проговорил Гасан-ага. Затем он опустился на колени, склонился, прижимаясь лбом к узорчатой поверхности ковра, замер на несколько мгновений.
— Я удаляюсь от проклятого Шайтана, приближаясь к Всевышнему Аллаху, и начинаю своё дело именем Милостивого Аллаха, милость Которого безгранична и вечна. Истинное восхваление принадлежит только Аллаху — Господу миров, безгранично Милостивому, милость Которого безгранична и вечна, Владыке Судного Дня. Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи. Направь нас на правильный путь. Путь тех, которым он был дарован. Не тех, на которых Ты разгневался или тех, которые сошли с правильного пути. О Аллах, ответь на мою молитву! Он Аллах — Един. Аллах — Вечен. Только Он есть Тот, в Котором все до бесконечности будут нуждаться. Не родил и не был рождён. И никто не может равняться с Ним. Хвала моему Великому Господу. Слышит Всевышний тех, которые восхваляют Его. Господь наш, лишь Тебе хвала. Хвала моему Господу, Который превыше всего.
Гасан-ага опустился на ковёр, положил кисти рук на колени. Он склонялся, касаясь лбом шёлковой поверхности. Волны тёмных волос скрывали его лицо и плечи.
— Я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммад — раб Его и Посланник, — шептал курахский рыцарь, распрямляясь. — О Аллах! Благослови Мухаммада и род его, как Ты благословил Ибрахима и род его. И ниспошли благословение Мухаммаду и роду его, как Ты ниспослал благословение Ибрахиму и роду его во всех мирах. Поистине, Ты — Восхваляемый, Прославляемый!
Наконец Гасан-ага вскочил на ноги.
— Али! — позвал он. — Проснись, друг. Бери оружие — нам пора в путь.
Повинуясь призыву курахского князя, проснулись кони, вскочил Исламбек. Мажит, стеная и трясясь от холода, принялся седлать своего скакуна. Ушан, раскидывая лапами бурые комья земли, торопился понадёжней припрятать недогрызенную кость. Фёдор нехотя вылез из-под бурки. Аймани в лагере не оказалось. Наскоро перекусили, поспешно сели в сёдла. Тронулись в путь без неё.
* * *
Гасан-ага вёл отряд вверх по голому, каменистому склону. С ночёвки поднялись затемно, ещё до света миновали травянистые склоны альпийских лугов. Навстречу путникам по неглубоким ложбинам сбегали языки ледника. Горные вершины терялись в клочьях тумана. Оттуда, с необозримых высот, срывался ледяной ветер, кружась, слетал по склону, вымораживая каменные бока Мамисони и Замарага. Аймани нагнала их при свете сумрачного дня. Бросила коротко:
— Они идут следом...
Всадники пустили коней рысью, торопились до ночи перейти перевал.
— Мамисони пропустит нас, — приговаривала Аймани. — Зарамаг смилостивится, даст пройти.
В середине дня копыта коней и верблюдов ступили на снег. На головы их, как из решета, сыпалась мелкая снежная крупа. Остановились передохнуть на краю ледника.
Влажная фиолетовая тень Мамисона легла на бесконечное ледяное море, увенчанное в конце потемневшего ущелья какой-то фантастической, сказочной громадой, сверкающей алым светом ледяной стены! Заромаг, как покрытое алым покрывалом привидение, по которому, подобно перьям, скользили нежные клочки тумана, напоминавшие тонкие лепестки роз! Фёдор замер, любуясь чарующим великолепием этого места. Он забыл о пронизывающем холоде. Даже неотступные мысли о горячей пище покинули его.
Погода портилась, снегопад становился всё гуще. К вечеру всё вокруг погрузилось в непроглядную белёсую мглу. Верблюды двигались по ней, подобно снежным великанам.
— Надо остановиться, переждать снегопад, — предложил Гасан-ага.
Курахский рыцарь снял доспехи. Он, подобно большинству жителей этих мест, завернулся в бурку, а голову прикрыл войлочным башлыком.
— Ещё немного, — заверила Аймани. — Минуем перевал до ночи, а там, по тропам всё время, вниз, вниз...
Они шли от трещины к трещине. Там, где можно было обойти трещину, они её обходили. Там, где была возможность перескочить её, перескакивали. Местами, впрочем, очень редко, они находили мосты — снежные, либо образованные обвалившимися ледяными глыбами. Многие трещины благодаря сползанию льда стали очень широкими. Обычно они были завалены внизу кусками отвалившегося от их стен льда. В такие трещины приходилось спускаться с тем, чтобы уже снизу карабкаться на противоположную их сторону.
Исламбек сгинул в одной из таких трещин. Мальчишке приходилось туго на спуске. На подъёмах же ему становилось и вовсе невмоготу. Изуродованные болезнью, скованные ледяным холодом, конечности плохо слушались его. В конце концов он не смог удержаться промерзшими руками за края трещины, сорвался, покатился вниз по крутой, скользкой стене. Несколько раз тело его ударялось о ледяные выступы. Путники видели, как белоснежный лёд окрашивается алым при каждом ударе. В конце концов Исламбек упал на острые клыки льда на дне ледяного ущелья. В превеликим трудом Али и Мажит подняли наверх его бездыханное тело. Фёдор не щадя булатного лезвия Ксении, вырубил в толще вечного льда могилу. Мёртвое тело завернули в бурку, опустили в могилу, засыпали снегом, завалили ледяными глыбами. Обнажили головы в скорбном молчании.
— Отойди, иноверец, — мрачно молвил Али — дикий волк, когда Фёдор сложил пальцы, дабы осенить себя крестным знамением. — И не вздумай молиться своему богу за душу мальчишки-калеки, пусть сон храброго калеки не тревожат молитвы врагов его рода!
Неприятная история произошла и с одним из верблюдов. Он зацепился сундуком за выступ ледяной стены, упал на бок и в облаке снежной пыли и ледяного крошева исчез на дне трещины. Лошади заметались в испуге. Осиротевшая Чиагаран взвилась на дыбы, норовя вырвать узду из руки растерявшегося Мажита. Кони испуганно шарахались из стороны в сторону, рискуя последовать за невезучим верблюдом. С превеликим трудом путникам удалось успокоить их.
— Убился, мохнатый, — приговаривал Фёдор, ласково оглаживая рукой белую звезду на лбу Соколика. — Убился — и вся недолга.
— Теперь надо достать сокровище, — буркнул Гасанага.
— Стоит ли? — усомнился Фёдор. — Верблюд наверняка мёртв, а твои богатства рассыпались по леднику — не соберёшь. Пусть уж наш старый приятель Йовта постарается...
— Йовта соберёт каменья и вернётся с ними к себе в Табасарань. Зачем ему преследовать нас, если большая часть богатства снова у него? — возразил Гасан-ага. — Али, дружище, следуй за мной!
И курахский рыцарь начал спуск на дно ледяного ущелья. Он ловко орудовал кинжалами, вонзая их в ледяную толщу, использовал их рукояти в качестве ступеней и опоры для рук. Али и любознательный Фёдор следовали за ним. Казаку не давала покоя мысль о содержимом заветных сундуков. Какая такая корысть гонит Йовту — свирепого подлеца через горы и долы? Уж не везёт ли хитроумный Гасан в одном из окованных железом сундуков его родного сына или дочь?
Они обнаружили верблюда неподвижно стоящим на дне трещины с непоколебимой невозмутимостью, свойственной большинству представителей его рода. Несмотря на то, что густая шерсть на шее его была перепачкана алой кровью, сочившейся из неглубокой раны, в остальном он был вполне здоров. Другое дело сундук. Фёдор обнаружил его вдребезги разбитым, а содержимое его рассыпанным по дну трещины. Казак заботливо выискивал между ледяных кочек и зазубренных льдин разноцветные шёлковые и полотняные мешочки. Он ощупывал ткань пальцами, пытаясь нащупать содержимое. Далеко не во всех угадывались твёрдые каменья. Некоторые из мешочков были плотно заполнены какими-то зёрнами, другие — мелким, коричневым порошком. Фёдор осторожно развязал один из них. Потрогал пальцами, понюхал, лизнул. Тёплая кровь мгновенно заполнила окоченевшие пальцы. Ледяные кристаллы на стенах трещины заиграли всеми цветами радуги, заискрились ярче и радостней небесных созвездий.
— Ну как, казак? Вкусным ли оказалось угощение поганого Йовты?
Фёдор поднял взгляд. Гасан-ага смотрел на него, скаля зубы в хищной улыбке.
— Что молчишь? Отвечай, или порошок забвения уже одурманил твою голову? — хохотал Гасан-ага. Он забрал из рук Фёдора мешочек, старательно завязал его, бросил на расстеленный тут же плащ погибшего Исламбека, куда Али — дикий волк складывал рассыпанные по дну трещины сокровища.
* * *
Наутро они продолжили путешествие между сверкающими валами от одной ледяной пропасти к другой. Гасан, руководимый безошибочным чутьём следопыта, вёл отряд, преодолевая зазубренные края трещин, похожие на разомкнутые челюсти гигантских хищников.
Целыми днями летели ледяные брызги из-под топора Али — дикого волка, который или рубил ступени во льду, или прорубал тоннели в ледяных скалах, прокладывая путь остальным. С огромным трудом, прилагая немалые усилия, они протискивались между ледяных стен вместе с уставшими конями и поклажей. Местами им приходилось пробираться под нависшими ледяными сводами, грозившими в любую минуту обрушиться им на головы.
Однажды на заваленное ледяными обломками дно одной из трещин пришлось спускаться по верёвке. Гасан-ага спустил вниз Мажита, потом — драгоценные сундуки, а затем, сопровождаемый верным Али, спустился сам, перекинув верёвку через ледяной выступ. Фёдор и Аймани целый день обходили злополучную трещину по верху, пока не вывели коней и верблюдов на её противоположный край.
Фёдор любил эти минуты нечаянной близости с Аймани, ждал их, как подарка. Но когда они наступали, становился молчалив и раздражителен. Аймани стала для него слишком далёкой и совершенно недоступной. Жестокая ревность рисовала ему картины сватовства и свадебного пира Аймани и Гасана-аги. Фёдор украдкой всматривался в осунувшееся лицо воительницы. Но, увы, её взгляд оставался острым и сосредоточенным, а черты твёрдыми и отрешёнными. Или это не она трепетала в его объятиях той давней, дождливой ночью в Лорсе? Ушан всюду следовал за Аймани. Он один из всего их отряда не боялся голода и усталости — всегда был согрет и при добыче. Спал между людей, бесцеремонно прижимаясь мохнатым боком то к добродушному Мажиту, то к брезгливому Гасану. Не чурался и волчьего плаща сердитого Али, без стеснения заворачивался в него, спасаясь от холода, а если хозяин в гневе гнал пса прочь — тотчас находил себе новое тёпленькое местечко. Одного лишь Фёдора сторонился Ушан — обрубком хвоста вилял неохотно, ворчал и скалился, не дозволяя прикоснуться. Отменный охотник, пёс с лёгкостью добывал себе пропитание даже в снежной пустыне. Он наловчился ловить полёвок, а бывало, ухитрялся добыть и куницу, и глухаря.
— Ах, если б у собак водилась привычка делиться пищей с хозяевами! — негодовал Мажит.
На скальный гребень перевала вышли уже в темноте, на исходе четвёртого дня путешествия через ледник. Всё — и ущелье под ними, и скалы напротив — покрывал густой мрак. При всём желании, рассмотреть что-либо по ту сторону гребня не представлялось возможным. Ночевали вокруг костра, уничтожив последнюю охапку хвороста, припасённого Али. Впервые за последние дни выпили горячего травяного настоя.
Фёдор, едва сделав пару глотков горячего питья, провалился в сон.
Гасан-ага и Аймани стояли рядом, всматриваясь в бездну мрака у своих ног. Она гладила покрасневшими от холода ладонями рыжую морду Ёртеном.
— На рассвете начнём спуск, — сказал Гасан-ага.
* * *
Фёдора разбудили возня и тихое пение Мажита.
— Чего это ты развеселился, Грамотей? Или отогрелся за ночь у костра? — сонно спросил Фёдор.
Казак откинул бурку, в которую каждую ночь укутывался с головой. Яркий солнечный свет, отражённый нетерпимою белизной ледника на несколько минут ослепил его. Фёдор прикрыл и снова распахнул глаза. Перед ним громоздился Центральный Кавказ. Всклоченный бурей океан, внезапно замерзший и навек остывший.
— Как же мне не петь, Педар-ага? — Мажит блаженно улыбался, подставляя узкое лицо ласковым солнечным лучам. — Смотри: вот сверкающий высокой снежной шапкой — это Коштан-тау с извилистым потоком Тютюнского ледника, а это, видишь длинный зазубренный гребень, обледенелый сверху донизу? Это — вершина Хрум-кол. А эта громадина называется людьми Дых-тау!
Фёдор в немом изумлении смотрел на белую облачную громаду, царящую в центре сказочной панорамы.
— Эта красавица — Шхара-тау, — продолжал Мажит. — Из-за её плеча выглядывает, ослепительно блистая, Джангы-тау. Наш путь лежит вниз, в пропасть, туда, где лежит зелёная долина Харбаса...
Ослепительно сверкало солнце над бесподобным миром высочайших гор Кавказа. Долго изумлённым взором глядел Фёдор на эту невероятную картину, на чудное переливание лазурных, сапфировых и аметистовых тонов горных цепей и ущелий. Окрик Гасана-аги вывел его из восхищенного оцепенения:
— Седлай коня, казак! Надо начинать спуск, иначе передохнем все от голода в этом прекрасном, как райские кущи, заоблачном краю!
К обеду они вышли к тому месту, где ледник, исчезая с глаз, скатывался в долину крутым ледопадом. Ещё через час копыта коней и верблюдов ступили на серый камень. Ёртен принялся жадно поглощать твёрдые стебли и листья камнеломки. Один из верблюдов и вовсе лёг, подогнув под себя узловатые ноги. Он тяжело дышал, глаза его покраснели и слезились. Все путники и кони, и люди оголодали и были смертельно утомлены. Не из чего было развести костёр, нечего было сварить в прокопчённом котелке. Час или полтора дожидались Али. Дикий волк задержался на леднике, подстерегая какую-то добычу. Наконец Фёдор приметил среди серых валунов островерхую волчью шапку. Али ехал верхом на своём мохнатом, низеньком скакуне. Длинные ноги курахского воина, обутые в жёлтые кожаные чувяки и шерстяные онучи, почти касались земли.
Гасан-ага вскочил, побежал навстречу другу, принял у него из рук окровавленную тушку зайца.
— Идём к аулу Коспарты, — услышал Фёдор тихие слова Али — дикого волка. — Сегодня они не нападут. Йовта потерял многих людей и почти всех лошадей. Он и сам едва жив, но всё равно очень зол.
Оба верблюда пали разом на самых подступах к Коспарты, когда уже виднелись сизые столбики дымов над плоскими крышами. Сокровища Гасана-аги, спрятанные в сундуках и кожаных мешках валялись на промерзших камнях рядом с трупами тощих верблюдов. Сонные мухи начали слетаться на пиршество, а в вышине, на фоне белых языков ледника, зоркие глаза Фёдора приметили крестообразный силуэт первого падальщика.
— Бросим сундуки без надзора, — устало ворчал Фёдор. — Кому придёт в голову зарится на твоё зелье, Гасан? Разве что стая голодных волков нагрянет внезапно. Но и в этом случае опасность грозит лишь грамотею. Навряд ли дикие волки охочи до блестящих бирюлек — волчицы украшений не носят!
— Простолюдин не может указывать сыну курахского правителя! — горячился Гасан. — «Покорность — вот в чём удел христиан!» — так говорил мой отец и я....
Гасан-ага осёкся под пристальным взглядом Фёдора. Курахский рыцарь отощал за время трудного похода. Тяжёлые раздумья тёмными тенями легли на его чело, пышные волосы потускнели, одежда изорвалась.
— Я останусь с Мажитом, — отрезал Фёдор. — У нас своя дорога, у вас — своя. А Аймани... Она пусть сама решает, с кем ей быть. Вы идёте в Коспарты, добываете провизию и коней. Мы меняем еду на сокровища, а дальше каждый идёт своим путём...
— О нет! — взмолился Мажит. — А как же баня? А как же ночлег под гостеприимным кровом? Ай, ноют, ноют от лютой стужи мои несчастные кости! Ой, и смердит же от меня! Как от старины Ушана смердит! Пусть Али сторожит твои сокровища, досточтимый Гасан-ага! Он неутомим, он многое может стерпеть. А что я могу? Лишь читать из Священной книги по памяти, да и то... от голода и холода память у меня отшибло. Того и гляди, лягу рядом с этими несчастными дромадерами. Лягу, да и помру!
— Довольно жаловаться! — провозгласил Гасан-ага. — Аймани, пересаживайся ко мне, за седло. Погрузим сундуки на Ёртена.
— Верблюды пали, лошади — тоже падут, — вступил в разговор Али — дикий волк. — Если господину угодно сохранить сокровище — мой долг исполнить его желание. Я останусь на страже.
Фёдор заметил, как Гасан-ага прежде чем расстаться с верным оруженосцем, достал из тюка кожаный мешочек и спрятал его в седельной сумке белого арабского скакуна.
Аймани всё молчала. Смертельная усталость окрасила его милое лицо в синевато-бледные тона. Но она крепко держалась в седле, твёрдою рукой правила мощным Ёртеном.
— Осталось немного терпеть, милая, — тихо молвил Фёдор.
Ответом ему был лишь ласковый взгляд усталых очей. Тронули коней. Животные, преисполненные новых надежд, торопились сойти вниз по склону, к уютным дымам Каспарты, к теплу и сытной кормёжке. Ушан, пробежав следом за ними до середины склона, заслышал лай пастушьих псов, опустил хвост, вернулся к Али, охранять сокровища.
Каспарты встретил их запахом свежих лепёшек, острым чесночным духом чечевичной похлёбки, кисловатым ароматом козьего сыра. Казалось, носы изголодавшихся путников не способны уловить никаких запахов, кроме ароматов еды. На постой устроились отменно — в доме местного старосты, давнего знакомца Гасана-аги. Повсюду их сопровождали сумрачные взоры и сдержанные улыбки балкарцев — жителей Каспарты. Старики с опаской косились па потускневшие доспехи Гасана-ага и богатое вооружение Фёдора. Женщины с неодобрительным недоумением поглядывали на рыжие косы и мужской наряд Аймани. На улицах было многолюдно — чумное поветрие миновало эти места, холодные льды и заоблачные кручи Мамисона охранили людей от морового поветрия.
— Благодарение Аллаху, с осени прошлого года тихо в наших местах, — говорил старшина балкарцев, не старый ещё человек по имени Исса. — За горами чума, война, смерть. А у нас — тишина и всё это благодаря усердным молитвам святого человека.
— Святого, говоришь? — усмехнулся Гасан-ага.
— Такого святого, что святей не придумаешь! — обиделся Исса.
Их было пятеро. Сам Исса — глава рода, его меньшой брат Муса, Фёдор, Мажит и сам Гасан-ага. Перед ними на низком столике хозяйка дома выставила изысканные яства, главным из которых был огромный, расписанный синей и белой краской чайник, полный горячего напитка.
— Пейте сколько пожелаете, — сказала хозяйка удаляясь. — Путники, спускающиеся с ледника, всегда хотят именно чая.
Гасан-ага развязал кожаный мешочек и щедрой рукой всыпал треть его содержимого в расписной сосуд.
— Вряд ли мы станем от этого святыми, — молвил сын правителя Кураха. — Но веры нам этот напиток добавит. А как прожить без веры, верно, Исса?
— Верно, достопочтенный. — Исса вежливо поклонился, приложив левую ладонь к груди.
Мажит наполнил простую глиняную пиалу горячим напитком из чайника. Пил медленно, смакуя каждый глоток. После недолгих колебаний Фёдор последовал его примеру. Вскоре бледные щёки аккинского грамотея зарумянились, взгляд оживился. Мажит потянулся к хозяйской зурне, осторожно тронул струны. Зурна отозвалась печальным звоном. Пространство между каменным полом и сосновыми стропилами потолка заполнила тихая мелодия, робкая, нестройная, но преисполненная трогательного обаяния.
— Достославный Йовта первый раз появился в наших краях много лет назад. Тогда ещё жив был наш отец, — голос доброго Иссы звучал в ушах казака под аккомпанемент сладостных напевов зурны. — Это он построил в Каспарты мечеть, это он послал старшего из моих сыновей в столицу Персидского ханства учиться в медресе. Теперь мой Исса стал муллой и его старший сын — мой внук — тоже будет муллой.
— Ай, и он учился в медресе Кукельдаш! — покачал головой Мажит.
— Я видел вашу мечеть, — проговорил Фёдор. — Немало трудов пришлось потратить, чтобы вырыть такой глубокий подвал, почтенный Исса.
— Иноверцам запрещено входить в дом Аллаха, — смиренно ответил хозяин.
— Да я и не входил. Слышь, Гасан? Там, под домом Аллаха, преогромный подвал. Интересно, чем заполнил наш приятель Йовта столь обширное вместилище?
Но Гасан-ага не отвечал. Нестройные напевы зурны убаюкали курахского рыцаря. Его сильное тело, погруженное в пучину глубокого сна, покоилось на вышитых подушках. Гасан-ага был одет лишь в шёлковые шаровары и белоснежную льняную сорочку с инициалами АЕ на вороте. Дюжину таких сорочек сын правителя Кураха получил в подарок от друга семьи — командующего русской армией, влажные волны его волос скрывали шею и верхнюю часть широкой груди. Даже лишённое доспехов, тело Гасана-аги блистало неукротимой мощью и дикой, яростной красотой.
— Что ты, Педар-ага, так зубами скрипишь? — Мажит с внимательным участием засматривал в лицо друга. — Не пора ли на покой? А завтра поутру я берусь разведать о кладе, спрятанном в подвале мечети.
* * *
Три дня, последовавшие за днём первого дружеского ужина в доме старосты селения Каспарты, путники провели каждый при своих заботах.
Аймани, едва отдохнув, отправилась бродить по окрестным горам. Фёдор перековывал коней и правил клинки, Гасан-ага не погнушался починкой сбруи. Каждый день курахский рыцарь тайно навещал своего верного оруженосца, сторожившего на отшибе добытые в бою несметные сокровища. Сам Али — дикий волк в Каспарты не появлялся. Фёдор утомился разгадывать странности поступков своих товарищей. Он порешил так: едва лишь Соколик отдохнёт, едва лишь заживут раны, нанесённые жестоким Мамисоном его быстрым ногам, отправятся они в дальнейший путь вдвоём, без докучливых попутчиков. А ежели Мажит станет упрямиться и настаивать на своём, то он расстанется и с Мажитом.
* * *
Нападение совершилось ранним утром. Фёдора разбудили звуки выстрелов. Палили во дворе, да так часто, что казаку показалось поначалу будто весь Каспарты встал под ружьё, разделившись на два враждующих отряда. Казак выглянул в окно. В предутренних сумерках он узрел всполохи ружейных выстрелов и мечущиеся по двору силуэты полуодетых людей. Наскоро натягивая сапоги и кольчугу, шаря среди разбросанных повсюду подушек в поисках Волчка, казак то и дело подбегал к окну. Он пытался разглядеть среди мечущихся фигур знакомые силуэты. Но нет, знакомых на дворе дома доброго Иссы не находилось. Не было там и его, Фёдора Туроверова, заклятого друга — курахского рыцаря, отважного Гасана-аги! Кто же тогда вёл бой? Надвинув на брови папаху, Фёдор выскочил во двор. Он затаился в тени коновязи, спрятавшись за яслями. Нападавших было много. Не менее двадцати джигитов, говоривших на языке нахчи, осаждали мечеть. Ворота храма и дом старосты Каспарты разделяла небольшая, поросшая травкой площадь. Пули звонко ударяли в окованные железом ворота храма, наполняя воздух пронзительным звоном. В предутреннем полумраке, среди грохота и свиста пуль, в частых вспышках пистолетных и ружейных выстрелов, Фёдору никак не удавалось рассмотреть нападавших и обороняющихся. Казак уж вознамерился переместиться поближе к воротам и, может быть, даже вступить в схватку, когда на его плечо опустилась чья-то лёгкая рука. Фёдор дрогнул, обернулся. Из-под нависших шерстин лохматой папахи на него смотрели внимательные глаза Мажита.
— Не надо, Педар-ага, — зашептал грамотей. — Вчера с вечера к нашему Иссе с гор пришёл ещё один гость. Пока ты чинил сбрую, а Гасан-ага навещал досточтимого Али, Исса о чём-то сговаривался с этим новым гостем...
— И что?
— Наверное, они не договорились, Педар-ага. С вечера я вышел на выпас, встретить Аймани. Но дождался не её, а этих вот джигитов. Не успел разбудить тебя вовремя, прости...
Между тем нападавших становилось всё больше. Вот на площадь выбежала группа, человек десять или больше. Они тащили толстое, окованное железом бревно. Таран! За ними следовала группа джигитов с зажжёнными факелами.
— Глянь-ка, Мажит! — вскинулся Фёдор. — Неужто Йовта-поганец изловчился это орудие через перевал, по леднику перетащить? А может, за эти дни новое изготовил? Ну нет! Не видал я в этих местах таких толстых стволов.
Двери храма в Каспарты оказались слабее ворот крепости Дарья л. После третьего же удара они с печальным стоном распахнулись. С первыми лучами солнца отряд воинов в папахах и кованых шлемах, не разуваясь, ворвался под своды храма. Перестрелка на площади стихла. Фёдор всматривался в мелькание факелов в узких оконцах храма.
— Тикать надо, грамотей! — прошептал Фёдор. — Пускай басурмане делят добро, как им заблагорассудится, а нам пора своим путём следовать.
— Но Аймани! Она ещё не вернулась!
Фёдор глянул на Мажита.
— Твоей сестре пора замуж. Она — баба. Как бы не кочевряжилась, от бабской судьбы ей не уйти. Пускай остаётся с Гасаном. Он и красивый, и знатный, и даже честный... по-вашему — честный... пускай...
Фёдор тягостно вздохнул. Привычная боль теснила грудь. В глазах снова защипало.
— Ты садись на Чиагаран, — с трудом выдавил он. — Негоже тебе на лядащем ишаке по моим следам таскаться...
Сёстры-подруги, тоска да тревога, помешали Фёдору здраво оценить странную покладистость Мажита. Аккинский грамотей так живо собрался в дорогу, словно заранее приготовил и съестные припасы, и тёплую одежду, и оружие. Солнце уютно разместилось в сверкающей девственной белизной седловине перевала между вершинами Джанга-тау и Джангы-тау, когда они покинули воюющий Каспаргы.
— Я тебя, Педар-ага, об одном лишь прошу, — монотонно ныл Мажиг. — Не называй ты моих братьев-мусульман этим мерзким словом, а?
— Каким? — рассеянно переспросил Фёдор. Он всматривался в усеянную валунами долину. Пытаясь избежать преследования, они вышли из Каспарты в том же направлении, по которому три дня тому вошли в аул. Так надеялись они, дав немалый крюк избежать погони. Сейчас они совсем близко подошли к тому месту, где прятался Али — дикий волк.
— Басурмане! Ты то и дело твердишь: басурмане, басурмане, басурмане, словно для моего народа не осталось подобающих названий!
— Подобающих названий, говоришь?.. — Фёдор наконец увидел его. Али — дикий волк лежал среди камней. Его бритый затылок покоился на холодном граните валуна, кисти рук прижимали к руди островерхую волчью шапку. Его тело казалось совершенно невредимым и будто бы живым. Фёдор поторопил Соколика. Неугомонная Чиагаран рванулась вперёд, но, завидев мертвеца, испуганно осела на задние ноги, тревожно прядая острыми ушами.
— Он мёртв, Педар-ага! — крикнул Мажит.
— Вижу, не кричи.
Фёдор соскочил с седла.
— Он мёртв, — твердил Мажит. — Мёртв и уже оплакан кем-то...
Али лежал на спине, устремив неподвижный взгляд в синеву небес. Заботливые руки друга расстелили под ним тот самый плащ из волчьих шкур, который согревал Али в трудных походах. Заботливые руки сложили рядом с мертвецом его любимое оружие: огромный лук, колчан со стрелами, топор, палицу.
— Гасан не успел похоронить его... Почему? — бормотал Фёдор, прыгая с камня на камень в поисках следов. — Куда подевались сокровища? Наверное, Йовте удалось-таки вернуть своё добро!
Как ни старался, Фёдор так и не смог найти ни сундуков, ни кожаных мешков с добром, так рачительно оберегавшимся меньшим братом владетеля Кураха. Не нашлось среди камней и следов кровавой схватки. Лишь кострище с обглоданными обгоревшими костями в нём да несколько лепёшек конского помёта.
— Надо бежать, Педар-ага, — неожиданно заявил Мажит. Он следовал за другом, не покидая седла Чиагаран. Но Мажит не искал следов. Не в каменистую землю на склоне суровой горы всматривался аккинский грамотей. Парень во все стороны вертел головой, чутко прислушиваясь. Вот послышался дробный стук копыт. Два коня: один лёгкий и быстроногий, другой — потяжелее, но тоже ретивый, мчатся к этому месту.
— Нам надо уходить, Педар-ага... Там, за горкой Роки лежит селение Земо-Рока. Добрые люди живут там... если, конечно, они ещё живы. Там хорошая погода и лёгкая дорога, все прямо и прямо в обход горы Лазг-Цити... — приговаривал Мажит, — ...на северо-западном склоне этой горы, на высо-о-о-о-оком уступе стоит себе крепость Коби. Там ждёт тебя прекрасная княжна — добрая супруга нашего Ярмула!
Ему казалось, что поглощённый поиском следов, Фёдор и вовсе не слышит его слов. Между тем дробный стук копыт слышался всё ближе.
— Бежим, Педар-ага! — повторил Мажит.
— Бежим! — в тон ему отозвался Фёдор, взлетая в седло. — Пусть басурмане делят свои сокровища и хоронят своих мертвецов!
* * *
Она приходила каждую ночь. Фёдор и ждал её прихода, и боялся его. Она не прикасалась, она молчала. Просто смотрела ему в глаза и во взгляде её угадывались и любовь, и надежда, и укор. Она стала прежней, той Аймани, которую он впервые увидел на берегу Терека, той, что приходила к нему по ночам в Лорсе. Она перестала быть недоступной, капризной красавицей и чужой невестой.
Уж который день двигались они по красивейшим местам. Синь небес вливалась им в очи, хрустальный звон ручьёв услаждал слух, чистый воздух наполнял тело живительной силой. Но сердце Фёдора приросло к заледенелому боку Мамисона. Там, в голодной поднебесной пустыне, где она, бывало, спала рядом с ним в ледяной норе. Туда, где иной раз и удавалось ему поймать её взгляд, внимательный и острый, любящий, несмотря ни на что. Забыта была и ревность, и отчуждение. А Гасан-ага, отважный его соперник, словно и вовсе сгинул, обрушился в одну из здешних прекрасных пропастей, растворился в звоне ручья, обратился в гранит скалы. Ах, если б увидеть Аймани хоть на минуту, уж он тогда смог бы объяснить ей, смог бы покаяться, рассказать о том, как жестоко ошибся. Он надеялся убежать! Забыть ревность, вытравить из сердца любовь. Вот и ревность умерла, подвешенная на суку придорожного дуба, подобно безродному бродяге. Оставлена, перечёркнута, позабыта. Ах, если б ещё хоть раз увидеть её, стиснуть в объятиях, спрятать лицо в благоухающих можжевельником золотых волосах! Ах, если б узнать наверняка, что и она думает о нём, мечтает о встрече. Ах, если б хоть раз увидеть в синих её глазах заветную влагу. Уж он сумел бы осушить её слёзы, утешить. Ведомы ли ей простые тяготы людские — страх, печаль, тревога? Знакомо ли то сладкое томление, которое испытывает он еженощно, думая о ней?
* * *
Целыми днями, то карабкаясь по крутым тропинкам, то замерзая под пронизывающим ветром, налетающим с ледника, Фёдор мечтал о наступлении вечера, о чахлом костерке, среди безжизненных камней, о скудном ужине с чашкой горячего травяного настоя, приправленного зельем из мешочка Гасана-аги, о коротком сне, предваряемом сладкими мечтаниями о ней.
На пятый день странствия они перевалили невысокую гряду Земо-Рока. На спуске в живописную долину Эдисы их встретил Ушан. Пёс лежал в ажурной тени молодой орешины, вытянув перед собой масластые лапы.
— Смотри-ка, Ушан! — засмеялся Мажит. — Собака нашла нас!
Сердце в груди Фёдора подпрыгнуло, замерло на мгновение, забилось как пленённая птаха. Казак соскочил с коня. Собака поднялась ему навстречу, короткий обрубок её хвоста пришёл в движение, но взгляд оставался внимательно-настороженным.
— Здорово, псина, — сказал Фёдор, протягивая руку. — А твоя хозяйка? Неужто поблизости где-то?
Ушан перестал вилять хвостом, прижал рваные уши, утробно заурчал.
— Гляди-ка, Мажит! — Фёдор в страшном волнении бегал вокруг орешины, вглядывался в заросли бузины, надеясь узреть в переплетении ветвей тёмную тень. — И эта собака меня не любит! Почему? Ить было мне всего тринадцать годов, когда я коменюкой нечаянно соседского Бормолая зашиб. Дак то ж нечаянно! Но до сей поры нет мне доверия от собачьего племени! Ну скажи же, собачка, где твоя хозяйка, а?
Ушан лишь утробно ворчал в ответ.
Мажит лукаво улыбался им с седла быстроногой Чиагаран.
— Чего лыбишься, грамотей? — не унимался Фёдор. — Или у вас с хвостатым встреча была заранее назначена? Уж не тебя поджидает лучший друг твоей сестрицы?
— Впереди Эдиса, Педар-ага. Насколько мне помнится — это хорошая река, смирная. Через неё и мостик перекинут как раз неподалёку отсюда. Но всё равно — надо торопиться, скоро ночь.
* * *
На берег Эдисы вышли засветло. Мостик действительно был перекинут — хлипкое сооружение из жердин, связанных между собой почерневшей пеньковой верёвкой. Под ним на дне туманной пропасти, ворочая огромные валуны и шелестя галькой, бешено мчалась неглубокая речка. Надёжно спелёнутая узким руслом, она в исступлении билась о каменные подножия скал, в бессильном бешенстве взвивалась в воздух фонтанами брызг. Фёдор присвистнул.
— Ещё один надёжный мост через ещё один болотистый овраг. Ни в коем разе не убьёсси — ни-ни. Так только искупаисси, чтобы остудиться.
— Другого пути нет, — ответил Мажит. Он уже спешился и, не дожидаясь ответа, ступил на мост, ведя Чиагаран в поводу.
Фёдор зажмурил глаза. Казак медленно считал до ста, стараясь не думать об острых, залитых ледяной водой камнях на дне пропасти, под мостом. Когда же он отважился взглянуть на поросший кривыми соснами противоположный берег Эдисы, она стояла там рядом с братом. Всё та же Аймани: мужская одежда, голову покрывает башлык из тёмного войлока, рыжая коса обмотана вокруг шеи, за плечами длинный лук, в руках праща.
Соколик захрапел, дёрнул головой, едва не вырвав узду из руки наездника. Фёдор обернулся. Сначала он увидел рыжую морду Ёртена, его широкую грудь с белой отметиной посредине. Верхом на Ёртене с головы до пят закованный в сверкающую броню сидел Йовта. Да, это был он — грабитель мирных путников и сел, а также русских крепостей, построенных на этой прекрасной земле подданными государя императора. Казак видел и толпу хорошо вооружённых приспешников, и длинную череду повозок, запряжённых уродливыми волами. Фёдор без суеты вытащил Волчка из ножен.
— Готов умереть? — Йовта захохотал. Его смех, искажённый металлом забрала, звучал подобно грохоту дальнего обвала. — Не сейчас, казак. Ты — отважный воин, тем драгоценней для меня твоя жизнь. Ступай на мост. Иди не оглядываясь. Твоя судьба ожидает тебя на противоположном берегу! Забери у него коня, Навруз-бек. Сдаётся мне, что этот мост может рассыпаться под ударами лошадиных копыт.
Велеречив и величествен оказался Йовта. А Фёдору старейшина и воевода племени нахчи запомнился другим: завшивленный, в помятом шлеме и нагруднике, смердящий, словно шакал, трусливый, словно крыса.
Подбежал юркий Наврузбек. Его крашенная хной, красная борода, и чудная чалма изумрудно-зелёного шёлка, его стёганый халат и златошитые чувяки с загнутыми кверху носами составляли разительный контраст с облачением прочих ратников Йовты. Впрочем, присмотревшись, Фёдор обнаружил под халатом, перепоясанным узорчатым поясом синеватый металл кольчуги. Фёдор не дрогнул, когда прислужник поганца отстёгивал от портупеи Волчка и Ксению, вытаскивал из ножен кинжал. Соколик недобро косил на крашеного басурманина, но взять себя за уздечку позволил.
Фёдор ступил на шаткий настил моста. Он слышал приказ Йовты:
— Брось в пропасть оружие старого бандита, Навруз-бек. Шашка с христианским именем больше не будет сечь голов правоверных!
Он слышал печальный и пронзительный, словно девичий плач, звон лезвия казнимой Ксении.
«Которая ж это пропасть на моём пути? И всякий раз боязно мне и трудно и всякий-то раз тянет меня к неведомому, зовущему с противного берега. И так тянет, что нет сил устоять. И так влечёт, что равнодушным делаюсь и к родине любимой, и к близким, и к родным. Которую ж неделю живу я среди иноверцев, слышу их речь и сам говорю на чуждом мне языке. А о доме вспоминаю ли? Суждено ли мне вернуться домой? Посмотрю ли я на Терек с родного, левого берега?» — так размышлял казак Фёдор Туроверов, шагая по утлому мостику через пропасть, пытаясь поймать синий взгляд девушки, ждущей его на противоположном берегу. Он видел перед собой высокие стены и островерхие башни на крутом склоне скалы. Быструю речку и подножия стен. Узкую, хорошо возделанную долину по другую сторону реки, виноградники, пшеничные поля, странно пустынные селения. Видел, как колосья расточительно роняют зерно в землю, видел давно потухшие очаги, брошенных на произвол захватчиков кур и овец. Видел ободранных псов, тоскливо бродящих по опустевшим улицам селений. Видел суровое лицо немолодого человека. Глубокие складки спускаются от крыльев носа к губам, чистый подбородок, в вырезе алой шёлковой рубахи золотая ладанка. Кто этот человек? Фёдору не доводилось встречаться с ним...
Казак опомнился, когда твёрдая рука ухватила его за запястье, властно потянула вперёд. Он ступал с шаткого настила моста на неколебимую земную твердь. Он почуял знакомый можжевеловый аромат, поймал наконец холодный, словно лёд Мамисона, и синий, словно небо над их головами, взгляд.
— Где Гасан? — тихо спросил Фёдор.
— Его больше нет, — коротко ответила она.
— Он погиб в Каспарты?
— Уж лучше б ему погибнуть там....
Йовта не оставил им времени для долгих разговоров. Ёртен в два широких прыжка перемахнул пропасть. Тяжёлые копыта дважды оттолкнулись от ветхого настила. Мост зашатался. Несколько жердин бесшумно улетели в пропасть. Ещё мгновение — и копыта жеребца ударили в гранит скалы.
— Встретимся возле Коби! Поторопись, Наврузбек, нас ждёт прекрасная княжна! — зычный вопль Йовты отразился от поросших редколесьем скал, подобно осеннему листу, закружился меж отвесных стен пропасти пока наконец не канул в бурный поток Эдисы.
На противоположном берегу караван уныло продолжил путь по узким, кривым тропам, между скалами, чтобы достичь подножия стен неприступной Коби только на исходе третьего дня. За Йовтой последовали ещё десять всадников. Некоторые из них, подобно своему предводителю, решились преодолеть мост верхом. Большинство же, напротив, переводили коней в поводу.
Йовта склонился с седла, протянул Аймани забранную в кольчужную рукавицу руку.
— Не упрямься, — сказал он глухо. — Я уважаю твой род, наши деды были побратимами — я помню об этом. Тебе и твоему брату-грамотею ничто не угрожает.
Аймани отрешённо смотрела в сторону.
Йовта распрямился. Кольчужные рукавицы со звоном упали на камни. Скрипя доспехами, Йовта с немалым трудом стянул с головы шлем. Длинный и худой, Йовта лицом больше походил на жителя заскорузлой мордовской деревни, чем на высокороднодного нахчи.
— Мордва, — буркнул Фёдор по-русски.
Йовта чуть заметно дрогнул, метнул через плечо на казака неприязненный взгляд:
— Твоя шашка у меня. У вас, казаков, принято дорожить оружием. Нарекать красивыми женскими именами. Я люблю русских женщин. — Йовта облизнулся. — Будешь послушным — отдам тебе шашку. Ослушаешься — снесу голову твоим же клинком.
Без лишних предисловий Йовта схватил Аймани сзади за пояс, легко оторвал от земли, посадил перед собой на седло.
— В дорогу! — скомандовал он. — Если Аллаху будет угодно, заночуем под стенами Коби! Там ждут нас наши братья и богатая добыча!
Проворный слуга подал ему шлем и перчатки.
Когда Йовта пустил Ёртена рысью, Аймани обеими руками ухватилась за рыжую гриву. Она беспомощно шевелила губами, словно твердя слова последней молитвы. Но в чертах её лица Фёдор не увидел испуга, скорее сосредоточенная решимость читалась в них. Только сейчас Фёдор заметил, что при Аймани нет мешочка, в котором она носила округлые кусочки гранита для пращи. Не было при ней и колчана со стрелами. Ногу девушки, обутую, как обычно в мягкий кожаный сапожок, охватывала петля толстой пеньковой верёвки. Другой конец верёвки Йовта намотал на запястье, поверх кольчужной рукавицы. Таинственная и непостижимая Аймани тоже была пленницей.
* * *
Двигались быстро. Фёдор с трудом поспевал за неутомимыми воинами Йовты. Время от времени приходилось переходить на бег. И Фёдор бежал, превозмогая усталость, хватаясь за стремена молчаливых всадников. Ему не мешали оковы, на него не накинули аркана, Фёдор не помышлял о побеге, и Йовта знал об этом. Отряд шёл по лесистому склону Лазг-Цити — так называли нахчийские воины невысокую гору — шёл в урочище Кетриси, под неприступные стены Коби.
Их было не более двадцати, соратников Йовты. Пятеро всадников, остальные — пешие. Конники — все закованы в латы, с пиками и оббитыми железом деревянными щитами. У самого Йовты к седлу приторочена сабля в богатых чеканных ножнах. Там же Фёдор с тоской приметил и Митрофанию. Черно-бурая кисточка на её рукояти щекотала рыжий бок Ёртена.
Пешие воины Йовты несли за спинами ружья в матерчатых чехлах на ремённых портупеях, о голенища высоких сапог бились на бегу ножны сабель и кинжалов. Полы бешметов из неокрашенного шерстяного полотна подоткнуты под наборные пояса из металлических пластин. Бритые головы покрыты бараньими шапками. Движению славного воинства сопутствовал неумолчный звон и скрип кольчужных колец. Лишь один из бойцов, одетый в пробитый пулями и покрытый бурыми пятнами белый мундир Новгородского кирасирского полка, отличался от прочих. Черноокий и бритоголовый, человек этот был вооружён старинным русским кремнёвым ружьём. Лицо его показалось Фёдору таким знакомым, словно не один день скитались они бок о бок, словно не раз делили скудный ужин у чахлого костерка в дождливой, промозглой ночи. Когда и почему память Фёдора навечно запечатлела его образ? Почему бравый джигит с опаской косится на него — бесправного пленника, стоящего на краю погибели?
Мажит терпеливо сносил пытку долгого бега. Лицо его, поначалу порозовевшее от быстрой ходьбы, к концу похода снова стало бледным. Под глазами залегли голубоватые тени. Отчаянно спотыкаясь о корни дерев, аккинский грамотей попеременно взывал то к пленителям, то к Аллаху с жалобными просьбами о помиловании. Но суровый Йовта оставался глух к мольбам внука побратима своего деда. Первым не выдержал Фёдор.
— Замолчи, — задыхаясь прошептал он. — Будь ты хоть трижды тощ и четырежды учен, а всё ж мужик, сын воина. Не пристало мужику так громко жаловаться!
— Не оскорбляй меня, Педар-ага! Я готовил себя к участи служителя Всевышнего, но не к жизни самца горной серны. Не в силах я скакать, подобно рогатому животному в период гона между стволов, спотыкаясь о корни, забыв о голоде и жажде!
И Йовта смилостивился. Повелительный взмах руки в кольчужной рукавице, и один из всадников направил коня к грамотею. Фёдор разглядел в прорези забрала строгий взгляд, такой же небесно-голубой, как у Аймани. С неожиданным для усталого человека проворством, Мажит взобрался на круп коня, устроился позади всадника, обхватил руками его закованное в броню тело.
— Позволишь себе вольности — сброшу! — услышал Фёдор заглушённый металлом забрала, высокий голос.
— О, прекрасная пери, — засмеялся хитрец в ответ. — Несчастному пленнику трудно будет оценить жар и прелесть твоего тела через металл доспехов!
Всадница попыталась пустить коня в галоп, но усталое животное обременённое двойной ношей, ослушалось, поднялось на дыбы. Лишь чудо помогло аккинскому грамотею не оказаться на земле.
* * *
Отряд шёл весь день, не останавливаясь даже для утоления простых человеческих потребностей. Они спешили так, словно сам Шайтан со всей своей свитой наступал им на пятки. Вот уже сумерки накрыли лес. В ветвях над их головами заухала сова, из чащобы послышались крики ночных хищников. Отряд прибавил шагу. С последними лучами солнца, совершенно обессиленные и голодные, они вышли из леса на каменистое плато перед крутым обрывом. Пешие ратники рухнули на землю. Фёдор тоже присел на валун, на краю невысокого обрыва. Затуманенными смертельной усталостью глазами он рассматривал цель их опасного похода.
— Привал! — рявкнул Йовта.
На противоположной стороне узкой долины Эдисы, на плоской вершине безымянной горы возносились в небеса башни Коби. Вершины окрестных гор лишь угадывались в пелене туманов. Гранитные исполины, словно подсматривали за суетливыми людишками, украдкой раздвигая клочья облаков, ненадолго являя лишь самым внимательным свои суровые лики. Ледники, белыми языками, сбегали по их каменным животам в долину, сочась звонкими ручьями.
— В хорошую погоду с этого склона виден Казбеги, — тихо проговорил Мажит. Он уселся на камень рядом с Фёдором, протянул ему половину зачерствевшей лепёшки.
— Эх, когда же я поем досыта? Посомтри на меня, Педар-ага, посмотри: кожа да кости! Настанет день, когда поутру ты вместо друга найдёшь у потухшего костра груду завшивевшего тряпья, которое...
— Как пробраться в Коби, а? Тебе ж доводилось бывать в этих местах, грамотей. Подскажи! — невпопад ответил казак. — Ты — хитрый, ты — умный, ты — учёный. Подскажи!
— Хвали, хвали меня. Может быть, тогда Аллах и надоумит...
Казак бросил быстрый взгляд на остроносый профиль аккинца. Мажит загадочно улыбался, разрезая обоюдоострым кинжалом спелое яблоко. Истекающие сладким соком дольки его аккинец раскладывал на гранитной поверхности камня.
— Где добыл яблоко, хитрец?
— Гузель дала его мне... Девушка, даже если она отважный воин, жаждет ласки и горячих мужских объятий. Через доспехи она почувствовала жар моего тела и...
— ...и оделила тебя яблочком. Теперь вы жених и невеста. А когда вы поженитесь, каждый вечер перед сном она станет дубасить тебя по бритому черепу, дабы ты вернее исполнял супружеский долг!
— Не оскорбляй меня, Педар-ага! В награду за необычную вежливость, я покажу тебе тайный ход за стены Коби. Тем более, что и Йовта знает его и намерен им воспользоваться.
— Много же ты знаешь. — Фёдор горько усмехнулся. — Устал я. Хочу к своим, хочу снова слышать русскую речь...
В тот же миг ухнул пушёный залп. Над южным склоном безымянной горы взвился легчайший дымок. Склоны суровых утёсов отозвались рокочущим эхом. Мажит вздрогнул.
— Скоро, скоро исполнится твоё желание, Педар-ага! — прошептал грамотей.
Над крепостью клубились грозовые тучи. Вспышки зарниц освещали их тёмные подбрюшья. Ниже по склону горы в редколесье горели частые костры бивуаков. Бойницы и бастионы крепости были так темны, словно всё живое покинуло их — ни единого огонька, ни тени, ни движения.
— Ночью будет буря, — задумчиво молвил Йовта, укрощая беспокойство Ёртена.
— Ночью будет битва, — в тон ему тихо произнесла Аймани.
— Эй, Джура! — Йовта властно окликнул одного из всадников. Он один из всего отряда не спешился, не опустил тело на разогретые солнечными лучами камни.
— Что видишь ты по ту сторону долины?
Джура, единственный из всадников не носивший лат, из-под нависших шерстин папахи уставился на озаряемую вспышками зарниц Коби.
— Вижу русские части. Вижу пушки, вижу поганое знамя с ликом их злого бога. Они поднимаются к Коби по южному склону.
— На коней, джигиты! — взревел Йовта. — Прольём кровь неверных во славу Аллаха!
Огненногривый Ёртен плясал и горячился под ним, словно и не было изнурительного перехода, словно не было долгих недель впроголодь в ледяной пустыне. Боевой конь чуял сражение так же ясно, как звонкоголосый петух чует приближение утра.
— ...Будет битва... — устало повторила Аймани.