«....Господи, Боже мой, удостой

Не чтобы меня утешали, но чтобы

я утешал...»

Слова молитвы

Фёдор ясно видел полёт ядра. Чёрная тушка его рассекла синеву небес. Оно и упало в примятую траву, подняв в воздух прах земной, закрутилось шипя.

   — Слава Аллаху — это не картечь, — буднично произнёс Абубакар.

   — Ложись! — что есть духу крикнул Фёдор.

Сюйду рухнула в траву.

Кони настороженно фыркали, разглядывая ожившее пахнущее жаром и пороховой гарью большое яблоко. Ядро замерло, поворчало немного, наконец, совсем затихло.

   — Ваша, ядрёна мать, работа! Видать в ауле, за той вон Бубун-горой, изготовлено! — сплюнул Фёдор. — Эх, соскучился я по дому! Вставайте, ваше высочество, опасность миновала.

   — Это не Бубун-гора, — заявила Сюйду, поднимая от земли чумазое личико. — Эта гора называется Кетриси и на её вершине в незапамятные времена жил...

   — ...горный орёл, — перебил княжну казак. — И орёл тот высиживал яйцо, а в яйце том была игла, а на конце той иглы Бубутина смерть. Все ваши сказания на один лад!

Фёдор склонился над остывающим ядром. Осторожно пошевелил его ножнами.

   — Нет, не шевелится, умерло...

Он глянул на княжну. Сюйду стояла во весь рост, щёки её зарделись от гнева, губы дрожали.

   — Эк разгневалось-то, ваше величество, нужто покарать надумала?

   — Отец... — Сюйду повернулась к Абубакару.

   — Не мешай мне, дочь... — Абубакар смотрел в сторону сосновой рощи, из которой прилетело ядро. — Что это может значить? Как ты думаешь, казак?

   — Пальнули с малого калибра, о чём тут думать?

   — Кто же?

   — Дак войско идёт сюда. Разве не о том говорила Этэри-то-ханум? Да где ж она сама? Почему не скачет к нам?

Они остановились посреди поля, укрылись от палящего зноя под кроной одинокой раскидистой сосны. Фёдор, Сюйду, Мажит и Хайбулла, младший брат владетеля Кетриси вызвались сопроводить чету владетелей Коби до ближайшей речки с тем, чтобы помочь почтенной Этэри-ханум переправить через коварный поток подарки, полученные ею от семейства Абдул-Вахаба. Этэри-ханум сама правила лёгкой повозкой, запряжённой парой смирных лошадок. Её собственная кобыла чистых арабских кровей бежала следом с пустым седлом. Этэри-ханум неотлучно сопровждали двое свирепого вида джигита. Они носились вскачь кругом медлительной повозки, неспешно катившейся в сторону одинокой сосны.

   — Абдул-Вахаб щедр. Подарил моей жене сразу двух хороших лошадей. За полгода осады мы лишились многого, в том числе и скота, но... как же, о Аллах всемогущий, медлительна моя жена! — негодовал Абубакар.

   — В любом случае, ваше сиятельство, надо обождать. Пусть пушкари выкатятся из леса, пусть нас своими признают, — убеждал его Фёдор. — Не то, неровен час, обидят сгоряча.

   — А я знаю, где ты ночуешь и с кем, — не унималась Сюйду. — Если будешь оставаться непочтительным ко мне — всем расскажу, опозорю на весь свет!

   — Ой! Их величество всё ещё гневается? Перестану дерзить, коли расскажешь секрет.

Сюйду, надув губы, смотрела на казака. Светло-зелёные глаза её блистали слезинками гнева.

   — Я знаю много секретов...

   — Раскрой лишь один и обещаю: не стану более величать «твоим величеством».

Этого Сюйду вынести не смогла.

   — Скажи же, скажи, какой секрет ты хочешь знать? — сказала она, сердито притопнув ножкой.

   — Скажи, Сюйду-ханум, который год пошёл нынче твоей почтенной матери?

Абубакар хохотал так, что хвоя густым водопадом посыпалась им на головы.

   — Ох и развеселил ты меня, казак, — владетель Коби едва дышал. — С тех пор, как поганец Йовта вторгся в мой край, я ни разу так не смеялся. Ну скажи же мне, зачем тебе знать года моей жены?

   — Чтобы большее удовольствие получать от лицезрения её красоты. Смотришь, дивишься и думаешь себе: а вдруг есть места на свете, где нет ни старости, ни хвори, ни смерти.

   — Ты храбрый воин и умный! — Абубакар хлопнул казака по плечу. — Ты преодолел много невзгод, спасая мою единственную дочь, и тебе я открою страшную тайну. Моя жена, Этэри-ханум, так любит наряды, украшения, благовония и лошадей, что ей от роду только шестнадцать лет и есть. Не более!

Тем временем войсковой обоз вышел из сосновой рощи на склан пологого холма. Тяжеловозы, упираясь мощными ногами, сходили вниз по склону, за ними следом катились орудийные лафеты. Канониры шагали рядом.

Словно обезумев, Фёдор вскочил в седло, сорвал с головы папаху, помчался навстречу, истошно вопя. За спиной он слышал дробный топот Чиагаран и приглушённые стоны Мажита. Только её лёгкие копытца могли стучать по земной тверди, как барабанные палочки по коже барабана. Грамотей что-то вяло верещал, свежий ветерок уносил его слова прочь. Мажит был испуган, но не отставал.

   — Ребята-а-а-а-а! Я свой! Князья Коби со мной! Я свой!

Наперерез ему из рощи выскочил верховой. Он мчался во весь опор. Синий мундир, фуражка, офицерские сапоги, пистолет зажат в обтянутой перчаткой ладони.

   — Не стреляй! — орал Фёдор. — Я сво-о-ой!

Оставив Митрофанию в покое, казак выхватил Волчка так, на всякий случай, для острастки. Нахчийский клинок покоился в ножнах. Офицер выстрелил. Пуля ушла в белый свет где-то над головой казака.

   — Не стреляйте, братцы! Я сво-о-ой! — орал Фёдор, и Соколик, слыша его крик, все быстрей перебирал стройными ногами, ускоряя бег. Наконец они съехались. В руке офицера блеснуло обнажённое лезвие шашки.

«Ишь ты, горда!» — успел подумать Фёдор. Он ударил ножнами наотмашь, поперёк искажённого криком лица. Он видел как брызнула кровь, как тело офицера завалилось назад, на круп коня.

   — Стой, Соколик! — скомандовал казак, выбирая поводья.

Он вернулся назад, к поднимающемуся с земли офицеру. За спиной, со стороны приближающегося обоза, он слышал топот и отборнейшую матерную брань. Слёзы застили белый свет. Фёдор вылетел из седла, тыльной стороной ладони размазывая по лицу предательскую влагу.

   — Я свой! — он отбросил в сторону Волчка, отпустил повод, и Соколик трусил следом за ним, гремя стременами.

Офицер сидел на земле, прикрывая окровавленной ладонью нижнюю часть лица. Совсем молодой, мальчишка, в новом мундире и сапогах, с кинжалом на ремённой портупее.

«А ножны-то совсем новые. Ишь, как блестят!» — заметил Фёдор.

Офицер, левой рукой прикрывая разбитое лицо, левой выхватил кинжал из ножен.

   — А кинжал-то у вас работы мастера Дуски! — обрадовался Фёдор. — Хороший кинжал и денег, видать, немалых стоил! А вот ядра для пушек вы напрасно у них покупали. Барахло у них ядра. Только шипят, не взрываются.

Офицер вложил клинок в ножны, отнял от лица ладонь, спросил коротко:

   — Кто таков? Ты ведь не чечен?

Фёдор выудил из-за пазухи надёжно сберегаемый пропуск. Подал офицеру.

   — «Не тронь его. Ермолов», — прочитал офицер. Перепачканное кровью и грязью лицо его украсилось озорной улыбкой. — По поручению следуешь? Специальное задание получил. Понятно... А это что за дохляк?

   — Мажит из Акки. Он толмачом при мне... И так помогает... А я — казак Гребенского полка Фёдор Туроверов.

   — Разведчики, значит... Угу... — офицер вернул пропуск Фёдору. Утренний ветерок играл его белокурыми кудрями. Офицер был высок ростом, худощав и статен, не носил ни усов, ни бороды. На его загорелом, по-юношески округлом лице блистали огромные фиалковые очи. Даже боль в разбитом ножнами Волчка носу и выбитые зубы не смогли изгнать с этого лица озорную улыбку.

Соколик настороженно смотрел на чужака, то и дело сгибая переднюю ногу, будто пытаясь показать врагу какие острые у него копыта.

   — Ты коня-то придержи, казак. Мне и без того знатно досталось. Не хочу, чтоб твой росинант довершил мои горести, стукнув промеж глаз копытом! Ты орал про Коби или мне послышалось?

   — Правители Коби с нами. Его превосходительство, Абубакар и Этэри-ханум.

   — Я смотрю, ты прижился среди басурман. Ишь ты: «его превосходительство Абубакар!».

Офицер поднялся на ноги, отряхнул китель. Белоснежнейшим платком отёр кровавую грязь с лица.

   — Капитан Переверзев, — представил он. Немного поразмыслив, добавил: — Михаил Петрович... тащу батарею и обоз от самого Тифлиса. В Грозную боеприпасы надобно доставить, а этот чёрт Йовта дорогу перегородил. Возле Коби и сцепились.

   — А Йовта-то толковал нам, будто вы от чумы повымерли, оттого и палить из пушек перестали.

Офицер снова улыбнулся.

   — Да мы один лишь залп успели дать! Тут же вся банда по щелям попряталась. Смех и грех: едва лишь завидев орудийные дула, они бегут кто куда. Мы загородились подводами и ждали подхода кавалерии со стороны Крестового перевала. На счастье полк генерала Мадатова Валериана Григорьевича подошёл быстро. Сообща отогнали шайку от стен, выручили княгиню. Но кавалеристы оставили нас пока... — офицер махнул рукой на запад, туда, где небеса подпирала сахарная голова Казбека. — Гоняют сброд по горным кручам. А те, как жабы, скачут с кочки на кочку...

От обоза к ним, громыхая ранцами, уже бежали солдаты.

   — Эй, Истратов! — крикнул капитан Михаил Петрович. — Поймай-ка, дружок, моего Агата!

И оборачиваясь к Фёдору, добавил:

   — Валериан Григорьевич отпустил Этэри-ханум на свидание с дочерью в Кетриси. Княгиня и упорхнула птахой одна, без сопровождения, с одной лишь мрачной девкой-служанкой. Так вот, я волнуюсь... Далеко ли до Кетриси? Что там за дымы, не Кетриси ли?

   — Он самый и есть, — ответил помрачневший Фёдор. — Я ж кричал вам, вашбродь, что князья Коби с нами — значит, и Этэри-ханум тож.

   — А Этэри-то-ханум завлекательная баба. Эх, расцеловал бы её всю, от пяток до макушки, коли не был бы таким трусом, — хохотнул капитан Михаил Петрович. — Только я — трус, казак Фёдор Туроверов, законченный трус. Боюсь чеченского кинжала — и всё тут.

* * *

Русское воинство вошло в Кетриси, развернув полковое знамя. Солдатские сапоги вздымали в воздух прах земной. Следом катилась артиллерия, громыхая ободьями колёс. С орудийных лафетов щерились дула пушек. Тут были и подводы с провиантом и боеприпасами. Их тащили уродливые вайнахские волы. Замыкала шествие арестантская рота в сопровождении полуэскадрона гусар Мадатова. Последней катилась похоронная телега. На ней, прикрытые дерюгой, лежали тела русских солдат, павших под Коби. Правил телегой унтер-офицер, пожилой дядька с седыми обвислыми усами.

Кетриси встретил обоз с опасливым почтением. Женщины сняли празничные наряды и облачились в простые платья. Они, с кувшинами на головах и малыми детьми у подола, стояли по краям дороги. Старики сидели на скамьях в входов в свои жилища, опираясь узловатыми ладонями на ружейные приклады. Детвора сбивалась в щебечущие стайки. Мальчишки протягивали руки, пытаясь дотронуться до грозного чугуна пушек, но отгоняемые строгими окриками орудийной прислуги, бежали прочь. С громкими криками взбирались на плоские крыши строений, смотрели оттуда, как марширует по улицам родного аула чужое войско.

Фёдор проводил князей Коби и вернулся в Кетриси вместе с Мажитом, чтобы встретить капитана Михаила Петровича подобающим образом. Он стоял за спинами женщин, высматривая в толпе пленных Йовту и его приспешников. Где же он, чернявый предатель, осмелившийся разбойничать, не снимая солдатской формы? Пленные двигались в центре обоза, прикованные наручниками к общей цепи, Йовта шёл последним. Лишённый доспехов, он казался ссохшимся и тщедушным: плечи, шея и голова замотаны окровавленной повязкой. Он с трудом переставлял длинные костлявые ноги, волоча за собой на цепи тяжёлое чугунное ядро. Оно стучало по камням, кроша в щебень мелкую гальку. Глаза поганца были полуприкрыты. Время от времени Йовта пытался остановиться, но понукаемый гусарской плетью, возобновлял движение, не размыкая век.

Абдул-Вахаб с братьями и сыновьями встречал союзников на пороге своего дома. Он низко поклонился полковому знамени, произнёс сдержанно:

— Салам тебе, русский офицер. Приветствую тебя от имени рода князей Кетриси. Родственник великого Ярмула и мой лучший друг, владетель княжества Коби, этим утром покинул нас, торопясь в свою вотчину, разорённую войной.

* * *

Аймани он видел мельком. Она стояла в толпе жительниц Кетриси. Как все, прикрыла волосы платком. Она и не думала смотреть в сторону славного воинства. Она искала глазами Йовту, а когда нашла — смотрела только на него.

Ближе к вечеру им удалось перекинуться парой слов. Аймани сама явилась к дому Абдул-Вахаба, прошмыгнула мимо дозорных, выставленных для порядка Переверзевым, разыскала Фёдора в том самом козьем сарае, где они провели пару ночей, обняла, поцеловала в ухо, шепнула:

   — Скажи русскому командиру: Йовту надо убить немедленно. Сегодня. А труп выставить в поле, чтобы издали было видно...

   — Аймани, — Фёдор попытался её обнять, но она отстранилась.

   — Не сейчас. Я должна уйти по делу. Абдул-Вахаб даст мне коня, он обещал. А ты скажи русскому офицеру, что Йовту надо убить немедленно...

   — Послушай, они ждут прибытия русского генерала. Валериана Григорьевича Мадатова. Ты видела его. Вспомни! Он и решит судьбу пленных. А поступать, как ты советуешь, — не в обычаях у христиан.

Она отвернулась. Помолчала. Сказала равнодушно:

   — Тогда готовьтесь к битве. Не этой ночью, нет. Следующей. Ну вот... Теперь я действительно предала...

И она исчезла за дверью. Фёдор выскочил следом, но двор Абдул-Вахаба был пуст. Только ординарец Переверзева Ванька правил у коновязи конскую сбрую.

   — Эй, Ванька! Не видал ли ты только что чеченской бабы в чёрном платье и платке?

   — Не-а! — ответил Ванька. — Тут баб этих шмыгает туда-сюда. Чего мне на них смотреть? У них ндравы строгие. Только посмотришь: иль прирежут в ночи, или женись. А я ни на то, ни на другое не согласный...

Фёдор кинулся прочь со двора. Долго блуждал он между саклями Кетриси в поисках воительницы, но Аймани и след простыл.

Наведался Фёдор и к тюремной яме. Там под охраной трёх казаков сидели пленные.

   — Чего тебе, разведчик? — спросил старый, не знакомый Фёдору казак, старший конвойной команды.

   — Поглядеть хочу. Знакомец мой в яме у вас сидит.

   — Пусти его, Прохорыч. Я знаю его. Это кривого Ромки Туроверова сын и убиенного Леонтия младший брат. Он свой, — сказал второй казак, помоложе.

   — Ну что ж, ступай, брат убиенного Леонтия. Только остерегись. Они хоть и ослабели от глада и хлада, а всё одно ещё злые. Палец им протянешь — отгрызуть. Эй, куда кинулся? Факел возьми. Так ничего не увидишь. Мы держим их, как положено держать чертей, — впотьмах.

И старый казак вручил Фёдору зажжённый факел.

* * *

Фёдор лёг на живот. В ноздри ударила отвратительная вонь человеческих испражнений, разбавленная смрадом гниющих ран. Казак вытянул руку с факелом над зевом ямы. Они сидели и лежали вповалку. Некоторые поднимали лица, щурясь, смотрели на пламя. Страх, тоска, боль, мука или мёртвая пустота смотрели на него со дня ямы из человеческих глазниц. В месиве тел Фёдору никак не удавалось распознать Йовту.

   — Эй, Йовта! — крикнул он наконец.

   — Он мёртв, — ответили ему со дна.

Не в силах выносить более запаха и вида гниющих тел, Фёдор убрал факел. Он сидел на земле, рядом с ямой. Голова кружилась. К нему подошёл старший конвоя.

   — Ну что, разведчик, поплохело? — старый казак протянул ему флажку.

Фёдор сделал пару глотков, поперхнулся.

   — Чача?

   — Чача. Мы идём от самого Тифлиса, а там не сыскать пойла крепче. Вот и пробавляемся, чем Бог послал.

   — Эй, брат убиенного Леонтия, слушай-ка, — старый казак шёл следом за Фёдором, придерживая его за полу черкески. — Эй!

Фёдор обернулся:

   — Я иду к капитану. А вы остерегайтесь. По горам всё ещё шатается часть банды. Не ровен час — придут за Йовтой.

   — Дак у нас ружья заряжены...

   — Остерегайтесь, — повторил Фёдор.

* * *

Лавина всадников скатилась с гор. Они пришли с той стороны, откуда за сутки до этого пришёл русский обоз. Они, подобно селевому потоку, сметали всё на свеем пути. Мальчишка-пастушок, выводящий ежеутренне отару на выпас, был убит быстро. Тело его, рассечённое от плеча до паха, повалилось в мокрую от росы траву. Второй погибла сгорбленная старуха, оказавшаяся тем ранним утром на улице Кетриси. Свирепый всадник не пожалел для неё пули. Выстрел, прогремевший в сонной тишине, громовой топот сотен копыт поднял на ноги воинов Абдул-Вахаба и охранение русского конвоя.

Трое казаков, нёсшие дозор у ямы с пленными, успели сделать по одному выстрелу и перезарядить ружья, прежде чем были изрублены шашками.

Старания Фёдора не пропали даром. Минувшим вечером казаку удалось убедить капитана Михаила Петровича выставить орудия в боевое охранение и назначить какониров на ночное дежурство. Едва лишь гогочущая, ощетинившаяся клинками и пиками лавина достигла площади перед домом Абудул-Вахаба, грянул пушечный залп. Ядра летели, шипя и вращаясь, кроша в щебень стены домов на противоположной стороне площади. Взрывались, превращая человеческие и лошадиные тела в кровоточащие ошмётки.

Отвага воинов Кетриси помогла рассеять конницу пленённого Йовты по улочкам и дворикам аула. Воинственно вопя, всадники съезжались, булат скрещивался с булатом, высекая фонтаны синеватых искр. Над сражающимися свистели пули. Острые копыта коней вонзались в тела несчастных, повергнутых наземь противников. В воздухе висел неумолчный звон металла, грохот выстрелов, яростные крики воинов, визг женщин, детский плач.

   — Сколько их, Хайбулла? — спросил Абдул-Вахаб, садясь в седло.

   — Не менее двух сотен... — задыхаясь, ответил младший брат владетеля Кетриси. — Они режут головы! Это лезгинцы!

И одежда Хайбуллы, и чепрак его коня были перепачканы кровью поверженных врагов. В горячке боя он потерял шапку.

Солнце ослепительно сияло над залитым кровью Кетриси. Становилось жарко. Тут и там горели крытые соломой крыши. Между домишками метались обезумевшие от ужаса кони с пустыми сёдлами. Джигиты Абдул-Вахаба заняли оборону вокруг княжеского дома. За их спинами слышались плач, громкие молитвы седобородого имама Джуры и женские причитания.

Фёдор сидел, привалившись спиной к разогретым солнцем камням стены конюшни. Он чистил шомполом пистолетные дула, готовясь снова вступить в схватку. Мажит сидел рядом. Перепуганный насмерть, он бормотал молитвы, поглядывал на безоблачное небо. По щекам аккинского грамотея катились слёзы.

   — Они вздевают на пики детишек... — только и смог разобрать казак в потоке его бессвязных речей.

   — И как же их угораздило устроить темницу на окраине села? Зуб даю, все пленники уже на свободе и поганец в первых рядах, — громко негодовал Фёдор.

   — Не быть тому, — отвечал Хайбулла, выливая на бритую башку ушат холодной воды. — Абдул-Вахаб послал людей. Они зальют пленников каменным маслом и подожгут.

Фёдор почувствовал, как дрогнуло тело Мажита. Слёзы пуще прежнего полились из глаз грамотея.

   — Это, конечно, верное дело. — Фёдор задумался. — А что, если пленников там уж нет и твои джигиты спалили тела мертвецов?

   — Чего ты хочешь, казак?

   — Надо сыскать Йовту, Хайбулла. Живого или мёртвого. Показав его тело, мы остановим бой. Можно будет договориться.

Хайбулла размышлял, утирая пыльной полой черкески мокрое лицо.

   — Пока ты думаешь, я сбегаю туда, — заявил Фёдор.

Он уже зарядил оба пистолета. Митрофания и Волчок тоже были при нём.

   — Я с тобой. — Мажит перестал реветь. Он вскочил на ноги, выбрал из груды наваленного возле яслей оружия пику подлиннее.

   — И я! — осклабился Хайбулла. — Следуйте за мной. Я знаю тропинки, по которым ходят только козы. Джигиту на коне там не протиснуться.

Хайбулла повязал голову подобранным где-то зелёным женским платком, накинул на плечи бурку.

   — От басурманское племя! — усмехнулся Фёдор. — Не боятся помирать, а мёрзнуть боятся!

* * *

Они протискивались в крутом, узком проходе, придерживаясь обеими руками за стены домов. Узкая дорожка бежала под гору туда, где на окраине Кетриси располагалось узилище — глубокая, выложенная камнем яма, на дне которой Абдул-Вахаб держал пленников. В одном месте путь им преградил пожар. Тут-то и пригодилась бурка Хайбуллы. Яростно размахивая ею, джигит ухитрился сбить пламя с края соломенной крыши, и они продолжили спуск.

На краю ямы лежали изувеченные, бездыханные тела казаков. Фёдор сдёрнул с головы папаху, трижды перекрестился. Мажит отвернулся. Хайбулла кинулся прямо к яме.

   — Тут все мертвы...

   — Неужто успели пожечь? Почему ж тогда запаха не слышно?

   — Сами померли, — ответил Хайбулла. — Йовты среди них нет.

Казак заглянул в яму. Всё тот же запах испражнений и гниющей плоти. В полумраке он разглядел полдесятка неподвижных тел.

   — Сами померли, — повторил Хайбулла.

   — Айда искать Йовту! — Фёдор вертел головой, пытаясь выбрать направление поисков. — Где ж поганец может обретаться?

   — Я знаю... но не уверен... — пролепетал Мажит.

   — Говори, — прорычал Хайбулла.

   — Я думаю... может быть... Аллах, помоги мне!

   — Не томи, грамотей! — Фёдор тряс Мажита за плечи.

   — Он может быть в мечети...

   — Вперёд! — скомандовал Фёдор.

   — Назад! — возразил Хайбулла. — Вернёмся к княжескому дому, возьмём коней.

* * *

Соколик встретил его, приветственно кивая головой, переступая блестящими копытами. Фёдор вскочил в седло.

   — Я не пойду, — неожиданно заявил Мажит. — Не хочу видеть, как вы станете осквернять мечеть убийствами.

   — Она уже осквернена, аккинец! — крикнул Хайбулла, пуская злого жеребца вскачь.

Одним духом перемахнув низкую каменную ограду, отделявшую двор Абдул-Вахаба от площади, он помчался прочь под градом пуль. Фёдор последовал за ним туда, где на плече одинокой скалы высилась башня минарета.

И снова бешеная скачка по крутым улочкам. На этот раз всё время в гору.

   — А-а-а-а-а-а!!! — бешено ревел Хайбулла, размахивая шашкой.

Его свирепый жеребец принимал противников на грудь, грыз их зубами, втаптывал в прах копытами. Сколько голов снёс Хайбулла, прорываясь к храму своего воинственного бога? Фёдор быстро сбился со счета. Казак разрядил оба пистолета и принялся кромсать врагов сталью Митрофании. Наконец в последнем бешеном прыжке Соколик вознёс его на вымощенную камнем площадку перед входом в мечеть. Фёдор соскочил на землю.

   — Прячься! — приказал Соколику, а сам прянул под стену мечети, надеясь выгадать хоть пару минут, чтобы перезарядить пистолеты.

Фёдору было недосуг присматриваться и прислушиваться. Если Йовта внутри — он должен убить. На всё про всё у него было лишь два выстрела. Он слышал звон стремян и лёгкий шаг убегающего Соколика, он слышал звуки ружейной пальбы, доносившиеся из Кетриси. Прижимаясь головой к каменной кладке, он вслушивался в тишину, царившую внутри мечети. Но оттуда не доносилось ни звука.

Внезапно внизу, в селении, грянул новый залп.

   — Ах ты! — вздрогнул Фёдор. — Картечь!

Палили у подножия скалы, оттуда, где заканчивалась улочка Кетриси и начиналась тропинка, ведущая к воротам храма. Фёдор вскочил в испуге.

   — Соколи-и-и-ик! — что есть мочи заорал он. Бежать ли вниз спасать коня? Остаться здесь и войти в мечеть? А вдруг да Йовта и в самом деле там? Его минутное колебание разрешилось самым неожиданным образом.

   — Не торопись, казак. Всё уж решено! Баталия наша!

Фёдор поднял глаза. Перед ним стоял поручик гусарского полка из охранения обоза, одетый по всей форме: в синий, опушённый собольим мехом ментик, ботфорты и белые лосины. На кивере его были видны свежие отметины вражеских пуль.

   — Ну да! — рыхлое, усатое лицо офицера осветилось озорной улыбкой. — Пришлось воспользоваться картечью. Эх, таскали за собой эту чугунину более недели. Нам вскачь надо, а мы плетёмся как... чёртовы дети! Вот они от нас и сбежали! Хорошо хоть не врассыпную, а так всем гуртом сюда примчались. С-с-с-сволота!

Грянул новый залп, снова свистнула картечь.

   — Эх и полегло ж их там сейчас! Ну полегло-о-о! — Гусар держал в руке обнажённую саблю. Изогнутое лезвие её покрывали пятна крови.

   — Войдём-ка в этот дом, вашбродь. Поглядим, что там да как...

   — Ты иди, а я тут погуляю. Побывал внутри. Ничего интересного там не осталось.

* * *

Упирающегося Йовту волок на аркане ординарец Валериана Григорьевича, Филька. Поганец вцепился в верёвку обеими руками. Кандальные браслеты звякали на его запястьях, цепь свисала до земли. Следом шли двое гусар, подпирая спину пленника штыками ружей. Замыкали шествие офицеры в запылённых киверах. Среди них Фёдор узнал самого Валериана Григорьевича Мадатова. На генерале был синий ментик, расшитый золотой тесьмой, ботфорты. Длинные полы бурки волочились по окровавленному полу. Седеющие кудри и бакенбарды генерала посерели от пыли. Под чёрными, живыми глазами залегли тени усталости. Фёдор глянул за плечи офицеров. Там, на каменном полу, среди распростёртых тел он отыскал взглядом зелёный платок. Хайбулла лежал на спине, раскинув руки в стороны. Из середины его груди торчала резная рукоять кинжала.

   — Что, казак, то приятель твой? Нет? — спросил один из офицеров.

   — Это Хайбулла, младший брат Абдул-Вахаба, правителя этих мест.

   — Я нечаянно его прирезал. Видишь ли, брат, полгода тренировался метать кинжал. Один местный чеченёнок учил меня. И вот — пригодилось. У нас тут своё дело, а он вбежал, орёт как оглашённый, ну я и...

   — Превратности войны, — сказал генерал и добавил, покручивая ус: — А тебя, казак, рад видеть живым. Здоров ли?

   — Даже не ранен, ваше сиятельство...

   — Наслышан о твоих подвигах. Что Переверзев? Видел его?

   — Они в княжеском доме засели. Оборону держат. Княжна с ними. Бог даст, живы...

От подножия скалы к ним поднялся верховой в черкеске с Георгиевским крестом на груди, есаул Фенев.

   — Как живы, Петя? — обратился к нему генерал. — Много ли народу картечью посекло?

   — Много, ваше сиятельство, — отвечал верховой. — Трупы повсюду. Дом княжеский отбили. Счас раненых сбираем. К вам князь местный спешит со товарищи. Пленных посекли, Ёта утёк...

   — С Йовтой дело надо до ночи закончить. Собирай команду для постройки эшафота. Йовту в петлю, прочих, если живыми найдёте, к стенке прислоняйте без церемоний — вешать некогда.

Фёдор нашёл Соколика у подножия скалы, в начале дороги ведущей к мечети. Конь положил красивую голову на пустое седло буйной Чиагаран. Кобыла притихла. Она настороженно смотрела на казака, словно силилась спросить о Мажите, о новых приключениях, переправах через буйные реки, скачках через каменные осыпи и заснеженные перевалы.

   — А где же Мажит, сестричка? Ты ведь не одна примчалась сюда.

Сердце казака замерло. Прямо перед ним была стена сакли какого-то бедняка, испещрённая ударами картечи. Под стеною, на траве, подставив смуглое лицо полуденному свету, лежал мёртвый старик. На его теле не видно было ранений. Только небольшая кровавая отметинка в середине смуглого лба.

   — Где Мажит? — ещё раз спросил Фёдор, обращаясь к лошадям. — Ах вы, твари бессловесные, где парнишку потеряли, где спрятали?

Он долго бродил по улочкам Кетриси. Склонялся над каждым телом. Лошади следовали за ним — Соколик шёл покорно, Чиагаран бесилась, шарахалась от мёртвых тел. Наконец, не вынеся пытки страхом, побежала прочь из селения. Фёдор вскочил в седло:

   — Догоняй пройдоху, братишка. Догоняй, милый, она нам ещё понадобится.

Чиагаран неслась, не разбирая дороги, спотыкаясь о трупы, оскальзываясь в кровавых лужах. Выскочив за окраину Кетриси, заметалась в зарослях придорожного бурьяна. Шипы терновника царапали её бока, она вздрагивала, раздувала ноздри, но не останавливалась. Фёдор следовал за ней, ведя Соколика в поводу, уговаривал ласково:

   — Остановись, зазноба, охолони. А вот дам я тебе морковинку, смотри, милая: вот она у меня. Стой, стой... Ах ты...

Наконец кобыла устала, остановилась, тяжело дыша и содрогаясь всем телом, опустила долу изящную головку. Так Чиагаран вывела его прямиком к месту гибели Мажита. Фёдор прочёл по следам грустную историю смерти своего друга, такую обыденную среди военных будней. Картечь поразила его в самом начале дороги к храму, а Чиагаран, волею судьбы, осталась невредимой. Вот здесь он упал с лошади. Лежал не долго, истекая кровью, но не умер. Смерть носилась над ним, застилая зловонными крыльями солнечный свет, а он хотел жить и потому пополз. Он спасался, оставляя за собой кровавый след. Полз из последних сил, до последнего мгновения жизни. Фёдор обнаружил брата Аймани в зарослях высохшего ковыля, лежащим лицом вниз.

   — Ах ты, бедолага, — только и смог сказать казак.

Казак поднял безжизненное тело друга, положил поперёк седла Чиагаран. Фёдор медленно брёл вниз по главной улице Кетриси. Уздечка Чиагаран в левой руке, обнажённая Митрофания — в правой. Соколик понуро трусил следом. Встречные казаки и гусары из отряда Мадатова оборачивались, смотрели вслед. Какой-то мальчишка-гусарчонок в прожжённом ментике подал ему оброненную папаху. Сказал участливо:

   — Надень, дядя, не то солнышко голову напечёт.

Знакомый казак окликнул его по отчеству: «Романович», схватил за рукав.

   — Куда труп везёшь? Заворачивай направо. Да не туды! Гляди: во-о-он дым столбом валит! Там похоронная команда костры слаживает. Его сиятельство распорядился мёртвых сначала жечь, а потом уж в землю зарывать. Говорят, кругом чума. Будто мало нам без неё забот!

Как в бреду, Фёдор добрался до дома Абдул-Вахаба. Его встретила какая-то смутно знакомая, молодая, зеленоглазая женщина. Красивая, но по складу губ, видимо, упрямая и своевольная. Зачем она плачет? Зачем целует мертвеца в окровавленную макушку? Неужто не боится в крови перепачкаться? Не то пришли ещё какие-то люди, все не наших кровей, чужих. Они сняли Мажита с седла, они свели на конюшню дрожащую Чиагаран. Кто-то подал ему простую глиняную пиалу, заставил испить горькой влаги.

   — Ох, как горько-то! — задохнулся Фёдор.

   — Да ну! Не горше горестей житейских!

   — Это вы, вашбродь... Живы...

   — Жив, жив, Фёдор Романович. А я смотрю, ты известная личность в войске Валериана Григорьевича, тебя крепко уважают.

   — Невмоготу мне, вашбродь, очень уж солоно... да и устал я...

   — Абдул-Вахаб просил тебе передать, что похоронит Мажита из Акки вместе со своим братом, Хайбуллой. Ну уж этот Хайбулла, сажу я тебе, отменный злодей. Сам видел, как он и его конь не менее десятерых человек положили в считаные минуты. Ну как ты, полегчало?

   — Где Йовта, вашбродь?

   — А Йовта твой будет казнён сегодня же. Казачки перед домом Абдул-Вахаба уже виселицу ладят. Вон там, посмотри.

Фёдор протёр затуманенные горем глаза, глянул на Переверзева. Лоб капитана перехватывала окровавленная повязка, а в остальном бравый вояка остался цел-целёхонек.

   — Какая виселица? О чём вы, вашбродь?

И Фёдор посмотрел в ту сторону, куда указывал ему капитан. Там, перед входом в дом Абдул-Вахаба, двое покрытых пороховой гарью солдатиков ладили эшафот.

Работали споро. Молоденький солдатик, почти мальчишка, с едва пробившимся над верхней губой чернявым пушком, оседлал перекладину сооружения. Босой, одетый лишь в нательную рубаху и синие форменные штаны, он прилаживал к перекладине толстую пеньковую верёвку.

   — Эй, дядя Митяй, а нет ли верёвки подлинней? — кричал он бородатому мужику в белой бескозырке, приколачивавшему жердины в обрешётке помоста.

   — Не елозь, Порфирий, вон как глаголь-то качается! Сверзисси, окаянный!

   — Дядя Митяй, ал и не слышишь? Я говорю — верёвка коротка!

   — Зато Ёта длинен! А ну, как он мысками в помост упрётся? Что тогда? Да и кто ж так петли вяжет? В такой петле не удависси... Эй, казак! — Солдат в бескозырке обратился к Фёдору: — Покажи малому, как надоть петли вязать...

   — Откуда мне знать о том? — буркнул растерянный Фёдор.

Казак бродил вокруг да около помоста не в силах ни смотреть на место будущей казни, ни покинуть его. Молоденький солдатик между тем уже приладил первую петлю и принялся вязать вторую.

   — Помог бы, а, дядя? Чего без толку возле помоста шататься...

   — Я? — изумился Фёдор.

   — А чего? Разве вы, казаки, не мечете арканы? Я видел — к седлу твоего коня дли-и-и-инная верёвка с петлёй на конце приторочена. И узел там чудной. У нас, в Костромской губернии, таких узлов не вяжуть... Помоги, а?

   — Я не палач...

   — Да кто ж тут палачи-то? Мы, что ли? Не-е-е-ет, мы тож не палачи! — обиделся старый солдат в бескозырке. — А только его сиятельство, Валериан Григорьевич, сказывали, что на такого мерзавца, как Ёта эвтот, свинца да пороха жалко. Не хочут оне за ради него расстрельную команду выстраивать, до утра казнь откладывать не желают.

   — Так что же, Йовту казнят нынче вечером?

   — До утра поганец не дотянет, как пить дать...

   — В темноте?

   — Да глянь же, иль ослеп? Вон ребята жбанов с каменным маслом понатащили. Подожгут масло, запалят факелы и станет светло, как днём. Хорошо будет видно, как Ёта и полюбовница его в петлях задёргаются.

   — А остальные пленные?

   — Ну ты даёшь! Не болен ли, казак? — участливо спросил солдат в бескозырке. — Не ранен ли?

   — Цел вроде...

   — Коли цел, дак должен знать и исполнять приказания генерала. Ещё на подходе к Кетриси нам объявили приказ: пленных не брать. Ну мы, конечно, расстарались. Мож и переборщили где. Кто ж их разберёт, басурман, кто враг, а кто союзник. А девку-то чеченскую Филька словил. Бестолковый он мужик, но везучий. А девка-то, злющая, как чертовка. Рыжая-прерыжая, аж жуть берёт. Видел ли её?

   — Нет...

   — Так сходи, посмотри, пока она живая ещё. Эвон на заднем дворе ихнего князя, по клеткам оба сидят. В клетках-то до этого князь лепардов держал. А ныне в них пленники... Эй, казак, да ты верно ранен! Шатает-то тебя как!

   — Я здоров. Просто устал.

   — Да-а-а, много народу нынче положили, как не утомиться, дяденька, — сказал с верхней перекладины виселицы молоденький солдат.

* * *

Аймани лежала ничком, прижимаясь щекой к загаженному полу клетки. Голову её прикрыла пола длинной туники. Фёдор словно в забытьи разглядывал босые, изодранные в кровь ступни, слипшиеся от крови пряди, ссохшееся, кажущееся мальчишеским, тело. На полу возле её головы какая-то добрая душа поставила глиняную миску, полную воды. Аймани дрожала, как в лихорадке, но к воде не притрагивалась.

   — Я пришёл, — сказал шёпотом казак на языке нахчи. — Научи, как тебе помочь.

Она едва заметно дрогнула, но головы не подняла. Часовой, не старый ещё солдат внимательно и с явным неодобрением смотрел на казака.

   — Эй, парень! — окликнул грубовато страж. — Отойди, не то штыком бока пощекочу!

Но Фёдор словно не слышал его, он смотрел на поверженную воительницу как зачарованный и об одном лишь мечтал: чтоб подняла она головку, чтоб глянула на него хоть единый разок, пусть даже самый распоследний.

В соседней клетке гремел цепями неугомонный Йовта. Не обращая внимания на многочисленные раны, он стоял в полный рост, ухватившись обеими руками за кованые прутья решётки.

   — Эй, казак! — вторил Йовта часовому на языке нахчи. — Иди к генералу и передай, что мне известны важные секреты. Я готов купить жизнь за них. Пусть не свободу, но хотя бы жизнь! Почему стоишь? Иди же...

   — Ежели ты, служилый, станешь с ними секретничать, да ещё на басурманском наречии, то я вынужден буду применить меру... Пальну по тебе, ей-богу, пальну, служилый...

Словно во сне покидал казак Гребенского полка Фёдор Туроверов задний двор княжеского дома Кетриси. Возможно, он так и бродил бы по разорённым улочкам, если б не рядовой Филька, Филипп Касьянкин, ординарец генерала Мадатова.

   — Днесь, их фиятефтво пфофят тебя к фепе, — произнёс Филька, щеря беззубый рот.

   — Ох, поди ж ты, окаянный... — только и смог ответить Фёдор.

   — Ты фто, не ополоумел ли, кафак? Фам генерал фовет, как фмееф не подфинятьфя?

* * *

Генерал Мадатов расположился в сакле убитого брата Абдул-Вахаба — Хайбуллы. Фёдор застал его за солдатским ужином. Филька поставил на стол простой походный прибор: тарелку, чашку, ложку — всё самшитового дерева. Рядом хозяйский чеканный кувшин с вином. На деревянном блюде подал обычную еду: сыр, вяленое мясо, хлеб. Валериан Григорьевич выглядел усталым. Он сидел на раскладном походном стуле, накинув на плечи потёртый, клетчатый плед. Левую руку, болезненно кривясь, прижимал к телу. Ворчал раздражённо на шепелявого Фильку, по неловкости рассыпавшего генеральскую укладку с письменным прибором.

   — Вафе фиятельфтво, — бубнил Филька, — кафака Фёдора Туроферова прифел. Едва мофду мне не пофифтил, фам не фвой. Ввефти?

   — Ах ты, расчумазая твоя морда! Вводить ли?! Да он уж и сам вошёл, в дверях стоит! Здоров будь, Фёдор! Зачем так низко кланяешься? Изволь без церемоний, мы ведь давние товарищи! Рад видеть тебя живым и здоровым.

   — Что жив — то святая правда, ваше сиятельство. А вот здоров ли, сам не ведаю. Но цел. От ран на этот раз Господь уберёг.

   — А меня всё мучит проклятая рана, — ответил генерал раздражённо. — Как подстрелил меня лезгин под Хак-Кале — всё не заживает. Эскулап благополучно пулю извлёк и воспаления посчастливилось избежать, а всё одно — второй месяц уж болит. Наслышан я о том, как ты задание опасное выполнял. Хвалю. Да что с тобой? Ты и вправду сам не свой!

   — Увидал на площади виселицу и как-то стало мне... скучно...

   — Ах вот оно что! Не глянулась тебе виселица. Видишь ли, брат, смерть от пули или клинка несправедливая и слишком лёгкая кара для такого мерзавца...

   — Дак, солдатущки ладят две петли...

   — Вторая петля предназначена для лазутчицы-чеченки. Этим днём мой бестолковый Филька, проявив чудеса смекалки, поймал её в лесу... н-да, — Мадатов тяжело вздохнул. — При этом мерзавка двух хороших солдат прибила... насмерть...

   — Из прафи камни метнула, пафкуда...

   — Молчи, тварь шепелявая, — огрызнулся Фёдор. — Не раззявь беззубый рот, не то...

   — Ишь ты! — усмехнулся Мадатов. — Негоже товарищам в чужих краях, на театре военных действий обретаясь, ссориться, не гоже... Ты ступай, Филя, ступай себе...

Едва лишь за Филькой закрылась щелястая дверь, Фёдор кинулся к генералу:

   — Отложите казнь, ваше сиятельство! Христом Богом молю!

Мадатов строго глянул на казака блестящими, чёрными глазами.

   — А известно ли тебе, казак, что мой бестолковый Филька нашёл при девке этой рыжей любопытнейший документ? Тут-то нам и стало ясно, зачем наш бывший союзник Йовта столько сил потратил на осаду Коби.

Девка изловчилась забраться в штаб командующего и похитить часть интимной переписки. Помнишь ли ты тот случай, Фёдор Туроверов?

   — Как не помнить... Но она...

   — Я знаю, знаю! Она шла с тобой через Мамисонский перевал, она сестра убиенного Мажита. И вот что я скажу тебе, казак: нет рода подлее и коварней, чем племя нахчи. Их жизнь — грабёж и война, их помыслы черны, как ночь. Нет чуда в том, что она полюбилась тебе. Чудо в том, что ты всё ещё жив.

Фёдору вдруг почудилась, будто зыбкий огонёк лучины и вовсе погас, так темно стало в сакле Хайбуллы.

   — Они будут казнены нынче же ночью, — рявкнул Мадатов. — Я гонялся за поганцем по горам и долам несколько месяцев. Подобно туру рогатому, скакал со скалы на скалу. На Крестовом перевале потеряли полторы сотни людей! А чеченскую девку, товарку твою, мои солдаты поймали в лесу. Орлы, герои! Из пятерых вояк она двоих положила сразу, третий оказался раненым. До сей поры изумляюсь, как мой Филька ухитрился изловить эдакую ловкую тварь арканом!

   — Я тоже не прохлаждался, ваше сиятельство, и...

   — Экое ваше казацкое племя! Нет понятий ни о повиновении начальству, ни о дисциплине!

   — Дозвольте повидать пленников перед казнью! Дозвольте хоть словом перемолвиться!

   — Ага! — Мадатов снова глянул на Фёдора. — Крепко запала в душу рыжеволосая! Сам грешен — люблю огненных и непокорных!

   — Не до любви мне ныне...

   — Эк, загнул! Любовь всегда и всюду в своём праве! А ты ступай, казак Фёдор Туроверов. Перетерпи, тебе не привыкать! Эй, Филька! Зови ко мне Переверзева, да пусть Абдул-Вахаб народ на площадь созывает! Уже время!

* * *

Каменное масло чадно горело в больших железных котлах, вздымались в вечернее небо клубы чёрного дыма. В воздухе витали запахи пожарища, тления и беды. Толпа, собравшаяся на площади перед домом Абдул-Вахаба, хранила настороженное молчание. Перед помостом, опираясь на ружейные приклады, стояли седобородые аксакалы во главе с самим Абдул-Вахабом. За их спинами толпились воины помоложе. Женщины стояли поодаль. Лица многих были перепачканы сажей, одежда изорвана и покрыта кровью. Малых детей они держали на руках, ребятня постарше устроилась на крышах уцелевших домов. Где-то истошно кричала коза.

Мадатов въехал на площадь верхом на коне. За ним следовал вестовой, сержант Сёмка Пименов. Следом шли капитан Переверзев, адьютанты, младшие офицеры. Толпа безмолвно расступалась перед ними, давая дорогу. Вдоль помоста, с тыльной его стороны выстроились барабанщики в киверах. Их синие мундиры крест-накрест перечёркивали ремни портупей.

   — Михаил Петрович, — обратился генерал к Переверзеву. — Где Евдокимов? Где Прохор? Зачем медлите? Ночь на дворе. А ты, Абдул-Вахаб, снова ослушался меня?

Мадатов мрачно взирал на владетеля Кетриси и его джигитов с высоты седла.

   — Я не выходил из повиновения, — отвечал Абдул-Вахаб на языке нахчи. — Ты русский полководец, а я — вождь вайнахского племени. Я научился понимать русскую речь. Но как мне вести беседы на твоём языке? На это не вразумил меня Аллах.

   — Я здесь, ваше сиятельство. — Голос Фёдора донёсся из глубокой тени эшафота. Казак поднялся, оправил ремни портупеи, сделал несколько шагов по направлению к генеральской лошади.

   — Оставайся при мне, казак,— скомандовал Мадатов. — Не хочу понимать их язык. Будешь мне толковать. Эх, не нравится мне твоё лицо, Фёдор. О ком тоскуешь? О нечаянно убитом чеченёнке? Неужто за всю жизнь, воюя, не привык к утратам? Переверзев! Где осуждённый?

Йовта уже был на площади. Скованный по рукам и ногам цепями, с верёвкой на шее, он медленно, упираясь, брёл к эшафоту. Усердный Филька тянул верёвку. Перекинув её через правое плечо, налегал изо всех сил. Вот они вступили в пространство, освещённое огнями факелов и пламенем горящего каменного масла. Их встретило дружное улюлюканье русского воинства и могильное молчание жителей Кетриси. Перед помостом Йовта упал на колени, напряг шею и плечи. Филька, сколько не силился, не смог сдвинуть его с места.

   — Чего ты хочешь, предатель? — спросил Мадатов по-русски. — У нас нет пули для тебя. Только верёвка.

Фёдор перевёл.

   — Я знаю важный секрет, — прохрипел Йовта на языке нахчи. — Я скажу, где спрятаны богатства, если мне сохранят жизнь. Почему молчишь, казак? Переводи!

   — Скажи-ка, поганец, кто выкрал бумаги из землянки Ярмула? — прошипел Фёдор. — Скажи правду, иначе примешь лютую смерть.

   — Не вольничай, казак, — подал голос капитан Переверзев. — Не тебе судить и приводить приговор в исполнение. Переводи Валериану Григорьевичу.

   — Он просит пощады и сулит вам богатство, — сказал Фёдор, оборачиваясь к Мадатову.

   — Прохор, Филька — довольно медлить! Приводите приговор в исполнение! — приказал Мадатов.

Йовта кулём мучным завалился на бок. Его обмякшее тело вносили на помост в четыре пары рук: Прохор — тот самый пожилой солдат в бескозырке, который строил лобное место, Филя — ординарец генерала и ещё один, не знакомый казаку солдат, по выговору — уроженец северных губерний. Фёдор держал висельника за плечи. Йовта не мигая смотрел куда-то мимо лица казака в ночное небо. В опустевшие глаза его вливалась вечная ночь. Скованные кандалами, посиневшие руки он сложил на груди. Цепи ножных кандалов бились, звеня о ступени помоста.

   — Что вы там возитесь? — услышали они голос Переверзева. — Довольно железом звенеть! Заканчивайте дело!

   — Назови, кто выкрал у командующего бумаги и умрёшь быстро, — шептал Фёдор на языке нахчи.

   — Не проси его, казак. Он не ответит тебе, потому как уже мертвец, — сказал незнакомый солдат.

   — Ты б лучше помыслил о том, как вздёргивать его станем, коли он на ноги не захочет становиться, — сказал Прохор.

   — Ты не фуди, умный больно! Луфше кофлы подставляй, да петлю-то, петлю накидывай! — Филька фыркал, плевался, но работал споро.

Едва лишь Фёдор отпустил плечи Йовты, трое солдат мигом установили поганца на грубо сколоченные козлы, накинули на шею петлю.

   — Эпф! Хтоф так уфлы вяжет! — бубнил Филька.

   — Давай! — скомандовал Переверзев и сигналисты-барабанщики ударили в барабаны.

Тревожные и торжественные звуки заполнили пространство над местом казни. Йовта прикрыл глаза.

Фёдор не помнил, как вынимал Митрофанию из ножен, словно она сама, своею волей выскочила наружу. Казак слышал лишь свист лезвия, рассекающего ночной воздух, тяжкий стук падающего тела, звон цепей. Барабаны умолкли.

   — Что это означает? — Мадатов обернул побледневшее лицо к Переверзеву.

Йовта хрипел, извиваясь на досках помоста. Петля туго сдавила его шею, но он был жив. Он дышал.

   — Фто ты творишь? — изумился Филька. — Али пьян?

   — Неси верёвку, окомёлок, — выдохнул Фёдор. — Станем наново вздёргивать.

   — Туроверов! Сойди с помоста! — приказал Переверзев.

Фёдор покорился. Встав позади крупа генеральского коня, он внимательно наблюдал, как трое солдат, ретиво переругиваясь, привязывали к глаголи новую верёвку. Йовта неподвижно лежал у них под ногами.

   — Коли не сознается, поганец, так хоть до утра жизнь твою продлю! — шептал казак едва слышно. — Не мало намаешься!

Йовту вновь поставили на козлы. Фёдор ясно видел, что поганец ищет смерти, — Йовта своею волей перенёс вес тела наперёд, оттолкнулся от козел ногами, повис, хрипя и дёргаясь. Грянул выстрел, и тело висельника снова обрушилось на доски помоста.

   — Ведите казака на гауптвахту, — приказал Мадатов.

К Фёдору подскочил бойкий адъютант.

   — Разоружайся, паршивец, — он собственноручно отстегнул от пояса ножны Волчка и Митрофании, отобрал оба пистолета и кинжал. Спросил с сомнением: — Не запрятал ли чего в голенища, а?

   — Голенища пусты, — равнодушно ответил Фёдор.

   — Пусть снимет сапоги, — холодно приказал Мадатов, и Фёдора разули.

   — Прикажете посадить его в ту же клетку, рядом с лазутчицей? — спросил генерала Переверзев.

Мадатов жёг казака подозрительным взглядом. Молвил тихо:

   — Берегись, если дурное задумал. Уводи его, Переверзев. Лично проверь замки и охрану.

Между тем возле помоста снова загремели барабаны. Йовта более не валился кулём в руки палачам, сам лез на шаткие козлы.

Удаляясь в темноту, понукаемый между лопаток жёстким кулаком Переверзева, Фёдор слышал, как с грохотом откатились из-под ног висельника козлы, как единым духом ахнула толпа на площади.

   — На этот раз всё свершилось честь по чести, — усмехнулся Переверзев у него за спиной.

   — Посидишь в клетке, дружок, — ворчал Михаил Петрович. — По счастью, его сиятельство счёл тебя повредившимся в уме. Ещё бы! Столько недель один, в горах, среди иноверцев! Да-а-а… Ну лезь, лезь в клетку. Переночуешь рядом со своей зазнобой, а поутру... словом, утро вечера мудренее...

С печальным скрипом затворилась решетчатая дверь, загремел замок. Фёдору так не хотелось видеть лица тюремщиков, что он прикрыл глаза.

   — Не спать, — приказал Переверзев караульным. — С девкой не разговаривать. Станет приставать — колите штыком. Скоро настанет и её черёд.

Фёдор слышал, как затихли в отдалении звуки шагов капитана. Переверзев торопился вернуться к месту казни.

* * *

   — Эй, казак! — позвал его один из караульных. — Спишь иль помер от расстройства?

   — Оставь его, Трифон, — молвил второй. — Иль не видишь — тошно ему.

   — Казак, а казак! — не унимался Трифон. — Может, водицы поднести, а? Нутро охолонится — душе не так жарко будет.

Фёдор открыл глаза, огляделся. Он увидел часовых. Чадный свет каменного масла, горевшего в чугунном чане бросал кровавые отсветы на штыки их ружей, на их обветренные лица. Фёдор разглядел пленницу в соседней клетке. Аймани сжалась в комочек, привалилась боком к прутьям решётки. Какая-то добрая душа принесла ей чадру, и отважная воительница спрятала под тёмной тканью яркие косы и прекрасное лицо.

   — Научи, как помочь тебе, — приступил к делу Фёдор, не обращая внимания на пристальные взгляды часовых.

Аймани молчала, и казаку на миг почудилось, будто она мертва. Часовые закурили самокрутки, устало опираясь на ружейные приклады.

   — Не приставай к ней, казак. Она бешеная. И жаль её и страшно, — сказал Трифон. — Помогать ей? Да она чисто зверь лесной. Ванятка вон, просунул ей хлеба кусок, хотел милость сделать, а она его за руку — хвать. Зубы острые, как у зверюги.

   — Да и зачем ей хлеб-то? — вступил в разговор второй солдатик, Ванятка. — Всё одно казнят.

Фёдор смотрел, как над крышами домишек сгущалась темнота. Прислушивался: вот жители Кетриси потянулись по домам, вот и солдаты начали расходиться, щёлкали огнива, запахло табачным дымком. Потом всё стихло. Фёдор лёг на пропахшую звериным запахом солому, притворился спящим. Слышны были лишь звуки шагов дозорных и их еле внятные разговоры.

Глубокой ночью явился сержант. Спросил устало:

   — Не спите, ребята? Ну добро... А что пленница?

   — Не шевелится.

   — А казак?

   — Да рыпался всё, её звал-величал. А сейчас тож затих.

   — Ну добро... Как утро настанет, девку вздёргивать будут. Ныне начальство устало сильно. А вы бдите старательно, не вздумайте спать!

   — Ты скажи, Леонтьевич, как Йовта-то, помер?

   — Как же ему не помереть — помер, конечно.

   — А то он баял всякие сказки, будто бессмертием наделён...

   — Враки. Помер, хотя и не сразу. Его высокородие сами, лично удостоверились. Точно помер.

   — Неужто и впрямь дважды из петли выскальзывал?

   — Выскальзывал, но не сам. Казак энтот вот его срезал. Вот беда-то! Помрачился рассудок у парня. Сам здоров, а умишком тронулся. Говорят, будто лучшего друга ныне схоронил. Вот с горя и того...

   — Не может быть того. Казаки, они военные люди, жестокие. Горе-беца им нипочём. Мож его опоили зельем?

   — Эх и мне бы, братцы, хоть какого-никакого зелья сейчас! Такого страху и ужасу натерпелися мы! — вздохнул сержант.

   — Какого ужаса, Леонтьевич? Сызнова Йовта из петли выпрыгнул?

   — Не-е-е, не так было. Как казака увели и снова из-под Йовты козлы выбили, а он, поганец, висит, дёргается, хрипит, но не умирает. Пришлось Фильке с Прохором на ногах да на плечах его виснуть. И то не сразу помогло. Потом, когда уж шея хрустнула, дёргаться и хрипеть перестал. Так умаялись, что начальство порешило девку пока не вздёргивать, а утра дождаться. Но вы не спите! Смотрите в оба! Всякое приключиться может!

* * *

Ночью Фёдора снова охватило странное оцепенение, словно его, как преступного Йовту, сковали кандалами, скрутили-спеленали тело, опоили дурманящим снадобьем. Он мог слышать, но слышал лишь ночные звуки разорённого войной аула: невнятный плач и причитания, стук топора, тревожное блеянье овец, звуки неторопливых шагов часовых, их тихие голоса. Он лежал посредине клетки, широко раскинув в стороны руки. Неотрывно смотрел он в ясное ночное небо, усеянное искорками созвездий. Млечный Путь манил его и казалось, что уж поставил он яловый сапог на звёздную дорогу, уж натянул узду, и преданный Соколик доверчиво следует за ним. Услышал он и странное, сладостное звучание небесных светил, похожее на свист заревой птахи или на плеск каспийского прибоя в тихую погоду, или на невнятный шелест майского дождя в молодой листве. Он слышал щебет сойки и тревожный лай лисицы. Временами ему чудилось, будто огромная хищная птица машет над ним пропахшими свежей кровью крылами. Он видел вьющиеся по ветру рыжие волосы Аймани. Будто расплела она косы, нарядилась в голубое, расшитое золотом платье, взяла в руки бубен. Ах, как она плясала! Каблучки её алых туфелек выводили рваный ритм, ударяя в дощатый пол звериной клетки. Он видел, как развевались в бледных лучах рассветного светила её золотые пряди, как поднимался колоколом подол её синего платья, обнажая хрупкие лодыжки. Он слышал бряцанье золотых браслетов на её запястьях и звон подвесок на её ожерелье. Ритм танца то замедлялся, то вновь возрастал. Монотонные звуки бубна сопровождали тихое пение. Голос Аймани, низкий и пронзительный, подобно всепроникающему полуденному зною, отнимал остатки сил, завораживал, погружал в вязкую негу, усыплял.

Аймани так и не заговорила с ним, а у него не достало сил снова звать её.

* * *

На восходе, когда отпели петухи и пастух погнал коров на пастбище, казак попытался освободиться из тесных объятий странной дрёмы. Он повернулся набок. В серых сумерках оба, и Трифон, и Ванятка, казались крепко спящими. Оба лежали в одинаковых позах, на спине, широко разбросав в стороны руки. Тёмный силуэт в соседней клетке изменил своё положение. Похоже, и воительница прилегла. Спит? Фёдор попытался сесть, затем пополз. С немалым трудом, с головы до ног покрытый испариной, он уцепился ослабевшими руками за прутья решётки. Вот она, Аймани, рядом, совсем близко. Кажется, протяни руку — и сможешь дотронуться. Ан нет! Прутья не дают дотянуться.

«Как же ты легла так, милая? Или не онемели твои ноженьки, а ручки-то, ручки под себя подсунула! Болит, видать, избитое-израненное тельце. И жёстко лежать тебе на загаженной диким зверем соломе. И сама-то ты, как дикий зверёк, на верную смерть сородичами покинутый», — так думал Фёдор, превозмогая странную дурноту.

   — Эй, парень! Как там тебя? Трифон? Иван? Поди-тка ближе, что скажу, эй! — шёпотом окликнул Фёдор. Но часовые не отзывались. В серых сумерках казак ясно видел их тела, перечёркнутые крест-накрест ремнями портупей.

   — Эй, деревенщина! — позвал Фёдор в полный голос. — Если уж надумали спать на посту, так спите стоя, не то сержант осерчает и ко мне в клетку запрет!..

Солдаты не отзывались, Аймани не шелохнулась. Превозмогая слабость, Фёдор подобрался к решетчатой двери клетки. Тяжёлый замок висел на положенном ему месте и был заперт. Неподалёку, за княжеским домом бряцали колокольчики на шеях коров, да лениво взлаивали пастушьи псы. Фёдор, совершенно обессиленный, сполз на вонючую солому и провалился в сон.

* * *

   — Нешто перепились, ваше высокородие?

   — Ты у меня об этом спрашиваешь, паршивец?

   — Нешто я виноват? Я предупреждал — коли перепьётесь, будете биты плетьми.

Фёдор услышал сначала торопливые шаги, затем будто что-то упало. Ружьё?

   — Да он мёртв, Леонтьевич... Смотри: грудь пробита, а крови почти нет... Чем же она его так проткнула?

   — Штыком, вашбродь. Гляньте: вон на штыке кровища... Ах ты, ах ты, бедолага, — запричитал сержант. Фёдору послышались в его голосе рыдания. Солнце нещадно пекло, под веками было красно, как в преисподней, но казак решил пока не шевелиться и не размыкать век.

   — Оба мертвы...

   — А Тришку-то дважды пырнули! Нешто прокрался злодей из леса? Тогда зачем девку с собой не увёл? Вот она, лежит себе... А вдруг, тож мертва, а?!

   — Клетка отперта. Где замок?

   — Вот он, на земле валяется, вашбродь.

   — Как она смогла совершить такое, Леонтьевич? Как уговорила их отпереть клетку? А что казак? Тоже мёртв?

   — He-а... вроде дышит. Сами смотрите: грудя вздымается, храпит, как чёрт — значица живой.

Фёдор слышал, как скрипнула дверь соседей клетки, как тяжело, с присвистом, засопел взволнованный Леонтьевич.

Вашбродь, а девка-то... — и он задохнулся от волнения.

Фёдор приоткрыл глаза. Леонтьевич стоял на коленях рядом с Аймани и истово крестился. Не помня себя, Фёдор вскочил, бросился к прутьям клетки:

   — Что с ней! Отвечай, изувер! Он мертва-а-а-а-а?!. — вопил казак, не помня себя. Он тряс и гнул прутья решётки, гнев и горе душили его, по жилам текли огненные реки. Внезапно струя ледяной воды ударила ему в лицо, сладковатая влага наполнила рот и ноздри, потекла по шее за ворот рубахи. Фёдор захлебнулся, закашлялся, затих.

   — Ну, вот. Так-то оно лучше! — сказал капитан Переверзев. — Что за припадки?

   — Немудрено, вашбродь. Сколько недель прожито среди иноверцев, словно в плену. Ни единой души родной, не с кем словом перемолвиться. Только кровь и чума кругом, чума и кровь... — вздыхал Леонтьевич. — Не волнуйся, служивый, нету тута твоей зазнобы. Испарилась. Бесы вынули тело из одёжи и отволокли, куда положено — прямиком в адское пекло. Нету, нету больше девки чеченской, не придётся руки марать, на глаголю её втаскивая.

Так причитая, сержант выбрался из клетки, неловкою поступью старого кавалериста поспешил к мёртвым товарищам, раскатал их шинельки, прикрыл безжизненные тела. Сам, утомлённый заботами, уселся, скрестив ноги в пыль двора, закурил.

Сквозь застилавшую глаза влагу Фёдор смотрел, как Переверзев полез в клетку, туда, где на зловонной соломе лежало неподвижное тело Аймани. Капитан осторожно тронул девушку за чёрный юфтевый сапожок. Обувка оказалась пустой, ноги отважной воительницы в ней не было. И чадра, и чёрная туника, и широкие плотного шёлка шаровары оказались всего лишь тряпьём, сложенным посреди клетки. Со стороны чудилось, будто пленница в глубоком отчаянии лежит в узилище, уткнувшись лицом в зловонную солому, а на поверку её там и не было вовсе.

   — Ты не видел, как она ушла... — Переверзев испытующе посмотрел на Фёдора. — Нет, ты ничего не видел...

   — Голая сбежала! — недоумевал Леонтьевич. — От дикий народ! Да вы, вашбродь, на казака не удивляйтесь! Он ить разведчик. Сколько времени в горах-то провёл? Смотрите: порток не скинул до сей поры, и рубаха на нём — значит, не до конца ещё одичал.

   — Выпусти меня, вашбродь, — взмолился Фёдор. — Тороплюся я. По делу спешу в Грозную крепость.

   — Э, нет, парень! Теперь до специального генеральского распоряжения тебе отряд не покинуть! А если ослушаешься... — Переверзев задумался лишь на минуту. — Для тебя пули не пожалеем.

* * *

На следующий день хоронили мёртвых. Весь день похоронная команда копала могилы, крушила кирками и лопатами каменистое чрево горы. Вечером под барабанный бой и звуки литавр прощались с павшими товарищами. Их тела лежали в ряд, обёрнутые кусками посконины. Полковой священник, раскачивая кадило, холил по брустверу вдоль могильного рва. В воздухе витал удушливый запах тления.

Фёдор, выпущенный на волю из узилища, безучастно взирал на усталые, отрешённые лица. Он вместе со всеми шептал молитвы, осеняя себя крестным знамением, бросал комья твёрдой земли в раскрытые могилы. Если ему не находилось дела в похоронной команде, бродил как потерянный по улицам Кетриси, превращённого отрядом генерала Мадатова в военный лагерь. Бывало, из тумана полузабытья возникала озабоченная Сюйду. Внимательно смотрела на него зелёными глазами, предлагала вино и хлеб. Фёдор ел через силу, рассеянно благодарил княжну.

* * *

Завершив печальный обряд, служилый люд чинил амуницию и набирался сил перед возвращением в Грозную крепость. Жители Кетриси рубили лес в окрестных горах, перекрывали сожжённые крыши, чинили стены домов, оплакивали убитых. Полуденное солнце изливало на изуродованный войной аул тягучий зной. Купол небес блистал чистой голубизной. Об исчезнувшей бесследно Аймани и думать забыли.

Под командой Мадатова кроме двух сотен казаков состоял Ширванский пехотный полк, три роты конных егерей и две артиллерийские батареи. В таком составе не менее полугода назад войско вышло в поход из Тифлиса. По прибытии в Грозную крепость, под команду Мадатова была передана конница Аслан-хана — наследственного владетеля Кураха. Фёдор припомнил их появление в Грозной, перед землянкой командующего Петровича — отважные джигиты на буйных конях, в блистающих доспехах — такими запомнились всадники Аслан-хана казаку... А ныне? Много недель Курахская конница неизменно сопутствовала войску генерала Мадатова в его рейдах по землям чеченских тейпов и осетинских обществ. Теперь славное курахское воинство выглядело иначе. Чеканные нагрудники и кованые шлемы заменили обычные черкески поверх кольчуг и папахи. На смену коротким пикам и щитам пришли ружья и пистолеты. Но, как и прежде, каждый всадник имел при себе аркан и саблю. Не стало и богатых, вышитых шёлком, украшенных кистями седел. Холёные некогда кони теперь выглядели измученными. Их предводитель, великолепный Аслан-хан, обтрепался и осунулся. Белее прежнего стала его красивая борода. В походе вытянулись и возмужали его юные сыновья Ахмад и Муртаз-Али. А сам владетель Кураха постарел, истончился. Тень утраты так исказила его мужественное чело, что Фёдор едва узнал его, застав его случайно за чаем на диване у Абдул-Вахаба.

— Салам, Фёдор, — приветствовал казака Аслан-хан. — Горные духи нашептали нам о твоих подвигах и о том, что брат наш Гасан ходил с тобою по плечам злой горы Мамисон. Так ли это?

   — Да уж, — устало ответил Фёдор. — Гасан-ага, упокойник, был хорошим товарищем...

Аслан-хан вскочил. Покатился кубарем круглый столик с чайным прибором. В недоумении извлекая кинжалы из ножен, поднялись его сыновья.

   — Расскажи, казак, поведай, какую смерть принял наш брат! Отними последнюю надежду увидеть его живым!

Фёдора оставила равнодушным и неподдельная скорбь Аслан-хана, и подозрительность его молодых сыновей.

   — Он умер... я видел казнь... я смутно помню, забывчив стал. Не серчай, почтенный Аслан-хан...

   — Ты ясно видел его гибель? Уверен, что Гасан мёртв? — владетель Кураха яростно тряс Фёдора за плечи.

   — Не мни его так усердно, Аслан-хан, — вмешался присутствующий здесь же Мадатов. — Не видишь — парень ослабел и телом и, главное, головой. Геройство даром не проходит, ты же знаешь.

Янтарные очи владетеля Кураха наполнились слезами, красивое лицо обезобразила гримаса отчаяния.

   — Одно помню ясно — он мёртв, мертвее не бывает, — вяло отвечал Фёдор. — Но умирал он не так уж страшно. Быстро умер... Ты расспроси Сюйду, твоё сиятельство, она была там, должна помнить...

Фёдор говорил долго и бессвязно, часто сбиваясь с языка нахчи на русскую речь так, словно мысли и слова путались в его усталой голове.

   — Ты рвёшь мне сердце! Мой младший брат погиб... был предан позорной смерти, казнён простолюдином, выскочкой, бандитом... — седеющая борода Аслан-хана намокла от слёз.

   — Они не поделили... богатства, сокровища... я думаю, те самые, что сулил Йовта их сиятельству...

   — Богатства? — Аслан-хан оживился. — Рыская по горам между Мамисоном и Казбеком, Йовта-предатель разорил не один караван.

   — Там камни, монеты, порошок опия. Гасан-ага забрал у Йовты часть добычи, — сказал Фёдор.

   — Не тот ли это опий, которым лазутчица опоила тебя, казак, и моих солдат? — спросил Мадатов.

   — Не брали мы в рот ни крошки, ни воды, ни пищи не вкушали, — бормотал Фёдор. — Её похитили горные духи, а солдатиков-бедолаг и вовсе убили...

   — Бредит, несчастный! — капитан Михаил Петрович сокрушённо вздохнул.

   — Это дело поправимо. — Мадатов вскочил с места, забегал по комнате. — Вот прибудем в Грозную — сразу в часовню тебя препроводят: тихая молитва, исповедь, причастие помогут тебе, казак.

   — Ой, плохо дело, — Переверзев покачал головой. — Смотрите, ваше сиятельство, его трясёт, как в лихорадке!

   — Это опийный дурман из него выходит. — Аслан-хан горько усмехнулся. — А тебе, генерал, скажу так: и я, и род мой намерен мстить убийцам Гасана-аги до конца. Мы пойдём с тобой к Грозной, и враг познает всю силу нашей злобы, острот наших пик. Пусть испытают натиск наших атак!

Владетель Кураха шаткой походкой вышел за порог. Сыновья его и свита, грохоча железом доспехов, последовали за ним. Всех поглотила безлунная ночь.

* * *

Войско приготовилось к новому походу. Ждали лишь прибытия фельдъегеря с указаниями от командующего.

Превозмогая апатию, Фёдор по мере сил помогал интендантской службе. Пригодились освоенные в юные годы навыки кузнеца. Он помогал перековывать лошадей, чинил сбрую, точил оружие.

Каждый день перед закатом он выводил Соколика на выпас. Смотрел, как солнце раскрашивает багрянцем снеговую шапку Казбека, вдыхал насыщенный ароматами трав воздух, слушал живые звуки земли. Звал её, отчаянно звал, теряя надёжу, погружаясь в отчаяние. И наконец она пришла. В первый раз ему показалось, что в густых зарослях шиповника мелькнул чёрный бок кабанчика. Охотничий инстинкт заставил Фёдора схватиться за ружьё. Он долго и тщетно всматривался в густую листву, испещрённую оранжевыми искрами плодов и нежными розовыми соцветиями.

   — Хитрый, зверюга... — пробормотал казак.

Соколик стоял спокойно. Он лишь шевельнул острыми ушами, заслышав голос хозяина.

На следующий день погода испортилась. Солнечный диск едва просвечивал сквозь густую пелену тумана. Моросил противный предосенний дождичек. Фёдор изнемогая от тоски, бродил между камней с ружьём наготове, надеясь подстрелить зазевавшуюся куропатку. Со стороны Кетриси доносилось лошадиное ржание, стук топоров, гортанные выкрики, брань — обычные звуки, производимые готовящимся к выступлению войском. В тот день при нём было две лошади: Соколик и буйная Чиагаран, застоявшаяся и раздобревшая от гостеприимства Абдул-Вахаба. В тот день Фёдор оседлал её, чтоб не отвыкала от тяжести всадника, не забывала о подчинении. Соколик вольно носился без седла, полоща по ветру золотой гривой. Кобыла рвалась пуститься вскачь. Фёдор твёрдой рукой сдерживал её, говорил ласково:

   — Куда мчаться надумала, пройдоха? Погоди! Не сегодня так завтра в путь-дорогу пустимся. Мигом опадут твои крутые бока, устанут быстрые ножки. Погоди, не рвися, успеешь...

Чиагаран то и дело сбивалась с рыси в галоп, словно манило её родное стойло иль почуяла она злого хищника, вставшего на свежий след. Фёдор слышал лишь яростный стук копыт да вой ветра в ушах. Папаха давно слетела с его головы. Кобыла неслась в гору туда, где между камней в зарослях колючего шиповника он вчера пытался выследить кабанчика. Внезапно Фёдор понял, что наслаждается бегом бешеной кобылы, что впервые за много дней тягучая тоска оставила его, выпала из седла. Сброшенная бешеной Чиагаран, ударилась оземь, осталась проклятая умирать среди камней. Фёдор захлёбывался влажным ветром, глаза застила влага. Охотничий азарт снова овладел им. Словно не выгуливал он застоявшуюся кобылу, а мчался во главе оравы таких же отважных охотников, вооружённый одной лишь рогатиной. Скакал по следам свирепой волчьей стаи. Вон они, вон мелькают меж камней серые хвосты. Вон горят кроваво внимательные глаза серых охотников. Неизбывная боль вырвалась из его тела вместе с бешеным воплем. Он орал и ревел. Так ревёт на вершине неприступной скалы рогатый тур, одержавший последнюю победу над непримиримым соперником. Так бушует громогласно бурный поток, пробивший себе дорогу через толщу скалы. Откуда-то сзади и слева он услышал ответное ржание верного Соколика. Внезапно наперерез Чиагаран из-за огромного лысого валуна выскочил Ушан. Выскочил и понёсся что есть мочи параллельным курсом, лишь немного опережая скачущую кобылицу. Перед глазами казака замелькали бурые пятна на его спине. И подумалось Фёдору тогда, что страшные события последних дней были лишь сонным наваждением. Что не вносил он бездыханное тело Мажита в семейный склеп владетелей Кетриси, что не видел он казни Йовты, что не лежала Аймани, скорчившись в клетке на зловонной соломе.

   — Стой, Пляска! — хохоча кричал он кобыле. — Стой! Остановись!

Он подобрал поводья, крепче сжимал бока Чиагаран коленями. Чиагаран захрипела, высоко вскидывая голову. Ударила по каменистой почве передними копытами, закрутилась волчком.

   — Стой, бешеная, хватит, довольно, — ласково приговаривал Фёдор, оглаживая её шею.

Ушан смотрел на них, повиливая обрубком хвоста. Фёдор спрыгнул с седла. Он ждал, он был уверен, что Аймани сию минуту выйдет к нему. Ещё миг — и он заключит её в объятия, вдохнёт полной грудью можжевеловый аромат.

   — Ну что, трус? Что язык меж зубов вывесил? Где твоя хозяйка?

   — Я здесь, — просто ответила она. — Пришла в последний раз.

Фёдор вскочил, шагнул к ней. Она отстранилась, потеряла равновесие, оперлась рукой о замшелый камень, смотрела отчуждённо, настороженно.

   — Почему не дозволяешь обнять? — возмутился Фёдор.

   — Опасаюсь... — внезапная, печальная улыбка осветила её черты.

   — Разве тебе ведом страх?

   — Я среди врагов и ты один из них.

   — Я тебе не враг.

   — Так было, пока Сюйду жила с родителями в Коби. А ныне всё переменилось. Так осень сменяет лето. Долг перед родом зовёт меня.

Преодолевая сопротивление, он схватил её, стиснул в объятиях. Она застонала.

   — Ты ранена?

   — Что с того... не в первый раз.

   — Побудешь со мной хоть единый час?

   — В последний раз?

   — Останься, не убегай, успеется... я отдам тебе Чиагаран...

Она наконец покорилась, прильнула к нему, прошептала:

   — Ты оставляешь мне Чиагаран? Великодушный дар! Мне надо бежать в сторону Мамисона, на берег Эдисы, туда, где Йовта оставил свои богатства. Надо успеть забрать их первой. Долг перед родом зовёт меня.

* * *

Глубокой ночью они вернулись в Кетриси. На улицах было пусто. Лишь жгли костры дозорные да ближние слуги Абдул-Вахаба крушили на площади ставшую ненужной виселицу. Дозорные солдаты с подозрительным недоумением смотрели вслед казаку, ведущему в поводу коня без седла. Его не остановили, ни о чём не спрашивали. Беззубый Филька встретился им на дворе Абдул-Вахаба. Спросил подозрительно:

   — Где нофуефь, кафак?

   — Где-где, не в клетке ж ночевать. Устроюсь с конём, как обычно, в сарае. А тебе что за дело, убогий? Зачем не спишь?

* * *

Фёдор проснулся ранним утром от топота и звона конской сбруи. Со двора слышались приглушённые утренним туманом голоса.

   — Пефегерь прискакал, пефегерь, — услужливо лепетал сонный Филька. — Профу пофаловать в этот вот дом. Там его фиятефтво квартирует.

«Ну вот, — подумал Фёдор. — Совсем скоро снова в путь».

В полдень созвали военный совет. Фёдор слышал, как шепелявый Филька бегал между домами, созывая офицеров.

   — Эй, беззубый! — окликнул его Фёдор. — Нетто прибыла депеша? Дождались?

   — Дофдалифь, — подтвердил Филька. — Вфех клифют на фовет...

И помолчав, добавил:

   — Иди и ты, фтоли. Его фиятельфтво и тебя фелает видеть. Но только, чтоб фидел тихо и в рафговор начальников не вфтревал...Эх, фледовало бы тебя не на фоветы фвать, а фнова в клетку пофадить, фтоб не буянил, по горам попуфту не тафкалфя и в фнофения с лафунтиками фрага не вфтупал...

   — Голову отрежу... — буркнул Фёдор в ответ.

   — Фто? — изумился Филька.

   — Ты честный солдат, Филька, и потому гибель твоя должна быть почётной. Голова долой — и вся недолга...

   — Полоумный! Как ефть, полоумный! Вот долофу его фиятельфтву, о том как ты...

   — Туроверов! — из дома убитого Хайбуллы вышел капитан Михаил Петрович.

Фёдор обернулся.

   — Генерал собирает совет. Желает видеть и тебя, а ты опаздываешь. Нехорошо! Неправильно! Довольно маяться, ступай сюда, нам предстоят новые дела!

И Фёдор побрёл в сторону сакли Хайбуллы.

* * *

На дворе стоял туманный полдень, а в сакле Хайбуллы царил густой сумрак. Офицеры сидели вокруг раскладного походного стола. Бумаги, разложенные перед ними, освещал колеблющийся свет лучины.

Из Грозной пришли тревожные вести. Мадатов, Износков, Переверзев, младшие офицеры — все были на совете. По очереди читали и перечитывали письмо командующего, писанное им в Грозной и отправленное Мадатову две недели назад:

   — Давай-ка ещё раз, Михаил Петрович, — сказал Мадатов. — У тебя глаза молодые, мысли светлые. Хочу послушать ещё раз. Хочу знать ваше суждение, господа офицерство.

   — «Целую тебя, любезный мой Мадатов, и поздравляю с успехом, — начал Переверзев. — Ты предпринял дело смелое и кончил его славно. Весть о том, что Коби освобождена от осады, порадовала меня чрезвычайно. А теперь должен я, любезный князь Валериан Григорьевич, стеснить твою деятельность. Того требуют новые обстоятельства. Потерпи немного, не далеки те времена, когда на службе Царю нашему полезна будет храбрость твоя и усердие. А ныне прошу спешить в Грозную. Здесь нам предстоят нелёгкие дела. Крепость полностью готова. Возведены все шесть бастионов, привезены батарейные орудия. Все мы здоровы и твой приятель, юный Цылов, передаёт тебе преогромный привет. Мы бодры и преисполнены решимости для новых дел. И это несмотря на то, что редкая ночь проходит для нас без тревоги. Чеченцы день ото дня становятся всё отважней. Выстрелы по ночам то и дело поднимают гарнизон в ружьё. Солдаты, проводящие дни на работах, а ночи без сна изнуряются. Ввиду всего этого решился я наконец проучить чеченцев, чтобы отвадить их от нашего лагеря. Приказал я пятидесяти отборным казакам из своего конвоя ночью выехать за цепь на назначенное место и затем, подманив к себе чеченцев, бросить пушку, а самим уходить врассыпную. Готовились к делу с вечера. Осмотрели местность, измерили расстояния, навели орудия. С наступлением ночи казаки вышли из лагеря, а канониры с пальниками в руках расположились ожидать появления горцев. Нам, старым охотникам, этот манёвр напомнил картину волчьей засады, каковые устраивают крестьяне в наших степных губерниях. Пушка оказалась отличной приманкой, горные волки попались в ловушку. Чеченские караулы, заметив беспечно стоявшую сотню, дали знать о том в соседние аулы. Тысячная их толпа на рассвете вынеслась из леса. Казаки, проворно обрубив гужи, бросили пушку и поскакали в лагерь. Чеченцы их даже не преследовали. Они спешились, столпились около пушки, принялись советоваться, как утащить её в лес. Я отдал команду, и шесть батарейных орудий ударили по ним картечью, другие шесть — гранатами. Все заряды попали точно в цель. Через минуту на поле лежали сотни исковерканных трупов конских и людских. Уцелевшие впали в паническое состояние. Они не решались бежать, принялись поднимать убитых. Между тем мои канониры вновь зарядили орудия и вновь грянул залп. Только тогда очнувшиеся чеченцы бросились бежать в разные стороны. Мы насчитали на месте побоища не менее двухсот трупов. Надеюсь, эта моя затея послужит для чеченцев хорошим уроком и надолго отобьёт охоту к ночным нападениям.

Ведомо мне, что ждут от нас чеченцы. Мыслят они, что войска наши, как прежде, пойдут напролом, погонятся за ними, застрянут в лесах, штурмуя завалы. Жестоко же ошибаются они! Решил я, и строго придерживаюсь этого решения, не давать им ни единого случая к лишнему выстрелу. Надеюсь, что такая тактика утомит чеченцев, поселит в них уныние и подорвёт последнюю дисциплину. Известно ведь и тебе, Валериан Григорьевич, что в наскоро собранных шайках дисциплина держится только во время беспрерывных битв или набегов.

Долгое время штурмовать русский лагерь они не решались, искали помощи. И вот, месяц тому, доходит до меня слух о тайных сношениях между Чечней и Дагестаном. Чеченцы будто ездили к аварскому хану и старались представить ему постройку крепости на их земле как посягательство на вольность всех кавказских народов. Предрекали, дескать, и Дагестану горькую участь, если русские не будут остановлены общими силами. По имеющимся у меня сведениям, посольство имело полный успех. Тебе известно, как неприязненно дагестанские владетели смотрят на возведение Грозной. Чуют, что я не остановлюсь на этом, но на сторону наших врагов пока не переходят. С Йовтой ты покончил — и это славно. Теперь сообща возьмёмся за Нур-Магомета, которого Дагестанские владетели отправили к Грозной во главе большой партии охотников. Я знаю: чеченцы ожидали прибытия лезгин с нетерпением, а между тем просили помощи и от соседних кумыков и от качкалыковцев.

В нашем лагере день ото дня становится всё тревожнее. Мегти-Шамхаль из Тарков и Пестель из Кубы доносят одинаково: в горах зреет дух мятежа, Дагестан накануне восстания. Я принимаю меры. Пестелю приказано было немедленно вступить с войсками в южный Дагестан. К кумыкам отправлена депеша, в которой я объявил, что ежели чеченцы, живущие на кумыкских землях, осмелятся поднять оружие, то не только этот народ будет наказан совершенным истреблением, но и кумыкские князья поплатятся своими головами. Я сам, лично, поведу войско в их земли!

Напуганные моими обещаниями, кумыки пока остаются спокойными. Но в засунженских аулах среди чеченцев тотчас проявились необыкновенное оживление, деятельность и приготовление к чему-то решительному.

Одна из наших колонн, высланная под командой подполковника Верховского в лес за дровами, была атакована так яростно, что из лагеря пришлось отправить в помощь к ней батальон кабардинцев с двумя орудиями. Двадцать девятого июля нападение повторилось: чеченская конница внезапно, среди белого дня, бросилась на наши отводные караулы и едва не ворвалась в лагерь, но сто пятьдесят казаков, выскочившие на тревогу, с Василием Алексеевичем во главе, опрокинули и прогнали её. Нападавшие понесли большие потери.

В довершение всех напастей Мустафа Ширванский не унимается. Доносят мне друзья из-за гор, и разведка Вельяминова подтверждает эти сведения, что снарядил двоедушный сей человек обоз из двадцати пушек. При нём боеприпасы, порох. С дагестанских владетелей не малую мзду за это взял. Караван вышел из Ширвани с месяц назад. Со дня на день должны подойти они к Грозной. Одна надежда: свои ж союзнички пограбить польстятся, как это у них заведено...»

   — Далее Алексей Петрович пишет о личных делах, — сказал Михаил Петрович, откладывая письмо в сторону.

   — Ну что, братцы, головы повесили? — улыбнулся Мадатов. — Хорошо нам было в Кетриси, уютно. Но пора, пора собираться в дорогу. Я решил: выступаем послезавтра. Идём скорым маршем — надо вовремя успеть к месту возможной баталии.

   — Можно зайти им с тыла, — предложил Износков. — Как станем спускаться с нагорья, так и влупим из пушек!

   — Наша главная задача — доставить в целости обоз с боезапасом, а там видно будет, когда лучше ударить, — ответил генерал.

* * *

Мадатов не давал им ни сна, ни роздыха. Едва выскочив из леса в узкую колею, помчались едва ли не галопом. Волы выбивались из сил. Ободья колёс громыхали в каменистой колее. Оси надсадно скрипели. По счастью, дорога оказалась свободной от обвалов. Их не беспокоили нападениями притаившиеся в горах шайки. Фёдор с Петрухой Феневым и ещё двумя казаками из их станицы уходили в рейды по горам. Уходили налегке, освободив торока от лишней обузы, оставляя при себе лишь боеприпас и бурку. Они далеко опережали обоз и войско, двигались скрытно.

В один из дней вынесла их нелёгкая на окраину аула. Сакли смотрели на лесистый склон безымянной горы пустыми глазницами окон. Черно было в немых провалах дверей. Не вились дымы над крышами, Лишь одичавшие кошки шастали по пустынным улицам. Петруха Фенев остановил коня.

— Не чума ли? — прошептал Фёдор.

Его взгляд обшаривал пустынные улочки. Вот прилепившийся к стене каменной сараюхи тандыр. Вот коновязь, ясли, вертел над выложенным камнями очагом. Вот старый тополь. Раскидистая крона его, словно ажурный полог, прикрывает небольшой домишко, всего-то в два оконца. Рядом крытый досками навес, под навесом кузнечный горн и наковальня. На столбах навеса, на крюках развешан инструмент кузнеца. Тут же рядом, на верстаке, разложены заготовки — прутья, чушки, деревянные ящички. Наверное, в них хозяин кузницы держит гвозди. Всё мёртвым мертво. Он перебегал взглядом с предмета на предмет, от стены к стене, от крыши к крыше. Внезапно на краю зрения мелькнула тень, еле уловимое движение. Лошадь? Невысокая, молодая кобылка? Нет, живое существо двигалось стремительно и беззвучно. Оно пряталось! Кого может бояться дикий зверь или домашняя скотина в покинутом селении при ясном свете полуденного солнца? Нет, это человек! Вон, вон снова мелькнула фигура в чёрных одеждах, голова закрыта башлыком. Спряталась за широким стволом тополя. Задержалась на несколько мгновений, будто нарочно хотела, чтобы её заметили. Человек! Женщина?

   — Дьявольские дела, — вздыхал Петруха, крестясь. — Коли перемёрли от чумы, дак мы б почуяли трупный смрад. А так... Почему ушли? Нешто из-за того, что мы с месяц тому пожгли соседний аул? Видишь, там где речка будто под гору затекает? Во-о-он там, за пригорком, — аул домишек в двадцать, Хесаут именовался. Да-а-а-а, было дело. Ётины дружки прятали там пленных. Прознала про то наше разведка, доложили его сиятельству.

   — Пожгли? — переспросил Фёдор.

   — Пожгли. Всё пожгли. Эх, бес попутал. Так расстарались, что... Сам посуди: мы как в бой вступили, сразу шестерых человек потеряли. Одному, Илюхе Червнову, абрек шашкой голову снёс подчистую. Эх, мы как увидали: кровища фонтаном хлещет из шеи, конь Илюхин обезумел, понёс безголовое тело куда глаза глядят. Короче, разозлились ребята, озверели. С кем не бывает? Когда в Хесаут влетали, коням уж некуда было ступить — всюду трупы. А из окон и с крыш палят по нам из ружей. И кто? Бабы и детвора. Я в домишко-то сунулся, факел в руке. Смотрю как ловчее зажечь. А там девчонка в зелёном таком платьишке, косички тонкие, бровки ладейками, а в руках наш шестилинейный штуцер. Да стрелять-то толком она не умела, сильно руки тряслись...

Петруха вздохнул.

   — Что же делать? Обыскать разве аул, а вдруг и вправду чума? Не-е-ет, ребята, возвращаемся к обозу. Ни единой живой души вокруг, а куда запропали — то не наша забота. Эй, казак, куда подался? Федька!

Но Фёдор уже направил Соколика в сторону кузни. Спешился возле горна, под навесом. Обошёл и дом, и хозяйственные постройки — ни души, даже куры не кудахчут. Она окликнула его из ветвей тополя, просвистела затейливо, чисто птаха лесная.

   — Где ты? — позвал Фёдор. — Отзовись!

Он зашёл под сень тополиной кроны, посмотрел вверх и увидел её. Аймани сидела верхом на одном из нижних толстых сучьев. Сероватая зелень тополиной кроны надёжно скрывала её в своих недрах.

   — Зачем сидишь там? Спускайся! Аймани!

Она молчала. Нижнюю часть её лица скрывал тёмный платок. Фёдору были видны лишь глаза синие, холодные, далёкие, как небо над их головами. Казак протянул руку, коснулся юфтевого сапожка.

   — Зачем пришёл? Следишь за мной? Искал? — голос её звучал глухо из-под ткани платка.

   — Хотел обнять в последний раз...

   — Обнимал уже, хватит... или забыл? Придут твои товарищи и закуют меня в колодки. Прощай. Отныне мы снова враги.

   — Мы одни. Мои товарищи далеко...

   — Эй, Федька! — что есть мочи заревел Петруха. — Нашёл что в кузне?

   — Не-а! — прокричал в ответ Фёдор. — Вроде пусто! Ты погодь чуток, мне надо облегчиться...

Он с тоской посмотрел на подкованные подмётки её сапог. Сказал тихо, почти шёпотом:

   — Ну прощай, тогда... Всё одно я не враг тебе, не враг...

   — Федька! Да ты не заболел ли? — голос Петрухи прозвучал совсем рядом.

Фёдор обернулся.

   — Погоди, Петруха... Я сейчас...

Когда казак снова глянул на то место, где только что сидела Аймани, отважной воительницы уже след простыл. Исчезла бесшумно — листочек не дрогнул, ветка не качнулась.

Петруха приближался, шелестел щебень под копытами его коня.

   — Ушли все, — растерянно произнёс Фёдор. — Спрятались, видно, в горах, заслышав приближение войска...

   — ...Или в шайку сбились да под стены Грозной подались, — добавил Петруха, озираясь. — А ты там-то смотрел?

Петруха указал плетью в ту сторону, где на пригорке возвышалась башня минарета.

   — Гляди, мечеть! Айда за мной!

Петруха пустил коня трусцой. Фёдор смотрел ему вслед, не двигаясь с места. Ждал. Вот он добрался до мечети, вот спешился, вот подошёл к распахнутым дверям.

   — Аймани! — шёпотом позвал Фёдор. — Отзовись, голубка!

Ветерок играл листьями тополя у него над головой, да беззаботно распевала невидимая птаха.

Выстрел прозвучал глухо, словно кто-то невидимый ударил плетью об стену. Фёдор пустил Соколика в галоп. Он выпрыгнул из седла, едва достигнув распахнутых ворот мечети. Казак успел лишь вытащить из торока ружьё и расчехлить его, когда Петька выскочил ему навстречу без шапки, с обнажённым клинком в одной руке и дымящим пистолетом в другой.

   — От тварь! Будто белка по стенам лазает! Смотри, смотри! Она уже должна на крыше быть!

   — Где? — Фёдор задрал голову.

   — Чего воззрился? Ружьё-то заряди! Вон она, вон!

Петруха бегал у подножия башни, задрав голову к небесам. Там на площадке, с которой по утрам муэдзины созывают правоверных к молитве, мелькнула тёмная фигурка. Есаул уже перезарядил пистолет, отбежал от стены на несколько шагов, пытаясь прицелиться.

   — Эх, не попасть мне, ай, не попасть! — причитал он.

И вправду пуля чиркнула по стене, не достигнув цели. Петруха выругался. Фёдор неотрывно смотрел на площадку, пытаясь угадать намерения Аймани.

   — Зачем медлишь? Целься! — не унимался Петруха. — Стреляй!

Фигурка наверху перегнулась через ограждение. Казак услышал характерный свист.

   — Берегись! — крикнул Фёдор. Он крепко ударил Петруху прикладом меж лопаток. Есаул потерял равновесие. Пролетев несколько шагов, он со всего маху ударился лицом и грудью о каменную кладку башни. Округлый кусок гранита размером с большое яблоко ударил в землю, в то самое место, где минуту назад стоял Петруха Фенев. Фёдор видел, как Аймани перемахнула через ограждение, как она ловко, словно и вправду была из беличьего рода, принялась спускаться вниз по стене минарета, но с противоположной стороны. Казак разрядил ружьё в белый свет, как в копеечку.

   — Попал? — поинтересовался Петруха.

Есаул сидел на земле, подпирая спиной стену минарета. Из губ и носа его сочилась кровь. Он утирал лицо рукавом черкески, сплёвывал кровавой слюной. Ворчал с досады:

   — Экая ж тварь! Хитрая, ловкая! А тебе спасибо, братишка! Хоть рожа и разбита, зато башка цела... Промазал! Экий ты криворукий! Одно слово — порченый!

   — Не стоит благодарности... — рассеянно ответил Фёдор.

* * *

К своим вышли поздним вечером. Войско расположилось бивуаком на окраине крошечного аула — полдюжины домишек, сгрудившихся вокруг древней полуразрушенной башни. В селении было так же пусто, как в прочих аулах, через которые им довелось пройти.

Генерал расположился на ночлег в одном из пустующих домов. Там всё осталось на своих местах: и ковры, и утварь. Не хватало лишь оружия — обычного украшения чеченского жилища. Покидая селение, жители унесли с собой клинки и ружья, угнали скот.

   — Пустынно в горах, — докладывал Петруха Мадатову. — Зверь непуганый бродит. Куда-то вся нечисть запропала. Аулы пусты.

Офицеры собрались вокруг стола: Износков, Переверзев, Силаев. Филька суетливо расставлял на нечистой скатерти наскоро приготовленную еду.

Есаул Вовка Кречетов, командир второй казачьей сотни, тоже был здесь. Фёдор давно знал Кречетова. В том страшном деле, в устье Ханкальского ущелья, Вовка был с его, Фёдора, старшими братьями. Это он в похоронной телеге доставил мёртвое тело Ильи на их двор. Это он, обнажив буйные вороные кудри, сообщил отцу и матери о том, как в страшной битве пали оба их старших сына. Это он поведал о том, как старшего из братьев, Василия, сначала изрубили шашками, а затем мёртвую голову его свирепые лезгины вздели на пику, словно знамя. Это на него мать излила тогда первое, яростное отчаяние.

   — Все к Грозной подались, — сказал Вовка. Он топтался на пороге сакли, загораживая огромным телом дверной проём, звенел шпорами, крутил заскорузлыми пальцами пышные, седеющие усы.

   — Что, если нам разделиться, Валериан Григорьевич? — предложил майор Износков, нестарый ещё, но седой как лунь, человек. Про него говорили в войске, будто более года провёл он в чеченском плену, в яме. Сумел бежать, подобно Фёдору, долго блуждал по горам. Голодал и прятался до тех пор, пока не посчастливилось встретить своих.

   — Оставим пехоту и пушки с обозом, — продолжал Износков. — А сами поскачем к Сунже. Полтора дня — и мы на месте.

   — На уставших конях, без провианта и боезапаса! — добавил ехидно Переверзев.

   — Мы идём к русской крепости, к штабу командующего... — не сдавался Износков.

   — В горах пусто, Андрей Михайлович! — негодовал капитан Переверзев. — Всё мерзавцы округи собрались под стенами Грозной.

Мадатов, против обыкновения немногословный, слушал офицеров, покуривая маленькую трубочку.

Совет закончили за полночь, а ранним утром войско снялось с бивуака и отправилось дальше скорым маршем.

В селении Казбеги сделали короткую остановку и, едва успев перекрестить лбы, помчались дальше. Белоголовый властелин Кавказа равнодушно взирал на кровавую суету у своих ног, время от времени прикрывая суровый лик завесами туманов. Генерал торопил войско:

   — Марш-марш! Не лениться, ребятушки! Впереди нас ждёт большое дело, — кричал он с высоты седла. — А ты, княжна, зачем под ногами путаешься? Ступай к интендантской роте. Твоё место там!

Сюйду взирала на генерала холодно, но приказы выполняла беспрекословно. Её посадили на коня казнённого Йовты. Собственная лошадка княжны погибла в жестокой заварухе, в Кетриси. Ёртен скалился, злобно косил в сторону генеральского Дурмана лиловым глазом. Но отважная княжна сумела поладить со свирепым зверем, и Ёртен повиновался. Конь бережно нёс хрупкую наездницу по узким горным дорогам, по-над пропастями, под ярким солнцем и через густой туман. Сюйду, в изумрудного цвета чухе, выложенной золотой тесьмой, в жёлтых козловых сапожках, подобно сказочной жар-птице, порхала над рядами пропылённых воинов. Ни слова не знающая по-русски, она ни разу не выдала скуки или тоски. Единственным человеком в войске, который мог говорить с ней на родном языке, кроме Фёдора Туроверова, был Валериан Григорьевич Мадатов. Она наладилась величать генерала по-домашнему, по-дружески — Рустэм. Но генералу часто бывало не до неё. Отважный боец не любил, когда женщины находились при войске. И княжне доводилось испытывать на себе и тяжесть его нрава, и отвычку от общения со слабым полом. Бывало, смертельная усталость заставляла Сюйду заснуть в седле. Тогда она склоняла головку к рыжей гриве, и Ёртен умерял шаг, ступал плавно, нёс княжну подобно ладье, плывущей по спокойным водам лесного озера.

Огромный конь генерала, не знающий усталости бурый исполин, крушил тяжёлыми подковами мелкие камушки дороги. Он шёл во главе войска по узкой дороге, извивавшейся но горным теснинам. Справа — грохочущий бурный Терек, слева — поросший редким кустарником каменистый склон горы или отвесный обрыв, усыпанный редкими островками камнеломки.

Дорога часто делала крутые повороты, открывая перед взорами путников причудливые, живописные виды, отвлекая от усталости, заставляя забывать о ранах и утратах.

Фёдор, неотлучно следовавший за княжной, всё ждал, когда же новый изгиб дороги приведёт их в узкую долину. Мечтал увидеть знакомую каменную ограду, крашенные синей краской ворота с медным колоколом над ними. Хотелось ему, оставив княжну на попечение угрюмых обозников, погнать Соколика туда, где под сенью раскидистых тополиных крон Аймани впервые обняла его.

В один из дней, уже под вечер, после долгого и изнурительного дневного перехода они вошли в сумрачную долину. Вот показалась впереди знакомая тополиная роща и белая каменная ограда, вот под густой сенью дерев низкие дерновые крыши — Лорс.

   — Сегодня ночуем в Лорсе. Приказ генерала! — сказал капитан Михаил Петрович Фёдору. — Эх, да ты снова загрустил, приятель? Зачем? Или хаживал уже по этой дороге?

   — Как не хаживать, хаживал. Да то давно было... В этот раз мы с дороги рано свернули, нам сказали — тревожно здесь, бои...

   — Не наш ли друг Гасан-ага тебя по горам за собой таскал? Он-то за сокровищами Йовты гонялся, а ты за кем?

   — Я выполнял приказ командующего, — буркнул Фёдор.

Капитан между тем всматривался в мирный пейзаж.

   — Эх, Федя. Мнится мне, что и здесь мы не обнаружим ни души. Сам посуди: ни дымка, ни движения не видно. Словно все повымерли, или...

Фёдор, не дослушав, пустил коня бодрой рысью. Он обогнал колонну и первым влетел в распахнутые ворота Лорсова кабака. Шаловливый ветерок играл первыми опавшими листочками. Из распахнутых ворот денника веяло запустением. Фёдор спешился, подбежал к воротам, заглянул внутрь. Он мечтал, он надеялся снова, как когда-то, найти на кипе сена в углу мирно спящую собаку с седеющей мордой и рваными ушами. Но денник был пуст. Двери дома и окна оказались запертыми, овчарня пуста. Ни трупного смрада, ни беспорядка после грабежа. Всё выглядело так, словно хозяева, собрав домочадцев и скот, отправились в ближайший аул на свадьбу. Печальные раздумья казака прервала вторая казачья сотня с генералом и Вовкой Кречетовым во главе. Они влетели в пределы Лорсовых владений, подобно зимнему урагану, заполнив двор звоном сбруи, топотом и бранью.

* * *

Ночевать в Лорсе было неуютно — тесно и шумно. Фёдор мыкался в поисках укромного уголка до тех пор, пока озлобленный Филька не ухватил его за полу черкески.

   — Чего тебе, убогий? — окрысился казак. — Ступай себе, я спать хочу!

   — Пофалуй к его фиятефтву, Туроверов, — прошипел Филька. — Оне ифволят указания отдать. Фтупай, не то...

   — Не грози мне, гаденышь...

   — Не вфе на помутнение умифка фпишетфя, ой не вфе! — бормотал Филька следуя за казаком в Лорсов дом.

За знакомым столом сидели Мадатов, Переверзев, Износков и оба есаула: Фенев и Кречетов. В углу, на коврах, расположился Аслан-хан. Курахский владетель угрюмо курил кальян. На столе, среди кувшинов с вином и тарелок с едой стоял огромный медный подсвечник с высокими белыми свечами. В горнице было светло, как днём. Пахло недожаренным мясом и козьим сыром. Офицеры говорили по-русски так, словно не замечая владетеля Кураха.

   — Филька нашёл в погребе настоящий продовольственный склад. Эдакое гастрономическое изобилие. Да и кальян к тому же, — пояснил Мадатов. — Видимо, хозяева убегали в спешке и совсем недавно. Добрые соседи ещё не успели воспользоваться Лорсовым добром. Заходи и ты, Алексей! Подходите ближе, ребята для дела званы!

Фёдор обернулся к двери. Леха Супрунов собственной персоной!

   — Здорово, голопузый! — усмехнулся казак.

Фёдор помнил Алёшку маленьким, не носившим порток пацанёнком, сопливым и чумазым. Родители Алёшки, никудышные и многосемейные, рано определили сына в строевую часть казачьего войска. Сам-то Леха удался не в отца и не в мать. Не разменяв ещё и третьего десятка, дважды стал он Георгиевским кавалером, был удостоен именного оружия. Сам генерал Сысоев назначил его знаменосцем второй сотни. Алёшка слыл в полку щёголем. Черкеска его даже на марше, даже в дожди и туман, в непролазной грязи оставалась кипенно-белой. Сапоги его нестерпимо блестели, начищенные снадобьем неизвестного состава, секрет которого Алёшка никому не раскрывал. А Алёшкин конь, Пересвет, мышиной масти метис, по быстроте и красоте своей далеко превосходил даже Фёдорова Соколика.

   — Чего уставился, Фёдор Романович? Или сильно я красивый? — усмехнулся Алёшка. — Чай, я не девка, чтоб так пялиться!

   — Разговорчики! — рявкнул Фенев.

   — Слушайте мой приказ, казаки, — провозгласил Мадатов, поднимаясь. — Нынче же ночью отправляетесь к Грозной. Идёте быстро и скрытно горными тропами. Маршрут выбираешь ты, Туроверов. Если вблизи крепости вы не найдёте вражеского войска, являетесь к командующему и докладываете о нашем скором прибытии. Если под стенами крепости обнаружите неприятеля, то, не выдавая себя, возвращаетесь к нам. Приказ понятен?

   — Что ж не понять, всё понятно. — Алёшка мял в руках щегольскую папаху из мышиного цвета каракульчи с красным, шёлковым верхом.

   — А теперь — отдых. Перед рассветом в дорогу, — и Мадатов присоединился к офицерскому собранию, давая понять, что приказания отданы и казаки могут отправляться восвояси.

   — Я и один бы справился... — буркнул Фёдор себе под нос, покидая горницу.

   — Я тож не шибко доволен, — охрызнулся Алёшка. — В полку говорят, будто тронулся ты умом, будто одурманила тебя чеченская колдунья.

Алёшка внимательно смотрел на Фёдора пронзительно-синими глазами.

   — Уйдём затемно, — ответил Фёдор раздражённо. — Ты, Алексей, черкеску белую для свидания с девками прибереги. Надень в разведку чего попроще да погрязнее. Сам знаешь, по нашей лесной да походной жизни чем нарядней, тем заметней. Да коню своему копыта чем ни есть обмотай. Уж больно звонкие у тебя подковы — за версту слыхать.