Тат никогда не переставала изумляться дикости людей, живущих в городах. Она удивлялась даже тогда, когда, казалось бы, удивляться было нечему. Вот и этот город поразил её снова, хоть и не первый раз она въезжала в его ворота. Зачем тратить столько сил на починку столь жалкой ограды? Сложенная в стародавние времена подданными великого хазарина, стена была разобрана на потребы жителей города. Впоследствии новые хозяева, русские князья, пытались чинить стену, да положили камни кое-как. В щелях кладки быстро проросла живучая степная травка. Народец в городке жил вороватый, таскал камни из верхних рядов, чтобы делать фундаменты для домишек, потому крепостная стена жила, подобно степи, своей странной, неисповедимой жизнью. То возвышаясь, то опускаясь к самой земле, пряталась в густых зарослях. Приходилось бдительно присматривать за Миронегом. Очарованный трелями птах и медвяными ароматами цветов, уставший трястись на спине верблюда, он то и дело спешивался, чтобы забраться в колючие кусты. Там, в благоухающих зарослях, жители благословенной Тмутаракани нарыли ловчих ям. По странному разумению местных уроженцев, всякий путник не желавший попадать в город через ворота, как все добропорядочные люди, а полезший через заманчивую в своей доступности стену, неизбежно попадал в одну из ловушек. Добро, если дело обходилось без увечий. Днища многих ям были утыканы заострёнными кольями. Если попавший в яму бедолага и выживал, всё одно подлежал скорому суду и почти неизбежной казни.

Тат вела свой маленький караван вдоль стены. Аппо смирно сидел в седле, между горбов верблюдицы. Демьян и вовсе дремал, убаюканный пением Буги. Ах, как повезло ей с сыном! Много больше, чем с любой из дочерей! Устрашающий вид богатырских плеч, огромных рук и ног его оберегал их от навязчивых приставаний любителей нечаянного грабежа. Пытливый, быстрый ум Буги выручал её в минуты тяжких сомнений. В счастливый час праматерь рода Шара, досточтимая Кёра, даровала ей после прекрасной дочери столь достойного сына! Сколь многие умения он сумел обрести! Сколь многое смог перенять у старших родичей! Сколь щедро одарили его предки навыками, недоступными ни ей самой, ни его отцу, ни бабкам и дедам. Вот и сейчас Буга пел одну из своих странных песен, протяжных, будто вой зимнего ветра в степи. Буга знал, что делает! Он баюкал гнев Демьяна. О, она заметила: чем ближе подходили они к городу русичей, тем молчаливей становился Демьян. А в прошлую ночёвку и вовсе не спал. Всю ночь слушала Тат, как водит он точилом по лезвию меча, как шепчет странные слова. Стыд и боль снедают его душу. Он болен, и Буга врачует его. Но по силам ли юному врачевателю излечить столь тяжкую болезнь? Странны, темны души людей, рождённых под пологом северных лесов! Поклоняются строгому божеству – видела Тат тёмные лики безвинного страдальца, нарисованные на досках. Поклоняются ему лесные люди, но не боятся строгого взыскания. Кладут поклоны, платят подать, но так же подвержены гордыне и стяжательству, так же сластолюбивы и склонны ко лжи, как те, кого именуют язычниками. Вот и Демьян один из них. Болен, тяжко болен! Сначала снедала его непомерная гордыня, а ныне ненависть лишает его последних сил! Чудны помыслы лесных людей, странны верования! Ни на единый миг не забывает Демьян о претерпевшем муки темноликом человеке. Носит на груди выкованный из золота символ, именуемый распятием. Часто слышит Тат слова молитв, которые читает Демьян по памяти. Но болеет дух его, мечется, стенает, жаждет мести, жаждет золота, жаждет преклонения и признания, словно мало ему целого мира. Скучно ему было в плену собственной воли, тоскливо ему и на свободе. Везде ему темница! Болен Демьян, болен! Болен!

* * *

Ворота Тмутаракани оказались распахнутыми настежь. Ни цепи, ни лесины, ни какой иной препоны не положила стража поперёк проезда. Сонный олух, обряженный в колпак из валяной шерсти да в ржавую кольчугу, стоял себе, привалившись к воротному столбу. Да не пьян ли усталый страж?

– Давай деньгу, степняк! – сказал стражник, приоткрыв один мутный глаз. – На море три дня штормило. Кораблей у пристани нет. Сколь дней станете на торжище ошиваться? Сколь дней ваши одры будут на наших улицах гадить?

Тат приметила, как, едва лишь заслышав родную речь, Демьян положил руку на рукоять меча. Тат узрела, как кривит он в горькой усмешке изуродованные губы! Прикрыл Демьян лицо синим платком, подаренным её дочерями, надвинул на лоб лисью шапку. Словно спрятаться захотел, словно боится встречи с соплеменниками. Стесняется нового лица? Желает скрыть? А глаза-то темны! Воронёной сталью ощетинился взгляд.

– Надо уплатить пошлину, Деян! – тихо проговорила Тат на языке племени Шара.

Недрогнувшей рукой Демьян полез в кошель, достал положенную мзду, склонился с седла, вложил монеты в руку сторожа. Тот взвесил мзду на ладони, проговорил с глумливой усмешкой:

– Мало! Посмотри, степняк! Ты сам да баба твоя, да прислуга, да раб…

Страж, нащурив глаза, уставился на Миронега.

– Ты чьих будешь? С каких земель?

Миронег благоразумно молчал, скосив к носу глаза.

– Этот человек не может говорить, – голос Демьяна звучал глухо из-под платка. Он тщательно выговаривал каждое слово языка Шара, совершенно не заботясь о том, чтобы быть понятым нетрезвым стражем. Но он был понят.

– Каган Чернигова Володимер за многие грехи вырвал у него язык. Но я купила его жизнь, и теперь она принадлежит мне, – проговорила Тат.

– От Чернигова идёте? – стражник неплохо владел степным наречием.

– Мы привезли товар – наконечники для стрел, шкурки сусликов, мёд…

– Проходите, – стражник снова прикрыл глаза. – Город пуст. На море который день шторм. Корабли не могут пристать. Мой вам совет: ступайте в корчму грека Феоктиста. Он пускает даже степняков, если тем есть чем платить…

Страж ещё раз придирчиво осмотрел верблюдов Тат, поклажу, могучую фигуру Буги и скукоженное тельце Миронега.

– …и двор у него широкий. Найдется, где тягло разместить. Ступайте, пока город пуст…

Тат заметила, как дрогнула спина Демьяна. Он услышал знакомое имя. Он знал грека Феоктиста!

– Мы не станем заходить в город, – сказала она. – Мне душно в городских стенах. Разобьём шатры под стеной.

– Ты говорила, что вокруг города полно волчьих ям, – возразил Демьян.

– Я знаю место! Буга, мы идём на нашу старую стоянку!

* * *

Они расположились на поляне среди густых зарослей, высоких благоухающих кустов. Неподалеку, в овражке журчал ручеёк. Миронег шумно сопел носом, вдыхая цветочный аромат. Демьян, стоило лишь им укрыться от посторонних взглядов, сорвал с лица платок, кинул в траву мохнатую лисью шапку. Тат увидела на его щеках влагу. Слезы? Пот? Ах, Демьян! Он болен, он всё ещё болен!

Они обихаживали животных, ставили шатры, разводили огонь. Тат рисовала на песчаной почве круги и линии, дабы отвадить змей. Буга кипятил на огне воду, Демьян рубил сухие ветки, подкармливал пламя, поил и стреноживал коней. Работали молча. Усталость от длинного перехода наложила печати на их уста. Один лишь Миронег стенал, по обыкновению маялся бездельем, умоляя отпустить его в город, дабы он мог навестить корчму грека Феоктиста.

– Отпусти Миронега, о чудная женщина! Второй год таскаюсь я по диким местам, где нет ни путёвых сел, ни городов и ни единой корчмы! Два года не переступал я порог храма, не исповедовался, ни причащался Святых Тайн.

– Я не хозяйка тебе! – отнекивалась Тат.

– А стражу ты сказала иначе! Ты – хозяйка мира! И земля, и небо, и вода, и звёзды – всё подчиняется твоей воле. И я, жалкий твой подданный, подчиняюсь! – Миронег затряс пыльной бородой. – Мне бы только пива испить… пива… пива… Я молю тебя и заклинаю! Не пустишь – уйду без спроса! Привяжешь – перегрызу путы! Усыпишь – унесусь грёзами!

Тат украдкой посматривала на Демьяна, но тот снова закрыл лицо платком её дочерей. Голос его звучал глухо:

– И то – правда. Отпусти Миронега. У нас и припасы на исходе…

Она отстегнула от пояса кожаный кошель, наудачу высыпала на ладонь Миронега несколько монет.

– Ступай поутру. Стражники на ночь запирают ворота.

Но Миронег не унимался до самого рассвета. Он взывал, бормотал, плакал, тряс бородой. Буга так и уснул, убаюканный плаксивыми излияниями черниговского уроженца.

* * *

Они отправились в город на рассвете, в тот час, когда стража открывает ворота. Отправились пешком, ведя верблюдов в поводу. Олег трусил следом за ними, по волчьему обыкновению делая вид, будто отправился по своим делам, а до людей ему и дела нет.

Демьян недолго маялся в лагере.

– Не могу устоять, – сказал он смущенно, словно открывая сокровенную тайну. – Я должен посмотреть на море. Хочу опять попробовать, какое оно на вкус.

– Всё то же… – холодно заметила Тат. – Горькая вода – пить нельзя. Глубокая, коварная – плыть опасно. Я люблю смотреть, как колышется ковыль…

Но Демьян не стал слушать её, скрылся в зарослях, ушёл туда, где без умолку гудел прибой, и Тат осталась одна. Большую часть дня она занималась починкой сбруи, а с приходом сумерек разожгла огонь под прокопчённой треногой, поставила на неё котел и занялась приготовлением пищи. Костёр до самой полуночи не угасал её стараниями. Из темноты явился усталый Олег. Пёс улёгся по другую сторону костра. В чёрных зрачках его отражалось пламя. Грудь и морда собаки оказались перепачканы кровью. Тат омыла его водой из бурдюка. Нет, пёс не был ранен.

– Удачливый охотник! – шептала Тат, оглаживая его тяжёлую голову.

Она прислушивалась к звукам ночи. Вот ползёт, раздвигая телом стебли травы, серая ядовитая тварь. Её раздвоенный язык пробовал воздух на вкус. Тат глубоко вдыхала солоноватый, напитанный влагой воздух. Она слышала лёгкий привкус цветущего ковыля, дымок, струящийся над крышами человеческого жилья. Тонкие ветки сухостоя догорали быстро, почти не оставляя углей. Она слышала все звуки и запахи мира. Её руки, повинуясь чьей-то непререкаемой воле, подкармливали костерок сухими сучьями. Из поясного кошеля она достала небольшой матерчатый свёрток, вытащила изломанные сухие стебли, небрежно растерла их пальцами. Часть трухи упала на землю возле её ног, часть она бросила в огонь. Олег лежал, положив влажную морду на лапы, внимательно наблюдал за хозяйкой через пламя костра. Пряди огня вились во влажном воздухе, разбрасывали на стороны искры, тянулись к небу, множились, превращаясь в причудливый цветок. Наконец среди ярких его лепестков, из чёрного центра соцветия, возникло лицо огненного демона: бездонные чёрные провалы глаз на огненном челе, ухмыляющийся рот, череп, увенчанный бледными всполохами. Тат приоткрыла рот, сделала ещё один глубокий вдох, словно стремилась вобрать в себя всю сладость мира. Она уставилась в чёрные зерцала хозяина огня, потянулась к нему, требуя попечения и совета:

– Не откажи в милости, Машио!

Она сгребла соломенную труху, так неосторожно обронённую ею, и вместе с пригоршней песка бросила в костер. Лик Машио изменился, зраки сузились, казалось, демон уснул. Пламя опало, сделалось дымным, наполнилось странным медвяным ароматом. Тат втянула ноздрями дым, поднялась с земли.

* * *

Стремительное, подобное полёту движение – и она на берегу, идёт по песчаному пляжу. Справа над ней нависает тёмная громада обрыва, слева катит валы море. Над горизонтом висит белый бубен луны. Его многочисленные отражения мечутся по буйным волнам. Над волнами парят силуэты кораблей. Кормчие не решаются подойти к берегу ночью, дожидаясь наступления дня. Тат высматривает Демьяна и находит его сидящим под обрывом. Он наг. Игривые волны орошают его солёными брызгами. На кожу налипли крупинки песка, рыбья чешуя, осколки ракушек. В его бороду вплетены лоскуты водорослей. Тат склоняется над ним. Глаза его закрыты. Спит ли он? Грезит ли? Она проводит рукой по его лбу. Он размыкает веки. Испуг, смятение, стыд, горечь утраты изливаются бурным потоком из его глазниц. Он прячет от Тат обезображенное лицо, словно девственница, прикрываясь рукой. Лунный свет льется на него горячим водопадом, причиняя ужасные страдания. Она гладит его плечи и грудь, целует его голову сухими губами. Её одежды становятся мокрыми. Озорные волны забавляются подолом её туники, срывают с плеч шаль, треплют косы. Она избавляется от докучливых одежд, накрывает Демьяна собою, защищая от холодной воды, закрывая от бесстыжего лика ночного светила. Тат ласкает его. Соединяясь с лунным светом, её любовь изливается на него. И боль, и страх, и неисцелимая вина извергаются из него. Их уносит милосердная волна, отдаёт на поживу всеядному морю, возвращается к подножию утёса чистой пеной.

– Ты любишь, не требуя воздаяния, – тихо говорит он.

Но Тат не слушает. Она подбирает свои одежды, покрывает тело шалью. Она идёт дальше вдоль кромки прибоя. Впереди – пристань, выложенная камнем лестница, ведущая в город. Там, на кромке обрыва, прилепился к крепостной стене крытый камышом домишко городской стражи. Там же под камышовыми навесами располагались каменные прилавки рыбного рынка. Над обрывом громоздится крепостная стена Тмутаракани, необычайно высокая в этом месте. Лунный свет серебрит поверхность каменной кладки. Порой в узкой прорези бойницы мелькает свет факела – крепостная стража не спит.

* * *

Рыбное торжище располагалось под крепостной стеной, между городом и пристанью. Тут стояли рядами вытесанные из камня прилавки. Тут сушились на морских ветрах привязанные к кольям сети. Внизу, под обрывом, у кромки прибоя виднелись тела перевернутых лодок. В утренних сумерках порхали разноцветные лоскуты парусов. Море утихало, и корабли повернули носы к пристани. Их ждали. На краю обрыва стояли люди. Они смотрели на море, тихо переговариваясь между собой. Миронег прислушивался. Жители города гадали об улове, о том, кто из известных кормчих пристанет в этот день у городских стен и какой товар будет доставлен в город. Говорили на ромейском языке, слышалась речь русичей и степняков. Миронег наслаждался. Широкий мир открылся перед ним. Вот он, край света. Край, да не край! Ведь там, за краем, тоже жизнь, тоже люди. Наверное, совсем другие, чудного вида, странных привычек, иной веры. Вот он мир, о котором скупо, урывками говорил с ним Демьян! Что ему теперь затерянный в северных лесах Чернигов! Зимой окна закрывают сугробы, летом вся еда – малина да репа! Что ему ковыльные моря! Что ему степняки с их верблюдами и несметными стадами глупых овец! Что ему их прокисшее кобылье молоко и подтухшая козлятина! Теперь он вкусит греческих вин и изысканных ромейских яств. Теперь он станет носить одежды из шёлка. Из того самого шёлка, который провезли через весь мир караванщики из страны Чин. Он, Апполинарий Миронег, станет таким же умудрённым и загадочным, как его товарищ Демьян. Он постигнет секретное знание, он познает счастье… Миронег прикрыл глаза, представил себя выезжающим на поросшую серой травкой соборную площадь Чернигова. Под ним огромный конь, непременно золотой или, на худой конец, мышастой масти. Конь красив, а всадник в его седле ещё краше.

– Довольно мечтать! – сказал кто-то на языке племени Шара.

Миронег подпрыгнул от неожиданности, обернулся. Перед ним стояла Тат. Низ её лица был закрыт шалью цвета сохлой травы. В очах волновалась морская синева.

– Очнись! – сказала женщина. – Нам необходимо сбыть наш товар, а потом быстро сесть на корабль и убраться прочь из этого нечистого места.

Внезапно Миронег съёжился, припомнив нынешнее обличье Демьяна, отыскал взглядом маковку храма, видневшуюся над крепостной стеной, украдкой осенил себя крестным знамением, пробормотал задыхаясь:

– Прости, Господи! Загордился, затщеславился!

* * *

Они расположились на краю торжища, уложили на тёплый песок верблюдов. Уже не раз и не два подкатывался к ним шустрый малый, с чёрными шныряющими глазами и маленькой шапочкой на густых кудрях, тарахтел по-гречески, назвался старшим из сыновей местного набольшего купца Феоктиста – Авиалом. Выспрашивал, высматривал. Буга показал ему шкурки. Кучерявый Авиал цены не дал, но и не отставал. Только убежал за стену на короткое время, а вернулся уж не один, а с целой ватагой товарищей-греков. Миронег поначалу дивился на их сытые пуза, на шёлковые туники да на чудные, вышитые по краям плащи. А они реготали, шлепали пухлыми губами. Миронег же пялился на их гладко выбритые подбородки и нерусские выпуклые лбы. Они лопотали, щупали товар, препирались друг с другом наперебой высмеивая достоинства меха. Миронег быстро запомнил их имена: Базилис – толстый и неуклюжий, Вафусий – женоподобный, с ломким неприятным голосом, Мелентий – смурной и молчаливый, Нарцизас и Онферий – похожие, как две капли воды, оба с жабьими выпученными глазами, Юхимий – лысый и одышливый и старший из всех – Авиал. Миронег с тревогой посматривал на Бугу, а тот сидел себе, как ни в чем не бывало. Облокотился о бок верблюдицы, прикрыл глаза и, казалось, уснул. Огромные руки его покоились без дела на коленях. Сусличьи шкурки он прибрал по кожаным мешкам, подалее от потных рук греческих купчиков. Олег сидел рядом с хозяином, уставив ореховый взор на поверхность вод. Что видел там пёс? Бог весть! Однако шерсть на его загривке время от времени становилась дыбом, глотка испускала утробный рык. Тогда греки начинали лопотать тише, переставали именовать Бугу меж собой лисьим сыном. Внезапно Вафусий вскрикнул:

– Смотрите, братья, парус!

– Не вовремя же! – выдохнул Юхимий. – Надо сторговать у степняка его добро, пока корабельщики не дали ему настоящую цену. И пусть убирается в степь! Эй, ты! Северянин?

Последнее обращение Юхимий повторил дважды на греческом языке и на латыни.

Миронег обернулся к Буге в надежде, что нахальные греки не понимают языка племени Шара. Он хотел предостеречь Бугу, но тот уже достал из торока небольшой барабан, который всегда возил с собой. Буга смотрел на метавшие в рассветной дымке паруса, прикасался ладонью к шкуре барабана, пел одну из тех песен, которыми усыплял больного Твердяту, отгоняя от него боль и тоску. Низкий звук голоса степняка в неизъяснимой гармонии сливался и с шумом прибоя, и с гомоном прибывавшей толпы. Вот кто-то окликнул по имени одного из братьев, и тот слился с толпой, позабыв о Буге. Вот и второй братец-грек побежал на пристань. Там швартовалась небольшая крутобокая ладья, первой решившаяся подойти к берегу. Теперь Буга барабанил по шкуре обеими руками. Он пел громко, но казалось, никто не слышит его. Даже Олег, подняв кверху хвост, скрылся куда-то за своею собачьей нуждой.

Миронег и не заметил, когда Буга умолк. Солнце вставало над городом. Обрыв и крепостная стена над ним бросали на пристань густую тень. Солнечные лучи окрашивали паруса кораблей во все оттенки от золотистого до багрового. Миронегу никогда не приходилось видеть таких судов: с высокими бортами, с горделиво изогнутыми носами, с пугающими ликами на парусах. Огромные дромоны походили на водяных сороконожек, слаженно буравящих тёмную волну десятками вёсел по обоим бортам. Миронег слышал гул барабанов, крики кормчих, плеск и ропот волн, смотрел на загорелые плечи и спины гребцов. Некоторые из них были чернее чертей, с босыми лицами, кудрявыми, подобными овчинным шапкам, волосами и широкими носами. Иные – белы, бородаты, коренасты. Эти и волосы, и бороды заплетали в длинные косы, носили на поясах огромные ножи. Миронег видел на палубах кораблей сложенные в высокие груды щиты, составленные остриями вверх пики. Не укрылись от пытливого взора черниговского уроженца и цепи. Да, да! На некоторых судах, а именно на тех, что подошли к пристани, буравя воду множеством весел, гребцы были прикованы к скамьям тяжёлыми заржавленными цепями. Миронег стоял, как вкопанный, наблюдая работу матросов и прислуги на пристани. А вокруг него сновали люди. Тележки, корзины, неистребимый рыбный дух, разномастные одежды, многоязыкий говор.

– Экие звери! – шептал Миронег в бороду. – Экие птицы преогромные!

Корабли швартовались у причала. Корабельщики ловко сновали вверх и вниз по высоким мачтам, сворачивали паруса, бросали в воду тяжёлые, отлитые из металла дуры.

– Наверное, это чтобы корабли не унесло в море, да, Буга? – Миронег тряс товарища за чугунное плечо. Но Буга молчал. Его прозрачные глаза не меняли выражения, и лицо оставалось неподвижным.

– Смотри-ка, смотри! – не отставал Миронег. – Разве человеку, созданному по образу и подобию Божьему, дано быть столь ловким? Эк они снуют по качающимся доскам. Как ловко скачут с корабля на пристань, словно ласки, стелются. Эх, а я-то! А меня-то Господь неловким сотворил! Неудельным!

– Наверное, их создал другой бог, – усмехнулся Буга.

Миронег хотел уж было возразить, но отвлекся, приметив нового человека. Этот привёл самый большой корабль, по виду очень старый, с выбеленными солью мачтами. Чудно одетый, высокий, тощий, в позеленевшем кованом нагруднике и чудном головном уборе с пером – он следил, как портовая прислуга помогает причаливать его судну. Толкавшиеся на пристани сыновья купца Феоктиста заговорили с ним, как с равным, и он отвечал им, гортанно выкрикивая слова. Наконец, полуголый портовый служитель притащил с берега узкую, похожую на оглоблю доску. Один её конец он положил на причал, другой – бросил на борт судна.

Тем временем Буга вытащил из кожаных мешков сусличьи шкурки. Он побросал их связками на один из каменных прилавков. Торжище оживало. С кораблей поднимали разнообразный товар. Здесь были и штуки материи, и кувшины с вином и маслом, и маленькие матерчатые мешочки, источавшие умопомрачительные ароматы, и всякая живность в клетках. С одного из прибывших кораблей на пристань свели необычайной красоты коней. Но мехов Миронег не заметил. А солнце уж поднялось над крепостными стенами. С большой галеры, с той самой, которую привёл человек с пером на берете, на пристань сгружали большие узкогорлые амфоры. Миронег поискал глазами кормчего. Ах, вот же он! Перо на берете так и блещет в солнечных лучах.

Человек сбежал по качающейся доске так ловко, будто шёл по широкому полю. Узкий и длинный его меч болтался на боку, укрытый в простых ножнах из воловьей кожи. Растолкав потомство грека Феоктиста, он взбежал по откосу на берег.

– Эй, Лигуриец! – окликнул его кто-то. – Ласково ли встретили тебя берега Тавриды?

Человек хищно улыбнулся, набросил на безбородое лицо сеть морщин, будто маску одел. Миронег уставился на него, широко разинув рот. Что за короткие штаны? Что за перетянутый шнурками кафтан? А пояс! Да разве это пояс? Ведь человек – не лошадь, для чего же надевать на себя конскую сбрую? Куда ни посмотри – всюду ремни да пряжки. Особое внимание Миронег уделил головному убору кормчего. Вот уж воистину чудо из чудес! Неужто корабельщик стащил кутуз из девичей горницы? Не может быть! Слишком уж мал! А это что за изыск-то на нём, трепещет на ветру, переливается подобно радуге?

– Это беэт укгашен пеом павлина, – незнакомец указал длинным, когтистым пальцем на свою голову. – Ты боодач из севегных земель. Новгоод? Чегнигов? Киев?

Незнакомец говорил на греческом языке так, словно тот был не родным для него.

– Я – черниговский уроженец, а это…

– Степняк. Из сынов племени Шага?

Корабельщик с нескрываемым восхищением осматривал могучую фигуру Буги.

– Кгепок, силен, годится в гъебцы! Меня зовут Амиам!

Он сорвал с головы берет, разметал пером пыль у себя под ногами и снова водрузил убор на голову.

– Ты, боодачь, разумеешь язык гомеев. Книжник? Богослов? Ты мне не нужен. Ступай пгочь! В мое я беседую лишь с ветами. Пгочие болтуны мне без надобности. А ты…

Буга, ни слова не говоря, вывалил перед корабельщиком связку сусличьих шкур.

– Тоггаш?

– Добрый юноша желает получить за свой товар полновесной монетой, – поклонился Миронег. – Он не говорит ни на одном языке. Лишь наречия степных трав, птиц и зверей ведомы ему.

– Колдун? – сеть улыбчивых морщинок стекла с лица корабельщика. Он поспешно перекрестил кованую пряжку на своем ремне. Лицо его сделалось скучным.

– Я дам за такие шкугы сотню ногат. По гукам?

Буга отрицательно покачал головой. Его тёмные глаза смотрели мрачно из-под лисьей шапки. Внезапно он затянул одну из тех песен, что много раз слышал Миронег во время их долгого пути по морю ковылей.

– Сколько хочет он? – хищно осклабился корабельщик.

– Его матушка, достопочтенная и красивейшая из женщин, желанная и одарённая…

– Когоче!

– Госпожа Тат желает получить за шкурки две сотни.

Они торговались. Миронег несколько раз хотел уж уступить морскому хищнику, но Буга всякий раз качал головой и снова принимался петь свою песнь.

– Хогошо! – рявкнул корабельщик.

Он снова хлопнул Бугу по плечу, оскалился по-крысиному. Экое чудо! А ногами-то перебирает, что твой петух! И бежит-то, пьяно раскачиваясь, того и гляди грянется острой мордой о каменистую тропу.

– Эй! Абовальд! – корабельщик выкрикивал незнакомые Миронегу гортанные звуки, более похожие на лай Олега, нежели на человеческую речь.

Вот человек с пером сбежал с крутого откоса на пристань, вот неуклюже запрыгал по доскам пристани. Миронег украдкой перекрестился, уповая Пречистой Деве, чтобы странный человек не упал, не сломал о шаткую твердь носа.

Тем временем над бортом корабля показалось большое, обрамленное сивой копной, широкое, красное лицо. Огромная десница метко бросила в руки корабельщику увесистый кожаный кошель. Неуклюже, по-чаячьи подпрыгивая, корабельщик вернулся к торговым рядам.

– Получи, северянин!

Но Миронегу не удалось прибрать деньги. Буга ловким движением перехватил кошель и спрятал его в складках своего длиннополого кафтана.

– Молод да мудъен! – оскалился корабельщик, подхватывая связку шкур.

– Поделись малой толикой, – заныл Миронег. – Глотку промочить, людские разговоры послушать… куда ж без денег-то…

Буга, улыбаясь, развязал кошель, высыпал монеты в открытую ладонь Миронега. Три куны. Богатство! Пока Миронег снова и снова пересчитывал блестящие кругляшки, сын племени Шара уместился меж горбов своей верблюдицы. Вот уж и лисья шапка его скрылась за урезом прибрежного обрыва. Когда Миронег подошёл к его отвесному краю, белая верблюдица с Бугой на спине бежала борзой рысью прочь от города.

* * *

Миронег брёл по наитию. Сворачивал с одной узкой улички на другую. Рассматривал одинаковые, сложенные из неотёсанного камня ограды, ударяясь плечами о белёные стены домишек. Наступал полдень, белизна стен нестерпимо резала глаза, становилось жарковато, и городская жизнь, казалось, совсем утихла. Свежий морской бриз неприкаянно бродил по уличкам, выдыхая в лица редких прохожих солёную прохладу. Миронег и выбирал путь, сообразуясь с ним. Страдающий жаждой Апполинарий знал наверняка: там, где есть пристань, должна быть и корчма. Три кругляшка жгли ладонь, истомившиеся по медвяной влаге губы повторяли одно и то же:

– Квасу бы испить, бражки бы…

Наконец возле самой крепостной стены он заметил подходящее место. За невысокой оградой, посреди широкого двора расположилась двухэтажная хоромина, крытая, по обычаю этих мест, камышом. Тут же, за оградой, разместился обширный навес, с коновязью и большой, обмазанной глиной, печью. На дворе тут и там топорщились пустые оглобли. В загородке взмыкивали волы и дремали верблюды. У коновязи стояли, опустив морды к яслям, разномастные особи лошадиного племени. Из распахнутых дверей корчмы слышался невнятный гул голосов и вполне громогласный гусиный клёкот. Крепостная стена отбрасывала на двор густую тень, и Миронег юркнул в неё так борзо, что позабыл подобрать полы полукафтанья, запутался в полах и влетел в двери корчмы, подобно пущенному из пращи камню. Он удачно упал тощим пузом на скамью, лишь немного ребра зашиб о толстую каменную столешницу, но кулак не разжал, ни единой монеты не выронил.

– Деньги есть? – спросил, подходя, прислужник-хазарин.

– Есть, нелюбезный холоп! – буркнул Миронег, кидая лисью шапку на стол. – Принеси квасу да браги. Пить сильно хочется! Да каравай, да каши…

Служитель приостановился, облил Миронега мутным взглядом.

– Какой тебе каравай, христианин? Здесь тебе не Киев.

– Киев не Киев, а по-русски ты чисто чешешь, язычник!

Миронег огляделся по сторонам. Корчма как корчма. По дневному времени народу немного. Всё людишки невзрачные, спепняки-купчики в высоких шапках из валяной шерсти, да морячки в просоленных холстинах с налипшей тут и там рыбьей чешуей. Миронег вздохнул. Так уж сильно хотелось ему в довесок к родимому русскому квасу поиметь и дружескую беседу с земляками! Да где ж их взять на краю-то ойкумены? Всюду слышались лишь греческая речь да нечленораздельное блеяние степняков. Между длинными каменными столами расхаживал огромный гусь серой масти. Он важно шлёпал по полу большими жёлтыми лапами, тянул шею, клёкотал, угрожая во всю ширь расправить сизые крыла – вот он, единственный достойный собеседник!

Предусмотрительный Миронег выложил на каменную столешницу одну деньгу. Остальные же две увязал в подол рубахи, да в разные места, чтоб ворье не дозналось. И вроде бы в полумраке корчмы никто за ним не надзирал. Тем не менее и квас, и брага, и отлично приготовленная морская рыбёшка, и местный тонкий, пресный хлеб явились незамедлительно. А деньга так стремительно исчезла в ладони служителя, будто сама туда впрыгнула.

Стоило лишь Миронегу приняться за еду, а гусь тут как тут: тянет шею, щёлкает клювом. Миронег посматривает на птицу искоса, а сам, знай себе, рыбёшку в рот кидает да брагой запивает. Вот уж и ощутил раб Божий похвальное, благостное состояние: пустоту в голове, мир в душе, негу в членах, подвижность в языке.

– Эх ты, птица! – молвил Миронег, предусмотрительно отодвигая от края стола тарелку с хлебом. – Таскайся по корчме, клянчи, пока жив. А в вечеру свернёт тебе кухарь шею да и насадит на вертел! Экий хвост-то у тебя ощипанный! И вовсе нет хвоста-то! А крылышки-то! А крылышки! Гляди-ка – тоже не целые!

Гусь между тем тянул шею, косил глазом, норовя вспрыгнуть на лавку, стянуть у благодушного едока ломоть хлебца. Миронег залил брагу квасом, икнул и продолжил беседу:

– Эх, брат мой, гусь! Едал я таких вот в Чернигове на Масляной неделе, да за княжеским столом! Помню… ик… отменно зажаренного брата-гуся с яблоками и красною смородиной! Жирный был, лапки такие… Дай-ка тебя пощупаю, сколько ты жирен!

Миронег оказался много проворней, чем мог ожидать гусак. Схватил птицу за бока, приподнял, прижал к груди.

– Га-га-гааа! – гусак верещал, трепыхался, щёлкал клювом, больно щипал пленителя, бил крылами.

– Оставь, нечестивый, священную птицу Возгаря! – возопил на чистом русском языке тощеватый малый.

Немногочисленные в этот ранний час посетители корчмы уставились на него, оставив на потом выпивку и досужие разговоры. Незнакомец же кинулся к Миронегу из дальнего, тёмного угла едальни, простирая перед собой руки. К чахлой, общипанной его бороде прилипли ошмётки полбяной каши. Плащ, скрепленный на плече причудливой кованой фибулой, распахнулся, открыв взорам зевак неимоверно загаженную тунику. На шее незнакомца брякала и искрилась толпа изваяний. Глиняные, отлитые из металла, вытесанные из камня, вырезанные из дерева хари мерзких демонов бросали на православного христианина преисполненные сатанинского ехидства взгляды. Незнакомец отобрал у сомлевшего от страха Миронега птицу, лягнул его деревянной подмёткой в бок, обдал густой бражной вонью.

– Что за диво? Слышат ли мои уши русскую речь, или я обознался спьяну? – лепетал Миронег.

– Русичи дерутся, – сказал кто-то в углу на ромейском языке. – Дрянной народ. С утра пьют неразбавленное вино или перебродивший мёд. Что же будет вечером? Пойдем-ка от греха, Мелентий! Знаю я эту породу! Сначала изобьют друг друга, а потом и за нас, ромеев, примутся!

– Как твоё имя, заблудшая душа? – Миронег старался говорить возможно ласковей.

Тем более что в том углу корчмы, куда незнакомец понёс гуся, стол был уставлен всевозможными яствами, в числе которых оказались и отменно зажаренный поросёнок, и исходящий паром горшок с полбяной кашей, и фрукты, и вино в высоком кувшине. Там, возле очага восседал важного вида человек в блестящем бронзовом венце и шёлковой, лиловой тунике. Он гордо дыбил огромную бороду, вращал очами и внятно бранился на всех известных Миронегу языках. И на его шее алчущий взор Миронега также узрел атрибуты волховского ремесла.

– Не станете же вы есть столь прекрасную птицу, будучи уже вполне сыты и пьяны… – растерянно пробормотал Миронег.

– Не желаешь ли присесть, христианин? – гордый венценосец перестал браниться и вонзился в Миронега пронзительным взглядом. – Я служу управителю этих мест, князю Давыду Игоревичу и зовусь Возгарем. Ты, чужестранец, из каких мест явился? Уж не из Царьграда ли? Нам ведомо: нынче утром к пристани пришли корабли. Вот я и спрашиваю тебя: не Амирама ли Лигурийца ты слуга?

– Я ничей не слуга, – отвечал Миронег.

Пользуясь случаем, он подсел к столу Возгаря, сам себя щедро оделил огромным ломтем свинины и теперь пребывал в растерянности: грызть ли ему свиную грудинку или отвечать на расспросы?

Черниговский уроженец уплетал свиную грудинку, и треск разгрызаемых им костей мешал ему разбирать грубые и напыщенные речи волхва. Да и так ли уж важны соблазнительные речи пособника сатаны, если изголодавшееся чрево требует мясной пищи? Ах, свининка! Как жаль, что в кочевьях племени Шара не разводят поросят!

– Ты слышишь ли меня, христианин? Всыпь-ка ему, Борщ! – и ученик волхва довесил звучную оплеуху к словам учителя.

– Я зовусь Миронег. А крестильное имя я тебе, язычнику, нипочём не назову. Я мечтаю приобщиться к священническому сану! – выпалил Миронег, вытирая сальные руки о край Борщёвого плаща. – Да что же ты озлился, невежда? Ты и так грязен и вонюч. Разве что серой от тебя не несет. Странно! Не подручный ли дьявола ты?

Возгарь вдруг умолк, выкатил на Миронега налитые молодым вином очи. Борщ сидел на скамье ни жив ни мертв, прижимая ко впалой груди задремавшего гуся.

– Но я дьявола хоть и опасаюсь, – продолжил Миронег, утирая рот своею же бородой. – Но имею отличное средство против бесовских плутней.

Миронег крестился размашисто. На пол полетела сбитая им глиняная миска, да и Борщ получил чувствительный тычок локтем в бок.

– Дьявола нет! – рявкнул волхв, и дощатая дверь корчмы сама собой закрылась с громким стуком, будто её кто-то толкнул снаружи.

– Духи земли, огня, воздуха, воды – все суть высшие существа. Помыслы их темны для людей, пути их неисповедимы… – выл Возгарь, потрясая посохом. – Аа-а! Лживые предатели отеческих верований! Озлится Ярило! Опалит вам бороды своим огненным зраком!

– Кто не верит в дьявола, у того и Бога нет в душе, – лепетал Миронег. – Найти в себе силы, дабы отрешиться от бесовских учений…

Внезапно Возгарь умолк, поперхнувшись собственной бранью. Он по-прежнему таращил глаза, но теперь его внимание было обращено совсем в иную сторону. Гусь реготал и хлопал крылами, выпущенный Борщом на пол. За спиной у Миронега дощатая дверь снова хлопнула.

– Вот он, посланник наисветлейшего! – Возгарь молитвенно сложил ладони.

* * *

Незнакомец вошёл в корчму бочком. Миронег в изумлении уставился на его цветастый, увешанный подвесками тюрбан. Экая вычурная штука на никчёмной башке! А под тюрбаном согбенная спина, крючковатый нос, узкие глазёнки, обрамлённые сеткой морщин. Бородёнка узкая изжелта-седая, пейсы из-под тюрбана свисают, в руках коралловые чётки, на груди талисман в виде шестиконечной звезды Давида.

– Жидовин… – пробормотал Миронег. – Неужто и иудеи по корчмам болтаются? А коли и так – очень кстати. Вот этот вот, достойнейший из мужей, хоть и иноверец…

Возгарь уставил мутный взгляд на вошедшего, пихнул Борща под столом ногой, да промахнулся и попал как раз Миронегу по мослаку.

– Эх, ма-а-ать! – заныл Миронег.

– Ступай, козявка! – зашипел Возгарь, толкая Борща на этот раз под локоть, да так, что тот всё пиво на стол выплеснул. – Или не видишь? Принес добрый человек деньгу, так надо и отблагодарить!

И Борщ подскочил, и Борщ побежал, вихляя задом, путаясь в полах длинного одеяния, согнув тощее тело в немыслимом, подобострастном поклоне, бормоча бессвязные приветствия.

– Ой, почтеннаи ерофантий! Ой, добрый, любови обиленнай! – Миронег поморщился, услышав, как Борщ коверкает слова греческого языка.

А пришлец-иудей махнул рукой слуге с опахалом. Сказал скрипучим голосочком:

– Ступай, Иоахим! Не оскверняй глаз видом русинского распутства!

Миронег отставил в сторону кувшин и кружку, прислушался. Иудей говорил на арамейском языке, явно и справедливо полагая, что в корчме, кроме него и слуги по имени Иоахим, его никто не понимает.

Борщ плясал и кланялся вокруг пришельца в тюрбане, зачем-то вытягивал перед собой руки с раскрытыми грязными ладонями, словно ожидая подачки.

– Отойди, прегрязный раб! Воняешь! Предал бы тело морской волне или сходил бы в баню! Грязен, навязчив! Фу! Пшёл, мерзавец!

Теперь пришелец заговорил на языке русичей, но тоже бегло и правильно, будто говорил на родном языке. Миронег почёл за благо нацепить на голову шапку, опустить долу глаза и молчать. Для верности он даже прикрыл рот обеими руками. А Борщ, будто не слыша ругательств, тащился следом за незнакомцем в тюрбане. Вот они подошли к их столу. Борщ незамедлительно бухнулся на лавку, а знатный иудей продолжал стоять, поводя из стороны в сторону кончиком крючковатого носа. Возгарь блеял, сыпал греческими словами, именуя пришельца то «могучим государем», то попросту «Ариолем».

– Мое имя – Цуриэль! – рявкнул пришелец. – Цу-ри-эль! Именно так назвала меня моя почтенная матушка, по совету рабби Абрахама!

– О-о-о, Ариоль! – гудел Возгарь. – Ко добру свершилось волхование…

Тюрбаноносный Цуриэль скривился, сжал в кулак узкую, покрытую старческими пятнами ладонь, затрясся. Миронег даже зажмурился, ожидая услышать звук затрещины. Но случилось иное. Быстро опамятовав, Цуриэль извлек из складок одежды увесистый кошель. Монеты дружно звякнули, ударившись о столешницу. Миронег успел заметить молниеносное движение, которым Возгарь прибрал кошель к рукам.

– О-о-о, щедрейший из щедрых!

– Благодари за всё светлейшего Иегуду! – шипел Цуриэль. – Мой драгоценный воспитанник несёт непомерные расходы! Тратится на подкуп гоев! Да они сами должны нести мзду за одно лишь счастье…

– О-о-о! Не устанем печься о благе…

– Ты не забыл ли моих наставлений? – склонившись к самому уху Возгаря, Цуриэль снова перешёл на арамейский язык.

– Необходимо склонить князя Давыда к походу на берега Шуршун. Для этого ему придётся купить несколько кораблей. Но, поскольку денег у него нет, мой воспитанник согласен поверить ему в долг, в счёт будущей добычи. Понял ли, нетрезвый червь?

Возгярь лишь затряс головой.

– Что хочешь делай! Натри на шее кровавые мозоли своими цепами, ощипи дочиста своего гуся, но сделай так, чтобы Давыд убрался с этих берегов!

Миронег сидел ни жив ни мёртв, втянув голову в плечи. Он поглощал отменно приготовленное мясо, запивал его сладчайшим вином. Не оставил без внимания черниговский уроженец и вываренные в меду фрукты. Сладко было у него во рту и гадостно на душе. Ноги Миронега дёргались, желая незамедлительно унести бедовую, покрытую седеющими лохмами башку, но тощий зад его будто окаменел, прирос к скамье, а уши, подобно алчущим влаги росткам, тянулись в сторону крючконосого тюрбаноносца. Миронег время от времени ощупывал их, всерьёз опасаясь, что сделаются его уши подобны ослиным или заячьим. Тем покарает его Господь за непомерное любопытство. Да и не хотелось ему слышать совратительные речи Цуриэля. Но тогда непослушный язык его норовил вытолкнуть изо рта вкуснейшие яства, дабы излить проклятия на головы подлых заговорщиков. Чтобы хоть как-то заглушить тоску и отвращение, черниговский уроженец с удвоенным рвением поедал отменно приготовленную снедь, уминал всё без разбора. Чашки и блюда стремительно пустели. Борщ пытался препятствовать ему, но Миронег неизменно одерживал победу, успевая засунуть в рот заветный кусок до того, как юркие руки ученика волхва выхватят его и спрячут в плетённый из лыка короб. А Борщ почему-то торопился упрятать еду со стола долой. Виной тому была не только необычайная прожорливость Миронега, но и какое-то иное обстоятельство. Борщ с опаской посматривал то на своего наставника, то на дверь. Отяжелевший от обильной трапезы, с затуманенной от выпивки головой Миронег тем не менее бдительно следил за учеником волхва. А Борщ то и дело посматривал в сторону двери. Ждал ли чего? Дремал ли во хмелю? Бог весть!

– Кто ждёт, тот дождётся! Всё в руках Божьих! – с придыханием проговорил Миронег, хватая со стола плошку с квасом.

Особенно большой кусок пирога застрял у него где-то на полпути между глоткой и брюхом. Судорожный глоток сладкого кваса не помог делу, и Миронег шарил по столу в поисках питья, но бдительный Борщ прибрал кувшин с вином, пребольно ударив Апполинария по рукам. Гусь шлёпал по полу жёлтыми ногами, тянул шею, всем своим видом выражая намерение снова взобраться на колени Борщу, но тот отталкивал докучливую птицу ногой. Выждав случая, Миронег потянулся за полупорожней крынкой с квасом.

Ученик волхва хотел уж снова ударить Миронега по рукам, но дверь в корчму с треском распахнулась. Под закопчённые своды ринулся поток солнечного света. Дробный цокот копыт, звон сбруи в совокупности с отборнейшей площадной бранью огласили внутренность корчмы. Последние посетители снялись с мест, желая поскорее покинуть питейное заведение. На смену им явились бородатые дядьки в длинных шёлковых рубахах самых причудливых цветов. Всё как один были перепоясаны широкими кушаками, каждый имел при себе длинный нож и плеть. Один из них – могучий детинушка с едва начавшей пробиваться бородой, розовым румянцем на щеках и ясными лазоревыми очами – нёс на плече большой топор. Всего их было не более полудюжины, но в корчме сразу сделалось тесно от их громких голосов, больших подвижных тел. Вместе с ними в корчму вошла огромная пёстрая собака. Вошла, будто в собственную конуру влезла. Разлеглась на лучшем месте, возле очага, пару раз зевнула со стоном, по-собачьи, показав всем любопытствующим огромные, величиной с палец, зубы. Миронегу почудилось, будто пол заходил ходуном у него под ногами, так громко стучали бородатые молодцы подкованными сапогами. Борщ мигом набросил на лицо подобострастную улыбку.

– О! Судари-сударики! – едва слышно произнес он. – Лучшие из лучших, отважные воины Давыда Игоревича!

Цуриэль заволновался, заёрзал, завертел головой так, что едва не потерял тюрбан. Из складок свободного одеяния он извлёк увесистый кошель, крепко сжал его ладонями, чтобы монеты не звякнули. Извлек украдкой, озираясь на заполнивших корчму дружинников князя Давыда.

– Возьми ещё и это! – прошипел он едва слышно. – Мой хозяин платит щедрой рукой, но и спрос будет велик. Помни об этом!

Возгарь сидел за опустевшим столом совершенно неподвижно. Не моргал глазами, не шевелил пальцами. Однако кожаный кошель Цуриэля бесследно исчез. Неужто волхв проглотил его? Так же быстро скрылся и старый жид – Цуриэль.

– Эй, Возгарь! – рявкнул высокий дружинник неюных лет.

Миронег с самого начала исподволь наблюдал за ним. Дружинник внимательно осмотрел корчму чёрными пытливыми очами. Прежде чем усесться за стол, он проверил и очаг, и клеть, заглянул под каждую скамью. Наконец детина уселся прямо напротив входа, строго отчитал служителя, когда тот хотел прикрыть дощатую дверь. Оконца в корчме были узки и закрыты ставнями, а дверь в дневное время держали постоянно притворённой, дабы знойный, насыщенный влагой воздух не проникал внутрь строения.

– Оставь дверь, холоп! – пробурчал черноглазый дружинник. – Что там на дворе? Что за стук?

– Торговка привезла рыбу, – смиренно отвечал служитель.

Действительно, по вымощенному камнем двору затарахтели колёса повозки, послышался крик ишака.

– Если позволишь, достопочтенный Пафнутий, я воспою и взыграю для вашего веселья, – проблеял Борщ. – А ввечеру мой многомудрый наставник желает совершить моление и жертвоприношение. Он уж слышит вещие голоса. Но божественные сущности не раскроют своих тайн, не получив теплокровной жертвы.

– Обожди ты, некрещёный человек! – проговорил Пафнутий. – Князю не до пьяных песнопений. Он занят!

– Сегодня новолуние! Строгий бог Велес потребует жертв! Но он и справедливый бог! Он предрекает… – прогромыхал Возгарь, потешно вращая глазами. Гнутый перст его нацелился в грудь черноокого вояки, отверстый рот брызгал слюной. Миронег заметил, как некоторые из дружины принялись креститься.

– Предрекает! – передразнил волхва Пафнутий. – Что ж твой бог, строгий и прозорливый, не предрёк воскрешение убиенного Демьяна, а?

– Да не Демьян это! – возразил дружинник в шитой синим шёлком, залитой вином рубахе. Видно, ему занемоглось с перепою, и он, как был, в сапогах, прилёг на широкую скамью, прикрыл мутные очи. Прочие ребятушки именовали его попросту Клещом, просили посторониться. Черноокий Пафнутий зыркал на него недовольно, но подняться не приказывал, терпел. И то правда. По какой уж причине прозвали богатыря именем вредного, ползучего, мелкого гада – бог весть. Но ручищи он имел преогромные, грудь – шире ворот, рожу – устрашающе-свирепую.

Дружинники, волнуясь, гомонили о каком-то общем знакомце. Об утерянном и вновь обретённом товарище толковали. Будто помер он и снова ожил. Да разве такое бывает, чтобы мертвецы восставали? Миронег, силясь преодолеть пьяную дурноту, прислушивался к разговору. Лишь заслышав знакомое имя, трижды произнесённое с зубовным скрежетом, Апполинарий опамятовал.

– Когда ты протрезвеешь, Клещ, ступай на паперть да посмотри ещё раз! Честью клянусь: там сидит сам Демьян Твердята с посохом и сумой, – проговорил один из дружинников, самый молодой. Высокий, ломающийся голос его звенел нескрываемым страхом.

– Целый день сидит, будто заноза в ладони! То ли подаяния ждёт, то ли князя нашего, Давыда Игоревича, подстерегает! – подтвердил другой. – Страшен стал Твердята. Ни былой гордыни, ни красы не осталось. Морда – как у идола лесного, одёжа степняка: лисья шапка, азям из армячины, кривой нож, сапоги из козловой кожи, но хорошие – сам на себя не похож. Но это он. Точно он!

– А правду ли говорят, что странник в лисьей шапке и в корчму захаживал? Эй, корчмарь, отвечай!

– То правда, – отозвались из поварни.

– Твердята жрал из этих мисок! – Пафнутий шмякнул кулаком по столешнице, плошки-чашки дружно брякнули.

– Выдумщик ты, Пафнушка! – проговорил Клещ, не размыкая глаз.

– А давайте, братья, хоть Возгяря спросим! – предложил розовощекий юнец. Древко своего топора он прислонил к скамье, огромные ручищи положил на столешницу. Миронег приметил, как блеснул в вырезе его рубахи медный крестик.

– Оставь волхва! – приказал Пафнутий, и бородачи повиновались, признавая за ним старшинство. – Смотри-ка, Мышата. Наш речистый певун снова остолбенел!

Всё уставились на волхва, а тот сидел недвижим. Даже буркалами перестал вращать. Нешто умеет спать, не смыкая глаз?

– От голодной житухи к сытому княжескому столу!

– Неужто гуся предсказательного сожрали?

– Эй, Борщ! Растолкай-ка наставника, пусть нам скажет…

– …пусть скажет, жив ли Демьян Твердята…

Дружинники гомонили, Борщ сидел ни жив ни мертв, прижимая к груди гусака. Возгарь дрогнул, захлопал глазами, зашлепал губами, затрещал сочленениями костей, поднялся с места, встал посреди корчмы. Косматая его борода топорщилась, глаза горели, руки крепко сжимали посох. Он мелко трясся в непреодолимом ознобе, и колокольцы на его шее и поясе позвякивали. Борщ подбежал к очагу, в мановение ока возжёг огонь. Гусь громко вскрикнул, лишившись ещё пары перьев. Миронег перекрестил брюхо и зажмурил глаза, дабы они не смотрели на греховное волхование. Когда по корчме разнёсся дух палёного пера, звон бубенцов стал внятней. Миронег приоткрыл глаз и изумился ещё более, узрев, что старый Возгарь кружится между столами в странном танце, а княжеские дружинники хлопают по столам ладонями, топают по полу подкованными сапогами. С улицы понабежали ещё ребятушки. Всё крупные, всё нестарые, всё с лицами, изукрашенными боевыми шрамами, всё вооружены и веселы. Эх, и умножилось же их веселие при виде Возгаревой пляски! Поскидывали ребятушки шапки на пол. Многие сами таки в пляс пустились, вслед за Возгарем, да не просто кругом, а вприсядку, далеко на стороны выкидывая руки и ноги. Звон, гогот, гам, стук наполнили всё мироздание. С потолка на голову Миронега сыпалась камышовая труха. Черниговский уроженец всерьёз раздумывал, не забраться ли под стол. Но плотно набитое брюхо не позволяло так борзо шевелиться.

– Жив убиенный! Восстал! Спасён! Возродился для мести! – перекрикивая шум пляски, провозгласил Возгарь.

В тот же миг в наступившей тишине взвыла, завертелась Мамайка. Клацнули, смыкаясь, челюсти. Сметая скамьи, утыкаясь в нетвердые ноги ребятушек, две огромные собаки метались по корчме. Мамайка взвывала, прижимая хвост к брюху, досадливо скалилась, стараясь отогнать огромного, серой масти пса. А тот не отставал, норовил ухватить сучку за загривок, подмять под себя. Неужто и вправду вознамерился покрыть? Корчмарь уж прибежал со жбаном воды, а следом и прислужник ввалился с непорожней кадкой – наладились сцепившихся псов водой разливать. Но те уж серым, мохнатым комом выкатились за дверь.

– Глядите-ка, – вскричал кто-то. – Пёс! Князь-Давыдову суку угрызает!

– Какой пёс! Волк это! Княжескую суку покрыл!

– Мамайку уел!

– Убить его!

– Да как осмелился зверь под человечий кров вторгнуться?! Убить!

– Да куда там! Дело сделано!

– Ну, жди теперь волчьего приплода!

– Да откуда он здесь?

Миронег открыл глаза. Серая волчья тень мелькнула в проёме распахнутой двери. Мамайка ещё раз взвыла отчаянно, но где-то уж в отдалении. А дружина князя Давыда, знай себе, гомонила.

– Это собака кривоносого. Того, что сидит с утра на паперти…

– Его Пафнутий принял за Твердяту…

– Таких собак держат степняки…

– Это волк! Волк, говорю я вам!

– Я не ошибся! – прорычал Пафнутий. – Я много лет Твердяту знаю. Во всяких переделках с ним бывали. Говорю вам, это он!

– Надо допросить степняка…

– С пристрастием…

– Калёным железом его прижечь…

– Надо князю донести, не то за ослушание…

В животе у Миронега взыграли бесы. Брюхо болезненно вздулось. Пеньковое вервие, перепоясывавшее сытое чрево, больно впилось в кожу. Миронег зажал рот руками, но чрево неистово бунтовало, исторгая безудержную икоту и громкие, частые щелчки.

– Ишь, как жрут на княжеский счёт! – усмехнулся румяный молодец. – Виданное ли дело так пердеть? Фу-у-у! Да не обгадил ли ты портки, степняк? Нужда же тебе с нехристями снастаться! Ступай до своих да жри жеребятину! Экая вонь от твоих пирогов, хозяин!

* * *

Миронега вынесло из корчмы на солнышко. Солнце поливало улицы Тмутаракани зноем, но его пронимало дрожью, словно в лютую стужу. Под ногами трещал мелкий щебень, за спиной вздымался прах земной, в голове мутилось, чрево громогласно протестовало. Снулые жители пугались его заполошного вида, отворачивали лица. Кто-то ругал его, кто-то жалел, а кто-то и норовил ударить.

Наверное, он цеплялся к ним, хватал за полы одежд, расспрашивал. Где тут храм? Где паперть? Где нищенствующий Твердята? Не боится, знать, лютой расправы! Эх, зачем дружинникам на глаза попался!

Он вертел головой, стонал, заламывая руки, до тех пор пока не увидел возвышающийся над плоскими кровлями купол храма. Эх, как бы пройти на площадь? Велика проклятая Тмутаракань! Вдоль и поперёк перевита кривыми уличками. Церква – вот она, рядом! Но как к ней пробраться, если улицы, будто клубок змей, вьются во всевозможных направлениях, сворачивают и на правую руку, и на левую, а то и вовсе общаются вспять! Наконец в нетрезвой голове Миронега созрел хитроумный замысел.

– А пойду-ка я прямёхонько! – гаркнул он и хотел уж кинуть шапку наземь, но, пошарив по башке, шапки не обнаружил.

На грусть-печаль по забытой в корчме шапке времени не оставалось. Надо было претворять хитроумный план. Осенив плотное чрево крестным знамением, Миронег взобрался на ближайшую ограду, глянул вниз. Поросший чахлой травкой двор показался ему дном глубокой пропасти.

– Боже, охрани раба твоего Апполинария! – пробормотал он и прыгнул вниз.

Противоположная стена дворика оказалась ниже первой, а за ней пролегала уличка. Огромного роста, покрытая цветным платком смуглая торговка тащила в гору тележку, гружённую кадками с засоленной рыбой. Миронег посмотрел на сияющий в солнечный лучах крест на маковке колокольни и сиганул со стены на улицу, не удосужившись глянуть под ноги. Эх, отчего же так тверды кулаки у женщины? Миронег полагал: женские руки должны быть тонки и нежны, как у Тат. Мало того, что натруженные Миронеговы ноги застряли в разбитой кадке, мало того, что и рубаха его, и штаны, и борода оказались изгвазданы омерзительным рыбным рассолом, мало того, что он едва не оглох от пронзительных воплей, так тут ещё и толпа набежала. А народ всё неправославный, лица чужие, недобрые. Прямо-таки разбойные хари! Вспомянулись Миронегу дремучий лес неподалёку от Переславля, дикость, запустение, опасность! Стряхнул раб Божий Апполинарий обломки кадки с сапог да и сиганул, не жалея бренного тела, через следующую стену. На этот раз упал на мягкое, бородою в благоуханные кущи окунулся. Отверз очи Миронег, осмотрелся. Дивный сад кругом, цветение на деревах, цветение на земле. Да цветы всё неизвестные, пурпуровые, жёлтые, белые. Брань, вонь рыбьих потрохов, греховным гневом искаженные лица, – всё осталось за стеной.

* * *

Цуриэль брел по площади от княжеского терема мимо храмового подворья и паперти, мимо каменной кладбищенской ограды. Старый служитель Иегуды зорко посматривал, стараясь запомнить каждого христианского бездельника, шатающегося по улице. Двери храма были распахнуты. Служба уже закончилась, но на паперти всё ещё толокся какой-то бродячий народец. Цуриэль знал каждого попрошайку в лицо. Христиане привечали убогих, подавали, не скупились, умножая тем самым лень и пьянство. Вот неопрятная баба. «Горькая вдовица» – так назвали её христиане.

– Слезливая бездельница, – пробормотал Цуриэль, с отвращением рассматривая выбеленный солнцем плат из простой сермяги.

Ишь, закрыла лицо, лишь остренький нос-жальце торчит да глазёнки, холодные, внимательные, исподволь рассматривают проходящих. «Горькая вдовица» который уж год прижимает к бесформенной груди новорождённое дитя. Сколько их у неё, этих чад, недокормленных, недопоенных, пронырливых, вороватых? Всех привечает христианская община. Милостивцы! А вот и горластый недоумок в высокой драной шапке с лицом, изъязвлённым оспой, и гладко отполированным костылём. Вот и прочая братия, что день-деньской толчётся на паперти. Один другого краше: с рваными ноздрями, безухие, кривые, увечные, завшивленные, вечно домогающиеся христианского милосердия и вечно его недополучающие. А вот и новый человек. Цуриеэль приостановился, делая вид, что считает облака над куполом храма. Лисья шапка, длиннополый мало ношенный кафтан из простой материи, широкий пояс, без изысков, но добротный. На поясе кожаные ножны, кривые, по обычаю степняков. И ещё одно обстоятельство привлекло внимание старого служителя Иегуды. Весь народец, облепивший ступени паперти, грел босые ноги о раскалённые солнцем камни. Христиане так и называли их – босяки. А пришелец в лисьей шапке был обут в хорошие сапоги, но не в такие, как носили русы, не в подкованные. Цуриэль с небескорыстным интересом рассматривал сапоги чужака, с мягкой подошвой, удобные для степного странника, путешествующего верхом.

Насмотревшись вдоволь, старый воспитатель Иегуды хмыкнул и поспешил мимо, тем более что незнакомец, заметив внимание к себе, уцепился за него колючим волчьим взглядом. Цуриэль попытался запомнить его черты, но узрел лишь синий платок, оставлявший открытыми только глаза. Что ищет степняк на паперти христианского храма? Правда, христиане подают и иноверцам, но всё же…

Вот и устье знакомой улички. Вот пыльная стезя, петляющая между домами, ведущая к окраине города, туда, где тонут в райском цветении садов дома богатых горожан. Идти недолго – городишко невелик, и Цуриэлю почти не оставалось время на раздумья о незнакомце в лисьей шапке и об исходящей от незнакомца опасности. Цуриэлю надо было думать о торжественном шествии, которое намерен предпринять его молодой воспитанник. Сегодня, до наступления сумерек, по настоянию Вельвелы и в её сопровождении Иегуда совершит торжественное шествие к палатам князь Давыда по случаю годовщины вокняжения управителя Тмутаракани. Вечером же состоится пиршество. Но Иегуде на нём не бывать. Не сядет его воспитанник за пиршественный стол с необузданными русичами, не станет вкушать некошерную пищу! Но до наступления сумерек золотоволосая блудница желает показать себя всему городу. Чесотки на неё нету! Чтоб спутались и превратились в солому её волосы, чтоб отвисла до пупа и скукожилась её грудь, чтоб покрылись струпьями и померкли бесстыжие глаза её, чтоб не плодоносило чрево… Цуриель сплюнул себе под ноги и испугался. Нет, пусть всё же чрево блудницы плодоносит. Лучшие годы Иегудушки миновали, а потомства он всё ещё не имеет.

* * *

– Архангела Михаила с огненным мечом на ваши головы, нехристи! – бормотал Миронег, счищая с себя рыбью чешую.

Он озирался в поисках колодца или бадьи, наполненной свежей водицей. Эх, хоть бы в волны морские окунуться, дабы очиститься от рыбного смрада да тошнотворного похмелья! Да и чрево Миронегово всё ещё бунтовало, норовя огласить благоуханные кущи звуками сугубо телесного и низменного происхождения.

– Эх, не унять мне вас, паскудные телеса, превращающие сладостные ароматы в непотребную вонь! – бормотал Миронег, ползая по шёлковой траве от одного благоухающего куста к другому. Цветущие персики роняли на него зелёные завязи. Где-то неподалёку журчала вода, обещая оросить ссохшуюся глотку Миронега неземной благодатью. Наконец, после недолгих поисков он обнаружил источник влаги. Тонкая хрустальная струя ниспадала из широко отверстого львиного зева в круглую мраморную чашу. Миронег погрузил в воду воняющую рыбным потрохом бороду, глотнул. Вода имела вкус сладчайший, чистый. Миронег стянул изгвазданные сапоги и омерзительно-грязное полукафтанье. Рубаха тоже оказалась нечистой и стояла колом. А портки-то! Но снять с себя штаны находясь вдали от безбрежной опеки Тат, будучи не в бане, а в чьём-то чужом саду… Нет, Миронег не мог такого себе позволить! Торопясь, сопя и попёрдывая, Миронег полоскал в мраморной чаще одежонку! Эх, хоть бы час-другой покоя, без погонь, без докучливого внимания нетрезвых, вооружённых людей! Тогда тёплое солнышко просушило бы его одежду. Тогда он смог бы спокойно отправиться восвояси, к Тат. Умиротворённый тишиной и благолепием сада, Миронег и думать забыл о Твердяте. Он уж чувствовал тлетворное действие сонливости, которая является естественным следствием пьянства и чревоугодия. Глаза Миронега закрылись, могучая дрема навалилась на него, желая увлечь в царство сладких снов, но яркое солнышко препятствовало ей. Засвечивая через частое решето листвы, оно напускало на Миронега игривых, щекочущих зверушек. Зверушки эти норовили залезть под веки, щекотали в носу, скакали беззвучно. Миронег время от времени взмахивал рукой, тщетно надеясь разогнать солнечных зайчиков. Но те не отставали, не позволяли уставшему человеку отдаться глубокому сну. Тишину сада нарушали лишь щебет птиц, тихий шелест камешков да позвякивание. Наверное, это старый служитель ходил с ведёрком от куста к кусту, от дерева к дереву. Миронегу чудились и голоса: звучные, чарующие, подобные ангельскому пению. Он разбирал слова греческой речи. Ангелы величали друг друга по именам, смеялись. Миронег пытался разлепить веки. А вдруг да доведётся узреть белые крыла или огненные… или…

– Это или вор, или чей-то нерадивый слуга, – сказал один из голосов, приятный и благозвучный.

– Посмотри, Нарцизас! Да он вымок до нитки! – ответил ему второй голос, более низкий, но не менее ласкательный для уха.

– О! Вероятно, он выкупался в фонтане, Онферий!

– Или в чане с брагой. Чуешь вонь?

– Разве этот человек – не степняк?

– Он русич, Нарцизас! Посмотри на его бороду! Осторожно! В их бородах живут отвратительные прыгучие твари, маленькие и кусачие!

– Оставьте прощелыгу, сыновья! – сказал третий голос, высокий, властный, капризный. – Надо сообщить Цуриэлю! Виданное ли дело! Весь город наполнен пьяными дружинниками князя! Даже здесь, в саду достопочтенного Иегуды, валяется эта дрянь!

– Как он сюда попал? – спросил первый голос. – Смотри-ка, отец! Глаза его закрыты. Он спит или он мертв?

– Этот человек мертвецки пьян и теперь спит, – отвечал второй голос.

– Наверное, товарищи перекинули его через стену, дабы учинить свои обычные шутки! – вступил капризный фальцет. – Ступайте следом, сыновья! Достопочтенный Иегуда ждёт нас!

Теперь Миронег слышал лишь тихое поскрипывание камешков. Он слегка повернул голову, осторожно приоткрыл один глаз. Вот они, все трое: фигуры округлые и гладкие, как у женщин. Все трое в длинных балахонах, перепоясанных богатыми кушаками. Две головы черноволосые, третья – лысая, обрамлённая седеющими куделями. Вот все трое скрылись за цветущими кустами, ушли, не оглядываясь, уверенные в том, что он всё ещё крепко спит. В то же время с другого конца сада послышались совсем другие звуки, сильно напоминавшие стук копыт. Страх мгновенно поднял Миронега на ноги. Сначала он бежал, лавируя между кустами. Но в саду оказалось неожиданно многолюдно. То тут, то там он замечал белые туники господ или сермягу служителей. Тогда Миронег опустился на колени и пополз. Исступление отчаяния придало ему и сил, и изворотливости. Наконец он достиг зарослей достаточно густых и совершенно пустынных. И по левую, и по правую руку от него, и сверху, и снизу – всюду цвели благоуханные бело-розовые цветы. Миронег ужом струился среди них до тех пор, пока не упёрся в решётку из переплетённых прутьев. Дальше пути не было. Миронег вгляделся в полумрак за прутьями. Сначала он узрел двоих. Один из них оказался толстяком, прибывшим в райский сад с двумя сыновьями. Второй – высокий и статный – расхаживал взад и вперед по беседке. Его жилистые, обнажённые руки до плеч покрывали сверкающие браслеты, в длинных волосах сияла диадема.

– Плохо наше дело, достопочтенный Иегуда, – зазвенел капризный фальцет. – Давят, гнетут меня русские дружинники. Едят, пьют, бузят по корчмам, а дохода от них нет. Не платят ни резаны!

– Князю Давыду нужна добыча, а войны сейчас нет! – был ответ.

– Я слышал, «Единорог» вошёл в гавань… – едва слышно прошептал толстяк.

– Да, Амирам благополучно вернулся из города Константина.

– Я слышал, он привёз откуп…

– Амирам – удачливый торговец и отважный воин. Он всегда возвращается в родную гавань с прибытком.

– Я слышал, откуп велик. Не менее двадцати литр золотом, – настойчиво дребезжал фальцет. – Претор Херсонеса слёзно просит тебя о содействии. Досточтимый грек Идума просит досточтимого хазарина Иегуду удержать князь-Давыда в стенах города. Ещё бы! Пусть вечно голодная дружина объедает лучших людей Тмутаракани, зато крепости Тавриды будут спокойно торговать!

– Уговор с досточтимым Идумой был совсем не о том, но, впрочем…

Хозяин дома опустился на усыпанную подушками софу.

– Мы с тобой, досточтимый Феоктист, обязаны и свой интерес соблюсти, и помочь достопочтенному Идуме. Как знать, может быть, и нам когда-нибудь понадобится его помощь! А что до откупа, то он крайне мал. Скуден откуп, но часть его я отдам князь-Давыду.

– Ты тронулся умом, Иегуда. Отдать деньги русичу! – отвратительное дребезжание превратилось в свирепый шип.

– Ты несправедлив ко мне, Феоктист! – хмыкнул Иегуда. – Я – суть честный торговец. Я запродал свою помощь и Идуме, и Давыду по справедливой цене. Таков закон торговли: товар не должен лежать без движения! Товар должен продаваться!

– Речи твои туманны, ум изворотлив, – пробормотал грек.

Миронег плотно притиснул лицо к прутьям, отгораживавшим беседку от сада. Он старался не шуметь и, едва дыша, шарил глазами, пытаясь получше рассмотреть собеседников. Один из них, потный и широкий, расположился на лежанке. Миронег ясно видел плешь на его макушке в обрамлении седеющих кудрей. Второй сидел к нему лицом. Миронег теперь мог ясно видеть не только его украшения и одежды, но и черты лица. Что за высокий лоб, что за ясная синь очей, лучезарная, будто небеса ранней весной, что за черты! Иконопись! Сладчайший мёд! Вон он, Юда-хазарин – богатейший человек в Тмутаракани, владелец садов, виноградников и несметных стад! Известный всей ойкумене, даже в тереме черниговского князя не единожды помянутый ясным умом да изворотливостью. Миронег подавил вздох восхищения. Однако чары рассеялись, стоило лишь Иегуде снова заговорить.

– На деньги Идумы князь Давыд купит у тебя «Морского коня» и «Нептуна». Не возражай! Ты получишь хорошие деньги за разъеденную морской солью рухлядь. Если Давыда заберёт море вместе с твоими кораблями – мы сдержим обещание, данное Идуме. Если Давыд достигнет берегов страны Шуршун и разрушит крепость – свершится Божий промысел, и мы разрешимся от наших обязательств по отношению к Идуме.

Миронег, оставив страхи и осторожность, уставился в Юдино лицо. Иконописный лик исказился, благолепие черт исковеркало дьявольское лукавство. На Миронега обрушилась дурнота. В голове мутилось, отравленное чрезмерной пищей чрево бунтовало, по спине струился липкий пот. Эх, занесла же нелёгкая черниговского уроженца, затолкала недобрая судьба в самое поганое местечко! Зелёная листва, завязи плодов, благозвучие струй, нежные шелка и благовонные вина – неужто так выглядит преддверие ада?

Трясущимися руками Миронег распустил кушак, но облегчения не получил. Проклятое чрево продолжало бунтовать, снова угрожая разразиться непристойными звуками.

– Ступай теперь, Феоктист! – устало проговорил хозяин дома. – Я устал. Лишь только спадёт полуденный зной, я должен отправиться в княжеские палаты. А потом и ты жди гостей. Полагаю, ещё до наступления субботы князь Давыд пожалует к тебе. И тогда ты продашь ему корабли…

– …за бесценок, – добавил грек.

* * *

Иегуда не отрываясь смотрел в выпученные глаза Феоктиста. Скудная, полная унижений жизнь среди гоев давно уж обучила его искусству скрывать свои истинные намерения. Но всё же достичь умения Феоктиста ему так и не удалось. Чёрные, подернутые истомой глаза грека совершенно ничего не выражали. Зато его широкие губы извергали потоки слов. Зачем так много говорить? К чему тратить столько сил на неуместный торг? Иегуда всё уж давно для себя решил и отступать не намеревался. Но Феоктист не умолкал. Он вперил в Иегуду чёрные, пустые, как волчьи ямы, глаза и говорил, говорил, говорил. Он сыпал цифрами и доводами, он настаивал, он шипел и булькал.

– Зачем ты, зачем, Феоктист? Я разделил откуп по справедливости, на две части. Одну из них князь Давыд принесёт тебе в уплату за никчемные посудины.

– «Морской конь» и «Нептун» – прекрасные суда. В лучшие времена я выручил бы за них сумму, намного превышающую откуп Идумы! Но если в деле ты – выгоды не жди!

– Разве колдун, сын пряхи, которому вы поклоняетесь, не порицает стяжательство?

– Я желаю получить свою долю, раз я в деле…

– Ты получишь плату за корабли. Как только Давыд получит деньги, он купит их у тебя.

– Я желаю получить ещё половину твоей доли. Это справедливо. И не оскорбляй моей веры!

– Ладно, получишь, когда продашь корабли…

– Это несправедливо!

– Послушай, Феоктист, – Иегуда поднялся с места. – Вельвела ждёт. Красивое, капризное дитя! Не подвергай же меня новым испытаниям! После твоих несправедливых упреков я должен буду испытать всю силу её справедливого негодования!

– Быть под пятой у женщины? Подчиниться? – в глазах у Феоктиста впервые блеснул хищный огонек. – Женщина должна уметь ждать.

– Моя Вельвела ждать не любит…

– Поучи её плёткой! Пусть попляшет! – смех Феоктиста был подобен визгу несмазанных петель.

– Ступай, Феоктист! – Иегуда восстал из вороха подушек. К горлу подкатывал плотный ком желчи.

– Не досаждай мне своими советами, – продолжил Иегуда, направляясь к выходу из беседки. – Не уместно мне, правоверному иудею, избивать жену. Ещё миг – и ты призовёшь меня заниматься мужеложством, а я не желаю уподобляться твоим сыновьям.

На миг Иегуде почудилось, будто грек собирается ударить его. Раздался оглушительный треск, Феоктист подскочил с покрытой шёлковым ковром скамейки, на которой возлежал всё время их беседы. Иегуда выхватил из складок одежды кинжал с узким игловидным лезвием. Но Феоктист и не думал набрасываться на него. Наоборот, грузный грек кинулся к ограде беседки. Оттуда, из-за плотно переплетённых побегов клематиса, доносились оглушительный треск, стоны и возня.

– Ко мне, слуги! – возопил Иегуда.

Он слышал топот – слуги торопились на его зов. Он видел потное лицо Феоктиста, из чёрных провалов его глазниц лезла наружу неукротимая злость. Иегуда неистово размахивал кинжалом, рассекая побеги клематиса с таким остервенением, будто это было тело опостылевшего грека. На грудь и голову иудея сыпались листья вперемешку с лиловыми лепестками. Сквозь прорехи в живой изгороди он увидел беглеца в невообразимо неряшливой хламиде, растрепанной бороде и тяжелых, подкованных сапогах. Неужто русин? Лазутчик Давыда?

– Держи его! – едва слышно прохрипел Иегуда.

Первыми в беседку вбежали сыновья Феоктиста, вечно таскавшиеся следом за отцом, неразлучные Нарцизас и Онферий. Следом за ними поспешал верный и опостылевший Цуриэль. За старым воспитателем следовал ленивый и прожорливый Иоахим. Бездельник волочил ноги, поднимая невообразимую пыль. Иегуда схватил с мраморного столика кубок, чтобы исторгнуть наконец тугой, горький ком из глотки.

– Проклятые содомиты! Нерадивая челядь! Что за твари таскаются по моему саду? Изловить бородача! Подвергнуть допросу! Прочь, все прочь, проклятые содомиты!

Иегуда вопил, воздев руки к покрытому густым цветением потолку беседки. Рука всё ещё сжимала узкий кинжал. Пучеглазые сыновья Феоктиста попятились к выходу из беседки. За их спинами содрогались аккуратно подстриженные густы. По аллеям и дорожкам сада метались челядинцы Иегуды. Ловили бородача в подкованных сапогах.

– Проклятые содомиты! – хрипел Иегуда.

– Уйдёмте, мальчики, из этого вертепа, – пискнул Феоктист. – Этот дом полон ворья. Под каждым кустом сидит дознатчик или подосланный убийца.

Иегуда молчал. В груди его клокотал вулкан. Огромным усилием воли ему удалось сдержать гнев.

– Я разгневан! Я оскорблен! Назвать моих сыновей содомитами! – верещал Феоктист. Из его лысой макушки обильно сочился пот. Обрамлявшие плешь седоватые кудели сделались влажны, но глубокие провалы глаз снова опустели.

– …но я вознесусь над твоими оскорблениями, жидовин!

Шествуя по дорожкам сада, Иегуда долго ещё слышал мышиный писк Феоктиста и недовольную воркотню его пучеглазых отпрысков.

– Расплодилось гойское племя… – бормотал он.

Неизбывная горечь жгла глотку Иегуды, но едва лишь Вельвела вышла к нему, сонная, в полупрозрачных свободных одеждах, он позабыл и спор, и горечь, и опасного мерзавца в подкованных сапогах, шныряющего по его саду.

* * *

Цуриэль был против этого. Но кто же станет слушать старого воспитателя? Сколько денег изведено впустую! Не хватает только трубачей и почётной стражи с алебардами! Тмутараканская чернь таращится, зубом цыкает, оценивает! Ах, гнилое, поганое семя Агари! На какие новые грехи ты сподвигнешь Иегуду? Цуриэль в горчайшей тоске плёлся позади пышной процессии, направлявшейся от княжеских палат мимо храма, в сторону персиковых садов и ореховых рощ, туда, где располагались дома богатых горожан. В груди Цуриэля тлела злоба, в его тощем животе кипела желчь, а голове, как обычно, прикрытой пышным тюрбаном, роились каверзные планы. Впервые в жизни Цуриэль роптал на богатство своего воспитанника. Ах, если бы нашелся в Тмутаракани хоть один человек богаче Иегуды! Уж тогда-то он, Цуриэль, сумел бы сплавить злокозненную Вельвелу с рук на руки! Уж Цуриэль нашёл бы способ сосватать мотовку. Выдать замуж хоть за христианина! Вон их сколько! Вращают голодными очами, пялятся, старясь угадать под шелками изгибы сладостно-мерзкого тела. Распутница! Взгромоздилась в седло, распустила шелка, прикрыла голову покрывалом, да так, что ещё привлекательней сделалась: косы золотые выбегают из-под тончайшей кисеи, на голове – золотой венец, на груди – самоцветное ожерелье, на ногах – шитые жемчугом башмаки.

Цуриэль снова, в который уже раз, прикинул в уме убытки Иегуды. Получалось не менее пятидесяти номисм! Целое состояние! Лошади, сбруя, шитое шелками седло для Вельвелы, золочёные доспехи для Иегуды! Смиренный раб Божий, набожный и честный, свято чтящий субботу, разборчивый в пище и сдержанный в питие, вдруг сделался воителем! Чего стоил один меч с изукрашенной самоцветами рукоятью! А лезвие из драгоценного булата, что рассекает одинаково легко и твердое чёрное дерево, и тончайший шёлк. Мало Иегуде было домашней челяди, прожорливой и ленивой! Иегуда обзавёлся войском! И каким! Всё, как на подбор, трусливые прощелыги, постоянно голодные, похотливые, несносные, ни на что не годные русичи. Блудливые псы, предавшие господина! Будь на то воля Цуриэля – всех отправил бы в море, приковал цепями к скамьям и поставил бы надзирателя построже. Вон хоть того детину с вытаращенными блёклыми глазами, с заплетённой в косу бородой – в самый раз вязать узлы и ставить паруса. На днях Цуриэль, зайдя по случаю в корчму, собственными глазами видел, как он сожрал в одиночку целого ягнёнка. Прожорливый, будто степной волк. Как, бишь, его? Но в этот момент Иегуда пустил коня в галоп. Статный жеребец повиновался, златогривая кобылица последовала за ним. Синий с золотым подбоем плащ взвился за плечами Иегуды. Вельвела захохотала. Толпа на площади расступилась, давая им дорогу, но чуткая душа Цуриэля провидела подвох.

Пока всадники неслись, поднимая пыль, Цуриэль приметил в площадной толпе давешнего незнакомца, с лицом, прикрытым выцветшим синим платком. Степняк – не степняк, с виду сущий дикарь, но сапоги-то на нём хорошие, и тесак на боку в добротных ножнах. Ах, если бы увидеть лезвие! И Цуриэль узрел его. Незнакомец ловким движением извлек тесак из ножен. Глаза его под низко надвинутой лисьей шапкой были подобны голодным буркалам камышового кота. Меча при нём не оказалось, и то хорошо! Витязи из княжеской дружины уставились на степняка в лисьей шапке. Наконец один из дружинников вытянул из голенища плеть. За ним последовал князь Давыд, хмельной, ухмыляющийся. Странный народ – русичи! До каждого попрошайки им есть дело! Не боятся прикасаться к гнойникам прокаженных. Что это? Исконная дурость лесников или ошибочное предположение, будто промысел почитаемого ими колдуна управляет жизнью человеческой? Князь Давыд и один из его дружинников – самый мерзкий, с глубоко запавшими, юркими, чёрными глазками – отделились от торжественного шествия. Вознамерились добродеи милостыню подать нищеброду-степняку. Решили снизойти до зеваки, возжелавшему посмотреть на торжественное шествие. Вот оба подошли к степняку, и тот обнажил своё безобразие. Показывать язвы и пороки всем и каждому, дабы добыть лишнюю копейку на пропитание – это в обычае у лесников.

– Калика перекатныя… – припомнил Цуриэль слова из языка русичей и умолк, словно громом поражённый.

Невообразимый урод, со скособоченным носом, рваноротый, единым мановением ловкого тела скинул с себя длиннополый кафтан. Одно стремительное движение тесака – и княжеский дружинник катится по земле, а сам князь Давыд хватается руками за глубокий порез на жирном животе. Дружинники вопят, кто-то бежит к калике, запинается, падает, остальные бестолково машутся оружием, но всё попусту. Князь Давыд ранен и пленён степняком. Но так ли страшна эта беда, по сравнению с большим горем. Степняк стал звать златогривого Колоса по имени, да так, будто сам выпестовал его из жеребят, будто сам обучил, сам сделал из него бойца. И конь признал его, и конь взбунтовался.

Внезапно Цуриэль услышал колокольный звон. Экая дурость! В такой момент терзать язык набатного колокола! Будто рассечённое ножом брюхо никудышного князька можно считать мировым бедствием! Экая невидаль! Нищий прощелыга поранил ножиком другого прощелыгу, родовитого! Странное это пристрастие у русичей – слушать колокольный звон. По любому поводу они принимаются дёргать за верёвки и оглашать окрестности отвратительными звуками. Но в этот раз, но в этот… Цуриэль ощутил странную сонливость, словно выпил он слишком крепкого вина, словно бестолковый прислужник позабыл добавить в его кубок воды…

* * *

Тат зорко смотрела по сторонам, стараясь угадать намерения слоняющихся по площади людей. Большинство из них пришли в город из степи. Тат видела скуластые обветренные лица, пронзительные синие глаза, гладкие подбородки, длиннополые, подбитые верблюжьей шерстью кафтаны, перехваченные широкими кожаными поясами.

Иначе выглядели дружинники-русичи – тонколицые, бородатые, с характерной хмельной дурью в глазах, легко одетые в рубахи, порты и высокие тяжёлые сапоги. Пояса у всех нарядные. У каждого на поясе по паре ножен. На головах шапки, отороченные драгоценным мехом. Некоторые едут верхом, другие же шагают в пешем строю, сопровождая торжественный выход князя. А кольчуг не надели! Празднуют и все вполпьяна, кто не пьян мертвецки! Завели дружбу с иноверцами: и с подданными великой державы, чьи суда плавают по всем морям, и с потомками рухнувшего царства хазар. Вот и наиважнейший хазарин на коне. Тат улыбнулась, прикрыв нижнюю часть лица шалью. Эту чудесную ткань выткала старшая из её дочерей – Жази – искусная ткачиха. Когда Тат покрывает ею голову, все теряют к ней интерес, перестают замечать. Она становится подобна куропатке в высокой траве. Здесь она, но не видна никому, не нужна, не заметна.

Только Деян всегда ищет глазами её шаль, любит её, жить без неё не может. Странный человек! Он думает, что познал весь мир, но даже самое себя познать не смог. Любит и не ведает о любви своей. Вот он стоит посреди площади, преисполненный стыда за своё увечье. Вот он, налитой бессмысленным гневом и тлетворной жалостью к себе, смотрит на своего утраченного коня. Конь хороший, верный, тоже признал его. Того и гляди, выкинет своего хазарина из седла. Хороший конь, но собака и верблюд куда как надёжней, выносливей, преданней и не так приманчивы для вороватых рук. Ах, как волнуется Деян! Кричит, кличет по имени своего коня, потрясает клинком, винит хазарина в своих бедах. Обычное дело: скорый суд, неуклюжая расправа. А вот и неугомонный Аппо! Откуда демон обжорства пригнал его? Или за потаскуном снова гонятся похотливые ночницы? Слишком много страха на этой площади. Слишком кичлив князь русинов, не в меру жаден, не шибко умён.

Тат рассматривала дружину, сопровождавшую князя. Вот один из них вышел из строя и направился к Деяну, поигрывая витой плетью. Не он ли покалечил Деяна? Не его ли она встретила той страшной ночью в степи? Так, посекла для науки, да и отпустила. Сколько раз ругал её отец за излишнюю милость к русичам! Если встретила в степи чужого человека, не шарована, и не можешь его пленить – убей. Но она не убила, потому что он рассказал ей о караване, помог разыскать раненого в степи. Вот он, её враг. Лицо испещрено старыми шрамами, щербатый рот скалится, борода вздыблена. Ярится, снова готов напасть. Мало ему сталось, жаждет ещё раз Деяна покалечить. Так не бывать тому! Давно миновала та ночь, когда она пощадила его. Значит, судьба его – умереть сегодня.

Тат тихонько затянула песнь воинов. Слышимый ею одной, голос её поначалу звучал совсем тихо. Она неотрывно смотрела на Деяна, она пела свою песнь для него, и он её услышал. Она видела, как расправились его плечи, будто крылья выросли за спиной.

А площадная толпа? Какое дело Тат до неё? Пусть уснут или повинуются.

* * *

Услышав зов Твердяты, Колос взвился на дыбы, но Иегуда оказался на удивление хорошим всадником. Он сумел удержаться в седле. Заговорил с конем ласково, укоротил узду твёрдой рукой и сумел его умиротворить. – Не вздумай тронуть коня, русич! – Иегуда положил ладонь на золочёную рукоять меча. – Конь стоил мне немалых денег. За твою жизнь никто столько не даст.

Клещ поднялся на ноги, сплюнул кровью в площадную пыль и отошёл в сторону.

– Оставьте его! Довольно! – продолжал распоряжаться Иегуда. – Нам должно поступать по справедливости. Твердята, ты ли это? Узнаешь ли меня? Кто я, ответь!

– Узнаю тебя, Юда Хазарин! – едва слышно отозвался Твердята. – Ты истинный управитель этого города, а не этот вот мешок с соломенной трухой!

Твердята разомкнул объятия, и князь кулём осел в пыль. Давыд Игоревич лежал на спине, бессмысленно вращая очами. Его окровавленная борода источала тяжкие стоны, кровь сочилась из его ран.

– Пощади Демьянушка! Пощади… – шептал он. – Ведь я друг тебе. Видишь: не горжусь, винюсь. Отступите, ребятушки!

Твердята толкнул князя ногой в бок, да, видно, силушки не рассчитал – князь Давыд так и покатился кубарем к ногам Колоса. Злой конь хотел топтануть правителя Тмутаракани новой подковой, добавить к имеющейся уже ране новое увечье, но Иегуда помешал, да и сам князь проворно откатился в сторону.

Они выбежали из устья узенькой улички, вооружённые как попало, кто во что горазд. Пафнутий Желя выломал оглоблю из чьей-то повозки. Клещ отобрал у Иегудина прислужника негодящий, лёгкий меч. Ребятушки бежали следом за вожаками, гомоня и скалясь. Охотничья свора, да и только! Добежав до середины площади, они остановились, внезапно ослабев. Помутившимися очами уставились на степняка. Упало в пыль оружие. Кто-то истово крестился, отводя в сторону взгляд. Кто-то едва слышно прошептал:

– Господи Исусе!

– Дьявол! Дьявол! – приговаривали иные.

– Да какое там! – прорычал Пафнутий Желя. – Это Демьян Твердята!

– Это он! – прохрипел, задыхаясь, князь Давыд. – Злобный ворог… Мстить намерен… Ату его, ребята!

Твердята усмехнулся. Где-то на краю площади, в толпе зевак, заплакал ребёнок.

– Ну, и рожа у тебя! – скривился Клещ.

Над площадью, пронзительно свистнув, пронеслись три стрелы.

– Убейте его! – взревел Пафнутий, бросаясь вперед.

Твердята перекрестился, глянул на небо. Он всё ещё слышал пение Тат, её удивительный голос летал над площадью, в помутившейся, пыльной синеве, там же, где парил тёмный крестик – охотничий сокол Тат. Голосу вторил барабан Буги. Хорошо понимавший язык степняков, в любом из их наречий Твердята находил знакомые слова. Но в словах этой песни он не узнавал ни единого слова. Ему чудилось, будто Тат поёт для него лишь одного и никто более на запруженной народом площади не слышит её пения. Он не стал дожидаться, пока Пафнутий со товарищи нападёт. Тверлята поймал ритм барабана и стал двигаться в такт ему. Барабан увеличил темп. Твердята следовал за ним. Огромный, изогнутый тесак сделался частью его тела. Ах, сколько раз слышал он эти звуки! Порой они походили на громовые раскаты, а иной раз уподоблялись щелчкам бича. В те вьюжные ночи, казавшиеся теперь такими далёкими. Тогда он парил между жизнью и смертью, он слышал эти звуки и принимал их за биение собственного сердца.

Странное дело! Часть дружинников из свиты князя приняли его сторону. Нет, они не хотели убивать своих и потому орудовали плетьми и кулаками. Особо ретивым бойцам надевали на буйные головы мешки, вязали, подобно снопам, и оттаскивали в сторону от места схватки.

Твердята без устали орудовал тесаком. Что станет делать, когда рука устанет? Куда будет спасаться? Обстоятельства схватки не давали ему возможности поискать глазами Тат, но он твёрдо знал – она где-то неподалёку. Её голос висел над площадью, подпитывая тело Твердяты своею мощью.

Внезапно поединщики замерли, звон железа затих. Над площадью грозовым облаком повис волчий вой. Высокий, протяжный, жалостный, призывный, тревожный – он вышибал слёзы из глаз, бередил душу так, что щекотные мурашки бегали по спине.

– Святый Боже! – проговорил кто-то в толпе. – Что станется с этим городом завтра, если сегодня средь бела дня по его улицам волки шастают!

Пафнутий смотрел в ясное небо, словно вой доносился оттуда. Взор его сделался мутным, из уголка рта на бороду потянулась мутная слюна. Твердята молниеносным движением рассёк ему горло. Пафнутий упал. Твердята переступил через умирающего врага. Он смотрел по сторонам, выбирая нового противника. Им оказался неказистый дружинник князь-Давыда, молодой и самонадеянный. Твердяте не пришлось тратить много сил. Он умер быстро. Остальные противники отступили, их сковывала странная, вязкая растерянность, будто песнь одинокого волка сделалась не звуком бесплотным, а вещной субстанцией, превращающей воздух в вязкий кисель. Твердята опустил оружие. Волк замолчал, но очарование не исчезло. Тишина царила над площадью столь полновластно, что было слышно, как капает на песок кровь с Твердятиного кривого клинка. Солнечный диск прикрыла небольшая тучка, сделалось сумрачно, совсем неуютно. Толпа колыхнулась один раз, другой. Твердята снова взмахнул тесаком. Истошно вопя, сжимая левой рукой короткую культю правой, ещё один дружинник снопом повалился наземь. Следующий пытался сопротивляться. Завязалась нешуточная схватка. Снова зазвенел металл. Давыдовы дружинники, выйдя из оцепенения, забегали вокруг сражающихся, выбирая момент для вступления в схватку. Но умение новгородца не оставляло им шансов. Искривленное лезвие порхало вокруг плеч Твердяты, не давая возможности приблизиться на расстояние удара. Очередной противник оказался стойким малым, совсем юным, но хладнокровным и выносливым. Получив в самом начале сечи несколько незначительных ран, он не растерялся, не дрогнул. Превозмогая боль в рассеченной ноге, он вертел булавой. Но грозное оружие не достигало тела Твердяты, всякий раз наталкиваясь либо на клинок, либо на древко короткой пики, которую новгородец взял у поверженного противника. Булава вскользь соударяясь с древком, высекала из него острые щепы. Одна из них угодила молодцу в лицо, вонзилась в щеку под глазом. Парень замер, на единый миг прикрыв глаза, ослабил натиск. Одного лишь мгновения хватило Твердяте, чтобы точным ударом тесака рассечь противнику живот. Кровь хлынула фонтаном. Парнишка завопил. Толпа, очнувшись ото сна, ахнула. Ещё один противник Твердяты повалился в коричневую пыль. Твердята остановился, оглядел противников.

– Ну что же? Кто следующий? Подходи! Горяча кровавая баня!

Ответом ему стал крик. Кричали протяжно, на одном дыхании. Дружинники завертели головами.

– Во-о-олк! – вопил кто-то на краю площади.

Толпа заволновалась, подалась в стороны. Олег огромными прыжками рассекал толпу, словно то было не многолюдное место, а пустая спеть. И народ расступался перед ним, валясь на стороны подобно скошенным колосьям. Колос громко закричал, стал на дыбы, мотая бедовой головой. Лицо Иегуды исказилось. Он что есть мочи вцепился в луку седла, а конь, внимая азарту схватки, метался из стороны в сторону, сшибая тяжёлыми копытами и Давыдовых дружинников, и перепуганную челядь Иегуды. Огромный серо-пегий пёс выскочил из-за спин горожан. Он летел через площадь, словно птица по воздуху. Его челюсти смыкались, огромная голова совершала едва уловимые движения, с треском выдирая куски материи из одежд горожан, валя их в пыль. Но, бывало, челюсти смыкались, кусая бренное тело. Тогда на чахлую траву площади снова лилась кровь.

Благоразумная Вельвела давно спешилась. Её расшитая бисером накидка затерялась в толпе, скрылась в узком проходе между домишками. В сопровождении немногочисленной челяди она отправилась к окраине города, под сень цветущих дерев.

* * *

Касатка стояла одиноко под пустым седлом, отрешённо наблюдая за кровавой бойней на площади. Тат тихо приблизилась к ней, взяла за узду, погладила по золотой морде.

– Хорошая кобыла! Как раз для женской руки, – проговорил Цуриэль. – И ты, дочь степей, наверное, добра. Ты ведь ханского рода? Ведунья?

Она давно приметила старика. Хитроумный жидовин плавал в человеческом море, будто рыба в мутном пруду, безошибочно находящая лазейки в хитросплетении водорослей и ловко ускользающая от свирепых хищников. Чем мутней водица, тем спокойней рыбье житьё, чем кровавей свара, тем богаче её прокорм. Даже зрелище битвы не лишило жидовина здравомыслия. Однако пройдоха сделал вид, будто напугался. Вот и теперь, прежде чем заговорить с ней, он что-то долго прикидывал, примерялся, обдумывал. Наверное, ему незнаком язык племени Шара – её родной язык. Старик прикидывал и рассчитал верно. Заговорил с ней на языке русичей.

– Пропади, жидовин, – отмахнулась Тат.

– Останови светопреставление, ведунья! – Цуриэль осторожно коснулся края её одежд. Тат обернулась, уставилась на него фиалковыми очами.

– О, да ты красива!

– Моя красота не для тебя, хитрый жид!

– Останови светопреставление! Посмотри, твой муж убил пятерых. Твой пёс перекусал половину города. Правитель Тмутаракани валяется в пыли, подобно жалкому червю!

– Ползучей твари – её место!

– Обрати ясные очи на ту сторону! Посмотри на моего воспитанника! Ему грозит гибель! Конь русина убьет его! У-у-у, окаянная скотина!

Тат глянула в сторону побоища и усмехнулась. Кто и с кем сражается на площади? Иегуда не думал сдаваться на милость беснующегося коня. Он намотал узду на запястье, он плотно прижал колени к бокам Колоса, он приник к золотой гриве, и Тат показалось, что воспитанник старого жида вцепился в гриву зубами. В ногах мечущихся горожан ползал израненный Давыд Игоревич, напрочь позабыв о княжеской чести. Барабан гудел, в одних вселяя ярость, а в иных – ужас. Иные дружинники-русичи перешагивали через своего князя, разыскивая невидимого барабанщика. Другие валялись в стороне, повязанные своими же. Прочие были убиты или корчились в собственной крови, стеная и умоляя о помощи. А Буга, знай себе, стучал по шкуре барабана.

– Я готов пасть на колени! – взмолился Цуриэль. – Мой воспитанник… он… в нём вся моя жизнь! Будь же милосердной, ведунья! Укроти своего мужа! Повели сыну перестать бить в проклятый барабан!

– Что получу взамен?

– Что пожелаешь!

– Золото мне не нужно!

– Сядешь на корабль! Поплывёшь со всем семейством подальше от наших берегов. Куда захочешь, поплывёшь!

– Деяну надо в Царьград!

– Хоть в Царьград, хоть в Магриб. Куда угодно!

Фиалковые глаза сверкнули. Женщина сдёрнула с головы шаль, обнажив длинные, с едва заметной проседью косы. Цуриэль внимательно рассматривал рисунки на её лице: тонкие, извилистые шрамы и разноцветные линии – цветы, птицы, причудливые орнаменты. Его старая, обременённая несносным тюрбаном голова была совсем пуста. В ней царил барабанный бой. Бум, бум, бум! Что за пытка этот гул!

– Сколь же многолико гойское племя! – только и смог пробормотать Цуриэль.

Женщина усмехнулась в ответ. Отстранив его властным жестом, она двинулась в толпу. Цуриеэль смотрел, как она лавирует между мечущимися в безумии людьми. В правой руке она сжимала маленький колокольчик. Его печальный звон тонул в криках и монотонном грохоте барабана. Правая её рука крепко сжимала край шали. Женский убор невзрачной тряпкой волочился по пыли следом за своей владелицей, которой странным образом удавалось избегать нечаянных и намеренных ударов. Она всматривалась в толпу и она нашла искомое. Им оказался разнесчастный князь Давыд, ухитрившийся забраться под одну из золочёных повозок Иегуды. Тат склонилась над ним, взмахнула шалью раз и другой, прикрыла ею князя. Внезапно грохот барабана утих, и стали слышны звон колокольчика и тихое пение Тат. Цуриэль припомнил, что слышал уже этот странный, похожий на гул набата голос, выводивший слова на непонятном ему языке, в самом начале драки.

* * *

Она пела любимую песню отца – ту, что часто певал и он сам, когда буйные ветры прижимали ковыли к отвердевшей от холода земле. Тогда стада страдали от мороза и бескормицы, а песня отца умиротворяла буйство духов воздуха. Они переставали терзать землю, улетали к дальним вершинам Каз-Каза, засыпали на время в ледяных пещерах. Тат посмотрела в лицо князя Давыда. Телесную боль и страх, алчность и любострастие, гордость лишь едва-едва приправленная благоразумием, тягостное, вечно гноящееся злопамятие видела она. Князь Давыд хрипел, мотал головой. В его холодных голубых глазах застыл страх. Тат видела в них обезображенное лицо Твердяты и оскаленную, перепачканную человеческой кровью пасть Олега. Тат отвернулась, спрятала в кармашек колокольчик, попыталась приподнять князя за плечи. Тяжёленек оказался управитель Тмутаракани и становиться на ноги не желал. Тат, тяжело вздохнув, запела другую песню – любимый напев бабушки-аланки – верное средство для преодоления упрямства и болезненного подсебятничества. Князь Давыд пошевелился, глянул на Тат осмысленным взором, тень улыбки мелькнула и пропала. Тат приложила руку к его лбу, провела ладонью по бороде, снова попробовала приподнять, проговорила тихо:

– Поднимись, витязь!

Чьи-то сильные руки помогли ей поставить князя на ноги. Гортанный, простуженный морскими ветрами голос проговорил на языке русичей:

– Князь Давыд – достойнейший из воинов. Надо пегевязать его ганы. Я помогу тебе, женщина.

Тат с пристрастием осмотрела обветренное лицо незнакомца, его странный головной убор, украшенный пером невиданной птицы.

– Меня зовут Амигам. Я вожу по могю когабли, – он зачем-то снял с головы убор и помахал им перед лицом Тат.

– В чём твоя корысть? – просто спросила она.

– О мудгейшая из мудгых жен! Пгеклоняюсь пегед твоей кгасотой! – улыбка незнакомца больше походила на оскал жаждущего любовных утех суслика, но Тат всё же решила пока не прогонять его.

Амирам оказался чрезвычайно силён. Он позволил окончательно сомлевшему князю опереться на свое плечо и, обхватив рукой за бочкообразное чрево, быстро повёл к княжескому терему.

– Я чгезвычайно впечатлён багабанным боем! – бросил Амирам, оборачиваясь. – Настоящее искусство наделяет души подлинным востогом! Твой сын – волшебник, женщина!

– Меня зовут Тат! – крикнула она вослед Амираму. – Тат! Тат!

– Я газыщу тебя, о многомудгая! – отозвался он.

* * *

Между тем жизнь на площади налаживалась, толпа редела. Дружинники князя принялись собирать раненых. Кто-то уж взвыл над убитыми высоким голосом, на надрыве. Ребятушки хлопотали сноровисто, не заботясь об участи князя, не обращая внимания на Иегуду Хазарина. Толпа зевак таяла, народ разбредался прочь с площади. На короткое время узкие улички Тмутаракани наполнились народом. Огромный серый пёс тоже куда-то запропал, скрылся бесследно, будто и не было его. Его жертвы в растерянности рассматривали изорванную одежду и кровоточащие раны – следы укусов. Небо опустело. Больше не висел над пылью крестообразный силуэт. Тат доставала из складок одежд маленькие матерчатые свертки, с поклонами подавала их раненым горожанам, ни на минуту не переставая петь. Цуриэль плёлся следом за ней, время от времени дергая её за край шали.

– Укроти своего мужа, – бормотал он. – Спой для него одну из своих чудодейственных песен, ведунья!

* * *

Демьян, тяжело дыша, смотрел на Иегуду Хазарина и не видел его. Солнце, опускаясь к морскому горизонту, светило Иегуде в спину. Твердята, помутившимся от ненависти взором, видел лишь размытое очертание, слышал лишь собственную ненависть.

– Вижу божью тварь, – выдохнул он. – И тебя я должен убить…

Твердята поднял окровавленный тесак. Он снова услышал пение Тат. Но на этот раз голос её звучал тихо, печально, устало, будто она пела колыбельную. Колеблемое ветром море ковыля, туманный осенний рассвет, силуэты коней в голубоватой дымке, остывающая зола в костре – всё было в этой печальной песни. Не стало палящего зноя, не стало глумливого любопытства разноплемённой толпы, земля впитала пролитую кровь, зажили раны, забылась ненависть.

– Оставь пустые потуги, Демьян! – Иегуда сделал знак прислужнику, и тот помог ему сойти с седла Колоса.

– Ты бесстрашен, Юда! Всегда таким был! – проговорил Твердята.

– Правда на моей стороне. Чего мне бояться? – усмехнулся Иегуда. – Ты же веришь в торжество правоты, Демьян?

Он приблизился к Твердяте, стал лицом к лицу. Теперь Твердята стал припоминать его черты. Годы валились к ногам тмутараканского торгаша, словно попусту выпущенные стрелы, не причиняя ему никакого вреда. Всё так же пронзителен был взор глаз, так же по-девичьи округлы черты красивого лица, так же девственно гладка кожа на высоком лбу. Только в кучерявой тёмной бороде добавилось серебристых нитей, да тяжелее стали самоцветы, нанизанные на его пальцы. Всё так же отважен был Юда, бестрепетно, с любопытством рассматривал его обезображенное лицо.

– Да, минули те времена, когда ты, Демьян, напоминал обличьем красотку варяжского племени, – проговорил наконец он. – Теперь твое лицо приобрело мужские черты. Скоро увечья, нанесенные тебе Володарём, скроет борода, и ты снова станешь желанным женихом для своей Елены. Брось оружие наземь. Уйми ненависть. Она ещё понадобится тебе в другом месте.

– Володарь? – прохрипел Твердята. – Нет! То был не Володарь! Я помню… я видел врага…

Твердята запнулся, задумался. Чья-то твёрдая рука крепко взяла его за запястье, но он не позволил ей вынуть оружие из руки. Твердята понял – это Тат стоит совсем рядом, за его правым плечом.

– Где он? Где Володька?

– Так ли должны беседовать старые товарищи? – отвечал Иегуда. – Мы стоим посреди площади, на виду у праздных зевак и завшивленных голодранцев. Мы не вкушаем яств, мы не пьём тонких вин. Приходи ко мне в дом. Отдохни, смой следы долгой дороги. Мы поговорим. Нам есть что обсудить.

Твердята не мог сопротивляться соблазнительным речам. Тихий голос Тат вторил им, сливался в созвучие, поддерживал так, будто Иегуда пел песнь, а Тат играла мелодию на кобзе. Твердята смотрел на дружинников князя Давыда. Часть из них покинула площадь. Другие же остались стоять неподалёку, сжимая в руках изготовленные к бою клинки.

– Тмутаракань – не то место, где ты можешь осуществить свою месть, – проговорил Иегуда.

– Отдай коня…

– Коня продал мне князь Володарь Ростиславич, потомок достославного рода Рюрика, и этот конь – его военная добыча. Я заплатил за него хорошие деньги. Но так и быть. Я согласен уступить его тебе за десять гривен. Небольшая плата за верного товарища!

– Я неимущ…

– Деньги – дело наживное, – усмехнулся Иегуда. – Настанут лучшие времена, и Колос снова станет твоим. А до той поры он мой.

Иегуда подал знак челяди, и ему помогли взобраться в седло присмиревшего Колоса. Твердята обернулся к Тат. Она стояла совсем рядом. Её тело с головы до пят закрывала шаль цвета сохлой травы.

– Приходи в мой дом. Тебе известно, где он? – повторил Иегуда с высоты седла. – Приходи. Я буду ждать. В этом городе никто не тронет тебя, если ты не станешь бунтовать и подчинишься нашим законам.

– Вашим законам?

– Да! Мы мирные торговцы. Выгода правит этим миром. Наша выгода! Нам не нужны кровь и драка. Нам нужен барыш.

Иегуда пустил Колоса шагом. Твердята смотрел, как колеблется золотая грива. На миг ему почудилось, будто он воспаряет над площадью. Вот сильные крылья возносят его вверх, к куполу храма. Вот он смотрит с невообразимой высоты на спокойное море, на мачты, на раскрытые паруса выходящих из гавани кораблей. Ему хочется услышать шелест тихого прибоя, но он слышит только песнь Тат.

– Демьян Фомич! Батюшки святы! Да ты весь в крови! – проговорил знакомый голос, но то была не Тат.

Твердята обернулся. Перед ним стоял черниговский уроженец Миронег, залитый помоями, с всклокоченной бородой, похмельный, весёлый.

– А я утёк! – он раздвинул бороду, явив миру неровный ряд зубов. – А ты – нет. Я наблюдал побоище из-под забора. Там вон… Да ты силен, паря! Да ты – витязь! Недаром нахваливал тебя князь Владимир Ярославич! Дескать, Твердятушка не только гривны счесть умеет, но и повоевать… повоевать…

Он махнул рукой в сторону узкой улички, одной из тех, что берут начало от соборной площади. Твердяту обдало отвратным духом несвежей рыбы.

– Там мы с добрыми мирянами распили малую корчажку бра-а-аги… Пока суд да дело выкатили бочку. Кто хотел – опохмелился, а кто-то и наоборот. Как жить, Демьян Фомич, если с самого утра во рту не было маковой росинки? Тут всякие дра-а-аки, непотребство в виду храма. Нехорошо! Грех! – Миронег дышал ему в лицо ягодным духом молодой браги.

– Поди прочь, докучливый! – и Твердята хлопнул его тесаком пониже спины. Хлопнул плашмя, но силы не умерял. Миронег подскочил, схватился обеими руками за зад:

– Эх, я, черниговский дурачок! Подошёл к воину в разгар сражения! Неуместно! Глупо! – из его пьяных глаз брызнули слёзы.

– Ступай, Капуста! Иначе по-другому проучу!

– Ты прости их, Твердятушка! – Миронег утирал пьяные слезы подолом рубахи. – Прости! Тело твоё стало здоровым, а дух всё ещё болен. Кипит в душе ненависть, распирает, рвёт душу. Прости, и жизнь сделается лё-ё-ёгкой, подобно пёрышку цапли взлетишь ты! А я старался, очень старался! Бегал по городу весь в поту. Наконец Богородица сжалилась, привела мне навстречу богатыря-Бугу с его барабаном. Эх, жаль, мне степное племя! Молоко коз и кобылиц – вот и вся милость, ниспосланная им!

Твердята поначалу смотрел на него с недоумением, но Миронег скоро стал надоедать ему. Тогда он ухватил черниговского уроженца за ворот рубахи и рванул, отбросил на сторону, словно негодную ветошь. Миронегу не удалось удержаться на ногах, он рухнул в пыль. Твердята занес оружие для удара.

– Умри, Володька! – прохрипел он.

Внезапно кто-то крепко ухватил его за запястье, ловко вывернул руку, вынул из ладони тесак. Твердята вздрогнул. Песнь утихла, но Тат оказалась совсем рядом, впилась в него фиалковыми очами. Почему и от неё пахнет хмельным? Откуда этот песий смрад? Твердята тряхнул головой и узрел наконец Миронега. Черниговский уроженец, охая, ползал в пыли.

– Аппо спасал тебя как мог! – серьёзно проговорила Тат. – Он верный товарищ. Не хотел, чтобы ты в одиночку сражался со столь славными воинами. Управитель этих мест оказал тебе честь, пригласив в свой дом. Тебе нужно чисто вымытое тело и свита. Вам обоим, тебе и Аппо, надо посетить баню.

* * *

Тат проводила его до ограды Иегудиного сада. Они остановились у низенькой двери – входа в сад. Над их головами возвышалась высокая каменная кладка. За ней, на ветвях ореховых деревьев, задорно щебетали птицы. Улица была пустынной в этот вечерний час. Только каменные заборы вдоль дороги, за ними, под сенью садов – дома богатых горожан. Редкие прохожие – господская челядь да торговцы-лоточники – проходили мимо них, задерживая изумлённые взгляды на Твердятином лице, закрытом синим платком. Твердята положил руку на кованое кольцо. Стукнул им один раз и второй, и третий. Когда за белёной каменной кладкой зашлись лаем хозяйские псы, Тат остановила его, знакомым жестом поправила на голове шаль, разыскала в дебрях своих одежд полотняный мешочек. Как обычно, не обращая внимание на его молчаливое сопротивление, сунула находку в его поясной кошель. Бросила коротко:

– Ступай…

Она шла по улице стремительно. Так узконосая ладья рассекает воды сонной речки. Широкие кроны платанов взымались над каменными оградами, бросая под её ноги густые тени. Фигура Тат, с головы до пят закутанная в шаль, мелькала меж ними из тени на свет, из тени на свет. Редкие прохожие, казалось, не замечали её. Один лишь Твердята мог видеть, как она выходит из тени на свет, из тени на свет. Он обождал, пока она скроется из вида, и потянул на себя дощатую, окованную железом дверь.

* * *

Цуриэль встретил его низким поклоном. Он стоял прямо за дверью, молчаливый и насупленный, словно давно уж поджидал тут Твердяту, досадовал на его опоздание, но не смел попрекать. Шествуя следом за старым воспитателем Иегуды к дому, Твердята высматривал за густой листвой крыши дворовых служб. Где-то там томится в плену его Колос. Вот они вышли на небольшую, посыпанную мелкой галькой площадку. Вот колодец, вот широкий зев амбара. Рядом строение поменьше. Из распахнутых ворот выглядывает сумрак. Пахнет запаренным зерном и конским навозом.

– Здесь ли конюшня, достопочтенный? – Твердята обращается к Цуриэлю по-гречеки, стараясь правильно выговаривать слова. Пыжится, словно отрок-школяр, нетвердо знающий урок.

– Здесь… – Цуриэль оборачивается. Твердята видит его узкое лицо. Чёрные глаза-бусины сверкают из-под огромного тюрбана. Вдоль впалых щек вьются сизые пряди. Твердята кладет ладонь на рукоять тесака.

– Дозволь повидать коня, – тихо говорит он, и собственный голос кажется ему чужим, а послушная, ловкая десница наливается чугунной тяжестью.

– Ты желанный гость в этом доме! Проси, чего хочешь – получишь просимое!

Цуриэль жестом приглашает его, и Твердята снова идёт следом, неотрывно глядя на пестрый шёлковый тюрбан. Они пересекают задний двор дома и входят под крышу конюшни.

– Колос-колосок! – завет Твердята. Ему отвечает радостное ржание и гул тяжёлых копыт, ударяющих в пол.

Цуриэль удаляется, пятясь, не сводя колючего взора с Твердятиного тесака.

* * *

Они долго стояли обнявшись. Поначалу Твердята молчал, прижимаясь лицом к морде коня, прислушивался к его дыханию, осторожно проводил ладонью по золотой гриве. Шумное дыхание коня, ароматы запаренного зерна и конского навоза, едва слышная мышиная возня под щелястым дощатым полом, урчание кота, примостившегося подремать под самой крышей, на перекрестье стропил, голоса слуг в отдалении. Твердята обнажил лицо, не думая о том, что кто-то может напугаться его вида. Но вот прошмыгнула с ведром помоев юная прислужница, косенькая девочка лет тринадцати, ударила о косяк деревянным боком ведерка. Твердята обернулся на звук, глянул на девчонку, прочёл в ответном взгляде ужас и отвращение. Девочка порозовела, отвернулась, кинулась из полумрака конюшни на улицу, на свет. Всё, как обычно. Он ужасен, его боятся. Твердята вздохнул, отвернулся, принялся искать расшитое шёлком изделие дочерей Тат – полюбившийся ему синий платок.

– Вот видишь, друг! – проговорил он. – Я беден нынче и не смогу выкупить тебя из плена. Я не могу даже убить Иегуду. Вот видишь…

– Любопытно, – незнакомый голос прозвучал совсем близко, но Твердята не слышал звука шагов.

Как удалось незнакомцу подойти так близко? Твердята обернулся. Ему приходилось, и не раз, видеть этого человека в городе. Не единожды они встречались в корчме, но в последнюю их встречу на незнакомце был надет бронзовый кованый нагрудник. Твердята запомнил чудное, покрытое зеленоватой патиной изображение крылатого змея.

– Амигам Лигуиец – моё имя. Я воин и купец, такой же, как ты. Я – шкипег, как никто другой, – проговорил человек. – А ты – Демьян Твегдята, новгоодский человек. Тебя многие знали и в Константинополе, и в Антиохии, и в крепостях Тавгики, и даже в Авиньоне!

Улыбка Амирама показалась Твердяте хищным оскалом оголодавшей крысы, но в его тёмных глазах плясали задорные чертенята, и Твердята решил не прогонять Лигурийца.

– Я прощаюсь с конём, – бросил Твердята, надеясь на понимание, но Амирам не ушёл.

– Хогоший конь. Иегуда купил его по случаю, и не догого… – продолжал Лигуриец.

– Колос был моим много лет, а теперь я должен оставить его…

– Ты намеген плыть в Константинополь? На чём? Когда?

– Видимо, ты плохо понимаешь язык ромеев, – проговорил Твердята, оборачиваясь к Амираму.

Новгородец снова обнажил лицо и холодно уставился на собеседника.

– Я пришёл попрощаться с другом. Не мешай мне!

– Ого-го! А мне доводилось видеть гожи и постгашнее. Я и сам-то не кгасавец, но ты замечательно хогош!

Амирам, звеня подкованными башмаками, вышел из конюшни. Твердята снова повязал лицо платком и отправился следом.

Его ждали в покоях Иегуды.

* * *

Твердята ступил под своды знакомой галереи. Слева, за рядом колонн, шелестели струи фонтана, справа, с отделанной розовым мрамором стены, на него пялились пустые глазницы львиноликих барельефов. Они вошли в полутёмный зал, окнами выходивший в сад. Через кованые решетки окон сочился уличный зной. Твердята услышал журчание воды и направился на звук. Он стянул с головы шапку, не открывая лица. Он видел силуэты двоих мужчин, полулежавших на низких, усыпанных подушками ложах. Один из них – хозяин дома Иегуда Хазарин. Другой – князь Давыд Игоревич. Более никого в комнате не было. Твердята прислушался. Ни шевеления, ни чавканья, ни скрипа сыромятных ремней, ни звона металла не услышал он. Не дожидаясь приглашения, новгородец уселся неподалёку от чаши небольшого фонтана, прямо на груду шёлковых подушек, а тесак положил рядом.

– Зачем скрываешь лицо, Демьян? – тихо спросил Иегуда.

– Не хочу показывать миру свою скорбь, – Твердята скривился.

– Нам твоя скорбь не в тягость.

Твердята не мог отвести взгляда от лица князя Давыда. Управитель Тмутаракани возлежал на шёлковых коврах, подложил под мятые бока подушки, сжимая мощной дланью серебряный кубок. Его раздутое, набрякшее от возлияний лицо выражало неизъяснимое страдание. Он, словно опухший от долгого плача младенец, пялил на Твердяту покрасневшие буркалы. Алые его губы, яркие, сочные в обрамлении белокурой бороды, заметно дрожали. Он посматривал на Твердяту с опасливой обидой недоросля. Но из-под личины свежеостриженного агнца то и дело выглядывало дьявольское рыло. Успокоительные речи Иегуды лились, вторя журчанию воды. Хазарин поминал их старую дружбу, удачи, богатую поживу, задорную молодость, дальние морские походы, опасности, отчаянные стычки с гулящими людишками, коими изобилуют большие торговые порты и тихие, заветные гавани, в которых прячут добычу пираты. Твердяту мучила жажда и, отринув стеснение, он выхватил из лапищ управителя Тмутаракани кубок, дополнил его холодной водой из фонтана и выпил залпом, в два глотка.

– Ты обидел меня, Демьян, посёк железом ни с того ни с сего. – Князь Давыд заговорил внезапно, прервав хозяина дома на полуслове. – А я не брал твоих коней, не присваивал твоего богатства, не увечил тебя.

Твердята вскочил на ноги. Рука его сжимала ножны. Князь Давыд зарылся в подушки, Иегуда же не выказал никаких признаков беспокойства. Где-то за стеной, под сводами галереи простучали торопливые шаги. Твердяте внезапно сделалось скучно, рука его ослабела, разжалась, ножны беззвучно упали на ковёр.

– Помилуй нас, Демьян! – снова заговорил Иегуда. – Позволь нам тебя уговорить, позволь помочь тебе. Давыд Игоревич неповинен в твоих бедах!

– Почем тебе знать, Юда?! – взревел Твердята. – Ты не был той ночью в степи! А я был там! Меня настигла беда на пути в Тмутаракань! Я шёл к тебе!

– Мне непросто судить, – Иегуда задумался, сомкнул унизанные самоцветами пальцы. – Какой только нечисти ни таскается по степи. На нас совершают набеги! Если б не дружина Давыда Игоревича, и нам бы не поздоровилось! Если ты заботишься о конях, кои были твоим достоянием, но в силу печальных обстоятельств стали военной добычей Володаря Ростиславича, то я готов уступить тебе…

Иегуда на мгновение остановился, пристально уставился на Твердяту. Но помыслы новгородца оставались темны для него.

– Твои люди безобразничают в городе! – прорычал князь Давыд. – Чинят мне убыток, обижают мою челядь. Твой спутник, некий Миронег, что ни день дерётся в корчме с моими приближёнными, портит их имущество, ворует. Сколько ещё бед принесут они нам? Твой враг сейчас в Царьграде. Нанялся на службу к патрикию. Жирует, пирует вместе с дружиной.

– У меня нет людей. Не осталось слуг, я потерял всё благодаря тебе… – болезненно скривился Твердята. – А Миронег? Он не мой. Он родич Владимира Черниговского. Путешествует в Царьград. Случайный попутчик.

– Те, кто приходят к нам случайно, никогда не ошибаются дверью, – вставил Иегуда.

– Я не брал твоего! – Давыд вскочил с места. – Володька был с Пафнутием в ту ночь! Я непричастен! Они столковались со степняками! Сообща тебя пограбили! Они увели твоих коней! Они забрали твой товар! Но подлые промыслы не помогли Володьке! И вот что я тебе скажу: правильно ты Пафнутия посёк! Поделом ему! Не он ли твою морду испоганил?

Твердята сдёрнул с лица платок.

Давыд не дрогнул, снова уцепился взглядом за Твердятино лицо, помолчал, приободрился.

– Что ж, твои раны не так страшны, – дело рук степных всадников. Да и у кого из нас рожа-то цела? Посмотри хоть на мою! – князь Давыд захохотал, ухватился за располосованное брюхо, притих, зыркнул на Твердяту свирепо.

– Зато теперь-то ты знаешь, что значит быть настоящим воином, – вставил Иегуда. – А мы, твои старые товарищи, готовы помочь, подставить плечо. Говори: чего хочешь!

– Отдай коней! – буркнул Твердята.

– Отдать? – Иегуда перестал улыбаться. – Я высоко ценю мужскую дружбу. Но женщины! Но любовь к ним! Рыжая кобыла останется в Тмутаракани. Да и коня мне жаль. Я заплатил за него полновесной монетой. Откуда мне было знать, что конь твой? Предъяви счёт Володарю! А я как старый друг помогу тебе по-другому. Мой Амирам доставит тебя к берегам Боспора. «Единорог» – прекрасное судно. Отправляйся к невесте, Демьян! В Константинополе ты найдёшь и своего врага, и свою судьбу!

Иегуда вскочил, забегал по комнате. Твердята, будто сквозь сон, слышал его длинные тирады. Иегуда волновался, время от времени переходя с греческого языка на арамейский, путаясь в словах и полах длинного одеяния. Твердята плохо понимал смысл его витийств. Он заметил лигурийского корабельщика, он слышал звон металла – Иегуда, хмурясь, отсчитывал золотые монеты. Кто платил, кому и за что? Твердяту это совсем не волновало. Он наблюдал за кривляньями крючконосого старца в тюрбане – старого воспитателя Иегуды. Старик воздевал к потолку руки, просил о чём-то и едва не плакал. В конце концов суета утихла, сделка была совершена.

* * *

– Послушай, новгоодец! – Амирам следовал за ним по узким уличкам Тмутаракани.

Они двигались в сторону моря. Твердяте хотелось ещё раз перед тем, как отойти ко сну, посмотреть на бескрайний простор, который скоро вновь, в который уже раз, поглотит его, чтобы выплюнуть на золотом берегу Царьграда.

– Эй, как там тебя! Демьян!

– Чего тебе?

– Нам пгедстоит плавание по бурным водам…

– Плавал, и не раз. Русское море исходил вдоль и поперёк…

– Я могу тебе помочь… – не отставал Амирам. – Не думай, что я пгостое огудие в гуках Иегуды.

Твердята обернулся, наткнулся взглядом на хищный оскал Амирама.

– Говори!

Новгородец шёл к морю быстро, переходя с шага на бег. Вот уж на фоне закатного горизонта перед их взорами воздвиглась ломаная громада крепостной стены.

– Я могу вегнуть твоего коня, за ответную услугу.

Твердята снова обернулся. Лицо Амирама скрывала густая тень, но Твердята знал – Лигуриец улыбается.

– Что я должен отдать за коня?

– Ты должен пгедать…

Твердяте вдруг стало трудно дышать. Свежий морской воздух сделался вязким, тягучим.

– Кто же из моих спутников глянулся тебе, Лигуриец? И главное – на что?!

Где-то совсем рядом, может быть, на соседней улице, прошуршали тихие шаги, брякнул металл и снова всё утихло. Тмутаракань накрыла безмолвная, муторная ночь полнолуния.

– У тебя дгужная семья, хоть и немного стганная, – Твердята чуял, что Лигуриец снова скалится. – Стганная семья стганника…

– Кого ты хочешь? Говори!

– Того пагня, что стучит на багабане. Нет цены такому пагню на дгомоне!

– А если Юда не отдаст коня?

– Отдаст! Не сомневайся!

* * *

Твердята вышел на берег. Вот он, «Единорог», тихо покачивается на лунной дорожке. Нос галеры хищно изогнут, брюхо лижут медленные волны, игла мачты пронзает лунный диск. На корме мерцает едва различимый огонёк. Гладкая поверхность воды отражает его трепетное мерцание. Твердята засмотрелся на корабль Амирама. Красивый, подобный едва прирученному морскому зверю, он манил своей хищной отвагой. Новгородцу захотелось взойти на него, ощутить ступнями, как вздымается грудь моря, услышать треск парусов на ветру, унестись к горизонту. Захотелось потеряться там, где море соединяется с небом, где нет ничего, кроме воли и волн.

– Мы поплывём по морю?

Твердята обернулся на голос. Печальная морда белой верблюдицы взирала на него с обычным своим равнодушием. Миронег вяло дергал за узду, тщетно пытаясь понудить животное преклонить колена.

– Я уж привык на верблюдах, зад приспособил, – продолжал Миронег. – Неужто настала пора отдаться воле волн?

– Божьей воле, Капуста, – поправил Твердята.

Новгородец снова уставился на колеблемую водами лунную дорожку.

– А может быть, и правда?

– Что, Демьянушка?

– Может, Бога нет? И живут там, под волнами, среброликие русалки, греческое божество Нептунус… а там, за проливом Золотой Рог, в набольшем Средиземном море, на островах обитают разные чудные существа. Они снисходительны к нам, людям, и предательство не почитают таким уж большим грехом.

Миронег завозился, завертелся в седле, снова принялся дергать верблюдицу за узду, дрыгать ногами. Он едва не потерял чувяки, уговаривая верблюдицу опуститься на колени. Наконец Миронегу удалось покинуть высокое седло, он слез неловко, зацепился ногой за ремень сбруи, упал вниз лицом в пыльную траву. Верная рука Твердяты подхватила его, не то сверзился бы он с утёса на выглаженный прибоем песок.

– Нехорошо, – бормотал Миронег. – Нехорошо в бытии Божием сомневаться. Или страх утратил?

– Придётся преодолеть страх, – отозвался Твердята.

От Миронега изрядно несло свежим перегаром, и Твердята почёл за благо отстраниться, но черниговский уроженец плёлся следом, забегал наперед, засматривал в лицо. Его бессвязное бормотание лезло в уши, подобно зуду неугомонной мухи.

– Не страдай, Твердятушка! Умоляю простить обидчиков! Дай сердцу покой! Дай душе выздороветь! Живи!

– Отзынь, Капутста! – Твердята махнул рукой.

Твердята и не думал бить Миронега, но услышал глухой стук, понял, что тот повалился наземь. Невмоготу было смотреть на нетрезвую рожу, но Твердята заставил себя обернуться.

– Я прошу тебя за них, Демьян Фомич! – Миронег корчился в пыли, тщетно стараясь подняться на ноги.

Твердята внезапно развеселился. Хищный вид дромона, излияния Миронега, его пьяная возня, его слипшиеся патлы – всё казалось Твердяте забавным.

– Ты почто, Миронег, с княжескими приближёнными подрался? – Твердята пытался сдержать смех и говорить строго. – Куда тебе биться, друже?! Я лишь едва рукой махнул, а ты уж катаешься в пыли…

– Так противные они, друже, – вяло отвечал Миронег. – Эх, всякая-то шваль при княжеском дворе скоморошничает. А эти особенно подлы, да к тому пьяны, немыты. Смердят, будто псы бездомные. Грешны блудом телесным и волхованием…

– Мне трудно, Миронег! – Твердята задрожал. – Меня терзает обида!

– Неутолённая жажда мщения? – Миронег печально улыбнулся, и лицо его странно преобразилось.

Такие лики доводилось видеть Твердяте в Киеве. Наверное, то было в храме, в иной, давно потерянной жизни. Он и сам тогда был красив, богат, удачлив. Твердята отвернулся, пряча предательские слёзы.

– Если промысел Божий споспешествует нам с тобой, друг Твердята, ступить под благословенные своды Святой Софии Константинопольской, мы помолимся с тобой… – продолжал Миронег.

– Молитвы – удел смиренных, а я смириться не могу! Не сейчас!

Но Миронег не слушал его.

– …преклонив колена, попросим мы избавления от обид. Об избавлении от греховной тяги к отмщению попросим.

Миронег молился, Твердята плакал. Из-за спины прибрежного утёса изливались на них первые рассветные лучи.

С наступлением утра, утомленные ночным бдениям, разбрелись они в разные стороны, будто чужие. Тверядта отправился вдоль городской стены, за город, где неподалёку от шумливого родника дрых, подёргивая лапами, Олег – верный сторож и прилежный пастырь, он даже через глубокий сон слышал каждое движение в округе. Его большой коричневый нос ловил приносимые ветрами известия. Огромный пёс валялся на боку перед входом в их палатку. Вокруг стояли или лежали их верблюды. На окрестных кустах предусмотрительная Тат развесила мешочки с истолчёнными в мелкий порошок костями летучей мыши, для отвода алчных и вороватых глаз. Там Твердята засыпал крепко, там чувствовал себя как дома. Он знал – вечером явится Тат, пригонит редеющее с каждым днём стадо с пастбища, подоит козу, долго, до самой полуночи, будет сидеть рядом с ним, наблюдая, как языки пламени жадно облизывают тощие плети хвороста.

* * *

Миронег же побрёл в иную сторону. Испытывая постоянное, сосущее, неутолимое чувство голода и неукротимую тягу к ягодной браге, черниговский уроженец отправился к родимой корчме – высокодоходной собственности достопочтенного Феоктиста. Там он нашёл всё потребное для православной души: добрую брагу, свежеиспечённый рыбник и достойного прекословщика.

Когда дощатая дверь распахнулась, впустив в корчму солёный дух морских волн, сдобренный ароматами рыбьих потрохов и древесной смолы, спор Миронега и Борща готов был уж обратиться доброй дракой. Явился разгневанный Аврилох. Гусак, растопырив крыла, принялся кружить возле Миронега. Магическая птица шипела, как раскалённая жаровня. Миронег отпихивал ворога ногой, но гусь не унимался, знай себе, щипал черниговского уроженца за порты.

– Ученик антихриста! – вопил Миронег. – Божья кара на безумные головы! Вся сила в гусе! Ха-ха-ха! Антихристы!!!

Миронег изловчился, схватил гусака за шею. Казавшееся дородным тело на деле оказалось удивительно легким. Изготовившись принять телесные муки в виде более чувствительных щипков и биения крыл по щекам, Миронег взвыл заранее, крепче сжал шею птицы обеими ладонями, рванул, не умеряя силы. Раздался отвратительный хруст. Крылья гусака опали. Тело гусака тяжело грянулось на пол. Миронег дрожал:

– Эй, старух-ха-а-а… – хрипел он. – Жа-а-а-арь гусяа-а-а…

– Сейчас Возгарь взойдет сюда! Сейчас! – шипел Борщ, сглатывая рыдания. – И ты воочию узришь его мощь!

Возгарь вошел торжественно, облачённый в новую тунику бирюзового шёлка. Прямой стан был покрыт шерстяным плащом, расшитым вензелями. Широкий лоб – украшен бронзовым венцом с тусклыми каменьями. Волхв шествовал по залу стремительно, ударяя в пол посохом при каждом шаге. Полы его плаща трепетали так, словно их раздувал ветер. Миронег торопливо дохлебал брагу, бросил ковш на стол, вскочил. Борщ не успел и глазом моргнуть, а его наставник уже валялся на полу, попираемый босыми ногами Миронега. Черниговский уроженец старательно орудовал, отобранным у волхва посохом, топтал Возгаря босыми ногами, приговаривая:

– Позорься, служитель богомерзкого культа! Антихрист, корыстный прихвостень скупого жидовина! Предатель предателей! В преисподней твоё место, а не в честной корчме!

Возгарь елозил по полу, уворачиваясь от ударов собственного посоха. Голосил, изрыгая непотребства и богохульства, бестолково махал руками, силясь отобрать у Миронега посох. Так они катались по полу до полного изнеможения. Их уняла хозяйская челядинка, аварка Айсара. Добрая женщина выплеснула на драчунов ушат вонючих помоев. Тогда оба – и Возгарь, и Миронег – сопровождаемые безмолвным Борщом, неистово бранясь и распространяя ужасную вонь, поплелись на морской берег мыться.

Горбатая старуха прибрала обломки посуды, ощипала и выпотрошила мёртвую птицу. Когда под утро следующего дня едва живой Борщ вернулся в корчму, то увидел, что Аврилох подкармливает топлёным жирком веселые огоньки в очаге.

* * *

Утомлённый обильными возлияниями и дракой, омытый солёными водами моря, Миронег улёгся на бережку, в тени утёса. Сладкий сон сморил бедолагу. Во сне к нему явилась Тат. Она танцевала для него, она пела чарующие песни, она ходила босыми ногами по горячему пеплу едва остывшего костра, и её обнажённое тело овевали степные ветра. Миронег тянул к ней руки, и она позволяла трогать своё твёрдое и упругое, как у юноши, тело. Она расплетала косы, позволяя ветерку играть волосами. Она поддавалась на ласки Миронега, становясь покорной и податливой. Миронег осыпал её поцелуями, щекотал усами, слизывая солёные брызги с кожи, а она смеялась незнакомым, неведанным ему ранее, беспечным смехом. Но вдруг что-то спугнуло её. Тат схватила с земли шаль, закуталась в неё, по своему обыкновению, с головы до пят да и побежала по берегу, понеслась быстро, будто низко летящая чайка.

– Красивая баба, но больно уж своевольная. Да и к тому ж колдунья она. Причём колдунья чужая, не нашего роду-племени. Степным, тёмным богиням поклоняется, – говорил премерзкий, всезнающий, самонадеянный голосишко. – Такую захочешь прибрать к рукам – выйдет боком! Да и не до баб сейчас. Давыдушка при деньгах оказался, расплатился. Полна мошна монет! Пора садиться на корабль, да и за море!

Миронег почувствовал сначала знакомое томление под ложечкой – предвестие рвотных позывов. Он пытался разомкнуть веки, но они проявляли непокорство – ни за что не хотели открываться. Миронег силился поднять руки, потереть глаза, но и руки не слушались его. Тогда черниговский уроженец попытался повернуться на бок. Успешно подавив стон, не издав никакого иного шума, повернулся на правый бок, подтянул колени к груди. Только тогда удалось приоткрыть левый глаз. Он увидел картину, сделавшуюся для него за время пребывания в Тмутаракани вполне обычной: гладкая, лишь слегка искривлённая волнами поверхность моря, лунная дорожка, чёрные силуэты кораблей, пришвартованных у причала. Более ничего. Однако премерзкий голосишко продолжал тревожить его слух. Болтливый самаритянин распинался совсем неподалёку. Наверное, он, а это, скорее всего, был Борщ, расположился в подбрюшье прибрежного утёса. Залез, поганец, в щель и распинается почем зря!

Внезапно постылое блеяние Борща разделилось на два голоса. Второй голос показался Миронегу более властным и басовитым.

– Велел нам досточтимый Цуриэль убедить владетельного князя в необходимости покупки двух ни на что не годных кораблей. Должен я испросить мнения Богово и донести его до князя в правильном толковании. Часть полученных за суда денег – наши. Но только если Давыд Игоревич купит их! Понимаешь? – гудел второй голос.

– Ах, ваше благочестие! – заскулил первый голос с интонациями Борща. – Будучи свидетелем вашего обряда, заверяю, что имей я средства, сам купил бы корабли! Клянусь светлым ликом Ярила! Ах, как вам было тяжело, мой господин! Он моего взора не сокрылось ваше одиночество…

– Бежать, плыть, лететь, подобно стае гусей! – воскликнул второй, властный голос. – Как только достопочтенный Цуриэль доставит деньги, тут же немедля на корабль и…

– Жалко гусака! Хороший был, умный! Слова трех языков мог понимать! – отозвался второй. – Я, ваше благочестие, до сих пор плачу. Да и куда нам плыть? Чем добудем себе хлеб за морем? Кому надобно там наше волхование, да и без гуся…

– У-у-у, проклятый Миронег! – вскричал второй голос. – У-у-у, вечно голодная прощелыга! Отвратный, любострастный и прожорливый…

– Довольно клясть христианина, – в беседу вступил третий голос, тихий, вкрадчивый, ранее слышанный, но не узнаваемый.

И уж он-то долгонько не умолкал. Бормотал возмутительные речи, многие имена поминал неодобрительно, подговаривал волхва к бессовестному вранью. Совратительные речи сопровождались сладостным бренчанием множества монет, воздыханиями удовлетворённой алчности, благодарным блеянием, преисполненным греховной гордыни хвастовством. А Миронег слушал ни жив ни мёртв.

– Всё сделаем как положено, досточтимый Цуриэль. Сильного призовём к борьбе, слабого – к смирению, – проблеял Возгарь. – Инда победит сильнейший!

С наступлением рассвета, когда заговорщики удалились по крутой тропе на прибрежный утёс, а море отступило с отливом, обнажив влажный, усыпанный ракушками песок, Миронег очнулся от тяжёлой дрёмы. Он умылся солёной водой, отжал исцелованные морскими волнами порты и рубаху, пробормотал, истово крестясь:

– Воистину, важнейшие вещи познаются через сны, посланные тобой, Господи!

Черниговский уроженец недолго размышлял. Прикинул тягость епитимьи, которой следовало подвергнуть себя после предания греху тайного соглядатайства, и поспешил следом за преподлыми заговорщиками по крутой тропке, ведущей к городским воротам.

* * *

Вот она – знакомая ограда. Миронег глубоко вдохнул благоухание цветов и полез наверх.

– Буду поститься, Господи! – приговаривал он, обдирая заголённое брюхо о шершавую поверхность каменной кладки. – Стану все требы отправлять исправно! Колени до крови сотру, но…

Затрещали колючие ветки, осыпались на заботливо обработанную землю лазоревые лепестки цветов – Апполинарий Миронег снова проник в Иегудин сад. На этот раз намеренно.

Он пробирался по садовым дорожкам то бегом, то ползком, тряс похмельной головой, припоминая дорогу, долго кружил между стволами, приминая тяжёлыми сапогами ухоженные цветочные грядки. Елозил пузом по влажной траве, скрываясь от пытливых глаз садовника. Так он достиг знакомого фонтана и смог напиться и освежить голову. Мироздание заиграло свежими красками, и пред глазами Миронега наконец возникла беседка. Да, это была она, укромная обитель, идеальное место для интимных бесед с глазу на глаз. Разросшиеся побеги скрывали собеседников от глаз посторонних. Их речи были непонятны шныряющей повсюду челяди, потому что беседовали они на ромейском языке. Впрочем, один из двоих знал латинский язык плоховато, то и дело сбивался на речь русинов, горячился, кричал. Миронег затаился под благоухающим, покрытым лазоревыми цветами и отвратительно колючим кустом.

– …Убью! – услышал он хриплый голос. – Ни к чему русскому князю твои лукавые плутни. Его давно уж считают мёртвым. Так пусть и отправляется к мертвецам! Да и кто хватится его? Он не княжеского рода!

– Его убить – проще нет дела! – отвечал ему голос тихий, но твердый. – Он так и сидит возле пристани, смотрит на море, словно смерти дожидается. Но как избавиться от Володаря?

– Тако же: убить!

Миронег дрогнул, заслышав звук удара. То ли от пережитых страхов и треволнений, то ли от ежедневного обжорства и перепоя, а, скорее всего, оттого что Иегудин сад являлся Богом забытым, проклятым местом, чрево Миронега снова взбунтовалось. Внутри Миронегова живота будто ожил сказочный змей, непоседливый, ядовитый. Поганая тварь заерзала, взрыгнула, принялась подстрекать несчастного Миронега справить нужду и малую, и большую, и незамедлительно, и не сходя с места.

– Пресвятые угодники! – прошептал он.

Он возился, постанывая, силясь унять непослушное чрево, которое то и дело давало о себе знать чередою непристойных звуков, но прислушиваться к разговору не забывал. Уж больно любопытным оказался разговор!

– Володаря так просто не прирежешь. Он воин, и при нём дружина, – говорил Иегуда Хазарин.

Миронег, стараясь не тревожить великолепие растений, подобрался поближе. Густа чащоба изумрудных листьев, надёжно прикрывает людские грехи. Плотно переплетены толстые стебли, не оставляют лазейки для Миронегова ока. Ах, вот и щёлка отыскалась. Миронег погрузил лик в душистый ковёр цветущего плюща – и едва не ахнул! Бородатый, краснолицый Давыд Игоревич умастил на коленях бочкообразное пузо. Сидит, пыхтит, большим ножичком поигрывает. Кушак снял, рубаху распустил, будто он и никто иной хозяин в этом доме. А между тем это не княжеские палаты! А вот и хозяин дома! Миронег нащупал на груди, сжал в ладони распятие, зашептал мысленно молитву, отгоняющую соблазн душегубства. Вот оно, Иудино семя! Проклятый торгаш! По чьему же образу такая красота изваяна? К горлу Миронега подступила тошнота, но он не мог отвести глаз от смуглого лица, украшенного печальными очами и ухоженной, изящно посеребрённой бородой.

– Неуютно мне, Давыдушка! – проговорил хозяин дома. – Неуютно мне ступать по родным камням, пока князь Володарь по белу свету расхаживает!

– Дак он за морем!

– Море-то можно и в обратную сторону пересечь! Когда князь Володарь возжелает вернуться на родину, не миновать ему Тмутаракани!

– Милости просим! – хмыкнул князь Давыд. – Встретим честь по чести!

– Ой, тяжко мне! Ой, трудно! – торгаш схватился руками за голову. – Не знаю, как и сказать! Более прочих боюсь главной из бед: нанести оскорбление твоей княжеской чести.

Миронег во все глаза смотрел на Иегуду. Нет, он не мог обознаться! По смуглой щеке торгаша пробежала блестящая слезинка.

– Не томи, Юда! Говори прямо, – набычился князь. – Ты друг мне. Для друга я многое готов стерпеть! Да что там! Для друга я на всё готов!

– Ведь Володарь родня тебе. Оба вы Рюрикова рода князья…

– И что?

– А то! Нет горше утраты, чем утрата княжеской чести!

– То – правда!

– Правда и то, что побратим твой и родич князь Володарь Ростиславич – сын приснопамятного управителя Тмутаракани Ростислава Владимировича…

Иегуда помедлил, сделал глоток из изящного серебряного кубка, глубоко вздохнул. Миронег переводил алчный взор с лица иудея на уставленный снедью стол и обратно. Чудные дела! Вкушать такие яства, не испытывая радости! Ох, тяжко ж было Иегуде! Иегуда плакал. Князь Давыд смотрел на него исподлобья, испытующе. Молвил сурово, словно медведь взревел:

– Говори Юда, что известно тебе о замыслах Володаря! Говори!

– О замыслах людских лишь Всевышнему известно. – Иегуда возвел очи горе и проговорил быстро, желая поскорее исторгнуть изо рта паскудные слова:

– Володарь предал друга своего, Демьяна Твердяту. Предал друга драгоценного, многожды и деньгами ссужавшего, и в делах ратных помогавшего…

– Сие известно мне! – князь Давыд вскочил на ноги. – Говори, что знаешь, нехристь!

– Князь Володарь предал Демьяна Твердяту. Ты видел его? Ты запомнил его лицо?

Князь Давыд скривился. Не дожидаясь угодливости прислужника, сам наполнил кубок вином и опрокинул его в широкую глотку. Миронег с замиранием сердца следил, как двигается его покрытый редким волосом кадык.

– Демьян славился красотой и богатством. Многие знали его и в Новгороде, и в стольном Киеве, – проговорил князь Давыд едва слышно.

– … а теперь он безобразен, болен, одинок и нищ! – докончил за князя Иегуда. Слезы потоком лились по его смуглым щекам.

– Должен ли ты споспешествовать совершению правосудия, князь?

Давыд лишь тряхнул косматой головой.

– Должен! – не отставал Иегуда. – Так пусть возмездие свершится Твердятиными руками!

– Я советовался с Возгарём…

– И?..

Миронег перестал слышать и видеть. Он задрал рубаху, стянул прочь порты и принял позу, уместную для отправления нужды. Колючая ветка впилась в мягкую, обнаженную плоть с тыльной стороны, но Миронег не обращал на это внимания, всецело поглощённый волной наслаждения, накрывающей каждого из нас в минуту избавления от непосильного бремени телесного. Слёзы облегчения оросили щёки черниговского уроженца, в ушах возникли сладостные звоны. Одни лишь ароматы не радовали, что неопровержимо свидетельствовало об изобретательности сатаны. Неупоминаемый испокон века слыл отменным мастаком присовокуплять к исполинской и простейшей благодати человеческой свою лепту отравительной и изысканнейшей мерзости.

Миронег прикрыл глаза, намереваясь совместить затейливую праведность испражнения с незамысловатым грехом соглядатайства.

– Вот они, разбойные деяния русичей! – проговорил тихий, подобный змеиному шипу, голос.

Миронег отворил глаза и увидел перед собой достопочтенного Цуриэля, просунувшего тюрбаноносную голову между побегами плетистых роз. Жидовин так уставился, что лишил чрево черниговского уроженца последней сдержанности. Задняя часть тела Миронега исторгла из себя всё, что полагалось ей исторгнуть, с весьма неприличным шумом. Чёрные бусинки-глаза достопочтенного иудея извергали потоки лавы. Его рот исторгал многоязыкую словесную брань.

– Загадили всё княжество, – шипел достопочтенный. – Прости меня всевышний, засрали! И это меньшее из непотребств! Колдунские прихвостни, воинствующие нищеброды, старательные прелюбодеи! А ну, гаденыш седобородый, ступай со мной!

Хищная тварь протянула к Миронегу когтистую лапу. Злобный потрох возжелал употребить Миронегову плоть для утоления насущных нужд мщения, а возможно, и попросту выдрать!

– Не пойду! – отрезал Миронег. – Бывал уж дером и более выдранным быть не желаю!

Достопочтенный Цуриэль широко отверз острозубый рот и изготовился уж вопить. Бедовая головушка Миронега разрывалась от дум, сердчишко озабоченно стукотило. Бежать! Спасаться, покуда охранный змей сего райского сада не созвал полчища вооружённых прислужников. Но возможно ли быстро удрать, не надев порток? Возможно! Но только в том случае, если удастся и вовсе избавиться от них. А чтобы не казать добрым жителям Тмутаракани неброский срам свой, можно пониже натянуть рубаху. Да не коротка ли окажется одежа? Ах, да ну её совсем! Нет на теле раба Божьего Апполинария ничего эдакого, чего б не видывали жители Тмутаракани!

Миронег засучил ножонками, задергался. Отринул перепачканные влажной землицей и плодами бунтующего чрева сапоги. Изгвазданные порты синей птицей вспорхнули к обескураженному лицу достопочтенного Цуриэля. Воспарил и сам Миронег. Да как воспарил! Цветущий плющ, дрожа и стеная, оросил благоуханными лепестками и беглеца, и достопочтенного Цуриэля под стеной беседки, и достославного князя, и достохвального Иегуду внутри неё.

Вослед ему нёсся многоголосый, щедро здобренный похабнейшей площадной бранью вопль. Босые ступни неизъяснимо страдали от соприкосновения с твердью земною, горячей и колкой. Но Миронег летел, силой духа преодолевая препоны. Ни навязчивое внимание Иегудиной прислуги, ни высокая каменная ограда, ни многолюдье городских улиц не задержали его вдохновенного парения. Его влекла необъятность морского простора. Там, под крутым прибрежным обрывом, он удосужился разведать несколько укромных пещерок, достаточно безопасных для того, кто желал вздремнуть в уединении, утолить потребность в отдыхе после тяжких и праведных трудов.

Там ввечеру и разыскал его вездесущий Олег. Влажный собачий нос ткнулся в Миронегову бороду и раз, и другой. Из отверстой, жарко дышащей пасти повеяло пёсьим духом. Мохнатое, тяжёлое тело притулилось рядышком. Неустанно движущийся хвост заколотил по истерзанному твёрдым ложем боку. Миронег проснулся тверёзым и немедленно застыдился непотребной своей наготы. Повязав вокруг бёдер рубаху, он поплёлся вдоль берега к палатке Тат, припоминая давешние приключения и странный, не поддающийся разумению сговор между Иегудой Хазарином и Давыдом Игоревичем. Олег сопровождал его, кружа взад и вперед по-собачьи, поднимая заднюю лапу на опрокинутые вверх дном лодки.

* * *

Близкие не корили его за неряшливый вид, когда он сбивчиво поведал им перипетии столь счастливо завершившихся приключений.

– Амирам возьмёт нас на борт, – буркнул Тверядята. – Теперь и безбожники жалеют меня за несчастие моё…

– Может статься, Володька и неповинен? – пробормотал Миронег.

Тат промолчала, её лицо, как обычно, не выражало ничего.

* * *

Дней через пять, ранним утром, когда матросы «Единорога» готовились поднимать якоря, а бока дромона уже ощетинились рядами весел, Амирам явился на берег. Свежий ветерок поигрывал пером жар-птицы на его головном уборе. Он вёл за узду Колоса. На пристани строптивый конь упёрся, ни за какие посулы не соглашался подниматься на корабль, испуганно смотрел на плещущую о сваи воду.

– Колос, дружочек! – возопил Миронег.

Черниговский уроженец бегал по палубе, размахивая небольшой корчагой.

– Посмотрите, христиане! Дивуйтесь, нехристи, кого привёл нам достопочтенный Амирам! Колос! Конь!

Синий шёлковый платок мешал Твердяте излить радость, новгородец бросил его под ноги, на выбеленные солью доски палубы. Колос приветственно заржал и бестрепетно ступил на шаткие доски сходней.

Привечая друга, ощущая под огрубевшей ладонью ласкательную приятность его плотной золотистой шерсти, не выпуская из рук узды, Твердята глянул в хищное лицо Амирама. А кормчий «Единорога» уже снял с головы свой чудной убор и прикрыл толстую, длинную косу бирюзовым, в цвет морской воды, платком.

– Не гадуйся ганьше вгемени, – проговорил корабельщик. – Мы отпгавляемся на войну. Цагьгад – совсем уж не тот гогод, что памятен тебе, купец. Импегия ведёт две гискованные войны. Бгатья Комнины захватили пгестол. Но чем кончится для них эта завагуха? Сие не ведомо даже вашему гаспятому стгадальцу.

– Что, сельджуки всё так и сидят на берегу Боспора? – осторожно спросил Твердята.

– О, да! – был ответ. – В проглый газ я был спокоен, имея на богту дружину. Алексей Комнин смог договогиться с сельджуками, но пголив всё гавно полон пигатов. А столица полна вояками всех мастей.

– Тем проще мне будет убить Володаря… – едва слышно проговорил Твердята.

Сокол Тат кружил в вышине. Демьян подумал, что он не полетит в море, не станет, подобно чайкам, следовать за кораблем, не опустится на корабельные снасти, не поплывёт с ними за море. Сейчас он примет на крыло отринутые горести, ставшие никчемными драгоценности пропавшей жизни. Сильная птица пронесёт их через степи, к северным лесам, обронит в глухих болотах, оставит там навсегда.

Вокруг них кипела суета, неизбежная при начале плавания. Матросы сновали перед мордой Колоса, задевая Твердяту каменными плечами. Амирам подозвал одного из них – чернолицего, бельмастого оборванца. Приказал свести коня в трюм. Твердята навострился было последовать за вновь обретённым дружком, но передумал. Уж больно хотелось ему посмотреть, как опустятся и ударят по воде ряды вёсел, как расправятся над головой паруса. Хотелось подставить лицо свежему ветру. Широкое, тяжёлое тело корабля отвалило от пристани. Команда дромона работала слаженно, и скоро хищно изогнутый клюв судна нацелился в открытое море. Вот пристань отдалилась. Вот длинные весла вспенили воду за обоими бортами. Твердята смотрел по сторонам. Он потерял из вида кормчего. Его не оказалось ни на корме, ни на носу. Твердята оглядывался до тех пор, пока не услышал его картавый оклик у себя над головой. Амирам ловко карабкался по корабельной мачте на самый её верх. Вот он уселся на рее. Что за невиданная птица! Длиннолапая, зоркая, горластая, но без крыл. Сидит себе на рее, овеваемая всеми ветрами. Парус, раздуваясь, хлопает возле его ног. И всё ей нипочем, и, чудится, вот-вот взлетит. А крылья для полёта ей и ни к чему.

Твердята узрел Бугу и его барабан. Оба расположились на широком носу судна. Сын Тат уселся на доски палубы, привалился широкой спиной к кипам пеньковой верёвки. Рядом с ним расположился Олег: острые уши, вываленный алый язык, внимательный, цепкий взгляд. Суетливая матросня оббегала их стороной, опасаясь даже глянуть на огромные, с палец величиной, зубы пса. Буга оглаживал огромными ладонями расписное тело барабана. Твердята много раз рассматривал эти странные узоры, подобные рисункам на лице Тат. Но вот Буга прикоснулся ладонью к барабанной шкуре один раз, другой, третий. Казалось, за шумом корабельной жизни нипочём не расслышать биения барабана. Твердята неотрывно следил за огромными ладонями барабанщика, которые всё чаще соприкасались с истёртой поверхностью козлиной шкуры. Плеск потревоженной веслами воды, хлопанье паруса, скрип снастей, голоса матросов – всех перестучал Буга-умелец. Казалось, размеренные его удары вливали силу в мышцы гребцов – они заработали веселей. Дромон пошёл быстрее, и скоро обрывистый берег Тмутаракани отодвинулся к горизонту. Тогда барабан умолк. Амирам приказал поставить все паруса, гребцы умерили свои старания. Удары вёсел о воду становились всё реже.

Когда хлопнул парус на передней, самой маленькой из трех мачт огромного дромона, Твердята совсем уж собрался спуститься в трюм, к Колосу. Но его остановила Тат. Она крепко ухватила его за запястье, заговорила на языке племени Шара.

– Этот корабль везёт разных тварей. Некоторые из них – дорогой товар. А иные – станут кормом для рыб.

Она стояла позади Твердяты. Морской ветерок, играя краями её шали, прижимал выгоревшую, жёлтую материю к Твердятиной груди.

– Не удивляйся, милая, – снисходительно отозвался Твердята на языке русичей. – На каждом корабле живут крысы, и если ты заметила их…

– Эти крысы очень велики и ужасно прожорливы. И ещё. Они понимают твою речь, но язык степного племени не ведом им…

Твердята обернулся. Строгие фиалковые глаза в упор смотрели на него. Губы едва слышно произносили слова языка степного племени.

– Это твои единоверцы: русичи – служители умирающих богов.

– Возгарь и Борщ? Завсегдатаи корчмы? Прислужники Давыдки? Неужто соглядатаи?!

– Тише! – она приложила ладонь к его губам.

– Не хочу тише! – он ощутил странную боль, забытое телесное чувство – он улыбался. – Радуйся, Тат! Мы вышли в море! Мы свободны!

Ах, как он любил эти твёрдые, остро пахнущие хмелевыми шишками ладони! Дромон покачивался на пологих волнах, выходил на морской простор. Когда над их головами, на самой высокой из мачт дромона, захлопал, расправляя грудь, огромный греческий парус, Твердята схватил Тат за руку и повлёк на корму судна. Палуба убегала из-под ног. Корабль двигался всё быстрее. Где-то на рее, над их головами хохотал Амирам. А они нашли местечко под натянутым на каркас навесом, за кипами пеньковых веревок. И снова, в который уже раз, она оказалась необычно податливой, мягкой, послушной. Повинуясь его ласковым уговорам, она перестала стыдиться возможных нескромных взглядов снующей повсюду матросни. Она лишь сняла с шеи странный амулет – головку ящерицы – изготовленный не так давно Бугой. Парень сотворил это совершенство на глазах у Твердяты, просто вырезал ножом из корневища мёртвой акации. Тат положила чудную игрушку на бухту канатов, отуманенными страстью очами глянула на Твердяту, раскрыла объятия.

Потом, когда затихла суета, когда «Единорог» лёг на избранный Амирамом курс, они расположились полулёжа, плечом к плечу, чтобы смотреть на выбегающую из-под кормы пенную дорожку – недолговечный след корабля. Их тешил тёплый, пахнущий солью ветерок. Нахальные чайки всё ещё сопровождали судно, но берег уже скрылся за округлившейся линией горизонта. Тогда, невзирая на очевидное и сладостное для Твердяты утомление, Тат завершила свои наставления:

– Амирам взял со служителей умирающих богов хорошую плату. Он взялся доставить их в большой каменный город.

– Я волнуюсь о моей Елене, – отозвался Твердята. – В Царьграде правит новый император. По-вашему – каган. Отец моей невесты был близок низвергнутому властелину. Я волнуюсь о моей Елене…

– Что же пообещал ты корабельщику за коня? Какую службу подрядился сослужить? Ведь заплатить деньгами ты не мог…

Твердята сделал вид, будто уснул, не расслышал её слов.