Миронег страдал от нетерпения. Амирам, не скрывая усмешки, взирал за метаниями русича. Все эти охи и ахи, падения ниц перед возникшим на горизонте жилищем распятого. Есть же чем восхищаться! Каменные стены, золочёный купол, а вокруг та суетность, тот же блуд и небрежение к устоям! Какая там Тмутаракань! На берегах Боспора люди роятся, подобно клопам в подстилке нищего жида. А где больше людей, там сила непотребства многократно умножается. А уж новоприбывших столичный блеск ослепляет мгновенно. И их, ослепших и обеспамятовавших, поглощает бездонная утроба столичного разврата.

С палубы «Единорога» стало видно ряд крепостных стен, мощную каменную пристань, несметные полчища судов, больших и малых, с мачтами и без. По заливу сновали разномастные лодчонки. Тат с нескрываемым изумлением смотрела на толпу людей, сновавших по пристани, на сонмище судов у каменной её стенки, на царственность крепостных стен, возвышавшихся над ними. Закатные лучи, пробиваясь через щели в прерывистой пелене облаков, украдкой облизывали золотой, тусклый по пасмурной погоде купол.

– Смотри! Видишь? – Твердята обернулся к Тат. – Видишь золотой купол?

– Обиталище вашего Бога? – тихо отозвалась Тат.

– Обиталище Бога? – Твердята задумался.

– Обиталище Бога – душа человека, – назидательно заметил Миронег. – Блажен, кто пустил Его в себя, кто испытал благодать слияния. Если полагать так, то христиан много больше, чем тех, кто принял таинство крещения, кто причастился Святых Тайн…

Хохот Амирама был подобен вою крепостных труб, возвещавших о приближении императорского флота.

– Пгости меня, детище Константина! – возопил он. – Пгости меня, патриагх пгавославных! Я пгивез тебе ещё одного егесиагха! Га-га-га!

Чайки преследовали «Единорог» по пятам. Их пронзительные вопли, соединяясь с плеском воды за бортом судна, наполняли сердце Твердяты неизъяснимой, давно потерянной радостью.

– Мы дошли… Мы дошли! – твердил он.

– Этот город наполнен ханжеством и блудом. Он пробуждает жажду стяжательства, вероломство! – Тат внезапно заговорила на греческом языке.

Твердята вздрогнул от неожиданности, обернулся, уставился в её бледное, измученное качкой лицо.

– Вот уж не подозревал! Ты знаешь язык ромеев? – засмеялся он.

Она заметила усмешку на лице Твердяты и отвернулась, спрятала взгляд.

– Впервые вижу тебя смущённой, воительница! – захохотал Тверядта. – Ты испытываешь страх? Уж не плачешь ли?

Повинуясь внезапному порыву, он схватил её в объятия, отодвинул с лица край жёлтой шали. Твердята неистово целовал изображения ящериц и птиц на её лице, прикоснулся губами к каждой чёрточке. Неукротимое вожделение овладело им. Он был и радостен, и смущён, и готов к любым сражениям. К любым! Миронег, стеная, скрылся на корме, собирая пинки и насмешки:

– Жестокий город… жестокий город… Обереги меня, Святая София! – приговаривал он, глотая обильные слёзы. – И это жених, прибывший к невесте! Наверное, картавый безбожник прав!

– Это жестокий город, – тихо проговорила Тат на носу корабля. – Разомкни объятия, Деян! За этими стенами ожидает тебя счастье? В этих садах гуляет твоя нареченная невеста?

– Пгикгой лицо, – подтвердил Амирам. – Гожа у тебя не патгицианская. Пощади погтовую стгажу, не то нас пгимут за пигатов. А мы-то пгосто честные ггабители! Га-га-га!

* * *

Циклопические стены важнейших православных святынь вздымались по левому борту «Единорога». Буга отбивал медленный ритм, гребцы, звеня цепями, неспешно погружали вёсла в воду. На пристани суетилась портовая прислуга. Вот он, заветный берег – желанная цель долгого плавания. Едва лишь купола Святых Ирины и Софии возникли перед носом дромона, едва лишь над кронами прибрежных садов воздвиглась зубчатая крепостная стена, Миронег забегал, засуетился, затосковал пуще прежнего. Переход по морю нелегко дался русичу-чудаку. На «Единороге» не разрешалось вкушать хмельное, строго пресекались праздность и пустословие. Миронег трудился наравне с матросами, на пустолайство не доставало ни времени, ни сил. Наравне со всеми он получал от Амирама и пинки, и затрещины, и награду. Русич исхудал. Яркое солнышко в полном согласии с солёными волнами выбелило его бороду, закоптило лик, придало вечно мутным в тмутараканскую бытность очам задорный, синий блеск.

Сам себя позабыл Миронег. Так-то оно заново рождаются, пройдя через горько-солёную купель. И прежних имен у него не стало. Ни Миронегом, ни, тем более, Апполинарием никто более не кличет. Тат называет ею же изобретённым именем Аппо. Все прочие величают Капустой. Миронег уж и сердиться перестал. Видно, и вправду, судьба его совсем переменилась.

* * *

Вот уж причальная прислуга швартует «Единорога», вот кидают на борт сходни. На берегу всё тот же, давно знакомый Амираму таможенный чиновник, жадноватый, говорливый армянин.

– Будь благословен, Агаси! – приветствует его корабельщик.

– Будь богат, Лигуриец! – отвечают ему с берега. – С каким товаром прибыл?

– Из Тмутагаканского каганата – полон тгюм пушнины! – весело откликается Амирам. – Поднимайся на богт!

Агаси ловко, будто мартышка, взбегает по сходням. Амирам с удовольствием рассматривает старого знакомца. Всё тот же выжига и плут, только в вороных кудрях чуть больше стало серебра.

– А князь твой всё ещё здесь, – начал Агаси с места в карьер. – По питейным заведениям шатается. Как это у русичей говорится?

Таможенник искоса глянул в просветленный смехотворным восторгом лик Миронега:

– С лепиох на водъица? – спросил Агаси на языке русичей.

– С хлеба на квас, – вежливо поправил Миронег.

К удовольствию Амирама, Капуста вёл себя вполне прилично, соблюдал порядок. Почтительно выжидал в стороне разрешения сойти на берег – за время плавания приучился подчиняться.

– Князь Володимер нанялся на службу к патрицию Агаллиану, – продолжал Агаси. – Но пристрастия к злачным местам не утратил. Всё время проводит в корчмах. Случаются драки с варягами. Эпарх недоволен. А что поделать? У каждого патриция – наёмная дружина. Стерегутся так, будто враг уж стоит под стенами, будто нет у императора надёжной армии. Каждый богатей мнит себя великим, желает иметь собственное войско. Вот и Рюриков отпрыск пристроился на службу…

– Доволен ли князь своей долей? – осторожно поинтересовался Амирам.

Лигуриец крутил головой, желая не упускать из вида Твердяту. А тот застыл на месте, рассматривая величие стен и куполов. Слышит ли купец их разговор? О чём помышляет?

– Как не быть ему довольным? Уж и невесту себе нашёл. Счастье родиться знатным, пусть и нищебродом! Княжеский титул – хороша приманка для патрицианских дочерей!

– Кто же осчастливил? – Амирам мялся, избегая называть Володаря по имени, а Твердята нашёл хороший предлог переместиться поближе к собеседникам. Он уж намотал на руку толстый якорный канат и вознамерился поместить его на положенном месте, на корме, там, где беседовали давнишние приятели.

Амирам насторожился, уставился на Твердяту. Но на исковерканном страшными шрамами лице новгородца навек запечатлелось выражение исступленной, не сокрушимой никакими радостями, угрюмой тоски. Что слышал он из их разговора с Агаси?

– Спустимся в тгюм, Агаси, – Амирам потянул таможенника за край плаща. – Там осмотгишь гъуз…

– Успеется! – Агаси вяло упирался, но в трюм полез. – А что это у тебя за матрос? Из русичей? Неужто они стали наниматься на дромоны? Мне кажется, я уж видел его… Какое странное лицо, вернее, страшное…

– Это Демьян-новгородец, – осторожно пояснил Амирам.

– Не знаю такого, – немного поразмыслив, проговорил Агаси.

Таможенник увлекся осмотром товара. Он брал в руки сусличьи и куньи шкурки, шлёпал губами, поцыкивал зубом, искоса посматривая на Амирама.

Договориться о размере пошлины удалось быстро. Приятели расстались, как обычно, чрезвычайно довольные друг другом.

* * *

А Твердята свёл на берег Колоса и белую верблюдицу Тат. Тат и Буга неотлучно следовали за ним. Амирам знал – они направляются в город, на давно облюбованный новгородцем постоялый двор «Вислоухий лошак». Там собираются прибывшие в город Костантина ищущие найма вояки, проторговавшиеся купчики, прощелыги всех мастей. Станет ли Твердята искать Володаря? Может статься, новгородец и не расслышал их разговора. А если и расслышал – то не его, не Амирама, несчастье. Пусть беспечный Володарь трепещет.

С пристани понабежали торгаши: приказчики, подручные лавочников, прочая уличная шелупонь, желающая разведать насчёт товара. Амирам закрутился, совершенно позабыв о бесталанном спутнике Твердяты. Лигуриец и помыслить не мог, что Капуста всё ещё на корабле, пока тот не ухватил его за край плаща:

– Я слышал. Тут есть всякие такие места…

– Ступай в «Вислоухого лошака»! – бросил Амирам на бегу, но Миронег-Капуста не отставал.

– Я желал бы познакомиться с местными матронами… я слышал, будто они… в Чернигове это нельзя, но тут… я слышал, что можно…

Амирам уставился на русича в ехидном изумлении.

– Охоч до женщин? А я-то думал…

– Я только хотел узнать, где они обретаются. На рынке ли, в корчме… – улыбался Капуста.

– Бани! – оскалился Амирам, выдёргивая из руки бородача плащ. – Сходи, помойся, гусич. Смегдишь гыбой! Даже из пасти гыбой газит, будто всю догогу с гусалками сношался…

Бородач зарделся.

– …Там, где матроны обретаются… гетеры… женщины… – твердил он, застенчиво выбирая подходящие греческие слова. – Я хотел бы остаться с Тат, но она отвергает меня…

Миронег зажмурился, словно получив чувствительный пинок.

– Нет больше мочи смотреть, как Твердята её обнимает. И на что она купцу? У него же здесь невеста. Хоть… – Миронег помедлил, не решаясь заговорить о главном. – … хотя благородная патрицианка вряд ли обрадуется, узрев эдакую харю!

– Эх! Га-га-га! – Амирам захлебнулся хохотом. – Женщин возжелал! Святой жизни человек, говогишь?! Стагец, говогишь?

Миронег сделался краснее варёного омара.

– Пожги сначала мяса для гетивости, Капуста. Не то надолго тебя не хватит! Да погоди же ты, бестолковый! Да сделай же дело, угодное вашему Богу!

– Какое?

– Князь Володагь наггадит тебя, ежели ты донесёшь ему о Твегдяте. Не думаю, что им следует дгаться и делить невегную бабу.

– Что ты несёшь, нехристь? – пискнул Миронег, на этот раз наверняка рассчитывая на увесистый пинок.

– Володагь служит Агаллиану. А достопочтенного Фомы есть только одна дочь, и нет племянниц. Не к ней ли посватался ваш князишка?

Амирам нагнал Миронега уже на пристани и вручил ему небольшой, лёгенький кошель.

– Дегжи! Тут хватит и на баню, и на вино, и на ягнячью ггудинку. Сначала пожги и отмой морду. А потом уж – ступай к Володагю. В Константинополе дом Агаллиана каждая собака знает, найдёшь.

– Может ли устами алчного безбожника разговаривать Господь? – пробормотал Миронег, отворачивая лицо от крысиной ухмылки корабельщика, но деньги взял.

Черниговский уроженец шагал по многолюдной дороге, поднимающейся вверх по склону пологого холма. Следом за ним тянулись волхвы. Чрево престарелого подмастерья выпевало голодные рулады. На груди горделивого Возгаря бренчали, соударяясь, колокольцы. Волхв стучал посохом в каменную мостовую так яростно, словно надеялся пронзить камень.

– Ступайте, божественные служители, поклонники ликов и статуй, – шипел им вослед Амирам. – Константинопольские гостовщики ждут вас. Двеги богделей шигоко распахнуты! А потом и в хгамы можно наведаться.

* * *

К вечеру следующего дня новгородец и двое его спутников вернулись на судно. Им удалось пристроить коня и верблюдицу в стойло, но не удалось сыскать достойного пристанища по сходной цене.

– Позволь переночевать ещё раз! – попросил Твердята.

– Помни о долге! – усмехнулся Амирам. – Я пгобуду в гогоде Константина не более четыгех седмиц. Дела, знаешь ли! Ну а потом…

Твердята искоса глянул на Тат, но та, казалось, была занята лишь своими косами.

– Эй! На корабле! Эй! – гундосила темнота. – Киньте досочку… икк… достославный Возгарь желает взойти на борт… иккк… Мы устали, мы поиздержались иккк… Не хочешь пускать?

– Пшёл вон! – тявкнул Амирам.

– Отдай сундучок… икк… шкатулочка из смолёной бересты… икк…

– Возвгащайтесь в гогод, язычники!

– Друнгарий виглы, достопочтенный Нереус прогнал нас! – заверещал Борщ. – Так и сказал: если не уберёмся до света, бросит в темницу. А там, в каменных казематах, палач вырвет нам ноздри и выколет глаза. Кому мы нужны, если станем такими же страшилищами, как твой друг Твердята?

Амирам покосился на новгородца, но темнота скрывала его черты. Однако корабельщику почудилось, что тот криво ухмыляется. Наконец Твердята заговорил:

– Не пускай их на корабль, – прошептал он. – Пусть уж лучше Нереус расправится с ними…

– …я обещал городскому начальнику, – будто расслышав Твердятины слова пророкотал Возгарь. – Что раз ты, Лигуриец, привез нас сюда – то ты и увезёшь!

– Константинополь не терпит языческих культов! – еле слышно проговорил Твердята. – Тебя накажут, Амирам!

Твердята стоял у борта «Единорога» рядом с его владельцем. Ах, как велик, как светел был любезный его сердцу Царьград! И улицы, и набережная, и площадь перед Святой Софией – всё купалось в огнях, словно и нет ночи, словно город Константина в величии своем вознамерился затмить огни светильников небесных. Отраженные огни плавали в воде, между громоздкими телами судов. По набережной, несмотря на поздний час, сновали люди. Слышался колёсный крип, цокот, оживлённые разговоры. Над палубами витали ароматные дымы.

– Я их убью, – бросил Амирам.

– Стоит ли? – Твердята осторожно положил руку на плечо корабельщика.

– Где Капуста?

– На что тебе черниговский уроженец? Он едва ли не юродивый. Пусть гуляет! – примирительно отозвался Твердята.

– Я слышал, как в Тмутагакани Капусту величали родичем большого князя. Вряд ли врали.

– Так и есть!

– Эй, скиньте досочку… иккк… достопочтенный Возгарь желает…

– Послушай, платный вгаль! Я вас ссадил с когабля и обгатно пускать не намеген. Пошли вон!

– Сначала надо узнать, где Миронег, – тихо попросил Твердята.

– Послушай! Не стоит трогать их! Они слуги богов. Перевези через Боспор да и отдай магометанам.

– И это говогишь мне ты, хгистианин?

– Послушай! – не унимался Твердята. – Если ты хоть во что-то веруешь, оставь их! Да, они занимаются колдовством и гаданием, но обычно ведь верно угадывают! Неужто и тебе плохо нагадали?

– Вегую ли в богов? – Амирам лишь на минуту задумался и подозрительно легко смирился с требованием Твердяты, а тот, утомлённый зрелищем Святой Премудрости, долгими блужданиями по городу, новой пищей, прилёг на палубу и быстро уснул.

Ему снилась спокойная, гладкая, будто в лесном озере, вода Боспора. Огни огромного города, отражённые в ней, стройное пение юных чистых голосов, редкий плеск вёсел, раннее пробуждение рыбного рынка на противоположном берегу залива, розовеющее небо, неподвижное, заботливо укрытое жёлтой шалью тело Тат. Вот она, спит неподалеку. В течение всего плавания она ежевечерне устраивалась рядом с ним на палубе, а поутру он неизменно просыпался странно счастливым, согретым её крепкими объятиями. Он привык к запахам степных трав, исходившим от неё, он привык к ярким звёздам, сиявшим над мачтою «Единорога». Злая тоска оставила его, бросилась в морскую пучину, отчаявшись противостоять преданности Тат. Но с той поры как они пристали в гавани Царьграда, половчанка стала сторониться его. Твердята пошевелился, приподнялся, посмотрел на неподвижную фигуру под жёлтой шалью и понял, что уже не спит. Солнышко начинало припекать. С пристани слышались голоса. Городская стража, под предводительством огромного друнгария виглы, вела допрос с пристрастием. Собралась небольшая толпа. Среди замызганных выцветших плащей бронзовая броня Нереуса сверкала, как солнце среди туч. Тут были и торговцы с рыбного рынка, и старый жид в огромном, засаленном тюрбане. Неподалёку топтались вездесущие мальчишки. Они боялись пик городской стражи. А друнгарий виглы Нереус сжимал в руке тяжёлый хлыст.

– Эти тела мы выловили утром в заливе, – говорил Нереус. – Два русича. У обоих перерезаны глотки. Я дознался. Они прибыли на твоём корабле, Лигуриец.

– Я не отвечаю за них, – шипел Амирам. – Они заплатили за доставку. Они сошли на бегег. За остальное я не в ответе.

– Он говорит правду, – проблеял жид в засаленном тюрбане. – Лигуриец не читает Торы, не ходит в синагогу, но он честный человек, вполне себе честный. А эти люди – они…

– Дьяволопоклонники? – недоверчиво поинтересовался Нереус.

– Язычники из северных лесов! – старик погрозил небесам кривым пальцем. – Они…

– А ты сам-то не язычник ли, дед? – сказал насмешливый голос, и выросшая за время дознания толпа заволновалась.

– Разойтись! – прорычал друнгарий виглы. – Эй, Донат! Проследи, чтобы мертвецов доставили в колумбарий. А вы расходитесь, граждане!

Стражники стали теснить толпу древками коротких пик. Становилось всё жарче, и воздух насыщался рыбной вонью. По счастью, говорили на ромейском языке, и Твердята ободрился, надеясь на то, что Тат, даже если услышит голоса, не сможет вполне понять их речей. Вопрос Тат оказался внезапен, словно первый удар набата. Тем более что она снова заговорила на языке ромеев.

– Что ты пообещал Лигурийцу? Какова плата за наше присутствие на его корабле?

Твердята дрогнул, обернулся, глянул в лицо половчанки, но Амирам помешал ему держать ответ, выручил. Громко топоча по доскам сходней сапогами, он поднялся на борт «Единорога».

– Зачем ты убил их? – Твердята схватился за тесак.

– Беспутные тваги шатались по гогоду, толклись возле пгавославных хгамов, плевались, богохульничали, – бурчал в ответ Амирам. – Мне уж и так досталось от стгажи. Доставил в гогод ещё одного егесиарха! Виноват! Колдуну – голову долой, а мне навсегда закгыт путь к причалам Золотого Гога!

– Зачем же ты брал его на борт? Польстился на деньги? – усмехнулся Твердята. – Колдовское искусство дает хороший доход! Волхв успел скопить, а ты стал наследником его богатств! Эх, жадный жид!

– Я не жадный! – окрысился Амирам. – Но не пгопадать же деньгам?

– Мы уходим, – отрезал Твердята. – Станем жить в городе. С ночлегом как-нибудь определимся.

– Не забыл ли ты о долге? – нащурился Амирам. – Если забыл…

– Не угрожай мне! – Твердята снова ухватился за тесак. – И не напоминай ежечасно! Ты получишь своё, когда настанет время!

Твердята собирался в спешке. Тат и Буга уже ждали его с вещами наготове. Буга прижимал к боку седло. Тат повесила через плечо перемётные сумы.

* * *

Миронег очнулся. Где-то неподалёку журчала вода. Прохладные брызги окропляли его лицо, лёгкий ветерок овевал тело. Апполинарий слышал благородную латынь. Юный мелодичный голос читал. Ему вторила нежнейшая арфа. Сладостные звуки втекали в уши Миронега, наполняя всё его существо неизъяснимым блаженством. О, гармонический гекзаметр! О, ямбический триметр! Миронег приоткрыл глаза. Над его головой простиралась густая зелень ветвей, испещрённая крупными розовыми, никогда ранее им не виданными цветами.

– Что это? – простонал Миронег. – Мне нанесли увечье, проломили голову, и я попал в рай?

Миронег снова прикрыл глаза, потому что ритм декламации и музыкального сопровождения ускорился, звуки сделались громче, и в голове черниговского уроженца забегали, заколготились навозные жуки. Миронега мутило, мучительно хотелось пить, и он снова застонал.

– Испей! – услышал он нежный шёпот. Неизвестный милосердец, легконогий и благоухающий шафраном, поднёс к его губам чашу. Миронег сделал несколько больших глотков. Вино оказалось лёгким, сухим и приятно кололо язык. Навозные жуки в голове страдальца мигом угомонились, прояснившиеся очи уставились на низко свисающие ветви, усыпанные большими розовыми цветами.

– Доводилось ли тебе видеть цветки граната? – нежный голос произносил латинские слова без единого огреха, правильно, членораздельно. Миронег приподнял голову. Так и есть, перед ним сидел его давешний златокудрый сотрапезник – прекрасный юноша, назвавшийся Галактионом. Сразу же, незамедлительно в страдающей голове Миронега возник и другой образ. Этот второй более походил на обитателя адского преддверия. Беловолосый, огромный, свирепый, он странно разозлился при упоминании князя Володаря. А имя Демьяна Твердяты и вовсе повергло его в неистовство. Миронег припомнил плотно утоптанный земляной пол и столешницу у себя над головой. Он постыдно таился от гнева беловолосого под столом! Припомнил черниговский уроженец и глумливые речи Галактиона о соперничестве между русскими витязями, претендующими на руку его сестры, и собственные, Миронеговы, многословные излияния на этот счёт. Вернее же всего он помнил главное: беловолосый демон клял, костерил русичей всячески и всех поголовно грозился извести самым зверским образом.

Миронег припомнил всё новые, препостыднейшие подробности греховного пиршества. Сначала, сопутствуемый Борщом и Возгарем, петляя и путаясь в припортовых переулках огромного города, он кое-как добрался до «Вислоухого лошака». Вошли, уселись. Корчмарь оказался не слишком-то приветлив. Для начала потребовал показать деньги. Они и показали. Подали яства. Ещё загодя, едва завидев в углу обеденной горницы большие винные бочонки, едва почуяв сногсшибательный винно-ягодный аромат, Миронег дал себе слово и нательный крест поцеловал в том, что не станет долго бражничать. Но напился он быстро. Двух кружек хватило. Но это и не важно. Всё было хорошо, пока он не утратил память. Вот и сейчас, рассматривая чудные цветы граната и принимая заботы чудесного юноши, он старался соединить разорванные на мелкие лоскуты воспоминания, чтобы снова пошить из них кафтан бытия. Невероятно большой и тяжёлый, беловолосый человек в скрипучем кожаном доспехе оказался с ними за одним столом. Миронег припомнил сбивчивые уверения Возгаря и наглые, глумливо-подозрительные речи гиганта. Помнил его слова, сказанные как бы между прочим:

– Ещё один ересиарх на нашу голову!

Помнил Миронег и то, как всё общество, бывшее, надо полагать, весьма обширным, нахваливало пищу и питьё. Достославный вкус вина до сих пор ласкал Миронегов язык. Но потом случилась досаднейшая неприятность. Но какая? Кто-то пронзительно вопил, кто-то махал руками, звенело извлечённое из ножен железо.

А потом случилось грехопаденье пострашнее прочих. Какой-то похотливый голосишко нашептал ему в уши скабрезностей. Какие-то цепкие руки хватали его за шиворот, вцеплялись в запястья. Его тащили и несли между высоких, каменных стен до тех пор, пока он не оказался под кронами дерев, вблизи фонтана. Там Миронег с ужаснувшим его самого любопытством взирал на непристойные сцены. Таковых зрелищ не видывал он в Чернигове! Совокупления рогатых и хвостатых тварей, диких и домашних, ему не единожды доводилось видеть. Да и что взять со зверья? Стыд и срам присущи лишь разумным тварям. Но люди? Да во множестве? Да таким-то образом? Где же мера бесстыдству? Он крепко смыкал веки, он закрывал лицо руками, он натягивал на лицо подол рубахи – ничего не помогло. Миронегу возжелалось ласк, его глотка исторгла звуки разной степени пронзительности. На зов явилась дева. Не совсем нагая и не шибко красивая, да и прихрамывала она, пожалуй, но зато улыбалась призывно. Впрочем, и с улыбкой случилась незадача – во рту у прелестницы не хватало пары зубов. Но зато как она танцевала! Как взвивались и опадали её расшитые цветами одежды! Как колыхались её огромные груди!

– Ишь, выглядывают, будто притаившиеся тати! А ну, подай-ка их сюда! – звал Миронег и тянул к прелестнице руки.

А она лепетала что-то на неизвестном черниговскому уроженцу языке. Она пела:

– Ла-ла-ла.

– Бери меня, – стонал Миронег. – Я готов для совокупления. Воссядь сверху! Я видел при входе на стенах картины сладострастия и мне восхотелось изведать… Хоть раз возопить в сладостном упоении, и тогда я вознесусь к вершинам блаженства!

Но дева ускользала, требовала денег, и далее мимолетных прикосновений дело не шло. Она танцевала, она пела, она расточала улыбки, она щедро делилась самыми сокровенными тайнами своего тела. Косматая голова Миронега шла кругом. По вздыбленной бороде текла пенная слюна. Он тянул в чаровнице трепетные длани, но та щебетала о каких-то монетах, требовала мзды. Обещала показать чарующие картины, призвать подружек, и он дал ей пару монет, и она позвала, и подружки явились. Обнажённые девы кружились в дивном хороводе. Их прекрасные лица искажались гримасами сладостной муки. Миронегу уже доводилось видеть всё это. Но где? Когда? Не в корчме ли? Не может быть! Не на уличных стенах, хотя многие дома в городе Константина были украшены изящными фресками и барельефами. Конечно! Он видел сцены совокуплений при входе в сие чудесное заведение. Ах, чего там только не было! Вернее, кого. Женщины зрелых форм и тонкие девицы, бородатые мужи и гладкокожие юнцы, полуодетые и обнаженные совершали соития в самых невиданных позах, порой сбиваясь в многочисленные группы, а одна невероятной красоты и нежности, долговолосая и хрупкая на вид дева совокуплялась с крупным, круторогим козлищем. Особенно же поразили и привлекли внимание Миронега странные сцены сражений. Долго старался черниговский уроженец утолить смятённое любопытство, рассматривая гладиаторские бои совершенно обнажённых противников мужского пола. Даровитый живописец изобразил мужей в состоянии крайнего обоюдного возбуждения, но безоружных, лишённых лат и верховых лошадей. При этом один противник неизменно повергал другого наземь, но дальше происходило что-то странное и недоступное разумению!

Миронег то ли спал, то ли грезил. Блаженная расслабленность накрыла его тело. Девы испарились, все, кроме одной. Да и та будто дремала. Явился угодливый служитель. Ныне, спустя несколько часов после созерцания картин и получив малую толику исполинского наслаждения, Миронег надеялся на большее. Он обратился к танцовщице.

– Раздевайся! – потребовала та.

Миронег поспешно избавился от туники и штанов. Непослушная одежда не давалась в руки, цеплялась за ухо, мешала кинуться в объятия.

Девица хмыкнула и, задрав демонстративно подол, принялась мочиться прямо в пустую чашу Миронега.

Затем она повлекла черниговского уроженца по крытой галерее, вдоль причудливо изукрашенных колон в соседний зал. Миронег поначалу не на шутку перетрухал, услышав жалостливые, многоголосые стоны, доносившиеся откуда-то изнутри помещения.

– Не чистилище ли это? – Миронег судорожно перекрестился.

Девица захохотала и подтолкнула его вперед. Там, в богато расписанных сосудах росли чудесные кусты, усыпанные сиреневыми цветами. Там, за пеленой занавесок, среди пышных соцветий происходила странная, шумливая возня. Ежели кого-то задумали подвергнуть пытке, то зачем избирать для столь мучительных ритуалов такое уютное место? Миронег, чуя неясную пока опасность, крался меж усыпанных цветами ветвей… и опять, по своему обыкновению, оказался неловок – запутался ногой в крае тонкой занавеси, закрывавшей широкое ложе, одно из многих здесь.

Освободившись наконец от прилипчивой ткани, Миронег хотел было идти дальше, увлекаемый подругой. Но вдруг зрелище странного, жгучего, постыдного греха – более изысканного, чем обычное блудодейство – обратило его, подобно жене Лота, в соляной столп, но не вполне лишило жизни.

На ложе, которое случайно открылось Миренегову взору, лежало два тела. Одно огромное, белокожее, мощное, густо поросшее толстым рыжеватым волосом, а другое покрытое нежным загаром, узкое, гибкое, как у ящерицы, и такое же блестящее. Они лежали неподвижно на шёлковых простынях, сжимая друг друга в объятиях после утех, только что завершённых. Миронег запоздало узнал этих двух лежащих – беловолосого рыцаря и Галактиона.

– Ты кто? – вяло спросил беловолосый, скользнув по нему бессмысленным взором. – Местный раб для развлечений? Что-то больно непригляден. Не вшив ли? Надо выговорить хозяину… что за непотребство! Что застыл? Пшёл вон!

Осознание собственной наготы оказалось внезапным, как удар бича. Миронег истошно завопил, прикрывая срам трясущимися руками. Повинуясь внезапному порыву, выдернул из смятого ложа простынь, замотался в неё, будто в тогу.

– Ах, вот оно что! – выдохнул Миронег. – Содомский грех! А ты-то! Намедни поносил русичей, а сам-то оказался содомит!

Его трясло пуще прежнего. И тут он разом вспомнил всё. Все обрывки сложились в единый путь скоропалительного падения в преисподнюю блуда. Златокудрый юноша, называвшийся Галактионом, встретил их в «Вислоухом лошаке». Он сам подсел за их стол. Он сам – первый! – завёл странное толковище с Борщом, предложив тому незамедлительно отправиться на обозрение живописных картин необычайной красоты. Возгарь и Борщ поначалу отнекивались, с опаской поглядывали на красивого ромея. Но когда тот кинул на столешницу увесистый кошель – мигом согласились. Воодушевившийся Галактион заказал корчмарю ещё вина и снеди, а когда колдуны насытились до сонной одури, приступил к делу. Оказалось, что Галактиону чрезвычайно приглянусь амулеты волхва, и он желал их купить. Торговались яростно. Дело едва не дошло до драки. Но в этом месте в головушке Миронега снова начинался беспорядок. Что произошло раньше: явление беловолосого, скрипучего гиганта, который совершенно безвозмездно сдернул с кадыкастой шеи Возгаря его колдовские атрибуты, или беспорядочная драка, сопровождавшая визгом и бранью? Миронег помнил твёрдо: в бороду волхва вцепился именно Галактион. Именно юноша пинал падшего на пол Борща, именно он, захлебываясь рыданиями, ябедничал скрипучему рыцарю на незадачливых гадателей. А теперь тот самый рыцарь – обнаженный, усталый, без доспеха, нагой – смотрит на него в странном озлоблении.

– Зачем ты тут? – Галактион тяжело дышал. – Желаешь присоединиться? Милости прошу!

– Я убью тебя, – возопил беловолосый, хватая Галактиона за горло. – Сверну шею блудодею! Молись!

Галактион обмяк в его руках. Миронегу почудилось, будто юноша уже мёртв.

– Не смей покушаться на моё мясо! – возрычал рыцарь. – Это сын Фомы Агаллиана, а я – его лучший друг!

– Я – мясо! – простонал Галактион. – Хочу быть мясом! Сожри меня, Лауновех!

Беловолосый рыцарь оскалился, мускулы на его спине и плечах вздулись. По ногам Миронега побежала теплая водичка. Что делать? Кинуться на помощь? Юноша ещё так молод и, хоть он и содомит, заслуживает лучшей участи. И Миронег прыгнул. Он ожидал чувствительного удара животом и рёбрами, а может быть, и головой, но этого почему-то не последовало. Напротив, Миронега закрутило в воздухе. Неведомая сила отбросила его назад. Ветки кустов затрещали, седалище пронзила боль от острых веток. Он слышал глухое рычание рыцаря. Тот бранился на неведомом Миронегу языке. Галактион молчал. Через мгновение страшные удары посыпались на Миронега. Казалось, что гигантский молот пытается заколотить его в цветочный горшок. Неужто кто-то вообразил, будто черниговский уроженец способен пустить корни и в конце концов расцвести? Последний, страшный, удар лишил Миронега чувств.

* * *

Тат не задавала вопросов. Она покорно следовала за ним, но под своды Святой Ирины заходить не стала, встала в сторонке на паперти, смешалась с толпой паломников. Твердята знал: она умела быть незаметной и даже вовсе невидимой, если того требовали обстоятельства.

Новгородец встал неподалеку от входа, там, где в мраморную чашу изливалась прозрачная струйка воды. Люди тихо, стараясь не шлёпать сандалиями, подходили к этому месту, подставляли ладони под прохладную струю. Здесь, в нартексе, царил полумрак, а внутри горели мириады свечей. Подобно светлякам, ни разгоняли сумрак, возносили своё колеблющееся сияние, вверх, к куполу, где оно сливалось с солнечными лучами.

Твердята знал: Елена, приходя в Святую Ирину, всегда останавливается у родника. Сколько раз он видел, как она опускала нежные пальцы в эти струи, как прикасалась потом ими к щекам, как прозрачные капли искрились на нежной коже, подобно бриллиантам. Её волосы, её улыбка, её запахи царили в этом месте. Твердята подпирал плечом тёплые камни. В спину ему из распахнутых ворот храма засвечивало солнышко, и он рассматривал собственную тень. Нет, он не состарился, не огрузнел и не иссох. Тень обозначала очертания его тела, оставляя скрытым лицо. Сколько же раз он стоял вот так же при входе, у двери нартекса, дожидаясь, пока его невеста обойдёт храм, поставит перед каждым ликом зажжённую свечу и вернётся к нему, преисполненная умиротворения. Тогда он увидит рядом со своими и её легкие, почти призрачные очертания.

Тёмные силуэты двигались мимо него по полу, возникали и исчезали. Шуршали едва слышные голоса – в стенах храма голоса звучали тише, беседы угасали, мужчины обнажали головы, женщины плотнее кутались в накидки. Когда кто-то останавливался рядом с чашей, Твердята отворачивался, избегая встречаться взглядом.

Он действительно надеется встретить Елену? Да разве не намеревался он в ближайшие же дни навестить её семью? Или он боялся показать свое уродство и прискорбную бедность? Гордый Фома Агаллиан! С каким надменным презрением встретил бы он несостоявшегося жениха! А Елена? Она добра, она пожалела бы новгородца, подала милостыню, приласкала. То ли от яркого уличного света, то ли от досадной жалостливости к себе, горемычному, глаза Демьяна увлажнились, молитва запросилась наружу, вырвалась, взлетела к куполу храма. Ах, если б можно было ещё хоть один раз увидеть Елену! Пусть тайком. Нет! Ещё одна мольба: не только увидеть – словечком перемолвиться. Одним только словом. А вдруг да она ждёт? А вдруг да не послушает гордого отца? Пустые мечтания! Напрасная мольба!

По храмовой площади сновали люди. Пешие и верховые, в повозках и крытых шелками носилках. Вот восемь смуглявых молодцев, подобранных, будто рысаки, – в масть, остановились перед ступенями паперти. Шёлковые занавески распахнулись, слуга протянул жилистую руку, помогая матроне сойти на тёплые камни. Почему Твердята задержал на ней взгляд? Чем привлекла его внимание именно эта женщина?

Матрона, сошедшая с носилок, взбежала на паперть, склонилась в низком поклоне перед Спасом Нерукотворным, плотное покрывало слегка приоткрыло её голову. Солнышко блеснуло в золоте волос. Нежная рука поправила покрывало. Елена! Боль внезапного узнавания пронзила Твердяту. Он судорожно ухватился за лицо. Ладонь скользнула по спасительному шёлку платка.

– Вы звали меня? – её серые глаза уставились на него в неподдельном изумлении. – Вы окликнули меня по имени? Кто вы?

– Нет, – прохрипел Твердята. – Я просто…

– Вы русич?

– Нет…

– Но вы говорите на их языке. И я на нём говорю. И вы понимаете меня! Значит…

Вопросы её разили, подобно метко пущенным стрелам. Мало этого, она подошла совсем близко, оглушила ароматом благовоний. Она схватила его за руку, сжала нескромным, недевичьим жестом потянула его к себе.

– Рука холодна! Что с вами? Вы больны? Вы не из Новгорода? Демьян Твердята знаком вам? Я его невеста…

Любовь, надежда, вера, тоска, преданность, горечь утраты и почему-то стыд – всё прочел он в её чертах. Твердята подался назад, когда она потянула руку к его лицу. Пожелала снять платок?

– Не стоит, Елена, – Демьян перехватил её руку. – Я не так красив, как раньше. Вот стою тут, убогий, в надежде тебя ещё раз увидеть. Святая Великомученица Ирина смилостивилась надо мной. Ты пришла.

– Пойдём же! – она снова схватила его за руку, потянула. – Здесь не место… мы не можем…

Он вырвал руку.

– Почему? – она испугалась. – Почему ты не хочешь идти? Ты плачешь? Нет, ты болен! Я уверена в этом! Я стану тебя лечить! Я стану…

Она внезапно запнулась, словно наткнулась на невидимую преграду, отняла руки, спрятал их под накидку, опустила глаза.

– Ты помолвлена с другим…

– Тебе известно?

– Это первая из новостей, которую я услышал на царьградском берегу…

– Ты что-то задумал? Месть? Зачем прячешь лицо? Дай хоть раз полюбоваться, дай последний раз поцеловать…

– Дочка патрикия, княжеская невеста станет целоваться с бродягой на церковной паперти? В уме ли ты, Елена?

– Один только раз! – её серые глаза потемнели, затуманились слезами.

– Только не плачь! – он пошатнулся.

Но Елена оказалась непослушной. Слезинки сорвались с пышных ресниц, одна, догоняя другую, покатились по щекам.

Забыв обо всём, Твердята сорвал с лица платок. Он ловил её слезинки на синий шёлк, он снимал их обезображенными губами. Тепло и трепет её тела, всё ещё скрытого плотными шелками, лишали его остатков разума.

* * *

Тат внимательно поглядывала по сторонам. Красивые люди живут в этом городе, нарядные, улыбчивые, чистые. Чрезмерно озабоченные, пожалуй, но нет в их лицах вороватой настороженности и заносчивой дерзости тоже нет. На золотые купола оглядываются с неподдельным почтением. Набожны, но и веротерпимы, потому и саму Тат, и Бугу – явных чужаков – обходят стороной без брезгливого замешательства, без страха. Много их вокруг, тех, что именуют себя ромеями – переговариваются, снуют, работящие, добросовестные. Вот говорливые иудеи с их седыми куделями, с их быстро увядающими, чуть неряшливыми жёнами. Вот могучие славяне в расшитых, опушённых мехом безрукавках, вот резкие, правильные лица греков. Тат всех распознала – Твердята рассказывал ей о них. А вот и прекрасные матроны-гречанки в чудесных нарядах, с золотыми обручами в волосах. За каждой следует процессия из слуг и непременная старая нянька в числе прочих. Тат плотнее запахнулась в шаль. Вот одна из них, сморщенная, вычерненная годами и солнцем, злоглазая, смотрит неотрывно на Деяна так, словно жаждет поджечь на нём одежду. А тот-то обнажился, с золотоволосой девицей ласкается. Оба плачут, не скрываясь. А народ мимо течёт. В дом Бога заходят, плечами их толкая. Выходят на улицу, поглядывая с любопытством, словно и не творили только что молитв, не испрашивали благодати. Колос стоит смирно. Заднюю ногу приподнял, словно утомился. Трётся щекой о её плечо, за узду не тянет. Послушный пока.

Тат вытащила из торока небольшой, обтянутый кожей барабан. Протянула его сыну. Повелела властно на языке родного племени:

– Стучи! Да не зевай по сторонам, не то Деяну – смерть!

Буга выждал несколько мгновений, пока мать не запела, и поддержал её песнь. Голоса женщины и барабана сливались, переплетались, стелились по тёплым камням, обволакивая стены храма и мостовую. Злоглазой, босой старухе вдруг сделались нестерпимо горячи гладко отёсанные камни, и она убралась под сень шёлкового покрывала, на подушки разбросанные по сиденьям носилок. Ветер над Боспором расшалился, ускорил бег пузатых облаков, и те пролились на площадь внезапным ливнем. В единый миг шаль на плечах Тат напиталась влагой, сделавшись неудобной и тяжёлой. Ливень разогнал лоточников и зевак. Задумчивые прихожане толпились на паперти, не решаясь выйти под ливень. Они всё плотнее обступали золотоволосую деву и Деяна. Тат пела всё громче. Грохот барабана вторил ей, и Деян наконец услышал её пение, опамятовал, прикрыл влажным платком лицо, принялся озираться и встретился с Тат взглядом.

– Мне пора, – сказали его губы. – Я должен покинуть тебя. Я отпускаю тебя. Будь счастлива со своим женихом.

– Он князь, – отвечали губы девы.

Тат запела громче. Голос её превратился в крик. Так кричат мечущиеся над водой чайки. Так поют волны, ударяющиеся о прибрежные скалы. В их пении нет стройности, но она приносит покой, дарует свободу от тяжких дум, освобождает от гнева.

– Мне безразлично, кто он, – проговорил Деян. – Будь счастлива и вспоминай меня нечасто.

Он снова глянул на Тат, он спустился по ступеням паперти, он пошёл, преодолевая упругие струи, а дева смотрела ему вслед. Вот её скрыла толпа. Вот умолк барабан Буги. Вот и песня Тат умолкла. Вот Деян стоит рядом с ней, но в глазах его пустота.

– Ты знаешь, воительница, – едва слышно произносит он. – Я сейчас встретил мою Елену. Сам Господь привел её ко мне…

– И что?

– Она всё ещё любит меня…

– У греков нет любви.

– Она не заметила моих увечий…

– Нельзя заметить то, чего нет. Ты излечился, Деян.

* * *

Они нашли пристанище в домике, неподалёку от церкви Святых апостолов, небольшой, крытой черепицей, ухоженной хоромине в окружении персиковых и гранатовых дерев. Хозяйка дома, Дросида, вдова тетрарха, издавна знавшая Твердяту, поначалу не пожелала пустить его, но, очарованная пением Тат, сжалилась, дала кров путникам, а верблюдице и Колосу – место в стойле. Бугу снарядили для работы в саду и конюшне, Тат отправилась на кухню, Олега не стали сажать на цепь. Старый пёс так полюбился больной хозяйской дочери, за один лишь день так привязался, что повсюду неотступно следовал за ней. Жёлтые глаза степного охотника с пристальным вниманием осматривали каждого, кто подступался к робкой Флоре. Пёс принимал пищу с её рук, спал у входа в её покои и покидал пределы поместья лишь по неведомой, редкой и самой неотложной собачьей нужде.

– Давно живу одна, – лепетала Дросида без малейшего трепета, поглядывая на обезображенное лицо Твердяты. – Бывает страшно. Видишь сам: челядь моя немногочисленна. Я сама, да увечная дочь моя, Флора… Ты ведь помнишь её? Конюх-болгарин стар, как ветхозаветное предание. На рынок ходим сами, сами готовим пищу. Пустила бы жильцов, да боязно. Тебя я знаю и потому…

Она подняла на Твердяту серые ясные, как у юной девушки, глаза, вздохнула и заговорила вновь:

– Я вижу – ты в беде, судьба переменилась к тебе. Но, может быть, и это к добру, раз ты вспомнил о нашем старом знакомстве. Мне нужен защитник. Тебе – кров и семья.

– В городе Константина неспокойно? – равнодушно спросил Твердята. – Есть повод для опасений? Ты – вдова слуги императора, пусть и свергнутого. Ты – состоятельная матрона. Чего тебе бояться?

– После смерти мужа мы стеснены. Я часто бываю в доме старых друзей… Помогаю ткачихам и златошвеям. Ты же знаешь – я большая мастерица по этой части. Взамен получаю немного денег и защиту… Что с тобой? Ты болен?

Твердята сделал над собой усилие, поднял руку, погладил Дросиду по седеющим кудрям. Ободрённая его лаской, вдовеющая матрона продолжала:

– …патрикий Агаллиан – добрейший из людей, честнейший, – она пристально всматривалась в него, переводя пытливый взор с лица на руки.

Твердята, из последних сил подавляя дрожь в руках, благодарил Деву Богородицу за то, что его изуродованное лицо имеет всегда одинаковое выражение задумчивой скорби. Ни смятение, ни радость не приживаются на нём. Только глаза и руки… Эх, не выдали бы! Из сада слышался лёгкий перестук. Это Буга небольшим деревянным молоточкам дробил целебные коренья, которые умел находить повсюду. Даже здесь, в небольшом садике, в черте стен самого большого из городов ойкумены, он нашел применение своему дарованию.

– …его дочь, Елена – ты ведь знал и её – собирается замуж. Сыскался жених из русичей…

– Пощади! – прохрипел Твердята. – Разве ты забыла?

Перестук молоточков стал звучнее, он набатным гулом повис над садиком. Лепестки цветущего персика посыпались на головы Демьяна и Дросиды.

– Нет! Потому и завела разговор! Этот человек – знатного рода. Потомок вашего князя. Он принёс в Константинополь весть о том, что ты пал в стычке с половцами неподалёку от вашего города… название… Прости, Демьян, но ваша речь слишком сложна для меня…

«Тат, тат, тат», – гудел набат.

– Какая разница, под стенами какого из городов я пал, если я жив и стою здесь перед тобой?! – взревел Твердята, хватаясь за тесак. – Я жив! Жив!

Дросида смотрела на него, не отводя глаз. Слова, готовые уже сорваться с её уст, замерли.

Гул набата обратился в желёзный лязг и грохот. Дощатая, обитая кованым железом садовая калитка сотрясалась под ударами. Литой засов подпрыгивал. Твердяте подумалось, будто кто-то ударяется в неё с разбега. Если тать, то почему не лезет тайно через стену? Или это блаженный сирота, внезапно ополоумевший подвижник? Таких немало толпится на паперти Святых апостолов. Эпарх Константинополя их не одобряет, но и не велит городской страже обижать, щадит.

– Уверовал, что голова смертного способна проломить доски толщиной в два пальца?! – прорычал Твердята.

Он отбросил в сторону тесак, не желая даже случайно ранить убогого, и распахнул калитку.

Амирам ввалился в садик вдовы с разбегу. Так разлетелся, что шапка с чудным пером упорхнула с его головы.

– Собигайся выгучать Капусту! – «каркнул» корабельщик без предисловий.

– Миронега? – переспросил Твердята. – Мне нет до него дела! Надоел, набожный пустобрёх. Да и откуда выручать-то? Неужто в молитвенном упоении снёс софийский амвон? А ты хорош! Вламываешься в дом почтенной матроны! Пугаешь вдову!

Амирам покосился на стоявшую тут же Дросиду. Вдова, впрочем, не выглядела напуганной. Она так заинтересованно рассматривала кормчего, будто приценивалась.

– Газве ищешь нового мужа, достопочтенная? – оскалился Амирам. – Как полагаешь, гожусь ли?

– Ты говоришь на языке ромеев с мерзким заморским акцентом, – фыркнула Дросида. – Ты иноверец, да к тому же жидовин. И кто знает? – может статься, разбойник!

Из сада и с хозяйственного двора приплелись немногочисленные домочадцы: кривобокая, вечно недомогающая дочь хозяйки, седоусый конюх, его жена-кухарка. Тат и Буга в числе прочих. Притрусил и Олег. Пёс глянул на корабельщика, принюхался и удалился первый с полным равнодушием.

– Капуста увяз в вертепе газвгата, – буркнул Амирам, помещая головной убор на положенное ему место. Он скривился, стараясь вовсе не смотреть на Дросиду.

– Туда ему и дорога, – отмахнулся Твердята.

– Богодач застгял в банях. Танец осы. Женщины, юноши, сполиарий!

– Он мёртв?

– Кто знает…

Твердята тяжело вздохнул, припомнив данное князю Владимиру слово, поднял с земли тесак, перепоясался ножнами, повязал на лицо синий платок дочерей Тат.

– Его зовут Виолиодар Ростислав! – почти крикнула им в спины Дросида.

Твердята дрогнул, но не обернулся. Калитка с громким стуком затворилась.

– Сдается мне, почтенная Дгосида к тебе негавнодушна! – оскалился Амирам. – Я и нехгисть, и газбойник, и говог у меня не тот. А твоя-то гожа, хоть и покогежина, но зато могучи плечи и спина! Ты и нищим ей сгодишься!

Амирам громко хохотал и по добру же! Ведь Твердята так сомкнул челюсти, словно силился стереть уцелевшие в степной схватке зубы до корней.

* * *

Они вошли под гулкие своды. Над их головами вознесся искрящийся лазурью купол. Их ноги попирали гладко отполированные плиты. С настенных мозаик смотрели всё те же равнодушные лица. Твердята мельком глянул на картины спонтанных соитий, так воодушевивших Миронега, украдкой перекрестился и отвел глаза.

– У греков нет любви, – тихо повторил он слова Тат.

В термах царило безлюдье, обычное для утренних часов, перед наступлением полудня. Молчаливые служители едва различимыми тенями сновали повсюду, уничтожая следы еженощного гульбища. Амирам уверенно двигался вперед, туда, где между створок распахнутых ворот искрилась изумрудная зелень.

– Зачем мы здесь? – вопрос Твердяты на все лады пропело насмешливое эхо, притаившееся под высокими, мраморными сводами.

Ответом ему стало внезапное появление вооружённых людей, облачённых в блестящие кирасы и пернатые шлемы. Они бродили по саду, раздвигая цветущие ветки навершиями пик, заглядывали под каждый куст, будто разыскивали кого-то. Вояки тихо переговаривались между собой на варяжском наречии. Твердята приостановился, прислушался. На него тотчас же уставились несколько пар голубоватых, настороженных глаз. Варяги в своих пернатых шлемах казались все на одно лицо, будто цыплята из одного выводка.

– Тих хту? – спросил один из них, отчаянно коверкая язык ромеев. – Зчиэм ниэ видна лиц? Оруж?

Амирам отозвался ему на языке франков. После короткой перепалки они разошлись, взаимно затерялись в цветущем саду.

– Это стгажа Негеуса, – пояснил Амирам. – Этой ночью в импегаторских тегмах убили сына патгикия Агаллиана. Ищут виновных. Я-то всегда считал пготский газвагат дегом вполне безопасным. Эти католики утвергждают, будто Галактиона убил гусич. Убийца скгылся где-то в тегмах. Он здесь. Не Капуста ли это?

– Они могли обознаться, – отозвался Твердята.

– Утгом, на пгистани я встретил гыцаря Лауновеха. Он спгавлялся о русичах, пгибывавших в Константинополь по могю.

– Лауновех – нанят эпархом в помощь друнгарию виглы? – рассеянно спросил Твердята.

Амирам говорил, не переставая двигаться между деревьями, ни разу не обернулся на новгородца. Он так уверенно шёл по саду, словно точно знал, где искать Миронега. Они вошли под своды длинной галереи. Справа от них, через распахнутые двери был виден огромный аквариум, со всех сторон окружённый альковами. Оттуда доносились тихий плеск воды, храп и сонная возня. Амирам прошёл через двери.

Смиренный прислужник встретил их поклоном.

– Пиршество завершилось с рассветом, достопочтенные, – доложил он, искоса поглядывая на Амирамовы ножны. – Но гости слишком утомлены, чтобы разойтись по домам. Я готов помочь в ваших розысках. Вы чьи…

Он немного помедлил, словно смутился.

– …вы чьи слуги будете? Какого дома?

Амирам отстранил его ножнами и прошёл к аквариуму.

– Эй, Капуста! Где ты? – позвал он.

Они ходили взад и вперед вдоль бассейна, перешагивая через лежавших вповалку людей. Эх, и странными же казались некоторые из них видавшему виды новгородцу! Иной раз он наклонялся, дабы получше рассмотреть завлекательные прелести юной на вид девы. Откинул на сторону пышные, увитые свежими цветами волосы, перевернул на спину бездыханное тело и отпрянул, фыркнул зло, брезгливо, узрев мужеские гениталии. Другой раз снова ошибся, но по-иному. Хотел было огреть стриженного, в лицедейские латы ряженного паяца с белёной рожей, но вовремя одумался. Паяц при ближнем рассмотрении оказался девушкой-подростом, омерзительно пьяной с наглыми, смеющимися глазами и трогательно юным, персиковым румянцем на ланитах. Твердята припомнил суровый лик черниговского князя, его слова о пресловутой святости Апполинария Миронега и ему вдруг впервые после памятного боя в степи стало весело.

– Эх, греховные дела творятся в Царьграде! – приговаривал новгородец. – Не всякий раз наверняка бабу от мужика отличишь. Посмотри, Амирам, на вид юная жена. Волос долог, завит. Голова венком украшена, на запястьях браслеты, на ступнях – босовики, шёлком крытые, а спереди – срам оголённый. Тьфу! Так и отсёк бы!

– Отсеки! – отозвался Амирам. – Оскопление не пготивогечит византийским обычаям. В году шесть тысяч триста шестидесятом импегатогом Михаилом тгетьим-пьяницей было подвегнуто скоплению тгидцать вельмож по одному только подозгению в заговоре. И это было благо, потому что их не ослепили и не сняли с голов волосы вместе с кожей!

– Правду говорят – плохи дела в Византии! И не в том беда, что магометане на берегу Боспора костры жгут. В том беда, что слишком многие перестали Божьего гнева страшиться!

Твердята занёс над спящим обнажённый тесак.

– Вот и счастье настало! Настоящее, незамутнённое греховными страстями счастье! – в хриплом, надсадном дребезжании чужой, греческой речи Твердята услышал родные интонации.

– Капуста, ты ли? – позвал он, опуская тесак. – Где ты, старый греховодник? Знать, не хватило черниговской святости для противостояния царьградским соблазнам?

– Тут я! – Миронег заговорил на языке русичей. – Тут, погребён под телами спящих дев.

Тверядята пошёл на голос и вскоре под цветущим кустом граната обнаружил разомлевшего Миронега. На бледном челе черниговского уроженца алели губы. Борода слиплась от сладкого вина. На обнажённом теле багровели многочисленные следы поцелуев, вкупе с красными, кровоточащими рубцами, по-видимому, нанесенными ударами бича. Вокруг Миронега разлеглись несколько женщин. Пользуясь случаем, Твердята без стыда рассматривал их богатые прелести. На сотрапезницах Миронега не было надето ничего, кроме блестящих украшений. Закатные лучи резвились в гранях самоцветных каменьев, оправленных в червонное золото. Впрочем, и каменья, и золото при ближайшем рассмотрении оказались стеклом и медью.

– Экое изобилие! – проговорил Твердята. – Экий ты, Капуста, счастливый человече! Подымайся, друг!

И Миронег восстал. Твердята хохоча рассматривал его выпяченный, поросший седеющим волосом живот, на его грудь, багровевшую следами многочисленных и страстных любовных ласк, на его висевшее капустным листом ухо и нетрезвое, измятое лицо. Миронег оказался совершенно наг, но, словно не подозревая об этом, смело направился к выходу из бань.

– Эй, постой, Капуста! – Твердята и не думал понижать голоса. Он рыскал среди лежавших вповалку тел, разыскивая Миронегову одежду. Девы и юноши пробуждались, нисколько не стыдясь своей наготы и разнузданности поз, взирали на пришельцев, на Твердятин тесак, на Амирамов меч, для которого по прибытии в столичный город сыскались добротные ножны.

Амирам оказался проворнее Твердяты. Распинал подкованными сапогами ослабевшие от блуда тела, разгрёб груду тряпья. Отфыркиваясь и сплевывая застойный смрад благовоний, корабельщик выбрал златотканое длинное одеяние, украшенное опаловыми пуговицами с вычурной окантовкой. Амирам скомкал одёжу, швырнул её в спину уходящему Миронегу, сопроводив витиеватым проклятием. Миронег поспешно, словно опамятовав, натянул тунику. Краска стыда наконец-то залила его лицо.

– А сапоги? В Царьграде камни горячи, пятки обожгу, да и без порток не привык расхаживати… – бормотал Миронег на языке русичей, но Амирам, по своему обыкновению, сделал вид, будто не понимает его.

– Я не ромей, чтобы эдак вот, с голыми ногами, по царьградским улицам ходить… – настаивал Миронег.

Изгвазданные, пахнущие испражнениями штаны полетели ему в грудь. Лицо Амирама исказила гримаса брезгливости. Он катал во рту тугой ком слюны, выискивая место, куда сплюнуть, и не находил. Весь пол у него под ногами оказался устлан истомлёнными от разврата телами. Наконец корабельщик подошел к фонтану, ополоснул лицо, прополоскал рот и сплюнул прямо в мраморную, наполненную чистейшей влагой чашу.

Новгородец возвышался над ним, будто статуя языческого божества, но тесак из ножен не извлекал.

– Зачем ты привел меня сюда? – прошипел Твердята. – Мне известно легкомыслие Миронега. Но я не в ответе за него! Говори: зачем?

– Пока ты наслаждался обществом вдовы, в Константинополе твогились нехогошие дела, – Амирам распрямился. – Пойдём!

Лигуриец шествовал по мраморным полам терм, оглашая своды громким стуком подошв. Время от времени он пинал сонные тела, пропуская через зубы площадную брань. Твердята торопился следом. Что за вонь наполняет это место? Наверное, так пахнет разврат. Твердяте нестерпимо хотелось пить. Он подобрал валявшийся без призора латунный сосуд, украшенный изящной чеканкой, наполнил его водой, напился. Миронег куда-то запропал. Нешто решил продолжить ночные забавы? Широкий, с трёх сторон окружённый галереями двор терм тонул в утренней прохладе. Тени прислужников неслышно двигались в полумраке портиков. Казалось, никто не обращает внимания на вооружённых пришельцев.

Наконец они миновали кованые, украшенные изящной вязью ворота и вышли на улицу. Солнце стояло в зените, тени вовсе исчезли, а пыль у них под ногами сделалась так горяча, что жгла через подметку. Они обнаружили Миронега мирно дремлющим под кустом сиреневой гортензии. Вокруг него стояли латники в пернатых шлемах, вооруженные пиками – варяги.

– Тгое с пиками, остальные – с мечами. Всего пятнадцать, – прошептал Амирам. – Я удаляюсь, купец. Счастливой стычки.

– Я не намерен… – начал было Твердята.

Договорить ему не дал громкий вопль Миронега. Один из латников ткнул черниговского уроженца пикой.

– Я не убивал! – возопил Миронег.

Тогда другой рыцарь огрел его по хребту. Бил вполсилы, плашмя.

– Я не убивал! Невиновен! – твердил перепуганный Апполинарий на всех известных ему языках.

– Оставьте его! – рыкнул Твердята. – Это… черниговский уроженец, блаженный человек. Он прибыл в город Константина, чтобы изучать богословие.

Лязгающий гогот был ему ответом. Дружинники тряслись, их щербатые пасти извергали утробный клёкот. Ременная сбруя брони поскрипывала, перья на шлемах сотрясались.

– Кто ты, отважный недоумок? – Лауновех выступил из-за спин товарищей.

На нём не было брони, лишь короткая, обшитая кожей куртка. Рыцарь отчаянно потел. Влага струилась по его багровому лбу, но глаза оставались холодны. Странное оружие держал он в руках – короткое, изогнутое на манер половецкой сабли лезвие, на простой, обмотанной кожаными ремешками рукояти.

Молниеносный взмах клинка – и платок дочерей Тат синими бабочками слетел под ноги воинов.

– Кто ты?! – взревел Лауновех. – Подданный черниговского кагана или ромей?

– Это Демьян Твердята, новгородец, – еле слышно пролепетал Миронег.

– Твердята? – Лауновех словно натолкнулся на невидимую преграду. – Демиан? Жив?!

– Он в отчаянии, – пояснил Миронег. – Утратив имущество, он ищет отмщения и… покровительствует мне…

Твердята не дал ему договорить, метко бросив в голову черниговского уроженца пустой латунный сосуд. Лезвие тесака выползло из ножен, но лишь наполовину.

– Постой! – Лауновех бестрепетно расстался с оружием, небрежно бросив его в пыль. – Каган Володарь принёс нам весть о твоей гибели.

– Знаю…

– Каган Володарь готов утешить дочь патрикия Агаллиана в её девичьих скорбях.

– Зна… – дыхание Твердяты занялось.

– Жестоко тебя покорежила судьба, – Лауновех смотрел на него с нескрываемым сочувствием.

Варяжская дружина попритихла, опустила пики, попрятала клинки в ножны.

– Дозвольте теперь нам уйти, – Миронег молитвенно сложил трясущиеся руки. – При первой же возможности мы покинем Царьград. Я повинен лишь в тлетворном блуде, но…

Миронег внезапно умолк, даже прикрыл глаза, надеясь спрятаться от холодных глаз беловолосого рыцаря.

Лауновех размышлял. Он мгновенно оценил вооружение противника. Убить Твердяту не составит труда. А приятеля его, бестолкового блудодея, представить на суд эпарха за убийство родовитого юноши. Но что пользы в этом ему, Лауновеху? Новгородец готов умереть, бородатый дурень не сумеет защититься и будет казнён. Князь Володарь поселится в опочивальне прекрасной Елены, заменит Агаллиану убитого сына, наплодит детишек.

– По старой дружбе я дам тебе уйти, – тихо молвил Лауновех. – Но при условии: забирай плебея, заткни бородищей его болтливый рот. Уйми его наивную похоть.

Он подал знак дружине, и латники послушно отступили в короткую тень портика.

– Беги же, Твердята! – оскалился Лауновех.

Он впервые заговорил с новгородцем на малопонятном для Миронега наречии латинян.

– Миронег уйдёт со мной, – ответил Твердята на языке ромеев.

– Твой спутник, бестолковый шалопай, перебрал вина. Но это малый грех для настоящего мужа. Всю ночь в императорских термах он беспорядочно совокуплялся. Но и это не беда. Он поддался чарам Галактиона. Он вступил в соитие с юношей. Разве для христианина нет большего греха, нежели грех содомский?

Твердята молча сплюнул.

– Может быть, он свернул юноше шею, дабы скрыть собственное грехопадение?

– Он невиновен. Дурость – не грех. Убийство беззащитного – грех неискупимый. Миронег не мог убить! – отрезал Твердята.

– Хорошо. Бегите оба, – Лауновех снова перешёл на греческий язык. – У вас есть время, чтобы покинуть город.

– Ты станешь покрывать преступление Миронега? Солжёшь Агаллиану? Солжёшь друнгарию виглы?

– Фома Агаллиан погружён в скорбь. До окончания погребальных обрядов он не станет говорить со мной. Достопочтенному Нереусу надо представить на суд эпарха виновного, и виновный не замедлит явиться перед судом. Константинополь наводнён бродягами… – Лауновех помедлил и добавил: – Такими, как мы с тобой.

– Передай Володарю: я стану ждать его в Венецианском квартале, возле синагоги, там, где лавка Давыда-лудильщика…

Миронег не дал Твердяте договорить. Черниговский уроженец пустился наутёк. Шёлковый подол его рубахи высоко задрался, являя миру тощие, жилистые ляжки и дряблый зад. Варяжская дружина весело загомонила, застучала копьями в круглые щиты.

* * *

Твердята долго рыскал по торговым рядам большого базара – того, что неподалёку от форума Константина – в поисках лавки кузнеца. Ослеплённый яростью, он не замечал взглядов горожан, брезгливо таращившихся на его увечье. Кто-то хватал его за полы кафтана, кто-то шарахался в ужасе, кто-то пытался ужалить насмешкой. Но Твердята оставался слеп и глух ко всему. Ему нужен был кузнец и, наконец, он разыскал лавку, битком набитую коваными металлическими изделиями. Здесь нашлись скобы и уключины, бронзовые замки и железные крючья, обручи для бочек, подставки для лучин, литые и кованые подсвечники. Твердята шарил глазами по полкам.

– Нужен молот, – бормотал он. – Молот, и потяжелее…

– Могу предложить! Есть отменный молот весом в один критский талант, – прогудел владелец лавки, по виду болгарин, в овчинной безрукавке, надетой на голое тело. – На продажу есть только молоточки для ювелира. Да, я всё могу! Те молотки разного веса от одного фунта до десяти. Я их сделал под заказ! Только вот старый Иссур никак не заберёт их. Жид врёт, будто нет монет, хочет, чтобы я поверил в долг. А сам просто жаден, как… старый жид…

Твердята оценил широкие, поросшие седым волосом плечи, бычью шею, бугристые мускулы рук, бабью болтливость кузнеца.

– По руке ли тебе твоё изделие, старинушка?

– Мне-то? – изумился болгарин. – По руке! А то как же?!

Он пошарил по полкам, отчаянно грохоча железом, сопя и незлобиво поругивая приятеля Иссура. Когда молот был извлечен на божий свет, Твердята уже истратил изрядную долю сбережённого в императорских термах терпения.

– Сколько хочешь монет?

– Ведь ты русич?

– Сколько монет?!

– Гривну!

– Пятнадцать кун…

– А не жид ли ты?

– Нет мочи торговаться! Я побью тебя, кузнец! – рявкнул Твердята, бросая монеты на прилавок. Ловким, внезапным ударом новгородец вышиб у кузнеца молот, легко перехватил добычу в воздухе, коротко размахнулся, и лавка кузнеца канула в грохоте и визге. С разлетевшегося в мелкую щепу прилавка на каменный пол осыпалась кованая и литая металлическая мелочь.

– Собери деньги, олух! – рыкнул Твердята.

– Я пожалуюсь Нереусу! – был ответ.

На шум сбежались зеваки: алчущие справедливости добродеи и просто любопытствующие. Но зрелище огромного чужестранца с исковерканным шрамами, едва прикрытым бородой лицом и увесистым молотом в руках умерило их жажду возмездия. Кузнец, руководимый безошибочным чутьем, успел и в россыпи железного хлама и монеты собрать, и поглазеть вослед странному покупателю, пока тот не смешался с толпой. Кузнец пересыпал и щупал в заскорузлой ладони полновесные серебряные кругляши.

– Двадцать пять кун… А может, ещё и завалялось где… Зачем было торговаться? Зачем крушить прилавок? Сразу видно – русич!

* * *

Им довелось встретиться в том квартале Константинополя, где каменные дома в пять и более этажей вздымаются по сторонам извилистых улиц, превращая их в ущелья. Тут всегда царит полумрак. Тут гулким эхом отзывается любой звук. Тут нерасторопный прохожий рискует быть облитым помоями, а ходить следует, прижимаясь плечом к каменной стенке, дабы не ступить подмёткой в помои. За стенами высоких домов живут мастеровые люди, бедные прихлебатели средней руки вельмож, востребованные миром блудницы и прочая столичная сволочь. Миронег подвернулся под ноги в переулке, на пути к дому вдовицы, неподалёку от храма Святых апостолов. Непривычный к местным обычаям, с головы до ног облитый помоями, перепуганный, он жался к циклопической стене дома. Будто клоп, маленький и вонький, Миронег зорко озирался по сторонам в поисках спасителя и, завидев Твердяту, кинулся к нему. Новгородец уклонился, стараясь избежать ароматных объятий, отмахнулся молотом.

– Я искал тебя, – прощебетал Миронег, пониже натягивая рубаху и смущённо поджимая пальцы босых ног. – Сильно боялся бегать по городу без порток. Думал, стража заберёт такого-то. А тут беспорточников пруд пруди. Эх, содомское наваждение! Что это? В кузнецы собрался податься? Похвально! Чем не ремесло? Не хуже купеческого!

Ответом Миронегу стал крушащий камень удар в стену ближайшего дома.

– Провались в преисподнюю, Капуста! – прохрипел Твердята. – Отзынь от меня! Я – мертвец! Но и Володарю не жить! Не жениться ему на Елене!

Каменная крошка пополам с пылью запорошила его лицо. Оно стало одного цвета с бородой, но ненадолго. Миронег испуганно смотрел, как из потемневших глаз Демьяна хлещут злые слёзы, смывая белую пыль.

– Ты плачешь, – проговорил он. – А это значит – не быть тебе злодеем. Утомился я, Демьянушка! Пойду в Святую Ирину. Может, поспею к заутрене. Омоюсь в источнике, охолонусь под прохладными сводами, отрешусь от поганой юдоли греха… А ты куда? Что вознамерился совершить?

– Найду Володаря и сокрушу, а там… Да вот привяжу этот молот на шею да и в Золотой Рог кинусь…

– Пожалуй, с таким молотом ты и не потонешь, – пробормотал Миронег. – Легковат! Да и где князя-то сыщешь? Он, поди, за стенами, за вратами. А на вратах засовы крепкие…

Миронег борзо отпрыгнул, когда с верхнего этажа дома внезапно излилась зловонная жижа. Твердята досадливо выругался. На него попало лишь несколько капель, но этого хватило, чтобы утишить губительную ярость.

– Надо разузнать, когда похороны беспутного Галактиона…

– Я видел, как…

– Молчи, Капуста! – Твердата ухватил Миронега за глотку и крепко сжал. – Не-е-ет! Нас не захоронят в одной могиле с Галактионом! Нас отдадут на растерзание крысам в императорской тюрьме!

* * *

Мироздание сверкало снежной белизной, словно снегом припорошилось. В этот час улицы были пустынны – жара загнала горожан под тенистые своды садов, убедила укрыться за каменными стенами, вблизи источников воды. Ущелья улиц, вымощенных белым камнем, стекались к площади, обставленной беломраморными чертогами. Белый храм под золотыми куполами возвышался посреди неё. Белое солнце изливало зной с блёклых небес. Нестерпимая жара, тягостная тишина и сверкание белого камня – вот всё, что мог видеть, слышать и чувствовать Твердята. Но вскоре послышался сначала отдалённый и негромкий, но стройный гул. Твердята присмотрелся, щуря глаза. Гул быстро нарастал, становился гуще. На кипельно-белом фоне появились желтоватые высверки и красочные пятна. Воины в бронзовых доспехах, со щитами, в разноцветных плащах и пернатых шлемах шествовали по одной из улиц. Первым шагал огромный Лауновех. Полы его золотистого плаща стелились по белому камню. Волосы на его обнажённой голове показались Твердяте белее константинопольского мрамора. Латники Лауновеха чеканили шаг, ударяя основаниями длинных пик в каменную кладку под ногами. Наконец они встали по обе стороны улицы, уставив пустые глаза в пространство перед собой. Лёгкий ветерок играл перьями на их шлемах. Сам Лауновех стал в стороне, поводя очами, словно высматривая чего-то. Он сразу заметил Твердяту, на мгновение задержал взгляд, но вида не подал. А новгородец во все глаза смотрел на похоронное шествие. Процессия двигалась неспешно. Впереди шествия двигался иерей в торжественных ризах. За ним следовали отроки и отроковицы – челядины патрикия – все в длинных белых одеяниях со скорбными венками в руках. Далее шествовал начальник Лауновеха, друнгарий виглы, досточтимый Нереус. Семья покойного сбилась в горестную стайку. Сам патрикий, старался держаться прямо, но постоянно сбивался с шага. В глазах его мелькали несвойственные ему испуг и смущение. Твердята помнил его велеречивым, умудрённым, преисполненным мощи. За время разлуки он превратился в старца, неуверенного в собственных силах, растерянного, подавленного. Братья сомкнулись вокруг него стеной, словно силясь подпереть плечами, пытались поддерживать, но патрикий отталкивал их руки. Гордыня, властолюбие, боязнь показаться слабым даже в час скорби, руководили им. На лицах присных патрикия мелькала едва сдерживаемая досада. Солнце пекло всё злее, на форуме гомонил народ. Дела ждали их, но дела скорбные не терпели суеты. Агаллиан постоянно спотыкался, путался в полах тоги, смахивая шёлковым платком бисеринки пота с чела. Руки его дрожали. Холёные кони влекли роскошную, увешанную гирляндами цветов, колесницу. Гроб покоился на ней. Женщина шла следом за колесницей, низко склонив седую, обнажённую голову. Почтенная матрона, жена Агаллиана, мать Галактиона и Елены, тяжело опиралась обеими руками на вычурный борт повозки. Глаза её были широко распахнуты и сухи. Казалось, что и день, и ночь, и жара, и холод перестали существовать для неё. Елена ступала ровно. Рука её покоилась на покрытом плотным шёлком плаща локте рыцаря. Твердята видел эту руку. Она, словно изображение на храмовой фреске, олицетворяла дарованный свыше покой. Дева покрыла золото волос скорбным покрывалом, ниспадавшим до земли и срывавшим её всю. Но всё равно она была узнаваема по едва заметным, лишь для одного Твердяты значимым приметам. Рыцарь воздвигался рядом с ней, подобно утёсу. Без доспеха и шлема, он откинул на сторону полу синего плаща, являя миру изукрашенные самоцветами ножны и пышную, богато расшитую, перевязь. На лице его лежала печать притворной, вымученной скорби. Рыцарь маялся, поглядывая по сторонам. Твердята сразу узнал старого товарища. Володарь вырос, раздался в плечах, заматерел. Юношески размытые черты сделались твёрдыми, но во взоре плескалась прежняя неудельная беспечность. Ах, легкомысленный друг! Куда же занесла тебя проказница-судьба! На паперть константинопольского храма, в процессию вислощёких вельмож, воздающих лицемерные почести трупу никчемного юнца! Процессия остановилась у ступеней паперти. Священник поднялся к храмовым воротам, остановился, готовясь произнести речь. Твердята не сводил глаз с Елены и Володаря. Иерей говорил долго, проникновенно, убедительно:

– Всё мы свидетельствуем перед Богом, что сей юноша достоин высшей милости…

Ну что ж! Может быть, Галактион и достоин, кто знает! Наконец процессия втянулась в храмовые двери, унося с собою гроб. Площадь опустела. Дружина Лауновеха встала дозором возле притворённых дверей храма, дабы не допустить на семейное таинство посторонних. А таковых немало собралось на площади. Несмотря на невыносимую жару, Твердята был не одинок. Неподалеку топталась в бездействии половецкая дружина Володаря. Твердята сразу опознал степняков. Скуластые лица, жёсткие, подобно конским гривам, волосы, лица, разукрашенные изображениями странных существ и ритуальными шрамами. Ромеи с брезгливой опаской посматривали на них. Дружинники Лауновеха косились недобро, не снимали ладоней с рукоятей мечей, пики держали наготове. Скольких мертвецов сегодня похоронят?

– Следует избегать ругательных слов и даже мыслей вблизи усопшего, – словно услышав его мысли, пробормотал Миронег.

– Сгинь, блудливый потрох! – огрызнулся Твердята.

– Посмотри, стражники смотрят на тебя!

– Да, смотрят!

Твердята видел и воев Лауновеха, и стайку половцев в лохматых лисьих шапках, чудно смотревшихся под знойным царьградским небом. Сколько их? Не более двух десятков. Не велика дружина Володаря! В чём же дело? Казна оскудела или понесли, не восполненные пока потери?

– Смотри… – ерзал Миронег. – Смотри же!

Лауновех шел к ним через площадь. Железный лязг его доспехов и стук шагов оглушил негустую примолкшую толпу. Рыцарь приблизился. Зеваки брызнули в стороны, оставив Твердяту одиноко стоять посреди площади.

– Ты больше не скрываешь увечий? – лицо Лауновеха оставалось неподвижным, губы размыкались едва заметно, и Демьяну вдруг почудилось, что он слышит не голос наемника-варяга, а глас разгневанного небожителя.

– Глядит-ка, – вякнул несмело Миронег. – Словно ангел Господень…

Нет, не сбежал черниговский уроженец, не скрылся в переулках вместе с полноправными гражданами-ромеями, не убоялся быть кинутым в темницу или попросту зарезанным.

– Мертвецу нечего стыдиться. Но перед тем как предать себя в руки императорского палача, хочу совершить последнее дело, – Твердята низко поклонился Лауновеху.

Пальцы коснулись раскалённого царьградского праха. Из последних сил расщедрившись на смирение, новгородец попросил тихо, уставясь взором в бронзового льва на груди Лауновеха:

– Передай Володарю, что я жду его у ворот венецианской слободы. Передай: если не явится на бой – приду к палатам Агаллиана. Татем проберусь и всё равно убью и его, и боярышню.

– Слышу преступные речи, – прогудел Лауновех.

– Мне нет другого пути. Смилуйся, передай! Улички Венецианской слободы узки. Кровавой, многолюдной сечи там не случится. Мы станем биться один на один. Половцы Володаря не в счёт. Они хороши лишь в конной стычке…

– Будь по-твоему, – лицо Лауновеха исказила странная ухмылка, будто из-под правильных, хоть и грубых, черт проступила ощеренная львиная морда.

* * *

Князь Володарь присматривался к сумеркам. Под кольчугой и чеканной бронёй дома Агаллиана, подобно рою докучливых блох, шевелилось нестерпимое беспокойство. В этот час, когда город-исполин, легендарный Царьград, погружался в сон, на уличках Венецианского квартала становилось пустынно. Многочисленные меняльные конторы, ювелирные лавки, каменные норы тайных ростовщиков, прикрылись плотными ставнями. Подошвы княжеских сапог плющили неубранный мусор – испражнения огромного города. В подворотнях скользили призрачные тени, слышался страстный мяв котов. Полуночные бродяги всех мастей выползли на мостовые, чтобы незамедлительно убраться в свои убежища, едва заслышав лязг доспехов ночной стражи. Вот один из них привалился к ещё не остывшей каменной стене. Народец южных берегов не стоек даже к приятной русичу прохладе летних сумерек. Вот и этот прикрылся ветхим плащом, будто одеялом, оставил не прикрытым только лицо. Володарь припомнил торжества на форуме, которые так любила посещать Елена. Володарь снова испытал знакомую скуку. Помпезное лицедейство неизменно сопровождалось оглушительным граем, подобным вою иерихонских труб. Странные маски мелькали в свете множества факелов. Странные речи лились из разверстых ртов. Елена называла это «стихами», «гармоническим сложением слов». Володарь пялился на разрисованные, застывшие маски. Даже самая прекрасная из них – умиротворение – расписанная в цвета плодоносящего персика, казалась ему уродливой миной ряженого сатаны. А сейчас, в загаженном переулке Венецианского квартала, Володарь увидел совершенное, полное олицетворение неизбывного страдания. Седая, как лунь, голова. Нос, свёрнутый на сторону. На половину лица что-то вроде родимого пятна, но только светлое, испещрённое мелкими шрамами – когда-то в этом месте была основательно содрана кожа. На изувеченной щеке борода росла неровная, клочковатая, толком не прикрывая ни зажившую рану, ни изувеченные шрамами губы. Всё походило бы на искусно сработанную театральную маску, если б ноздри скособоченного носа при каждом выдохе не трепетали, с трудом пропуская воздух.

Бродяга пошевелился, пола плаща сместилась на сторону, открыв взору Володаря огромный, литой из чугунины молот. У ног оборванца стояло небольшое, совершенно пустое корытце. Да, негусто в Венецианском квартале с подаянием! Бродяга что-то бормотал. Не молитву ли шептали изорванные губы? Володарь приостановился, заслышав знакомые слова. Бродяга произносил «Отче наш» с истовой страстностью уроженцев северных лесов.

– Да ты не кузнец ли? – князь замер на месте. – Кочуешь? Русич? Не видал ли тут земляков? Демьян Твердята, новгородский гость, не знаком ли тебе? Он купец. Красивый такой детина, рослый, могучий. Не видал?

– Почто один шляешься в потёмках? – прошептали изуродованные губы. – Нешто не боишься татей? Где твой отрок? Зачем ходишь один в сумерках?

– Град Константина – не половецкая степь. А я – не малое дитя. Перед тобой Рюрикович, князь без удела – Володарь Ростиславич. А теперь ты отвечай внятно: кто таков? – Володарь кривил рот в улыбке, настороженно наблюдая, как незнакомец поднимается на ноги.

Вот под распахнувшимися полами плаща что-то блеснуло. Не броня ли? Да разве в сумерках разберёшь! Вот где-то наверху распахнулась ставня. Случайный отблеск домашнего огонька пал на лицо бродяги. Из глубоких впадин-глазниц на Володяря глянули пронзительно разумные, ясные, источающие живой блеск глаза. Ставня испуганно захлопнулась, отсвет пропал. Подслеповатые сумерки заполонили уличку. Друнгарий виглы, достопочтенный Нереус в этот вечерний час погружался в глубокую дрему, а вся его надёжная стража, состоящая из бравых вояк, сбежавшихся к императорскому престолу с окраин необъятной державы, расхолаживается, патрулируя портовые корчмы. Отряд рыцаря львиной головы, достойного платы Лауновеха, по прямому приказу эпарха охранял дом Фомы Агаллиана. Если уж доведётся вступить в драку, то лучше завершить её до полуночи, когда сандалии бдительного Нереуса ступят на остывшие камни города. Надо торопиться, надо повидать Демьяна, объясниться, замириться, хоть через брань и мордобой, но снять груз с души. А тут этот бродяга, будь он неладен!

– Ты русич? – снова спросил Володарь.

Рука легла на рукоять меча.

– Да, – изуродованные губы бродяги приоткрылись, обнажая внутренность рта. С той стороны, где лицо было изувечено, передних зубов во рту не осталось.

Володарь понял – собеседник улыбается. Бродяга наклонился, поднял с земли корыто, водрузил его себе на голову. Низкое налобье шлема скрыло изуродованный лоб.

– А шлем-то не степняками ли выкован? Как и прикупил такую вещь в Царьграде? Не стоит так уж снаряжаться. Да и спешу я. Не досуг сейчас с тобой силами меряться. Ты охолони и останешься цел.

Володарь отстегнул от перевязи кошель, помедлил минуту. Эх, невелика его казна, да и та слишком дорога. Разве отсыпать горсть монет, не отдавать всех-то денег? Ведь он собирался для Илюши новую одёжу справить.

– Я милостыни не прошу, – прошипел бродяга. – Я сам тебе подам… Воздам за верную дружбу.

Стремительным, едва уловимым движением он подхватил с земли молот. Первый удар был нацелен на левую руку, ту самую, что сжимала кожаный кошель.

– Ах ты, отважный боец! – ветхий плащ валялся на камнях, подобно сброшенной змеиной шкуре.

Бродяга обратился в лютого хищника, огромного, ловкого, лишённого страха и сомнений. Кольчуга сидела на нём, как влитая. Володарь в последнем перед сшибкой изумлении, узнал изделие новгородских кузнецов.

Володарь защищался. Лезвие его меча жалостно стонало, соприкасаясь с чугуниной молота. Эх, зачем он надел броню! На улице всё ещё жарко, а на его плечах такая тяжесть! Володарь вертелся волчком, бился плечами в стены узкой улички-ущелья. Кованое железо лязгало, мешало. Украшенные гербами патрикия Агаллиана наручи проминались при малейшем соприкосновении с молотом, раня плоть. Из-под них уже сочилась кровь. Володарь совершал отчаянные прыжки, силясь избежать увечий, вознося осанну Всевышнему, что ввиду долгой дороги не надел поножей. Сумерки зачернились непроглядным мраком. В теснинах улиц Венецианского квартала наступила ночь. Противник Володаря неутомимо, с изумляющей яростью махал молотом. Он наседал, сочленения кольчужных колец на его руках и спине скрипели при каждом стремительном движении, и это выручало князя, давая возможность ускользать от ударов в кромешной темноте. Володарь пытался разговаривать с врагом, но тот не отвечал на его увещевания и вопросы. Нет, он напал не ради грабежа. Ночной боец и не помышлял о брошенном на мостовую богатстве. Он хотел убить Володаря, это было ясно. Но почему же? Почему? Если это наймит Твердяты, то откуда такая ярость? Подосланный убийца действует ножом из-за угла или попросту оглушает, чтобы впоследствии отдать бесчувственное тело всепринимающим водам Боспора.

– Не пощадишь? – хрипел князь. – Скажи же, в чём моя вина перед тобой? Или тебя подослал Демьян Твердята?! Так передай ему, что я невиновен!

Словно в ответ на Володарёву мольбу, лицо незнакомца внезапно осветилось. По щекам его противника пролегли две блестящие полосы – он плакал. Володарь, улучшив момент, оглянулся на свет. Кто-то выбежал в устье улицы с зажжённым факелом. Володарь на всякий случай простился с жизнью. Если это сообщники бродяги – ему конец. И он снова повернулся лицом к своему врагу. Изувеченная образина оказалась совсем рядом. Бродяга стоял, сжимая своё чугунное орудие в опущенной руке. Его тяжкое дыхание слилось с дыханием самого Володаря. От бродяги неожиданно приятно пахло цветочно-травяным духом. Они стояли грудь к груди, места для замаха тяжёлым оружием не оставалось.

– Ну, что же ты меня не убиваешь? – улыбнулся Володарь. – И пахнешь, будто дева. Я уж ожидал напоследок вдохнуть смрад сатанинской серы.

– Не узнаёшь? – страшное лицо вдруг изменилась, в глубоко запавших глазах под налобьем шлема мелькнуло болезненно-знакомое выражение.

– Неужто Твердята?! А шелом-то у тебя половецкой работы.

– Я помню твою привычку бить по голове. Потому и остерёгся, – был ответ.

Силы внезапно оставили Володаря, он едва не выронил меч.

– Теперь ты меня убьешь, друг? – едва слышно проговорил князь. – Ну что ж…

– Не поддавайся, Володарь Ростислвич! – мальчишеский голос Илюшки сорвался в истошный визг. – Я с тобой! Я успел! Отзынь, дьяволово отродье!

Володарь услышал за спиной топот множества ног. Илюша не только сам явился, но и половцев привёл. Твердята отпрыгнул назад и занёс молот для удара. Движения оставались лёгкими. Казалось, он не ведал усталости.

– Да ты молодец! – прорычал внезапно озлившийся Володарь. – Видать, только рожу покорёжило, а всё остальное в порядке. Силён! Ловок!

Князь кинулся было в атаку, но быстро опамятовал, остановленный твёрдостью старого товарища, который наконец тоже заговорил.

– Прости меня, Володька! Ай, прости! – приговаривал Твердята, нанося сокрушительные удары.

Меч высекал из молота снопы искр, железо стонало и взвизгивало, соударяясь с железом.

– Возьми мою обиду!

Удар молота пришёлся на оплечье доспеха Володаря, но князь лёгкой, птичьей поступью сделал полшажка в сторону, и удар оказался пустым. Оголовок молота лишь чиркнул по металлу доспеха. Звону много – толку никакого. Володарь в немыслимом развороте сумел нанести ответный удар. Его лёгкий меч едва не застрял в Твердятиной кольчуге. Князь подался в сторону. Лезвие меча застонало в нечеловеческой муке, но смогло вырваться из плена кованых колец.

– Возьми мою тоску! – взревел Твердята.

Вызволяя меч, Володарь на мгновение потерял подвижность, и Твердяте удалось нанести ему чувствительный удар.

– … нищету… ннна! – рычал Твердята.

Молот ударил по наручи левой руки. Железо взвизгнуло, князь взвыл, но не выпустил меча из рук. Он не просто продолжал отмахиваться, сдерживая растущий натиск Твердяты. Несколько раз, когда жадная ярость лишала новгородца бдительности, князь Володарь наносил ему чувствительные удары. Вмятина на шеломе, обошедшаяся кратковременной потерей равновесия и продолжительным звоном в голове, неглубокая рана под шеей, на стыке оплечья доспеха и сетчатого края бармицы – отрезвили Твердяту. Обуздав ярость, он хладнокровно и размеренно вколачивал в Володяря своё горе и тоску, хворь, уродство и одиночество. Одиночество? Нет, Твердята не был одинок. Он уже слышал мерный гул барабана. Буга находился где-то неподалёку. Обстоятельства схватки не позволяли Твердяте оглядываться, искать барабанщика взглядом. Володарь тоже его слышал. Сражаясь, Твердята то и дело заглядывал в прорезь забрала княжеского шлема. Однако Володарь Ростиславич оснастился на славу! Что за шелом! Что за нагрудник! На груди – золочёное чудище, крылатое, с огромными ноздрями и испускающими полымя глазницами. На челе – кадкоообразный золочёный же шелом, с забралом и узкой прорезью. На макушке шелома пятипалая, сжатая в кулак десница. А глаза в прорези всё те же – синие, бедовые, без вина хмельные. И меч всё тот же, отлично выкованный клинок с простой рукоятью – изделие дамасских мастеров, приобретённое Твердятой в Царьграде и преподнесённое в дар юному княжичу. Твердята захохотал, изловчился, сокрушительным ударом по запястью правой руки, выбил клинок из руки Володаря. Следующим ударом новгородец расплющил ноздри крылатого гада на княжьей груди. Князь шумно, со стоном выдохнул и начал заваливаться назад, на спину. Но для победного торжества не приспело возможности – подоспели дружинники князя, половцы. Они выходили по одному, бились умело. Расчёт их был ясен: измотать противника многочисленными ранами, а потом наверняка убить. Вот кто-то подступился сзади, приостановился, выжидая случая, чтобы напасть. Твердята крутанулся, надеясь изувечить противника скользящим ударом. Но Амирам быстро пригнулся.

– Погоди! – рявкнул он без своей обычной ухмылки. – Экие вы, гусичи, вои! Готовы стены кгушить.

И Лигуриец вышел наперед, давая Твердяте возможность хоть немного передохнуть. Так они бились попеременно. Лязг металла и синие искры повисли на плаще поздних сумерек. В схватке установилось вязкое равновесие взаимной усталости. Кто-то должен был предложить замирение, но никто его не предлагал. Казалось, Володарь вознамерился испытать стойкость противника. Или возжелал исправить давнюю промашку, допущенную в степи?

Твердята подустал. Он слышал трудное дыхание Амирама. Эх, видать, не привык корабельщик подолгу биться! Демьян старался следовать ритму барабана до тех пор, пока не услышал набатный звон – негромкий, тягучий глас, знакомый и таинственный. Испуг толкнулся в его сердце, но быстро отступил. Он узнал знакомый голос. Другое дело – половцы, сородичи Тат. Их напор иссяк мгновенно, словно ловкий виночерпий одним махом опорожнил кувшин. Демьян глянул в глаза ближайшего противника – первобытный ужас застыл в них, словно половец узрел набегающую голодную волчью стаю. Кто-то, ещё минуту назад оголтелый, кинулся наутёк. Кто-то замер, будто окаменел. Голос Тат звенел повсюду. Он сочился из едва заметных щелей каменной кладки, он лился с небес, подобно дождю, он задорным морским ветерком врывался в лабиринты улиц, обращая души отважных бойцов в никчемную труху. Твердята валил сородичей Тат ударами молота.

– Один, два, три… – считал он. А они валились на камни Венецианского квартала, подобно осенним подгнившим снопам.

Амирам со сноровкой заправского мясника приканчивал павших. Твердята и не заметил, когда барабанный бой прекратился и голос Тат умолк. Но звуки затихли, Амирам исчез, а бойцы прекратили сражение. Володарь скинул на камни измятый шлем. С горькой усмешкой глянул на Твердяту.

– Мы оба всё ещё живы, – негромко произнёс князь, но новгородец не услышал его слов.

Мир перевернулся один раз, потом снова встал на место и снова перевернулся. Твердята по-прежнему видел ухмылку Володаря. Губы князя шевелились, но Твердята не слышал ни единого звука. Ему лишь чудилось, будто князь твердит какое-то имя, совсем чужое, странное, но знакомое.

– Лауновех, зачем ты так? Это мой побратим, Лауновех! Лауновех… – устало повторял едва живой от усталости князь Рюрикова рода Володарь Ростиславич.

* * *

Тат дала знак сыну, и тот вытащил из мешка барабан.

– Их много, – едва слышно прошептал он. – Их очень много, мама! Станешь биться с ними?

Она обернулась, глянула в родное лицо, как в последний раз, приложила палец к губам, заговорила на языке русичей.

– Не произноси слов племени шара в этих каменных местах, – она не хотела быть к нему строгой, но так уж получилось.

– За нашими спинами люди в латах. Они управляют этим городом, пока ночной каган спит… – он запнулся, подбирая нужное слово из великого множества слов чужого языка. – Латиняне. Они не любят это место. Хотят пограбить. Уже грабят. За нами идёт человек с пером. Он хочет помочь. Он любит нас, как Деян?

– У греков нет любви, – она старалась изгнать из голоса строгость, но у неё не получалось. – Опасайся человека с пером. Нет, он не любит нас, как Деян! Призови духа силы степей. Поможем Деяну.

Огромная ладонь Буги немедленно опустилась на шкуру барабана. Пальцы его мелко дрожали. Дробный гул взлетел вверх, под кровли домов. Тат двинулась в сторону сражающихся. Песня слетела с её губ, подобно серокрылой горлице. Она призывала человека с пером забыть на короткое время о смурном боге латинян – медлительной золотой жабе – и прийти на помощь Деяну.

О, этот неуёмный ходок по широким водам, которого русичи величали на свой лад «корабельщиком», умел сражаться на славу. Доведись, он задал бы тяжёлую задачу и отцу Тат – полновластному хозяину приморских степей, и любому из её братьев, и даже дочери её, имя которой на языке русичей звучало как Доблесть! Корабельщик выскочил на узкую уличку внезапно, словно лисица из кустов, прыгнул в самую гущу схватки. Его длинная прямая обоюдоострая сабля разила точно, легко рассекая и твердую кожу доспехов, и мягкую плоть под ней. За спиной Тат слышался нарастающий барабанный гул и вой истязаемых людей. Дружина жадных латинян громила поклонников древнего бога – остроносых и остроглазых многосемейных говорливых торгашей. Их жёны – седоволосые белотелые, рано старящиеся – голосили, призывая на помощь своего одряхлевшего с рождения покровителя. Их шумливая детвора молчала, попряталась по тайным щелям. Их похотливые, склонные к блудострастию мужчины, принимали ограбление со свойственной им стойкостью обречённых. Некоторые из них вынашивали тайные замыслы, готовились к сопротивлению, но верные мечи латинян не оставляли им надежды. Слуга каменного кагана грабил осмотрительно. Тат слышала лишь звук барабана Буги и редкие, заполошные выкрики отчаявшихся спасти честь и добро иудеек. Дело завершилось бы быстро, если б не маленький чертёнок, что сумел вырваться из кольчужных рукавиц. Мальчишка – трехлетка, худенький и вертлявый – подбежал к Буге, улучив удобный момент, хлопнул зачем-то ладонью по барабанной шкуре. Барабан издал печальный вопль в унисон стону его истязаемой матери. Мальчик завопил при виде истерзанного материнского тела, с которого воин-латинянин срывал золотые монисты. Тогда убийца направился к нему. Буга, отставив барабан, поднялся навстречу своей гибели. Тат завопила что есть мочи, но, казалось, никто не слышит её. Схватка на уличке ювелиров оказалась недолгой. Врачеватель, юный мудрец, внук степного кагана – Буга пал, рассечённый наискось мечом. Он рухнул на камни города Константина рядом с тем, кого попытался защитить. Воин-латинянин стёр кровь с клинка отсечёнными волосами убиенного трёхлетки и пристально глянул на Тат.

– Ах, зачем ты вступился за него? – пела женщина в желтой шали. – Может ли живущий исправить участь мертвеца? Может ли мой сын навсегда покинуть меня? Ах, излейся моё горе через глаза! Ах, выпади моя тоска через рот! Ах, тело моё никчёмное, зачем ты не последуешь за плодом твоим туда, где плавает ладья вечно живой богини чёрного озера Хара-Кёл?

Ребёнок толкнулся в её чреве внезапно и мощно, словно кулаком изнутри ударил. Дескать, почему забыла обо мне? Зачем называешь своё тело никчёмным, если в нём живу я? Или я не такой же твой сын, как умертвлённый латинянином Буга? Тат умолкла, прислушиваясь к речам нового сына. Обернулась туда, где Деян своим тяжким молотом высекал каменные брызги из стен. Корабельщик – человек с пером – стоял рядом с ним, спина к спине. Этот длинноногий безбожник отгонял её сородичей-степняков мечом, так чистоплотная хозяйка отгоняет от стряпни назойливых мух.

Но где же настоящий враг? Где злодей, не только измысливший, но и сотворивший дрянное дело? Тат кинулась к телу сына. Рука её сама собой нашла на поясе рукоять клинка. Снова настал её черед. И она убьет, несмотря ни на что! Ребёнок Деяна бился в чреве, словно пытаясь остановить свою обезумевшую от горя мать. Слишком мал, слишком слаб, видевший небесную высь лишь её глазами, что он мог совершить в этом кровавейшем из миров? Разве смог бы он умерить её гнев, вернуть ей разум? Она больно ударилась о металл. Сильные руки схватили её, приподняли, и она приготовилась принять смерть. Однако последнего удара не последовало.

– Кто ты, женщина? – спросил строгий, привыкший повелевать голос на изумительно правильном греческом языке. – Отвечай: что ты видела?

– Она пилячеть, – отозвался кто-то, сочувственно коверкая слова. – Разве ты не видишь, Нереус?

– Отвечай ночному эпарху, женщина! – настаивал вопрошающий.

Тат всматривалась в ночного эпарха сквозь пелену слёз: увенчанный гребнем шлем, строгие, широко расставленные глаза, гладкий твёрдый подбородок, на кованом нагруднике двуглавый растопыривший куриные лапки орёл.

– Она не у себиа, – снова заступился сочувственный голос. – Злодеи убили юного великана. Посмотри, Нереус! Они оба есть чужестранцы. Юный великан – её родной! Может быть, сын или муж, или брат? Они не иудеи. Случайно подвернулись русичам на расправу…

– Вяжите всех. Там разберёмся! Эй, Лигуриец? Ты знаешь этих людей? Кто эта женщина?

– Она пгибыла из Тавгиды на моем «Единогоге», – был ответ.

Человек с пером приблизился к ней, положил руку на плечо, непритворно разделяя скорбь.

– Она честная женщина. А её сын… он вгачеватель, – Амирам внезапно всхлипнул. – Хогоший юноша. Я пгивязался к нему…

Тат слышала голоса, скрадываемые странными шорохами. Она видела очертания воинов, будто сквозь пелену дождя. Впервые в жизни она плакала, вспоминая слова старшей из дочерей о благодатном облегчении, даруемом слезами. Вот она, её первая невосполнимая утрата. Новый сын затих в её чреве, давая ей возможность свободно выплеснуть горе.

– Ведите русичей на суд эпарха! Я – Нереус, друнгарий виглы приказываю вам подчиниться. А ты, Лигуриец…

– А я проговожу госпожу на богт «Единогога»…

Тат не заметила подозрительных взглядов сурового Нереуса. Она не видела, как стражники вязали бесчувственного Твердяту. Бесчинно, преступно пролитая кровь душила её, ещё не рождённый сын страдал вместе с нею. Боль утраты казалась невыносимой. Всю дорогу до пристани она слышала тихое бормотание человека с пером:

– Если б я увеговал хоть в какого-нибудь бога, я бы поклялся тебе им, женщина. Поклялся бы в искгенности моего сочувствия. Ах, Буга! Не знавал лучшего человека! Как я скогблю! Для меня это стгашная утгата, повегь! Чеговек всегда ценнее бессловесной тваги, даже если эта твагь – златоггивый конь! Уж я бы любил Бугу, как сына! Уж я бы сделал его своим помощником!

Ребёнок снова шевельнулся в ней, словно стараясь разбудить усыплённый горем разум матери.

– Что ты бормочешь, чужой человек?

– Как «что»? – человек с пером приостановился, изумлённо вытаращил мышиные глазки. – Твой муж запгодал мне пагня за коня. Тот, золотистый, бешеный. Или забыла? Нынче конь на конюшне вдовицы Дгосиды, вашей хозяйки. Если пагня нет – я забираю коня назад!

* * *

– Стойте! – голос Володаря прорывался через дурман полузабытья. Он был таким же звонким, как в прошедшие годы. Твердяте вспомнились рассветные сумерки, туман над Днепром, безжизненно повисший парус и звонкий голос молодого княжича, зовущий его по имени.

– Я не калечил тебя, – услышал новгородец. – Меня даже не было среди тех, кто грабил твой караван. То Давыд с Пафнутием. Только после я узнал… Но ничего уж нельзя было исправить…

Твердята приоткрыл глаза. Володарь склонился над ним. Он сбросил и панцирь, и рубаху. На его обнажённой, покрытой синими кровоподтёками груди ярко блистало распятие. Князь тяжело дышал, сплёвывая кровавую слюну, но на его устах играла обычная беспечная улыбка.

– Здорово ты меня отделал, Твердятушка, – проговорил Володарь, приподнимая Твердяту за плечи. – Но и сам получил. Да и хватит уж. Хватит.

– Ты из дома Агаллиана, русич? Жених дочери достойного Фомы?

– Да! За что вяжете его? – задиристо спросил Володарь.

– За пособничество в убийстве Галактиона Агалиана и за грабёж, – коротко ответил властный голос.

Твердята раскрыл глаза пошире. Двуглавый, распростёрший крылья орёл витал над ним в вышине. Это он столь властен и всемогущ? Это он называет его недостойным бродягой, убийцей малолетних детей и жен иудейской общины? Это он шарит по его телу множеством рук? Это он повелевает приспешникам тащить его в узилище? Твердята попытался пошевелиться – тщетно.

– Он был со мной! – Володарь ревел юным бычком, но не так самоуверенно, как в иные времена. Твердята слышал знакомую горячность и ждал уж большего. Но его старый друг в драку не лез. Эх, всё меняется! Вот и его Володька повзрослел. Твердята почувствовал влагу на губах. Солоно и сладко, и покойно. Теперь и помереть не жаль!

– Мы повздорили! Мы дрались! – ревел Володарь. – Он не мог совершить всех названных тобой злодейств, друнгарий! Он был со мной! Посмотри на мои раны и ссадины! Это дело рук Демьяна Твердяты! Но младенцев и женщин он не убивал!

– Не менее трех часов ты почивал, друнгарий, – проговорил кто-то на языке франков. – За это время подлые бородачи наворотили. Конечно, жиденят не слишком жаль – нехристи. Но всё же и они ромеи! А русичей надо обуздать! Сегодня Венецианский квартал грабят – завра явятся на форум, и тогда…

Твердята испытывал неизъяснимое счастье уже оттого, что мог слышать пусть чужую, но вполне понятную речь. Пусть никчёмный варяг поносит его народ. Не беда! Главное: Володарь не предавал!

– Несите его! – скомандовал тот, кого князь называл друнгарием. – Эх, вы, русичи! Что ни день – то драка.

– Это сделал Лауновех! – голосил Володарь. – Его рук дело! Мразь-латинянин!

– Да не с ним ли ты подрался две седмицы тому? Не Лауновех ли отделал тебя? Вон, борода-то ощипана и порезы на руках ещё не зажили. Мстишь? Сам ты, мириаз! – произнёс тот же латинянин, но уже на греческом языке.

– Я Рюрикович! – пуще прежнего ярился Володарь. – Как смеешь ты, ромей, подозревать меня в подлых наветах?

– А ты, Рюрикович, – друнгарий виглы произнёс Володарево отчество, будто выплюнул. – Завтра утром явишься на суд эпарха! Ты православный, и я каждое воскресенье вижу тебя в храме. Иначе и тебе несдобровать бы! Оставь меч! Нибург! Разоружи-ка будущего зятя Агаллиана от греха! Рюрикович! Да не будь ты женихом почтенной Елены…

– Да он не пьян ли? На днях такой же вот бородач устроил бузу в банях, – сказал кто-то, доселе молчавший. – Тогда-то и шею Галактиону свернули. Не его ли рук дело?

– Бородач, да не тот! Там был тощий, хлипкий, не воин… – усомнился сочувствующий голос.

– Знаем мы русичей! И тощий, и хилый, и пьяный, и полуживой – а всё равно лезет в драку! Эй, Нибург! Держи крепче! – командовал друнгарий виглы.

Тело Твердяты ныло, от яростных воплей Володаря нестерпимо болела голова, но новгородец был счастлив. Он плыл по воздуху, влекомый сильными руками. Дружок Володька подвывал где-то рядом, волновался, причитал по-бабьи, как в детстве. Право слово – малое дитя!

– Так ты не покушался… Не делал чёрных дел? – Твердята говорил едва слышно, но старый друг отозвался.

Заскрежетало железо, послышались сопение и возня, Володарь приблизился. Его отталкивали, возможно, даже били, но он, словно полоумный, твердил одно и то же:

– Я виновен, Демьян Фомич! Да, виновен! В пьянстве, в беспечности повинен, но не в подлых делах! Нет, не в подлых! А только в пьянстве и беспечности… Эх, да получи же ты, латинская харя! Н-н-на-а-а!!!

* * *

Тат спасалась одними лишь песнями. Она пела их новому сыну, пока без надежды услышать его голос. Но она знала, он слышит её, он знает её горе и сочувствует. Она пыталась обращаться к родным богам, но те не отзывались ей. Слишком далеко каменный город от родимых ковылей, и реки её родины не сливаются со здешними морями.

Поначалу Тат лежала на досках палубы, у основания мачты, прижавшись спиной к груде верёвок. Матросы человека с пером осторожно перешагивали через неё, совершая свои обычные дневные дела. Под ней, в трюме, царила тишина. Не слышно было ни звона цепей, ни скрипа уключин. Кто-то подавал ей пищу, и она съедала её – новый сын должен жить. Кто-то подавал ей воду, и она пила, не испытывая жажды. Может быть, кто-то даже разговаривал с ней, но Тат желала говорить только с новым сыном и она говорила с ним. В один из дней она увидела золотистого скакуна. Человек с пером вел его по сходням под уздцы. Тогда Тат снова заплакала. Ах, как захотелось ей сесть в седло, помчаться по степи, чтобы грудь коня рассекала высокие травы, чтобы метёлки цветущих злаков щекотали колени, чтобы рядом оказались и Жази, и Ёртим, и Бал, и Буга, и маленькая Кучуг, и последыш Караман. Но Тат не хотела смотреть на каменный город с высоты седла. Высокие дома угнетали её. Как жить в стране, где кровля жилья выше скачущего всадника, где небо прячется за крышами домов?

– Ты плачешь – это хорошо, – услышала Тат знакомый голос.

Нет, это не корабельщик пристаёт к ней. Она решила ответить.

– Да, я плачу, – отозвалась она почему-то на языке русичей, даже в горе следуя данному себе слову – не говорить в каменном городе на языке племени Шара.

– Наверное, призываешь своих богов, но они не отзываются? Так? – докучливый вопрос заставил Тат встрепенуться. Она огляделась: всё, как обычно, полуголые матросы, будто бритые бесхвостые белки снуют повсюду, переговариваясь друг с другом на всех языках ойкумены. Золотогривый конь стоит спокойно, опустив головушку к яслям. В трюме возобновилась жизнь. Оттуда слышатся возня и звяк цепей. Рядом с ней на груде верёвок сидит дочерна загорелый, синеглазый бородач, черниговский уроженец Апполинарий Миронег. Человек с пером свирепо зыркает на него, видимо, намеревается согнать на берег.

– Пойдём отсюда, – ласково просит Миронег. – Я скрываюсь за городской стеной, в монастыре. Там и тебе найдётся место. Амирам готовится к отплытию. Разве ты желаешь отправиться вместе с ним к латинянам?

– А Деян? Где Деян, Аппо?

Синий взгляд Апполинария потемнел.

– Твердята сидит в тюрьме. Ему уж для острастки вырвали бы ноздри, да неуместно. Нос и так покорёжен. Скоро эпарх вынесет приговор. Его обвиняют в убийстве знатного юноши. Говорят, будто в отместку неверной невесте он убил её брата.

Тат вскочила на ноги. Она обратилась к новому сыну с просьбой пока не беспокоить её, и мальчик оказался сговорчивым. Она сошла на причал. Никто не препятствовал ей. Лишь доски сходней бесновались под ногами. Но и в этом не было ничьего злого умысла, это неуклюжие ноги Аппо ввергали доски в опасный трепет.

Тат запомнился путь. Сначала Аппо вел её по лабиринтам уличек. Добрый причудник лопотал без умолку, непрестанно перескакивая с одного наречия на другое. Языки русичей и ромеев причудливо переплетались в его речах. Тат сердилась, но не слишком. Болтовня Аппо помогала ей превозмочь страх перед высокими стенами каменного города. Наконец, когда дорога повела их меж садовых оград, Миронег заговорил о главном: об утраченной невесте Деяна, о беловолосом латинянине, который на глазах Аппо свернул шею её брату, о всемогуществе каменного кагана Агаллиана и его невероятной любви к своей золотоволосой дочери.

– Ты могла бы пойти в палаты Агаллиана и спеть там, – Аппо завершал свою речь в непонятном ей смущении. – Ты женщина, мать, тебе особая милость.

– Мои боги не слышат меня!

Миронег внезапно и крепко ухватил её за руку, потянул куда-то в бок, затащил под каменные своды высоких ворот и дальше, через мощёный двор на высокую паперть. Тат увидела монаха-черноризца, согбенного старца в высоком клобуке и с деревянным полированным крестом на шее. Он осенил её лоб порывистым жестом, пристально глянул в лицо, но обратился к Миронегу:

– Она согласна?

– Она уже не слышит зова своих богов, – отозвался тот.

– Как можно слышать то, чего нет? – старец печально улыбнулся и повёл их внутрь храма.

Миронег дрожащими, неловкими руками расплел её косы. Тат слышала тихое пение и своё новое имя. Её увеличившееся чрево омыла прохладная, пахнущая смолой вода. На её лоб опускалась невесомая ладонь старца.

– Нарекаю тебя Софией, – говорил он.

– София, – вторили ему голоса из-под лазурного купола.

Тат чудилось, будто новый сын тоже подпевает им. И скорбь её, и горе остались в мраморной чаше, которую Миронег называл купелью. В ней старец омыл её всю. Он лил сладкую воду ей на макушку. Прохладные струйки текли по лицу, будто слёзы, и она ловила их губами.

Когда они с Миронегом снова вышли на паперть, старец не последовал за ними. Тат приостановилась, положила руку на грудь, туда, где находился драгоценный подарок – небольшая, изготовленная из белого металла фигурка распятого. Тат глубоко вздохнула.

– Теперь я отправлюсь в дом каменного кагана, – тихо молвила она.

– Помолишься? – отозвался Миронег.

– Зачем? Я и так слышу его. Он непрестанно говорит со мной. Он… – она запнулась, подыскивая нужное слово.

– …благословляет, – тихо напомнил Миронег.

И снова путь по улицам. Над головами знойное небо, крыши, купола. По обе стороны дороги высокие стены, сложенные из серого камня. В стенах дощатые, щелястые двери – ворота в другие миры. А они всё идут мимо, не пытаясь проникнуть внутрь. Но вот камень кладки сделался белым, над оградами склонились кроны цветущих дерев. Двери перестали им попадаться. Они долго шли вдоль стены, вдыхая аромат цветущих садов в тревожном молчании да тех пор, пока огромная, много выше головы Деяна, ослепительно сверкающая красным металлом дверь не возникла перед их очами. Давешнее смирение истекло из тела Аппо вместе с потом. Он суетился и явно трусил. Тогда она отпустила его и подошла к воротам каменного кагана одна. Положила ладонь на витое кольцо, постучала. Тат ожидала услышать металлический скрежет, но этого не случилась. В высоких воротах открылась небольшая калитка и она бестрепетно глянула в ненавистное лицо. Беловолосый убийца её сына был тут, стоял на посту, подобно цепному псу, что охраняют корчмы русичей.

* * *

– Ты ничего не можешь сделать, колдунья, – проговорил Лауновех. – Его казнят за убийство родовитого отрока.

Женщина смотрела на него неотрывно. Поначалу взгляд её казался рассеянным. Воителю почудилось, будто она нетрезва. Щекотный смешок выскочил из его глотки.

– Утопи тоску в колдовских зельях. Я слышал, в драке с русичами пал твой сын. Мне жаль тебя, колдунья.

Лауновех протянул к ней руку, делая вид, будто намерен погладить по плечу. Она отшатнулась, оскалила зубы, зашипела, забормотала странные слова на чужом, непонятном языке. Лауновех перекрестился, отступил. Женщина умолкла.

– Но-но! – воскликнул он. – Разве не знаешь о последних новостях? Вчера на ипподроме сожгли колдунью. Чернокожую старуху из Магриба. Не желаешь ли и ты взойти на костер? Нет? Тогда оставь свои попытки. Ступай прочь! Ты не можешь помочь мертвецу!

Она молчала, вгрызаясь в рыцаря внимательным взглядом. Шаль соскользнула с её головы, палым листом осыпалась к ногам.

– А ты красива, колдунья! – Лауновех снова протянул руку.

На этот раз она позволила ему прикоснуться к своим волосам. Он сжал в огрубелой горсти шёлковую косу, так пробует купец на торжище тонкие шелка, привезённые из отдалённой страны Син.

Она протянула ему руку раскрытой ладонью вверх.

– Хочешь милостыню?

Она кивнула.

– Приходи вечером ко мне в казарму – получишь всё, что пожелаешь.

Тень улыбки промелькнула по её лицу, но ладонь она не убрала.

– Жадные язычники! – Лауновех снова засмеялся. – Вы, и никто иной, превратили столицу ромеев в вертеп разврата!

Он достал из поясного кошеля мелкую монету и протянул её женщине. Взгляд дикарки прояснился. С ловкостью ярмарочного лицедея она спрятала деньги в складках своей одежды и снова уставила взгляд на Лауновеха.

– Я дам ещё, – пообещал тот. – Я щедр к женщинам, особенно к таким красивым, как ты. Тебе мало? Ох, и жадна ты, дикарка! Не хочешь больше денег? Чего же ты хочешь? Поцелуя?

Он стащил с головы шлем, провёл загрубелой ладонью по светлым слипшимся от пота волосам, склонился к Тат. Женщина проявила покорность, позволила ему пощекотать бородою свою щеку. Она издавала странные, рокочущие звуки, указывая смуглым пальцем на его шелом.

– Не здесь, – прошептал он. – Служба!

Она улыбалась, упрямо показывая пальцем на его шлем с забавным заискивающе-жалостливым выражением.

– Ты хочешь перо с моего шлема?

Она кивнула. Лауновех захохотал.

– Что ж, получи! Такую красотку не сыщешь ни в одном из домов любви. Мне ещё не доводилось… н-да… Один твой взгляд стоит всех перьев птицы камелус! Возьми, подмети им пол в своей лачуге! Видит Бог, я заплатил за перо хорошие деньги, но для тебя не жаль! Нет, не жаль!

Лауновех снова захохотал, завертел головой. Ему вдруг сделалось так жарко, словно металл его доспехов раскалился докрасна.

– Уходи теперь! – хрипел он, давясь хохотом. – Уходи и до вечера не возвращайся! Что? Ты хочешь пройти к госпоже Елене?

Женщина кивала головой, непрестанно произнося имя юной дочери хозяина дома. Перо птицы камелус она нежно прижимала к груди.

– Эй, Ульрих! Проводи эту женщину к молодой госпоже. Пусть она наколдует ей одного хорошего жениха взамен двух негодных!

* * *

Тат шла по каменным коридорам большого дома, следуя за стражником шаг в шаг.

Наконец он открыл перед нею дверь, слегка подтолкнул древком пики. Произнёс одно из немногих знакомых Тат слов:

– Госпожа!

Тат ступила в покой. Большая, высокая комната с белыми стенами. Изображения пасмурных ликов на досках в углу. В другом углу, под пологом из нежнейшего шёлка – ложе, застеленное ещё более тонкими шелками. В третьем углу огромный очаг. Пламя в нём никогда не угасает. Пламя необходимо каждому жилищу. Если сердце угасло – пусть хоть в очаге горит огонь. У высокого стрельчатого окна – печальная огненноволосая дева с пустыми рыбьими глазами. Печаль – вечный её удел и в этой юдоли, и в последующих. Ей холодно, всегда холодно! Над городом повис зной, а в её комнате топится очаг. Тат подбежала к ней, мимоходом быстрым и точным движением положила огромное перо птицы камелус на едва живые побеги пламени. Стражник собрался было кинуться следом, намереваясь оборонить госпожу от возможных посягательств, но дева остановила его жестом. Пламя в очаге ожило, взметнулось, окрасилось изумрудной зеленью, затрещало и опало. Тат мельком глянула в очаг, удостоверилась, что пламя погасло совсем, умерло вместе с большим белым пером заморской птицы.

Дева смотрела на неё. Взор её был нестерпимо кроток, лицо гладко, волосы блестящи. Дева припомнила их нечаянную встречу. Она удивлена. Любопытство оживило её застывшие черты. Тат бросилась на колени, ухватилась за край нарядных одежд. О, как прекрасно лицо печальной девы! Как Деян любил её, как не хотел забывать. Но забыл. Забыл в её, Тат, объятиях.

– Деян не убивал твоего брата! – в запальчивости Тат позабыла собственный запрет – не говорить в каменном городе на языке степи. – Его убил тот, что стоит на страже у ворот твоего дома! Он виновен! Он убийца! Отпусти Деяна, ведь он не нужен тебе!

Дева качала головой. Она не понимала речей Тат. Она приказала позвать старого человека, смуглокожего, с выбеленными временем волосами, и тот явился незамедлительно. Старик толковал деве речи Тат. Он оказался добр, он вытирал слёзы на щеках обеих. Тат говорила и плакала. Дева плакала молча. Потом Тат пропела им длинную, сочинённую на скорую руку и потому не очень складную, песню о море ковыля, о несметных стадах, о своих юных дочерях, о северных городах, одетых в доспехи зубчатых стен, об их долгом пути по земле и по бурному морю. И о любви. Тат спела деве о своей любви.

Глаза девы ожили, перестали походить на буркалы холодной рыбы. Они сделались подобны ясным звёздам. Напасть завистливой ревности оказалась чужда огненноволосой деве, и Тат возрадовалась. Дева порывисто обняла Тат. О, как нежны оказались её объятия! Как мягко и трепетно было её тело! Дева станет служить сумрачным ликам, нарисованным на досках. Дева верит в чудеса, описанные в древних книгах. Дева поможет Тат, чтобы благодеянием купить любовь распятого.

Смуглолицый старик проводил Тат до дверей. Он разговаривал с нею на языке племени Шара, и она отвечала ему. Он попытался даже наградить её, совал в ладонь ромейские деньги. Тат решила принять подарок. Негоже показывать гордость людям, отнесшимся к тебе с состраданием. Они шли рядом по каменным коридорам, через вымощенный камнем двор к каменной стене. Там Тат увидела труп своего врага. Он лежал на спине, уставив в небо мертвый взгляд. Под его головой растеклось кровяное пятно. Его белые волосы слиплись в кровавый ком. Жаркое солнце этих мест раскалило блестящий доспех на его груди. Над телом врага стояли его товарищи. На их лицах была скорбь, а в душах облегчение. Старик, сопровождавший Тат, заговорил с ними. И ему ответили. Юный подмастерье каменщика – мальчишка-венгр, освобождал щели в каменной кладке от вездесущих побегов камнеломки. Парнишка потянул за неподатливый стебель. Корни камнеломки вышли из кладки вместе с небольшим камнем, который и убил Лауновеха так верно, будто его выплюнула праща.

* * *

– Послушай! – князь Володарь волновался. – Я отыскал голодранца… Да и искать-то не пришлось…

Елена молчала. Волны волос скрывали её лицо, но Володарь ни за какие блага не пожелал бы сейчас встретиться с ней глазами. А ну, как снова начнет плакать.

Сильно не любил князь женской слезливости. Тёмными южными ночами, не смыкая глаз от чужой навязчивой жары, маясь на скользких одиноких простынях, он силился вспомянуть ласки Сачи. Так засыпал он, а поутру, едва проснувшись, шарил по влажным простыням в поисках любимой. Но богатое ложе неизменно оказывалось пустым. Володарь пялился на резные потемневшие шпалеры, силился извлечь из памяти тихие отмели степных речек или беленькие домики Тмутаракани – все места, где им с Сачей было так хорошо. Но вспоминалось лишь одно: страшный крик, уродливая гримаса, окрашенные красным потоки слёз.

– Ты маешься, рыцарь? – тихо спросила Елена. – Моей любви недостаточно для тебя?

Он чуял, она смотрит на него пристально, изучающе, с вещей проницательностью малого дидяти, догадывается обо всём.

– Я воин, – нехотя отозвался Володарь. – Порой бываю груб. Что ж поделать?! Хоть и Рюрикович, но с малолетства живу в чужих людях. Опасаюсь оскорбить твоё целомудрие и оттого маюсь пуще прежнего…

– Ты тоскуешь по убитой половчанке? По Саче?

– Я отыскал русича. Товарища Твердяты. Он пьяница и блудник, но честный человек, богобоязненный и не станет лжесвидетельствовать, – Володарь радовался тому, что серые очи её спрятались за огненными прядями. Иначе ему несдобровать бы…

– Я знаю, ты бываешь в таких местах, – её голосок зазвенел булатом.

– Послушай, милая! – внезапная слабость тяжким плащом пала на плечи Володаря. Он опустился на колено, тратя последние силы, дабы сохранить княжескую честь, не пасть ниц перед лицом пусть прекрасной, пусть добродетельной, но чужой женщины. – Я уважаю тебя, почитаю близкую к святости добродетель, но… Я рожден для битв, а не для поста, не для святости. Ноша целибата тягостна мне…

Она вскочила. Волосы взметнулись волной, открывая пытливым взглядам Володаря пунцовые щеки. Гнев, яростный, незнакомый, неудержимый, потоками струился из серых очей.

– Не говори со мной так! Демьяна будет судить отец. И быть его судьбе по суду!

– Попроси отца лишь выслушать Миронега. Просто попроси! Пообещай, милая! Ну же!

Володарь стоял на коленях, опираясь обеими руками в нежный шёлк ковра. Он видел, как скудная влага орошает вытканные по голубому полю округлые, желтовато-розовые персики. Он понимал, что плачет, но горький стыд делал влагу, истекающую из-под его ресниц, ещё более обильной. Володарь видел лишь подол её шёлкового одеяния и водопад волос, стекающих на спину со склонённой головы. Голос её звучал глухо и отчуждённо. Казалось, она тратила последние силы, чтобы дать ему хоть какой-нибудь ответ.

– Я вижу теперь, я знала и ранее – Демьян прекраснейший из людей. Не одна я, многие всей душой любят его. И ты, и его… – она помедлила, словно задохнулась тем словом, которое намеревалась произнести, и проговорила:

– …и его невенчанная жена – все ратуют за него. Что ж! Я сделаю по-вашему. Я попрошу отца. А ты помолись, князь. О своём вновь обретённом друге помолись. И о себе…

* * *

Сначала его волочили за бороду, и он мычал, подобно ведомому на заклание телку. Потом смилостивились, бороду отпустили, но больно тыкали меж лопаток древками пик. Потом долго продержали на жаре, позволив, однако, прикрыть голову полой рубахи. Так Миронег стоял смиренно, молился, глядючи на золотой купол Софии. Мимо двигались люди, нечастой, но непрерывной вереницей. Кто пылил пешком, кого несли в крытых шелками носилках. Но всех до единого поглощал прохладный зев широких, похожих на храмовые, ворот. Миронег знал, рано или поздно и он ступит под прохладные своды. Он догадывался: его ведут на суд, где он должен свидетельствовать. Чрево и конечности его трепетали. Что, ежели византийское хитромудрие обратит его из свидетеля в обвиняемого? Наконец к нему подошли стражники – те самые варяги, которые несколько часов тому волокли его за бороду и погоняли древками, будто он и не христианин вовсе, а спесивый, зарвавшийся козёл.

– А может, и есть я козлище, Господи? – бормотал нещадно волочимый Миронег.

Но вот его втолкнули под каменные своды. Народу вокруг было много, но толпа терялась между циклопических колонн. Звуки голосов скрадывал высокий купол дворца. Через прорези окон падали узкие лучи, освобождая из плена сумерек яркие лоскуты одежд, орошая светом пышные причёски матрон, искрясь на оправленных в драгоценные металлы каменьях. Стены дворца украшала скупая роспись: степенные фигуры в богатых одеяниях сидели, лежали, читали и вкушали пищу под ветвями обильно плодоносящих дерев. С вознесённого на невообразимую высоту купола на торжество ромейского благолепия со смиренной строгостью взирали очи нимбоносного архангела. Посредине уставленного колоннами зала, на невысоком помосте восседали люди. Наверное, именно эти особы и составляли справедливый суд. Миронег оглядел собрание. Четверо зрелых, украшенных сединами мужей в белых тогах и плащах с пурпуровыми каймами сидели перед ним. Трое восседали величественно и прямо – один опирался руками на широко расставленные колени; другой, наоборот, сложил ладони в смиренном, почти молитвенном жесте; третий возложил ладони на рукоять украшенного изысканной гравировкой обнажённого меча. Эти трое расположились на обычных, обитых ковровыми тканями седалищах и были подобны раскрашенным изваяниям. Совсем другое дело – четвёртый, воссевший на резном, подобном трону, кресле. Этот был горбат, много старше трёх прочих и чрезвычайно подвижен. Он непрестанно сучил ногами, обутыми в золочёные сандалии, водил из стороны в сторону острым подвижным, как у землеройки, носом, буравил пространство пронзительным холодным взглядом. Он был лысоват, тщедушен и неуловимо похож на убитого Галактиона. Туманный дурман ещё не развеялся в бедовой головушке. Миронег из последних сил подавлял предательский ик, рвавшийся наружу через саднящую глотку.

– Ты видишь перед собой братьев Агаллианов, – взрокотал трубный глас.

Миронег испуганно глянул в потолок, встретился глазами со строгими, немигающими зраками архангельского образа, дрогнул душевно, истово перекрестился, но сумел устоять на ногах.

– Перед тобой глава дома – Фома Агаллиан и его братья: Фотий, Филипп и Никон Победоносный. Отвечай честно и правдиво, чужестранец. Как твоё имя и прозвище, каков род твоих занятий, кто твои родители и из каких ты мест! – говорил тот достойнейший муж, чьи руки так покойно лежали на коленях, будто тяжесть изумрудов и сапфиров на его перстнях не давала даже шевельнуть пальцем.

– Крещён Апполинарием, прозван Миронегом. Скорблю под Божьими небесами тридцать первый годок, не имея путёвых занятий, но надеясь…

– Давно скорбишь. Не мальчик! – голос мышиноподобного Фомы оказался совсем не похожим на писк одноимённой твари. Наоборот! Он походил на трубный рёв лося, отрывистый и страстный. Миронег сообразил, что человек, называемый Тат «каменным каганом», едва сдерживает рыдание.

– …матушка с батюшкой, дальние родичи покойной черниговской княгини, родили меня в тамошних окрестностях да и покинули сей бренный мир, оставив меня одного, без братьев и сестер, на попечении дальней, но знатной родни…

– Значит, ты сирота, – заключил Фома Агаллиан. – Продолжай!

– Я проживал за стенами Черниговской крепостцы, при княжьем дворе, особо ничем не занимаясь, но и не бедствуя. А ныне прибыл в Константинов град в надежде обрести наконец достойное занятие при митрополичьем дворе. Но до двора преосвященного я так и не добрался…

– …блуд затянул тебя в своё вязкое болото, не позволив приобщиться к православным святыням, – снова прогремел тот из братьев, чьи пальцы украшали самоцветы. – Итак, свидетельствуй, тщедушный смерд. И помни: если соврёшь – горе твоему поганому языку!

Миронег тяжело вздохнул, оглядел недобрые лица братьев Агаллианов, ещё раз перекрестился на грозного ангела, с божественным пристрастием взирающего на справедливый суд с потолка, проговорил громко, без запинки, правильно и членораздельно выговаривая слова ромейской речи:

– Бражничая и дивясь на обнажённых дев, бродил я, грешный, по городским баням. И вправду, надеялся блуду предаться, но Господь не допустил ни до греха содомского, ни до прочего блудливого греха. Смилостивился Творец, дозволил лишь к винам и яствам приложиться, но не более того. Разного греха насмотрелся я в тот день. Пришлось и грех душегубства узреть. В одном из прекрасных залов узрел я…

Миронег лишь на миг приостановился, чтобы перевести дыхание. Фома Агаллиан не спускал с него льдистых глаз.

– …узрел неравную схватку между прекрасным отроком вашего рода, известным мне под именем Галактион, и беловолосого латинянина. Латинянин этот теперь стоит у ворот этого дома на посту. Я слышал, что помощник эпарха приказал ему. И в этом полагаю сатанинские происки…

– Не витийствуй! Говори толком: что видел? – рявкнул тот из Агаллианов, что опирался на меч и именовался Победоносным.

– Не ведомо мне, что не поделили они, из-за чего произошла свара, – продолжил Миронег с воодушевлением. – А только свернул латинянин Галактиону шею – вот и вся недолга. А я, мерзостный трус, бежал с места преступления, даже не попытался защитить паренька. В этом грешен, а более ни в чём.

– Лауновех мёртв. Ты свидетельствуешь против мертвеца, – задумчиво произнёс Агаллиан Победоносный. – Но как Демьян Твердята, новгородский купец, оказался там? Не он ли убил Галактиона, причинив нашему дому ужасное горе? Разве не Демьян Твердята – суть отвергнутый жених моей племянницы? Разве не с намерением мстить явился он в город Константина? Разве не осуществил он таким ужасным образом свою месть?

– Демьян Фомич так же не виновен, как я! – заверещал Миронег. Он старался ускользнуть от недобрых взоров братьев Агаллианов, но те преследовали его, словно стая гончих псов. – Демьян и не думал… он не хотел мстить… то есть хотел… но он искал Володаря. Демьян Фомич думал, что князь Володарь Ростистиславич виновен в его бедах…

– И тогда упомянутый Демьян, тот, что ныне сидит в темнице моего брата Фомы, пришёл в бани с намерением убить младшего брата отвергнувшей его невесты, – каждое слово Никона Агаллиана было подобно удару кузнечного молота, и Миронегу мнилось, будто и из волос, и с кончиков пальцев его сыплются огненные искры.

– Если это не так, то что он искал там? – закончил свою речь Никон.

– Он искал меня, – вякнул Миронег.

– Послушай, Никон, – князь Володарь вышел из-за спин собравшихся в полном боевом облачении, но с обнажённой головой. Островерхий шелом он нёс на предплечье правой руки. – Послушай и ты, почтенный Фома, и вы высокое собрание. Не в вашем обычае внимать словам нетрезвого и шального человека, который и переврать-то не в силах, потому что не понял ничего. Так послушайте меня.

Володарь поклонился. Кольчужные кольца скрипнули. Взгляды братьев неотрывно шарили по его телу, словно силились высмотреть изъян в надёжной броне.

– Продолжай! – прогудел украшенный самоцветами Фотий, младший из братьев Фомы Агаллиана.

– Чтобы утолить сомнения, предлагаю отдать дело на Божий суд. Приведите Демьяна Твердяту. Пусть выберет оружие, пусть сразится со мной. Если паду я – правда за Твердятой. А если случится по-другому… Ну что ж… Или смерть от меча кажется вам слишком большой милостью?

Братья загомонили. Воинственный Никон стоял за Володаря, Фотий горячо возражал ему. Постнолицый Филипп пытался примирить обоих. Сам Фома отмалчивался, придирчиво осматривая смущённого Миронега.

Первым заговорил напыщенный Фотий.

– Если Твердята уцелеет – ему будет дарована жизнь при условии выплаты литры золота, – проговорил он. – Если штраф не будет уплачен – латинянин Тибальд отсечёт ему голову! Эй, Тибальд!

Фотий взмахнул рукой, самоцветы на его пальцах блеснули, бритоголовый, сумрачный Тибальд выступил из толпы Агаллиановой челяди.

– Веди сюда пленника!

Толпа гудела и волновалась, подобно ночному прибою, когда пленника вели к месту осуществления суда. Миронег вертел головой. Не обращая внимания на свирепые взоры варяжских стражников, он желал ничего не упустить из вида: ни лиц братьев Фомы Агаллиана, с нескрываемым омерзением взиравших на Твердятино уродство, ни появление Елены, которая бесплотной тенью возникла, словно из ниоткуда. Дева изо всех сил старалась оставаться незамеченной, для чего и прикрыла огненные волосы серым покрывалом. Не упустил из вида Миронег и неподдельное смятение князя Рюрикова рода. Едва увидев Демьяна, Володарь заплакал.

– Я не виновен, друже! – крикнул он на языке русичей.

Миронег глянул наверх. Туда, под сводчатый потолок, к строгому лику ангела сорвался вопль Рюриковича.

Твердята ступал тяжело, на ходу поглаживая растёртые кандалами запястья. Он был вовсе свободен и от цепей, и от доспехов. Ни исподней рубахи, ни сапог на нём не оказалось, только свободные, едва достигающие щиколоток порты да нательный крест. От внимательного взора Миронега не укрылось и то, как внимательно и даже с пытливостью изучал Фома Агаллиан рубцы и шрамы на лице и теле Твердяты, словно затейливую руническую вязь читал. А Твердятушка и вовсе по сторонам не смотрел, но сразу и безошибочно нашел среди сонмища чужих Елену и торопливо перекрестился.

– Это Божий суд, – прогудел Никон Агаллиан. – Ты будешь сражаться!

Миронег видел, как, слушая длинную речь Никона, Твердята прикрыл глаза. Крылья его носа, скособоченного давним ударом палицы, трепетали. Никон вещал, опустив взор долу. Напоследок он обратился к Володарю, заметив вскользь, что если тот вздумает поддаться, принести себя в жертву, то суровый суд Агаллианов не пощадит обоих.

– На каком оружии желаешь сражаться? Выбирай! – младший брат Фомы Агаллиана наконец закончил свою речь. Твердата ответил, и смиренный служитель поднёс любезную сердцу новгородца литую чугунину. Володарь, утерев слёзы, обнажил меч.

– Пусть лучше я стану твоим палачом, – едва слышно прошептал он.

Твердята наотмашь ударил молотом.

Щит Володаря отозвался звонким стоном, но не раскололся. Ответный удар оказался успешным. На обнажённой груди Твердяты расцвела мелкими алыми бисеринками кровавая полоса.

– Пощади его, князь! – повинуясь внезапному порыву, Миронег кинулся в ноги Володарю. – Не ведаю уж как, но пощади!

– Отзынь, Капуста! – выдохнул Твердята. – Отойди, не путайся! Видно, Господу угодно окончательно рассудить нас. Он отшвырнул Миронега ногой. Тот откатился к толпе Агаллиановой челяди, ударился о твёрдое и долго смаргивал из глаз тёмные круги. Его подняли и отнесли к дальней стене и положили там отдохнуть. Сколько времени прислушивался Миронег к печальным шепоткам, доносившимся неизвестно откуда? Сколько времени слушал он звон соударяющегося металла и гортанные выкрики бойцов, прежде чем, собрав в единую горсть силы, пополз? Вероятно, схватка оказалась недолгой. Когда черниговский уроженец ужом просочился меж обутых в сандалии и пахнущих царьградской пылью ног, князь Володарь уже лежал на спине. Дыхание с громким хрипом вырывалось из его груди. Миронег подполз поближе. Раздвигая полы плащей и туник, он выбрался на открытое пространство. Твердята стоял, покачиваясь над поверженным противником, сжимая обеими руками его меч. Чугунный молот покойно валялся неподалёку. Новгородец и не думал смотреть в лицо Володаря. Его взор не отрывался от хрупкой фигуры, притаившейся за спиной всемогущего Фомы.

– Если ты прав – убей его! – прогудел Никон Агаллиан.

– Елена! – негромко окликнул Твердята, словно не слыша приказа. – Люб ли тебе Володарь? Забыла ли меня?

Миронег слышал лишь голос Твердяты, отдалённый перезвон храмовых колоколов да шумное дыхание раненого Володаря.

– Я люблю лишь Господа нашего и свою семью, – был ответ.

Миронег попытался отыскать взглядом Елену, ерзал по полу, силясь подняться, но бедная, многострадальная головушка отзывалась на каждое его движение ужасной болью. Достойная дочь своего отца и племянница его братьев, Елена говорила долго, витиевато. Просила отца, увещевала Твердяту. Она умоляла отца отпустить обоих русичей, не чинить им препятствий, чтобы они могли в кратчайший срок покинуть город Константина. Твердята несколько раз пытался поднять голос. И ему тоже никто не мешал. Одна лишь Елена мановением ладони останавливала его многословие. И никто не стал перечить ей, и никто не осмелился возразить, кроме самого Фомы.

– Князёк пусть убирается хоть в преисподнюю, – голос Фомы Агаллиана звучал глухо в мертвенной тишине. Утихли все звуки, даже раненый Володарь перестал хрипеть. Хозяин дворца выплевывал слова с невыразимым омерзением:

– Не любил славян и не люблю. Эти люди разбили тебе сердце, дочь. Из-за них погиб твой брат, а мы продолжаем игрища. Право слово! Будто это ипподром! Пусть Рюрикович убирается за Понт. А второй, тот, которого ты так долго и тщетно ждала, пусть гниёт в темнице до тех пор, пока кто-то не внесёт за него литру золотом! Я решил, и довольно игрищ!

– Справедливый судия! – проговорил Твердята.

Холодноглазый варяг, подошедший сзади, точным движением, почти без замаха, ударил его по затылку кованой рукоятью кинжала.

А потом, при помощи проворных помощников, бесчувственное тело новгородца выволокли вон из зала.

* * *

– Что же было, когда я упал?

Прохладная чугунина решётки холодила кожу на лице. Твердята чуял рыбный дух, исходящий от Миронега, кривился, сдерживал дыхание, но не отстранялся.

– Меня допустили к тебе… и я принёс еды… но не только… я вести принёс… добрые вести…

– Какие? – Твердята так жадно набросился на еду, поданную Миронегом, что у того выступили слёзы на глазах.

– Вот так и ревём попеременно, то князюшка, то я, то князюшка, то я. Денег-то добыли. Сам князь чуть не портки с себя содрал, седло с Жемчуга продал. Немного добавила добрая Дросида. Хозяюшка надеется и верит, что ты заново заматереешь, и уж тогда расплатишься с нею… и даже Амирам расщедрился…

– Амирам? – переспросил Твердята. Он перестал жевать терпкие на вкус, кисловатые оливки. Так и замер, не донёс до рта ячменную лепешку.

– Отсыпал монет! Вот внесли тяжку лепту, чтобы освободить тебя от оков…

Пришёл сумрачный ключник, отпёр замок, распахнул решётчатую дверь, отступил в сторону, давая Твердяте свободный проход.

– Ты прости меня, Апполинарий, – внезапно молвил новгородец. – Который год с тобой по миру кочуем, и всё это время я считал тебя бессмысленной тварью, вечно пьяной и убогой. И это правда, а теперь… Да что уж там, друже, ты спас меня! Право слово, спас!

– Не стоит, – Миронег странно потупился. – Мне воздалось сейчас.

– Чем же воздалось?

– Такой человек назвал меня другом! Это меня-то, у которого от роду друзей не водилось!

Они вышли из подземелий на яркий свет. У ворот Агаллианова подворья их поджидал Амирам. Корабельщик, по обыкновению, положил на кожаное плечо куртки лезвие своего длинного меча. Неподалёку топтались несколько его матросов. Варяжская дружина проводила их внимательными взорами из-под низких налобий.

Амирам вёл отряд в полном молчании. Он шествовал впереди, зачем-то держал меч наизготовку, и встречные царьгородцы прижимались спинами к стенам домов, давая им дорогу.

Они вышли на странно пустынную пристань. «Единорог» баюкали сонные волны. Твердята сразу увидел узкую фигуру женщины в жёлтой шали и понял: он вернулся домой.

Он заснул и проснулся с рассветом, окутанный знакомым запахом дальних степей. Ах, как давно это было! Или недавно? Может быть, сейчас, откинув пропахшую травами ткань, он выйдет в разнотравье. В рассветной дымке узрит золотистую тень Колоса, услышит блеяние овец. Пастуший пёс с варяжским именем, едва почуяв его, встрепенётся, навострит уши, посмотрит пристально. А он увидит дальний лес, и легкий дымок над степным шатром. А он услышит тихий гул барабана, разгоняющего сон древних богов, и рука Тат ляжет на его плечо, невесомая, но очень твёрдая.

Тат решительно сдернула шаль, покрывавшую их головы. Сын толкнулся в её чреве так бойко, что Твердята, сжимавший её в объятиях, почувствовал это.

– Он волнуется, – пояснила Тат. – Ты не размыкал объятий всю ночь и весь день. Нам надо вдохнуть простор. Мы устали от покоя.

– Я останусь тут, – сонно заметил Твердята.

– И тебе надо подняться, – сказала Тат. – Днём пришёл слуга из дома каменного кагана. Он передал: печальная дева будет ждать тебя в доме вдовы. Слуга ждёт тебя, чтобы проводить.

– Я не пойду… – Твердята перевернулся на другой бок, уставился на выбеленные солью доски палубы.

– Надо проститься. Надо повернуться спиной к прожитой жизни. Тогда сможешь идти дальше. – Тат говорила с ним на языке племени Шара.

О борта «Единорога» лениво тёрлась тёмная волна. Смуглолицый провожатый немым изваянием стоял неподалёку. Откуда-то явился Амирам в своей обычной странной шапке, украшенной чудным пером.

– Надень кольчугу, опасайся подосланных варягов, – буркнул он. – И помни: мы выходим в море с рассветом. Нет нужды испытывать коварство Агаллианов.

Провожатый терпеливо ждал, пока Твердята облачится в кольчугу, лёгкий Амирамов шлем и перепояшется мечом. Он немой тенью следовал за новгородцем по засыпающим улицам Константинополя.

Они миновали латинские кварталы. Навязчивый запах нечистот сменился ароматом цветущих растений, дома сделались ниже. Наконец над черепичными крышами показался шпиль колокольни церкви Святых апостолов. Вот и знакомая калитка, неприметная дверь в каменной ограде. Вот ухоженный пустынный садик. Твердята ожидал увидеть Дросиду, но вместо крупной, статной фигуры хозяйки перед ним возникла согбенная тень старой няньки-венгерки. За стволами дерев он увидел шёлковый покров носилок. Елена ждала его.

* * *

Тверядта снял с головы шелом, расстегнул пояс и отставил в сторону ножны.

– Жарковато в Царьграде, – улыбнулся он. – Солнышко разогревает доспех. Дозволь разоблачиться, спасительница. Спасла из темницы, спаси и от зноя…

Они затеяли незначительный разговор о яде, добавляемом в вино и о кинжалах подосланных убийц. Об отвычке от обыкновений столичной жизни, об обычаях ипподрома и портовых сплетнях. Твердята смотрел на неё прямо, не опуская взора, силясь найти следы испуга или брезгливости, но даже жалости не обнаружил. Елена не дрогнула. Она рассматривала каждый шрам, каждую морщинку на его лице, но, не удовлетворившись этим, подошла вплотную. Она ощупывала рубцы и ямы на его щеках и лбу так тщательно, словно желала запомнить навек каждую чёрточку его нового лица.

– Мы видимся в последний раз, – внезапно сказал он. – На рассвете «Единорог» поднимет парус. Я позабыл спросить тебя. Хотел, чтобы ты мне объяснила… Я до сих пор не до конца понимаю греческий язык…

– Что ты хочешь знать? – она ответила ласково и буднично, как в давно прошедшие времена. Как в прошедшие времена, её кожа источала ароматы роз с легким привкусом ладана.

Он тронул её волосы. Они были всё так же мягки, много мягче, чем косы Тат.

– …что такое «Единорог»?

Она вперила в него взгляд ясных серых глаз, и он испытал вожделение, внезапное и неукротимое:

– Разве ты не знаешь? – она опустила руки, отшатнулась, но в глазах по-прежнему не было испуга. – Что с тобой?

– Я не святой! – рявкнул он. – И становиться святым не намерен! Я хочу получить своё! А ты меня совсем не боишься? Я не отвратен тебе?

Елена отступала назад, путаясь в складках туники. Он заметил трепет её тела. Ему чудилось, что ещё немного – и из-под розоватой кисеи, собранной у неё на груди в живописные складки, выбьется кровавым побегом изболевшееся сердечко.

– Не стоит, Демьян, не следует нам… – твердила она, расплетая рыжие косы.

А он смотрел на её округлые руки, на острые косточки локотков. Потом она помогала снять кольчугу. Наконец доспех с тихим звоном упал на устланный коврами пол.

– Тише! – зрачки её расширились, она приложила палец к губам.

Он стянул через голову рубаху. Больше всех благ мира, любых подарков и благодеяний желал он в эту минуту прижаться своей обнажённой грудью к её груди. Он желал слиться, сойтись хоть на один лишь раз, запомнить, запечатлеть в памяти блаженный миг обладания предметом многолетних мечтаний.

– Я знаю, чего ты хочешь, – проговорила она, словно услышав его чувства. – Я дам тебе это, только…

– Без условий! – прорычал он.

– Не шуми, умоляю! За дверью нянька!

Он срывал с неё одежды, как изголодавшийся бродяга, счищает кожуру с паданицы, обнажая сочную мякоть. Прикосновения его были жёсткими. Он рычал, вонзаясь в её плоть. Его пальцы, его губы оставляли на её шее и груди багровые следы. Тело её дрожало, стоны превращались в вопли, но она оставалась податливой, покорно принимая его грубые ласки. Она непрестанно произносила его имя, словно звала, кликала откуда-то издалека. Ах, если б мог он прийти к ней из тех мест, в которые удалился навеки! Ах, если б мог остаться! Лишь на короткий миг он оказался рядом. Изрыгая боль, утоляя застарелую жажду, он вдавливал её тело в мягкую поверхность ковра так яростно, словно желал сделать её частью узора. Распростёртая, раздавленная порывом возлюбленного, дева, страстная, желанная, но чужая останется в этих покоях, когда он отправится в бесконечный путь, чтобы пропасть, чтобы затеряться, чтобы сгинуть. А пока, лаская её, не давая уснуть, с придирчивым рвением подвергая ласкам каждый уголок её такого желанного некогда и такого чужого ныне тела и получая ответные ласки, неумелые, но порывистые и настойчивые, он с невнятным изумлением вспоминал Тат.

* * *

Твердята отпустил Елену лишь ранним утром. Просто разомкнул чугунные объятия, поднялся, собрал по углам разбросанные одежды, схватил в охапку доспех и вышел вон из покоев.

Молчаливая нанька-«ворона» не подняла на него глаз, не повернула головы вослед его тяжёлым шагам.

– Вольность нравов! Ромейские привычки! – едва слышно прошипела она.

Твердята выскочил в рассветную прохладу, Холодный взгляд Тат поразил его, подобно удару клинка подосланного убийцы. Тяжёлая дверь за его спиной с громким стуком затворилась. Эхо прокатилось по пустынной уличке, ударилось в запертые ставни каменных домов, зазвенело в металле кованых решёток садовых оград, шевельнуло лепестки плетистых роз. Тат молча стояла посреди улицы, совсем чужая этому миру высоких стен и куцых небес.

Твердята шагнул к ней. Подковы сапог ударили по щебёнке. Металлический лязг взлетел под крыши. Улица показалась его ногам невероятно твердой. Как Тат могла стоять на ней? Повинуясь бессознательному порыву, он сорвал с плеча плащ и бросил ей под ноги. Проговорил растерянно:

– Не стой так…

– Я ждала тебя и дождалась, – она заговорила с ним на языке племени Шара. А он, повинуясь всегдашнему своему упрямству, отвечал ей на языке русинов.

– Ты ждёшь меня? Зачем?

– Это испытание. Я испытывала себя, – отозвалась она.

– Не слишком ли много испытаний на твою бедовую голову, Тат?

– Ты первый раз назвал меня по имени, Деян! Раньше ты звал меня по имени только в бреду или во сне.

Улыбка её оказалась внезапной, как внезапным бывает первый солнечный луч каждого рассвета, когда он вырывается на волю из преисподней небытия. Каждый раз, как в первый раз.