1.

1 мая 1948 года

Первого мая выдался ясный, солнечный день. Самолет Лэнга «Цессна-140» стремительно поднялся со взлетной полосы в Тетерборо. Казалось, ему не терпелось взмыть в чистый, прозрачный воздух.

Пегги отказалась лететь. Она причиняла Лэнгу много хлопот, и он был доволен, что на этот раз она не пришла. Как ни приятно ему было чувство ответственности, которое он испытывал, когда в кабине находился беспомощный пассажир, лишенный возможности без его, Лэнга, искусства вновь оказаться на земле, но сознание того, что он один в этом безбрежном воздушном просторе, радовало его еще больше.

Он уверенно пересек Гудзон и не заметил, как очутился над Манхеттеном. «Цессна» была просто прелесть. Чудесный, свободно парящий маленький чертенок! Справа была видна только железная дорога, слева — извивающееся шоссе Риверсайд-Драйв и парк Генри Гудзона. Видимость не ограничена, потолок беспределен — редкое явление для жителя Нью-Йорка.

На высоте двух тысяч футов над Манхеттеном он выравнял машину и направился к центру города. Вскоре внизу показался «Эмпайр стейт билдинг». (По правде говоря, высота полета была слишком мала с точки зрения безопасности). Лэнг положил машину на левое крыло и начал крутой вираж, вообразив, что перед ним не мачта небоскреба, а аэродромная вышка, а он курсант летной школы в те дни, когда он постигал летное искусство. Прекрасное упражнение на координацию!

Он сделал слишком крутой поворот и почувствовал, как его прижала к сиденью могучая центробежная сила. Лэнг поспешил выравнять самолет, и горизонт вновь встал на свое место, а ощущение давящей тяжести исчезло. Затем он сделал, правда, не слишком четко, огромную восьмерку, взяв за ориентиры «Эмпайр стейт билдинг» и здание компании Крайслера. Лэнг вспомнил своего первого инструктора — толстого маленького человечка, внешне совсем не похожего на пилота. Он еще в 1935 году утверждал, что Лэнгу вообще не следовало бы летать. «Ты же боишься высоты», — говорил этот парень в переговорную трубку старомодного биплана.

«Черта с два! — подумал Лэнг. — Я покажу тебе, щенок…» Он открыл дроссель и откинулся на сиденье. «Следи за этой машиной», — приказал себе Лэнг, заметив самолет марки «Констеллейшн» над аэропортом Ла Гардиа, летевший прямо к острову. Направив самолет к югу, Лэнг стал набирать высоту, заставляя свою маленькую машину делать повороты на девяносто градусов попеременно вправо и влево.

Альтиметр показывал тысячу, две, семь… Лэнг выравнял самолет и посмотрел вниз, как всегда поражаясь абсолютно неподвижному положению колес самолета: он не мог понять, почему они не вращаются в потоке воздуха.

Ему пришлось признать, что в словах инструктора была известная доля правды. На высоте двух тысяч пятисот метров он чувствовал себя значительно хуже, чем на высоте семи тысяч футов, когда город находился прямо под ним. «Глупо, — подумал он, — ведь угол планирования по меньшей мере равен пяти к одному, и с такой высоты всегда можно найти место для посадки, если потребуется».

«Мой бог, к тебе все ближе». Эта фраза внезапно всплыла у него в памяти, и он начал громко петь, стараясь заглушить рокот мотора. Но это ему не удалось. Он запел: «Мы уходим в голубую бесконечность, нам навстречу солнце яркое плывет…» Черт бы побрал эти военно-воздушные силы! Не взяли меня, когда я подал заявление. Они не сказали прямо, но ясно дали понять, что у меня слишком много алкоголя в крови. Слишком много воздуха в воздушном потоке. Слишком много, слишком много…

Пролетая над Бэттери, Лэнг увидел крошечные кораблики, направлявшиеся вверх по Гудзону. «О свобода, свобода! Как много преступлений совершается во имя твое! — подумал он. — Кто это сказал: „Дайте мне свободу или лишите меня жизни“? Конечно, мадам Роланд, когда ее везли по улицам Парижа. А теперь они повезут Блау. Но на этот раз не будет двуколки, не будет гильотины. Не будет старых ведьм с их вязанием: одна петля, петля с накидом — и голова катится в корзину».

Вытянутое лицо святого отца, нет, монсеньера Франсиско Линча, глянуло вдруг на него из-за стекла альтиметра… «Я буду молиться за вас», — сказал он. «Вы так добры, святой отец, благодарю вас. Отец, я согрешил!»

Это было в Вашингтоне, в 1942 году, после того как ему отказали в приеме в школу летчиков военно-воздушных сил и предложили офицерский чин для работы в армии по линии печати. Он был уже в военной форме, когда встретился с отцом Линчем. Они сидели в комнате одной из гостиниц (Где это было? Ну, конечно, в гостинице «Мэйфлауэр».) и играли в покер; проиграли всю ночь напролет. Лэнг был пьян.

— Я прочитал вашу книгу, майор Лэнг, — улыбнулся священник.

— Какую?

— «Мадрид будет…». Кроме того, я видел вашу пьесу «Лучше умереть…».

— Вот как? — удивился Лэнг.

— И книга, и пьеса мне понравились, — продолжал священник в форме капитана военно-воздушных сил.

Лэнг насторожился.

— Благодарю вас, — вежливо отозвался он.

— Вы, конечно, были не правы.

— В чем именно?

— В отношении Испании, — пояснил Линч, внимательно рассматривая карты, которые сдал ему Лэнг.

Лэнг был пьян и довольно равнодушен к религии и поэтому грубовато спросил:

— А вы-то сами были там?

— Конечно, нет, — ответил тот, посмотрев на Зэва удивительно черными глазами. — Пожалуйста, не поймите меня превратно. Всякий, прочитавший вашу книгу или посмотревший пьесу, не может не почувствовать, что вы честный человек и верите в то, о чем пишете.

— Спасибо, капитан, — поблагодарил Лэнг, еле сдержавшись, чтобы не добавить: «Хотя, собственно, благодарить мне вас не за что». — Однако в чем же я не прав?

— Вы были введены в заблуждение, — проговорил Линч, показывая Лэнгу три одинаковые карты и проигрывая ставку. — Мне никогда не удается набрать лучшей комбинации, — заметил он с огорчением.

В Лэнге пробудился воинственный дух.

— Я был введен в заблуждение? Кем же? Коминтерном?

Священник улыбнулся.

— Нет. Вашим добрым христианским сердцем.

«Я заткну глотку этому гнусному негодяю, собью с него спесь», — подумал Лэнг и с напускным смирением сказал:

— Разъясните мне, отец. Франко утверждал, что эта война велась между церковью и антихристом во имя спасения католицизма.

— Правильно.

— Но на полях сражений в Испании я видел много убитых марокканцев-магометан, солдат испанского иностранного легиона, которые носили на своей форме изображение «Святого сердца Иисуса». Как это понять?

Линч снисходительно усмехнулся:

— Я не верю вам.

Его слова взорвали Лэнга:

— Вы только что говорили, что я честный человек! Зачем же мне лгать? Я не мародер, иначе я насрывал бы с одежды убитых целый мешок таких значков и принес вам.

— Я буду молиться за вас, — пообещал Линч, спокойно улыбаясь, и начал сдавать карты.

Лэнг огляделся, отвернул на девяносто градусов, потом вернулся на прежний курс и внимательно посмотрел вниз. Он знал, что сейчас сделает штопор в три — четыре витка. Вместе с тем он отдавал себе отчет, что у него нет парашюта. «Зачем ты это делаешь? — спросил он себя. И тут же ответил: — А что тебя беспокоит? Тебе и не нужен парашют. Ведь при штопоре самолет испытывает не большую нагрузку, чем при крутом развороте, а может быть, и меньшую. Штопор даже не считается фигурой высшего пилотажа. Впрочем, это, конечно, — не ответ!»

Лэнг заставил самолет слегка задрать нос и стал постепенно убавлять газ, пока мотор не заработал почти вхолостую. Удивительно, как послушно висела «Цессна» в таком положении. Однако элероны были ослаблены, и Лэнг поспешно, но осторожно нажал на рулевые педали, чтобы выравнять плоскости самолета.

Потом он совсем убрал газ, нажал до предела на правую педаль и потянул на себя до отказа ручку управления. Машина на мгновение как бы застыла в воздухе, затем свалилась на правое крыло и вошла в штопор. Сначала Лэнг увидел внизу Аквариум, затем он исчез, и показался остров Губернатора. Самолет начал свободно и быстро вращаться вокруг своей оси.

Лэнг отдал ручку вперед, нажал до отказа на левую педаль и держал на ней ногу до тех пор, пока вращение не прекратилось. Затем он снова потянул ручку на себя. Самолет опять вошел в почти вертикальное пике, и ветер пронзительно засвистел в крыльях машины. Зэв нервно толкнул ручку вперед и медленно стал тянуть ее на себя. Самолет выравнивался не так быстро, как ему хотелось бы. У Лэнга перехватило дыхание… «Доноси на Блау, ну же! Лги и доноси! — мелькнуло у него в голове. — Первое мая! Сегодня первое мая! Удивительно, что сигналом бедствия у летчиков были те же слова — мэй дэй, первое мая! Хотя в действительности французское m’aidez означает „помоги мне“, но произносится так же. О ирония судьбы! Я твердо решил больше не грешить и даже избегать всего, что ведет к греху!»

Машина начала наконец реагировать на действие рулей, но ветер по-прежнему угрожающе завывал в ее крыльях. Продолжая нервничать, Лэнг выглянул за борт. Ему показалось, что он заметил слабую вибрацию на концах крыльев. «Нет! — подумал он. — Нет! Это могло бы выглядеть как случайность. Ты мог бы сделать как-нибудь так, чтобы все выглядело простой случайностью, и тогда тебе не пришлось бы давать показаний или наговаривать на своего ближнего».

«Цессна» медленно вышла из пике. Лэнг дал газ и стал осторожно набирать высоту. «Ну, хватит! — решил он. — Почему я должен разыгрывать сцену покаяния? В конце концов, что я такое совершил, черт побери! Я не буду лгать на суде. Я буду говорить правду, Только правду, и да поможет мне бог».

Благодаря своей вере Линч был ближе к правде, чем Лэнг, созерцавший мир глазами простого смертного. Всепрощающими глазами? Или грешными глазами смертного? Мои глаза видели славу. И что из того, что магометане действительно носили на своем обмундировании изображение «Святого сердца Иисуса» или «Сердца Марии»? Разве это делает правду неправдой? «И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио».

Лэнг полетел по диагонали через Гудзон на аэродром, машинально направив самолет против ветра. Он знал эту местность на память и не нуждался в карте.

«А почему бы не повернуть на сто восемьдесят градусов и не полететь в сторону моря? Как далеко можно было бы забраться? Горючего хватит на три часа. Ты, пожалуй, залетел бы туда, откуда нет возврата. А тебе этого хочется? И да и нет. Ты хотел бы оказаться в положении, когда легче умереть, чем жить, но ты не можешь сделать этого сознательно. Ведь сказала Энн: „Ты повесишься, Иуда ты или нет. Ты пошел по такой дорожке, что в конце концов покончишь с собой“».

— Чепуха! — воскликнул Лэнг.

— Нет, не чепуха! Как это? «Не поминай имя господа всуе… Не нарушай супружеской верности… Не давай ложных показаний против своего ближнего…» Кто мой ближний? Блау?

Лэнг пересек побережье Нью-Джерси и начал снижаться. «Ты боишься высоты, Лэнг», — сказал летчик-инструктор. «Я буду молиться за вас», — пообещал Линч.

Лэнг подошел к аэродрому на высоте в тысячи футов и стал искать глазами конус-ветроуказатель. Все было так же, как и во время его взлета. Как-то он видел фильм под названием «Только у ангелов бывают крылья». Существуют добрые и злые ангелы. Искушение исходит от злых ангелов.

«Кто же мой злой ангел? — спросил себя Лэнг в тот момент, когда он, убрав газ, начал заходить на посадку. — Блау?»

 

2.

2 марта 1940 года

«Нынешняя атмосфера, сам воздух чем-то напоминает то, что происходило в 1919 году, в дни палмеровских налетов», — подумал Бен, когда они с Эллен ехали к Лео на воскресный обед. «Мамы не будет», — предупредила Белла. Мать часто гостила то у одной семьи, то у другой и теперь жила у Стеллы.

«С самого начала финской войны в воздухе носится что-то тревожное. Это чувствуется всюду, куда бы вы ни пошли. Вы сталкиваетесь с этим в самых невероятных местах, обнаруживаете в собственном доме», — продолжал размышлять Бен, поглядывая на сидящую рядом Эллен.

Эллен старалась казаться рассеянной. Она рассматривала рекламные плакаты на противоположной стене вагона, но делала это только для того, чтобы не разговаривать с Беном. Она все еще сердилась. «Что ж, — подумал он, — пусть остынет». Ему трудно объяснить происходящее даже ей. А если не можешь объяснить что-то своей собственной жене, то что говорить о других… Повторялась та же история, что и во время заключения пакта, только на этот раз кампания была значительно сильнее.

Объяснить? Но что? Советско-финскую войну или то, что произошло за неделю до этого? Определенные круги старательно разжигали истерию за границей и внутри страна. Это ясно понимали те, кто хорошо разбирался в событиях. Однако это не делало яд менее смертоносным. И самым странным казалось то, что лишь немногие, не исключая и рабочих, проявлявших в других случаях высокое классовое сознание, понимали происходящее.

Эллен взглянула на Бена, и они улыбнулись друг другу. Он взял ее руку и крепко сжал.

— Ты простила меня, мама?

Эллен вздохнула.

— Но ты же убежден, что ничего плохого не сделал.

— В таком случае я прощен!

Эллен засмеялась и, не выпуская его руки, снова стала разглядывать рекламные плакаты.

«Все это, безусловно, глупо, — вернулся Бен к своим размышлениям, — но симптоматично для нашего времени».

В тот год, когда они поженились, им было все труднее и труднее сводить концы с концами. Прямо или косвенно, но их положение осложнялось еще и тем, что люди не находили никакой связи между так называемым нападением на Финляндию и полным затишьем на Западном фронте, хотя Англия и Франция объявили войну Германии сразу, как только Гитлер напал на Польшу.

Коммунисты и их единомышленники стали непопулярны. Газетные писаки и радиокоментаторы неистовствовали. Мэр Нью-Йорка Ла Гардиа возродил давным-давно бездействовавший специальный отдел нью-йоркской полиции по борьбе с прогрессивным движением. Сократилось число заявок на ораторов от редакций журнала «Нью мэссис» и газеты «Дейли уоркер». Повсюду шло преследование прогрессивных элементов.

Бену, Эллен и ребенку теперь по целым неделям фактически приходилось жить на те двадцать долларов, которые каждое воскресенье приносил Джек Гросс на содержание маленькой Стеллы. Потом, когда Гросс открыл свою контору, в которой работало уже несколько бухгалтеров, он увеличил эту сумму до тридцати долларов.

Иногда, выкраивая время между подготовкой статей для «Мэссис», «Дейли» и других изданий, между лекциями в рабочей школе и остальных местах, Бен зарабатывал до шестидесяти долларов в неделю. Зато в следующие две он приносил только по пятнадцати. Его тяготило это положение, и в то же время он находил ему оправдание. Он не потерпел бы никаких упреков по своему адресу.

«Все, что мы предсказывали, — думал Бен, — сбылось. Мы говорили, что, если Испания падет, начнется вторая мировая война, и она началась через шесть месяцев после того, как был предан Мадрид».

— Забудь это, милый, — сказала она с улыбкой, но Бен почувствовал, что ее улыбка ничего не означает, так как он не мог ответить на ее невысказанный вопрос: «Когда ты найдешь работу, которая обеспечила бы тебе устойчивый заработок?» Удивительно, как абсолютно безу< пречные отношения могут стать натянутыми под влиянием политических и экономических причин. Но следует ли удивляться этому? Вспомним семью Вильямсонов.

Неделю назад, когда только на деньги Джека Гросса они смогли купить необходимые продукты, между Беном и Эллен произошел крупный скандал. Кончилось тем, что Бен хлопнул дверью и ушел.

Он опомнился только в баре на Сэндс-стрит за стаканом виски, которое вообще-то не любил. Сидевшая неподалеку девица повернулась к нему и спросила:

— Скучно, милый?

Бен взглянул на нее. Совсем еще юная особа — не старше шестнадцати лет. Даже обильные румяна не могли скрыть ее возраст. Он вспомнил о девушке, с которой познакомился в кафе на Рамбла де лос Флорес в Барселоне два года назад.

— А кому не скучно? — отозвался Бен.

— Тебя не понимает жена?

— Слишком хорошо понимает. Вот потому-то я и сижу здесь один на один со своей грустью.

— Единственно, что тебе нужно, это хорошо провести время, дорогой.

— Это привело бы меня в еще более грустное настроение, — ответил Бен, глядя в свой пустой стакан, и девице стало ясно, что с ним у нее ничего не выйдет. Она поднялась и направилась к выходу.

Бен истратил на виски все свои шесть долларов и пришел домой мертвецки пьяный. Эллен ждала его. Переступив порог, Бен вывернул карманы брюк, показывая, что они пусты. Он почти не мог говорить.

— Я все спустил, — пробормотал он и направился в спальню. Комната качалась из стороны в сторону; он бросился на кровать и ухватился за край матраса, боясь свалиться на пол. Он смутно почувствовал, как жена прикрыла его одеялом, и, благодарный ей, заснул.

На 72-й улице Бен и Эллен вышли из вагона. Им надо было сделать пересадку, и, пока они ждали поезда, Бен не выпускал руку Эллен. Им не о чем было говорить. «Так оно и лучше, — решил про себя Бен. — Но лучше ли?» У них обоих была скверная привычка (которую они, впрочем, отбросили во время последней бурной ссоры) не высказывать друг другу всего, что накопилось на душе, чтобы тем самым облегчить свое сердце.

Когда они вышли на 79-й улице и пошли по направлению к дому Лео, Бен неожиданно спросил:

— Я рассказывал тебе когда-нибудь о семье Вильямсонов?

Эллен взглянула на него.

— Кто они?

— Я писал о них в 1935 году, когда работал в газете «Глоб». Отец не мог найти работу. Вся семья с тремя детьми жила на пособие по безработице. Соседи говорили, что когда-то это была самая счастливая семья во всем квартале.

— Нет, ты ничего, не говорил о них.

И тогда Бен рассказал, что они получали 7 долларов 25 центов на питание, 3 доллара 25 центов на квартплату, 60 центов на уголь, 40 центов на газ, 35 центов на электричество, 25 центов на одежду. Всего 12 долларов в неделю на пять человек!

— Я был в полицейском участке, когда стало известно о происшествии, и отправился туда вместе с полицейским.

Осторожно выбирая слова, Бен описал картину, которую они застали в квартире у Вильямсонов, — пять трупов и записка на столе: «Тем, кого это интересует. Бог простит мне то, что я сделал. Я потерял рассудок, сошел с ума. Мне всюду говорят: „Нет работы… Работы нет…“ Дети плачут от голода. Мабель пилит и пилит меня: „Если бы ты был мужчиной, ты бы нашел способ накормить своих детей. Мужчина ты или жалкая, трусливая мышь?“ Я мышь».

Когда они поворачивали за угол на Драйв, Эллен взглянула на него полными слез глазами.

— Зачем ты рассказал мне это? — спросила она.

Может быть, он хотел показать, что находится в таком же положении, как Вильямсон — убийца своей несчастной семьи? Или пытался пристыдить ее за нежелание «плыть по течению», как она выразилась тогда, во время ссоры?

— О боже! — крикнул он, останавливаясь на углу и все еще не выпуская ее руки. — Да у меня не было никакой задней мысли. Мне просто пришла на ум эта история, вот и все.

— Но ведь мысли приходят людям на ум не без причины.

— Чепуха, — возразил Бен, хотя и понимал, что жена права. — Я хотел сказать, что случай с Вильямсонами научил меня больше, чем любая книга. Эта трагедия повлияла на формирование моих взглядов гораздо сильнее, чем все тяжелые испытания, которые мне пришлось перенести, когда меня уволили из редакции «Глоб». В конце концов, я тогда был один, без семьи. У меня тогда не было иждивенцев.

«А теперь они есть, — подумал он. — Но что же она хочет от меня?»

Направляясь с Эллен к дому Лео, Бен не переставал рассуждать с самим собой:

Всякий раз, стоит мне только раскрыть рот, я обязательно скажу что-нибудь не то… Это таких людей, как Вильямсоны, имел в виду Анатоль Франс, когда писал: «В своем величественном стремлении установить всеобщее равенство закон запрещает богатым, как и бедным, ночевать под мостами, на улицах и воровать хлеб». Это о таких людях, как Вильямсоны, писал Маркс: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Когда они поднимались на лифте, Бен поцеловал Эллен.

— Я никогда не дам тебе повода стыдиться за меня, дорогая, — заверил он ее.

— Я никогда не буду краснеть за тебя. Я слишком горжусь тобой, болван ты этакий, — ответила Эллен и тоже поцеловала его.

Вот так же гордился им Лео, когда шесть месяцев назад Бен подарил ему экземпляр своей только что вышедшей книги «Волонтер армии свободы». Лео держал книгу в руках, и на лице у него появилось такое же выражение, как тогда, когда он выиграл дело о несчастном случае против могущественной корпорации. Его клиент, молодой рабочий, получил пятьдесят тысяч долларов компенсации за увечье на производстве. Тяжелая отливка сорвалась с крана и ударила его по голове. Он навсегда потерял рассудок.

— Иди воюй с боссами, — громко сказал Бен, нажимая на кнопку звонка в квартиру Лео. Эллен взглянула на него и рассмеялась. Дверь открыла Белла, и, как это ни странно, Бену показалось, что она не очень рада их приходу. Белла улыбнулась Эллен и поцеловала ее. Бен терялся в догадках. Дети обедали в своей комнате и не появлялись; Лео встретил гостей, стоя посреди гостиной.

— Милости просим, — приветствовал он брата и невестку, жуя кончик незажженной сигары. Затем он вынул сигару изо рта и поцеловал Эллен. — Мы пригласили вас, чтобы попрощаться.

— Попрощаться? — удивилась Эллен. — Куда же вы уезжаете?

— В Манилу, — вздохнул Лео.

— На Филиппины? — спросил Бен.

Лео кивнул головой и отцовским ножичком отрезал кончик своей «короны».

— Передаю Певнеру всех клиентов и беру двухгодичный отпуск. Устал.

— Так, — протянул Бен, — неплохо. Но почему в Манилу?

Лео рассмеялся. Они сели, а Эллен пошла на кухню помочь Белле.

— Ты, конечно, можешь объяснять наш отъезд как тебе угодно, — продолжал Лео. — Но на Филиппинах вот уже много лет живут наши друзья. Может быть, ты помнишь Вайнштейнов? У них там магазин дамского белья.

Бен отрицательно покачал головой, и Лео добавил:

— Впрочем, это не так важно.

Женщины позвали их к столу, и они направились в столовую. Бен взглянул на Беллу — она держалась холодно, замкнуто и почти не улыбалась. Он хотел спросить, в чем дело, но передумал и решил сначала разузнать о их планах.

— Вайнштейны подыскали для нас хорошенький домик, — пояснил Лео, порылся в кармане и вынул фотоснимок. Бен взглянул на фото и передал Эллен.

— Там хороший климат, — снова вздохнул Лео. — Мне только сорок, а чувствую я себя так, будто мне далеко за пятьдесят.

— Как ваша малютка? — спросила Белла у Эллен.

— Прекрасно. Ей уже почти три. Маленькая леди.

— Ты счастливчик, — иронически заметил Бен, обращаясь к Лео. — Немногие могут позволить себе уехать на два года. Однако я тебя все-таки не понимаю.

— Мне не нравится то, что происходит в мире.

— Ну и что же? А кому нравится?

— Ты скажешь, что я бегу от действительности, хотя ты знаешь так же хорошо, как и я, что это невозможно.

— Тогда зачем же это делать?

— Я так и знала, — вмешалась Белла. — Я знала, что он так и скажет!

Бен взглянул на нее и перехватил взгляд Эллен. Она покачала головой, й теперь он понял, что за замкнутостью Беллы скрывается ее неприязнь к нему.

— Что случилось? — полюбопытствовал он. — Вы коситесь на меня с первой минуты, как только мы переступили порог вашего дома.

Жена Лео бросила взгляд на Эллен.

— Что вы сделали со своей жизнью? — спросила она. — Вы испортили ее. Вы спутались с радикалами и коммунистами. Вы читаете газеты?

— Каждый день. Семь штук.

— Оставь, Белла, — вмешался Лео. — Ты же обещала мне. Я не хочу ссориться с Беном. И не хочу, чтобы ты ссорилась с ним.

— А почему мы должны ссориться? — спросил Бен. — Ведь мои странные идеи для вас обоих не новы.

— Может быть, и ваша жена согласна с ними? — Белла вызывающе посмотрела на Эллен.

— Да, согласна, — улыбнулась та.

— Гм-м, — протянула Белла.

— Я рад за вас, — заявил Бен, — если вам действительно хочется путешествовать. Но я не понимаю, почему бы вам не поездить по штатам. Америка — большая страна.

— Ты видишь, он думает, что мы убегаем, — бросила Белла.

— Шш! — остановил ее Лео. — Собственно, так оно и есть: мы действительно убегаем. Но это неважно. Да ты ешь, — обратился он к Бену.

— Я ем.

— Конечно, Бен, они могут поехать, куда им хочется, — сказала Эллен. Бен кивнул головой, но ничего не ответил. Он внезапно вспомнил разговор, который произошел у него с Лео, когда он вернулся из Испании. «Когда-то я сам бал социалистом», — разглагольствовал тогда брат.

«В чем дело? — подумал Бен. — Быть может, он напуган антикоммунистической истерией?»

— Сегодня я не хочу ссориться со своим братом, — сказал Лео. Он разрезал бифштекс, но видно было, что у него нет аппетита. — Вы должны извинить нас, Эллен, — Лео взглянул на невестку, — но Белла не одобряет поведения Бена, и скрывать это бесполезно. Не одобряю его и я, Бен. Я считаю, что ты понапрасну растрачиваешь свою жизнь.

— Благодарим вас, — отозвалась Эллен с улыбкой.

— Я ведь о вас думаю, Эллен, о вас и вашей малютке, — вставила Белла.

— Но у нас все в порядке, — пожала плечами Эллен.

— А я-то думал, что мы не будем спорить, — покачал головой Бен.

— Мы и не собираемся спорить, — сказал Лео. — Но не стоит расставаться, так и не поняв друга друга. Мы уже говорили об этом раньше. Если бы только был жив папа…

— Да что же, черт побери, я такого сделал? — раздраженно воскликнул Бен.

— Пожалуйста, не кричите на моего Лео! — вскипела Белла.

— Послушайте, — остановила их Эллен. — Я не понимаю, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор? Может, нам лучше прийти в другой раз?

Лео повернулся к ней и, кивнув в сторону Бена, иронически заметил:

— Он же у нас великий толкователь! Но сегодня, — обратился он к брату, — я не хочу, чтобы ты стал растолковывать нам, почему твои друзья заключили союз с нацистами, которые убивают наших людей. Я хочу одного — спокойно пообедать.

— Тогда зачем же было начинать? — засмеялся Бен. — У меня нет никакого желания объяснять тебе, что сейчас происходит, если ты сам не хочешь ничего понимать.

— Бен, пожалуйста, — попросила Эллен, но Белла снова подлила масла в огонь.

— Только вы один все понимаете! — воскликнула она. — Все понимаете, да только шиворот-навыворот! Все идут не в ногу, только вы один в ногу.

— Шш! — прикрикнул Лео на жену. — О, я прекрасно понимаю, — снова повернулся он к Бену. — Я все понимаю. Но не могу согласиться, что бы ты мне ни говорил. Я никогда не одобрю того, что мой брат путается с людьми, которые с похвалой отзываются о русских. — Лео взглянул на Эллен и добавил: — И я не думаю, что она в душе одобряет, хотя и говорит, что согласна с тобой.

— Тогда поставим на этом точку, — предложил Бен. — Может быть, нам в самом деле лучше уйти?

— Ну и уходите! — отрезала Белла. — А Эллен пусть остается.

— Да что вы, в самом деле! — возмутилась Эллен.

— Перестань, прошу тебя, — обратился Лео к жене.

Эллен обвела присутствующих взглядом.

— Если здесь назревает скандал, то я лучше уйду. Это нехорошо с вашей стороны. Каждый вправе иметь свои убеждения.

Некоторое время все молчали. Потом Лео тихо сказал:

— Да я не об этом. Ты знаешь, Бен, что я имел в виду. Советы не одобряют нацистов, но в то же время завязывают дружбу с Гитлером. Они не одобряют войны, но в то же время воюют с Финляндией. Вот тебе и доказательства.

— А что делала Финляндия с двадцатью тремя аэродромами, построенными нацистами? Ведь на них могло разместиться в десять раз больше самолетов, чем есть у финнов.

— Не хочу никаких объяснений, — упрямо повторил Лео.

— Если ты выдвигаешь аргумент, то будь добр выслушать ответ, — заявил Бен. — Я бы сам хотел, чтобы мне кое-что объяснили. Я хотел бы знать, зачем финны установили тяжелую артиллерию в двадцати милях от Ленинграда? Разве русские угрожали им? Меня интересует, что скрывается за всей этой историей с бедной маленькой Финляндией, по которой газеты проливают обильные крокодиловы слезы…

— Одну минуту, — перебил его Лео.

— Бен, — обратилась к мужу Эллен. — Перестань, прошу тебя!

— Я хотел бы знать, почему Чемберлен посылал самолеты, снаряды, бомбы и все остальное Маннергейму, в то время как Англия должна была сражаться с нацистами на западе. А на самом деле она не сражалась и не сражается. Объясни мне, пожалуйста.

— Но ведь вы же у нас великий толкователь! — ехидно заметила Белла.

— Что же, я попытаюсь объяснить.

— Нет, нет! — Белла зажала уши. — Было бы лучше, если бы вы зарабатывали на жизнь для своей жены и ребенка, а не мирились с тем, что ее бывший муж…

— Белла! — воскликнула Эллен. — Не говорите о вещах, о которых вы ничего не знаете!

Бен поднялся из-за стола.

— Я не понимаю, для чего вы нас пригласили? Чтобы оскорбить? Мы никогда не сходились в политических взглядах, но для меня это не имело значения…

— Сядь, — попросил Лео.

— Он бездельник! — крикнула Белла. — Пусть уходит! Жалкий коммунистический бездельник, поддерживающий наших врагов и выступающий против своей собственной страны!

— Нет, это невыносимо! — Эллен разразилась слезами, встала из-за стола и выбежала из комнаты. В первую минуту Белла хотела было последовать за ней, но передумала и осталась сидеть. Бен взглянул на брата. Лео сидел с убитым видом, не выпуская из рук вилку с насаженным на нее кусочком мяса.

— Ты согласен с мнением Беллы? — спросил он. Лео промолчал. — Ты согласен, я спрашиваю?

Лео положил вилку, посмотрел на него и встал.

— Мы можем говорить с тобой как мужчина с мужчиной, — сказал он.

Он взял Бена под руку и повел его в гостиную, но спохватился и, повернувшись к жене, попросил у нее извинения.

— Ты боишься говорить в моем присутствии? — спросила Белла, вставая со стула. — Я пойду к Эллен.

— Бен, — заговорил Лео, когда они прошли в гостиную, — я не люблю оскорблять людей. Я уже много раз говорил тебе, что ты должен чего-нибудь добиться. У тебя же хорошая голова!

— Я стараюсь заработать на жизнь.

— Ты пишешь, выступаешь с речами. И это ты называешь «зарабатывать на жизнь»?

— Тебе же понравилась моя книга.

— А разве ее кто-нибудь покупал? Разве ты написал книгу, которую можно было бы продать?

— Для тебя это важно, да?

— А для тебя разве не важно? Я знаю: ты говоришь — да, я говорю — нет. Мы никогда не согласимся друг с другом. По определению Беллы, ты бездельник. По-моему, ты заблуждающийся человек. Ты сам себе все испортил. Но меня это не касается. Я уважаю тебя, Бен, хотя за деревьями ты не видишь леса.

— А ты его видишь? И что же ты видишь? А чем живешь ты? Крупными гонорарами, которые платят тебе страховые компании и корпорации за то, что ты обираешь честных людей?

— Постыдись! — вспылил Лео. — Я представляю компании, это так. Но я много делаю и бесплатно для людей, которым нечем платить. Всего лишь два года назад, когда ты был в Испании, я защищал интересы Рабочего союза.

— Тебе не нравится то, что происходит сейчас в мире. А что, в Маниле ты собираешься жить в стеклянной башне?

— Я не политик.

— Я тоже не политик. Я гражданин. Я стою на своих ногах и говорю о том, что считаю необходимым. Тебе и это не нравится. И что же ты делаешь? Ты боишься, как бы комиссии Дайса не стало известно, что ты был когда-то социалистом?

— Да, — зло ответил Лео. — Посмотрим, чем ты кончишь. Борись с боссами. Бушуй. Ты заработаешь себе на орехи. Ты непременно угодишь в тюрьму. Что ж, геройствуй! Слыви радикалом! А вот свою собственную жену и ребенка ты содержать не в состоянии. Я начинаю думать, что Белла права.

— Хорошо, хорошо! — холодно проговорил Бен. — В таком случае мы поняли друг друга.

— Нет, Бен, я не понимаю тебя. Ведь у тебя доброе сердце, ты любишь людей.

— Я бездельник. Я говорю и делаю совсем не то, что думаю. Я использую людей в своих корыстных целях, как об этом пишут газеты. Я жажду власти!

— Я не о том говорил.

— Именно о том.

— Я похож на папу. Я много говорю, но я люблю тебя. Ты моя плоть и кровь, Бен. И если тебе когда-либо потребуется помощь…

Бен взял Лео за обе руки.

— Ли, мы не первые братья, которые расходятся вот так. Мир полон ими. Так было во время нашей гражданской войны, так было в дни Октябрьской революции и событий в Испании, так было во время всех общественных конфликтов с первого дня существования мира.

— Я хочу быть на твоей стороне, — сказал Лео. — Но я не могу. Я бо… — он оборвал себя на полуслове и воскликнул с негодованием: — Кроме того, я уверен, что ты не прав!

— Лео, — снова заговорил Бен. — Ты никогда не мог убедить меня, что единственный путь к лучшему будущему — это сидеть сложа руки и ждать, когда оно наступит. А я никогда не мог убедить тебя, что социализм…

— В таком случае я уже убежден, — сказал Лео с удрученным видом.

— Но ты и пальцем не пошевелил бы, чтобы ускорить его приход.

Лео нахмурился:

— В новом мире для меня не нашлось бы места.

— Ерунда. В нем найдется место для всех, кроме кровопийц.

— Ну вот. Ты уже называешь меня кровопийцей.

— Оставь, — улыбнулся Бен. — Надеюсь, я понимаю, что происходит в мире. Это понимают и мои товарищи, а их миллионы, и они не дураки и не черти с рогами. Ты видишь все по-другому — ты и миллионы других людей. Кто-то прав, а кто-то не прав — возможно, мы все не правы. Время покажет.

— Я бы хотел дожить до такого времени.

— Да ты посмотри вокруг себя. После первой мировой войны появился Советский Союз. Вот увидишь, после этой войны появятся другие социалистические страны.

— Войн вообще не должно быть.

— Аминь, — отозвался Бен. — Брат мой, там, куда ты едешь, большинство людей ходят в лохмотьях, полуголодные и больные. Они живут, как собаки. Посмотри на них, Лео. Спроси себя, почему так получается, ведь земля богата и в состоянии прокормить всех. Спроси себя и постарайся найти ответ.

— Мир всем! — напыщенно провозгласил Лео.

— Мир и тебе! — отозвался Бен. Он поцеловал Лео в щеку и направился >в спальню. Эллен сидела на кровати, устремив взгляд на стену. Белла склонилась над ней.

— Пойдем, — позвал Бен жену, Эллен немедленно поднялась, словно только и ждала какого-нибудь толчка. Белла молча вышла из комнаты.

До 14-й улицы они доехали, не обменявшись ни словом. Затем Эллен взглянула на Бена и слабо улыбнулась.

— Ты была не очень-то разговорчива, — сказал он. Эллен покачала головой. — Даже не вступилась за меня.

— Я не умею бороться с людьми, — ответила Эллен так тихо, что он едва расслышал. — И никогда не умела.

— Может быть, ты согласна с ними?

Она с упреком взглянула на него:

— Не надо так, Бен.

— Но ведь ты говорила мне то же самое, что и они.

— Я никогда не говорила, что я не согласна. Я говорила только, что не понимаю.

«Она вступила в партию, но на собраниях всегда молчит, — подумал Бен. — И если кто-нибудь повинен в этом, так это я сам. Я, да и другие товарищи тоже никогда не пытались заинтересовать ее, помочь ей, объяснить, когда она что-нибудь не понимала. Я был нетерпелив, раздражителен, эгоистичен и высокомерен».

— Почему же ты не пыталась понять? — с горечью спросил он. Люди стали смотреть на них, и Эллен снова покачала головой:

— Поговорим потом, прошу тебя!

Бен замолчал и до конца пути не сказал ни слова. Достаточно и того, что на тебя ополчился родной брат. Он и Белла — это враги, это буржуа с их проклятой экономической системой… А тут еще собственная жена стоит в сторонке, как зритель, и беспомощно говорит: «Я не понимаю!»

Бен вспомнил, как он сказал той девчонке в баре на Сэндс-стрит: «Жена слишком хорошо понимает меня». «Ну да, понимает!» — подумал он, когда поезд нырнул в тоннель под реку и послышался характерный шум. В ушах у него закололо, и он жадно вдохнул воздух.

 

3.

14 мая—15 июня 1948 года

В первой половине мая, в разгар предварительного следствия, защитник Блау Сэм Табачник возбудил ходатайство о прекращении дела. Факты, приведенные в обвинительном заключении, говорилось в заявлении адвоката, не подтверждают, что Блау совершил государственное преступление.

Ссылаясь на показания подзащитного перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, Сэм в своем ходатайстве на имя судьи Айнхорна, которому предстояло вести дело, доказывал, что ответы Блау были чистосердечными и правдивыми и что вполне объяснимое возмущение обвиняемого лишь подтверждает это и совершенно исключает намерение скрыть правду.

На вопрос: «Вас обучали командиры Красной Армии?»— писал Табачник, — последовал немедленный гневный ответ: «Это нелепо!»; на следующий вопрос: «Вы хотите сказать „нет“?» — Блау без малейшего колебания заявил: «Конечно!» Так не мог отвечать человек, стремящийся ввести комиссию в заблуждение.

Если даже допустить на минуту (а это абсолютно недопустимо), что Блау и три тысячи других добровольцев из батальона Линкольна, входившего в одну из интернациональных бригад, действительно обучались и воевали под начальством командиров Красной Армии (абсурдное предположение!), которых они и в глаза не видели, то и тогда ответы подсудимого нельзя истолковать как клятвопреступление.

Обвинительное заключение, по существу, основано на искажении смысла слова «красноармейцы», и оно должно рухнуть при первом же соприкосновении с историческими фактами. Американский суд не должен допускать, чтобы, разжигая дешевые страсти, искажали истину…

Защитник Бена попросил также представить в суд показания Фрэнсиса Лэнга на двух заседаниях комиссии по расследованию антиамериканской деятельности седьмого и восьмого декабря 1947 года.

«Защита имеет все основания считать, — говорилось в заявлении Табачника, — и действительно считает, что упомянутые показания Фрэнсиса Лэнга явились, хотя бы частично, причиной возбуждения дела против подсудимого. Поэтому в процессе подготовки к предстоящему судебному разбирательству обвиняемый имеет право ознакомиться с этими показаниями».

Представитель министерства юстиции Фелпс Биллингс предложил отклонить ходатайство Табачника. Он заявил, что обвинительное заключение составлено достаточно ясно, что никакой семантической казуистики (что бы это слово ни означало) в нем нет и что правительство готово доказать выдвинутые обвинения.

Что же касается просьбы представить в суде показания Фрэнсиса Лэнга, то правительству нет необходимости опираться на эти показания для подтверждения виновности Блау. Не нуждается в них и защита, поскольку обвиняемый прекрасно осведомлен, в чем его обвиняют. В аргументах правительства, утверждал также Биллингс, нет ничего не ясного, в них будет сказано все, что необходимо знать защите для выполнения своих обязанностей.

Сэм Табачник с удивлением заметил, что Биллингс держался в суде, как воплощение терпимости. Казалось, он был уверен, что обвинение подготовлено безупречно и поэтому он может позволить себе снисходительный тон по отношению к защитнику. Впрочем, подумал Сэм, в поведении юристов в зале суда такое же множество оттенков, как в поведении врачей у постели больного.

Бен вое же сожалел, что они с Табачником решили не брать письменных показаний у Энн: они могли бы поддержать ходатайство защиты о представлении в суд показаний Фрэнсиса Лэнга. Бывшая миссис Лэнг соглашалась на это, но возражал сам Бен.

— Не стоит тащить неприятности Энни в суд вместе с моими, — оказал он Табачнику. — К тому же у нее нет явных доказательств того, что Зэв собирается выступить в качестве свидетеля. А упоминание о ее подозрениях на этот счет вряд ли прибавит веса твоему ходатайству.

«Министерство юстиции сделало ловкий ход, — подумал Табачник, — назначив судьей еврея. Тем самым оно гарантировало себя от обвинения в антисемитизме со стороны публики. А Биллингс даже готов допустить в число присяжных одного-двух евреев, конечно, при условии, что это будут „правильные“ евреи».

20 мая в одной из газет появилась заметка Леонарда Лайонса со следующим сенсационным сообщением:

«С конца февраля хорошо известный писатель и радиокомментатор стал возить с собой по ночным притонам некую роскошную даму. Вчера вечером они были в Эль-Марокко, где ворковали, как голубки… Именно в феврале жена этого известного писателя ушла от него, а женщина, с которой он сейчас часто появляется, осталась у него, как утверждают, в качестве секретаря… По слухам, причина размолвки — политические разногласия… Говорят, что муж оплачивает защитника по делу одного писаки из „Дейли уоркер“, который через месяц должен предстать перед судом по обвинению в клятвопреступлении. Вот и отрицайте после этого, что политическая деятельность иногда сводит вместе совсем разных людей!..»

В субботу Сэм в своей конторе на Уолл-стрит встретился с комитетом защиты Бена. Присутствовали Энн, Сыо Менкен, секретарь организации ветеранов батальона имени Линкольна Тед Барроу и сам Бен.

Как только Энн вошла в контору, Сью передала ей газетную вырезку с заметкой Лайонса и спросила:

— Вы помните меня? Я была у вас немногим более года назад.

— Конечно, — с улыбкой ответила Энн. Она взглянула на газетную вырезку. — Я уже видела это. Лайонс, по крайней мере, правильно указывает время нашего разрыва. Все-таки, — добавила она, обращаясь к Сэму, — мне надо было бы написать свои показания.

— Нет, — возразил Бен. — Это нисколько не помогло бы делу и только вынудило бы правительство вызвать вас в суд в качестве свидетеля. Если Зэв не появится в суде, тем лучше. А если появится, мы устроим ему перекрестный допрос, не впутывая в это дело вас.

— А вы что думаете, Сэм? — спросила Энн.

— Я согласен с Беном. Только не думаю, что Биллингс стал бы вызывать вас в качестве свидетеля.

— Что же, — вмешалась Сыо, — теперь, когда открыто заговорили о вашем разводе, я надеюсь, что Леонард Лайонс еще кое в чем поможет нам, назвав «известного писателя» по имени и выплеснув на него новую порцию грязи.

Энн взглянула на Сыо. Сначала она была несколько озадачена, потом рассмеялась, решив, что ей нравится эта девушка. Бен тоже явно любовался ею, не спуская с нее глаз. Энн припомнила вечер, о котором говорила Сью, — тот вечер, когда присутствовала Вильгельмина Пэттон. Тогда разгорелся горячий спор, а Фрэнка пришлось уложить в постель. Она покраснела, вспомнив, как Лэнг напился до потери сознания и Бену пришлось тащить его наверх.

Безмолвный разговор, который вели между собой Бен и Сью, обмениваясь красноречивыми взглядами, не оставлял у Энн сомнений, что они близки.

— Я очень слабо разбираюсь в политике, — обратилась она к Сэму, — но, кажется, знаю, где достать немного денег для нашего комитета.

— Вот это здорово! — одобрительно произнес Бен. — Иначе защитнику придется записывать свои убытки на манжетах без всякой надежды, что ему когда-нибудь возместят их!

— У защитника широкие манжеты, — с серьезным видом отозвался Сэм, слегка отворачивая рукав пиджака. — Однако приступим к делу. Нам необходимо придать процессу самую широкую огласку. «Дейли уоркер» сделает, конечно, все, что в ее силах. Ветераны тоже. Но мне бы хотелось, чтобы процесс освещался еще шире.

— Ты хочешь, чтобы я выступила единым фронтом с Леонардом Лайонсом? — спросила Сыо, поднимая брови. Бен шутливо погрозил ей кулаком…

«Сегодня начинается суд над Блау, — сообщала „Дейли уоркер“ в заголовке на пять колонок газетной полосы. Подзаголовок гласил: „Дейли“ будет вести решительную борьбу против этой судебной инсценировки».

НЬЮ-ЙОРК. 1 июня. Бен Блау, штатный сотрудник «Дейли уоркер», ветеран батальона имени Линкольна и второй мировой войны, должен сегодня предстать перед судом в здании Федерального суда по сфабрикованному обвинению в лжесвидетельстве.

Дело будет слушаться под председательством судьи Аллена Айнхорна. Защитником обвиняемого выступит адвокат Самуил Табачник из Нью-Йорка.

Это судебное разбирательство было затеяно после того, как 10 декабря прошлого года Бен Блау, награжденный за боевые заслуги орденом, на допросе в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности ответил «нет» на провокационный вопрос: «Когда вы были в Испании, вас обучали командиры Красной Армии?»

Вчера адвокат Табачник в своем интервью для газеты «Уоркер» заявил: «Судебный процесс представляет собой грубую инсценировку. Отвечая на вопрос комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, Блау сказал правду. Однако правительство стремится использовать атмосферу „холодной войны“, чтобы упрятать этого человека на пять лет за решетку, а вместе с тем и запугать газету, в которой он работает».

Репортер заметил Энн Лэнг, сидевшую рядом с Сью Менкен в зале суда.

— Здравствуйте, миссис Лэнг, — обратился он к ней. — Я — Галлард из «Джорнэл». Можно задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы присутствуете здесь как зритель или как свидетель?

— Конечно, как зритель.

Репортер посмотрел на Сью, словно ждал, что она представится ему или Энн назовет ее. Однако его ожидания не оправдались, и он приступил к новым расспросам:

— Это правда, что вы и мистер Лэнг разошлись?

— Правда. — Энн повернулась к Сью, всем своим видом показывая, что хочет отделаться от репортера, но тот и бровью не повел.

— Разрешите спросить, миссис Лэнг, что вас интересует в этом процессе?

Энн окинула Галларда ледяным взглядом, но сразу же сообразила, что, пожалуй, так не следует вести себя. Она понимала, что, если скажет правду, газета все равно не напечатает ее ответ (если только его нельзя будет использовать во вред Бену). И все же она решила ответить, несмотря на то что Сью предостерегающе толкнула ее в бок.

— Я давно знакома с мистером Блау, — проговорила она, — и, естественно, интересуюсь его судьбой.

— Другими словами, вы на его стороне?

— Ведь он невиновен! — неожиданно воскликнула Сью, и репортер мигом повернулся к ней.

— Разрешите узнать ваше имя?

— Кэтрин Хэйбёрн, - ответила Сью, заморгав глазами и широко раздувая ноздри. — Убирайтесь-ка отсюда подальше вместе со своей газетой!

Галлард посмотрел на женщин, попытался изобразить на лице нечто вроде улыбки и бросился к телефону. Энн взглянула на Сью.

— Кажется, я допустила какой-то промах?

— Вам не следовало разговаривать с ним. Этот тип — херстовский эксперт по вопросам коммунизма. Я пыталась предупредить вас.

— Да?! А я не поняла.

— Этот фрукт делает вид, что обо всех все знает. Он сам когда-то был коммунистом. Он даже работал в «Дейли уоркер».

— Почему же он переметнулся на другую сторону?

— Из-за денег.

Энн снова посмотрела на сидевшую рядом девушку.

— Бен страшно влюблен в вас, Сью, ведь правда? — спросила она.

— Разве? — улыбнулась Сью. — Тут дело еще хуже: я сама по уши влюблена в этого парня.

— Так почему же вы не вместе?

— Из-за меня. Я никак не могу решить, что мне нужно.

Судебный пристав постучал по столу, вошел судья, и все присутствующие встали. Айнхорну, с белыми как снег волосами, было уже далеко за пятьдесят. Он знал, что у него типичная внешность судьи, о какой только может мечтать кинорежиссер, подбирающий актеров для очередного фильма.

Покончив с обычными формальностями, Айнхорн подозвал прокурора и защитника и заявил:

— Я рассмотрел оба ходатайства мистера Табачника и отклонил его просьбу о прекращении дела. Рассмотрев юридический вопрос, поднятый защитником, я пришел к заключению, что его аргументы не основательны. (Табачник резервировал за собой право выступить по поводу этого решения судьи.)

Судья вскинул очки на тонко очерченный нос и взглянул на лежавший перед ним документ.

— Теперь относительно ходатайства о представлении в суд письменных показаний Фрэнсиса Лэнга, данных им ранее. Обычно я удовлетворяю такие просьбы, несмотря на возражения прокурора. Но на этот раз, ознакомившись с показаниями мистера Лэнга, представления которых требует защитник, я должен согласиться с мнением прокурора, считающего, что в интересах национальной безопасности их не следует оглашать.

Мы живем в опасное время. Мистер Лэнг по своему положению иностранного корреспондента имел доступ к секретной информации, находящейся в распоряжении как иностранных правительств, так и нашего собственного. Мистер Лэнг дал показания по вопросам, имеющим отношение к национальной безопасности. Я отклоняю ходатайство, и если обе стороны готовы, то мы можем приступить к подбору присяжных.

Избрание присяжных заняло девять судебных заседаний — вплоть до 11 июня. С самого начала было ясно, что Биллингс постарается подобрать нужных ему людей. Табачник вынужден был то и дело выступать с заявлениями об отводе.

Можно ли, спрашивал себя Сэм, в июне 1948 года найти в Нью-Йорке присяжных, которые относились бы беспристрастно к коммунистам и к коммунизму вообще, которые с чистым сердцем поклялись бы, что будут руководствоваться только фактами и что на их суждения совершенно не повлияют политические убеждения обвиняемого.

В конце концов в число присяжных вошли страховой агент, две домашние хозяйки — жена заведующего гаражом и жена владельца автомобильного агентства, негр-гробовщик, бывший банковский служащий, владелец обувного магазина, женщина — специалист по рекламе, служащий американской федерации труда, две престарелые вдовы, живущие на доходы от ренты, преподаватель химии в средней школе и женщина-бухгалтер.

В следующий понедельник Биллингс сделал вступительное заявление. Теперь он вел себя совершенно не так, как во время предварительного разбирательства. Правда, он не повышал голоса, но это не мешало ему быть резким, язвительным и непреклонным. Когда он излагал пункты обвинения, которые правительство было намерено доказать, его глаза метали молнии. А когда он произносил слова «коммунист» и «коммунизм», в его голосе звучало предостережение. Он как будто хотел сказать, что в данном случае суд имеет дело с чем-то непристойным и низким.

Табачник несколько раз выступал с возражениями. Он утверждал, что Биллингс нарушает правила процедуры, поскольку закон запрещает во вступительном заявлении приводить какие-то доказательства или в чем-то убеждать присяжных. Однако судья Айнхорн отклонил возражения защитника.

Биллингс вслед за судьей напомнил присяжным, что судебный процесс затрагивает вопросы национальной безопасности. Не говоря об этом прямо, он дал понять, что правительство Соединенных Штатов занялось тщательным расследованием деятельности лиц, так или иначе связанных с обвиняемым.

Сидя рядом с Табачником, Бен написал на листе из блокнота: «Что он имеет ввиду?» — и передал записку Сэму. Тот ответил: «Ходят слухи, что уже некоторое время ведется секретное судебное следствие о деятельности КП», потом скомкал бумажку и сунул ее в карман пиджака.

Во время перерыва Бен оглядел зал заседаний в надежде увидеть Фрэнсиса Лэнга. Но его не было.

Весь остаток дня заняло ответное выступление Сэма. Он потребовал прекращения дела и безоговорочного оправдательного приговора на том основании, что вступительная речь прокурора была тенденциозной и полностью рассчитанной на то, чтобы окончательно настроить присяжных против обвиняемого еще до представления доказательств. Судья Айнхорн отклонил требование защитника и заявил:

— Я обычно не мешаю представителям сторон высказываться довольно свободно во вступительных заявлениях, мистер Табачник. Ну, а если представленные затем доказательства не подтвердят каких-либо пунктов этих заявлений, то наша система судопроизводства позволяет присяжным обратить на это внимание.

Судья повернулся к присяжным:

— Леди и джентльмены, я уже говорил вам и уверен, что вы не нуждаетесь в дополнительном напоминании, что заявления, сделанные представителями сторон в течение всего судебного разбирательства, не могут рассматриваться в качестве доказательств, за исключением тех случаев, когда в этих заявлениях делаются ссылки на определенные документы. Чаще всего эти заявления (Айнхорн улыбнулся) преследуют вполне определенные цели. Вы, и только вы, имеете право решить, принять доказательство или отклонить его, причем доказательства должны даваться свидетелями под присягой или представляться в виде документов. Только вы имеете право решать, какое значение придать этим документам или показаниям свидетелей. Продолжайте, адвокат.

…Во вторник пятнадцатого июня был допрошен первый свидетель обвинения. Это был главный следователь комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, человек с южным акцентом. Его показание свелось к тому, что комиссия заседала 10 декабря 1947 года, что был вызван Бен Блау, что он действительно явился и дал соответствующие показания, которые и были затем прочитаны.

— Свидетель в вашем распоряжении, — заявил Биллингс.

— Мы не намерены проводить перекрестный допрос, — ответил Табачник, — и согласны с тем, что текст показаний обвиняемого перед комиссией верен.

«Если бы я был на месте присяжных, — подумал Бен после того, как главный следователь комиссии покинул свидетельское место, — я тут же признал бы себя виновным».

 

4.

8 декабря 1941 года — 15 марта 1942 года

В тот понедельник с самого утра в узких, как каньоны, улицах Манхеттена завывал холодный ветер с Атлантики. Стоя вместе с другими мужчинами в длинной, исчезающей где-то за углом очереди, Бен, как и все остальные, то и дело вытирал слезящиеся глаза, часто сморкался, притопывал ногами и хлопал в ладоши.

Мужчины — большей частью молодые, пожилых почти не было — проявляли нетерпение.

— Давай, давай, пошевеливайся! — кричали они. — Японцы не ждут!

Прошло добрых полчаса, пока Бен попал наконец в дом № 39 на Уайтхолл-стрит, где занимались добровольцами. «Как они молоды!» — подумал он. Ему тридцать один год, и в свое время он был по меньшей мере года на четыре старше большинства парней из батальона имени Линкольна. А теперь он чуть ли не на десять лет старше любого из этих юнцов…

«Тебе уже тридцать один год, — говорила Эллен. — Ты женат. У тебя ребенок. Тебе незачем идти в добровольцы. Ты им не нужен, У нас миллионы молодых парней!»

«Эти ребята не знают, что ждет их впереди, — продолжал размышлять Бен. — Они понятия не имеют, что такое война. Да и никто не имеет представления о войне, кроме тех, кто прошел через нее. А те, кто прошел, не могут передать свой опыт другим. Более того, ни один писатель не смог сделать этого, даже Барбюс в „Огне“».

«Ты хочешь идти воевать! — кричала Эллен. — Это для тебя выход из положения! Это предлог, чтобы убежать от меня и Стеллы и прекратить поиски приличной работы. Тебе легче пойти на войну, чем остаться с нами и бороться за счастье жены и ребенка!»

Может быть, те, что постарше в этой очереди, — ветераны первой мировой войны. Подобно женщинам, дарующим жизнь ребенку, они изведали муки, но забыли о них. Конечно, эти «бывалые», как они с гордостью называют себя, знают, что к чему. Ими он восхищался гораздо больше, чем юношами, которым, не Терпелось добраться до горячего дела.

Я почти рад, подумал Бен, что война докатилась до Америки. Выходит, Эллен права в своих упреках? Конечно, это нехорошее чувство, но ведь он испытывал такую неловкость все эти годы — 1939, 1940, 1941 из-за позиции партии в вопросе о войне. Ему было как-то не по себе от лозунга «Янки не выступят!» и стало еще хуже, когда этот лозунг был заменен другим: «Янки не опоздают!» Некоторые товарищи говорили, что он просто-напросто не понимает истинной сущности империализма и что после вступления в партию ему следовало бы усиленно заниматься в политшколе. Бен возражал.

— Я не согласна! — почти кричала Эллен.

— Я же антифашист, коммунист! — пытался убедить ее Бен, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать: «Именно поэтому я и вступил в бригаду: я не мог стоять в стороне и смотреть, что делают фашисты с Испанией. Сейчас война пришла к нам. Ты думаешь, я намерен сидеть сложа руки и смотреть, как они будут расправляться и с нами?»

Несомненно, что вначале война носила империалистический характер — поведение Финляндии и затишье на Западном фронте служили лучшим тому доказательством. (Финское посольство в Мадриде было центром нацистской «пятой колонны» в Испании). Несомненно и то, что конкуренты Гитлера — европейские и заокеанские монополии — были готовы сокрушить его и захватить его империю во имя своих собственных, достаточно ясных целей.

Все это началось после того, как по радио объявили о вчерашнем нападении. Эллен сидела в кресле. Бен читал воскресную газету. Джек Гросс зашел рано, чтобы забрать Стеллу на весь день. Оба они от удивления раскрыли рты и уставились на радиоприемник. Потом Эллен разрыдалась и закричала: «Нет! Нет! Теперь ты пойдешь и запишешься…» (она не закончила). Эти слова вырвались у нее бессознательно: она невольно открыла то, о чем думала на протяжении всех последних месяцев…

Однако после того, как начался блицкриг против Англии, закончилась игра в войну на Западном фронте и началось вторжение в Бельгию, Голландию, а затем и во Францию, война приняла другой оборот. Еще до нападения на Советский Союз, думал Бен, народы Англии и других стран Западной Европы вели антифашистскую войну. Конечно, когда сто восемьдесят миллионов человек, живущих в социалистической стране, были внезапно вовлечены в войну, ее характер должен был измениться; но и те, кто до этого умирал под пулями фашистов, воевали не за Британскую империю или за французские и голландские колонии. Люди сражались за свою жизнь, за свою родину, независимо от того, какую выгоду правительства их стран намеревались извлечь из войны.

— Разве ты ничему не научилась в партии? — гневно опросил Бен у Эллен.

— Я только поняла, что партия значит для тебя больше, чем мы.

— Ты говоришь глупости!

— Не кричи на меня, — остановила его жена. — Криком ты никого не убедишь. — Он шагнул к ней, но она отшатнулась. — Не тронь меня! У Фрэнсиса Лэнга хватило ума покончить со всем этим, а у тебя нет. Ты так сильно любишь весь мир, что в твоем сердце не осталось места для любви к жене и ребенку!

— Как ты можешь так говорить? — вскипел Бен.

— Да ведь ты и не хотел зарабатывать, чтобы можно было сносно жить.

— Ого! — воскликнул он.

— «Ого!» — передразнила она. — Что ж. Отделывайся смешками. Пусть Джек заботится о ребенке. Воображаешь себя великим писателем только потому, что написал одну книгу. Почивай на лаврах.

Слова жены глубоко задели Бена.

— Эллен, — сказал он, — с тех пор как мы встретились, ты всегда была согласна с моими взглядами.

— Я возненавидела их! — закричала она, и слезы потекли по ее щекам. — Я знаю только одно: коммунисты отнимают у меня мужа. Митинги, митинги и митинги. Ты скорее побежишь на Брайтон-бич делать доклад, чем позаботишься о том, чтобы найти приличную работу.

— А кто даст ее мне? «Глоб»? «Уорлд телеграмм»? Генри Люс?

— Тогда перестань воображать себя писателем! Выбери какую-нибудь другую профессию. Ведь нигде не сказано что ты непременно должен быть писателем и умереть голодной смертью.

— Ты умираешь с голоду?

Каждый, кто стоял в очереди, получил круглый зеленый жетон на шнурке. Солдат оказал им: «Наденьте себе на шею». Все засмеялись и направились мимо лестницы в большую комнату. В этой комнате, пол которой уже был забросан окурками и пустыми пачками из-под сигарет, они уселись на жесткие стулья и стали слушать капрада. Некоторые принесли с собой завтрак в бумажных кульках, у других были чемоданчики и портфели.

Капрал оказался любителем поговорить, и у Бена создалось впечатление, что раньше он подвизался в каком-нибудь театре.

Он умело пересыпал свою речь остротами, принимал по временам эффектные позы и ловко увиливал от некоторых щекотливых вопросов, которых, кстати говоря, было много. Люди терпеливо ждали, что последует дальше.

Все так же, как и в Альбасете, подумал Бен, вспоминая тот день, когда его зачисляли на военную службу. (Ожидание, ожидание и снова томительное ожидание.) И в то же время не так, потому что большинство из тех, кто прибыл в Испанию, пробираясь ночами через Пиренеи и обходя французские патрули, были людьми, каких никогда раньше не видывал свет. Политически сознательные, они полностью отдавали себе отчет в том, что делают. По существу, никто из них не питал никаких иллюзий относительно войны. Искателей приключений было ничтожное меньшинство.

После разговоров с новобранцами и солдатами в лагере Дикс Бен пришел к выводу, что хотя они и ненавидят Японию и Германию, но у большинства из них это просто слепая злоба, вызванная нападением на Пирл-Харбор. Для начала и этого достаточно, полагал Бен, но потом не мешало бы кое-что растолковать им.

Перед отходом автобуса в Дикс Бен позвонил Эллен и сообщил, что направляется прямо в лагерь.

— После основного курса подготовки я возьму отпуск, — пообещал он. — Но, может быть, ты захочешь сама приехать ко мне, когда я смогу сообщить свой адрес?

— Может быть, — равнодушно ответила она.

— Что с тобой, Эллен?

— Ты ведь не совсем глуп? — ответила она. — Я думала, что сказала тебе все достаточно ясно. По-моему, ты делаешь большую ошибку.

— Не думаю.

— Ну конечно, ты же не можешь ошибаться и должен поступать, как находишь нужным. Ты ведь глава семьи.

— Как же я могу поступить иначе?

— Не беспокойся о нас, Бен, — ответила Эллен, и Бен почувствовал в ее словах злую, горькую насмешку. — У нас все будет хорошо.

— Напиши мне, — попросил он.

— Обязательно. Береги себя, милый.

Он звонил Эллен из лагеря Дикс раз в неделю, но это его не удовлетворяло. Людей сближают не телефонные разговоры.

Бен провел в лагере шесть недель и лишь к концу четвертой понял, что к нему относятся тут не как к остальным. Его попытка разузнать что-нибудь не увенчалась успехом. Наконец, поразмыслив как следует, Бен сообразил, что армейская контрразведка должна знать о его политических убеждениях. Да и сам он в анкете, в графе «Военный опыт», с гордостью написал: «1937, 1938 годы — 2-я рота 58-го батальона XV интернациональной бригады Испанской республиканской армии; последнее воинское звание — лейтенант, командир роты».

Бен знал, что к нему будут относиться с подозрением, но то, что он обнаружил 1 февраля, когда его переправили в лагерь Уиллер, в штат Джорджия, оказалось для него неожиданным. Он заметил, что в поезде было необычно много военной полиции, а от одного из солдат узнал, что, по слухам, среди них была значительная группа людей, подозреваемых в симпатиях к нацистам и итальянским фашистам.

После того как поезд миновал Вашингтон, Бен взял за правило спрашивать имя каждого, кто выражал желание завязать с ним разговор. И тогда выяснилось, что среди окружающих немало людей с такими именами, как Бруннер, Хольцхофф, Имплиаццо, Ферручио, Мюллер, Анастасио, Риччи. Рассуждения этих людей о войне подтверждали ходившие о них слухи. «Я займусь этим, как только мы прибудем в лагерь, — решил Бен. — Будь я проклят, если останусь хоть минуту в такой компании».

В Уиллере Бен оказался в одной казарме не только с теми, кто окружал его в поезде, но и со многими другими, кто и по виду, и по разговорам, и по фамилиям не отличался от его спутников по вагону. Но армейский аппарат оказался настолько бюрократическим, что Бен понял: потребуются недели, если не месяцы, чтобы выяснить подоплеку этого странного обстоятельства.

«В Альбасете и Таразоне я не видел ничего похожего, — думал Бен, шагая по огромной территории базы. — Потрясающее обилие всякого добра! (Именно добра — иначе не скажешь). О, если бы все это было у нас в Испании!» Размеры базы, битком набитые склады, горы продовольствия и снаряжения вызывали у него такое чувство, словно он беспомощно барахтался в тягучей патоке.

Это было какое-то гигантское предприятие. В финансовом отделе сложные счетные машины обрабатывали всевозможные учетные карточки и платежные ведомости и выбрасывали их, как конфетти. Людям оставалось только нажимать кнопки.

Около каждой ротной казармы стояли ряды мусорных ящиков с надписями: «Мокрые отбросы», «Сухие отбросы», «Молочные бутылки», «Консервные банки», «Яичная скорлупа», «Отбросы кофе», «Корм для свиней». Поразительная организованность и удивительный порядок (как на всяком крупном предприятии), а с другой стороны — бездушная машина, где вся забота о человеке с его нуждами и чаяниями сводилась к тому, чтобы превратить его в хорошо смазанную и безотказно действующую деталь огромного и сложного механизма (точь-в-точь как в большой корпорации).

Первая возможность изложить свои взгляды представилась Бену на второй неделе пребывания в лагере, когда его вызвал к себе сержант из информационного отдела штаба. Этот молодой человек, видимо, симпатизировал Бену, как участнику войны в Испании, и, казалось, даже восхищался им. Искренность его чувства подтверждалась тем, что сержант вызвал Бена сам, без всякой просьбы с его стороны.

— Я просматривал личные дела, — сказал сержант Холмс, — и ваша биография заинтересовала меня. Я много читал о войне в Испании и всегда симпатизировал республиканцам. Ведь нельзя же сказать, что все ваши парни были коммунистами?

«Будь осторожен, — сказал себе Бен, — возможно, тут пахнет провокацией. Ты временно выбыл из партии. Ты коммунист, не состоящий сейчас в какой-нибудь партийной организации, ибо партия считает, что коммунисты не должны вести партийную работу во время пребывания в армии, поскольку это может привести к фракционности, которая причинит вред военным усилиям страны».

— Нет, — ответил он, — нельзя. Но многие из них были коммунистами. («Если этот парень провокатор, — подумал Бен, — то он действует довольно неуклюже».)

Бен довольно откровенно поговорил с сержантом Холмсом. Он высказал свое удивление по поводу того, что оказался в компании людей, многие из которых подозревались в нелояльном отношении к США.

— Я не фашист, — сказал он.

— У нас их много, — заметил Холмс. — И будет неплохо, если вы внимательно присмотритесь к ним. Это может принести большую пользу и вам и армии.

— Вы не советуете мне подать просьбу о переводе?

— Не сейчас. Посмотрим, что будет дальше. Я доложу о нашем разговоре по команде. Здесь ведь армия, и все должно делаться по команде, — улыбнулся он.

— Да, — отозвался Бен. — Я слышал. Существует обычный порядок и армейский порядок.

— Вы быстро все схватываете. — Холмс встал, оглянулся и протянул Бену руку.

Бен ответил на его рукопожатие, поблагодарил и вышел из комнаты.

В течение следующих пяти недель Бен изучал основы военного дела и каждый день ловил себя на мысли, что он уже испытал все это. И тут, как и в Таразоне, он должен был пройти военную муштру: боевые порядки, сомкнутый строй, переходы, ночные привалы, «просачивания», учебная стрельба, использование укрытий, рытье окопов и индивидуальных стрелковых ячеек, штыковой бой, физическая подготовка, беседы о здоровье и гигиене…

Подразделение, в котором служил Бен, не проводило стрельб боевыми патронами, и это не удивляло Бена: он знал, из кого состоит подразделение и как настроено большинство солдат. Вечерами в казармах они вели откровенно пораженческие разговоры, в которые Бен старался не вступать.

Вместе с тем он стремился как можно лучше делать все, что от него требовали. Винтовку «М-1» и ее части он изучил так, что мог вслепую разобрать и быстро собрать ее даже в полевых условиях. Бен знал, что унтер-офицеры внимательно следят за ним и одобряют его усердие. Ну что ж, тем лучше!

Остаться безликим — несложное дело в армии, где вы живете, едите и спите вместе с тысячами других людей и не можете уединиться ни на минуту в течение всех двадцати четырех часов. И однако Бен чувствовал себя страшно одиноким. Это чувство усугублялось тем, что он не мог достать ни одного номера «Дейли уоркер» или «Мэссис энд мейнстрим», как не мог найти надежного парня, с кем можно было бы обсудить все, что происходит на Тихом океане и в Европе.

«Нас побили на Филиппинах, и Манила захвачена противником. Что стало с Лео и его семьей? Роммель ведет контрнаступление в Северной Африке. Непосредственная угроза Москве ликвидирована, и нацисты потеряли там более пятидесяти пяти тысяч человек. Красная Армия и русская зима преподали Гитлеру урок, который Наполеон получил еще в 1812 году».

В эти дни Бен имел возможность, сохраняя серьезный вид, вволю посмеяться над наиболее явными нацистами и поклонниками фашизма, обескураженными вестями с Восточного фронта. Они постоянно повторяли прогнозы генерала Маршалла о том, что Советы будут разбиты и выведены из войны в течение шести недель. Однако прогнозы запаздывали уже более чем на восемь месяцев. Виной всему эти люди считали погоду.

Бен даже заключил пари об исходе сражений на Ленинградском фронте и постоянно выигрывал коробки сигарет и сигар, которые тут же раздавал: сам он не курил.

Как-то солдат, по фамилии Шульц, особенно резко выражавший свои пораженческие взгляды, спросил Бена, почему он так охотно заключает пари за русских. Бен без труда ответил на его вопрос.

— В чем дело? — поинтересовался Шульц. — Ты тоже красный?

— Нет, — сказал Бен. — Но я люблю держать пари. Мой старик был азартным игроком.

— Откуда у тебя такая осведомленность о русских?

— Да какая тут осведомленность? — откликнулся Бен. — Видишь ли, мне слишком усердно внушали, что русские плохи. В конце концов я стал думать, что русские значительно лучше, чем пишут о них газеты.

— Блау… — пробормотал Шульц. — Немецкая фамилия, правда?

— Ну и что же? — ответил Бен.

К концу пятой недели курс основной подготовки неожиданно закончился, и Бена перевели в подразделение интендантской службы. Он был направлен под начало сержанта на склад, где все время занимался сверкой приходных и расходных документов, инвентарных ведомостей и расписок и часами стучал на машинке. Его работа была образцом аккуратности, хотя он умел печатать только двумя пальцами.

Шел март; дни становились все жарче. Однажды Бена вызвал к себе в канцелярию капитан Дэлей.

— Сэр, рядовой Блау явился по вашему приказанию, — доложил Бен, вытягиваясь перед офицером.

— Вольно, Блау. Садитесь, — пригласил Дэлей и внимательно посмотрел на него.

— Насколько мне известно, вы были в Испании, — начал капитан.

— Так точно, сэр.

— И на чьей стороне вы воевали?

Бен улыбнулся:

— Конечно, на стороне правительства.

Дэлей кивнул.

— Сегодня вечером у нас состоятся занятия по общеобразовательной подготовке. Вы не согласились бы провести получасовую беседу о войне в Испании?

— С удовольствием, сэр, — ответил Бен, прежде чем успел как следует подумать.

— Остаток дня можете быть свободны, — сказал капитан. — Используйте это время для подготовки к беседе, если находите нужным. Все.

Бен встал в положение «смирно», отдал честь и, повернувшись «кругом», вышел из штаба. «Будь осторожен», — предостерегал его внутренний голос, когда он направился’ из штаба в казарму.

Дойдя до расположения своей роты, Бен остановился и принялся размышлять. «К чертям! — решил он. — Если все время думать о ловушке, то как раз в нее и угодишь. Я расскажу об Испании, и расскажу честно. Хитрить я не буду. Они все равно ничего не могут мне сделать. И потом, может быть, это позволит получить перевод в пехоту».

Вечером пришло письмо от Эллен. Оно было похоже на все другие письма, которые он от нее получал после того, как вступил в армию, — холодное и сдержанное письмо, хотя и начиналось оно словом «милый».

Дочурка скучает по тебе и спрашивает, где ты. Я показала ей твою фотографию, и она сказала: «Бен — солдат». А потом спросила: «А что такое солдат?» Я сказала ей, что ты будешь сражаться на войне за нашу родину. А она спросила: «Почему война?», но я не смогла ей ничего ответить.

Не сомневаюсь, что ты ответил бы ей, Бен. Я знаю, что ты бы смог. Знаю также, что ты ненавидишь войну. Я говорю себе, что ты был прав, вступив в армию, что тебя, по-видимому, все равно рано или поздно призвали бы, если война примет более серьезный характер. А я думаю, что это именно так и будет.

Я скучаю по тебе. Я была бы с тобой не до конца откровенна, если бы не призналась в этом, как и в том, что раза два обедала с Джеком. Я уверена, что ты не имеешь ничего против.

Когда ты получишь отпуск, о котором говорил мне?

«Я бы мог уже получить его, — подумал Бен лежа на койке в казарме. — Я бы мог вернуться в Нью-Йорк недели на две, мы были бы вместе, и я смог бы убедить ее. Почему же я этого не сделал?»

 

5. 

Июнь 1948 года

По мере того как близился день вызова в суд, Лэнг нервничал все больше и больше. Он чувствовал себя, как актер за кулисами, ожидающий выхода и не совсем уверенный в том, что справится со своей ролью.

Он не отваживался посещать заседание суда, чтобы следить за процессом. Собственно, он выполнял наказ прокурора Фелпса Биллингса, который рекомендовал ему не появляться в суде вплоть до самого дня его выступления, когда он войдет в зал прямо из комнаты свидетелей. Лэнг был благодарен Биллингсу; он слышал, что Энн постоянно бывает на процессе, и к тому же испытывал такое чувство, что если он появится в зале суда, то Блау немедленно подойдет к нему и поколеблет его решимость выступить в качестве свидетеля. От регулярных доз коньяка его нервозность не только не уменьшилась, а, наоборот, обострилась. Кроме того, он начал испытывать сильнейшее физическое влечение к Пегги, что лишь раздражало ее. Лэнг считал, что это последняя вспышка перед закатом. «Мне уже сорок восемь лет. Я стар и держусь на волоске».

Иногда Пегги уступала его необузданной страсти, и эта страсть неожиданно стала играть ей на руку. До сих пор Лэнг не заикался о разводе, и, насколько ей было известно, Энн тоже не возбуждала бракоразводного дела. Но так не может продолжаться вечно, рассуждала Пегги. Настало время что-то предпринять.

Все чаще и чаще Пегги стала сопротивляться домогательствам Лэнга, вызывая у него постоянные жалобы. Он то протестовал, то приходил в ярость, то осыпал ее подарками. Он дарил ей драгоценности, которыми она не очень дорожила (и нередко тут же продавала), а чаще — предметы женского туалета. Он покупал ей плотно облегающие фигуру короткие брючки и забавлялся тем, что срывал их с нее и рвал; он дарил ей прозрачные черные ночные рубашки и трусики из прозрачного крепа, лифчики, которые обтягивали ее маленький красивый бюст.

— Когда ты собираешься сделать меня порядочной женщиной? — спросила однажды Пегги.

— Когда Энн даст мне развод.

— А когда она намерена сделать это?

— Откуда я знаю?

— Почему ты сам не попросишь развода? Она ведь ушла от тебя.

— Но мы живем в штате Нью-Йорк, где измена — единственное основание для развода.

— Может быть, она живет с этим Блау.

Он с отвращением взглянул на нее.

— Не суди о других по себе.

— Тогда — почему же ты не едешь в Рено?

— Заткнись! — крикнул Лэнг. — Хорош бы я был, если бы поехал в Рено!

— Ты чем-то озабочен в последние дни. В чем дело? — спросила Пегги, — Суд?

— Неприятности по работе.

— Ты собираешься давать показания?

— Да.

— Почему?

— О, ferme ta gueule!

— Я не понимаю тебя. Если ты хочешь сказать что-нибудь непристойное, скажи по-английски.

— Пег, оставь меня в покое!

— Хорошо, но и ты не приставай ко мне. Я ведь только твой секретарь.

Она думала о суде, когда записывала под диктовку Лэнга его очередное выступление по радио (он снова забросил пьесу). Если он сотрудничает с правительством, то о чем ему беспокоиться? Но, возможно, у него есть причины для беспокойства? Пегги хорошо знала по опыту своей прежней работы в ФБР, что многие из свидетелей обвинения так или иначе попадались полицейским на крючок.

Может быть, поэтому Лэнг стал таким нервным, думала она. Может быть, они действительно держат «Закон Манна» как дамоклов меч над его головой на тот случай, если он откажется дать свидетельские показания. С тех пор как она встретила Лэнга, он часто выражал свое восхищение Блау, и можно нё сомневаться, что он не слишком доволен ролью, которую играл в этом деле.

Пегги взяла за правило ежедневно читать «Уоркер»: она хотела знать, что происходит в суде, и была удивлена, когда узнала, что Блау сам пишет в газету отчеты о собственном судебном деле. «Нет, вы только представьте себе! — думала Пегги. — Что за люди, эти красные! Как может человек, которому угрожает пятилетнее тюремное заключение, писать об этом в таком тоне?»

Но Пегги не видела копий стенограмм ежедневных судебных заседаний, которые Биллингс присылал Зэву каждый вечер около девяти часов. Лэнг держал их под замком в своем личном сейфе и прочитывал, закрывшись в кабинете после ухода Пегги. Если же она еще оставалась, он — изучал стенограммы в ванной комнате, делая заметки в записной книжке.

Представитель государственного обвинения Биллингс, приступая к изложению доказательств виновности Блау, прежде всего допросил следователя комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Этот свидетель подтвердил лишь сам факт вызова Блау в комиссию и зачитал его показания. Защитник Табачник согласился, что показания записаны правильно.

Затем выступили два свидетеля, показавшие, что Блау был в 1939 году сотрудником «Дейли уоркер» и закрывшегося впоследствии журнала «Нью мэссис», причем особенно усердствовал один из них, бывший коммунист. Он клятвенно заверял, что никто не мог работать в этих изданиях, если бы не был проверенным и надежным членом партии.

Табачник устроил свидетелю перекрестный допрос и заставил его признаться, что он совершенно не знает Блау, никогда не встречал его и не может доказать, коммунист он или нет.

«Зачем это нужно? — подумал Лэнг. — Слишком уж примитивно».

Тот же свидетель начал длинно пересказывать историю Коммунистической партии США, увязывая ее с историей Коминтерна.

Защитник Блау на протяжении всего допроса этого свидетеля выступал с возражениями, заявляя, что его показания не убедительны, не относятся к делу и тенденциозны.

Судья Айнхорн согласился с Табачником в том, что Блау судят не за принадлежность к коммунистической партии. Он сделал соответствующее разъяснение присяжным, но вместе с тем принял показания свидетеля в качестве доказательства. Правда, судья предложил Биллингсу в процессе судебного следствия доказать, что эти показания могут послужить обоснованием обвинений, инкриминируемых подсудимому.

— Если прокурору не удастся сделать это, — заявил Айнхорн, — я удовлетворю ходатайство адвоката Табачника об исключении только что заслушанных показаний из числа доказательств.

Затем на свидетельском месте появился еще один бывший коммунист, обращенный в католичество и преподающий сейчас историю в католическом университете. Он нарисовал перед судом извращенную картину войны в Испании. Табачник искусно разоблачил этого свидетеля и в процессе перекрестного допроса представил его в крайне невыгодном свете.

Защитник доказал, что свидетель трактует войну в Испании так, как ее трактует католическая церковь, и заставил его признать, что существуют и другие версии. Свидетель скрепя сердце согласился, что защитник прав, но тут же стал утверждать, что все остальные оценки войны в Испании пропитаны коммунистической идеологией. («Я прямо вижу его, — подумал Лэнг, читая копию стенограммы судебного заседания. — Он сидит, сложив руки на коленях и уставившись в потолок»).

После этого допроса защитник Блау процитировал целую серию выдержек из книг, статей и различных заявлений о войне в Испании, принадлежащих перу таких известных и благополучно здравствующих представителей католицизма, как Лэрри Ферневорт из газеты «Нью-Йорк тайме», Хейвуд Браун, Франсуа Мориак, Хозе Бергамин, Джей Аллен, Оссорио-и-Галлардо, патер Леокадио Лобо, Пабло Казалее и множество других, включая нескольких прелатов во Франции и Мексике, и — спросил свидетеля, коммунисты ли они. Тот ответил, что эти люди были введены в заблуждение.

Табачник втянул свидетеля в спор об антиклерикализме, который, как он доказал, является болезнью, характерной для католических стран, где церковь и государство представляют одно целое, и спросил, чем свидетель объясняет столь нежелательное с точки зрения церкви явление.

Биллингс заявил протест. Судья нашел его обоснованным и сказал, что не разрешит использовать судебное заседание для дискуссий о характере войны в Испании и превращать зал суда в аудиторию, где происходит диспут о достоинствах или недостатках той или иной религии.

Все же судья не смог помешать Табачнику добиться от профессора истории признания того факта, что свыше девяноста процентов испанцев — католики и что большинство из них (свидетель согласился с этим очень неохотно) голосовало за республику, несмотря на угрозы церкви рассматривать такое голосование как смертный грех. Свидетель вынужден был также признать, что очень много католиков сражалось против Франко. Однако, когда он сделал неуклюжую попытку объяснить, что миллионы этих людей также были введены в заблуждение, Биллингс, спасая положение, вновь заявил протест. Он сказал, что перекрестный допрос вышел за рамки данного судебного разбирательства, и судья поддержал его.

Читая это место стенограммы, Лэнг вспомнил самодовольный ответ священника Фрэнсиса Линча на его шутку о марокканцах: «Я буду молиться за вас». На какое-то мгновение он заколебался в своей решимости выступить на процессе, но тут же утопил все сомнения в очередной порции коньяка.

В конце июня прокуратура выставила в качестве свидетеля бывшего волонтера батальона имени Авраама Линкольна, который под присягой показал, что поехал в Испанию по прямому приказу коммунистической партии, членом которой он состоял. Далее он заявил, что бригадами командовали офицеры-коммунисты и коммунистические комиссары, которые держали людей в ежевых рукавицах. Наиболее деятельные руководители испанского правительства и его армии, утверждал свидетель, тоже были коммунистами.

— С какой целью коммунистическая партия направляла своих членов в Испанию? — спросил Биллингс.

— С двоякой, — ответил свидетель. — Во-первых, чтобы установить в Испании коммунистический режим, если правительство выиграет войну; во-вторых, чтобы американская коммунистическая партия могла располагать подготовленными в военном отношении кадрами, имеющими боевой опыт и способными осуществить пролетарскую революцию в США.

Табачник быстро и убедительно доказал всю нелепость показаний этого свидетеля, по имени Аллен Фанстон. Защитник установил: 1) Свидетель не смог назвать имя коммуниста, «приказавшего» ему поехать в Испанию, как не смог объяснить, что случилось бы с ним, если бы он не выполнил приказа. 2) Он дезертировал с фронта у Бельчите в первом же бою и пробрался на английский корабль в Барселоне. 3) В интернациональных бригадах не было организаций коммунистической партии, так же как не было их и в испанской республиканской армии, поскольку правительство еще в 1937 году распустило все части, сформированные по признаку политической принадлежности, и передало всех солдат под объединенное командование. 4) Коммунистическая партия Испании временно отложила выполнение своей социалистической программы и честно поддерживала действия правительства, направленные на достижение победы в войне. 5) Свидетеля никто и никогда не обучал методам «свержения правительства». 6) Он никогда не слышал даже разговоров о «свержении правительства». 7) Фанстон оказался не в состоянии объяснить, как могли двадцать тысяч бойцов интернациональной бригады, большинство из которых погибло, свергнуть испанское правительство и каким образом три тысячи американцев (тысяча восемьсот из которых погибли) могли, вернувшись из Испании, свергнуть правительство Соединенных Штатов. 8) Большинство испанского народа не выступало за коммунистическую или хотя бы социалистическую программу. 9) Единственной политической партией в Испании, требовавшей немедленной коллективизации крестьянских хозяйств и проведения якобы социалистических мероприятий, являлись троцкисты, поднявшие в мае 1937 года вместе с анархистами антиправительственный мятеж. Но они были разгромлены.

Вечером 30 июня, когда Лэнг читал стенограмму показаний Фанстона, позвонил Биллингс и сообщил, что он должен явиться в суд во второй половине следующего дня.

Лэнг страшно разволновался:

— У вас только что провалился очередной свидетель.

— Это неважно, — ответил Биллингс.

— Почему бы мне не выступить позже, после какого-нибудь свидетеля, который произвел бы более выгодное впечатление?

— Поверьте мне, Зэв, — сказал Биллингс, — это не имеет абсолютно никакого значения. Показания Фанстона не решают исход данного процесса. Вы должны поправить дело, если считаете, что у нас получилось что-то не так. Ваша репутация, само ваше появление в суде, характер показаний, которые вы дадите, произведут на присяжных неизгладимое впечатление.

— Неужели вы не могли найти кого-нибудь получше, чем этот Фанстон?

— Забудем о нем. Мы могли бы представить других, но и они все уязвимы. Только дезертиры из батальона имени Линкольна соглашаются давать нужные нам показания.

— Фанстон не очень удачно объяснил причину своего дезертирства.

— А кто бы объяснил лучше?

— Разве он не мог, на худой конец, произнести страстную речь о том, как рухнули его идеалы после того, что он своими глазами увидел в Испании, когда он узнал… Ну, словом, вы понимаете меня?

— Да это неважно, Зэв, поверьте мне. Итак, будьте готовы завтра. Предварительно мы можем вместе позавтракать, не возражаете? Я буду ждать вас в ресторанчике, тут же за углом здания суда.

— Morirturi te salutant!

Биллингс весело рассмеялся:

— Вам не угрожает смерть, Зэв. Наоборот, перед вами открывается блестящая карьера.

— Я уже стар и вишу на волоске.

— До скорой встречи.

Лэнг нехотя повесил трубку и налил себе коньяку, но, после минутного колебания, вылил его обратно в графин.

«Тебе нужна ясная голова, — сказал он себе. — Нельзя появляться в суде полупьяным». Лэнг подумал о Пегги — она ушла как раз перед приходом курьера, принесшего копию показаний — и потянулся к телефону. («Я хочу тебя! Хочу, хочу!»)

Телефонный звонок долго звучал в квартире Пегги, но никто не отвечал. «Куда запропастилась эта шлюха? — сердился Лэнг. — Ведь от Юниверсити-плейс до Мортон-стрит совсем недалеко. А может быть, она и не пошла домой? Может, прямо отсюда она направилась на квартиру к какому-нибудь хахалю? К черту все это!..»

— С разрешения суда, — громко сказал он своему отражению в зеркале, — я буду говорить неправду, только неправду, ничего кроме неправды, и да поможет мне сатана!

«Вы находитесь на пороге своей карьеры», — заявил Биллингс. Что он имел в виду?

 

6.

15 октября 1942 года — 15 марта 1943 года

В октябре в Джорджии выдалась отвратительная погода. Постоянно лил дождь, стояла непролазная грязь. Однако Бен чувствовал себя прекрасно. Приказ о его переводе поступил неделю назад, и на следующее утро он должен был выехать в пехотную часть в Форт-Брэгг. А сейчас его подразделение участвовало в полевых учениях, на которых Блау пришлось выполнять обязанности капрала.

Струйки холодного дождя стекали за шиворот, но Бен не обращал на это внимания. «Кажется, я опять вхожу в форму, — рассуждал он. — Совсем как в Испании. Ведь солдату никогда не бывает удобно — правильно говорится в старой поговорке. Ну, а если солдату стало хорошо — значит, он уже не солдат».

«Вот видишь, — говорил себе Бен, устраиваясь на ночь под плащ-палаткой, — стоило только постараться, и все вышло, как ты хотел, правда, добиваться своего пришлось с мая по октябрь».

Помогла лекция об Испании, которую он прочел для солдат хозяйственного отделения. Капитан Дэлей придерживался либеральных взглядов, хотя и был католиком.

Лекция о войне в Испании произвела на него такое впечатление, что через две недели Бена попросили повторить ее для пехотного батальона, а потом и для всего полка.

Внезапно офицеры информационного отдела штаба открыли, что Блау своего рода исключительная личность. Они организовали его выступление по местному радио, в передачах под названием: «Познакомьтесь с нашими парнями». В «Инфэнтри джорнэл» даже появилась статья о Бене под странным заголовком: «Его душа мертва, но ненависть живет». Автор статьи (лейтенант из информационного отдела) хотел сказать этим заголовком, что сердце Бена разбито поражением Испании, но его ненависть к фашизму пылает с прежней силой.

После всего этого солдаты стали звать Бена «профессором», а при встрече приветствовали его словами: «Здорово, мертвая душа!» К сентябрю он стал местной знаменитостью, так как в клубе, библиотеке и в казармах появилось специальное солдатское издание его книги «Волонтер армии свободы».

Солдаты других подразделений искали встреч с Беном, который в то время проходил второй этап боевой подготовки, на этот раз в тринадцать недель — с июня до середины сентября. Это был прямой результат его просьбы о переводе в пехоту. Выслушав после своей лекции в полку похвалу генерала Шарпа, Бен набрался смелости и через голову непосредственных начальников обратился прямо к нему. Бен выразил ему признательность за одобрительный отзыв о лекции и заявил, что хотел бы перевестись из хозяйственного подразделения в пехотную роту, где он чувствовал бы себя значительно лучше.

Генерал Шарп удивленно поднял брови, губы его сжались.

— Вы хороший солдат, Блау, — сказал он, — и должны понимать, что с такими просьбами следует обращаться по команде.

— Так точно, сэр, — Блау чуть заметно улыбнулся. — Я подал соответствующий рапорт несколько недель назад.

Теперь улыбнулся и генерал.

— Я подумаю, сынок, — пообещал он.

Вскоре после разговора с Шарпом Бену предложили пройти основной курс боевой подготовки, а солдаты стали называть его «профессором» и по вечерам обращались к нему за разрешением самых различных споров: заходила ли речь о женщинах или о международной политике.

— Я как-то смотрел кинофильм, — рассказал однажды маленький жилистый пуэрториканец Коста. — Там был один сержант, кажется, его звали Луис Вольхейм. Дело было во время первой мировой войны. Как-то солдаты собрались в кружок, и Вольхейм говорит им: «Я думаю, что если бы собрать всех генералов и королей на большой ринг и заставить их лупить друг друга изо всех сил, то, возможно, и войн больше бы не было». Что ты на это скажешь, профессор?

Вопрос Косты вызвал полуторачасовую дискуссию о первой мировой войне и ее причинах, о приходе к власти Гитлера и преследовании евреев нацистами, об Испании и религии, о кинокартинах, о газетах, книгах и журналах, о том, как узнать, любит ли тебя девушка, об опасности венерических заболеваний и о целях новой войны.

На большинство вопросов Бен давал такие исчерпывающие ответы, что некоторые солдаты с удивлением спрашивали: «Откуда ты все это знаешь, профессор?» Но на этот последний вопрос он как раз и не мог ответить: во время таких дискуссий Бен убеждался, что не знает и половины того, что следовало бы знать. По вечерам он проводил много времени в гарнизонной библиотеке, жадно читая книги по самым различным отраслям знаний, начиная с алгебры и кончая философией йогов.

— Говорят, когда мы разобьем Гитлера и япошек, то будем драться с русскими. А ты как думаешь, Бен?

— Почему мы должны с ними воевать?

— Да ведь русские — коммунисты. Они не верят в бога и вообще ни во что не верят.

— А ты-то веришь в бога?

— И да и нет.

— Как это понять?

— Я думаю, бог, может быть, есть, иначе как же все произошло? Но я никогда не хожу в церковь.

— А какое тебе дело до того, что существуют миллионы людей, которые не верят в бога?

— Никакого, черт возьми! Пусть их верят во что хотят. Это же свободная страна, так ведь?

— Почему же надо драться с ними?

— Подожди. А почему русские побили бедных маленьких финнов? А что ты скажешь насчет Польши? Да и вообще: что такое коммунизм?

«Боже мой! — думал Бен. — Если бы только наши ребята не ограничивались чтением комиксов! Если бы можно было сделать интересными общеобразовательные лекции. Ведь сейчас они зевают и спят на них, тут же забывая все, что услышали. Если бы только кинокартины, которые они смотрят, знакомили их с действительностью, а не уводили в мир грез. „Если бы…“, „Если бы…“ Чего ты хочешь, Блау? Социализма? Да!»

В людях было так много настоящей доброты, так много человеческой порядочности! Но их представления настолько извращены ежедневной, ежечасной дезинформацией, недопониманием и нелепыми предрассудками, что порой просто трудно вообразить, что эту разнородную массу можно сплотить в единую армию, способную разгромить фашизм.

В то же время Бен знал, что сам дух армии, чувство ответственности за честь своего полка способны превратить таких людей в мужественных воинов. Американские солдаты храбро сражались во всех империалистических войнах, в которых им приходилось участвовать. Больше того, приученные к дисциплине, иногда неплохо воевали обыкновенные наемники и даже отъявленные фашисты.

В этом было какое-то противоречие. Но противоречия встречаются на каждом шагу. Чтобы познать своего ближнего, надо проследить его жизнь с первого дня рождения до самой смерти — только тогда можно хоть в какой-то мере понять его поведение. Разобраться в человеке помогает классовый подход, но и при этом условии до конца его не поймешь.

Эти люди, думал Бен, будут хорошо драться в Германии и на Тихом океане, даже если так называемые «инструктивные беседы» похожи на дешевый фарс, даже если ими командуют офицеры — белые шовинисты, южане, презирающие солдат-негров; они будут хорошо сражаться, если даже миллионы из них действительно верят в расовые теории Гитлера, в то, что мужчины стоят выше женщин, а американцы лучше всех на земле.

На следующее утро, сразу же после возвращения его батальона в казармы, Бена вызвали в штаб (к тому времени он уже успел упаковать свои вещи) и вручили уведомление о том, что приказ о его переводе в Форт-Брэгг отменяется. Он попросил разрешения переговорить с капитаном, но тот ничего не смог объяснить.

В тот же день Бен получил письмо от Эллен.

Дорогой Бен! — писала она. — Я избавлю тебя от необходимости читать вступление и сразу перейду к делу: я прошу дать мне развод и знаю, что ты не будешь возражать.

Наш брак был ошибкой. Я поступила неправильно, уйдя от Джека. Мы с тобой оба были одиноки, оба нуждались в человеческой привязанности, товарищеском внимании, доброте. Ты вернулся с фронта и был несчастлив. Меня сразу потянуло к тебе. Все, что у нас с тобой было, — хорошо, но это не могло полностью удовлетворить ни тебя, ни меня.

Я должна сказать тебе, что снова хочу выйти замуж за Джека. Уверена, что на этот раз поступлю правильно.

Поскольку измена одного из супругов является единственным основанием для развода в штате Нью-Йорк, я поеду в Рено. Прости меня, если можешь, хотя у меня такое чувство, что ты примешь решение без особых страданий и никогда не будешь раскаиваться.

Я изо всех сил старалась стать такой, какой никогда стать не смогу. В общем и целом я разделяю твои взгляды, но я убеждена в том, что должна измениться сама, прежде чем пытаться изменить мир. Я говорю это не для того, чтобы в чем-то упрекнуть тебя. Но, право, я не могу согласиться с тем, что тебе кажется главным в жизни. Вероятно, я очень ограниченна.

Я молю бога, Бен, чтобы ты прошел эту войну целым и невредимым. Я почти уверена, что так и будет. Ведь ты полон жизни и так много можешь дать людям! Я молю также бога, чтобы он послал тебе такую женщину, какая тебе действительно нужна; женщину, которая окажется достойной тебя во всем и сможет дать тебе больше, чем я.

«Вечная история!» — подумал Бен. В первую минуту у него возникла мысль попросить отпуск, сесть на очередной военно-транспортный самолет, идущий в Нью-Йорк, и встретиться с Эллен, но он тут же понял, что не сделает этого. «(„Ты примешь решение без особых страданий“). Это правда. А почему? Разве ты не любишь эту женщину? Нет, люблю. Почему же ты не борешься за нее? Да потому, что нельзя удержать женщину против ее воли. Потому, что ты не мог всецело отдаться семье, ты, а не Эллен. Без особых страданий?»

Сейчас Бен испытывал лишь ноющую боль в сердце, желание остаться одному (что было невозможно) и свое бессилие забыть случившееся.

Через несколько дней его прикомандировали на неделю к штабу начальника гарнизона, произвели в капралы и назначили инструктором. Здесь он пробыл целый месяц.

— А я думал, что тебя переводят, профессор, — сказал Хэнк Прэт, паренек из Вирджинии.

— Я сам так думал.

— Ты выглядишь таким унылым, Бен, — заметил Прэт, — словно получил дурные вести от жены.

— Так оно и есть.

— Серьезно? — На лице Прэта отразилось сострадание. — Грязная шлюха, да?

— О, нет, — сказал Бен. — Совсем нет. Она хорошая женщина. Дело не в этом.

— Тебе хочется излить душу? — спросил Хэнк. — Можешь смело рассказать все старому бродяге Прэту, профессор. Тебе станет легче.

— Спасибо, Хэнк. Но я, пожалуй, воздержусь, если ты не обидишься.

Прэт лукаво взглянул на него.

— Знаешь, что я думаю, Бен? Я думаю, что ты слишком культурный человек для солдафонской жизни. Ты слишком много читал.

— Вполне возможно, — отозвался Бен, испытывая чувство благодарности к этому неграмотному солдату за то, что он переменил тему разговора. — Вполне возможно.

— Человек, который, как ты, читает много книг, не может найти свою линию. Ты оказался лишним. Тебе бы сразу стать начальником, а у них и так достаточно начальства, больше не требуется. Им нужна простая солдатня, вроде нас с тобой.

Однако в начале ноября на маневрах, когда Бен принимал решение за командира взвода, полковник Вильсон, наблюдавший за ним; отозвал его в сторону и сказал:

— Оказывается, вы неплохой командир, молодой человек.

— Благодарю вас, сэр.

— Что вы тут делаете?

— Собственно, я и сам не знаю, сэр. Приказ о моем переводе был отменен две недели назад.

— Вот как? — воскликнул полковник. И это было все, что он тогда сказал. Но 20 ноября Бен был рекомендован в офицерскую школу и 15 декабря прибыл в Форт-Беннинг.

Бессмысленно стараться понять, почему все так случилось, решил Бен. Вероятно, военная машина допустила какую-то ошибку. Не могло же тут сыграть какую-нибудь роль впечатление, которое он, по-видимому, произвел на полковника Вильсона. Этот офицер был до армии крупным бизнесменом и слыл порядочным негодяем.

Следующие три месяца Блау занимался изучением вопросов передвижения воинских частей и организации штабной службы. Он аккуратно посещал бесконечные лекции, зубрил разделы наставления, касающиеся эвакуации войск, смены частей, правил обращения с военнопленными, штудировал стратегию и тактику, инженерное дело, средства связи, военные карты, бродил по плацу или лазил по кустарнику, практикуясь в подаче команд, стал экспертом по всем видам пехотного оружия.

Однажды в начале января один из солдат, сидевший в задних рядах аудитории, поднял руку и, обращаясь к первому лейтенанту, спросил:

— Сэр, не могли бы вы объяснить значение битвы под Сталинградом?

Первый лейтенант Пайк, совсем еще молодой человек с неподвижным, словно деревянным лицом, являл собой образчик штабного офицера, каких обычно показывают в голливудских фильмах. Затянутый в безупречно сшитый мундир без единой складочки и морщинки, он держался так, словно проглотил палку.

— Что ж, — начал Пайк, останавливаясь перед картой Восточного фронта, — битва под Сталинградом, по существу, не имеет ни тактического, ни стратегического значения. Дело в том, что защита этого города, — он ткнул указкой в карту, — скорее дело чести. Сталин назвал этот город своим именем. Раньше он назывался Царицын. — Пайк усмехнулся и продолжал: — Конечно, русские не могут допустить потери этого города. Это вызвало бы слишком большой переполох.

Сидевшие в классе курсанты вежливо заулыбались, а Бен поднял руку.

— Да? — спросил первый лейтенант Пайк, когда тот встал.

— Сэр, я позволю себе не согласиться с вами.

На неподвижном лице Пайка появилось нечто похожее на улыбку. Он протянул Бену указку и предложил:

— Может быть, вы не откажетесь выйти сюда и объяснить нам, Блау?

Пробираясь между рядами столов, Бен подумал, что, пожалуй, зря он ввязался. Ведь все это не имеет никакого значения. А может, имеет? Может, не следует оставлять этих будущих офицеров в заблуждении, что оборона Сталинграда, как пытался убедить Пайк, ведется лишь из соображений престижа? Может быть, нужно разъяснить им подлинное значение этой битвы?

У него пересохло во рту, когда он брал указку из рук Пайка и тот с подчеркнутой вежливостью отступил в сторону, освобождая Бену место перед картой. Дотронувшись указкой до кружочка, обозначавшего город, Бен взглянул на первого лейтенанта и, заметив его поощрительный кивок, начал:

— Мне кажется, что Сталинград является ключом ко всему Среднему Востоку. — Он откашлялся и, ободренный выражением лиц своих слушателей, продолжал — Это крупный узел железных и шоссейных дорог, имеющих важное значение для всего Восточного фронта. Если бы нацистам удалось захватить его, то это, по-моему, немедленно бы повлекло за собой целый ряд серьезных последствий.

Во-первых, бакинские промыслы на берегу Каспийского моря оказались бы отрезанными. То же самое произошло бы со всей линией Волжского фронта к северу от моря. Но что еще более существенно, захват Сталинграда открыл бы гитлеровцам путь на Средний Восток и позволил бы им соединиться с японцами, продвигающимися на запад.

Бен сделал паузу. В аудитории стояла глубокая тишина. Он взглянул на курсантов, но те сидели с непроницаемыми лицами. Блау перевел взгляд на Пайка.

— Вы кончили? — осведомился первый лейтенант.

— Да, сэр.

— Очень мудро, — заметил Пайк. — Вы были там?

— Нет, сэр.

— Откуда же вы так много знаете? Или, быть может, вы каждый день получаете телеграммы из Москвы?

Бен помолчал, затем вскинул голову и произнес:

— Мне кажется, сэр, что даже беглый взгляд на карту приводит к такому выводу.

— Я тоже умею читать карту, Блау, — отрезал Пайк. — Садитесь.

14 марта, за день до окончания учебы, Бен получил приказ вернуться в Уиллер. Полковник Вильсон немедленно вызвал его к себе.

— Что там у вас произошло, Блау? — поинтересовался он.

— Не знаю, сэр. По-видимому, мои отметки оказались недостаточно высокими.

Вильсон несколько раз прошелся по кабинету и остановился перед картотекой с личными делами. Стоя спиной к Блау, он некоторое время перебирал карточки, затем вынул одну из них и подошел к нему.

— Это не мое дело, Блау, — сказал он. — Но, насколько мне известно, все это не имеет никакого отношения к вашим отметкам. — Он протянул ему карточку. — Взгляните на верхний левый угол.

Бен увидел на карточке две буквы, выведенные синими чернилами: «П. Н.».

Он взглянул на полковника и спросил:

— Что означают эти буквы, сэр?

— «Политически неблагонадежен». — Вильсон взял карточку, поставил обратно в картотеку и сел за свой стол. Бен продолжал стоять навытяжку.

— Мне сообщили, что вы коммунист, — откашлявшись, произнес Вильсон.

— Я был им, сэр.

— Я никогда не замечал, чтобы вы занимались распространением листовок или агитировали солдат.

Бен промолчал.

— Но я слышал, что вы чертовски хороший солдат.

— Благодарю вас, сэр.

— Я бизнесмен и кое-что читал, но не мог найти в коммунистических писаниях никакого смысла. Да ведь, собственно говоря, ни одно из предсказаний Маркса так и не сбылось. Из-за чего же весь шум?

Бен улыбнулся:

— Тут я не могу согласиться с вами, сэр.

— Ну, ну, говорите.

— Вы забыли о Советском Союзе, сэр.

— А разве возникновение Советского Союза кто-то предсказывал?

— Не совсем так. Но Маркс и Энгельс предсказывали, что социализм будет следующей ступенью в развитии человеческого общества. Это было сказано почти за семьдесят лет до русской революции, сэр.

— Продолжайте и перестаньте повторять «сэр» да «сэр».

— Как бизнесмен, вы из собственного опыта должны знать, что повсюду постоянно происходит всевозрастающая концентрация капитала. (Вильсон кивнул головой). Тысячи мелких и средних предпринимателей разоряются.

— Правильно, — подтвердил полковник. — Крупные предприятия более рентабельны.

— За последнее время мы сделали удивительные успехи в области технологии, и основной капитал приобретает все большее значение в сфере производства. Но самым важным, насколько я понимаю, сэр, является то, что экономические кризисы с каждым разом становятся все шире и глубже.

— Правильно, — снова подтвердил Вильсон. — Ну и что же?

— Маркс предсказал все это сто лет назад.

— Вот как?! — воскликнул Вильсон. Некоторое время он молча смотрел на свой письменный стол, потом резко поднял голову.

— Может быть, нам следует прежде всего выиграть войну?

— Что касается меня, то я готов сделать все, что в моих силах, сэр, — ответил Бен. — Я бы хотел опять просить о переводе в действующую армию.

Вильсон нахмурил брови.

— Такие вещи делаются по команде, капр… сержант Блау. Вы же знаете.

 

7.

7 июля 1948 года

— А сейчас не будете ли вы так любезны сообщить присяжным, какую позицию занимала в то время в Испании эта женщина, Долорес Ибаррури?

Лэнг посмотрел в сторону присяжных.

— Бесспорно, она была ведущей фигурой в Коммунистической партии Испании, депутатом кортесов, то есть испанского парламента, от провинции Астурии.

Лэнг почувствовал себя неожиданно легко. Недельный перерыв в заседаниях из-за болезни судьи Айнхорна был как будто ниспослан самим богом. Он дал ему время успокоить нервы (с помощью фенобарбитола) и проштудировать факты и цифры.

— Вы хотите сказать, — вмешался Биллингс, — что ее влияние ограничивалось лишь рамками ее партии?

— Протестую, — Табачник поднялся из-за своего стола. — Этот господин высказал лишь свою личную точку зрения. Сорок различных наблюдателей в Испании в одно и то же время высказали бы сорок различных мнений о влиянии синьоры Ибаррури.

— Возражение отклоняется, — объявил судья Айнхорн; он сидел в своем кресле как-то боком и раскачивался. — Я полагаю, что репутация мистера Лэнга, как эксперта, вне подозрений.

— Я интересуюсь мнением мистера Лэнга, — заявил Биллингс, обращаясь к защитнику, — а не мнением сорока различных людей.

— Ибаррури, — заговорил Лэнг, — оказывала огромное влияние не только на членов коммунистической партии. Я бы сказал, она была подлинным голосом испанского сопротивления.

— Вы хотите сказать… Я перефразирую свой вопрос: Долорес Ибаррури, известная под именем Ла Пасионария, выступала обычно только от имени Коммунистической партии Испании? Или от имени испанского правительства? Или от имени народа Испании?

— По-моему, — спокойно сказал Лэнг, — когда она выступала, то это говорила сама Испания.

— Другими словами…

— Возражаю!

— Возражение принято.

Биллингс порылся в своих заметках и снова обратился к Лэнгу:

— У меня записан ряд имен испанских политических и военных руководителей того периода. — Он взглянул на судью Айнхорна. — Все они взяты мною из книги мистера Лэнга «Мадрид будет…» и из книги «Волонтер армии свободы», написанной обвиняемым. Мистер Лэнг, я сейчас прочту этот список, а потом задам вам один вопрос.

Он откашлялся, а Бен, сидевший рядом с Табачником, подумал: «Ясно, куда он клонит».

— «Генерал Хосе Миаха; генерал Висенте Рохо, начальник генерального штаба; Антонио Кордон, полковник артиллерии и заместитель военного министра; полковник Модесто; полковник Листер; Висенте Урибе, министр сельского хозяйства; Хесус Эрнандес, бывший министр образования, генеральный военный комиссар; майор Валентин Гонзалес; генерал Ганс (фамилия неизвестна); генерал Вальтер, известный также под именем Кароля Сверчевского; Луиджи Галло, генеральный комиссар интернациональных бригад; Людвиг Ренн; Густав Реглер».

А теперь, мистер Лэнг, скажите нам, к какой политической партии принадлежали эти руководители испанского республиканского правительства и его армии?

— Я возражаю, — вмешался Сэм. — Какой бы ни была партийная принадлежность этих лиц, я уверен, что даже мистер Биллингс при желании может составить список пятидесяти других командиров испанской армии, не состоящих в коммунистической партии.

— Возражение отклоняется, — объявил судья.

Лэнг заметил, что Бен наблюдает за ним, и улыбнулся. Эта улыбка была больше похожа на гримасу. Лэнг отвел глаза и стал смотреть на присяжных.

— Все они были членами коммунистической партии. Я думаю, что двое или трое из них теперь вышли из партии, но не уверен в этом.

— Я зачитаю вам, — продолжал Биллингс, — телеграмму, адресованную Центральному Комитету Коммунистической партии Испании, датированную октябрем 1936 года. Она была опубликована 7 мая 1938 года в «Интернэйшнл пресс корреспонденс». В ней говорится: «Трудящиеся Советского Союза лишь выполняют свой долг, оказывая посильную помощь революционному народу Испании. Они отдают себе отчет в том, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров — это не частное дело испанцев, а общее дело всего передового прогрессивного человечества».

— Это… — заговорил было Лэнг, но Биллингс перебил его:

— Одну минутку, мистер Лэнг…

Однако Табачник был уже на ногах.

— Ваша честь, — обратился он к судье, — не могли бы вы предложить свидетелю выслушивать вопросы до конца, прежде чем отвечать на них?

Биллингс в ярости повернулся к Табачнику.

— Если адвокат, — выпалил он, — намерен сделать какой-то зловещий вывод из факта вполне естественного знакомства мистера Лэнга с только что зачитанной телеграммой, это, конечно, его дело.

Он повернулся к Лэнгу:

— Вы знакомы с этой телеграммой?

— Это довольно известная телеграмма, — ответил Лэнг с улыбкой. — Направлена она испанской компартии в ответ на послание с выражением благодарности Коммунистической партии Советского Союза за помощь Испании.

— В чем выражалась помощь Советского Союза Испании?

— Он посылал оружие: винтовки, пулеметы, артиллерию, танки, самолеты, летчиков, а в первые дни и военных советников.

— А теперь, мистер Лэнг, — продолжал Биллингс, — скажите, как иностранный корреспонденте многолетним опытом, стал бы Советский Союз оказывать помощь испанскому правительству, если бы он не был заинтересован в исходе борьбы?

— Я возражаю, — поднялся Сэм. — Вопрос лишен оснований.

— Возражение принято, — провозгласил судья. — Присяжные сами могут сделать для себя соответствующие выводы.

— Известны ли вам другие примеры, когда русские коммунисты предоставляли военную помощь или посылали советников в какую-нибудь капиталистическую страну?

— Возражаю, — снова заявил Сэм. — Это едва ли можно доказать.

— Возражение отклоняется.

— Мне об этом не известно, — ответил Лэнг.

— Так, — улыбнулся Биллингс. — Какова же была роль Коммунистического Интернационала в этой войне?

— Именно Коммунистический Интернационал в основном определял цели борьбы, — сказал Лэнг, — хотя я сомневаюсь, что он оказал заметное влияние на ее исход. У фашистов было слишком большое превосходство в вооружении.

— Не могли бы вы пояснить свою мысль?

— Коммунистический Интернационал оказывал большое влияние на ход войны, что подтверждается тем, что многие политические и военные руководители, как я уже сказал, были коммунистами, а многие иностранцы-коммунисты занимали командные посты в республиканской армии. Об этом свидетельствует также огромный размах пропаганды во время войны, которая, по общему признанию, была организована и велась коммунистическими партиями всего мира.

— Очень хорошо, — отозвался Биллингс и тут же, словно вдруг вспомнив что-то, снова обратился к свидетелю — Между прочим, сэр, в своих показаниях перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности обвиняемый назвал имя человека, который, как он сказал, командовал американскими добровольцами, проходившими подготовку перед отправкой на фронт. Его фамилия… (он заглянул в бумаги) майор Томпсон. — Биллингс взглянул на Лэнга. — Вы знали майора Томпсона?

— Я встречал его.

— Вам известно, к какой политической партии он принадлежал в то время?

— Он был коммунистом.

— В какую дивизию входил батальон имени Линкольна?

— В 35-ю дивизию испанской республиканской армии.

— Кто был командиром дивизии?

— Он называл себя генералом Вальтером.

— Это его настоящее имя?

— Его настоящее имя Кароль Сверчевский. Он поляк.

— В какой партии он состоял?

— Сверчевский — коммунист. После окончания войны в Испании он вернулся в Польшу через Советский Союз. Я думаю, что он принимал участие в войне против немцев. Сейчас он заместитель министра национальной обороны польского правительства.

— То есть коммунистического правительства?

— Да.

— Ну, а теперь, мистер Лэнг, скажите, есть ли какая-нибудь существенная разница между иностранным коммунистом, являющимся, как уже было сказано, членом международной организации, контролируемой Советским Союзом, и военнослужащим армии Советского Союза?

— Возражаю, — вмешался Сэм. — Это явно наводящий вопрос.

— Возражение отклоняется, — решил судья. — Мне кажется, вопрос не выходит за рамки компетенции свидетеля, как эксперта.

— Существенной разницы нет, — ответил Лэнг. — Он чувствовал, что допрос подходит к концу, и все больше нервничал. Это были лишь цветочки, и все заверения Биллингса о благополучном исходе лопнули как мыльный пузырь, когда он заметил, что Табачник и Бен Блау с ожесточением пишут что-то за своим столом.

— Вы знакомы с обвиняемым Беном Блау?

— Я знаю его с 1938 года. Изредка мы встречались.

— У вас есть какие-нибудь причины относиться к нему пристрастно?

— Совсем наоборот. Я знаю его как смелого человека, искренне преданного своим убеждениям.

— Он когда-нибудь говорил вам о своей партийной принадлежности?

— Да.

— Когда и где?

— В 1939 году у меня дома Блау сказал, что он коммунист.

— Есть ли у вас доказательства, что он остается коммунистом и сейчас?

— Возражаю, — встал Табачник. — Вопрос не относится к делу.

— Возражение принимается.

Биллингс повернулся к Сэму:

— Свидетель в вашем распоряжении.

— Ваша честь, — заявил Сэм. — Я хотел бы обратиться к суду с ходатайством.

Айнхорн повернулся в своем кресле и оглядел зал заседаний. Бен обратил внимание на совершенно бесстрастное лицо судьи: на нем невозможно было что-нибудь прочесть.

— В чем суть вашего ходатайства? — спросил Айнхорн Табачника.

— Я прошу, ваша честь, исключить из стенограммы все показания мистера Лэнга на том основании, что они совершенно не представляют ценности как доказательства, не объективны и не имеют никакого отношения к тому, в чем обвиняют моего подзащитного.

Судья Айнхорн снял свои восьмиугольные очки.

— Ходатайство отклоняется, — проговорил он. — Суд объявляет перерыв до двух часов дня…

— А теперь, мистер Лэнг, — начал Табачник, — скажите нам, кто был президентом Испанской республики в 1938 году?

— Мануэль Асанья.

— Он был коммунистом?

— Нет.

— Кто был премьер-министром?

— Хуан Негрин.

— Коммунист?

— Нет, не коммунист, — Лэнг подумал, что если так пойдет и дальше, то опасаться нечего.

— Кто был министром иностранных дел Испании?

— Альварес дель Вайо. Он тоже не был коммунистом.

— Благодарю вас, — поклонился Сэм. — Об этом я у вас не спрашивал.

— Но не замедлили бы спросить, — чуть усмехнулся Лэнг.

— Вы, оказывается, не только эксперт по международным делам, но и специалист по чтению чужих мыслей?

— Советую и защитнику и свидетелю не пререкаться, — вмешался судья Айнхорн.

— Вы не сможете назвать дату последних свободных выборов в Испании? — спросил Сэм.

— Полагаю, это было в феврале 1936 года.

— И сколько коммунистов было избрано в то время депутатами в парламент?

— Если не ошибаюсь, пятнадцать.

— Из общего числа депутатов?

— Примерно из четырехсот пятидесяти.

— Четырехсот семидесяти трех, — уточнил Табачник. — А сколько коммунистов было в составе кабинета, когда Франко начал мятеж в июле 1936 года?

— Ни одного. Но несколько коммунистов вошли в состав кабинета позднее.

— Они захватили власть, совершив государственный переворот, или были назначены конституционным путем?

— Они были назначены.

— Конституционным путем?

— Конституционным путем.

— Знакомы ли вы с тринадцатью пунктами правительства Негрина, провозглашенными 30 апреля 1938 года, в которых излагались цели войны этого правительства?

— Более или менее. Но я не мог бы назвать их все по памяти.

— Эти тринадцать пунктов представляли собой программу построения социализма в Испании?

— Нет.

Табачник вручил клерку брошюру, и тот немедленно передал ее судье.

— Я представляю в качестве доказательства официальную программу испанского республиканского правительства — я только что ссылался на нее, — пояснил Сэм. — Брошюра издана в Барселоне в мае 1938 года.

— Если не последует возражений, — заявил судья Айнхорн, — то она будет принята.

Биллингс хранил молчание.

— Мистер Лэнг, — снова заговорил Табачник, — считаете ли вы, что правительство, которое было избрано весной 1936 года и против которого Франко поднял мятеж в июле того же года, было коммунистическим или социалистическим?

— Нет, я не сказал бы.

— Вы присутствовали на пленуме Центрального Комитета коммунистической партии в Мадриде в мае 1938 года?

Лэнг молчал; его лицо выражало удивление.

— Об этом говорится в вашей книге «Мадрид будет…», мистер Лэнг, — добавил Табачник.

— Да, конечно, — согласился Лэнг. «Как он мог забыть, что посвятил целую главу своей книги пленуму Центрального Комитета партии, на котором присутствовал по приглашению Долорес Муньос!»

— Может быть, вы хотели бы освежить в своей памяти это событие? — осведомился Табачник, передавая Лэнгу экземпляр его книги. — И тогда, возможно, скажете, довелось ли вам слышать на пленуме что-нибудь относительно намерения испанских коммунистов захватить власть, как тут говорилось в некоторых показаниях…

— Ваша честь, я возражаю, — поспешил вмешаться Биллингс. — Мистер Лэнг в своих показаниях не упоминал ни о каком пленуме. Кроме того, я возражаю против намека на то, что ему необходимо освежить свою память чтением собственной же книги.

— Возражение отклоняется, — сказал судья Айнхорн, — хотя я согласен, что подобный намек лишен основания.

— Прекрасно, — продолжал Сэм. — Мистер Лэнг, вы слышали на этом пленуме Центрального Комитета что-нибудь такое, что, по мнению столь проницательного и опытного иностранного корреспондента, как вы, свидетельствовало бы о коренных разногласиях между Коммунистической партией Испании и испанским республиканским правительством того времени и об отказе партии поддерживать это правительство?

— Нет.

— Партия поддерживала правительство?

— Да, в то время поддерживала.

— А в ходе войны она выступала когда-нибудь против правительства?

— Нет.

— Вы сказали, что Советский Союз посылал оружие законному правительству Испании. Я хочу спросить вас, посылало ли оружие испанскому правительству какое-нибудь другое иностранное правительство?

— Правительство Мексики.

— И еще я хочу спросить у вас: на каких условиях было послано в Испанию оружие в обоих этих случаях: безвозмездно, в качестве дара, или оно было продано?

— Оно было продано.

— В соответствии с существующим международным правом испанское правительство могло покупать оружие для обороны своей страны у любого правительства, которое соглашалось продать его, не так ли?

— Так.

— А теперь, мистер Лэнг, ответьте нам: армии генерала Франко получали какую-нибудь помощь со стороны?

— Получали.

— И что это была за помощь?

— Гитлер посылал Франко вооружение всех родов. То же самое делал Муссолини. Кроме того, он направил в Испанию несколько своих дивизий.

— Несколько дивизий кадровых солдат?

— Ваша честь, — обратился Биллингс к судье, — я не оспариваю, что войска Франко получали важную помощь как от немецкого, так и от итальянского правительства.

— Благодарю вас, — сказал Табачник. — Я хочу установить тот факт, что помощь, которую оказывали Франко страны нацистско-фашистской оси, была гораздо значительнее, чем мизерное количество оружия, посланного республике и оказавшегося в конечном счете на дне Средиземного моря. Я хочу установить тот факт, что без помощи…

— Обвинение об этом скажет, — прервал адвоката Биллингс.

Сэм повернулся к Лэнгу:

— Насколько я помню, вы сказали, что никогда не слышали, чтобы Советский Союз посылал оружие или советников в какую-нибудь капиталистическую страну, которая боролась за свое существование. Правильно?

— Правильно.

— Но разве вам неизвестно, что Советский Союз оказывал помощь Франции в 1935 году, Чехословакии в 1938 году, Чехословакии и Польше в 1939 году?

— Советский Союз не посылал в эти страны оружие.

— По каким причинам? Потому ли, что французское, чешское и польское правительства отказались от него, или потому, что Советский Союз передумал?

— Мюнхенский пакт уничтожил франко-советское соглашение, — ответил Лэнг. — Что же касается Чехословакии и Польши, то, как я полагаю, они просто отказались от помощи.

— Вы сообщили, что мистер Томпсон, обучивший в Испании американских добровольцев, был коммунистом. Он когда-нибудь показывал вам свой партийный билет?

— Конечно, нет.

— Томпсон сам сказал вам, что он коммунист?

— Нет.

— Как же вы узнали, что он коммунист?

Лэнг некоторое время молчал.

— Как вы узнали, что майор Томпсон был коммунистом?

— Он рассуждал, как коммунист.

— А как рассуждают коммунисты, мистер Лэнг?

— Возражаю!

— Ваша честь, — обратился Сэм к судье, — мистер Лэнг только что заявил, что майор Томпсон рассуждал, как коммунист. Я полагаю, что мой вопрос вполне уместен.

— Возражение отклоняется.

— Видите ли, — Лэнг заерзал на своем стуле, — видите ли, этот вопрос требует некоторого пояснения.

— Мне кажется, я смогу вам помочь, — Табачник взял со стола лист бумаги с напечатанным на машинке текстом — Я прочту вам одну выдержку. Вот она: «…великие демократии были настолько ослеплены антикоммунизмом, что безоговорочно поверили в ложь, распространяемую международным фашизмом… Никакой опасности коммунизма в Испании не существовало, хотя Коммунистическая партия Испании и коммунистические партии всего мира… показали пример бескорыстной преданности свободе, не имеющий себе равных в современной истории». Этот отрывок звучит так, словно его писал коммунист, не правда ли, мистер Лэнг?

— Это писал я, — признал Лэнг со сдержанной улыбкой. — Если вы хотите поймать меня в ловушку, то вам следует выбрать место, которое я забыл.

Табачник долго молчал, потом даже улыбнулся. «Догадываюсь, что последует дальше», — подумал Лэнг и стал лихорадочно подыскивать нужный ответ.

— Никто не пытается заманить вас в ловушку, мистер Лэнг, — продолжал Сэм, — хотя, вообще-то говоря, эта выдержка из вашей книги представляет несомненный интерес. — Он снова сделал паузу. — Разрешите задать вам следующий вопрос: выдержка, которую я только что прочитал, отражает действительность?

— Да, отражает.

— Иными словами, вы изложили в этом отрывке непреложные факты?

— Да.

— Вы согласитесь со мной, если я скажу, что нечто подобное вполне мог бы написать коммунист?

Мысли беспорядочно проносились в голове Лэнга. «Это нечестно! — готов был закричать он. — Это удар ниже пояса!» Он решил идти напролом, а там будь что будет…

— Возможно, — ответил наконец он, сознавая, что следующим вопросом Табачник может поставить его в безвыходное положение.

— Вам известно, кто был американским послом в Испании во время войны? — спросил Сэм, и Лэнг даже открыл рот от изумления. «Что это? Новая ловушка или защитник просто не сумел использовать свое выгодное положение?»

— Клод Бауэрс.

— Вы встречались с ним?

— Да. Я ездил в Сан-Жан-де-Луз брать у него интервью.

— На чьей стороне были симпатии посла Бауэрса во время войны в Испании? Или он занимал нейтральную позицию?

— Бауэрс безоговорочно поддерживал законное правительство.

— Он был коммунистом?

— Нет.

— Вам известно, какую позицию занимал президент Рузвельт?

— Думаю, что он симпатизировал республике, хотя, естественно, не мог открыто поддержать ни одну из враждующих сторон.

— Кстати, — заметил Сэм, — верно ли, будто покойный президент однажды заявил, что, по его мнению, правительство Соединенных Штатов допустило ошибку, не разрешив продажу оружия Испании?

— Да, на этот счет ходили вполне обоснованные слухи, — подтвердил Лэнг.

— Вы понимаете, конечно, что я не стану спрашивать вас, был ли мистер Рузвельт коммунистом, — сказал Сэм.

— Прошу вычеркнуть это замечание защитника из стенограммы суда, — в негодовании повернулся Биллингс к Айнхорну.

— Замечание будет вычеркнуто, — заверил судья.

После этого эпизода Сэм попросил пятиминутный перерыв для консультации со своим клиентом.

Направляясь со свидетельского места к столу обвинения, Лэнг не мог оторвать глаз от Сэма и Бена. Они сидели рядом, просматривая свои записи и уточняя план дальнейших действий. Лэнг считал, что пока неплохо справлялся со своей ролью. Это подтвердил и Биллингс, который поздравил его и снова заверил, что нет никаких оснований для беспокойства. И все же Лэнг не мог отделаться от мысли, что пятиминутный перерыв — это своего рода «психическая атака» со стороны Бена Блау и его защитника.

Когда перекрестный допрос возобновился, Табачник негромко спросил:

— Мистер Лэнг, что произошло с генералом Вальтером?

— Я сказал о нем все, что знал.

— Вы утверждали, что он в настоящее время заместитель министра обороны Польской Народной Республики и член Центрального Комитета Польской рабочей партии, не правда ли?

— Да, утверждал.

— Между прочим, мистер Лэнг, разве вы не знаете, что генерал Вальтер — Кароль Сверчевский — убит фашистами на польской границе 28 марта 1947 года, то есть более года назад?

— Это мне неизвестно. Но если он и в самом деле убит, то я не назвал бы фашистами тех, кто его убил.

Скорее я назвал бы их польскими патриотами, не желающими жить под властью коммунистов.

— Вот как! — воскликнул Сэм, а Лэнг подумал: «Когда же он начнет действовать? Когда обрушится на меня?» — Вы заявили также, — продолжал тем временем Табачник, — что нынешнее польское правительство является коммунистическим. Правильно?

— Да, заявил. И это факт.

— А как, мистер Лэнг, вы относитесь к тому факту, что польское правительство представляет собой демократический блок, правительственную коалицию четырех законно существующих политических партий, из которых только одна — рабочая партия — является коммунистической?

— Это абсурд! — загорячился Лэнг. — В польском правительстве главенствуют коммунисты.

— Каким образом?

— Как они главенствовали в интернациональных бригадах.

— А как это было в интернациональных бригадах?

— Они сами создавали их. Коммунисты занимали все руководящие посты.

— Вы состояли в одной из этих бригад?

— Нет.

— А с их организационной структурой вы знакомы?

— Нет.

Лэнга все время преследовало какое-то странное ощущение. Он посмотрел на Бена в надежде, что оно тотчас же исчезнет. Но нет, ему и в самом деле казалось, что это не голос Табачника, а голос Бена Блау звучит в зале суда, что это Бен говорит устами своего адвоката. Он увидел, что и Блау смотрит на него, и поспешил отвести взгляд, но в самую последнюю секунду заметил, что губы Бена чуть шевельнулись, словно у чревовещателя, наделяющего свою куклу даром слова.

— Вы встречали в интернациональных бригадах не коммунистов?

— Разумеется.

— И много?

— Довольно много.

— И они говорили вам, что приехали в Испанию по приказу коммунистической партии?

— Среди них было много идеалистов, — ответил Лэнг, пытаясь улыбнуться. — И марксистов тоже.

— Вы когда-нибудь встречали в Испании обвиняемого?

— Встречал.

— Когда вы встретили его первый раз?

— В апреле 1938 года, во время отступления из Арагона.

— Блау говорил вам, зачем он приехал в Испанию?

— Он приехал в качестве корреспондента, вступил в бригаду, а позднее стал коммунистом.

— Мистер Лэнг, а вообще вам доводилось в Испании слышать от людей, называвших себя коммунистами, что они были посланы туда коммунистической партией?

— Абсурдный вопрос, — отозвался Лэнг.

— Почему?

— Коммунисты не могут говорить так.

— Но вы же не хотели пояснить нам, как они говорят.

— Возражаю!

— Возражение принимается.

— Все же я прошу мистера Лэнга ответить на мой вопрос, — настаивал Сэм.

— Я не могу припомнить, чтобы кто-нибудь говорил это.

— Но вы по-прежнему утверждаете, что коммунисты отправлялись в Испанию по приказу?

Биллингс встал:

— Мистер Лэнг ничего не утверждает, если будет угодно суду. Он только дает показания, основанные на фактах.

— Итак, мистер Лэнг, вы лично не знаете ни одного случая, когда кто-нибудь из знакомых вам коммунистов получил приказ отправиться в Испанию и сражаться за Испанскую республику. Правильно я вас понял?

— Я действительно не знаю такого случая, — признался Лэнг, и его взгляд снова остановился на Бене. К счастью для него, тот в эту минуту склонился над своими записями.

— Какого вы мнения, мистер Лэнг, о человеке, который использует доверие других людей в предательских целях?

— Не понимаю.

— Между тем это очень простой вопрос, — сказал Сэм. — Какого вы мнения о человеке, который предает другого человека?

— Может быть, вопрос и простой, — вмешался Биллингс, поднимаясь, — но в данном случае я нахожу его неуместным. Я возражаю против него.

— Какую цель преследует ваш вопрос, мистер Табачник? — поинтересовался судья.

— Он необходим мне для следующих вопросов, ваша честь, — ответил Сэм, — и, с вашего разрешения, я не буду пока раскрывать его цель.

— Вопрос защитника остается в силе, — сказал судья, — а вы, мистер Биллингс, можете зарезервировать за собой право ходатайствовать об исключении его из стенограммы.

— Итак, ответьте, пожалуйста, на мой вопрос, — обратился Табачник к свидетелю.

— Он задан в слишком общей форме, — проговорил Лэнг, — но могу сказать, что я плохого мнения о том, кто предает другого.

— Сколько раз вы встречали обвиняемого в Испании?

— Кажется, раза два или три.

— Когда вы впервые встретились с ним после Испании?

— В декабре 1938 года, в Гавре.

— К тому времени вы стали испытывать к нему какое-нибудь враждебное чувство?

— Совсем нет! — заулыбался Лэнг.

— Вы давали мистеру Блау взаймы деньги в Нью-Йорке в 1939 году?

— Да. И он мне их вернул.

— Это по вашей просьбе мистер Чэдвик, ваш издатель, выпустил книгу «Волонтер армии свободы», написанную в то время мистером Блау?

— Да, по моей. Это была хорошая книга.

— Насколько мне известно, в 1939 году, примерно 15 сентября, у вас произошла ссора с мистером Блау? («Ага! — подумал Лэнг. — Начинается! Если раньше Табачник упустил благоприятную возможность, то теперь он ее не упустит!»).

— Я не помню никакой ссоры. Я помню только довольно жаркую дискуссию. (Он взглянул на Бена, но, увидев, что тот смотрит на него, отвернулся, встретил пристальный взгляд Энн и потупился).

— Не сможете ли вы припомнить, что именно было предметом этой, как вы выразились, жаркой дискуссии, которую я лично предпочитаю называть ссорой?

— Не помню, — твердо ответил Лэнг. (Это был наиболее безопасный ответ).

— Я имею в виду то, что произошло 17 сентября 1939 года, — уточнил Сэм.

— Я не могу вспомнить.

Помолчав, Сэм снова обратился к свидетелю:

— Не можете вспомнить потому, что были мертвецки пьяны, или…

— Возражаю!

— Возражение принимается.

— Мистер Лэнг, — продолжал Табачник, — вас когда-нибудь помещали в психиатрическую лечебницу?

— Никогда! — решительно заявил Лэнг. Он был вне себя.

— Но вам приходилось лечиться у психиатра?

Лэнг молчал, его лицо залила краска.

— Ваша честь, — снова поднялся Биллингс, — сотни тысяч, буквально миллионы людей лечатся у психиатров и…

— Это возражение?

— Безусловно. На том основании, что вопрос не относится к делу.

— Возражение отклоняется.

— Да, лечился, — с жалким видом пролепетал Лэнг. «Этот негодяй Мортон снова предал меня! — пронеслось у него в голове. — Это он, наверно, сообщил в ФБР о его кратковременном пребывании в партии, а сейчас защитник, чтобы погубить его репутацию, использует в суде тот факт, что он лечился у Мортона». — Лэнг недоумевал, почему Табачник до сих пор не перешел к тому, в чем он действительно был уязвим, — к вопросу о его пребывании в коммунистической партии.

— В Испании, мистер Лэнг, вы были не только корреспондентом телеграфных агентств, но и одновременно агентом разведывательной службы правительства Соединенных Штатов?

— Нет, я ке был агентом, — ответил Лэнг, вспоминая, что в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности ему уже задавали подобный вопрос.

— Но как журналист вы, конечно, сотрудничали с американским посольством и военным атташе армии Соединенных Штатов?

— Что вы имеете в виду под словом «сотрудничество»?

— Именно то, что делают все аккредитованные корреспонденты, мистер Лэнг, когда их просят об этом, — сбор и доставку нужной информации.

— Я прошу изъять вопрос защитника из стенограммы, — потребовал Биллингс. — Он не имеет отношения к данному судебному разбирательству.

— Просьба прокурора удовлетворяется, — объявил Айнхорн.

— Вы знали бойца батальона имени Линкольна, по имени Джо Фабер?

(«Вот оно! — похолодел Лэнг. — Теперь это действительно голос Блау!» Он отчаянно пытался припомнить, что рассказывал ему в тот вечер, в 1939 году, когда был пьян, а Бен спросил его о дневнике Джо… «Но что случится, если я отвечу сейчас: нет, я не помню никакого Фабера? Тогда Табачник вызовет в качестве свидетелей Буша и других, кто был там, в тот момент, когда…»)

— Мне кажется, я его знаю, — выжал наконец из себя Лэнг.

Биллингс заметил отчаяние в его глазах и поспешно поднялся со своего места.

— Ваша честь, — обратился он к судье. — Я вынужден возразить. Имя мистера Фабера (кажется, так?) раньше не упоминалось на данном процессе. Вопрос не обоснован.

— Мистер Табачник, с какой целью вы задали этот вопрос? — повернулся Айнхорн к Сэму.

— С той же целью, что и предыдущий вопрос. Речь идет об искренности мистера Лэнга и его надежности, как свидетеля.

— Можете продолжать.

— Мистер Лэнг, насколько я понял, вы, видимо, помните мистера Фабера. Но разве вы не виделись с ним в начале апреля 1938 года, в тот день, когда впервые встретили и обвиняемого?

— Кажется, виделся.

— И разве вы не встречались с ним снова, несколько позже, в том же 1938 году, когда волонтеры стояли на отдыхе у реки Эбро?

— Да.

— И разве не на ваших глазах 19 августа 1938 года на высоте «666» в Сьерра-Пандольс Фабер скончался, раненный фашистской миной?

— Я не уверен в точности даты.

— Но вы присутствовали при его смерти?

— Да.

— Теперь вернемся снова к вашей второй встрече с Джо Фабером во время стоянки добровольцев на отдыхе. Скажите, мистер Лэнг, Фабер не передал вам тогда свою записную книжку?

(«Да, да! Это говорит негодяй Блау! — лихорадочно размышлял Лэнг. — Так вот к чему ведет Табачник! Черт бы побрал этого Биллингса! Почему он не предугадал? Да, но ты же ничего не говорил ему о Фабере!.. Они окончательно запутают меня, если я стану продолжать в том же духе… Но будь я проклят, если соглашусь безучастно взирать на свои собственные публичные похороны! „Какого вы мнения о человеке, который предает другого?..“ Один из нас лишний — или Блау, или я. Пусть это будет Блау!»)

— Передал, — ответил он.

— Фабер просил вас переслать эту личную записную книжку его невесте мисс Нелли Пиндик в Филадельфию?

— Да. Но я ничего не знаю о его интимной жизни.

Сэм никак не реагировал на плоскую остроту Лэнга и сделал паузу, чтобы присяжные успели осмыслить услышанное.

— И вы переслали ее? — спросил он минуту спустя.

— Нет.

— Вы ее потеряли?

Лэнг не ответил.

— Вы передали ее в американское посольство? — продолжал Табачник, используя выгодное положение и мысленно благодаря Бена. Именно Бен убедил его придерживаться такой линии допроса, хотя сам он считал, что она связана с определенным риском и вряд ли к чему-нибудь приведет.

(«Боже мой! — ужаснулся Лэнг. — Неужели им известно, что я передал ее Бринкеру, помощнику военного атташе? Но как они могли узнать об этом, если только у них нет шпионов в американской армии и этот негодяй Бринкер не является одним из них?..»)

— Или, быть может, вы передали ее американскому военному атташе в Испании?

— Ваша несть, — Биллингс нетерпеливо повернулся к судье, — защитник задал сразу три вопроса и не дает свидетелю возможности ответить на них.

— У свидетеля вполне достаточно времени, — парировал Сэм. — Кроме того, он может ответить на любой из этих трех вопросов.

Лэнг был потрясен. Он посмотрел на Биллингса, но тот (мерзавец!) уставился в пол. Он не мог сказать «да», как не мог сказать «нет», и понимал, что ответить «я не помню» или что-нибудь в этом роде значило бы навлечь на себя сильное подозрение присяжных, которые и без того слушали с напряженным вниманием. «Атака, всегда атака! Да, но атаку нужно подготовить…»

Лэнг чувствовал, что ненавидит этого отвратительного человека, стоящего перед ним с таким удивительным самообладанием и самоуверенностью. Странная вещь! Блау был так же отвратителен, как Табачник, а Табачник — как Блау. Два сапога пара. «Почему у коммунистов такой отталкивающий вид? — думал Лэнг. — Почему они всегда выглядят какими-то чужими?» И он вдруг понял, что ненавидел Блау с того самого момента, когда впервые встретился с ним. «Эти люди без колебания уничтожат всякого, кто заявит о своем несогласии с ними, если даже он делал для них все, что в его силах».

— Допускаю, что так я и сделал, — ответил Лэнг.

— Что вы хотите этим сказать? Разве вы не помните такой простой вещи?

— Это было давно… это было десять лет назад.

— Вы помните три встречи с Фабером, помните, что он дал вам записную книжку, помните, что он просил вас переслать ее мисс Пиндик и без колебаний стали порочить ее имя…

— Возражаю!

— Возражение принимается.

— Вы помните, что не отправили записную книжку, — закончил Табачник, — но не помните, что сделали с ней?

— Я вспомнил, — сказал Лэнг с внезапной яростью. — Я отдал ее помощнику военного атташе. Его фамилия Бринкер, имени я не помню.

По залу волной прокатился гул, но судья постучал молотком по столу и строго предупредил:

— Если публика будет нарушать порядок, я прикажу немедленно очистить помещение!

— Вы отдали ее американскому военному атташе, — медленно, с нескрываемым презрением произнес Сэм. — Однако, когда на высоте «666» умирающий Джо Фабер спросил, отправили ли вы его записную книжку, вы ответили утвердительно. Помните?

— Нет! — возбужденно крикнул Лэнг. — Не помню, но это не имеет никакого значения. Самое главное для меня — верность правительству моей страны. Правительство Соединенных Штатов интересовалось событиями в Испании, и я, как американский корреспондент, считал своим долгом помочь ему любым доступным мне способом. Я не присягал на верность Коммунистической партии Советского Союза или…

Биллингс вскочил на ноги, но Сэм опередил его.

— Вы литератор, — гневно бросил он, — и нет сомнения, что ваша слабая память хранит знаменитое изречение Самуэля Джонсона: «Патриотизм — последняя ставка подлеца».

— Ваша честь! — вскочил Биллингс. — Я должен просить вас запретить защитнику эти недостойные выпады.

— Мистер Табачник, — сказал судья Айнхорн, — я вынужден буду прекратить допрос, если вы не перестанете изводить свидетеля.

— Благодарю вас, ваша честь, — спокойно ответил Сэм. — Я кончил.

 

8.

7 июля 1948 года

В четыре часа, сразу как только был объявлен перерыв, Лэнг покинул здание суда на Фоли-сквер. Расталкивая корреспондентов, поджидавших его у выхода из зала заседаний, в коридорах и в вестибюле, он то и дело повторял:

— Я ничего не могу сказать вам, ничего! Все, что нужно, я уже сказал в своих показаниях. Не могу же я комментировать еще не законченное дело.

В коридоре какой-то человек, судя по всему не из репортерской братии, остановил его и крикнул: «Иуда!». Лэнгу показалось, что незнакомец сейчас плюнет ему в лицо, и он поспешно отскочил в сторону. Некая особа проскользнула вслед за ним в лифт.

— Да благословит вас бог, мистер Лэнг! — восклицала она. — Да благословит вас бог!

Лэнг смутился. Все время, пока они спускались, женщина не сводила с него глаз, словно видела перед собой лик самого Иисуса Христа. Она напоминала тех старух святош, о которых он слышал в Испании. Говорили, что во времена Альфонсо они целые дни напролет отбивали поклоны в церквах.

Выбравшись наконец на улицу, он вскочил в такси и велел ехать на Юниверсити-плейс. Он заранее договорился с Пегги, что отправится из суда один, а она придет к обеду к нему домой.

Лэнг был озадачен. Он никак не мог понять, почему адвокат Бена не использовал на суде тот факт, что Лэнг когда-то был членом коммунистической партии. Что-что, а это повредило бы ему куда больше, чем проклятая записная книжка Фабера.

Биллингс обещал приложить все силы, чтобы замять этот вопрос, если он возникнет в ходе судебного разбирательства. Да, но все же что помешало Табачнику предать гласности этот факт? Бен, безусловно, обо всем ему рассказал: недаром защитник во время перекрестного допроса не скупился на прозрачные намеки, избегая, однако, говорить прямо. Зачем? Чтобы оказать на него психологическое давление?

И тут Лэнга внезапно осенило: просто Табачник и Бен не видят ничего предосудительного в том, что человек является коммунистом. Вряд ли они используют факт его шестимесячного пребывания в партии, чтобы нанести ему неожиданный удар. Они не лишены своеобразного чувства такта, подумал он, вроде того, что иногда встречается у воров.

Впрочем, все это ерунда! Самое важное сейчас — как газеты преподнесут его появление в суде. Кому они отдадут свои симпатии: ему или Блау? Есть ли у него какие-нибудь шансы на то, что в создавшейся обстановке они предпочтут его, Лэнга? Никто не смог бы сейчас ответить ему на этот вопрос. Впрочем, он вполне можег рассчитывать на расположение херстовской прессы, которую всегда презирал. Ну и дельце же свалилось на его голову!..

Направляясь по коридору к своей квартире, он заметил около двери незнакомого субъекта. Мужчина шагнул ему навстречу и представился:

— Тим Галлард из «Джорнэл». («Легок на помине!»).

— Дело еще не закончилось, я ничего не могу сказать о нем, — поспешно предупредил Лэнг. Галлард улыбнулся:

— А я и не собираюсь говорить о деле.

— Да? — удивился Лэнг и открыл ключом дверь. — Заходите, но прошу учесть, что у меня совершенно нет свободного времени.

Они прошли в кабинет, и Лэнг предложил Галларду вина. Поблагодарив, корреспондент взял наполненную рюмку и окинул комнату восхищенным взглядом.

— А здорово вы тут устроились! — проговорил он, опускаясь в мягкое кресло.

— Чем могу служить, дружище? — осведомился Лэнг.

— В первый день процесса я встретил в зале заседаний миссис Лэнг, — начал Галлард, неторопливо потягивая вино. — Она бывает там ежедневно.

— Ну и что же?

— Она сообщила мне, что вы разошлись.

Прежде чем ответить, Лэнг отхлебнул большой глоток коньяку.

— Она сказала вам правду.

— Нет ли какой-нибудь связи между вашим разводом и делом Блау? — спросил Галлард и высоко поднял рюмку, делая вид, что любуется цветом вина.

— Вы обращаетесь не по адресу, — ответил Лэнг.

— Да ну? Выходит, я должен обратиться с этим вопросом к миссис Лэнг?

— Я хочу сказать, — улыбнулся Лэнг, — что вы ставите не на ту лошадку. Вам не удастся сделать из этого сенсации.

— Прошу прощения… Признаться, я даже рад, что не удастся, — сквозь смех отозвался Галлард. — Вообще-то говоря, я надеялся что-нибудь выжать из этого.

— Но почему именно из этого?

— В наши дни всякое бывает. Люди расходятся и по политическим соображениям, причем гораздо чаще, чем можно было бы предположить. Недели две назад наша газета опубликовала заметку об одном человеке, который во время бракоразводного процесса потребовал, чтобы детей отдали на воспитание ему, а не жене, поскольку, как он утверждал, его жена — красная. И, представьте, добился своего, хотя жена доказала, что он отъявленный негодяй, что он истязал ее, имел трех любовниц, пьянствовал.

Рассказывая Лэнгу эту историю, Галлард старался угадать, кто из них двоих — Лэнг или его жена — говорит неправду. Она утверждает, что ей вовсе не безразлично, что будет с Блау; он выступает с показаниями против него — стало быть, ему не только не безразлично, что случится с Блау, но он даже заинтересован в том, чтобы с ним что-нибудь случилось. Итак, они разошлись. Когда же?

— С вашего разрешения, могу я задать еще один вопрос? — спросил Галлард. Лэнг утвердительно кивнул головой. — Когда вы разошлись с миссис Лэнг?

Лэнг рассмеялся.

— Поймите же, вы ничего не сможете выжать из этого, дружище, — ответил он. — Это случилось в феврале, а назревало уже давно. Вы же знаете, как это бывает.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Я вовсе не собираюсь вмешиваться в ваши личные дела.

— Ничего, ничего, — проворчал Зэв — Я ведь и сам когда-то работал в газете.

Галлард допил свою рюмку и поднялся.

— Почему вы говорите «когда-то»? Вы и сейчас — один из лучших журналистов. («Если даже они разошлись в феврале, — думал он, — то все равно я не ошибаюсь. Ведь в феврале Лэнг мог уже знать, что ему предстоит давать показания на суде»).

— Спасибо за комплимент, — проговорил Лэнг.

— Пусть для вас не будет неожиданностью, если моя газета обратится к вам с просьбой написать для нее серию статей.

— Не хочу иметь никаких дел с херстовской газетой.

Не обижайтесь, коллега, ведь я и сам когда-то был херстовцем.

Галлард рассмеялся:

— Такова жизнь, как ответила одна проститутка, когда некий праведник, воспылавший желанием вернуть ее на стезю добродетели, спросил, что заставило ее пасть так низко.

Они обменялись рукопожатием, и корреспондент ушел, размышляя о том, что он все-таки сумеет состряпать небольшую, но премиленькую статейку. Никаких вступлений и рассуждений — одни факты, только то, что рассказал этот человек. Он говорит «нет», она говорит «да». Кто же прав? Может, удастся кое-что разузнать у бывшей женушки Лэнга?

Оставшись один, Лэнг приналег на коньяк, с удивлением спрашивая себя, почему до сих пор нет Пегги (было уже около шести часов). Затем он подумал, что на повторном допросе Биллингсу удалось в значительной мере сгладить неприятное впечатление от всей этой истории с дневником, придав ей патриотическую окраску. А вообще-то этот еврей-адвокат прав. Как это он сказал? Ах да: «Патриотизм — последняя ставка подлеца»…

Слово «еврей», промелькнувшее у него в голове, неожиданно заставило Лэнга задуматься. Он остановился посреди комнаты. «Но ведь я не антисемит, не так ли? У меня и в мыслях никогда не было ничего подобного с тех пор, как я в двадцатилетием возрасте отказался от католицизма. Никогда я не верил, что евреи или даже негры менее полноценны, чем все остальные. Слишком много мне пришлось путешествовать, слишком много встречать людей, чтобы верить в подобную ерунду. Тогда почему же это слово пришло мне в голову? (Вот уж Блау сумел бы мне ответить!)»

Зазвонил телефон. Лэнг опустился в кресло и взял трубку.

Мужской голос спросил:

— Лэнг?

— Да.

— Почему ты не убираешься в Россию, еврейский ублюдок?

— О чем это вы, черт подери?

— Я был на суде, — продолжал голос. — Я слышал твои показания. Я с первого взгляда распознаю в человеке коммуниста. Рано или поздно мы отделаемся от людей вроде тебя…

Лэнг повесил трубку и налил новую рюмку вина. Телефон вновь зазвонил; он не хотел отвечать, но вдруг передумал, решив, как следует отчитать назойливого дурака. На ум ему пришла когда-то виденная карикатура: получив удар дубинкой, ни в чем не повинный человек кричит полицейскому: «Но ведь я антикоммунист!», на что полицейский, награждая потерпевшего новым ударом, отвечает: «А мне наплевать, к какому сорту коммунистов ты относишься».

Он поднял трубку и со злостью сказал:

— Лэнг!

— Смирение отводит от человека гнев божий, Фрэнсис, — послышался в трубке чей-то мягкий голос.

— Кто говорит?

— Ваш тезка, — продолжал голос, — Линч Фрэнсис Ксавьер.

Лэнг на мгновение растерялся.

— Простите меня, отец, — сказал наконец он.

— Для других я монсеньер, — усмехнувшись, ответил Линч. — Но вы можете называть меня отцом, если хотите.

— Как давно я не видел вас, — проговорил Лэнг.

— Да, действительно давно. Но я-то видел вас сегодня.

— В суде?

— Я был там и хочу выразить вам свою признательность и восхищение.

— Бог ты мой, за что же? — удивился Лэнг.

— Вы нанесли могучий удар врагам свободы. Впрочем, ничего иного я и не ожидал от вас. Но вы, кажется, забыли вторую заповедь?

Лэнг почувствовал, что начинает пьянеть, и стал несколько развязнее.

— Я позабыл уже все заповеди, — ответил он. — Я не верю в бога и произношу его имя всуе, я не чту воскресенье, не почитаю отца и мать…

— Перестаньте! — спокойно остановил его Линч. — Я не верю ни одному вашему слову, Фрэнсис. Ваша истинная натура проявилась сегодня на суде.

— Каким образом?

— Она проявилась в том, что вы сказали. В том, как вы держались. Я, как и вы, уверен, что этот суд — ваша Голгофа. Я молился за вас, Фрэнсис. Вас будут проклинать за сегодняшние показания. Газеты постараются облить вас грязью; те, кто не понимает вас, не остановятся перед самыми дикими наветами.

— Но вы-то понимаете меня?

— Верующий всегда поймет вас, Фрэнсис, — ответил Линч.

Лэнг отпил из рюмки и сказал:

— Похоже, отец, что вы забыли восьмую заповедь.

— Но ведь вы же не лжесвидетельствовали!

— В таком случае вы ничего не знаете, монсеньер.

— То, что кажется правдой, Фрэнсис, очень часто оказывается ложью, и наоборот.

— Чушь! — воскликнул Лэнг.

— Я прощаю вас. Почему бы нам как-нибудь не пообедать вместе?

— Я не достоин коснуться даже края вашей сутаны, — ответил Лэнг с внезапно навернувшимися на глаза слезами. — Я занимаюсь блудом, домогаюсь жены ближнего, краду и убиваю…

— Вы расстроены, Фрэнсис, — услышал он бесстрастный голос. — Вы страдаете.

— Вы слишком высокого мнения обо мне.

— Я знаю, на что вы способны. Вы по-прежнему талантливый человек. Вы можете писать, как ангел, хотя ваше перо слишком долго направляла рука дьявола. — Линч помолчал и добавил — Приходите ко мне обедать, Фрэнсис.

— Я подумаю.

— Только не слишком долго.

— Постараюсь.

— Я буду ждать вас и молиться, — сказал монсеньер Линч и, прежде чем Зэв успел попрощаться с ним, повесил трубку. Это задело Лэнга; он любил класть трубку первый и терпеть не мог, когда кто-нибудь опережал его.

Лэнг медленно положил трубку и в ту же минуту услышал звук поворачивающегося в дверях ключа. Часы показывали почти семь. Лэнг не поднялся из-за стола, пока Пегги не вошла в кабинет. Он сразу заметил, что она пьяна.

— Черт возьми, где ты была? Я ждал тебя с половины пятого.

— Случайно встретила старого поклонника, — проговорила Пегги, поправляя волосы. — Хотя нет, он не слишком стар, ему всего тридцать лет.

— Ну, и?..

— Ну, и мы пообедали с ним.

— Но мы же договорились пообедав вместе.

— Вот уже и слышится властный голос, — фыркнула Пегги. — Ты заговорил, как хозяин, хотя я не уверена, кто тут сейчас хозяин.

Лэнг недоуменно уставился на нее. Пегги частенько бывала пьяна, но в таком настроении он ее еще не видел. «Она хочет показать, что ей наплевать на мое мнение о ней; она пытается вызвать мою ревность. Ну и черт с ней!» Но ему все же хотелось уточнить кое-какие детали.

— Налей-ка мне немножко своей любимой французской дряни, — попросила Пегги.

— Не хватит ли с тебя? — буркнул Лэнг, однако налил ей большой фужер коньяку.

— А сейчас ты заговорил ну прямо как президент союза непьющих христианок! — насмешливо заметила девушка и медленно отпила несколько глотков вина.

— Ты и впредь намерена с ним встречаться?.

— А почему бы и нет? Он такой миленький!

— Как его зовут?

— Молодой человек.

— Почему же ты пришла сюда, а не отправилась к нему в постель?

— А я всегда могу это сделать, — небрежно ответила Пегги.

— Тебе понравилось в его компании?

— А тебе-то, собственно, что за дело? Ты что, сыщик?

Лэнг шагнул к ней, намереваясь ударить ее, но остановился, когда Пегги, даже не взглянув на него, воскликнула:

— Только посмей! — Потом она посмотрела на него и продолжала:

— Я не слишком довольна тобой сегодня, мой владыка и повелитель.

— Да? И почему же? — осведомился Лэнг.

— Потому, что я старомодная американская девушка. Старомодная на все сто процентов. — Пегги снова отпила из фужера. — Меня учили презирать провокаторов.

— Так, так! — осклабился Лэнг. — Что ты хочешь сказать этим, черт подери?

— А разве я говорю не на чистейшем английском языке? — Пегги удивленно взглянула на него. — Провокатор — это стукач, а я терпеть не могу провокаторов и стукачей.

— Значит, ты теперь на стороне Блау?

— Нет.

— Но в чем же тогда дело?

— Человек никогда не будет доносить на своего друга.

— А кто тебе сказал, что он мой друг?

— Ты сам говорил, и не раз. Ты часами рассказывал о нем. — Пегги презрительно покачала головой. — Что может быть гаже провокатора?

— Перестань твердить одно и то же! — заорал Лэнг. — Иначе я так изукрашу твою глупую физиономию, что…

Девушка широко раскрыла большие глаза.

— И что ты этим докажешь, мистер Л.? — спросила она.

Лэнг промолчал, и Пегги продолжала:

— Я слышала, что твоя жена собирается в Рено сразу же после окончания суда.

— От кого ты слышала?

— О, у меня свои источники информации, — ответила она с пренебрежительной усмешкой.

— Ты спрашивала об этом у нее?

— Как тебе не стыдно! Я воспитывалась в порядочной семье, мне и в голову не придет заговорить с бывшей женушкой моего милого друга, если только она не заговорит первая.

— Тогда кто же тебе сказал?

— Один газетчик.

— Галлард из «Джорнэл»?

— Вот именно.

— Но почему он вдруг заговорил с тобой на эту тему?

— А тебе-то что? Ты что, работаешь в ФБР?

— Я хочу знать, почему он нашел нужным говорить именно с тобой?

— А ты не знаешь? — Пегги протянула ему бокал, но Лэнг не обратил внимания на ее жест, и она поставила фужер на стол. — Галлард ищет сенсацию для своей газеты. Ему известно, что я твой секретарь, и он решил, что я, возможно, знаю что-нибудь. Но мне ничего не известно.

— Когда он разговаривал с тобой?

— Во время обеденного перерыва.

Лэнг прошелся по кабинету и остановился около окна. Ему хотелось выпить, но он решил воздержаться.

— Скоро ты будешь свободным человеком, — сказала Пегги, стоя за его спиной. Лэнг резко повернулся на каблуках и уставился на нее.

— Если ты думаешь, что я когда-нибудь женюсь на тебе, ты жестоко ошибаешься, — процедил он.

— Разве я напрашиваюсь тебе в жены?

— Я бы не женился на тебе, будь ты хоть самой девой Марией, — ядовито добавил Лэнг.

— Ты уже в таком возрасте, что именно это тебе и требуется, — ехидно улыбаясь, ответила Пегги.

— Что именно?

— Да дева Мария. Все остальные уже не для тебя.

Лэнг почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и сжал кулаки.

— Слушай, красотка, — пробурчал он. — Почему бы тебе не убраться отсюда ко всем чертям и не оставить меня в покое? Я сегодня не в настроении.

— Вот, вот, — подмигнула Пегги. — Удивительное дело, ты как будто читаешь мои мысли. Я как раз собиралась это сделать, да не могу: денег нет.

— Что именно ты собиралась делать?

— Видишь ли, мистер Л., билеты на самолет, как известно, даром не дают.

— А куда это ты собралась лететь?

— В Голливуд. Но сначала ты выплатишь мне выходное пособие.

— Выходное пособие?! Ты что, воображаешь, что работаешь в редакции какой-нибудь газеты? Я не заключал с тобой контракт.

— Верно, — согласилась Пегги, глядя на Лэнга. — Но мне казалось, что коль скоро ты уважаешь профессиональные союзы, помогаешь всем обиженным и так далее, и тому подобное, то, может, выплатишь выходное пособие своей секретарше и дашь ей денег на билет до Лос-Анжелоса.

Лэнг подскочил к Пегги, схватил ее за руку и рывком заставил встать.

— Ты никуда не поедешь, слышишь? — крикнул он. — Я не позволю тебе, стерва, играть со мной в прятки!

— Мне больно! — воскликнула девушка, пытаясь вырваться.

Лэнг выпустил руку Пегги и с силой ударил ее по лицу.

— Ты будешь жить в Нью-Йорке, пока я этого хочу! — заорал он, багровея и выкатывая глаза. — Ты будешь прибегать ко мне, как только я свистну, и ложиться, когда я потребую. Не беспокойся, когда ты мне надоешь, я сам вышвырну тебя вон.

Пегги молча взглянула на него и направилась к двери. «Поскорее бы убраться отсюда, — подумала она. — Этот тип явно рехнулся». Но Лэнг снова схватил ее за руку и заставил повернуться к нему.

— Ты слышала, что я сказал?

— Слышала, — ответила девушка и внезапно почувствовала, что к ней возвращается мужество. — Если ты не оставишь меня в покое, я пожалуюсь своему дружку, и он сделает из тебя отбивную!

— Кто этот твой дружок? — презрительно спросил Лэнг.

— Настоящий мужчина, а не проклятый педераст вроде тебя! — крикнула Пегги, пытаясь освободить свою руку.

— Сама ты проклятая! — рявкнул Лэнг и ударил девушку в лицо.

Пегги зашаталась, но устояла на ногах.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я рассказала о наших отношениях братьям Брукс? — задыхаясь, спросила она.

— Что, что ты сказала? — Лэнг не сразу сообразил, что Пегги имеет в виду агентов ФБР.

— Может, там заинтересуются, зачем ты привез меня из Голливуда и содержал здесь?

— Дура! Да если я тебя содержал, тогда выходит, что ты самая настоящая проститутка! Ты что, пытаешься меня шантажировать?

Не дав ей возможности ответить, Лэнг быстро подошел к Пегги. Она бросилась было к двери, но не успела: ударами по лицу и в живот он свалил ее на пол.

— А теперь можешь убираться, потаскуха! — прорычал Лэнг. Он хотел поднять ее, но она боком отползла в сторону.

«Как это гнусно», — внезапно подумал Лэнг, не двигаясь с места и наблюдая за ней.

С широко раскрытыми от страха глазами Пегги поднялась с пола и направилась к двери. Лэнг не преследовал ее. Он резко повернулся и ушел в кабинет. Прикрыв за собой дверь, он схватил бутылку коньяку и начал пить прямо из горлышка, но вдруг почувствовал тошноту и ощутил легкий укол совести. «Ты мерзавец, и знаешь это, — мысленно сказал он. — Лжец, подлец и садист. Что ты собираешься теперь делать?» «Ничего», — произнес он вслух и снова приложился к бутылке. «Нет, я первый должен позвонить в ФБР, — решил он. — Я должен намекнуть им, что в городе действует шантажистка, ее нужно посадить в первый же товарный поезд и выслать вон. А может, попросить Биллингса обратиться в ФБР? Уж это-то он может сделать для меня!»

Лэнг взглянул на себя в зеркало и скривился. Поставив бутылку на стол, он внимательно всмотрелся в свое изображение. «Что ты делаешь с собой? Ты прогнал жену, клеветал под присягой, упрятал своего друга в тюрьму на пять лет, избил девушку, навлек на себя общее презрение и насмешки. „Это лишь начало вашей карьеры“, — сказал Биллингс».

«Я согрешил, отец! Я согрешил!»

Лэнг подумал, что пора уже звонить Линчу, и подошел к телефону. «Позвони ему, он ждет. Линч знал, когда напомнить о себе. „Вы страдаете“, — сказал он. Но как он узнал? Поистине, пути господни неисповедимы! Как он узнал, что это моя Голгофа и что я страдаю? Как он узнал, что я готов вернуться в лоно святой церкви?»

— Черт возьми! — громко сказал Лэнг и перекрестился. «Прости меня, господи, я не хотел этого делать». Линч сказал: «Я прощаю вас». «Да, он простит! Но если бы святой отец знал, что ты собой представляешь, он не позволил бы тебе переступить порог своего дома. И он не стал бы молиться за тебя. Есть поступки, которые нельзя простить. Разве не изобразил Данте Иуду Искариота на самом дне ада, замерзшим во льдах Коцита… И все же позвони ему», — подсказывал ему разум. Он взял телефонную книгу. «Для раскаявшегося грешника всегда открыт путь к спасению. Даже для убийцы».

Отыскивая нужную фамилию, он бормотал: «Линч… Линч… Эвелин… Эверетт… Фостер Дж… Френсис П… Фрэнсис Кс., монсеньер…»

Зазвонил телефон. «Нет! — подумал Лэнг. — Это невозможно! Это просто чудо! Ведь это же Линч!» Дрожащей рукой он взял трубку.

Низкий, красивый женский голос спросил:

— Фрэнсис Лэнг?

— Да.

— Говорит Кэрол Мастерс.

— Кто?

— Кэрол Мастерс из «Лекционного бюро Кэрол Мастерс», — с чуть заметным недовольством повторила женщина.

— Очень приятно, — ответил Лэнг. Он понимал причину ее недовольства: Кэрол Мастерс была одним из наиболее удачливых антрепренеров по организации различных лекций на восточном побережье США. — Как это случилось, что мы с вами никогда не встречались?

— Я не раз слышала ваши выступления, мистер Лэнг, — продолжала женщина таким тоном, будто делала ему предложение, — столько в ее голосе было интимности и понимания.

— Вы мне льстите.

— Я готова вновь и вновь слушать вас, — продолжала Мастерс. — Не сомневаюсь, что смогу организовать вам лекционную поездку по стране, если только вы согласитесь.

— Неужели вы сможете это сделать?

— Разумеется, — ответила она со смехом. — Я могу гарантировать вам самое меньшее двадцать выступлений с гонораром в семьсот пятьдесят долларов за каждое.

— Видите ли, — ответил Лэнг, — все зависит от характера лекций. Есть темы, на которые я мог бы поговорить с аудиторией. Но есть вопросы, в которых я просто-напросто не компетентен.

— Мистер Лэнг, — ответила Кэрол Мастерс, — вы недооцениваете себя и переоцениваете своих слушателей. Вы превосходно держитесь во время выступлений и как лектор представляете сейчас особый интерес. Неважно, о чем вы будете говорить, — добавила она и снова засмеялась. — Хоть повторяйте таблицу умножения на польском языке.

— Вы так же милы, как и ваш голос? — спросил Лэнг.

Наступила пауза.

— Видите ли, — наконец ответила она, — это дело вкуса, а, как известно, на вкус и цвет товарищей нет.

— Мне бы хотелось обсудить все это при встрече, — ответил он. — Как вы думаете, о чем я должен читать свои лекции?

— Об угрозе коммунизма.

— Ну уж нет! — запротестовал Лэнг. — Только не об этом. О чем угодно, только не об этом!

— Но вы же знаете, что это сейчас самая модная тема. К тому же, я не знаю никого другого, кто мог бы справиться с этой темой так же хорошо, как вы. Я слышала вас сегодня в суде.

— Неужели? — рассмеялся он. — А знаете, Кэрол, ведь на самом-то деле я совершенно не верю в существование так называемой угрозы коммунизма.

— А кто вас обязывает верить в это, Фрэнсис?

Он снова рассмеялся, и Мастерс присоединилась к нему.

— Я очень трудный клиент, — продолжал Лэнг. — Я предпочитаю путешествовать в личном самолете.

— О! Это же чудесно! — отозвалась она. — Возможно, вы захватите меня с собой, когда поедете на первую лекцию… ну, скажем, в Бостон?

— Очень может быть. Но семьсот пятьдесят долларов, о которых вы упомянули, меня не устраивают, Кэрол. Я не только трудный клиент, но и дорогостоящий.

— Сколько же вам нужно?

— Тысячу двести.

— Это уж чересчур.

— Видите ли, не такое уж дешевое удовольствие — держать самолет в постоянной готовности, а именно это мне нужно. Именно это.

— Ну, долларов восемьсот я могла бы дать, не больше.

— Предлагаю компромисс. Вы не платите за билеты на самолет, жалованье секретарю и другие подобные вещи. Остановимся ровно на тысяче.

— Девятьсот долларов.

— Решено, — согласился Лэнг. — Решено также, что завтра мы пообедаем вместе.

— Можете вполне располагать мною, — с легкой насмешливостью ответила Мастерс. — Скажем, завтра в пять у меня.

Лэнг положил трубку и проревел:

— Ура!.. Значит, о вкусах не спорят, да?! — Он долго, до слез смеялся, потом торжественно провозгласил — Монсеньер! Разрешите послать вас к черту!

 

9.

Когда 6 июня 1944 года союзные войска высадились в Нормандии, Бен решил, что никогда не попадет в действующую армию. Уже шесть месяцев торчал он в Форт-Брэгге, изо дня в день обучая новобранцев тактике действий в составе отделения и взвода.

В январе, вскоре после приезда в форт, взглянув однажды в зеркало, висевшее в уборной, он сказал себе: «Ура! Я солдат. У меня есть винтовка! Я буду сражаться!» Это было шесть месяцев назад.

1943 год был для него годом сплошных разочарований. После того как он обратился к полковнику Вильсону с просьбой о переводе, его действительно перевели… в военный госпиталь в Батлере, в штате Пенсильвания. Тут сержанта Блау заставили драить полы, чистить медные вещи, выносить горшки, мыть и скрести кухню, собирать и сжигать грязные бинты и прочий мусор.

В то время как в Восточной Европе Красная Армия вела напряженные, решающие исход всей войны бои, западные демократии всемерно оттягивали открытие второго фронта. Союзники обещали открыть второй фронт в Европе в 1942 году, но 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, начали вторжение во французскую Северную Африку. Это не помешало вице-президенту Уоллесу в его выступлении в Нью-Йорке в зале Мэдисон-сквер гарден заявить, что второй фронт открыт в самом подходящем для этого месте.

Большая аудитория встретила это сообщение без всякого энтузиазма, все понимали, что Северная Африка находится слишком далеко от Западной Европы — единственного плацдарма, где нацистам можно было нанести решающее поражение. Разве Бисмарк, как и Гитлер, не говорил: «Мы проиграем, если будем сражаться одновременно на двух фронтах»?

В июле 1943 года последовало вторжение в Сицилию, затем, в сентябре, в Италию, а Рим был освобожден лишь за два дня до того, как первые парашютисты союзников опустились в Нормандии. Сражение во Франции достигло кульминационного пункта; Красная Армия продвигалась с востока, войска союзников наступали с запада. Поражение Гитлера было вопросом времени.

Теперь Бен хорошо знал, что он не представляет исключения, что то же самое произошло со многими другими американскими ветеранами гражданской войны в Испании. Руководство организации ветеранов выступило с официальным протестом против подобного обращения с бывшими участниками войны в Испании, которые буквально рвались в бой. Одного за другим ветеранов направляли в офицерские школы, а затем, когда они успешно проходили курс обучения, их отсылали обратно в части, так и не присвоив им офицерского звания.

Бен помнил, что год назад даже Дрю Пирсон написал по этому поводу специальную статью. «Сегодня в государственном департаменте, — писал он, — многие готовы признать допущенную ими трагическую ошибку — бойкот республиканского правительства в Испании…

Но, что гораздо важнее, многие дипломаты сейчас уже уверены в том, что если бы в ходе войны в Испании были уничтожены все диктаторы… то нынешняя война, возможно, никогда бы не началась».

Далее Пирсон сообщал, как в армии Соединенных Штатов обращаются с бывшими ветеранами батальона Линкольна, и рассказал историю некоего Германа Ботчера.

«Немногие ветераны войны в Испании, получившие возможность участвовать в войне, с большим успехом использовали свой боевой опыт. Герман Ботчер, которого называли „Сержантом Йорком“ Тихого океана, вырос от сержанта до капитана, был награжден крестом за выдающуюся службу и значком за ранение „Пурпурное сердце“ с дубовыми листьями…»

Пирсон упомянул также Ирва Фаджанса, вышвырнутого из офицерской школы за день до присвоения офицерского звания, и многих других. Бен понимал, что во всех этих фактах находит свое выражение определенная политика, суть которой можно охарактеризовать двумя буквами (в свое время он их где-то видел: «П. Н.»).

Как бы то ни было, Блау усердно мыл полы и чистил металлические предметы; он был любезен со всеми фельдшерами, сестрами и докторами, продолжал изучать тактику и даже организовал шахматный турнир.

Вскоре Бена перевели в канцелярию, поручив вести личные дела больных. «Может, начальство считает, что с пишущей машинкой я справлюсь лучше, чем со шваброй? — подумал он. — А впрочем, даже в таком скучном занятии, как учет личных дел, можно проявить инициативу и творческий подход — конечно, при наличии какого-нибудь стимула».

Бен составил для себя статистический обзор больных, чьи личные дела находились в его ведении, и проанализировал причины, приведшие людей в госпиталь: столько-то случаев общих заболеваний, столько-то случаев заболевания гриппом, столько-то увечий, связанных с несением службы, столько-то раненных в бою, столько-то случаев нервного переутомления.

Первое место прочно занимало нервное переутомление, или, как его позднее стали называть, психоневроз. Он составлял добрых тридцать процентов всех остальных заболеваний, вместе взятых, что крайне поразило Бена.

«По-видимому, все дело в том, что офицеры ничему не обучают парней», — решил он и однажды, воспользовавшись удобным случаем, заговорил об этом с одним из старших врачей. Однако данные Бена не произвели на подполковника особого впечатления.

— Современная война! — изрек он таким тоном, будто сразу решил проблему.

— В Испании у нас не было ничего подобного, — заметил Бен, и подполковник Штейн впервые взглянул ему в глаза.

— Какой же процент был там?

— За десять месяцев, проведенных на фронте, я могу припомнить всего лишь два — три случая нервного переутомления.

— Чем вы объясните это, сержант?

— Ну, во-первых, хотя бы тем, что все мы были добровольцами, иными словами, хорошо понимали, зачем мы на фронте. Я полагаю, убежденность в правоте идей, за которые сражаешься, является важным фактором моральной стойкости.

— Когда солдаты идут в бой, им не до идей.

— Разумеется, сэр, — ответил Бен. — Однако убежденность имеет неоценимое значение даже в самые трудные моменты. Я знаю это по личному опыту.

— Мы же проводим инструктивные лекции, — сказал подполковник Штейн и сделал знак рукой. — Садитесь, сержант.

— Спасибо, — поблагодарил Бен. — Да, проводим. Я бывал на этих лекциях. Большинство из них никуда не годится.

— Почему?

— Во-первых, их читают люди, которые или не знают, что такое фашизм, или, если и знают, то не видят в нем ничего особенного.

— А вы как относитесь к фашизму?

— Я ненавижу ею, — заявил Бен. — Ненавижу и вообще и в частности, тем более что занимался изучением фашизма и видел его в действии после того, как познакомился с ним по книгам.

Штейн пристально посмотрел на Бена.

— Мы оба евреи, — произнес он, — и питаем к фашизму личную ненависть, гораздо более сильную, чем кто бы то ни было другой.

— Возможно, сэр, — согласился Бен. — Но такую же личную ненависть может питать к нему каждый из миллионов трудящихся — каждый протестант и каждый католик, над чьей религией надругались нацисты, каждая женщина, которую они рассматривают как низшее животное, пригодное лишь для «Kirche,Küche und Kinder», каждый негр или представитель другой так называемой низшей расы. Это самое зловещее, самое античеловечное движение во всей истории.

— А что вы думаете насчет того, чтобы поговорить об этом с нашими солдатами?

Бен вздохнул.

— Вот я и попался! — ухмыльнулся он.

— То есть?

— Начиная с 8 декабря 1941 года я усиленно добиваюсь отправки <в действующую армию. В первом же лагере, в котором я оказался, меня попросили прочесть лекцию. Я прочел целых три. А сейчас, спустя два года, я писарь в одном из госпиталей.

— Я буду рекомендовать вас для перевода, — сказал Штейн. — Хотя полагаю, вы очень пригодились бы мне и здесь.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Бен. — Я поверю, когда меня действительно переведут.

Вскоре после этого разговора он передал подполковнику Штейну брошюру, которая в начале года была опубликована одним из гуманитарных факультетов Йельского университета. Брошюра называлась «Страх в бою» и основывалась на ответах, присланных на запросы тремястами ветеранами батальона Линкольна.

Через три месяца он оказался в Форт-Брэгге, в Северной Каролине. Прошло еще шесть месяцев. В Европе и на Тихом океане шла война, а Бен все еще торчал здесь. Вместе со своей частью он участвовал в маневрах. Когда началось формирование одной из новых дивизий, среди солдат стали распространяться самые невероятные слухи. Сначала говорили, что дивизия будет послана в Исландию; затем стали утверждать, будто ее собираются перебросить на европейский театр военных действий; потом прошел слух, что ее направят в Юго-Восточную Азию, и, наконец, стали говорить, что дивизия остается на месте.

Учения проводились в условиях, максимально приближенных к боевым, и для получения удовлетворительной оценки требовалось, чтобы солдат к концу учений оставался «живым». За ходом учений следили офицеры-посредники. Это была увлекательная игра в войну.

Когда солдаты преодолевали преграды, по ним стреляли снайперы. Продвигаясь по лесистой местности, они попадали под огонь пулемета, скрытого где-то за деревьями. Проводились неожиданные «газовые» атаки; из пустого шалаша, расположенного в лесу, внезапно выскакивал вражеский солдат со штыком.

Затем часть перевели на боевое учебное поле для проведения учений в составе роты, батальона, полка и дивизии. Подразделения развертывались в боевые порядки и продвигались вперед. Солдаты просачивались на территорию, занятую «противником», и стреляли боевыми патронами по силуэтным мишеням, которые внезапно возникали перед ними. Над головами людей пролетали настоящие пули — «огонь и маневр!» — и снова офицеры-наблюдатели бесстрастно фиксировали ход учений.

Бену надоело ходить в солдатский клуб, в котором девушки на плакатах, рекламирующих сигареты «Лаки страйк» и «Честерфилд», виляли бедрами, но так, чтобы не особенно возбуждать солдат. За три года он три раза смотрел кинокартину «Сержант Йорк», и ему осточертели солдаты, которые на стрельбище, слюнявя большие пальцы на руках, смачивали прицелы винтовок «Гаранда» (как это делает Гарри Купер) и с напускным или настоящим акцентом горцев говорили при этом: «Сейчас проделаю дырку в тумане».

За это время Бен подружился с Хэнком Прэтом — веселым — парнем из штата Вирджиния, прибывшим из Кэмп-Уиллера вместе с пуэрториканцем Костой. Друзья стали неразлучны, как три мушкетера.

Прэт был забавнейшим парнем. Своей внешностью он напоминал Бену одного добровольца в Испании, некоего Кинкейда из штата Теннесси. Никто не знал, как и почему Кинкейд попал в Испанию, а сам он считал, что должен сохранить свою шкуру во что бы то ни стало, и потому — при каждом удобном случае ударялся в бега.

Каждый раз Кинкейда ловили и приводили обратно. Буш вызывал его к себе и задавал страшную взбучку. Стоя с опущенной головой, Кинкейд бормотал: «Вы правы, капитан… Я никуда не гожусь… Вы должны пристукнуть меня… Почему вы не пристрелите меня, капитан, и не покончите с этим раз и навсегда?..»

Прэт изъяснялся на том же жаргоне, что и Кинкейд.

— Не рвись отсюда никуда и не старайся выделяться среди остальных, Бен, — говорил он.

— Похоже, что ты прав, Хэнк.

— Конечно. И говорю тебе — нельзя быть таким ученым. Солдат, который читает так много книг, никогда не будет жить в ладах с начальством, — и он принимался хохотать, широко раскрывая беззубый рот. — Ты как-нибудь напомни мне, Бен, — снова начинал он, — чтобы я рассказал, как мой папаша сыграл злую шутку над соседом Бэртом.

— Хорошо, я как-нибудь напомню. Но почему ты вспомнил об этом именно сейчас?

— А я не знаю, — отвечал Прэт. — Может потому, что у нас в армии я не знаю другого человека, над которым издевались бы так же, как над тобой.

 

10.

28 июля 1948 года

— Теперь ответьте мне, — продолжал Табачник, — почему вы отказались от хорошо оплачиваемой должности иностранного корреспондента и вступили в батальон имени Авраама Линкольна.

Бен никак не мог заставить себя отвести глаза от Сью Менкен, сидевшей в первом ряду зрителей. «Как она сюда попала? Ушла с работы? — удивлялся он. — Как она решилась?»

— В качестве корреспондента я провел в Испании шесть месяцев, — ответил он. — Как журналиста, меня, естественно, интересовало все, что происходит на том или ином участке фронта, но с особым вниманием я наблюдал за участью гражданского населения.

Он сделал паузу и посмотрел на присяжных. («Я могу говорить об этом сколько угодно, — подумал он. — Но где мне найти такие слова, чтобы они хоть что-нибудь поняли?»)

— Я был свидетелем заранее рассчитанной политики террора, политики истребления стариков, женщин и детей. Их трупы валялись на улицах испанских городов, их кровь текла по канавам. Те, кто не был убит, умирали с голоду — в прямом смысле этого слова.

Мужчины и женщины из состава присяжных наблюдали за ним. Их лица были бесстрастны. Глядя на них, трудно было понять, о чем они думают в эту минуту. Один из присяжных размеренно, как заведенная машина, жевал резинку.

— Страна подверглась блокаде со стороны тех государств, которые должны были помочь ей. Народ проявлял изумительную храбрость и невиданную решимость. Полные гнева люди мужественно смотрели в лицо опасности и решительно поддерживали свое правительство. Последнее с особенной силой бросалось в глаза.

Как корреспондент, я имел доступ к дипломатам и государственным деятелям не только Испанской республики, но и многих других стран, представленных там. В подавляющем большинстве они поддерживали Франко и смотрели на народ Испании, как на сборище черни.

Бен снова сделал паузу и мельком взглянул на прокурора; тот цинично улыбался. Бен подумал, что именно о таких людях он сейчас и говорит.

— Эти государственные деятели считали людьми лишь представителей обеспеченной части населения, то есть лиц с положением в обществе, так называемых «светских», тех, что происходили из «хороших семей» и получили образование. Они и сами относились к этому типу людей. Не удивительно, что они не уважали испанский народ, который — сражался за хлеб, за утверждение своего человеческого достоинства, пытался сбросить цепи средневековья. Они ненавидели и презирали свой народ, и это возмущало меня до глубины души.

На этот раз Бен сделал такую продолжительную паузу, что Табачник спросил:

— Вы вступили в интернациональную бригаду… Когда именно?

— В апреле 1938 года.

— Скажите, в то время правительственные войска имели успех на фронтах?

— Нет. Республиканцы терпели поражение. Армии Франко удалось разрезать Испанию почти надвое.

— Известен ли вам какой-нибудь другой корреспондент, последовавший вашему примеру?

— Да, Джеймс Ларднер.

— Это не сын Ринга Ларднера, знаменитого писателя?

Биллингс встал со своего места.

— Я возражаю против подобного вопроса, господин судья. Мне кажется, степень родства мистера Ларднера не имеет ничего общего с данным делом.

— Возражение принято.

— Что случилось с Джеймсом Ларднером? — спросил защитник.

— Убит в бою.

— У вас не появлялось такого чувства, будто все происходящее в Испании вас совершенно не касается?

— Конечно, нет. Точно так же Костюшко, Пулавский, фон Штюбен и Лафайет в свое время не считали, что американская революция не касается их. Разумеется, — с улыбкой добавил Бен, — я не ставлю себя в один ряд с этими людьми.

— Вы состояли в коммунистической партии до того, как поехали в Испанию?

— Нет, не состоял.

— Когда вы вступили в партию?

— Вскоре после возвращения из Испании, в январе 1939 года.

— Среди бойцов вашего батальона было много членов партии?

— Многие из них говорили мне, что они коммунисты.

— Они поехали в Испанию по приказу партии?

— Возражаю! — снова поднялся Биллингс. — Он не может этого знать, поскольку в то время не был членом партии.

— Я перефразирую свой вопрос, — поправился Табачник. — Они говорили вам, как попали в Испанию?

— Многие говорили. Многие из них…

— Возражаю! — перебил Биллингс.

— Возражение принято.

— Возможно, вы знаете, как они добрались туда? — спросил Табачник.

— Это знают все, — ответил Бен. — Известно, что многие сами платили за проезд в Испанию, а некоторые ехали на специально собранные средства.

— Вам известно, кто собирал эти средства?

— Я припоминаю объявления, которые появлялись в различных периодических изданиях в 1937 году, — ответил Бен. — Их печатала организация, называвшая себя «Комитетом технической помощи Испании».

— Таким образом, насколько вам известно, эти люди, будучи коммунистами еще до поездки в Испанию, направились туда не по приказу партии, не так ли?

— Да, так, насколько мне известно.

— Возражаю! — провозгласил Биллингс. — Обвиняемый под присягой показал, что не был коммунистом до поездки в-Испанию, следовательно, он не мог знать, как туда попадали коммунисты.

— Но он же ответил: «Насколько мне известно», — возразил Табачник.

Биллингс заулыбался.

— Я снимаю возражение, — заявил он и уселся на свое место. Улыбка на его лице превратилась в ироническую ухмылку, предназначенную для присяжных. Он решил, что чем больше Блау будет говорить, тем лучше.

— Как вы расцениваете показания, данные здесь мистером Фанстоном, бывшим бойцом батальона имени Линкольна? — опросил Сэм.

— Как и все ренегаты, он нашел более выгодным для себя говорить ложь, — ответил Бен.

— Ваша честь! — раздраженно воскликнул Биллингс. — Я возражаю против этого вопроса и прошу не заносить ответ — в протокол, как некомпетентный и не имеющий никакого отношения к делу.

— Ответ не будет внесен в протокол, — объявил судья Айнхорн.

— Бен, вы можете рассказать суду, почему вступили в коммунистическую партию после возвращения из Испании?

— Могу, конечно, — ответил Бен и, немного помолчав, провел рукой по лицу. Он увидел Сью, которая улыбалась ему, и подумал: «Я не должен слишком распространяться. Мне не позволят долго говорить».

— Человек становится коммунистом по разным причинам, — начал он. — Но каковы бы ни были эти причины, они неизбежно вытекают из всего жизненного опыта человека. Вступление в партию — это в некотором смысле кульминационный пункт длительного процесса.

Я не хочу отнимать время у господ присяжных изложением своей биографии, скажу лишь следующее: я рос в хорошо обеспеченной семье и никогда не сталкивался с лишениями, во всяком случае до возвращения из Испании. Вернувшись оттуда, я понял, что не смогу устроиться ни в одну из крупных буржуазных газет, и начал испытывать на собственном опыте то, что миллионы людей во всем мире испытывают уже в течение веков, — голод.

Подобно большинству других людей, я познал бедность, которая, как видно, является уделом большинства. До этого я и понятия не имел, что такое бедность. Я познакомился со многими теориями — политическими, философскими, психологическими и экономическими, призванными объяснить, почему так идиотски устроен мир: земли много, она может прокормить всех, но не все в равной мере пользуются ее обильными дарами.

Бен заметил, что Биллингс начал ерзать в кресле, демонстративно подчеркивая свое недовольство и нетерпение, но продолжал:

— Я очень страдал, когда мой отец покончил с собой из-за того, что не смог заработать миллион на фондовой бирже и потерял все свои деньги. В качестве корреспондента одной из газет я писал о депрессии и до некоторой степени пережил ее сам в 1931 и 1932 годах…

— Ваша честь! — произнес Биллингс, лениво поднимаясь с места. — Я должен возразить против этой длинной политической тирады. Мы уже не раз слышали нечто подобное. Обвиняемый пытается использовать зал суда в качестве трибуны для подрывной, антиамериканской пропаганды.

— Полагаю, что при прямом допросе это допустимо, мистер Биллингс, — мягко возразил Айнхорн. — Я разрешаю. Вместе с тем я разрешаю последующий перекрестный допрос по данному вопросу.

— Я не намерен затрагивать область политической экономии или истории, — снова заговорил Бен. — Однако мне хочется рассказать вам один случай, который, мне кажется, поможет понять, почему я решил вступить в партию.

Беи взглянул на Сью и заметил, что она не сводит с него своих темных больших глаз. Он чуть заметно улыбнулся ей и продолжал, обращаясь, казалось, только к девушке.

— Большинство людей, на мой взгляд, всю свою жизнь занято поисками любви. Одни из них находят ее, другие, подавляющее большинство, — нет. В нашем капиталистическом обществе почти невозможно встретить истинную любовь. Мужчины ведут отвратительную борьбу с мужчинами и столь же отвратительную — с женщинами. Они используют женщин в своих интересах, и то же самое делают женщины. Таков, видимо, непреложный закон нашего строя, при котором лишь одиночки могут добиться какого-то успеха за счет всех остальных.

Испанская республика не была социалистическим государством. И если я все же стал коммунистом после поездки туда, то причиной этого явилась любовь. Да, любовь, с которой испанцы относились друг к другу, ко мне, ко всем бойцам интернациональных бригад, приехавшим в Испанию сражаться за народ, — вот что сделало меня коммунистом.

Мои слова могут показаться странными, но, в сущности, все это легко объяснить. Те, кто в течение многих веков сидел на спине испанского народа, кто пил их кровь, — сбежали. Помещики, промышленники, банкиры, военщина и церковная знать скрылись в 1936 году во франкистскую часть Испании или во Францию. Они бросили свой народ. А он взял свою судьбу в собственные руки, стал сам управлять фабриками, фермами и шахтами, заводами, отелями и трамваями, банками, школами и библиотеками.

В течение трех лет простые испанцы были хозяевами своей страны со всеми ее богатствами, и это в корне изменило взаимоотношения людей. Испанцы осуществили то, что, как утверждает библия, бог сказал Моисею в Левите: «Не мсти и не питай злобы к сынам народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя…»

Бен повернулся к присяжным.

— Однажды, когда я болел, мне посчастливилось провести две недели в семье испанского крестьянина в небольшом селении. Семья состояла из стариков, молодой женщины, муж которой лежал раненый в госпитале, и двух маленьких детей. Кстати, детишки никогда не видели настоящих игрушек, они сами мастерили их из палочек, камешков и еловых шишек.

В доме была только одна кровать — на ней спали старики. И вот они настояли, чтобы я пользовался этой кроватью, а сами ложились на грязный пол. С рассвета до захода солнца мои хозяева работали в поле. Они сами жили впроголодь, но охотно делили со мной скудную пищу. Каждое утро я находил возле своей постели стакан вина, или горсть фисташек, или чашку сушеных фиников, или просто цветок…

— Ваша честь! — с усталым видом поднялся Биллингс. — Я вынужден вторично возразить против этой душещипательной истории, против этой коммунистической галиматьи. Все, что тут было сказано, совершенно не относится к вопросу, рассмотрением которого занимается данный суд.

— Возражение отклоняется, — спокойно ответил судья Айнхорн, и Биллингс сел.

— Старая женщина, — продолжал Бен, — каждый вечер, перед тем как я ложился спать, в течение часа массажировала мне ноги, втирая какое-то народное лекарство. Когда я уезжал в свой батальон, эти простые люди плакали. Это были каталонцы, жители испанской провинции Каталонии, говорящие на особом диалекте, которого я не понимал.

Бен сделал паузу и провел рукой по лицу.

— Вот все, что я могу сказать. Не знаю, достаточно ли убедительно я говорил, но пребывание в Испании заставило меня по-новому взглянуть на жизнь. Я стал другим человеком.

По мнению коммунистов, пришло время покончить с таким порядком, когда небольшая группа лиц владеет всеми богатствами земли и заставляет работать на себя всех остальных. Коммунисты борются за создание такого общества, где каждый, кто трудится, владеет вместе со всеми землей, фабриками, природными богатствами и вместе со всеми участвует в управлении обществом. Именно такие условия создались в Испании после бегства помещиков и капиталистов.

Бен повернулся и взглянул на Сью.

— Я хочу дожить до того дня, когда увижу в своей родной стране точно такие же взаимоотношения между людьми, какие я видел в Испании.

Я верю, что этот день наступит, потому что на одной шестой части земного шара такое общество уже создано. В этом обществе, где народу принадлежат все богатства и где народ сам управляет страной, ни один человек не наживается за счет другого, ни одна женщина не подчинена мужчине, все люди, независимо от оттенка кожи и расовой принадлежности, — равны и рука об руку строят настоящее человеческое счастье. В этом обществе нет и не может быть междоусобных войн.

Табачник встал и повернулся к Биллингсу.

— Теперь допрос можете продолжать вы, — произнес он.

Улыбаясь Биллингс поднялся со своего кресла.

 

11.

13 марта 1945 года

Южная Франция еще чем-то напоминала Бену Испанию, чего нельзя было сказать о восточной части страны. Было холодно (собственно, это и не удивительно для марта), в природе чувствовалось что-то мрачное и гнетущее (но, может быть, в этом виновата война!).

Хэнк Прэт раздобыл где-то поросенка, и сейчас его трофей вращался на импровизированном вертеле, испуская аппетитный аромат. Соблазнительный запах — для всех, но жарким полакомятся только солдаты взвода Блау.

Тут же был и Коста, пуэрториканец. Три мушкетера, сблизившиеся в Кэмп-Уиллере, в Джорджии, перекочевали во Францию и теперь маршировали по ее полям.

Садилось солнце. На душе у Бена было тоскливо. «Мне бы следовало вести дневник, — думал он. — Ему я мог бы поведать некоторые свои думы, которыми не могу поделиться с Хэнком и Эмилио. Но почему у тебя должны быть думы, которыми ты не можешь поделиться со своими товарищами?» — тут же мелькнула у него мысль.

— Бен! — окликнул его Хэнк. — Сорока на хвосте только что принесла слух, что мы выступаем завтра.

— Я уже знаю.

— Что ты думаешь по этому поводу, дружище?

— Я думаю, нам лучше всего приняться за поросенка. О следующем дне подумаем, когда он наступит.

«Самое дорогое у человека — это жизнь, — вспоминал Бен известное выражение. — Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Кто это написал? — попытался припомнить Бен. — Ленин или кто-нибудь другой? Эти слова выражают чувства, которые следовало бы внушать солдатам с самого начала их службы. Но этого никто не делал. Почему? Ведь можно было сказать, как это обычно делается, что так гласит народная мудрость. Бен припомнил и окончание: «Чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: Вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества» .

— Что тебя беспокоит, профессор? — спросил Хэнк. — У тебя такой вид, что, взглянув на тебя, хочется зареветь во весь голос.

Бен посмотрел на Хэнка, склонившегося с ножом над поросенком, и улыбнулся.

— Отрежь-ка мне лучше кусок поросенка, — попросил он.

— Нет, кроме шуток. Я беспокоюсь о тебе. Ты даже не пошел вместе с нами в тот веселый домик в оставшемся позади городишке, — проговорил Хэнк.

— Ему осточертел капитан, — вставил Эмилио.

— Не любит он меня, — ответил Бен, подражая акценту Хэнка.

Все трое помолчали, потом Бен с удивлением услышал свой голос:

— Послушай, Хэнк. А что ты, в конце концов, делаешь в Европе?

Тот уставился на него, широко разинув рот. С подбородка у него капал свиной жир.

— Будь я проклят, профессор, если знаю. Призывная комиссия заарканила меня, вот и все.

— Выходит, не знаешь? — с улыбкой осведомился Бен.

— Выходит. Может, ты скажешь мне?

— Ты освобождаешь человечество, — с самым серьезным видом сказал Бен, и Эмилио рассмеялся. Некоторое время Хэнк так и сидел с открытым ртом, потом принялся было обгладывать кость, но отложил ее и взглянул на Бена.

— В самом деле? — спросил он.

— Ты не согласен? — Блау повернулся к Эмилио, и тот утвердительно кивнул головой; он понимал, что Бен подшучивает над Хэнком, а Эмилио любил посмеяться над товарищем.

— Claro, — изрек он.

— Ну, это-то я понимаю, — кивнул Хэнк. — Ведь мы уже давно вместе, и я научился кое-как разбирать вашу тарабарщину.

«А ведь мы и в самом деле скоро пойдем в бой против нашего извечного врага, во имя освобождения человечества, — подумал Бен. — Сначала нужно разделаться с этим врагом, а потом взяться за его пособников, которых так много повсюду».

— Не понимаю я что-то тебя, профессор, — проговорил Хэнк и покачал головой. — Столько читаешь, прочитал уйму книг… Да тебе совсем тут не место!

— Не говори глупости, — возразил Эмилио. — Бен должен быть с нами. Вот капитан Уинстон того и гляди продаст всех нас.

— Не знаю, не знаю, — отозвался Бен. — Возможно, не так уж он плох.

— Капитан? — сердито воскликнул Хэнк. — Да это настоящая ослиная ж…!

Бен напустил на себя серьезный вид и нарочито строгим тоном проговорил:

— Мне не нравится, когда так отзываются о наших офицерах, Хэнк. К начальству нужно относиться с уважением.

— Знаешь, о чем я думаю? — продолжал Хэнк, пережевывая кусок свинины. — Я думаю, что наш капитан фашист. Да, да. Он ведет себя как фашист, я ведь видел их в кино.

— Может, ты и прав, — согласился Эмилио. — Он действительно терпеть не может нас, солдат.

— Бен! — сказал Хэнк. — Я доверяю тебе. Ты же не допустишь, чтобы со мной, малышом мамаши Прэт, что-нибудь случилось, правда?

— Хэнк, я люблю тебя, как брата… как братьев, — ответил Бен и посмотрел на Эмилио, давая понять, что относит свои слова и к нему.

— А в какой части служит твой брат? — деловито справился Хэнк.

— Мой брат убит. Он погиб вместе с семьей в Маниле во время авиационного налета.

— Все хорошие люди погибают, — покачал Хэнк головой.

— Как бы не так! — воскликнул Эмилио и хлопнул сальной рукой по плечу товарища — Ведь мы-то все еще живы, а?!

Хэнк повернулся к Бену. Он был явно озадачен.

— Что это такое — освобождение человечества, о котором ты говорил, профессор?..

 

12.

28 июля 1948 года

— Итак, мистер Блау, — начал Биллингс. — Если я вас правильно понял, вы — коммунист и гордитесь этим, так?

— Да!

— И вы занимаете иную позицию, чем те обвиняемые, которые прикрываясь конституцией, отказывались открыто заявить о своих политических убеждениях?

— Как вам сказать? — протянул Бен, несколько озадаченный ходом Биллингса. — Видимо, отчасти да.

— Да или нет? — переспросил прокурор. — Вы, безусловно, заслуживаете некоторого уважения за свою откровенность, но все же мне хотелось бы уточнить вашу позицию в этом вопросе.

Бен снова встретился взглядам с Сью и улыбнулся:

— Мистер Биллингс, если вы делаете мне комплимент, то я не могу принять его.

— Что вы хотите сказать?

— А вот что, — ответил Бен, широко улыбаясь. — Во-первых, мне известно, что ваша задача заключается в том, чтобы отправить меня в тюрьму, я же всеми силами хочу помешать вам в этом. — Во-вторых, я полагаю, что своим комплиментом вы хотите расположить к себе присяжных. В-третьих, я не могу согласиться, что выступающие перед комиссиями конгресса свидетели прячутся за конституцию. Меня учили, что «Декларация прав» призвана служить щитом для граждан и в свое время была принята исключительно для того, чтобы защищать их от тирании правительства.

— Вы рассматриваете наше правительство, как тиранию?! — крикнул Биллингс, внезапно побагровев.

Поднялся Табачник.

— Ваша честь, это что — перекрестный допрос?

— Я полагаю, мы можем обойтись без этих йзаимных «комплиментов», — сухо заявил Айнхорн, перегибаясь через барьер. — Продолжайте свои вопросы, мистер Биллингс. Господа присяжные, пожалуйста, не принимайте во внимание этот обмен «любезностями».

— Итак, мистер Блау, — понизил Биллингс голос, — мы слышали здесь, что коммунистическое движение направляется международной конспиративной организацией. Так показал один из добровольцев бригады, в которой вы служили, известный профессор истории и некоторые бывшие коммунисты. И все же вы отрицаете, что это — бесспорный факт?

— Категорически отрицаю.

— По-вашему, коммунистическое движение не направляется международной заговорщической организацией?

— Ни в коем случае. А вообще международных организаций существует очень много, мистер Биллингс.

— Может быть, вы назовете хотя бы некоторые из них, и мы попытаемся разобраться, есть ли у них что-нибудь общее с коммунистической организацией.

— Пожалуйста: масонский орден, римско-католическая церковь, Ротари-клуб, Христианская ассоциация молодых людей, Общество квакеров… Вряд ли, мистер Биллингс, вы сможете назвать хоть одну из них конспиративной.

— Какое же, хотя бы отдаленное отношение имеет любая из перечисленных вами уважаемых организаций, — саркастически заметил Биллингс, — к международному коммунистическому движению, к которому вы с такой гордостью причисляете себя?

— Все они являются добровольными ассоциациями одинаково мыслящих людей, — пояснил Бен. — Все они организованы в международном масштабе. Наконец, все они объединяют людей, одобряющих в общем те цели, которые ставит перед собой их организация.

— Разве какая-нибудь из них высказывается за революцию?

— Каверзный вопрос! Но ведь и социалистическое движение никому не навязывает революций.

— Похоже, что Маркс, Энгельс и Ленин придерживались других взглядов, — проговорил Биллингс. — Или, может быть, вы считаете, что ваша точка зрения более современна?

— Думаю, что я понял ваш вопрос, — осторожно ответил Бен. — Большая часть перечисленных мною организаций ставит перед собой цель сохранить и укрепить существующий ныне порядок. Социалистическое же движение открыто выступает против него. Социалисты утверждают, что этот порядок должен быть и будет изменен. Вот это, по всей вероятности, и составляет в вашем понимании различие между «уважаемой организацией» и «заговорщической». Вы, кажется, не возражаете против международных капиталистических организаций вроде «Стандарт ойл» или…

— Вы очень искусный пропагандист, мистер Блау, — ухмыльнулся Биллингс. — Уж не намерены ли вы использовать эти пропагандистские тирады для доказательства своей невиновности?

— Я возражаю против подобного вопроса, — вмешался Сэм. — Прокурор вступил в спор с обвиняемым.

— Возражение принято.

— Мистер Блау, может быть, вы расскажете, что такое пропаганда? — спросил Биллингс.

Бен усмехнулся.

— Это слово в ваших устах стало ругательным, мистер Биллингс, однако в действительности оно означает не что иное, как попытку одного лица или группы лиц убедить другое лицо или группу лиц в правильности определенной точки зрения и в соответствии с этим побудить их добиваться определенной цели.

— И это все?

— Да, все. Вы играете в шахматы?

— Что?!

— Я спрашиваю, играете ли вы в шахматы.

— Какое отношение это имеет к делу?

— Если бы я попытался убедить вас заняться игрой в шахматы, поскольку они развивают логическое мышление, это тоже было бы пропагандой.

— Здесь я задаю вопросы! — гневно воскликнул Биллингс. — А ваша обязанность — отвечать на них.

— Простите, — извинился Бен. — Я просто попытался проиллюстрировать свой ответ.

— В своих показаниях вы упоминали «Комитет технической помощи Испании» и заявили, что он собирал средства для отправки людей в Испанию. Я правильно вас понял?

— Правильно.

— Этим Комитетом тоже руководили коммунисты, мистер Блау?

— Я не знаю состава Комитета, однако хорошо помню, что его председателем был один из выдающихся членов Американского Легиона.

— Вы сказали, что вступили в коммунистическую партию после возвращения из Испании, не так ли?

— Да, так.

— Предположим, что вы вступили бы в партию еще до поездки и что именно партия предложила бы вам отправиться в Испанию. Вы дали бы свое согласие?

— Возражаю, — поднялся Табачник. — Это гипотетический вопрос.

— Ваша честь! — обратился к судье Бен. — Я бы хотел ответить, если защитник снимет свое возражение.

— Снимаю, — согласился Сэм.

— Кроме того, мне хотелось бы дать пояснения к моему ответу, — добавил Бен.

— Пожалуйста, — кивнул судья Айнхорн.

— На ваш вопрос я отвечаю утвердительно, — заговорил Бен. — Да, я поехал бы. Я вступил в бригаду добровольно, потому что страстно поверил в справедливый характер борьбы испанского народа и хотел оказать ему посильную помощь.

— Другими словами, вы, коммунисты, добровольно подчиняетесь дисциплине, которую вам навязывает партия? — вставил Биллингс.

— Я возражаю, — снова вмешался Табачник. Бен лишь рассмеялся.

— Но может быть, вы согласитесь ответить и на этот вопрос? — спросил Айнхорн.

— Если не возражает защитник.

— Снимаю возражение, — отозвался Сэм.

— Замечание мистера Биллингса может служить классическим примером того, как страдает логика у людей, не играющих в шахматы, — проговорил Бен и тут же пожалел, что с его губ сорвалось это легкомысленное замечание. Повторялась та же история, что и в тот день, когда он давал показания перед комиссией.

— Вы допускаете личный выпад против меня, — медленно проговорил Биллингс, — потому что не любите правительство, которое я имею честь представлять при разбирательстве данного дела?

— Я не хотел допускать никакого выпада, — серьезно ответил Бен. — Я просто хотел подчеркнуть, что вы сделали неправильный вывод из моих слов. Партийная дисциплина, которая вам так не нравится, это такая же дисциплина, какая существует в любом симфоническом оркестре.

— Не понимаю, — буркнул Биллингс.

— И я тоже, — присоединился к нему судья Айнхорн.

— Ну, скажем, оркестр согласился сыграть Первую симфонию Брамса. Вполне может случиться, что одному из музыкантов, скажем первой скрипке, захотелось исполнить не это музыкальное произведение, а Седьмую симфонию Бетховена. В этом случае он должен либо согласиться играть Брамса вместе с остальными, либо уйти из оркестра. Именно такую дисциплину я и имел в виду.

— Абсурдный пример! — фыркнул Биллингс. — Какое отношение он имеет к революции?

— Никакого, — ответил Бен. — Я не сказал ни одного слова о революции. (Зрители начали смеяться, но судья постучал молотком, и смех прекратился.)

— Прошу извинить меня, — проговорил Бен. — Мне кажется, я наилучшим образом смогу пояснить свою мысль, если расскажу об одном случае, услышанном на этой неделе, конечно… (он повернулся к судье), конечно, если мне разрешат.

— Говорите, — произнес Айнхорн.

— Не рассматривайте эту историю, как шутку: по-моему, в ней содержится ответ на вопрос мистера Биллингса о дисциплине. (Он повернулся к прокурору, который стоял напротив него, рассеянно постукивая ногой.) Кажется, дело было так: некая дама зашла в музыкальный магазин и попросила дать ей пластинку «Петя и Волк» советского композитора Сергея Прокофьева. Продавец холодно ответил:

— В нашем магазине не продаются пластинки с музыкой мистера Прокофьева. Он коммунист.

Дама удивилась.

— Я совершенно не разбираюсь в политике, — сказала она, — но, по-моему, Прокофьев пишет красивую музыку.

Продавец, выпрямившись, ответил: Мадам, вы тоже смогли бы писать красивую музыку, если бы они держали около вашей головы пистолет.

Зрители разразились хохотом, и судья застучал молотком по столику.

— Я прикажу немедленно очистить помещение, если эта демонстрация не прекратится, — заявил он.

Когда в зале снова наступила тишина, Айнхорн взглянул на Биллингса, отметил время и объявил:

— Перерыв до двух часов дня!

В ресторанчике на Фоли-сквер Бен спросил у Сью:

— Ты что, ушла с работы?

— Две недели назад. А разве ты не заметил?

— На что же ты живешь? На средства комитета по защите Бена Блау?

— А почему бы и нет? Я собираю деньги для этого комитета. По крайней мере, я хожу к тем людям, которых разыскивает для меня Энн Лэнг.

— Значит, я буду сидеть в тюрьме, а ты тем временем будешь прожигать эти деньги?

— Так тебе и надо!

Бен потянулся через стол и взял ее руку.

— Рюмку сухого мартини, — сказал он подошедшему официанту, показывая жестом на Сью.

— А ты не хочешь выпить?

— Меня ведь судят. Тебе, надеюсь, не хочется, чтобы я сам себе накинул петлю на шею?

— Из-за одной-то рюмки? — Сью рывком отняла руку. — Все несчастье, Бен, в том, что у тебя нет пороков: ты не пьешь, не куришь, не ругаешься. Ты, черт возьми, слишком чист для того, чтобы жить.

— У меня есть один порок, и он непрестанно гложет меня.

— Боже милосердный! — шутливо воскликнула Сью, часто мигая глазами с необычайно длинными ресницами. — Что же это за порок? Кокаин?

— Нет, это — ты, — ответил он.

— Просто-напросто ты страдаешь той же болезнью, что и весь ваш пол, — проговорила она. — Французы назвали бы тебя бабником.

Бен рассмеялся:

— Хорошо, если бы так. Лекарство от такой болезни всегда под рукой.

— Да? Ты думаешь, что так же неотразим, как Эррол Флин?

— Сью, я прошу тебя выйти за меня замуж, — серьезно проговорил Бен.

— Мне очень льстит твое предложение, — отозвалась девушка, и лицо у нее внезапно стало печальным, — но принять его я не могу.

— Почему?

Сью молчала, и Бен спросил:

— Ты думаешь, я шучу?

— Хуже. Я уверена, что ты говоришь серьезно.

Она снова замолчала. Бен уставился на нее и смотрел до тех пор, пока Сью не почувствовала себя неудобно.

— Не думаю, что наш брак окажется удачным, — проговорила она наконец.

— Это почему же?

— Я не понимаю тебя. Когда я была нужна тебе только как случайная подруга, я всегда понимала тебя и соглашалась с тобой. Но теперь ты кажешься значительно сильнее.

Он откинулся в своем кресле и, не скрывая удивления, спросил:

— Только поэтому ты и отказываешься?

— Не знаю, как лучше объяснить.

— Слишком долго я страдал от раздвоения личности, слишком долго боролся с собой. Вот почему у нас с Эллен ничего не получилось. Это состояние продолжалось у меня и на войне, но теперь оно начинает проходить.

— Вот об этом я и говорю.

— А что здесь плохого? — спросил Бен в то время, как официант ставил на стол коктейль. — Ответь мне сейчас, пока окончательно не запуталась.

Бен снова взял Сью за руку, и на этот раз она не отняла ее.

— Ты ведешь большую работу для комитета, — заметил он.

— Я никак не могу уследить за ходом твоих мыслей, — пожаловалась Сью. — Ты то и дело перескакиваешь с одной темы на другую, говоришь то об одном, то о другом. Ну, а для комитета я не сделала ничего особенного. Всю работу ведут ветераны, редакция газеты «Дейли уоркер» и партия. Тебе могут показаться глупыми мои слова, но как бы я ни старалась выглядеть интеллигентной, у меня ничего не получается. Я как была простой работницей, так и останусь.

— Вот теперь я не понимаю тебя.

— Ты как ртуть, которая то распадается на массу капелек, то мгновенно сливается в очаровательный блестящий шарик.

— Нелепый образ!

— Можно залюбоваться тобой, когда ты сидишь на скамье подсудимых: там ты — одно целое. Но в другие минуты ты пугаешь меня. Мне нужен самый обычный человек, а не два в одном лице и уж, конечно, не полдюжины, как в тебе. С одной стороны, ты гоняешься за женщинами, словно Фрэнсис Лэнг, с другой — ты все же хороший человек и принадлежишь нам.

— Надеюсь.

— Но можешь ты дать гарантию, что таким хорошим и останешься? — с улыбкой спросила Сью.

— Разумеется, — заверил ее Бен, — меня вовсе не прельщают лавры бабника, да и денег у меня нет для подобных занятий. Я не собираюсь перевоспитываться, не стремлюсь стать великим писателем, я буду отдавать все свои силы нашему делу. А это значит, что я не могу дать никакой гарантии как мужчина, как муж, как отец твоих детей. Ты удовлетворена?

— Вот теперь я снова начинаю понимать тебя!

— Ну, так как же? — спросил Бен, шутливо напуская на себя сердитый вид. — Принимаешь ты мое предложение или отвергаешь?

— Какой же ты романтик, Бен! — с улыбкой ответила Сью, и он прочитал в ее улыбке ответ, которого ждал.

Когда Бен и Сью шли назад к зданию суда, разносчики газет выкрикивали заголовки экстренных выпусков, но они были так счастливы, что ничего не слышали.

Биллингс был очень мрачен, когда возобновил допрос.

— Мне хотелось бы попросить вашу честь, — обратился он к судье, — предложить подсудимому приберечь его шуточки для заметок, которые он пишет в «Дейли уоркер».

— Но ведь вы сами, мистер Биллингс, попросили подсудимого проиллюстрировать ответ на ваш вопрос о дисциплине, — ответил Айнхорн.

Биллингс покраснел и повернулся к Бену.

— Итак, мистер Блау, вы показали, что до поездки в Испанию не состояли в коммунистической партии, так?

— Да. Я вступил в партию в 1939 году.

— Среди личного состава бригады были коммунисты?

— И я и свидетели защиты уже говорили об этом.

— Вы состояли членом коммунистической партии, находясь в армии Соединенных Штатов?

— Нет. Партия считала, что коммунисты, находящиеся в армии, не должны поддерживать связь с ее организациями.

— И вы беспрекословно подчинились этому приказу?

— Я полностью разделяю политику партии. Это не был приказ. Если бы партия сочла нужным, чтобы я оставался коммунистом, вы бы усмотрели в этом конспирацию.

— Подсудимый, вы отдаете себе отчет, что допрос веду я, а не вы? — спросил Биллингс.

— Я предлагаю подсудимому отвечать только на поставленные вопросы и не делать никому не нужных заявлений, — проговорил Айнхорн.

— Если угодно суду, я могу подтвердить, что мистер Блау просто хотел дать исчерпывающий ответ, — вмешался Табачник.

— Я не могу согласиться с вами, господин адвокат, — возразил судья.

— Почему партия стояла на этой точке зрения и почему вы согласились, что не должны поддерживать с ней связь, пока находитесь в армии?

— Потому, что моя партия (могу вас заверить, мистер Биллингс, что в отличие от всех буржуазных партий она действительно состоит из массы рядовых членов, а не представляет собой группу политиканов, сидящих в наполненной табачным дымом комнате и отдающих приказы), потому, что моя партия всеми силами стремилась помочь успешному ведению войны и не хотела допустить ни малейших политических разногласий в рядах армии. Кстати, испанская компартия придерживалась такой же тактики.

— А разве не правда, что коммунисты, призывавшиеся в армию, получали указание прекращать всякую связь с партией, чтобы таким образом скрыть свою принадлежность к ней? — спросил Биллингс.

— Я отвечаю: нет. Вы, мистер Биллинг, по-видимому, очень невысокого мнения об армейской контрразведке, а она между тем знала обо мне все, что знал я сам. Поэтому-то я три года не мог добиться отправки на фронт.

— А вы действительно старались попасть на фронт? — с издевкой спросил Биллингс.

— Разумеется. В отличие от многих людей, которых мне не трудно назвать, я считал, что мы должны выиграть войну.

Биллингс решил больше не касаться этой темы: он понимал, что Бен может воспользоваться его вопросами, чтобы рассказать о своей службе в армии и упомянуть об ордене, который получил за героизм, а этот факт Табачник и так уже блестяще использовал при допросе обвиняемого. Биллингсу показалось в тот момент, что симпатии присяжных явно склонялись на сторону Блау.

— Мистер Блау, вы согласны с нынешней политикой и программой коммунистической партии?

— Это слишком общий вопрос, — ответил Бен до того, как успел вмешаться Табачник, — но я отвечаю: да.

— Вы согласны с партией по всем принципиальным вопросам?

— В прошлом у меня были кое-какие разногласия с партией, однако теперь их нет.

— В чем же заключались эти разногласия?

— Когда я служил в армии и не был коммунистом, я категорически возражал против роспуска партии. Если бы в те дни я состоял в партии, я бы голосовал против такого решения. Это произошло в 1944 году. В 1945 году ошибка была исправлена.

— Совершенно верно, — подтвердил Биллингс, и Бен насторожился, пытаясь понять смысл этой фразы. — Таким образом, в настоящее время у вас нет разногласий с партией?

— Нет.

— Отсюда вытекает, — провозгласил Биллингс, направляясь к столу защитников и беря сложенную газету, — отсюда вытекает, что вы согласны с политикой и практической деятельностью вот этих людей, арестованных сегодня государственными органами Соединенных Штатов! — Он развернул газету и показал Бену и присяжным первую страницу. Громадный заголовок гласил:

«СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ОБВИНЯЮТ РУКОВОДИТЕЛЕЙ КРАСНЫХ. ВОЖАКИ КОММУНИСТОВ АРЕСТОВАНЫ ЗА ТАЙНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ПОДГОТОВКЕ НАСИЛЬСТВЕННОГО СВЕРЖЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ».

— Что, что?! — озадаченно спросил Бен.

— Ваша честь! — поднялся Табачник. — Я требую прекратить рассмотрение дела судом в его теперешнем составе и назначить новый процесс. Мистер Биллингс использовал материал, лишающий суд возможности беспристрастно рассматривать дело, он оказал на суд недопустимое давление. («Что это такое? — думал Бен. — Я ничего не знаю. Мы прозевали газету, когда возвращались после ленча. Ну и осел же я!»)

— Не вижу никаких оснований для спора по данному вопросу, — ответил судья Айнхорн. — Если вы заявляете протест против его обсуждения, я вас поддерживаю. — Он повернулся к барьеру, за которым находились присяжные. — Леди и джентльмены, сегодня утром стало известно, что некоторые руководители коммунистической партии привлекаются к уголовной ответственности за заговорщическую деятельность по подготовке насильственного свержения правительства. Я предлагаю присяжным заседателям не принимать во внимание вопрос мистера Биллингса и не придавать никакого значения этому привходящему обстоятельству при вынесении окончательного решения. Сообщение прокурора не имеет никакого отношения к обвинению, предъявленному мистеру Блау. Вопрос будет вычеркнут из протокола, но и просьба защиты о рассмотрении дела судом в новом составе отклоняется.

— Господин судья, я считаю, что ваше решение и ваши указания присяжным неправильны, — возразил Табачник. — Я совершенно не представляю себе, как присяжные могут забыть сделанное прокурором сообщение и какая может быть гарантия, что оно не окажет на них решающего влияния при вынесении приговора. Несомненно, что дело руководителей компартии в течение многих недель будет фигурировать на страницах газет под сенсационными заголовками, а ведь мой подзащитный подтвердил, что он коммунист.

— Продолжайте допрос, — предложил судья Айнхорн. — Кстати, мне хочется выразить пожелание, чтобы процесс проходил несколько быстрее. Обе стороны без необходимости пикируются по вопросам, не имеющим никакого отношения к делу.

— Мистер. Блау, — процедил Биллингс, — вы — показали, что в батальоне имени Линкольна были коммунисты, то есть люди, говорившие вам, что они состоят членами коммунистической партии.

— Правильно.

— Попрошу вас назвать фамилии этих коммунистов.

— Я возражаю против вопроса прокурора, — вмешался Сэм.

— Возражение отклоняется, — проговорил Айнхорн. — Я считаю, что правительство, пытаясь определить степень влияния коммунистов в интернациональных бригадах, вправе требовать ответа на этот вопрос.

— Я не могу ответить, — сказал Бен.

— Майор Буш был коммунистом? — спросил Биллингс.

— Этот вопрос следует адресовать не мне.

— А Джо Фабер, передавший записную книжку мистеру Лэнгу?

— Я бы хотел разъяснить, — обратился Бен к судье, — что защищаю здесь только себя и пытаюсь объяснить присяжным свои взгляды и свое поведение. Я не могу давать показания о лицах, не причастных к настоящему делу…

— Мистер Блау! — перебил Айнхорн. — Я вынужден обрисовать вам ваше положение. Согласившись давать показания, вы тем самым обязались правдиво отвечать на все вопросы представителей обвинения и защиты. Я уже подтвердил, что вопрос мистера Биллингса является вполне уместным.

— Прошу вашу честь обязать подсудимого отвечать на мои вопросы, — потребовал Биллингс.

— Я не осведомитель, — отрезал Бен.

— Мистер Блау, — заявил Биллингс, — осведомитель — это обычно член преступной организации, который помогает силам закона и порядка в задержании других преступников. Но вы же утверждаете, что ваша организация так же невинна, как организация американских бойскаутов!

— Я придерживаюсь другого определения слова «осведомитель», — ответил Бен.

— Однако вы не видите ничего преступного — в том, что состоите в коммунистической партии, правильно?

— Совершенно верно! — решительно подтвердил Бен.

— Вы показывали, что не считаете партию преступной заговорщической организацией, — это тоже правильно?

— Да.

— Вы сказали, что гордитесь своей принадлежностью к партии. А другие коммунисты? Они стыдятся этого?

— Ваша честь! — снова вмешался Сэм. — Я возражаю против подобного неуместного допроса, поскольку он ведется с единственной целью — скомпрометировать моего подзащитного и настроить против него присяжных.

— Возражение отклоняется. Предлагаю обвиняемому ответить на вопрос прокурора.

— Господин судья, — сказал Бен, — я могу говорить только о себе. Мне кажется, было бы подло называть других людей, зная, что это угрожает им, особенно при новом повороте событий, о котором я только что узнал, всевозможными преследованиями: их уволят с работы, постараются возбудить против них общественное мнение и даже, возможно, привлекут к уголовной ответственности.

— По-вашему подло помогать силам закона и порядка? — опросил Биллингс.

— Я уже заявил, что не согласен с вашим определением слова «осведомитель», — резко возразил Бен.

— Мистер Блау, — обратился к нему судья Айнхорн. — Напоминаю, что вы обязаны ответить на вопрос прокурора. Я понимаю, вам претит назвать имена людей, которые, возможно, ни в чем предосудительном не замешаны, но если вы откажетесь отвечать, я буду вынужден арестовать вас за неуважение к суду.

— Прошу прощения, — проговорил Бен после некоторой паузы, — я не хочу проявлять неуважение к суду, но вместе с тем не могу нарушить один из основных, с моей точки зрения, американских принципов, известных каждому ребенку с пеленок, — не доносить на других ради того, чтобы выгородить себя.

— Вы отказываетесь отвечать? — спросил Биллингс.

— Отказываюсь.

— Мистер Блау, — заметил судья, — еще раз предлагаю вам ответить на поставленный вопрос. В противном случае я арестую вас.

Бен посмотрел на присутствующих. Он увидел Энн Лэнг, ее сосредоточенное, напряженное лицо, потом его взгляд остановился на Сью Менкен, сидевшей в первом ряду. Глаза Сью были широко раскрыты, она держала руку над перилами, сложив кольцом указательный и большой пальцы.

Бен глубоко вздохнул. Он чувствовал себя словно перед боем.

— Я горжусь своей принадлежностью к коммунистической партии, — медленно начал он. — Уверен, что такую же гордость испытывают все американские коммунисты. В течение последних девяти лет не было ни одного дня, когда бы я сомневался в правильности своих убеждений. Хочу подчеркнуть, что я не воображаю себя ни великомучеником, ни актером на театральных подмостках.

Но ведь не секрет, что быть коммунистом в наше время не только предосудительно, но и опасно. Если бы в Соединенных. Штатах не свирепствовала безудержная антикоммунистическая истерия, если бы у нас не нашла такого распространения придуманная Гитлером и завезенная к нам ложь о коммунистах, я уверен, что любой американский коммунист с такой же гордостью, как и я, открыто заявил бы, что…

— Ваша честь! — прервал Бена Биллингс. — Я протестую против попыток этого человека превратить зал суда в трибуну для своей разнузданной пропаганды.

— Я разрешаю ему закончить, — ответил Айнхорн.

— Спасибо, господин судья. Я постараюсь не задержать ваше внимание. К несчастью, как я уже сказал, лживые измышления гитлеровцев усиленно распространяются в нашей стране, и многие верят им.

Я категорически заявляю, что утверждения о так называемом международном коммунистическом заговоре представляют собой самую циничную ложь, какую когда-либо навязывали людям доброй воли.

Прикрываясь этой ложью, Гитлер уничтожил республиканскую Испанию, убил миллионы людей и успел покорить чуть не весь мир, пока его не остановили.

Я уже ответил здесь на самый трудный вопрос — почему я стал коммунистом. Но, мне кажется, главное сейчас вовсе не в том, состоит ли данный человек или состоял когда-нибудь раньше в коммунистической партии. Сейчас нельзя сводить всю проблему лишь к праву любого американца состоять в любой организации, сотрудничать с любым человеком или с любой группой, высказывать вслух или отстаивать в печати любую свою идею.

Останется ли американский народ единым или разделится на два враждующих лагеря, восторжествует ли в нашей стране демократия или утвердится фашизм — вот в чем суть проблемы.

И еще в том, по какому пути пойдет наша страна: по пути новой мировой войны или по пути мира во всем мире: от этого зависит, быть нам или не быть, жить или погибнуть.

Вот почему я не могу предать своих товарищей. Они так же ни в чем не виновны перед американским народом, как я сам.

— Мистер Блау, — заявил Айнхорн. — Я устанавливаю, что вы проявили неуважение к суду. Впредь до окончания процесса вы будете содержаться в тюрьме, а затем я определю меру дополнительного наказания за ваше поведение.

Айнхорн поднялся, и судебный пристав объявил:

— Суд удаляется на перерыв.

Вошедший в зал полицейский надел на Бена наручники.

Бен посмотрел на зрителей, увидел Сью и улыбнулся ей. В ее глазах стояли слезы, а на губах блуждала ироническая улыбка.

 

13.

13 марта 1945 года

15 марта дивизия Бена переправилась через Рейн и завязала бои с противником. Бена крайне тревожило поведение капитана Брайса Уинстона, принявшего командование ротой еще во Франции.

Накануне переправы в дивизии была произведена большая перестановка командного состава. Уинстон, только что окончивший офицерскую школу и не имевший никакого боевого опыта, был произведен из первых лейтенантов в капитаны, а прежний командир роты Хэррингтон получил звание майора и стал командиром батальона.

Капитан Уинстон был не только типичным продуктом офицерской школы, но и воспитанником Гарвардского университета, что, кстати, он подчеркивал даже своей студенческой прической. Пока дивизия продвигалась во Франции, ему удалось сохранить свою форму в безукоризненном состоянии, но после переправы через Рейн его ботинки все чаще можно было видеть запыленными, а на кителе все чаще появлялись винные пятна.

Бен временно командовал взводом, заменяя находившегося в госпитале лейтенанта Смита. Поддерживая постоянную связь с капитаном, он наблюдал за ним со все возрастающим беспокойством. Бен не сомневался, что Уинстон способен мыслить только в пределах нескольких вызубренных в офицерской школе прописных истин, в соответствии с которыми и будет во всех случаях принимать школярские решения.

По мнению Бена, командование допускало серьезную ошибку, полагая, что после ликвидации Арденского выступа в конце января немцы будут безостановочно откатываться и американским войскам останется лишь провести несложную операцию по уничтожению разрозненных остатков противника. Издыхающий зверь еще не раз покажет свои зубы; разве Гитлер не грозил, что если, он пойдет ко дну, то потянет за собой всю Европу, и разве Европа уже не поставлена на колени?

Бен видел вражескую страну — мрачную и унылую, как душа подлеца, и чистенькие домики с тщательно возделанными садами только усиливали это впечатление.

«Какая разница между немцами этого гитлеровского рейха и немцами, сражавшимися в Испании в батальоне Тельмана! — думал Бен. — И те и другие в равной мере воплощение порядка и аккуратности. В дни кратковременных передышек между боями биваки тельмановцев всегда были тщательно распланированы и служили образцом организованности. В них можно было видеть даже любовно разбитые цветочные клумбы.

Однако бойцы Тельмановского батальона были страстными антифашистами, и любовь, с какой они относились друг к другу и к своим испанским товарищам, не имела ничего общего с ненавистью и презрением, которые Гитлер разжигал у немецкого народа к „низшим расам“ Европы, Азии и Западного полушария».

Сельская местность Германии, по которой вот уже в течение двух дней наступала часть Бена, казалась спокойной, как кладбище. И вдруг американцы натолкнулись на сопротивление. Дивизия двигалась в расчлененных порядках при поддержке танков. В соответствии с инструкцией солдаты должны были окапываться на ночь, но никому и в голову не приходило выполнять это указание. Уинстон разместился со своим командным пунктом в домике садовника, после того как ординарец навел в нем соответствующий порядок. Когда Бен явился к капитану доложить о состоянии взвода и получить дальнейшие инструкции, обеденный стол в домике был даже накрыт скатертью в красную и белую клетку.

По рекомендации Бена Уинстон назначил Хэнка Прэта и Эмилио Косту командирами отделений и представил к получению капральского звания. Капитан был основательно пьян.

— Мы двигаемся, как на прогулке, — сказал он Бену. — Что ты думаешь об этом, сержант?

— Пока все в порядке, — ответил Бен. — Но я бы все же предложил выставить на ночь дополнительные караулы.

— Выставляй, сколько хочешь, сержант, — согласился Уинстон, похлопывая его по плечу. — Выпей-ка вот этого, — предложил он, потянувшись за бутылкой, и, словно представляя гостя, добавил: — «Шатонеф дю Пап» — одно из лучших вин Франции, к тому же хорошей выдержки.

— Спасибо, — ответил Бен. Он взял наполненную рюмку и поднял ее. — Смерть фашизму!

— Смерть фашизму! — повторил Уинстон. — Ну, а теперь я собираюсь всхрапнуть. Разбуди меня, если что случится.

Бен расставил удвоенные караулы и до полуночи, дважды сам проверил все посты. Он уже завертывался в одеяло, собираясь прилечь около Косты и Прэта, когда загремели выстрелы.

Началось нечто невообразимое. Полусонные солдаты с дикими криками метались из стороны в сторону, ведя беспорядочный огонь. Бен моментально вскочил на ноги.

С большим трудом удалось ему собрать солдат и занять боевой порядок. Минометный и пулеметный огонь противника не утихал, то там, то здесь слышались призывы: «Санитара! Санитара!». Бен теперь уже не сомневался, что большинство солдат — такая же необстрелянная зелень, как и капитан Уинстон.

Отослав Хэнка Прэта на командный пункт с донесением, Блау приказал прекратить огонь, чтобы разобраться в обстановке.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась, но остаток ночи никто не сомкнул глаз. Бен приказал своим людям окопаться, выбрал для пулеметов и минометов огневые позиции и выставил передовой наблюдательный пост в составе Косты и двух других солдат, обязав их немедленно докладывать о всем замеченном. Однако до самого утра от них не поступило ни одного донесения.

Капитан Уинстон появился в расположении первого взвода растрепанный и недовольный.

— Ложная тревога, только и всего, — авторитетным тоном заявил он, хотя сам был явно напуган и то и дело прикладывался к фляге, болтавшейся у него на поясе. Отхлебнув очередной глоток, Уинстон протянул флягу Бену, но тот отрицательно покачал головой.

— По-моему, наши боевые порядки слишком растянуты, — сказал Бен. — Не лучше ли будет несколько отойти?

— Ерунда! — буркнул Уинстон. — С флангов нас прикрывают роты «В» и «С». Я поддерживаю с ними постоянную связь. Ничего не случится, не трусь.

Бен проводил капитана до его домика и с разрешения Уинстона ознакомился с картой местности. Командный пункт располагался на тыльном скате лесистой возвышенности, а рота была выдвинута вперед в виде треугольника, обращенного вершиной к востоку. Если капитан говорил неправду и роты «Бейкер» и «Чарли» поблизости не было, то выходило, что рота Уинстона полностью открыта для атаки с флангов, а это грозило самыми тяжелыми последствиями. Бен обратил внимание капитана на это обстоятельство, но тот высмеял его, бросив презрительное замечание об опытном солдате, который «боится собственной тени».

Вернувшись во взвод, Бен с удовлетворением отметил, что солдаты хорошо окопались и находятся в полной боевой готовности. Приказав раздать пулеметчикам, стрелкам и минометному отделению дополнительный комплект боеприпасов и ручные гранаты, Бен уселся на землю и прислонился спиной к дереву, борясь с одолевавшей его дремотой.

На рассвете всех разбудила отчаянная стрельба, она велась сразу с трех сторон. Прибежавший Коста доложил, что лейтенант, командир второго взвода, убит. Местность все еще была покрыта утренней дымкой — даже в ста шагах нельзя было ничего рассмотреть. Снова, как и ночью, стали падать мины, и вскоре появились убитые и раненые.

Оставив вместо себя Хэнка, Бен поспешил к Уинстону. Этот Прэт совершенно не походил на Кинкейда, которого Бен в свое время знал в Испании. Прэт был, если можно так сказать, рожден для битвы.

Бен застал Уинстона в тот момент, когда капитан старался побриться — без особого, впрочем, успеха, если судить по трем порезам на лице.

— На вашем месте, сэр, я отдал бы приказ отойти, — проговорил Бен. Уинстон уставился на Блау. Глаза его были налиты кровью, руки заметно тряслись.

«Если бы этот фрукт не был явно пьян, — подумал Бен, — я бы сказал, что он готовится удрать в госпиталь».

Уинстон продолжал смотреть на Бена, выпятив подбородок.

— Здесь командую я, сержант! — ответил наконец он.

— Слушаюсь, сэр. Какие будут указания?

— Приказываю атаковать, — распорядился Уинстон; он уже отказался от мысли закончить бритье и теперь умывался. Бен был поражен. Атаковать? Кого? В каком направлении?

— Прямо перед нами по крайней мере три станковых пулемета, — проговорил он, — не говоря уже о минометах. Мы находимся под перекрестным огнем. Я не удивлюсь, если вскоре перед нами появятся вражеские танки.

Уинстон снова взглянул на Бена; его губы дрожали.

— Подавить пулеметы. О танках мы будем думать, когда они появятся.

— Слушаюсь, сэр! — ответил Бен и бегом пустился в обход холма.

Бен приказал Косте взять два отделения, зайти слева и подавить огонь лево-флангового пулемета. Туман начал рассеиваться. Хэнка с двумя отделениями Бен послал на правый фланг, а остальным солдатам приказал прикрывать их огнем. Если бы удалось подавить фланкирующие пулеметы, то уничтожить фронтальный было бы, вероятно, не так уж трудно. Бен послал связного к Уинстону с донесением о принятых мерах. Попутно связной должен был передать командирам двух других взводов просьбу Блау прикрыть огнем действия его отделений. Сам он занял позицию в центре и стал ждать дальнейшего развития событий.

Через несколько минут пулеметный огонь немцев усилился, однако Бен с удовлетворением отметил, что остальные два взвода успешно прикрывают огнем его продвигающиеся отделения. Он заметил также, что немцы простреливают почти все пространство перед позициями этих взводов, и мысленно выразил надежду, что люди успели окопаться достаточно надежно.

Но вот пулеметный огонь несколько ослаб, зато мины стали падать чаще. Стрельба велась из леска, который находился шагах в трехстах впереди и полукольцом охватывал образованный ротой треугольник.

Затем пулеметы застрочили с новой силой, но теперь их было уже только два. А вскоре к Бену пробрался запыхавшийся связной. Он сообщил, что оба отделения Косты почти полностью уничтожены, но все же они успели подавить один из пулеметов противника. Связной сообщил также, что сам пуэрториканец убит.

Но это было не все. Такая же учесть постигла и Хэнка Прэта. Он тоже потерял большую часть людей, был ранен, но, истекая кровью, сумел двумя гранатами уничтожить вражеский пулемет.

— Прэта тяжело ранило, он упал, — прерывающимся голосом рассказывал связной… — но кое-как поднялся, бросился вперед и метнул гранату… Тут его снова ранило, и он снова упал… Но опять поднялся и бросил вторую гранату… На этот раз удачно.

Бен молча смотрел на связного.

— Бедняга Хэнк! — вздохнул солдат. — Я так любил этого бедового парня!

— Я тоже, — ответил Бен, вспоминая слова Хэнка: «О каком это освобождении человечества ты толкуешь, профессор?..»

Дав связному отдохнуть, Бен послал его с донесением к Уинстону. «Подавлено два пулемета противника, — писал он. — Наши потери до двадцати убитых и раненых. Коста и Прэт погибли. Немецкий пулемет, расположенный прямо перед фронтом роты, продолжает обстреливать нас. Жду дальнейших распоряжений. Блау.»

Минометный огонь становился между тем все ожесточеннее. Пройдет немного времени, и оба подавленных пулемета будут заменены другими. Возможно, именно сейчас самый благоприятный момент предпринять атаку, о которой говорил Уинстон, хотя Бен по-прежнему считал, что лучше всего было бы отступить.

К Бену подполз вернувшийся от Уинстона связной. Его глаза были широко раскрыты.

— Идите… скорее к капитану, — задыхаясь проговорил он.

— Зачем?

Солдат покачал головой:

— По-моему, он того… свихнулся.

Передав командование капралу Винеру, Бен поспешил к домику садовника. По дороге туда он встретил другого связного, от которого узнал, что второй и последний из оставшихся в роте лейтенантов ранен и отправлен в тыл.

Когда Бен вошел в домик, Уинстон сидел за столом с опущенной на руки головой. Он даже не взглянул на вошедшего Блау, пока тот с силой не встряхнул его за плечо. Капитан был трезв, но от него разило винным перегаром.

— Докладывай, — приказал Уинстон, пытаясь казаться властным и мужественным командиром, которым в действительности он никогда не был.

— Оба взводных выбыли из строя, — начал Бен. — Беннер убит, Гиззи ранен. Но я ведь посылал вам донесение, разве вы не получили?

Уинстон кивнул.

— Вы атаковали немцев? — спросил он.

Бен понял; что капитан не читал донесения, и был вынужден пересказать его.

— Мы несем потери от сильного минометного огня противника, — добавил он. — Кроме того, нас беспокоит пулемет, установленный в центре неприятельских позиций.

— Что же мне делать? Что мне делать? — Уинстон беспомощно посмотрел на Бена.

— Как вы сказали, сэр?!

Капитан вдруг выпрямился и грохнул кулаком по столу.

— Ты что, оглох? — заорал он. — Я не знаю, что делать! Ты знаешь — ты и делай!

Бен охватил Уинстона за плечи и резко встряхнул его.

— Перестаньте хныкать, капитан! — гневно воскликнул он. — Ведь вы же отвечаете за судьбу целой роты. Возьмите себя в руки и действуйте.

Уинстон внезапно разрыдался:

— А роты-то и нет! — едва смог выговорить он. — Нет роты, все люди погибли! Погибли по моей вине!..

«Жалкий трус!» — с презрением думал Бен, наблюдая за капитаном. Уинстон снова уронил голову на стол и даже не пошевелился, когда Блау принялся трясти его. Потом он вскочил из-за стола, бросился на стоящую в углу кровать и, свернувшись калачиком, затих.

Бен снял телефонную трубку.

— Майор Хэррингтон, — проговорил он, услышав голос командира батальона. — Докладывает Блау из роты «А».

Видимо, Хэррингтон по тону Бена догадался, что произошло что-то неладное.

— Что у вас стряслось, Блау? — нервно спросил он.

— Я принял на себя командование ротой, сэр. Капитан Уинстон заболел. Мы потеряли обоих лейтенантов и до трех десятков человек убитыми и ранеными.

— Как это произошло?

— Противник захватил нас врасплох, сэр. Но все же нам удалось подавить два из трех станковых немецких пулеметов, которые обстреливали нас с флангов.

— Хорошо, — ответил Хэррингтон. — Постарайтесь уничтожить и третий. Я посылаю вам в подкрепление резервную роту, через полчаса она подтянется к вам.

Бен повесил трубку, недоумевая, почему майор не отдал приказ отступить — именно сейчас, пока противник не может их преследовать. Не спеша вернувшись в расположение своей роты, Бен отпустил Винера и послал за сержантом Мэллоем из второго взвода. Он еще не знал, как поступит дальше и не отдавал себе отчета в том, что решение уже созрело в его голове.

Подполз Мэллой. Бен передал ему командование ротой и приказал:

— Как только пулемет противника прекратит огонь, оттяни роту назад шагов на пятьсот.

— Что ты задумал, Блау? — спросил Мэллой и, когда Бен поделился с ним своим планом, воскликнул: — Да ты что?! С ума сошел?

— Возможно, — ответил Бен. — Но будь я проклят, если пошлю туда еще два отделения. С таким же успехом, если не с большим, это может сделать один человек.

— Ну, ну. Значит, метишь в герои? — усмехнулся Мэллой.

— Нет. Я просто хочу выполнить приказ и отделаться от вражеского пулемета.

— Да пошли ты к черту этот пулемет! — вскипел Мэллой. — Не то мне придется докладывать еще об одном убитом еврее.

— Уж пусть лучше убьют еврея, чем католика! — подмигнул Бен.

— Ну, не знаю, дружище! — Мэллой шлепнул его по спине. — Католику нечего терять: он все равно попадет в рай.

Перекинув винтовку за спину и подвесив к поясу еще несколько гранат, Блау пополз вперед. Оглянувшись в последний раз, он заметил, что Мэллой перекрестился.

На пути к вершине прямоугольника, образованного расположением роты, тянулась невысокая каменная стена, под прикрытием которой Бен мог преодолеть часть пути, и возвышался небольшой холм, кое-где поросший густым кустарником. Засевшие в окопах солдаты широко раскрытыми глазами следили, как он быстро двигался вдоль стены — то ползком, то бегом, полусогнувшись, когда высота стены позволяла встать на ноги.

Пулемет противника безостановочно продолжал строчить. Бен подумал, что за время короткой ожесточенной перестрелки рота потеряла свыше сорока человек.

«Зачем ты это делаешь? — спрашивал он себя. — Чтобы выслужиться и получить офицерское звание, которое тебе не дали в Штатах? Ерунда! — мысленно ответил он. — Из-за глупости капитана мы уже потеряли столько людей, и мой долг — предотвратить дальнейшие потери. Если ни капитан, ни майор не хотят видеть, что рота „А“ поставлена под угрозу полного уничтожения, то ты обязан взять на себя ответственность и не допустить этого.»

Бен добрался до вершины треугольника, до небольшого окопчика, где лежали два солдата, и отдал им винтовку.

— Поберегите до моего возвращения, — сказал он. — Если верить уставу, это мой лучший друг.

Выскочив из-за куста, зеленевшего около окопчика, Бен, полусогнувшись, добежал до следующего куста и упал на землю. Тут он снял с пояса гранату, взял ее в правую руку, поднялся и снова побежал вперед.

Пулеметчики противника заметили его в тот момент, когда он добрался до четвертого куста. Но Бен теперь точно знал, где расположен пулемет. Как он и предполагал, немцы установили его в самом центре полукружия, образованного рощицей. Скатившись в небольшое углубление, прикрытое кустом, Бен вскочил на ноги и, петляя, побежал туда, где он уже различал ствол вражеского пулемета.

Теперь его видели не только пулеметчики, но и другие солдаты противника. Вокруг него стала фонтанчиками взлетать земля.

«Интересно, от этого сходят с ума?» — спросил он себя, но, не успев ответить, бросился под большой куст и долго лежал, наблюдая, как пули срезают ветви над его головой. Так он лежал, не двигаясь, набираясь сил, пока огонь не стих.

«До пулемета я могу добраться отсюда за два броска, — размышлял Бен, — если только меня не… Они, должно быть, решили, что я притворился убитым. Стоит мне только встать, и все будет кончено. Тут есть над чем подумать.»

Позади Бена разорвалась мина, осыпав его землей. Он даже не пошевелился, радуясь, что осколки не задели его.

«Ловко стреляют, мерзавцы! — подумал он. — Ничего не скажешь — умеют воевать…»

Осторожно осмотревшись, Бен обнаружил слева небольшую низинку, поросшую травой, — достаточно высокой, чтобы укрыть человека. Скользя на боку, он медленно сполз вниз. Немцы, по-видимому, ничего не заметили, потому что возобновили огонь.

Продвинувшись влево метров на пятнадцать, Бен решил было встать на ноги и преодолеть оставшееся пространство бегом, но увидел, что немецкий пулемет совсем близко, на расстоянии одного броска. Виляя вправо и влево, Бен устремился вперед, на ходу выдернул предохранительную чеку из гранаты и, придерживая рычажок пальцами правой руки, левой начал снимать с пояса вторую гранату.

В ту же минуту вновь ожил немецкий пулемет, но пули проносились высоко над головой Бена. Гораздо опаснее был ружейный огонь. Он становился все точнее, снова вокруг Бена — ближе и ближе — стали взлетать вверх фонтанчики земли. Бен задыхался, его легкие готовы были вот-вот лопнуть, но он понимал, что не может остановиться, что остановиться — значит умереть.

Он упал на колени и швырнул гранату, выдернул предохранительную чеку из второй гранаты и метнул ее вслед за первой. Еще до того, как прогремели взрывы, он почувствовал сильный удар в бедро и свалился на бок, «А ведь мне не больно, — вслух сказал он. — Совсем не больно.»

Продолжая лежать, Бен отцепил от пояса третью гранату, вытащил предохранитель и, поднявшись на ноги, бросил ее туда, где все еще продолжал строчить немецкий пулемет.

— Смерть фашистам! — крикнул он.

Бен не почувствовал боли и на этот раз, когда его прошила вторая пулеметная очередь, но ему вдруг показалось, что он очутился в кромешной тьме, и где-то далеко он услышал громкий человеческий крик…

Вот уже вторую неделю Блау лежал в полевом госпитале. Открыв глаза, Бен увидел Фрэнсиса Лэнга. Одетый в какую-то странную форму, Лэнг направлялся к нему вместе с небольшой группой офицеров, во главе которой шагал бригадный генерал. Маршируя, как на параде, офицеры подошли к койке Бена, и он машинально отдал честь.

Генерал развернул какую-то бумагу и приторносладким голосом начал читать:

«Утром 18 марта 1945 года стрелковый взвод роты „А“, находившийся под временным командованием сержанта Блау, на открытой местности попал под настильный огонь немецкого пулемета, наносившего роте большие потери.

Проявив исключительное самообладание, сержант Блау с риском для жизни устремился к вражескому пулемету и уничтожил его, получив при этом тяжелое ранение.

В результате проявленного Блау героизма взвод получил необходимую передышку и смог подготовить надежные укрытия. Мужественный поступок сержанта Блау, рисковавшего своей жизнью ради спасения вверенных ему людей, является высоким образцом выполнения воинского долга».

Генерал кончил читать и отдал честь. Отдали честь сопровождавшие его офицеры. Отдали честь Бен. Отдал честь Лэнг. Взяв из рук адъютанта коробку, генерал извлек из нее орден «Серебряной звезды» и приколол к пижаме Бена.

Затем генерал взял у адъютанта вторую коробку, поменьше, вынул серебряную лейтенантскую полоску и со словами: «Поздравляю вас, лейтенант Блау!» прикрепил ее к воротнику пижамы Бена. После этого генерал снова отдал честь. Отдал честь Бен. Отдали честь офицеры генеральской свиты. Отдал честь Лэнг.

После короткого и бессвязного разговора генерал и его свита удалились. У койки остался ухмыляющийся Лэнг.

— Ну вот мы и встретились, — начал он. — И не где-нибудь, а в госпитале. Забавно, а?

Бен заметил, что Лэнг немного пьян, словом, он был в своем обычном состоянии.

— Что это за форма на тебе? — спросил Бен.

— Я офицер отдела печати штаба генерала Эйзенхауэра, и имею временное звание майора американской армии, сэр, — ответил Лэнг и лихо отдал честь.

— Ты, я вижу, недурно пристроился, Зэв, — иронически улыбнулся Бен.

— Представь себе! — с довольным видом рассмеялся Лэнг. — Без конца ношусь на самолетах, виллисах, грузовиках, штабных машинах и пишу, пишу, как дьявол. Какое заявление ты хочешь сделать для прессы?

— Никакого.

— Нет уж, так дело не пойдет. Давай говори.

— Зачем это нужно?

— Ты все еще принадлежишь к тому же «приходу»?

— Вот именно, — кивнул Бен. — «Приход» все тот же, только служб я во время войны не посещаю.

— Я чувствую, что эта история когда-нибудь выйдет наружу, — проговорил Лэнг, озираясь по сторонам. — Тебе прислать что-нибудь из еды или вина? «Курвуасье»? «Биск Дюбуше»? Жаркое с яблочным суфле? Шампиньоны в масле?

— Ты был недавно в Ла Мармите? — спросил Бен, пропуская мимо ушей вопрос Лэнга.

Лэнг печально кивнул:

— Порт сравняли с землей. Сам понимаешь — вторжение! Не уцелело ни одного дома.

— Как Энн? — поинтересовался Бен и, тут же спохватившись, прикусил язык. Но Лэнг ничего не заметил.

— Кажется, все в порядке.

— Передай ей мои наилучшие пожелания.

Лэнг кивнул головой и торопливо проговорил:

— Извини, пожалуйста, но я должен на полчасика покинуть тебя, хочу послать корреспонденцию о твоем награждении. Я еще вернусь, мы поболтаем о старых временах© Каталонии, когда ты учил меня пить пиво из кувшина.

— Давай, давай, — откликнулся Бен, хотя его совершенно не интересовало, придет к нему снова Лэнг или нет. Слегка покачиваясь, Лэнг вышел из палаты.

 

14.

30 июля 1948 года

В пятницу днем судебное следствие по делу Блау закончилось. После того как присяжные удалились на совещание, Бена снова отправили в тюрьму.

Эта ночь в камере, находившейся на втором этаже, была особенно тяжелой. Время тянулось бесконечно, он не мог уснуть, погружаясь время от времени в полузабытье, не приносившее никакого отдыха.

«Как раз сегодня мы собирались получить разрешение на брак, — думал он, стараясь представить, где сейчас Сью и что делает. — Мы бы поженились в субботу, ну, а дальше? Присяжные, вероятно, решат: „виновен!“, а затем тебя бросят в тюрьму, если только не удастся собрать деньги на новый, еще более крупный залог и на расходы, связанные с подачей апелляции».

Его неотступно преследовали, путаясь, два мотива: давняя, полузабытая детская песенка: «Тра-та-та, тра-та-та, — потяни за хвост быка…» и песня, которую пели в Испании:

В памяти всплывала первая песенка, но тут же, заглушая ее, на ум приходила вторая.

напевал про себя Бен, а через секунду ему слышалось:

Задремав, Бен увидел сон, который уже столько времени его преследовал. Ему снилось, что он лежит, завернувшись в одеяло, на высоте «666». Холодно… Непроглядная ночная мгла окутывает все вокруг…

Но вот в темноте начинает звучать голос: «Бен… Бен…», — повторяет кто-то. Бен во сне садится и видит улыбающегося Джо Фабера. Джо манит его пальцем и зовет: «Пойдем… Пойдем…».

Бен, вкрикнув, проснулся, резко поднялся на кровати и ударился головой о верхнюю койку. Некоторое время он прислушивался, не разбудил ли соседа по камере, но потом вспомнил, что он здесь один. Перед ним всплыло лицо Левина — блондина с голубыми глазами, сидевшего раньше в соседней камере. Интересно, что с ним стало?

«Эй вы все, — по-испански пел про себя Бен, — тираны, буржуи!

Эй вы все, как вы нам мерзки!

Мы объединимся вам на гибель!

Да здравствует единство, коммунисты мы!»

В четверг вечером Бен увидел Левина. Тот сам подошел к нему, когда заключенные получали ужин.

— Ты помнишь меня? — спросил Левин.

Они уже спускались по гремящей железной лестнице, когда Бен обернулся и ответил:

— Здорово! Ну, как дела, земляк?

— Лучше некуда, — улыбнулся Левин.

— Давненько вы здесь.

— В следующий вторник меня отправят в тюрьму, буду отбывать наказание, — ответил Левин и добавил: — Слушай, Блау, я хочу извиниться.

— За что?

— За то, что оскорблял тебя, когда ты был здесь в феврале.

— Чепуха! — ответил Бен. — Так вас осудили?

— Ясное дело.

— И сколько дали?

— Пожизненно.

— Крепко! — Бен покачал головой. Стоявший за перегородкой охранник ткнул пальцем в сторону Бена и заорал:

— Эй, ты! Попридержи-ка свой язык!

За столом они молчали. Левин отдал Бену свой десерт, и Бен с улыбкой принял его, хотя и не хотел есть. По всему было видно, что Левин старался загладить свою вину перед ним. Бену стало жаль Левина. «Пожизненно! Вот это да! — думал он. — Провести всю оставшуюся часть жизни в тюрьме!»

Он вспомнил Назыма Хикмета, турецкого поэта-революционера, просидевшего в тюрьме более пятнадцати лет, и еще более примечательную историю об одном польском поэте (его имя он не мог припомнить), который провел в заключении двадцать лет, пока его не освободила Красная Армия. Поэту в тюрьме не давали ни карандашей, ни бумаги, и он все эти годы сочинял и заучивал на память поэму, составившую впоследствии книгу в сто страниц. Выйдя на свободу, он записал свое творение по памяти.

В пятницу, перед тем как присяжные должны были удалиться на совещание, Сэм передал Бену записку от Сью. «Мужайся, муж! — писала она. — Мы найдем выход, вот увидишь. Что бы ни решили присяжные, мы соберем необходимые для залога деньги, и у нас будет в запасе не менее двух лет, пока твою апелляцию начнет рассматривать верховный суд. Ну, а за это время может многое случиться. Милый ты мой Бен! Не вешай носа! Привет узнику!»

Бен отыскал глазами Сью и улыбнулся ей. Сью подняла руку со сложенными кольцом указательным и большим пальцами. Бен кивнул.

Присяжные удалились на совещание. «Долго ли они будут заседать? Какое решение примут?» Бен не мог не признать, что Сэм Табачник в своей заключительной речи поднялся до подлинных вершин адвокатского искусства. «Он потрудился на славу», — мысленно отметил Бен. С холодной логичностью Табачник доказал полную несостоятельность всех аргументов прокурора. Его речь, казалось, была способна тронуть даже камни.

«Довольно жить прошлым, — сказал себе Бен. — Довольно вновь и вновь переживать Испанию и вторую мировую войну. Нужно жить настоящим и будущим. Каждый день, проведенный даже здесь, ты должен использовать для дела, которому служишь. И если придется отсидеть все пять лет, ты должен использовать их так, чтобы оказаться еще сильнее, когда тебя освободят. Ты будешь все эти годы обречен на бездействие, но не превратишься, как Левин, в живой труп».

Какое это стихотворение Хикмет тайком вынес из тюрьмы? Оно называлось «Товарищам в тюрьме», Бен помнил только небольшую его часть:

Из установленного в камере репродуктора послышалось: «Внимание, внимание! Десять часов! Всем спать!»

Огонь в камерах погас. Бен лежал на кровати, уставившись в потолок. Внезапно ему на ум пришли слова из библий, которую он от нечего делать читал в этот вечер:

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

Любящий душу свою — погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную…»

— Ты веришь в это? — громко спросил себя Бен. В то же мгновение на его лицо упал пучок света, и охранник Холкомб, тот самый, что прикрикнул на него днем, проворчал:

— О чем это ты бормочешь?

— Ни о чем, — приходя в себя, ответил Бен. — Просто разговариваю сам с собой.

— Ну, ты здесь еще не так долго, чтобы дойти до этого, — рассмеялся Холкомб и потушил фонарь.

«Я верю в это и не верю. Жизнь вечна? Но что это означает? Вот Ленин будет действительно жить вечно в сердцах миллионов людей всего мира… А Шекспир?.. А Иисус Христос?.. Подожди, но, как гласит легенда, Иуда, этот жизнелюб, повесился, однако о нем все еще помнят… Да, но как? Только как о человеке, предавшем плотника из Галилеи».

«Душа моя теперь возмутилась, — говорится в библии, — и что мне сказать? Отче! Избавь меня от часа сего! Но на сей час я и пришел…»

— Да перестань ты! — прикрикнул Бен на себя и закрыл глаза. — Чего доброго, ты начнешь сравнивать себя с Христом. Тебе же не угрожает распятие! Отсидишь как миленький пять лет, и все…

В субботу утром заключенный из соседней камеры постучал в металлическую стенку и, когда Бен подошел, коротко сказал:

— Держи.

Бен просунул руку сквозь решетчатую дверь и почувствовал, что ему вложили газету. Он был удивлен и обрадован, увидев «Дейли уоркер».

— Левин прислал, — пояснил заключенный.

— Спасибо, — ответил Бен.

«Присяжные удалились на совещание», — гласил огромный заголовок, и Бен почти до самого свистка, призывавшего заключенных на завтрак, читал статью Дейва Беннетта о судебном процессе. Проходя вдоль очереди, Бен увидел Левина и поблагодарил его:

— Спасибо, дружище!

— Встретимся на прогулке, — улыбнулся Левин.

В полдень у них была двухчасовая прогулка на посыпанном шлаком и окруженном высокими стенами дворе. Стояла нестерпимая жара. Раскаленный воздух казался неподвижным в этой мрачной тюремной коробке.

Левин организовал игру в бейзбол и предложил Бену принять в ней участие. Бен сидел на песке, неподалеку от стены, и отрицательно покачал головой.

— Чертовски жарко, — проговорил он. — Как вы можете играть в такую жарищу?

— Надо держать себя в форме, — ответил Левин. В руках у него была пара бит, и он размахивал ими, разминаясь перед игрой.

— Выходит, что вы здоровее меня, — заметил Бен с улыбкой. — Я пасую.

— Да брось ты! — отозвался Левин. — Тебе надо привыкать к этому. Вон в Ливенворте, куда меня переводят, еще жарче, чем здесь. Присяжные все еще заседают?

— Во всяком случае, так сообщали сегодня по радио.

На верху стены Холкомб слегка подтолкнул другого охранника, стоявшего рядом с винтовкой в руках, и сказал:

— Будь наготове! — Он кивнул на заключенных. — Может, увидишь сегодня кое-что интересное.

— О чем это ты? — спросил охранник, но Холкомб промолчал.

Они стояли и смотрели вниз, во двор. Бен сидел на земле, метрах в двух от стены, с намалеванной на ней надписью: «Заключенным запрещается приближаться к стене ближе, чем на два метра». «Но разве можно, черт возьми, взобраться на такую стену?» — должны были спрашивать себя заключенные, читая эту предостерегающую надпись.

— Когда-то я недурно играл, — говорил Левин, размахивая битами. — Смотри, Блау!

Бен взглянул на него, и Левин, высоко занеся биты, с силой ударил ими Бена по голове. Послышался сильный треск. Левин бросил на землю биты и закричал.

— Я убил негодяя! — вопил он. — Я убил красного мерзавца!

Часть заключенных, на глазах которых произошла эта сцена, бросилась к двери, ведущей в помещение тюрьмы, другие остались там, где их застигло происшествие, и лишь несколько человек направились к орущему Левину.

Через двор бежали два охранника. Левин стоял с широко разведенными руками и кричал:

— Прошу уменьшить срок за хорошее поведение! Теперь мне должны сократить срок! Должны!

Подбежавшие охранники схватили его. Несколько других надзирателей, выбежавших из здания, стали загонять медленно двигавшихся заключенных в тюрьму.

— Зачем ты это сделал, сумасшедший? — спросил один из них.

— Но ведь он коммунист, — ответил Левин.

Вслед за остальными повели в тюрьму и Левина, предварительно надев на него наручники. Он то смеялся, то кричал.

— Вот увидите! — вопил он. — Вот посмотрите! Меня теперь освободят! Уж я-то знаю!

По приказу сторожей четверо заключенных подняли Блау и отнесли в тюремный госпиталь.

Охранник с винтовкой, все это время продолжавший стоять на стене, раскрыв от удивления рот, смотрел на Холкомба.

— Откуда ты знал об этом? — спросил он.

— Двумя евреями меньше, вот и все, — ответил Холкомб, уклоняясь от прямого ответа.

 

15.

14 июля 1946 года

Пригласительная открытка, которую Бен получил через полторы недели после того, как она была отправлена, гласила, что в новой квартире Лэнга на Юнивер-сити-плейс по случаю новоселья устраивается вечеринка. На открытке был изображен национальный флаг Франции, поскольку вечеринка должна была состояться в день празднования взятия Бастилии. Почему именно в этот день, Зэв не объяснил в своей приписке, гласившей: «Не знаю, где тебя черти носят, но надеюсь, что ты получишь мое приглашение вовремя».

В тот летний вечер, когда Бен в прескверном настроении вышел из своего пансиона и пешком направился на Юниверсити-плейс, духота была особенно нестерпимой. «Нью-Йорк, кажется, год от года становится все жарче и грязнее. И с каждым днем все невыносимее. Чего ради я иду на вечеринку к Лэнгу? — спрашивал себя Бен. — У нас с ним нет ничего общего. Что значит Лэнг для меня или я для него? Почему, стоит ему только свистнуть, и я иду? Может, меня действительно тянет к женщинам, и я не против стать прихлебателем у богатых людей?»

Напрашивался единственный ответ, простой и искренний: «Я одинок. Мне уже тридцать шесть лет, но я еще не могу заставить себя мириться со своим одиночеством в те минуты, когда меня тянет к людям. Бен, Бен, когда же ты возьмешь себя в руки?»

Дом № 1 на Юниверсити-плейс казался не особенно подходящей резиденцией для Лэнга, однако квартира выглядела более шикарной, чем можно было ожидать, судя по внешнему виду здания. В дверях Бена встретила служанка, но у него не было шляпы, чтобы отдать ей.

Лэнг стоял в центре гостиной с бокалом коньяку в руке. Увидев Бена, он поднял бокал и прокричал.

— Приветствуйте! Вот он — наш всепобеждающий герой! — и запел «Марсельезу».

Бен заметил Клема Иллимена, сидевшего с бокалом в руке рядом с высокой блондинкой, обладательницей пышного бюста, и вспомнил, что во время войны Клем был корреспондентом на китайско-бирманско-индийском театре военных действий. На диване рядом с Энн Лэнг сидела небольшого роста полная женщина с длинной нитью жемчуга на шее.

Зэв взял Бена за руку и повел через комнату.

— Уилли, — сказал он, — познакомься с Беном Блау, единственным интеллигентным коммунистом, которого мне удалось заарканить. А это Вильгельмина Пэттон — наша Кассандра.

Бен узнал Пэттон, хотя она выглядела старше, чем на портретах, которыми обычно открывались ее статьи. Она не подала Бену руки, поэтому он ограничился сухим поклоном.

— Вот это рекомендация! — проговорила мисс Пэттон. Как-то ее голос назвали «медовым», и она никогда не забывала об этом. Пэттон была известна как самый высокооплачиваемый оратор во всей стране.

— Молодой человек, я должна буду стереть вас в порошок, — заявила она.

— Поживем — увидим, — в тон ей с улыбкой ответил Бен и повернулся к Энн Лэнг. От него не ускользнуло, что она выглядит обеспокоенной, и под влиянием какого-то порыва он поцеловал ей руку. Энн покраснела.

— Типичная буржуазная привычка! — воскликнула Вильгельмина Пэттон и рассмеялась тем самым смехом, который однажды какой-то смельчак рискнул сравнить с журчащим ручейком.

Зэв подвел Бена к Клему, и его знакомой, и они обменялись рукопожатиями.

— Непотопляемый товарищ Блау, — усмехнулся Клем. — Насколько я понимаю, ты навсегда отказался от журналистики ради борьбы.

— Я не бросал журналистики, — ответил Блау. — Это она бросила меня.

Клем повернулся к девушке и сказал:

— Бен отказался от работы корреспондента в Испании и вступил в интернациональную бригаду.

Девушка взглянула на Бена и сморщила носик.

Лэнгу надоело знакомить Бена со своими гостями, и тот сам представился какому-то молодому человеку и красивой девушке с необычайно длинными ресницами. Девушка назвалась Сью Менкен.

Лэнг потоптался около радиолы, и в комнате неожиданно зазвучали, заглушая все голоса, первые такты боевой песни батальона имени Тельмана.

Бен взглянул на Зэва.

— За здоровье нашего неутомимого революционера товарища Блау! — провозгласил тот, поднимая бокал. Выпив, он секунду помедлил, припоминая что-то, затем снова наполнил бокал, пересек комнату и подал вино Бену.

— Живи долгие годы! — пожелал он.

Бен поднял бокал.

«Родина далеко, — пели тельмановцы, — но все же мы готовы… бороться и побеждать ради тебя…»

— …свобода! — подхватили Лэнг и Иллимен, заглушая радиолу.

Появились новые гости, и вскоре Бен оказался в одиночестве. «Для чего, черт возьми, я пришел сюда? — снова спросил он себя, наблюдая за собравшимися и прислушиваясь к долетавшим до него обрывкам разговоров. — Эти люди не по мне. А впрочем, что из того? Неужели ты должен встречаться с людьми только твоего круга? Почему бы тебе не поговорить и с такими вот? В конце концов, они тоже люди, не так ли?»

Взглянув на молодую девушку, которую звали Сью, он невольно залюбовался ею, так она была очаровательна и оживленна. Ее кавалер прислушивался ко всему, что говорили Лэнг, Пэттон и Иллимен, и автоматически кивал головой, как кукушка в часах. Бен решил не думать о Сью Менкен, ему не хотелось вызывать неудовольствие ее спутника.

Бен увидел, что к нему направляется Вильгельмина Пэттон, и вежливо приподнялся. Мисс Пэттон чем-то напоминала в эту минуту готовый к бою линкор, хотя ее фигура не давала повода для такого сравнения.

— Как поживаете, товарищ? — иронически осведомилась она.

— Превосходно, — ответил Бен.

— Вы похожи на рыбу, которую вытащили из воды, — заметила Пэттон и широким жестом указала на гостей. — Проклятая буржуазия, не так ли?

— Просто люди, — пожал плечами Бен, повторяя вслух то, о чем думал минуту назад.

— Да что вы?! — иронически воскликнула Вильгельмина. — Очень мило с вашей стороны. А я ведь думала, что вы рассматриваете нас, как вероятных кандидатов для ликвидации.

Бен улыбнулся:

— Как сказал бы Зэв, вы хотите поссориться со мной.

— Совсем нет, — прожурчала Вильгельмина. — Знаете, мистер Блау, у меня однажды работала секретаршей некая коммунистка. Так вот, с ней никак нельзя было сработаться. Наверное, она мне не доверяла. Между нами существовали, несомненно, отношения работодателя и наемного работника, если не хуже. Вот она-то, конечно, видела во мне человека, которого без колебаний нужно поставить к стенке.

Бен хотел что-то сказать, но Пэттон не позволила себя перебить:

— Разумеется, я уволила ее сразу же, как только у меня появилось доказательство того, что она коммунистка. Об этом меня информировало ФБР.

— Почему же вы ее уволили? — спросил Бен. — Она плохо выполняла свои обязанности?

— Что вы! Она работала прекрасно! Вряд ли кто-нибудь лучше нее смог бы собрать нужные мне материалы. Но я, естественно, не могла ей доверять.

— Почему же?

— Ну, не будем об этом говорить, — заявила Пэттон и, подумав, добавила: — Вы знаете, мне ведь приходится работать с секретными документами государственных учреждений.

— Да?

Гости заметили, что Пэттон оживленно беседует с Беном, и стали постепенно подходить к ним. Эта женщина обладала тем, что принято называть животным магнитизмом, — в этом не было никакого сомнения.

— Мы должны понять друг друга, — сказала Пэттон. — Я дочь сельского учителя, бедного, как церковная мышь. Я знаю, что такое голод. Я не закрываю глаза на пороки нашей системы и знаю ее сверху донизу.

— Хорошее начало, — проговорил Бен, широко улыбаясь.

— Скажите мне, — продолжала Пэттон. — Вы действительно верите в то, во что вам велят верить о Советском Союзе?

— Будьте точнее, мисс Пэттон, — ответил Бен, продолжая улыбаться. — Вы задали слишком общий вопрос. Опрашивайте по пунктам, во что, по-вашему, мне велят верить.

— Ага! — крикнул Лэнг. Он стоял позади Пэттон и Бена и уже слегка покачивался. — Бой завязался. Послушаем! — Он придвинул кресло и сел в него с таким видом, будто намеревался просидеть всю жизнь.

— Вы верите, что в России социализм и что это в самом деле хорошая вещь?

— Вы задали два вопроса, — отозвался Бен, — и на оба я отвечаю утвердительно.

— Откуда вы знаете, что правда о Советском Союзе и что неправда?

Бен рассмеялся:

— Откуда человек вообще что-нибудь знает, мисс Пэттон? Я знаю, что социализм — это превосходная вещь, потому что любое общество, не допускающее эксплуатации человека человеком, должно быть лучше того, которое ее допускает.

Пэттон окинула взглядом окружающих и воскликнула:

— Этот человек весьма забавен! Он говорит эпиграммами. Ни дать ни взять — марксистский Ларошфуко!

— Allons, enfants de la patrie, — пропел Зэв, — la jour de gloire est arrivé!

— Заткнитесь, Зэв! — прикрикнула Пэттон.

— С днем Бастилии! — ответил Лэнг.

Пэттон снова повернулась к Бену.

— Вы когда-нибудь были в Советском Союзе?

— А вы были в Корее?

— Нет.

— И вы полагаете, что о Корее поэтому ничего нельзя знать?

— Видите ли, я…

— Ведь можно же читать, разговаривать с людьми, которые были там, и можно отличить лжеца от честного человека.

— Разумеется, но…

— Пэттон проигрывает! — крикнул Клем Иллимен; он стоял за креслом Зэва, обняв свою подружку и игриво положив свою рыжую бороду ей на плечо.

— Почему вы считаете, что Советский Союз — это единственная страна в мире, о которой ничего нельзя узнать? — спросил Бен.

— Да дайте же мне оказать хоть словечко! — воскликнула Пэттон, воинственно выставляя подбородок.

— Внимание! Внимание! — крикнул Зэв. — Сейчас она заговорит о нашем золотом веке!

— Я задала вам вопрос, а вы не ответили на него, — сказала Вильгельмина. — Вы были когда-нибудь там?

— Нет.

— А я была. Я жила там.

— Ну и что? Что вам там не понравилось? Канализация в гостинице «Метрополь»?

— Бросьте шутить.

— А я не шучу. Не забывайте, что я тоже читаю ваши заметки, мисс Пэттон, и отношусь с большим подозрением ко всему, что вам нравится.

— Вот это удар! — заорал Иллимен. — После удара претендента у чемпиона появилась кровь!.. Чемпион теряет сознание… Чемпион падает… Чемпион упал!..

Пэттон покосилась на Клема.

— Занимайся-ка ты своей блондинкой и своим виски, Клем! — Она снисходительно улыбнулась девушке и добавила: — Не обижайтесь, дорогая. Вы самая красивая девушка в этом современном Содоме и Гоморре.

— Прорицательница Пэттон, — промычал Зэв, пристально рассматривая дно своего пустого бокала.

Пэттон поднялась со своего места с таким видом, будто была королевой Англии, и провозгласила: — Аудиенция окончена!

Энн ушла вместе с ней в спальню, где Пэттон занялась своим лицом.

— Так тебе и нужно, — буркнул Лэнг, тщетно пытаясь держать голову прямо. — О святая Мария Долорес!

— Это что же, начинай все сначала? — спросил Иллимен и ущипнул блондинку за мягкое место, давая понять, что им пора уходить.

— «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви», — трагическим голосом проговорил Лэнг и поднял палец: — Это из «Песни песней» Соломона.

Иллимен расхохотался и с такой силой ущипнул блондинку, что та взвизгнула.

— А я знаю изречение получше! — заорал Клем. — «…Люди время от времени умирали, и черви их поедали, но случалось все это не от любви». Шекспир!

Молодая девушка, которую звали Сью, неожиданно подсела к Бену на кушетку и вынула сигарету. Бен взял с кофейного столика коробку спичек с напечатанными на ней инициалами «Ф. Кс. Л.» и дал девушке прикурить.

— Я не надеюсь, что вы позволите мне проводить вас, — услышал он свой голос, но она ответила с улыбкой:

— Почему же нет? Но только не сегодня.

— Ваша фамилия есть в телефонной книге?

— Да. Я работаю в магазине Клейна в отделе платьев больших размеров. Не вздумайте шутить!

Вильгельмина снова подошла к Бену; он вдруг почувствовал себя маленьким и беззащитным.

— Молодой человек, — обратилась к нему Пэттон. — А что вы можете сказать о письме Дюкло?

— Причем тут я? Не я его писал.

— Но вы одобряете сальто-мортале, которое совершили ваши единомышленники, и вы вместе с ними?

— Я никогда не делал этого, — пожал плечами Бен. — В то время я находился в армии и поэтому…

— Готова спорить, что вы неплохо жили в армии, обучаясь насильственному свержению правительства, — перебила Пэттон. — И все это за государственный счет!

— А как же? Это же легкое дело, — насмешливо ответил Бен. — Особенно если судить по тому, как нам удалось обмануть старого генерал-майора Бисселя.

— Кто он такой? — спросил Иллимен.

— Начальник армейской контрразведки. В прошлом году его вызвали в одну из комиссий конгресса, чтобы выяснить, каким образом несколько ветеранов батальона Линкольна смогли получить офицерские звания. — Бен повернулся к Пэттон. — Вы знаете, что он им ответил?

— Что?

— Он заявил: «Эти офицеры действительно применяли насилие, но для защиты Соединенных Штатов».

— Но вы не ответили на мой вопрос, — продолжала настаивать Пэттон.

— А вы не дали мне возможности ответить на него. Я уже говорил вам, что в то время не был коммунистом, но все равно я никогда не согласился бы с сальто-мортале, как вы изволили выразиться, то есть с роспуском партии. Как мне потом стало известно, Уильям Фостер тоже не был согласен с этим.

— Но вы же поддерживаете и оправдываете новую линию партии и все остальное, с чем вам приказывают соглашаться?

— Знаете, мисс Пэттон, — проговорил Бен. — Если бы вы не были дамой, я подумал бы, что вы хотите меня оскорбить.

— Уилли! — вмешался Лэнг. — Я запрещаю вам оскорблять моих гостей. Этот человек — настоящий герой. Он геройски дрался в Испании и Германии. Я видел, как он сражался. Я знаю, что он был тяжело ранен и чуть не умер, но воскрес, как Христос. Блау — железный человек.

Лэнг с трудом поднялся, подошел к радиоле, повозился около нее, и в комнате зазвучала мелодия «По долинам и по взгорьям».

— Только не эту красноармейскую ерунду, Зэв! — требовательно воскликнула Пэттон.

— Но это же настоящая музыка, — ответил Лэнг.

— Фрэнк! — обратилась Энн к Лэнгу.

— Никто тут не разбирается в музыке лучше меня, — заявил Лэнг. — Я знаю музыку от Палестрины до Аарона Копланда. Вы слушаете сейчас прекрасную музыку, а если будете приставать ко мне, я заведу «Интернационал». Замечательная мелодия!

— Ну, так что же, товарищ! — продолжала Пэттон. — Отвечайте на мой вопрос.

— Бесполезно, мисс Пэттон, — сказал Бен, заметив краем глаза, что Сью Менкен и ее провожатый уже прощаются с Энн Лэнг. — Все равно вы по-своему истолкуете наши действия. Вы ненавидели русскую революцию и все то, ради чего она совершилась.

Когда партия борется за права негров, вы говорите, что мы используем в своих интересах негритянский вопрос, однако мне ни разу не доводилось встречать людей вашего сорта, предпринимавших какие-либо эффективные меры для разрешения негритянского вопроса. Вы занимаетесь лишь болтовней.

С одной стороны, вы утверждаете, что коммунисты являются участниками зловещей международной конспиративной организации, необычайно предприимчивой и невероятно влиятельной. С другой стороны, вы говорите, что мы представляем собой кучку идиотов, с которыми и считаться-то нечего.

Среди фашистов вы — радикал. Среди радикалов — реакционер. Вы используете любое оружие, чтобы бить людей, если это прогрессивные люди…

— Одну минутку… одну минутку, — попыталась прервать его Вильгельмина.

— Нет, мисс Пэттон, — продолжал Бен. — Вы либо должны придерживаться какой-нибудь принципиальной позиции, либо вообще не придерживаться никакой. Если бы я был капиталистом, я дрался бы как дьявол за то, чтобы защитить свое право наживаться за счет других, вы же — хамелеон. Вы хотите служить и вашим и нашим.

Если вы хотите спорить с социалистами, то делайте это с позиции капиталистов, защищайте капиталистов, не поносите капитализм и не говорите, что социализм — это худшее зло. Это чепуха.

— Спокойной ночи, — проговорила Пэттон, целуя Энн в щеку.

— Спокойной ночи, — попрощались с Беном Сью Менкен и ее провожатый.

— …ночи, — повторил Лэнг, не в состоянии подняться с кресла. — Поздравляю всех с годовщиной взятия Бастилии. Головы полетят с плеч!

Вперед, вперед, сыны народа,

Настал победы нашей час…

— Энн, — сказал Клем Иллимен. — Как следует присматривайте за Зэвом, когда приедете в Голливуд. Не сомневаюсь, что он будет пользоваться большим успехом у голливудских дам легкого поведения.

Наступило неловкое молчание. Пэттон и остальные гости ушли.

— Зачем вы едете в Голливуд? — спросил Бен, обращаясь скорее к Энн, чем к Лэнгу.

— Ради денег, — ответил Зэв. — Золото! «Желтое, сверкающее драгоценное золото!..»

— Зэв, — обратился к нему Бен, — а что, Пэттон действительно была в Советском Союзе?

— Нет, — ответил Лэнг и тут же поправился: — А может, и была какую-нибудь неделю… По одному из маршрутов Интуриста.

— И ты сидел здесь и позволил ей нести всю эту ерунду? — гневно сказал Бен.

Зэв с трудом поднял веки, словно они были свинцовые.

— Мой дорогой Бенджамен, — промямлил он. — Тот, кто знаком с Уилли столько, сколько я, знает, что спорить с ней совершенно бесполезно.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что она сама теперь уже верит, будто жила в Советском Союзе.

— Мне стыдно за тебя, — сказал Бен поднимаясь.

— Оставьте его в покое, Бен, — попросила Энн, но Бен сделал вид, что не слышал ее.

— Мне самому стыдно за себя, — ответил Зэв. — Всегда было стыдно.

— Когда-то ты был принципиальным человеком, — продолжал Бен. — Я знаю, когда это было. В течение многих лет я читал все написанное тобой. Ты ведь прекрасно знаешь, в чем сейчас дело. Черт возьми, что ты делаешь с собой? Почему ты заигрываешь с этой фашистской ведьмой? Почему приглашаешь ее к себе и допускаешь, чтобы другие, плохо разбирающиеся в таких делах люди, слушали всю эту галиматью?

— Но ведь мы живем в свободной стране, — проговорил Зэв. — Не так ли?

Он посмотрел на Бена, затем на Энн, стоявшую теперь прямо перед ним.

— Разве это не свободная страна, Энн, моя хорошая? — В глазах у него блестели слезы. — Я был однажды в свободной стране, в Испании. Теперь о ней можно говорить, как о бывшей свободной стране. Я видел действительно свободный народ. Замечательный, чудесный народ! Мария де лос Долорес! Долорес де лос Долорес!

Бен взглянул на Энн, но ее лицо оставалось бесстрастным. Он перевел взгляд на Зэва. Тот смотрел на него, не обращая никакого внимания на Энн.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о Долорес де лос Долорес? Она мертва! Погибла под развалинами во время воздушного налета на Мадрид. Asesinos! Criminales!

Самая красивая девушка Испании! Ты мне нравишься, Бен. Rojo! Rojo!

Он попытался встать, но снова упал в кресло.

— Я помогу тебе добраться до кровати, — сказал Бен. Энн кивнула головой в знак согласия. Они взяли Зэва за руки и заставили подняться.

Лэнг сразу же заснул глубоким сном, и Бен, накинув на него покрывало, вернулся в гостиную. Энн сидела в кресле.

— Мне очень неприятно, — сказала она, взглянув на Блау.

— Что с ним, Энн? Что его тревожит?

— Очень многое, — ответила она, нервно сжимая лежавшие на коленях руки. — Ну, например, наш брак. Он с самого начала был ошибкой. Я хотела выйти за него замуж, а Лэнг, по-видимому, не очень хотел жениться на мне. Однако он рассуждал так: «А почему бы нет, черт побери! Мы любим друг друга, я знал так много женщин, а Энн чудесная девушка, она любит и понимает меня».

— Ну, вряд ли дело только в этом, — усомнился Бен.

— Конечно, нет, — ответила Энн, и он заметил, что глаза у нее сухие и говорит она таким тоном, словно речь идет о совершенно безразличном ей человеке. — Причин тут много. И то, что у него было тяжелое детство, и то, что он порвал с церковью, и то, что его политические взгляды находятся в резком противоречии с его стремлением к роскошной жизни, и то, что он не может написать первоклассную поэтическую драму, как ни старается…

— Я очень беспокоюсь о вас, Энн.

— Знаю. Но не надо беспокоиться. В сущности, Фрэнк очень хороший человек. Талантливый и добрый.

— И да и нет. Никому не дано право безвольно подчиняться обстоятельствам. Каждый в этом мире должен сделать какой-то твердый выбор. Должен сделать его и Зэв. Сделать с полной ответственностью за свой шаг… Кажется, я говорю слишком напыщенно?

— Да, да, — ответила Энн и улыбнулась. — Но, кроме всего прочего, ведь я его жена и должна делать ему скидку, прощать его. Теперь мне особенно понятен смысл слов святого Павла о вере, надежде и милосердии. «Но величайшим из всего этого является милосердие». Однако мое терпение, кажется, подходит к концу.

— Мне пора, — сказал Бен. — Если понадобится моя помощь, то…

Энн посмотрела на него, но не встала.

— Спасибо, Бен, — проговорила она. — Я знаю, что вы всегда придете на помощь.

 

16.

3 августа 1948 года

Поликлиника, 345, западная, 50-я улица, Нью-Йорк

«Дорогая Сью! У меня сейчас страшно болит голова, но эта боль мучает меня уже так давно, что я привык к ней, как привык к новой серебряной пластинке, установленной на моей голове искусным костоправом.

Как приятно сознавать, что через неделю тебе разрешат навестить меня! Я был бы рад поделиться с тобой тем, что происходило со мной в последние дни, когда я был, выражаясь языком газетчиков, „между жизнью и смертью“.

Но я не смогу этого сделать по той простой причине, что ничего не помню. Помню только Левина с занесенными над моей головой битами. Еще, кажется, помню, как ты однажды сказала, что я никогда не смогу увидеть в человеке ничего плохого, пока меня не треснут палкой по голове. Ну, вот меня и треснули. Врачи утверждают, что мой котелок будет варить не хуже, чем раньше, в чем, по правде говоря, мало радости.

Но вообще-то, конечно, это чудо — не бог весть какое, но чудо. И то, что судебный процесс надо мной считается теперь несостоявшимся, тоже чудо или, скорее всего, случайность. Дело в том, что по конституции я должен был присутствовать во время вынесения приговора, но не смог.

Это означает, как уже, наверное, объяснил тебе Сэм, что меня будут судить вторично. Единственное, в чем мы можем нисколько не сомневаться, это в том, что Зэв не будет больше давать показаний. Однако у меня нет никаких сомнений и в том, что „Федеральное бюро расследований“ (точнее говоря, запугивания) и министерство юстиции (по латыни „Justitia“ означает „справедливость“; применительно к нашим условиям следует сказать „министерство несправедливости“) отыщут какого-нибудь совершенно благонадежного свидетеля, и тот под присягой покажет, что подслушал в одном из уединенных уголков Испании мою секретную беседу с одним из лидеров Советского Союза о том, каким путем я и тысяча двести других американцев, живыми вернувшиеся из Испании, — каким путем мы рассчитываем захватить Пентагон, который, кстати говоря, в то время еще не был построен.

Мисс Шарп, очаровательная сестричка, которая записывает сейчас эти слова под мою диктовку, кажется, уже начинает скучать, поэтому я постараюсь быть кратким (мисс Шарп говорит, что она не скучает и что она вовсе не очаровательная, но ты ей не верь).

Сейчас я чувствую себя вполне сносно. Мне кажется совершенно невероятным, что после вторичного суда какой-нибудь новый Левин избавит меня от пятилетнего заключения новым ударом по голове.

Эта шутка звучит немножко мрачновато, однако, как ни странно, я совсем не чувствую себя подавленным. Дело в том, что люди вроде нас с тобой обязаны познавать мир, в котором они живут, должны быть готовыми ко всяким неприятностям.

Газеты ежедневно пишут о том, что мир шаг за шагом движется к социализму. Вот это-то и делает меня таким жизнерадостным.

Зэв оказал бы, что я просто-напросто простофиля (уж он-то знает!), Пэттон — что я агент иностранного правительства (она ведь тоже делает вид, что отлично разбирается в подобных вопросах), ну, а председатель комиссии заявил бы, что я предатель, хотя сомнительно, узнает ли он предателя, даже если посмотрится в зеркало. Тем не менее…

Может показаться, что для нас наступают плохие времена — для тебя, для меня и для всех честных американцев. Но это не так. Есть такая старинная испанская поговорка, мы с тобой должны принять ее за наш дивиз: Si este sea una noche del destino, bendición para ella hasta que lleque la aurora [142] .

Наступает рассвет, Сыо, но не так, как в какой-ни-будь голливудской сказке. Наступает рассвет для Сью и Блау. Я видел его в твоих глазах, когда сидел на скамье подсудимых и старался высказать то, во что верю. Я заметил его на твоем лице в тот день, когда мы были на ленче.

Тебе нравятся испанские поговорки? Мой серебряный колпак переполнен ими. Вот еще одна: „Улыбка стоит больше, чем какая-то песета“. Или: „Оружие — мое сокровище, отдых — моя борьба, твердые камни — мое ложе, мой сон — вечное бодрствование“.

Песню, в которой звучали эти слова, пели партизаны, действовавшие в тылу Франко во время войны. Впрочем, они и сейчас продолжают сражаться. Мы всегда должны помнить эту поговорку, написать ее на стенах в нашем доме. Мы должны отказаться от сна, пока в мире не родится живая любовь и улыбка не станет дороже, чем всемогущий американский доллар.

Если бы я не боялся, что ты уличишь меня в плагиате, я сказал бы: если говорить о самых сокровенных вещах, то единственная сокровенная вещь состоит в том, что человек должен быть недоволен собой и всегда должен стремиться стать лучше; священной будет его ненависть ко всему ненужному хламу, который он сам создал; священным будет его желание освободиться от жадности, зависти, преступлений, болезней, войн и вражды между людьми; и священным будет его труд.

Но я не скажу этого, потому что ты сразу же узнаешь слова Горького, не взятые в кавычки. Вместо этого я скажу следующее.

Ни один человек не может по-настоящему любить других людей (свой класс) до тех пор, пока не завяжет истинной, большой дружбы с каким-либо человеческим существом. И точно также ни один мужчина и ни одна женщина не смогут по-настоящему полюбить человека, пока они не полюбят свой класс. В этом состоит противоречие. В этом же заключается и единство.

За год, истекший после нашей встречи у Зэва, я доставил тебе много огорчений. И все это только потому, что все честное, что есть во мне, говорило, что я еще не дорос до тебя, ведь ты с четырнадцати лет была рабочим человеком. Я доставил тебе много неприятностей, потому что не мог дать тебе то, в чем ты нуждалась, да у меня и не было ничего, чтобы дать тебе. Весь „ненужный хлам“ еще сохранялся во мне.

Я не прошу тебя верить, что теперь все стало иначе; я подожду до следующей недели, когда ты увидишь меня и будешь хлопать своими чудесными ресницами, а я буду держать твою милую руку. Но я с радостью думаю о том, что теперь ты не увидишь уже двух людей, уживавшихся во мне, — политического работника и простого человека, — они наконец-то слились воедино.

Я хочу, чтобы мы долго-долго, сколько позволит наш враг, мирно жили вместе, любили друг друга, питали друг друга нашей любовью и отдавали людям все, что сможем. И я хочу, чтобы мы впитали в себя любовь, которая наполняет сегодня землю и исходит от миллионов тех, кто борется за окончательное освобождение от ненависти и угнетения.

От Китая до Испании простые люди пришли в движение, и сила этих людей на наших глазах перестраивает мир. Наблюдая, какие чудеса они творили в Испании, испытав любовь таких людей, как Джо Фабер, Хэнк Прэт и Эмилио Коста, увидев здесь, в тюрьме, то стремление к добру и товариществу, что не оставляет даже узников, я понял, что ни бейзбольные биты в руках Левиных, ни пулеметы Франко, ни атомные бомбы, в которые так влюблен Пентагон, не в состоянии справиться с нами.

А сейчас я освобожу бедную мисс Шарп, которая сразу же забудет все, что я наболтал ей (Никогда! — Дж. Ш.!).

Я подпишусь сам, моя дорогая жена, возлюбленная и товарищ.

Твой навсегда

Бен Красный (красное — цвет жизни!)».