Не было никакого однорукого типа ни у родильного отделения, ни в крошечной комнате ожидания с бледно-зелеными стенами, где стояло пять стульев и низкий столик без единого журнала на нем. Папа спросил у дежурной медсестры, где найти Синеситту Коллен. Медсестра — шестьдесят лет, сто двадцать килограммов и двести пятьдесят седых волосков в ноздрях — открыла журнал и стала водить пальцем по строчкам.

— У нас нет никакой Синеситты Коллен.

— Посмотрите еще раз.

— Месье, я посмотрела один раз и мне этого достаточно, чтобы сказать вам, что у меня нет никакой Синеситты Коллен. Должно быть, вы ошиблись больницей.

— Есть еще один пресвитерианский госпиталь в Глазго?

— Нет. Эта дама, без сомнения, в публичной больнице.

— Я знаю из надежного источника, что она в пресвитерианском госпитале.

— Что вы называете надежным источником?

— Контрразведку Ее величества.

Медсестра посмотрела на моего отца с таким тупым и замкнутым видом, что ему показалось, будто два ее глаза соединились в один, как у циклопа, из-за чего он почувствовал себя барашком, которым воспользовались Улисс и его приятели, чтобы скрыться от великана Полифема.

— Ее здесь нет, — повторила медсестра.

— Покажите мне журнал!

— Об этом не может быть и речи!

Леман дал отцу автоматический пистолет калибра 6,35, и папа от возмущения, что не нашел Синеситту, готов был уже достать его из кармана и навести на медсестру, как вдруг ему пришло в голову, что женщины часто рожают под девичьими фамилиями.

— А Брабан?

Медсестра глубоко вздохнула и, выдержав взбешенный и властный взгляд француза, снова стала смотреть журнал.

— Да, — сказала она, — у меня есть Брабан С. Не могу разобрать ее имени.

— Синеситта.

— Как оно пишется?

Папа по буквам произнес имя моей сестры, которое медсестра старательно вписала в журнал, а затем спросил, где сейчас Синеситта.

— В родильном зале. На втором этаже.

Мой отец направился к лифту. «Сэр! Сэр!» — услышал он ее крик, что напомнило ему Боба. Он почувствовал, как пол задрожал у него под ногами. Тяжелый, оглушительный грохот сотряс воздух, пахнувший, как и во французских больницах, эфиром, кровью, хлоркой и овощным супом. Папа понял, что это медсестра бежит за ним по коридору, и когда увидел ее квадратные плечи, толстые ноги и круглое пузо, то почувствовал смутный страх и непроизвольно сунул руку в карман, обхватив пальцами гладкую поверхность пистолета. Медсестра, разозленная и сконфуженная из-за того, что ей пришлось бежать, нервно провела рукой по коротким волосам, поправила пряди и несколько кудряшек, накручивая их на палец, как на бигуди.

— Вы кто? — спросила она.

— Отец.

— Отец ребенка? Если вы отец ребенка, предупреждаю вас, что наверху ждет еще один.

— Я — отец женщины.

— Значит, дедушка. Дедушкам не положено находиться в родильном отделении. Впрочем, бабушкам тоже. Извольте остаться в комнате ожидания, прошу вас. Младенец скоро родится.

Она положила руку на плечо отца, и в этот момент, напрасно пытаясь найти взглядом ее вторую руку, мой отец догадался, что дежурная медсестра и есть безрукий агент Лемана. «Настоящий профессионал, — повторил ему Чарльз, усаживая в такси, направлявшееся в Хитроу. — Она выполняла наши задания во время государственного переворота Насера в 1954 году и, смешное совпадение, подорвала изнутри Комитет по защите демократических свобод, который в марте следующего года организовал поход на Брюссель, запрещенный как мэром города, так и губернатором провинции… Брабан». Медсестра поняла, что папа тоже понял, кто она. Конечно, она привыкла, что Леман не мог противостоять желанию при встрече со старыми приятелями из европейских разведок похвастаться, что среди его агентов, продолжающих ему подчиняться, есть безрукий.

— Мы контролируем ситуацию, — заверила она. — Мой коллега в родильном зале. Он следит за Колленом и звонит мне каждые десять минут.

Папа расположился в комнате ожидания и прочел несколько страниц из книги «Венера и море» Лоренса Даррелла, которую купил в аэропорту Хитроу. Он подчеркнул одну фразу: «… идиот, играющий на скрипке на пороге таверны — поэт с острова, у которого нереиды украли разум». Он услышал характерное двойное посвистывание агентов английской разведки и поднял голову. Перед ним возвышался огромный тип с красным лицом, выпученными светлыми глазами и спутанными на лбу седыми волосами. Только спустя несколько секунд папа узнал Стюарта Коллена, поправившегося почти на пятнадцать килограммов после освобождения из тюрьмы.

— Дорогой тесть, что вы тут делаете?

— Я приехал навестить мою дочь и ее ребенка.

— Не повезло, вы наткнулись на меня. Но заверяю вас: все чувствуют себя прекрасно.

— Это мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Я хотел бы поцеловать мать ребенка.

— Невозможно. Вы сможете увидеть их завтра после обеда, начиная с половины второго. Здесь не делают поблажек. По рассказам моих родителей, американский госпиталь, где родился мой брат, более приятный.

— Нет никакого способа?..

Папа незаметно глянул в сторону медсестры, которая огорченным кивком подтвердила слова Коллена.

— Кстати, — спросил Коллен, — как вы нас нашли?

— Вы забываете, что перед войной я был офицером бельгийской разведки.

— Чертов тесть! Тогда вы должны обо мне все знать!

— Только вы можете о себе все знать.

— Я? У меня нет никаких воспоминаний. Что я знаю о себе? Две-три вещицы. В общих чертах.

Глазго — красный город в темно-синем окаймлении. Кирпич пятидесятых годов, бетон шестидесятых и стекло семидесятых. Сорокаэтажные башни вызывают мысли о поломке лифтов и прыжках в пустоту. Коллен шел вдоль реки в сопровождении Жильбера-Рене Брабана, не хотевшего от него отставать и шагавшего быстрее, чем доктор Трибулет, его геронтолог с улицы Луи-Блан, разрешал ему делать. Может быть, не собрание сочинений Моцарта убило моего отца, а эта вынужденная долгая ходьба по Глазго, где уже чувствовалось наступление слишком ранней осени, несущей с собой пневмонии и простуды.

— Вы держитесь, дорогой тесть?

— В Эль-Аламейне бывало и похуже.

— Вы были моложе на пятьдесят лет.

— Вы правы, — проворчал мой отец, который, как и генерал де Голль, не любил, когда ему напоминали о возрасте. — Впрочем, не присесть ли нам на скамейку?

— Как пожелаете.

Они сели, находясь на равном расстоянии от Кингстонского моста и моста короля Георга V. Машины устало исполняли вокруг них свой вечерний балет.

— И что же это за две-три вещи, о которых вы помните? В общих чертах, как вы сказали.

— Мое рождение в Тортозе (Каталония).

— Ваше рождение?

— Потому что о нем мне, естественно, рассказали.

— Оно хорошо прошло?

— Нет, плохо.

Сменив тему разговора, Коллен сказал:

— Я хочу есть. Может, пообедаем?

— С удовольствием.

— Тогда вы меня приглашаете, поскольку у меня нет ни гроша. Я даже не знаю, как купить молоко, коляску и все остальное для ребенка.

— Об этом не беспокойтесь. Я привез все, что нужно.

Фраза, которую папа не должен был говорить. Глаза Коллена, имевшие столько различных и неразличимых оттенков, что в результате превратились в бесцветные, словно вывалявшись в зеленовато-коричневом навозе, потом покрылись в стойле серым слоем пыли, ожесточились и загорелись. Стюарт перестал безразлично взирать на папу и начал систематически и настойчиво проявлять к нему знаки внимания, как гурман в предвкушении жареной свинины с картошкой и кислой капустой.

Он повел его в «Пекин-Корт», находившийся недалеко от знаменитой Глазговской школы искусств. За соседним столом обедали художники Стивен Кэмпбелл, Питер Ховсон и Адриан Вишневский — последователи свободной шотландской школы живописи, наделавшей много шума в конце прошлого века. Они говорили о том времени, когда у них не было средств пообедать ни в «Пекин-Корте», ни в «Визидж Беате», ни даже в «Шиш Махале», то есть вообще не было денег на обед. «Учитывая направление, в котором развивается рынок искусства, — сказал Вишневский, самый умный из троих, — эти времена могут возвратиться». Папа, увидев, что в «Пекин-Корте» предлагают много чжуанских блюд, сказал, что это напоминает ему китайский ресторан «Радости Чжуцзян», расположенный за церковью Сен-Франсуа-Ксавье, где он часто обедал с чиновниками из министерства кооперации в те времена, когда работал с де Голлем. Стюарт, как обычно старательно изучив меню, обнаружил, что «Пекин-Корт» предлагал блюда и таиландской кухни. Только когда он выбрал два первых блюда (салат из устриц под лимонным соусом и суп из вешенок), второе блюдо (жареного в меду поросенка) и два гарнира (соевую вермишель по-таиландски и рисовую кашу, поджаренную с базиликом), он снова взглянул на папу, улыбнулся и сказал, похрустывая чипсами с креветками, которые официантка принесла вместе с фирменным аперитивом:

— Когда я родился, моя мать плюнула мне в лицо. Она сама рассказала мне об этом в тот день, когда я стянул у нее сто штук из кошелька. В тот раз я попытался ее убить, но она была намного сильнее и, кроме того, у нее был пистолет. У меня же были только ненависть и голые руки. Этого недостаточно для девятилетнего мальчика, чтобы кого-то убить, особенно, если это твоя мать.

Стюарт Коллен рассказал свою жизнь папе, который незаметно включил диктофон в правом наружном кармане своего пиджака. Сегодня, благодаря Чарльзу Леману, пленка в моем распоряжении, и я постараюсь с помощью нее и других документов, в том числе судебного досье Коллена, вторую фотокопию которого мне удалось достать, а также целых глав из книги «Ад мне лжет» и некоторых страниц из «Золота под названием нация», рассказать о бурном существовании моего шурина до его встречи с Синеситтой.

Стюарт родился в госпитале в Тортозе, в Испании. Его матери было настолько плохо во время родов, длившихся четырнадцать часов, что она действительно плюнула на сына, когда акушерка принесла его, после чего отказывалась видеть его в течение двух лет, оправдываясь тем, что он стал первым мужчиной, мучившим ее физически и поэтому заслуживающим наказания. Это было время, когда женщины рожали без анестезии, что объясняет, почему столько матерей ненавидят своих детей даже тогда, когда те становятся взрослыми. Таким образом, Стюарт был чем-то вроде сироты при отце и матери, что вынести трудно. Он ожесточился. Разговаривал, только когда ему задавали вопрос — и то не всегда. Кассандра Коллен родила второго сына Алена в американском госпитале в Нейи. Ей сделали кесарево сечение. Она полюбила его так же сильно, как невзлюбила Стюарта. Странно, но отношения между мальчиками не были испорчены. Стюарт перенес на младшего брата любовь, в которой отказывала ему мать, а Ален, обожаемый матерью, взамен любил весь свет, включая людей, которых его мать не любила. Через пять лет Кассандра Коллен покончила жизнь самоубийством в Кабурге. Стюарт решил, что она поступила так потому, что не могла простить себе, что не любит его, и почувствовал себя в ответе за смерть матери, но это было неверно. В начале августа 1956 года на террасе «Гранд Отеля» Кассандра Коллен призналась Мишлен Шалан, своей лучшей подруге и жене театрального декоратора Максима Шалана, что она несчастна, потому что богата, но поскольку у нее нет смелости стать бедной, то она никогда не будет счастливой, а без счастья и надежды на счастье человек не может выжить, и поэтому ей лучше покончить с собой. Мишлен Шалан, как и ее муж, считала, что человек может пережить все, если у него есть на то воля.

— Но не смерть, — заметила Кассандра, красивая женщина с пышной грудью, обтянутой белой шелковой блузкой.

— Все религии утверждают, что человек бессмертен, — возразила Мишлен.

— Но только не античная, — ответила Кассандра, изучавшая древнегреческий в монастыре Уазо.

— И вот результат: у этой религии нет последователей.

— Ты забываешь Монтерлана.

— Если бы Монтерлан был приверженцем античной религии, он бы не написал два года назад «Королевский порт». Между прочим, я не одобряю Сюзанну Лалик, декоратора. Я придерживаюсь мнения, — и Максим согласен со мной, — что религия, не обещающая вечную жизнь, подобна мяснику, не гарантирующему свежесть мяса: ему остается только прикрыть лавочку.

Было четыре часа пополудни. Яркое, обжигающее солнце раскалило пляж, бульвар Марселя Пруста и мозг Кассандры. Расставшись с подругой, Мишлен села в свою синюю машину и возвратилась в дом, который они с мужем купили в Трувиле на деньги за декорации к пьесам «Когда появится ребенок» Андре Руссена и «Картошка» Марселя Ашара, а Кассандра пошла принимать ванну в свои апартаменты. Она прочла страниц пятьдесят «Смутной улыбки» Франсуазы Саган, а затем вскрыла себе вены. Ей было бы проще застрелиться, но после того, как она чуть не убила Стюарта, муж забрал у нее револьвер. Люсьен Коллен обнаружил ее через три часа. Он возвратился со скачек в Довиле, где, кстати, встретил Саган. Вода в ванне показалась ему очень красной, а жена очень бледной. Он позвонил администратору. Шесть врачей, находившихся в отпуске, поспешили в его апартаменты, но никто из них не мог помочь Кассандре, поскольку она была мертва. Когда десятилетний Стюарт и пятилетний Ален возвратились с няней с пляжа, отец рассказал им о случившемся. Стюарт разрыдался. Это больно — потерять мать, которая вас не любит, так как всегда надеешься, что когда-нибудь она вас полюбит. Теперь он был уверен, что Кассандра никогда его не любила. Зато Ален сохранил любовь матери, спрятав ее в своем сердце, как в сундуке. И это немалое богатство помогло ему выдержать тяжкие удары судьбы.

Больше ничего значительного в жизни Стюарта не происходило до одного сентябрьского дня, когда он с двумя приятелями из французского лицея ограбил магазин «Фиш энд Чипс». Трое парней забрали сотню фунтов стерлингов и разделили их между собой. Когда они в компании унылых маникюрш и бледных лицеисток растратили все деньги в различных китайских и индийских ресторанах Сохо, Стюарт подбил своих приятелей совершить налет на продавца зонтиков на Риджент-стрит. Продавцы, парни ушлые, быстро их засекли. Приятелям Стюарта удалось сбежать. Они сбежали так далеко, что Коллен их никогда больше не увидел. Из телефонной кабины центрального комиссариата в Мэйфере Стюарт позвонил отцу в IBM. Через полчаса Люсьен Коллен рассказывал полицейским о самоубийстве в Кабурге своей жены Кассандры, урожденной Монтесинос. В тот же вечер отец с сыном отправились ужинать в клуб на Вест-Кенсингтон. Стюарт, который в то время еще был худощавым парнишкой, но уже отличался жестоким, язвительным характером и любил прихвастнуть, заявил отцу о своем намерении бросить учебу и начать карьеру в преступном мире. Люсьен Коллен нервно засмеялся. У него насчет Стюарта были другие планы: духовный коллеж в окрестностях Арраса, а затем Политехническая школа или Национальная школа управления.

— Преступный мир, — спокойно объяснил он сыну, — невероятно сложен и полон неожиданностей. Нужно уметь жить с постоянным ощущением опасности, в нелегальном положении и в аморальности — три тяжких испытания, сопоставимых со сдачей экзаменов по математике, физике и химии на степень бакалавра, что невозможно для девятиста девяноста девяти человек из тысячи.

— А если я тысячный?

— Скажи, у тебя есть настоящее призвание?

— Да.

— Есть ли у тебя настоящее призвание хоть к чему-либо, кроме как к обедам в ресторане?

— Обеды в ресторане — это не призвание, а страсть, и страсть дорогостоящая. Поэтому я должен иметь прибыльное дело.

— Стань высоким функционером.

— Слишком трудно. Ты заметил, что я не очень умный?

— Действительно. И именно поэтому тебе не следует связываться с преступниками. На высокой должности, совершив ошибку, ты получишь взыскание. В преступном мире ты получишь пулю в лоб или двадцать лет тюрьмы.

— Я это знаю, — сказал Стюарт, жестом показывая официанту принести вторую бутылку бордо. — Все равно, меня туда тянет. Я рассуждаю так: в преступной среде больше кретинов, чем среди высоких функционеров, и поэтому мне будет легче блистать среди них. Когда видишь все трудности жизни гангстеров, то говоришь себе, что лишь идиоты или обиженные обществом, что то же самое, встают на подобный путь. Тогда как высокие посты занимают только умники и мещане. Я могу сойти с дистанции на первом же повороте. А с бандитами у меня есть шанс зацепиться. Не считая того, что их образ жизни мне подходит больше. Он порочен, низок, распутней. Там все легко и доступно: деньги, женщины, смерть. Да, у меня призвание к преступлениям, как у других призвание к лепке скульптур, социологии или игре на пианино.

— Будет все-таки лучше, если ты получишь образование, а для этого нужно сдать экзамен на бакалавра.

— Я уже два раза его сдавал!

— Я неправильно выразился: нужно получить степень бакалавра.

— И для этого я должен ехать в Аррас?

— Обязательно. В Лондоне тебе ничего не светит, впрочем, не тебе одному. Твои приятели и подружки из французского лицея будут неприятно удивлены, когда очутятся на подготовительных курсах в парижских лицеях. Им покажется, что они не понимают французского.

Стюарт Коллен уехал в Аррас первого октября. В июне следующего года он получил степень бакалавра и явился на приемный экзамен в Политехническую школу, заодно отправив свое школьное досье в лицеи Людовика Великого, Генриха IV и Людовика Святого, готовившие к поступлению в Высшую коммерческую школу. Ему отказали в Политехнической школе, но приняли в лицей Генриха IV. На следующий год он провалился на вступительных экзаменах в BKШ. Зато был принят в Коммерческий институт в числе лучших, окончив его в числе худших.

Все свободное время он проводил, шатаясь по площадям Бланш и Клиши, не вылезая из «Веплера» и «Мулен Руж». Он таскался по барам, оставляя там свои карманные деньги и пытаясь завязать знакомства в бандитской среде. В конце концов он подружился с владельцем бара Морисом Перуччи по кличке Момо — авторитетом родом из Ниццы. После того как Стюарт получил диплом, Морис стал давать ему в качестве испытания небольшие поручения: отнести сэндвичи или булочки с томатом, салатом, яйцом и анчоусами портье стриптизных заведений, оценить клиента проститутки, позволившего себе торговаться из-за бутылки шампанского, выслушать откровения девочек, а также, когда у них не было времени, купить им нижнее белье. Позднее Стюарт перешел в более высокую категорию, получая более сложные задания: задать взбучку квартальным коммерсантам, не заплатившим вовремя дань, украсть из машины приемник (счастливое время, по словам папы, когда еще не было сигнализации и запорных устройств на автоприемниках), заняться контрабандой английских или американских сигарет, продать оружие.

Его первый арест — на самом деле второй, как он выражался, в его «карьере» — произошел в результате «крещения» в перестрелке, но самоубийство Кассандры помогло ему еще раз избежать тюрьмы. Когда же Перуччи приказал ему убить одного человека, он понял, что покончил со средним образованием и поступил в некотором роде в университет. Операция совершилась одним январским утром на заснеженной улице Баньоле, в нескольких километрах от нашего дома. За это он получил от своего хозяина повышение, позволившее ему «пасти» трех девиц на обширных лугах Сен-Дени, принять участие в нескольких ограблениях, в мошенничестве с поддельными лотерейными билетами и — его шедевр — украсть сына люксембургского парфюмера Фирмена Ропса и получить за него выкуп в миллион немецких марок.

Стюарт вспоминал о своих годах в преступном мире, как об Эдеме. Там все было просто: никто не давал чеков, не платил страховых взносов. Время от времени там играли в ковбоев или индейцев. Полицейские были Синими Бородами, а хулиганы — Красными Шапочками. Когда первые ловили вторых, те проводили несколько месяцев или лет в резервации, называемой тюрьмой. Деньги были не цифрой внизу банковского счета или несколькими тонкими пачками купюр, скупо выданными банкоматом, а пышными пирожными «наполеон» с изображением великих французских писателей. То, что у человека всего лишь одно имя, казалось чудовищным Коллену, считавшему, что в каждом из нас живет несколько личностей и поэтому все должны иметь несколько имен, как это было с ним с 1968 по 1972 годы. Девушки были для него игрушками, любящими развлекаться. В любви есть момент, когда удовольствие раздавливает вас, как тяжелый грузовик, после чего вы до конца своих дней ползете к недостижимой независимости. Коллен любил этих продажных, плененных женщин, распутность которых была их единственной свободой. Он брал их одну за другой с такой же жадностью, как мой отец покупал компакт-диски. Но больше всего в той жизни Стюарт ценил рестораны, где ему подносили его любимый аперитив (в то время «Пероке») еще до того, как он успевал сесть, предлагали лучшие вина, несколько вторых блюд («только попробуйте, как мы умеем готовить»), где ему, даже не спрашивая, наливали дижестив, делали комплименты по поводу того, как он хорошо выглядит, хвалили за профессиональный успех, элегантность и, что важнее всего, упрашивали не платить. В той жизни Стюарт любил беспорядок, медлительность, изобилие, грубость. Это было такое существование, когда не знаешь, что произойдет днем, и забываешь, что случилось накануне. Смерть воспринималась не как заточение, а как удачный побег: скончавшийся бандит не попадет в тюрьму.

И вот в такое чудесное время пришла телеграмма от Алена Коллена. Люсьен Коллен, бывший уже два года президентом отделения IBM в Азии, умирал от рака костей и хотел повидать Стюарта перед смертью. Перуччи, сам потерявший отца, ставшего жертвой лейкемии, и строивший планы ввести Стюарта, самого дипломированного и выдающегося из всех «лейтенантов», в свою семью, оплатил ему в оба конца билет первого класса на рейс компании «Эр Франс» Париж — Бангкок. Со стороны человека, у которого не было предприятия, а значит, и счетов о расходах, и который заявлял налоговой инспекции, что его месячный заработок хозяина бара составляет две тысячи семьсот тридцать франков и пятьдесят сантимов, это был огромный подарок, что-то вроде приданого. Одиль Перуччи, дочка хозяина, сама отвезла Стюарта в аэропорт Орли. На свое двадцатилетие она получила в подарок зеленый «Спитфайер», внутри которого она в маленьком платье от Кардена и белых туфлях на высоких каблуках и он, солидный в своей темно-серой тройке, были похожи на двух противников баррикад в мае 68-го, тоскующих по пятидесятым годам, когда, протестуя против событий в Алжире, девушки надевали белые шелковые чулки, а парни — полосатые галстуки.

— Вы долго пробудете в Бангкоке? — спросила Одиль.

— Это зависит от того, сколько времени будет умирать папа.

— Вы ничего не чувствуете, Стюарт?

— Ничего. Именно эту черту ваш отец ценит во мне.

— Он ценит ваши знакомства в финансовых кругах.

— Именно потому, что я ничего не чувствую, у меня там и есть знакомства.

— Поцелуемся?

— Не знаю.

— Кого вы боитесь?

— Вас.

Самой большой уловкой Коллена с женщинами было утверждение, что он их боится, и это, кстати, было верно. Он говорил: «Женщины так боятся мужчин, что когда те заявляют, что сами боятся их, они успокаиваются до такой степени, что сразу влюбляются». По этому поводу Бенито в тридцать второй главе «Опасных мифов» добавляет: «Женщины хотят, чтобы их успокоили. Поэтому они любят религию и не любят коммунизм».

В госпитале в Бангкоке Люсьен заставил Стюарта поклясться, что тот оставит бандитский мир и возвратится к нормальной жизни. Он не хотел, чтобы его сын кончил жизнь в канаве с двумя пулями в голове. Разве это хуже, думал Стюарт, чем умереть в своей постели от рака костей? Он выполнил требование отца, пообещав самому себе как можно скорее нарушить клятву. Он был верен только обещаниям, которые давал сам себе, кстати, не слишком часто. Ален Коллен, сидящий по другую сторону кровати под громко ревущим кондиционером, скептически, хотя и несколько растроганно, наблюдал за этой сценой.

— Меня репатриирует во Францию, — сказал Люсьен, — Европейская страховая компания, и я поздравляю себя, что буду ее первым клиентом.

Отец Стюарта любил быть первым покупателем какого-нибудь предмета, первым клиентом магазина, первым любовником женщины. Он коллекционировал первые номера газет, первые книги. Долгое время он спал только с девственницами, а его переезд в Азию развил это пристрастие. Он был одним из первых французов, которые обзавелись телевизором, электрической бритвой, посудомоечной машиной. «Если бы он прожил дольше, — говорил нам Коллен, рассказывая о своем отце, что случалось все чаще и чаще по мере приближения его смерти, — он стал бы первым абонентом Канала Плюс и кабельного телевидения, первым обладателем сотового телефона, первым слушателем бибопа. Он бы первым, вернувшись во Францию, испытал на себе виртуальную реальность, а если бы здоровье ему позволило, записался на один из первых круизов по Средиземному морю для пар, меняющихся сексуальными партнерами».

— Представляю, я стану первым директором IBM в Азии, умершим в Бангкоке! Ты потом проверишь, Ален. Но я хочу быть похороненным на Пер-Лашез. Вы займетесь отправкой моего тела. Это вам не будет стоить ни сантима, так как все расходы возьмет на себя Европейская страховая компания. Вот почему выгодна такая страховка.

Алену предстояла тяжелая задача. Стюарт для этого был слишком впечатлительным и ленивым. Я, занимавшаяся репатриацией папиного тела из Лондона в Париж (правда, без помощи страховой компании), могу понять тот кошмар, который пережил брат Стюарта, чтобы перевезти во время военной диктатуры труп своего отца из Таиланда во Францию.

— А теперь, — сказал Люсьен Коллен, — оставьте меня. Я хочу поспать. Возвращайтесь завтра утром, если будете еще живы.

Горькая шутка умирающего. Братья очутились в задымленном, мглистом, влажном Бангкоке.

— В этом городе нужно создать искусственный климат, — сказал Стюарт. — Во всей стране, на всем этом грёбаном континенте.

Не зная, куда идти, что говорить, чем заняться, Стюарт и Ален сделали вид, что прогуливаются. Было воскресенье — рыночный день. В Сарам Луанге рынок развернулся как на земле, так и над рекой Чао-Праей, и, переходя от одного лотка к другому, люди боялись упасть в воду. Каждый второй жарил или варил рыбу. В воздухе пахло жареной свининой, ладаном и рвотой. Ален подумал, что такая тяжелая, шумная и зловонная атмосфера понравится его брату, с детства предпочитавшему казаться гнусным и неряшливым. Но Стюарт, наоборот, шел большими шагами по Сарам Луангу с выражением брезгливого отвращения на лице, как у англиканского пастора. Коллен не хотел быть грязным, если все вокруг были неопрятными. Он был не в состоянии плакать вместе с плачущими и смеяться вместе с публикой. Каждая его реакция была прямо противоположна общепринятой. Единственное, что он выбрал среди сотни слоников из слоновой кости, колье в форме цветков жасмина, платков из набивного шелка, раскрашенных вручную шкатулок и кульков с попкорном, — это пиратскую кассету Наны Мускури.

— Тебе нравится Нана Мускури? — спросил Ален, любитель оперы.

— Это не для меня, а для Одиль Перуччи, дочери моего босса.

— У тебя с ней роман?

— Я один раз ее поцеловал.

— И все?

— Регулярное посещение проституток делает тебя робким с другими женщинами. Даже не знаешь, как с ними обращаться. Спать с проститутками — это в некотором смысле снова становиться девственником. Они переспали с таким количеством мужчин, что ты чувствуешь себя девственным, нетронутым, новичком. Кроме того, они занимаются чистым сексом, теоретическим, почти духовным, не имеющим ничего общего со сложным, содержательным, глубоким и чувственным сексом с женщиной, которую любишь, уважаешь, с которой разделяешь обеды, развлечения, духовные интересы. Заниматься любовью с проституткой — это заниматься любовью ни с кем. Разве не это характерно для девственника? В любом случае, если проститутки долгое время считались священными созданиями, имевшими свои храмы и традиции, то этому должно быть объяснение.

Стюарт был подкован в истории проституции и так хорошо о ней рассказывал, что Момо часто предлагал ему написать на эту тему книгу. «Читая ее, — объяснял отец Одиль, — девушки поймут, что взялись не неизвестно откуда, а что у них есть исторические корни и что они продолжают традиции предков». Стюарт около получаса разглагольствовал об эволюции проституции на протяжении веков, что, в конце концов, вызвало тошноту у младшего брата. Они вернулись в отель «Ориентл». В комнате Стюарт включил на полную мощность кондиционер, разделся догола, взвесился — 97,7 килограммов, — выпил две рюмки китайской водки и позвонил Одиль Перуччи в Париж, где, по его подсчетам, было около полудня. Она завтракала на террасе, в своем доме на авеню Анри-Мартен. Когда налоговый инспектор спросил у Мориса Перуччи, как, зарабатывая в месяц две тысячи восемьсот тридцать франков и пятьдесят сантимов, он смог подарить своей дочери квартиру в двести пять квадратных метров в шестнадцатом округе Парижа, тот ответил по совету Стюарта, что выиграл крупную сумму на скачках.

— Как чувствует себя ваш отец? — ясным и нежным голосом спросила Одиль, за которой, как неустрашимые телохранители, стояли преступления ее отца.

— Как человек, который умирает.

— За ним хорошо ухаживают?

— Не знаю, хорошо ли за ним ухаживают, но шпигуют наркотиками хорошо.

— Кстати, о наркотиках. Папа хочет, чтобы вы привезли их во Францию.

— Что именно?

— Героин.

— Сколько?

— Два килограмма.

— Слишком тяжело. Знаете, я ненавижу путешествовать с багажом.

— Это папин приказ, а не мой.

— Где я найду деньги?

— В банке «Индосуэз» на Уиткау-роуд, 142.

— Кого спросить?

— Мишеля де Корка. Он передаст вам чемоданчик. В нем будут деньги. Один совет: не потеряйтесь вместе с ним.

— За кого вы меня принимаете, Одиль?

— За свободного и умного человека, любящего деньги и презирающего работу.

— Слишком лестно.

Стюарт повесил трубку. Одной из причин его успеха у женщин было то, что он всегда первым прерывал разговор, если ему этого хотелось — часто даже на середине фразы, независимо от того, кто ее произносил. Кроме того, он использовал тактику (что он сразу же сделал, увидев мою сестру?) дискредитации себя. В этом случае девушка начинала думать, что здесь что-то не так, что мужчина над ней насмехается и хочет устроить ей ловушку. Она уверяла себя, что ни один болван не скажет о себе, что он болван; а если мужчина и впрямь заявляет женщине, что он болван, то это означает нечто противоположное.

В то время Бангкок представлял собой на девяносто пять процентов американский город, особенно в районе Патпонга. Поэтому Стюарт и Ален отправились пошататься по нему. Американские солдаты вели себя так, как все молодые люди, оказавшиеся вдали от родины: занимались скотством, которым бы не осмелились заняться дома. Они могли спать с маленькими девочками, не боясь оказаться в тюрьме; пить виски прямо на улице, не пряча бутылку в бумажный кулек; мочиться на тротуаре, не подвергаясь осуждению лиги борцов за чистоту города. Они вели себя как дети, оставшиеся без присмотра в доме, полном слуг, с набитым до отказа холодильником и слишком большой суммой наличных денег. У всех у них был немного встревоженный вид, словно они уже представляли, как их накажут за подобное поведение. Они тосковали по наказанию, понимая, что чем больше оно отодвигается во времени, тем более жестоким может оказаться. Таиландки цеплялись за солдат, как цепляются за уходящий трамвай. Война во Вьетнаме положила начало в истории человечества сексуальным отношениям между Азией и Соединенными Штатами. Азиаты и американцы, по мнению папы, были смелыми, предприимчивыми и трудолюбивыми народами, в общем, один стоил другого. Война во Вьетнаме заменила им брачную церемонию, и с тех пор они больше не расставались. В течение многих лет американцы все больше отворачивались от Европы, ничего в ней не понимая, чтобы, в итоге, найти укрытие в азиатском логове, где часами можно говорить о деньгах с лучшим другом или его женой, не боясь показаться нахалом или тупицей, и где можно было в полном молчании заниматься любовью с женщинами, не похожими на обычных женщин. Американцы (я продолжаю цитировать папу) боялись двух вещей: слов и женщин. Азия предлагала им на блюдечке с голубой каемочкой молчание и девочек. От этого не отказываются и это не забывается.

Стюарт вошел в темный бар с красной подсветкой как завсегдатай и уже через несколько минут прижимал к груди несовершеннолетнюю девочку в купальнике, заплатив ей за любовь, которой не собирался с ней заниматься. Он радовался, что не испытывает желания, как молодой сутенер, пресытившийся сексом и не ощущающий в нем потребности после суточного воздержания. Стюарт предложил девушку своему соседу за стойкой, но тот от нее тоже отказался. Девчонка чуть не расплакалась, так как для проститутки нет ничего оскорбительнее, чем получить плату за услуги, которыми никто не собирается воспользоваться. Тогда Ален взял ее за руку и затащил на второй этаж, где находились номера. Он не раз подхватывал женщин, которыми пренебрег его брат. Разница между ним и Стюартом заключалась в том, что Стюарт нуждался в женщинах, но никогда не любил их, тогда как Ален любил их, но никогда в них не нуждался. Стюарт соблазнял — Алена соблазняли. Старший брат брал женщин, чтобы выжить, младший — чтобы они жили. Все это позднее объяснила мне сестра. В любовных отношениях со Стюартом женщина чувствовала себя кислородом, и это ее истощало, Ален же сам давал ей кислород. Однако, добавляла Синеситта, Алена вы просто хотели, а Стюарта страстно желали. От Алена оставалось приятное воспоминание, Стюарта невозможно было забыть. Ален оставлял след, Стюарт — шрам. Ален был запахом, Стюарт — вкусом и так далее.

В баре «Найс герл», где потом обосновался «Сейв секс» («Туристический путеводитель по Таиланду, Гонконгу, Макао», с. 2059), Стюарт, уже сожалевший, что отпустил брата с девчонкой, за которую заплатил, чтобы не спать с ней, повернулся к мужчине слева, тоже отказавшемуся от нее. Он был большим и широкоплечим, с бесстрастным лицом и крепким телом.

— Майор? — спросил Стюарт по-английски.

— Полковник. Полковник Бональди.

— Мои поздравления.

— Если бы я не устроил скандал в штабе, то был бы генералом.

Ни одна из девиц не садилась на колени к полковнику. Видимо, в «Найс герл» он слыл мизантропом. Оставалось узнать, почему мизантроп проводил вечера в «Найс герл». Полковник тем временем сказал Стюарту:

— Я оценил ваше внимание. К несчастью, после смерти моей любимой жены я отказываюсь от секса с другими женщинами. Я из тех, кого вы называете в своей стране — Франции, да? — романтиками военно-морского флота.

— Она была американкой?

— Американки никогда не умирают раньше своих мужей, разве что в любовных романах. Нет, она была таиландкой и работала в этом баре. Ее звали Сай. Она родилась на севере, в деревне. Пятнадцать с половиной лет.

«Именно в этом возрасте, — подумала я, слушая магнитофонную запись, — Синеситта встретила певца из Ланьона».

— От чего она умерла?

— От передозировки. А чем вы занимаетесь в Бангкоке?

— Контрабандой наркотиков, — заявил Стюарт, обладавший в то время язвительным и изощренным умом.

Он добавил:

— Я пошутил.

— Это еще хуже, — сказал полковник, который, несмотря на то, что был полковником, не решался ввязываться в драку с человеком, от которого исходили волны жестокости, бесчувственности и бесчестности.

— Шампанского! — крикнул Стюарт.

Их облепило с полдюжины девиц. Стюарт с полковником почувствовали себя так, словно на них обрушился потолок. У Коллена на коленях очутились сразу две девчонки. Они были такими легкими, что ему казалось, будто на каждом его бедре стоит по подносу с завтраком. Он сказал полковнику:

— Я — международный эксперт.

— В чем?

— Во всем.

Он засмеялся. Бональди понял, что Стюарт пьян, и отказался от мысли завести с ним серьезный разговор. Они спокойно и методично пили шампанское, чувствуя, как понемногу начинают соперничать, кто кого перепьет. На четвертой бутылке Стюарт больше не мог выговорить ни слова, а полковник был такого же цвета, как его форма. Что касается девиц, то они разбежались по углам «Найс герл», куря длинные белые сигареты, рассказывая друг другу на ухо свои секреты и без конца сдвигая и раздвигая голые ноги.

— Есть верный способ убить человека, — сказал Бональди. — С помощью Моцарта.

— Мо… царта?

— 1756–1791.

— Ком… по… зи… Му… зыканта?

— Правильно. Заставьте человека прослушать собрание сочинений Моцарта — и он умрет. Никсон? Мертв. Хо Ши Мин? Мертв. Никто не сможет выдержать полного собрания сочинений Моцарта. Ни Фидель Кастро, ни Аденауэр. Моцарт, собрание сочинений: совершенное оружие. Нервы, понимаете? Эмоции.

— Где, где это собра… собр…?

Стюарт почувствовал, что не сможет выговорить «собрание сочинений», и просто произнес:

— … Весь Моцарт?

— У меня, у меня есть весь Моцарт.

— В Бангкоке?

— Нет, в Майне.

— Вы убили много людей с его помощью?

— Мою тетю.

— Это длилось долго?

— Два дня. Но если бы она дотянула до «Реквиума», это заняло бы семь с половиной дней. Я связал ее в гостиной. Начал с менуэта соль минор. Моцарт — это 626 произведений, если вы не в курсе. Элен — мою тетю звали Элен — умерла на 291-м: концерт для фагота си-бемоль мажор. Представляете, она даже не прослушала «Все они таковы».

— Ну и что?

— Вы не меломан?

— Нет.

— Она — да. Может быть, человек, равнодушный к музыке, смог бы лучше сопротивляться Моцарту. Можно попробовать. Я оставлю вам визитку. Если когда-нибудь эта война закончится, если я останусь в живых, и если вы будете проездом в Майне, заходите.

— Слишком много «если».

— Молодой человек, не стоит недооценивать силу случая.

— Кстати, почему вы решили убить вашу тетю?

— Я не хотел ее убивать. Я просто хотел провести эксперимент.

— В таком случае, зачем вы ее связали?

— Потому что она не соглашалась на эксперимент. Женщины не любят экспериментов. Они считают, что достаточно наэкспериментировались в жизни.