Вуаэль пригласила Ивана на праздник, который устраивала в Бутини-сюр-Оптон в честь своего тридцатиоднолетия и во время которого надеялась найти мужа. Естественно, что генеральный директор «Палас Отель Интернасьональ Инк.» предложил мне сопровождать его. «Там будут, — сказал он тоном гурмана, насытившегося сексом, — все наши друзья, и они увидят, — добавил он со сладострастным удовлетворением, — какая мы прекрасная пара». Не желая быть представленной друзьям Ивана только в качестве его сексуального партнера, я предложила взять с нами сестру и ее мужа. Ивану хватило одного телефонного звонка, чтобы уладить дело. Он всегда был так слаб со мной, что я забывала, насколько он могуществен.

Мы оставили Боба и Октава Глозерам, которые были безумно счастливы сделать хоть что-то полезное ради любви своего сына с одним (или одной, как они говорили с лукавством и надеждой) из Брабанов; и мы отправились на двух машинах, поскольку заднее сиденье «Мерседеса-купе» не подходило для беременных женщин.

— Именно поэтому я купил еще одну машину, — шепнул мне Глозер, когда Синеситта осторожно садилась в «Пежо», за рулем которого с надменным видом восседал Коллен.

Когда мы приехали в Бутини, часть гостей — среди которых я узнала Оливье Перрона, одетого так же, как и пять месяцев назад в «Батаклане» — пила аперитив, а остальные готовили с Вуаэль на кухне огромную миску салата с анчоусами, предназначавшегося как в качестве закуски, так и второго блюда.

— Кажется, вы знакомы, — сказал Иван Глозер, представляя меня как свой трофей Перрону.

— Я ввел месье в маленький мир «Батаклана», — ответил журналист.

Он добавил, что «ввести», конечно, слишком ярко сказано, чем очень рассмешил Глозера. Эти педики начинали действовать мне на нервы. Стюарт сел в саду и налил себе приличную дозу «Рикара». Когда мы с ним возвращались с острова Лесбос в начале следующего октября, он признался, что для него было тяжким ударом через столько лег снова очутиться в Бутини-сюр-Оптон, где он провел свой последний день на воле, а его жена и девочки провели очень короткий последний день жизни. Синеситта, сидящая рядом с ним, бледная, как женщина на восьмом месяце, откинув голову назад, смотрела на верхушки деревьев. По ее лицу нельзя было догадаться, находится ли она на вершине счастья или несчастья.

Это было первое беззаботное солнечное воскресенье в конце мая, изящно и непринужденно сообщающее о наступлении лета: первых днях, когда снимешь туфли и льняные носки, чтобы походить босиком по траве; первых обедах на террасах кафе; первых лодочных прогулках по озеру в Версальском парке; первых сиестах на берегу частного бассейна. Тайное, едва уловимое веселье витало в воздухе, как запах теплых булочек-круасанов. В такие моменты невозможно представить себе, что человек, которого мы любим, может нас не любить. И когда в глубине коридора на первом этаже я попросила Вуаэль поцеловать меня, что она и сделала, я ни капельки не удивилась. Наш поцелуй оборвался только потому, что из кухни донеслись голоса Кармен Эрлебом и Марины Кузневич, громко жаловавшихся на Вуаэль, бросившую их в самый разгар работы. Исландка улыбнулась, взяла меня за руку и повела к двум женщинам. Сколько раз Стюарт рассказывал мне, Синеситте, Ивану (который хотел, чтобы его имя отныне произносили на русский манер, отчетливо выговаривая последнюю букву) о своей бурной, хотя и целомудренной ночи с актрисой. Она готовила соус для салата в оловянном сосуде, который Вуаэль, без сомнения, приобрела в Исландии во время ежегодного посещения «родины-матери» («горькой родины», как написал Бенито в предпоследней главе своей книги «Ад мне лжет»). Вуаэль с любовью наблюдала за звездой, выполнявшей столь скромную работенку с максимальной сосредоточенностью, словно все камеры Фрица Ланга, Альфреда Хичкока и Ингмара Бергмана были наведены на нее.

— Лук-скороду или розовый? — спросила Кармен у исландки, не удостоив меня даже взглядом.

— Лук-скороду, — ответила Вуаэль.

Увидев меня под руку с нашей хозяйкой, Марина Кузневич, решившая, видимо, вновь покорить Ивана и для этого одевшаяся в мужском стиле: джинсы, майка, черные сандалии, — прыснула со смеху, но без злости, и вышла из кухни под предлогом позвонить в Париж. Позднее я узнала, что она пошла плакать в одну из комнат на третьем этаже.

— Не беспокойся, — сказала Вуаэль. — Эта история длится уже пять месяцев. Пора бы ей привыкнуть. Кроме того, я предупредила, что ты придешь. Если она и должна на кого-то злиться, то лишь на саму себя.

— Что она и делает, — заметила я.

— Кстати, — продолжила исландка, — почему ты не признался мне в «Батаклане», что ты — гей?

— Я — не гей.

— Тем не менее ты спишь с Иваном, а не со мной, с Мариной или Кармен.

— Польщена, — бросила актриса.

— Значит ты хочешь, — сказала исландка, — переспать с одной из нас. А Иван согласен?

— Это не его дело.

— Однако он — твой приятель.

— Он не может помешать тебе спать с одной из нас, — заметила Кармен.

— Я уверена, что Марина согласится на все, чтобы досадить Ивану, — сказала Вуаэль.

— Она не в моем вкусе.

— Оказывается, у него есть вкус, — с иронией произнесла Кармен и со слишком наигранной горячностью, которой не потребовал бы от нее самый грубый телережиссер, снимающий самый длинный сериал, предназначенный для лучшего эфирного времени, воскликнула:

— Он хочет одну из нас!

— Я хочу Вуаэль, — отрезала я.

Кармен рухнула на табуретку, спрятала свое знаменитое лицо в руках и сделала вид, что разрыдалась. Вуаэль стала приплясывать вокруг нее, напевая что-то вроде победного гимна древнего индейского племени.

Потом она спросила:

— Но почему меня?

Я, конечно же, помнила о ее сбережениях в три миллиона франков, но ни один мужчина, особенно девственник, еще не возбуждался из-за денег; поэтому я выразила свое восхищение ее профилем венецианской принцессы и телом греческой богини. Она, похоже, расчувствовалась от моих комплиментов, но все-таки заметила, что я для нее слишком молод. Обычно она встречалась с мужчинами лет пятидесяти, считая их более неуступчивыми и одновременно более покладистыми по характеру по сравнению с ее ровесниками. Внезапно связаться с двадцатилетним парнем казалось ей рискованным, особенно если тот иногда надевал мини-юбку и выглядел еще моложе. Однако я почувствовала, что она не откажется, желая узнать, как все произойдет между нами. И потом, начало лета всегда было благоприятным временем для ухаживаний, обольщения и романтических отношений. Я надеялась, что она в меня влюбится. Если Вуаэль встречалась со стариками, то лишь потому, что не влюбилась в молодого, но это не означало, что молодые ее не привлекают. Некоторые люди отказываются от тех, кого любят, потому что боятся слишком сильно страдать, когда их потеряют. Я же нашла хороший выход: жениться на Вуаэль и покинуть дом Брабанов, где атмосфера накалялась с каждым днем из-за отсутствия денег и плохого настроения Коллена, лишенного ресторанов уже несколько недель. Не говоря о Синеситте, которая становилась все медлительнее, еле передвигалась, то есть мешала нормально заниматься домом.

Желтоватое, оплывшее, прыщавое лицо Стюарта появилось в проеме двери. Мой шурин походил на один из неприличных и несуразных набросков Пикассо, которые тот делал в последние годы своей жизни. Цвет его глаз еще никогда не был настолько неопределимым. Раздраженным и злым тоном он задал вопрос, который в последующие пять лет я буду постоянно слышать в нашем доме:

— Когда будем есть?

— Когда будет готово, — ответила Вуаэль.

И вдруг Стюарт узнал Кармен Эрлебом. До сих пор он не знал, что она принадлежала к маленькой группе друзей, в которой Иван Глозер, какой бы «сумасшедшей» не казался моему шурину, был финансовым центром и интеллектуальным перекрестком. Стюарт спросил у Кармен, как она поживала «после Лондона».

— Мы знакомы? — удивилась актриса.

— Мы вместе провели ночь.

— В Лондоне?

— Я встретил вас у моего брата Алена.

— У вас есть брат, которого зовут Ален?

— Да, Ален Коллен, банкир. После ужина у него мы с вами полетели в Париж и возвратились ночью в Лондон через туннель под Ла-Маншем.

— Вы меня путаете с другой женщиной. Если бы я летала с вами на самолете и ездила под Ла-Маншем, я бы вас помнила. У меня отвратительная память, — что очень мешало, когда я работала в «Комеди Франсез», — но я еще способна запомнить, с кем летаю на самолете и езжу в туннеле под Ла-Маншем.

— Вы были там один раз со мной.

— Неправда.

— У меня осталась фотография.

— Покажите ее.

— Она — дома. Как только я ее найду, то позвоню вам и принесу. Может, мне даже удастся найти такси.

— Какое такси?

— Такси, в котором мы пересекли туннель под Ла-Маншем.

— Мы возвратились в Лондон в такси?

Беря в свидетели Вуаэль и насыпая слитком много перца в салат, Эрлебом в ужасе произнесла:

— Я ничего не понимаю, что говорит этот тип. Или он сумасшедший или это я сошла с ума.

Я бы, конечно, проголосовала за первое предположение, если бы не видела поляроидный снимок, сделанный в Брикстоне шофером-католиком, на котором Кармен Эрлебом не без нежности склонилась над Стюартом Колленом, уплетающим огромную тарелку яичницы с беконом. Стюарт показал мне его через два или три дня после возвращения в наш дом. Это был единственный сувенир, который он привез из Англии, не считая отрезанной головы англичанки, которую у него конфисковали на таможне.

Актриса притворилась расстроенной и ошеломленной, выглядя точно так же, как моя сестра после разговора наедине с Колленом. То есть так, словно ее достали из могилы. Утверждение Коллена о том, что она провела с ним целую ночь, и тот факт, что она ничего об этом не помнила, испортили ей праздник. Я недоумевала, как она могла забыть Коллена до такой степени. В то время мне казалось, что любой человек, проведший с ним пять минут, запомнит это до конца своих дней, и, кстати, Коллен думал то же самое. Поэтому приступ амнезии Кармен Эрлебом его не убедил. Он был уверен, что актриса просто отказывалась признать перед свидетелями, что спала, путешествовала и ела в его компании целых восемь часов. Однако он не понимал причины этого отказа, поскольку она была одной из тех редких женщин, которым он не причинил никакого зла. Может, ему следовало оплатить такси?

Как описать, что произошло между Стюартом Колленом и Мариной Кузневич, когда они впервые столкнулись друг с другом? С тех пор, как я приступила — не без колебаний, поскольку я художник, а не писатель — к этому рассказу, я боюсь момента, когда, учитывая мои скромные литературные способности, а также глубокий возраст (13 декабря мне исполнится восемьдесят лет), стану описывать, как разразились пожаром вспыхнувшие между ними страсть, понимание и стремление поразвлечься. Моя сестра оставалась прикованной к шезлонгу. Вуаэль в полной растерянности не могла проглотить ни капли салата, кстати, переперченного. Кармен Эрлебом пребывала в изумлении от того, что человек, утверждавший, что провел с ней целую ночь, за несколько секунд забыл о ее существовании и теперь развлекался с манекенщицей, отличавшейся, по ее мнению, сомнительными красотой и нравственностью. Перрон и Глозер, сидя рядом и болтая о пустяках, как две старые дамы, не сразу поняли, что произошло любовное землетрясение, усиленное семейной революцией. Они только тогда повернули к Марине и Стюарту свои потрепанные порочной жизнью лица, когда те встали и зашагали в еще не известном направлении по улице Бутини-сюр-Оптоп, — где они встретили по воле случая месье Пьерро, отца покойной Ноэми, — да так и не смогли оторвать от них глаз, восхищенные такой любовной идиллией.

Я не могу передать, и не без причины, рассказ Марины Кузневич о начале ее связи с Колленом. Зато последний, как обычно, описал мне ее во всех подробностях. Преимущество бедности в том, что она заставляет говорить — тогда как деньги заставляют молчать. Беднякам нечего терять, и они не боятся исповедоваться. Бедняка нельзя заставить петь, и он поет о себе сам. Когда Стюарт увидел, как Марина вышла из дома и направилась в сад к столу, демонстрируя великолепное мужское начало, смягченное, словно помимо ее воли, чисто женскими нежностью и грацией, то испытал глубокий внутренний шок. Стюарт понял, что видит единственное существо во всем царстве Бога, — или, скорее, Дьявола, которому он ревностно прослужил больше тридцати лет и которого теперь считал себе обязанным, — предназначенное для него. Марина была смесью мужчины и женщины, меда и перца, Неба и Земли, высоких мыслей и низменных инстинктов, — человеком, с которым он мог бы прекрасно общаться, то есть наслаждаться. Он, чье существование до сих пор протекало исключительно в неврастеническом обжорстве, хладнокровном лапаньи женщин и разнузданной жестокости, мог испытать наслаждение. Я сильно сомневаюсь, что увидев его таким, каким он был в то время, Марина почувствовала то же самое. Однако она села рядом с Колленом, прогнав Вуаэль со стула. Думаю, она следовала почти физической потребности причинить зло Ивану, для чего нужно было причинить зло мне, причинив зло моей сестре, то есть завладеть Колленом. Вначале Синеситта не обратила внимания на этот маневр. Она привыкла, что Коллен всегда глазеет на других девиц, — даже в городе это было его единственным занятием, никак не влиявшим на их семейные отношения, — и хорошо знала, что за столом он интересуется только своей тарелкой. С другой стороны, она ни на миг не могла представить, что человек, находящийся в состоянии физического разрушения, — а я подтверждаю, что он в то время был воплощением уродства и при определенном освещении мог вызвать тошноту, а после сытного обеда с большим количеством вина — даже рвоту, — способен соблазнить хоть одну самую невзрачную, самую старую или самую глупую женщину на земле. Короче, он был отвратителен; и то, как Марина, словно молодая кошка, увивающаяся вокруг большой крысы, крутилась возле него, развлекало мою сестру. Она в самом страшном кошмаре не могла вообразить, что очень скоро молодая кошка уйдет под ручку с большой крысой, чтобы никогда не вернуться.

— Салат слишком наперчен, — заметил Стюарт.

— Это вы виноваты, — заявила Эрлебом, положив на стол вилку и закуривая «Мальборо-лайт». — Вы меня потрясли своей историей о Лондоне и поляроидном снимке.

— Несъедобно! — воскликнул Иван, отодвигая тарелку.

— Отвратительно, — согласился Оливье Перрон.

— Больше ничего нет, — развела руками Вуаэль.

— Когда мы были под коммунистами, — сказала Марина, — то радовались салату с анчоусами, даже если он был слишком наперчен.

— Разница в том, — возразил Коллен, — что во Франции мы не под коммунистами, а над ними.

Все нервно и натянуто засмеялись, но этот смех был, скорее, вызван разочарованием салатом, а не остротой моего шурина. Синеситта ничего не говорила. Она ела то, что лежало на тарелке, так как не знала, что будет есть завтра. Не из-за того ли, что все испытывали голод, в последующие часы мы все (Стюарт и Марина, Иван и Оливье, Вуаэль и я) занялись любовью? Только у моей сестры и Кармен не было в тот день сексуальных отношений, и мой читатель скоро поймет почему. Когда мы опустошили две бутылки деревенского божоле, — иностранные манекенщицы, особенно из Северной и Центральной Европы, покупая вино, выбирают деревенское божоле, несомненно, из-за слова «деревенский», вызывающего у них доверие, — и съели три свежих багета, Вуаэль предложила сварить нам кофе, которое мы пили бы, заедая шоколадом. Черным, естественно. Манекенщицы, независимо от национальности, не держат в доме молочный шоколад. Вуаэль вспомнила, что у нее где-то на кухне или в комнате завалялась плитка шоколада. Она извинилась, объясняя, что редко приезжает в свою хижину и сама чувствует, что комфорт и запасы продуктов оставляют желать лучшего. Ей жаль, что она не смогла на должном уровне принять таких изысканных и известных людей, как ее друзья, но когда, через пять или шесть лет, она выйдет на пенсию, то наймет горничную и кухарку, и тогда каждый будет окружен комфортом и получит свои калории. Синеситта, одна прикончив половину салата, потом мы станем задаваться вопросом, а не весь ли съеденный перец и уход Марины с Колленом спровоцировали тем вечером у нее первые схватки, — выпила полтора литра минеральной воды. Увидев, что запас минералки иссяк, она побежала в кухню, чтобы выпить воды из-под крана, что явилось самым большим проявлением ее активности до трех часов дня.

Марина теперь почти лежала на Стюарте, ухватившись рукой за его колено. Возвратившись после быстрого набега на кухню, Синеситта, еще вытиравшая рот тыльной стороной ладони, застала их первый поцелуй.

— Можете не стесняться! — закричала она.

— А почему мы должны стесняться? — спросил Стюарт.

— Потому что я здесь.

— Нет, — возразил он, — ты — не здесь. Здесь никого нет. Больше никого.

Он нагнулся к Марине и снова поцеловал ее в губы. Иван поморщился, полагая, что целовать молодую женщину в присутствии супруги на восьмом месяце не отвечает ни хорошему тону, ни хорошему воспитанию. Правда, очень скоро у него появилось другое занятие: Оливье Перрон искусно и сосредоточенно массировал ему через брюки член. Я подумала, возбудится ли он. Со мной он никогда не возбуждался — дополнительное подтверждение, по его мнению, что он не гомосексуалист. Никуда негодное объяснение, поскольку у меня не было никакой уверенности, что я парень. Вуаэль допила кофе и взяла меня за руку. Она сказала, что гомосексуалисты отличаются от нормальных людей, то есть гетеросексуалов, тем, что слишком любят испытывать оргазм, и поэтому не стоит ждать от них верности. Они способны хранить ее только по отношению к мертвым.

— Ты возбуждаешься? — не удержавшись, спросила я Ивана.

— Да!

— Старая калоша!

— Я возбуждаюсь, потому что не люблю Оливье, — произнес он жалобным тоном школьника, застигнутого с поличным в тот момент, когда он доставал конфеты из портфеля своего соседа. — Я возбуждаюсь, как возбудился бы с любой женщиной, которую не люблю.

— Пойдем отсюда, — сказала Вуаэль. — Вечная проблема с уик-эндами в деревне: люди изменяют друг другу, особенно когда плохо поели. Заметь, когда они хорошо поели, происходит то же самое.

Мы встали почти одновременно со Стюартом и Мариной. Моя сестра, схватившись за живот, спросила у них:

— Куда это вы?

— Далеко, — сказал Стюарт.

— Бросив беременную жену с младенцем? Знаешь, во что тебе это обойдется в матримониальной палате?

— Тебе прекрасно известно, моя дорогая, что я неплатежеспособен.

Я была уверена, что после этой фразы такая девушка, как Марина, не раздумывая бросит моего шурина, но она еще сильнее прижалась к нему. «Женщины из Центральной Европы, купающиеся в деньгах, чувствуют себя грязными, и многие из них верят, что большая любовь с бедняком сможет их очистить» («Опасные мифы», с. 2042 и последняя).

— Ты не можешь бросить меня у всех на глазах!

— Почему? У нас будет больше свидетелей при расставании, чем было во время свадьбы!

— Я никогда не разведусь!

— Кто говорит о разводе? Я не собираюсь жениться на Марине, потому что люблю ее.

— Как ты можешь говорить о любви к ней, если совсем ее не знаешь?

— Ты же влюбилась в меня, хотя тоже не знала!

— Где бы ты ни спрятался с этой стервой, — крикнула моя сестра с жестокостью, на которую я считала ее не способной, — я тебя найду!

— Вначале роди!

— Я рожу в самолете, на котором полечу к тебе, и разорву пуповину зубами.

— У стюардесс есть стерильные ножницы, — заметил Иван.

— Это зависит от компаний, — сказал Оливье.

Стюарт и Марина быстрым шагом направились к воротам, желая спрятать свою зарождавшуюся любовь от ярости моей сестры.

Вуаэль предложила мне прогуляться по окрестностям, и во время этой прогулки я, наконец, потеряла девственность. Прочитав эту книгу, обо мне можно сказать все что угодно, только не то, что я рано развилась сексуально. Все произошло спокойно, нежно и изысканно. Спать с женщиной более естественно даже для женщины. Когда мы вернулись в дом, Кармен без чьей-либо помощи только что приняла роды у Синеситты. Марсо оказался великолепным недоношенным ребенком, весом один килограмм сто девятнадцать граммов. В ожидании скорой помощи женщины помыли его теплой водой и завернули в салфетки фирмы «Гермес». Вся кровать была в крови и плаценте. Платье актрисы походило на одно из полотен Джексона Поллока: «Тигр» (1949) или «Алхимик» (1947). Эрлебом сказала Вуаэль:

— Последний раз провожу уик-энд у тебя. Мало того, что я ничего не ела, так еще испачкала свое платье, принимая роды у твоей подружки.

История о том, как Кармен Эрлебом принимала роды у Синеситты Коллен, обошла весь мир. Хотя я сама не присутствовала при этой сцене, мне хотелось бы восстановить подлинность некоторых фактов и покончить с различными легендами, живущими скоро уже полвека. Нет, актриса не воспользовалась каминными щипцами Вуаэль вместо обычных. У Марсо была не сморщенная, а маленькая, хорошенькая головка, вышедшая без труда из лона Синеситты. Нет, Кармен Эрлебом не запрещала чистить свое платье в память о единственных родах, которые она приняла. Это было платье от Версаче, а не от Кляйна, как писала несколько десятилетий подряд англо-саксонская пресса и как три или четыре раза солгала актриса — один раз в тележурнале Робера Рамо. Нет, моя сестра не предложила сто франков актрисе по той простой причине, что у нее такой суммы не было ни с собой, ни на счету в банке. Да, когда моя сестра закричала: «Готово! Режьте!», — приказ, относящийся, естественно, к пуповине, — Эрлебом по профессиональной привычке, над которой много смеялась в последующие годы, застыла на несколько секунд и даже хотела выйти из комнаты, думая, что она на площадке, пока до нее не дошло, что это не съемки: и тогда она действительно отрезала ножницами, простерилизованными на газе, пуповину Марсо. Именно этот эпизод вызвал желание у Николаса Кинга пригласить Кармен на роль медсестры Лары в музыкальный римейк «Доктора Живаго», где сам Кинг исполнял главную мужскую роль. Да, крики Синеситты во время родов отбили желание у актрисы иметь детей, что привело к ее разрыву с издателем Эрве Мишалоном, который через полтора года женился на одной из своих практиканток, родившей впоследствии ему трех крепких малышей: Жоэля, Жана-Кристиана и Дориана.