Вот он, худышка – трусы и панама. Лет четырёх может быть, или меньше. Рядом стояла, наверное, мама – В кадре случайно полоска одежды. Всё впереди, что обычно приходит – Школа, влюблённость, чины и награды, Женщины, дети… И он не отводит От объектива пытливого взгляда. Вот он сутулый, поблёкшая кожа, Складки лица и морщины. Немного. Он ещё бодр. Обижаться негоже На хромотою сведённую ногу. Всё позади, что ему причиталось. Всё, что досталось, что надо – не надо… Лёгкая дымка печали… Усталость Не остудила пытливости взгляда.

Жизнь преподносит редко подарок – Платим за то, что положено даром. В мире, который привык к терактам, Дожить до вечера стало фактом Мужества. И это без шуток. На любовь хватает десять минуток. Амнезия стала чаще, чем насморк. В каждых сутках есть забитые насмерть Прошлые годы уходят к чёрту. Хотя вот она, запись, в книге учёта. Значит, воздаст Создатель по полной, За всё, чего сам никогда и не вспомнил.

За краткий век свой – в этом часто весь он, – Готов всерьёз, а иногда шаля, Вселенское нарушить равновесие Тщеславья ради, любопытства для. Познаний пласт подняв ничтожно тонкий, Волшебников считая за ровню, С настойчивостью глупого ребёнка Рукою голой тянется к огню.

Для каждого вселенная – своя. Всё внове от рождения до смерти. О как, бывало, радовался я, Познав давно открытое, поверьте! А мыслей мудрых пухлые тома Пылились нераскрытыми на полках. В нравоученьях, видно, мало толку. Учитель жизни только жизнь сама. Она груба, являясь без прикрас, Без правил утешительных и прочных…. Взрослеет юность, вглядываясь в нас И отрицая нас. Я знаю точно.

Платим за всё мы, и это вполне справедливо. Наше сознание неотделимо от коллектива. Это мышление стада, бегущего к водопою. Каждый в отдельности это считает судьбою. От направления бега избавиться медля, Стадо бежит в одну сторону тысячелетья. Стадо всё то же теперь и всё те же порядки. Взрослые особи заняты играми в прятки Пряча уродство, убожество, скудность познаний Под покрывалом одежд, привилегий и званий. Ложью красуясь, позорную истину пряча, Подлость политикой называя, разбои – удачей. В стаде копытных всё меньше, других в изобилии, Бестии крупные есть, но всех больше рептилий. Да грызунов всех мастей, всех обличий и цвета… И чудаком антикварным из прошлого века Сапиенс хомо с остатком стыда или чести В общем потоке с бегущими тварями вместе.

Нет вины его личной. Дитя Он эпохи своей и народа. В нём смешались, как будто шутя, Рабство с тайным желаньем свободы. Он из лозунгов складывал рай, Создавая подобие веры. Он не станет счастливее, дай Власть ему и богатство без меры. Им не познан желаний предел, Нет в пути его светлого Храма. Он не сбросит, хотя б и хотел Родовое проклятие Хама.

Что – счастье? Что оно такое, И почему о нём мечта? Безвестье полного покоя Или подмосток суета? Неутомимость созиданья Иль разрушения искус? Заслуженное обладанье Или плодов запретных вкус? Мы от мечты недостижимой Не отрываем жадных глаз, И пробегаем мимо, мимо Того, что осчастливит нас.

Тиран карал. Но тот, кто тих Спокоен был – Тиран за них. За тех, кто молот Или серп, Кто глуп иль молод, В общем – сер. Кто в меру пьян И не шумит, Всю жизнь горбит – Ласкал тиран. Тиран ушёл, И кто-то рад… Но вот грустит Электорат!

На бегу, в торопливом азарте житья, В безуспешной погоне за веком, Вдруг припомню, как мать говорила моя: «Оставайся, сынок, человеком!» В горле горькая правда сожмётся комком… Как мне быть с материнским заветом? И под левым соском обожмёт холодком, И невольно оглянешься – где ты? Доброту и любовь, что ты мне отдала, Я по ветру пустил, вырастая. Приспособился, чтобы меня приняла Человечья жестокая стая. В этой стае своим я давно уже стал, Всё прошедшее темень покрыла. Здесь улыбки похожи на волчий оскал, А в законе лишь деньги и сила. Мне и дальше так жить, а когда упаду, Разрываемый заживо в клочья, Твой завет повторю я в смертельном бреду: «Человеком останься, сыночек!»

Нас держали когда-то толпою за крепким забором И в «прекрасное завтра» толкали. Мы шли коридором. Золотое и красное нам в отдаленье сияло. Нас манило оно и невиданное обещало. А теперь мы толпой, что томилась за крепким забором, Беспрепятственно топает новым уже коридором. Коридором широким – даны нам простор и свобода. Только стены глухи и немало нам топать от входа До «прекрасного завтра», мерцающего еле-еле, До которого шустрые, правда, допрыгнуть успели. И теперь нам советуют, как с направления не сбиться. И похожи на прежние этих советчиков лица… Мы идём, торопясь, подминая того, кто слабее. Тот, наверно, дойдёт, кто покруче иль выжить сумеет.

Люблю собак. Их преданность ценю. Её примеров в жизни знаю много. За суповое скромное меню Верны они хозяину, как богу. Они порой готовы разорвать Тех, на кого владелец их натравит. Кто жертва? По-собачьи им плевать. Поступком их мораль людей не правит. Для них закон – хозяина приказ… Никто скотов обученных не судит, Но страшно то, что ходят среди нас Собачью верность выбравшие люди.

Что делать бедняку, Звенеть в кармане медью? Весь грех его в одном – В неласковой судьбе. Быть может, он готов На большее, не медля, Да плата велика И близок звон оков. Ведь кто похитит грош, Того прижмут законы, Которые блюдут Законное ворье. А кто обворовал Страну на миллионы, Законом оградит Достоинство своё.

Можно много о чести вещать, О себе заикнуться не смея, Если тяга к красивым вещам И нарядным машинам сильнее. И в компаниях, рюмку держа До краёв напоенную влагой, О бессовестности дележа Говорить с алкогольной отвагой. Сильных мира кляня за глаза Возложить на законы надежду, Хотя могут теперь «заказать» И прикончить быстрее, чем прежде. И не стоит эпоху бранить, Мы её порожденье больное И убить могут нас и купить Те, кто не постоит за ценою.

«… Чужая душа – потёмки» Хорошо рассуждать, пока жив и здоров. Отвернуться, советов чужих недослушав. Я сегодня узнал, что сосед мой, Петров, Этой ночью во сне отдал Боженьке душу. Что приснилось ему – никому не узнать. Православная лента на лбу, как путёвка В те края, где равны и плебеи и знать, А их души выходят на свет из потёмок. Но пока и чужую не разглядишь, И свою укрываешь в потёмках от прочих. Продолжается то, что считается жизнь. Если спросят: «Как жизнь?», отзовёшься: «Не очень…»

Серого цвета рассвет, а ведь был голубым. Но не уверен, что это природы загадка. Просто жирнее и гуще над домнами дым В чашке воды кипячёной всё больше осадка. И понимаем, какая короткая жизнь. Трудно успеть за неё что-то сделать толково. Вот и торопимся взять то, что плохо лежит. Только теперь всё сложнее нащупать такого, Вроде бы должен прогресс, о котором трубят, Жизнь облегчить, наполняя её интересом, А получается дело, по сути, «труба» Всё от того же, как мы понимаем, прогресса.

Тот, кто копается в мусорной куче, пожалуй, Для большинства населения неуважаем. Мимо идущие, тем более едущие, горожане Не разбираясь, таких именуют бомжами. Это, однако, неверно, и уж потому некрасиво. Есть у любого искателя и жилище и ксива. Да и дипломы найдутся о высшем гуманитарном. Не обвинишь их в невежестве элементарном. Неторопливо у куч они шевелятся разрытых, Пренебрегая простыми удобствами быта. Жизни «естественной» зная реальную цену, Следуя к счастью путём мудреца Диогена.

Он не ошибка, не случайность. Нет! Судьба его назначила России, И перечню нас окруживших бед Глубинные причины есть иные. Октябрь не тайный заговор вельмож, Не террористской шайки злая шалость. Нарыв Российский он рассёк, как нож, И с гноем кровь здоровая смешалась. Не унижайте, не топчите тех, Кого Октябрь вознёс на гребень власти. Над павшими смеяться нынче грех – Они несли свои рецепты счастья. И не бросайте лишь вождям упрёк За новый мир, казарменно-острожный. Их миллионный подхватил поток Разбуженных толчком неосторожным. Добро и зло неслось в потоке том, Цвета и формы складывая пестро, И так смешалось доброе со злом, Что и теперь их разделить непросто. Душою Октябрю принадлежа Гордимся нашей пролетарской хваткой. Жива в умах идея дележа И классовая ненависть к достатку. Те семь десятков лет прошли не зря, Примята воля поколений с детства, Багровые ожоги Октября Передаются внукам по наследству.

Что прошлое? Всего лишь мгновений мозаика Сложенная как попало. Что время? Изменяются вещи, старея И чувства стареют тоже. Можно возрадоваться – сделано, вроде, немало. И огорчиться: мог бы сделать получше…