Второй год на заводе металлоизделий трудится Гавриил, Гавря. В 16 лет взяли учеником слесаря; вдвоём с Колькой, таким же неполнолетним, доводили до рабочего состояния заготовки ключей к врезным замкам. Работа нудная и заработок невелик; как перевели на сварку, стало куда лучше. Роба, правда горела чаще, зато расценки хорошие. Гавре с матерью хватало на прожиток. Мать тоже подрабатывала – молоко продавала, самогон у неё получался классный. Спасал от голода и огород, на зиму запасали картошку, лук, кукурузу. Жить было можно.

Гавря и не помнил толком, как жили своим хозяйством в селе. А как потом раскулачили, выгнали комбедовцы в чистое поле и ютились в землянке зиму, помнит. И как на шахтах в Донбассе жили в бараке у старшего брата. Отец не мог в шахте работать, банщиком работал. С Мишкой, братом, рылся в мусорниках, собирал очистки картошки – мать драники из них лепила. А ещё в вагонах рылись в соломе, собирали кусочки, крошки хлеба, привезённого для шахтёров. А потом, уж без отца – он умер – переехали в город, в Мариуполь. Мать забрал жить к себе другой старший брат, а Гавря и Мишка лето жили на улице, потом мать определила их в детский приют.

Землянку, а потом мазанку. слепили. Мишку в армию забрали. Остался Гавря с матерью, и жизнь вроде наладилась. А тут – война.

Война шла уже второй месяц, но сюда ещё не дошла. Кто-то думал, что и не дойдёт. Красная Армия всё равно победит – так говорило радио; кто сомневался, «сеял панику» отводили под конвоем куда надо.

Однако война подходила, и заводик перевели на производство «военной продукции» – противотанковых «ежей». К сварщикам добавили ещё резчиков, стариков. Гавря и Колька лепили рогатую продукцию. Приходили полуторки с солдатами, «ежи» увозили станцию. Фронт подходил ближе.

В конце сентября всех работоспособных отправили на рытьё окопов, то есть противотанковых рвов. Погода стояла ещё жаркая, но на работе не отлынишь, размечали и контролировали командиры, молодые ребята с треугольничками на красных петлицах гимнастёрок. Часов по десять вкалывали, в обед перекусывали тем, что брали с собой. Ломоть хлеба, кусочек сала, тройка помидорин – и опять за работу.

Вечером седьмого октября – все уже уходили в город – увидели трассы пуль со стороны Мангуша. Стрельбы не было слышно, далеко. Вслух заговорили о том, что вот он, немец, уже рядом. Но тоже кое-кто предупреждал, чтобы без паники.

На другой день утром Гавря получил в конторе завода расчёт. Предупредили: сидеть дома, не высовываться, если войдут в город немцы.

Город зашевелился, как муравейник разрытый. Немец был рядом, но ждали его по-разному. Таким, как Гавря с матерью, терять было нечего. Мазанка, огородик, в погребе картошка – рабочие руки. А начальнички спешили отправить из города семьи, скарб. Моряки уходили в сторону Ейска на всём, что держалось на воде.

Начальство решило раздать жителям все запасы зерна и других продуктов, чтобы не достались врагу; оставленные без присмотра базы и магазины попросту грабили.

Гавря пошёл к центру, увидел людей с ящиками спиртного и мешками зерна. Зерно солдаты раздавали со складов, находившихся в районе больницы. Гавря решил пойти к другу, Григорию Непийвода, но увидел, что тот с провожающей родней шёл в военкомат – забирали в Красную Армию остатки молодёжи. Гавре повестка не пришла, а идти без повестки он не стал.

В районе больницы он встретил мать. Она волоком, надрываясь, тащила мешок зерна. Вместе с ней Гавря отнёс мешок домой и вновь пошёл в сторону центра.

Он ещё проходил мимо свалки нечистот, когда треск мотоциклетных движков заставил его прижаться к обочине. Группа немецких солдат на мотоциклах с колясками ехала медленно. Передний остановился и, поманив Гаврю, начал говорить по-немецки. Гавря уловил: «Центр, центр» и махнул рукой в ту сторону. Вслед за мотоциклистами показались лёгкие танкетки с открытыми люками. Немцы вошли в город.

С обозом и имуществом, автомобилями, немцы быстро заняли все удобные жилые помещения. На улицах появились патрули, но жителей никого не трогали и не обращали внимания на грабёж гражданского имущества. За воровство военного имущества расстреливали на месте.

На стенах домов появились немецкие приказы на русском языке. Дней через десять приказано было всему еврейскому населению собраться на площади, где было здание, в котором расположилось гестапо.

Безработный Гавря помогал матери по дому, убирал остатки картошки и других овощей и заготавливал сено для прокорма коровы.

С утра пораньше Гавря славно поработал, натаскал во двор от ставших бесхозными стогов корм корове на зиму. Он и завтра этим займётся – зима в Приазовье долгая, до первой травы далеко. Мать после утренней дойки занимается на кухне, приходят за молоком женщины, у кого малые дети. Расчёт на «полевые марки», немецкие бумажки. Ходят и советские деньги, можно обменять: одну марку на пять рублей.

– Мама, пойду гляну, что в центре. Может чем-то разживусь.

Это он говорит потому, что после входа в Мариуполь немцев бойкие люди тащили всё, что было можно, из магазинов и складов, а то и из оставленных убежавшими хозяевами домов. Со складов винзавода ящиками тащили водку. Гавря тогда прихватил всего три бутылки – одному ящик не унести.

В старом пиджаке, кепке, надвинутой на лоб, потрёпанных штанах и рабочих ботинках, Гавря выглядел подростком, хотя в этом году исполнялось восемнадцать. Немцы на таких, как он, не обращали внимание.

– Гаврюша, ты смотри, от немцев подальше, а от полицаев тем более. Выслуживаются они перед новой властью, прицепятся…

– Ладно, мама! Всё будет нормально.

Гавря наметил маршрут мимо свалки, где сушилось разлитое из бочек содержимое выгребных ям уборных. Этим делом некому было заниматься, но подсохшие за лето коржи уже не пахли так резко. Можно было пойти к городской больнице, где недалеко от неё перед уходом Советской Армии солдаты из складов раздавали жителям запасы зерна.

Он вспомнил про вчерашние разговоры на базаре, что в городе немцы приказали всем лицам еврейской национальности собраться в парке на пересечении Большого проспекта и Таганрогской. Зачем – будет объявлено военным комендантом немецкой армии.

Гавря знал ребят из евреев. Один, Сашка, был знакомым соседки, Аньки. Он, наверное, был его одногодком, рослым чернявым парнем. Он учился до прихода немцев в каком-то техникуме, но не задавался перед Гаврей, который не сдал экзамены за пятый класс. Ещё был знакомый парень Арон, рыжий и бойкий, первый узнававший все городские новости.

Гавря издали увидел кучку людей, выползающую от центра. Он немного ускорился, чтобы занять место у дороги, по которой колонна пойдёт. Куда поведут этих людей, говорили по-разному. Говорили, что отправят «на родину», или в Германию, другие намекали, что могут повести к вырытым в поле противотанковым рвам. Зачем туда? Тоже давали понять – было известно многим, что делали с евреями гитлеровцы в Польше в 39 году.

Вдоль дороги уже расположились вооружённые винтовками полицаи в гражданской одежде с белыми повязками на рукавах курток и пиджаков.

Гавря выбрал место, где дорога слегка изгибалась и была поуже других участков.

Сперва проехала открытая легковая машина с несколькими офицерами в высоких фуражках и кителях мышиного цвета с серебристыми погонами, потом показалась голова колоны.

Колонна из мужчин, женщин и детей, в тёмных одеждах, с узелками и чемоданчиками в руках двигалась довольно быстро, и Гавря вертел головой, чтобы разглядеть кого-нибудь из знакомых парней.

Он не заметил, как шагавший по обочине немецкий солдат-конвоир подошёл вплотную к нему и, что-то проговорив по-немецки, улыбаясь, крепко схватил за руку и втолкнул в массу идущих людей.

Гавря рванулся обратно, но немец, направив на него автомат, так же скалясь в улыбке, крикнул: «Пух-пух!»

Не зная, что делать, Гавря оглянулся на людей в колонне. Это были те же люди, каких Гавря встречал на улицах города, на рынке, в магазинах. Те же и не те. Понурые, глядя в землю, замкнувшиеся в себя, они шли как стадо. Никто, кажется, не оглянулся на Гаврю, который кричал: «Нихт юде!», стучал себя кулаком в грудь.

Гавря разглядел в толпе представительного мужчину с повязкой на рукаве. На повязке красовалась «Звезда Давида». Гавря протолкнулся ближе к этому человеку. На ходу, пытаясь ухватить его за рукав, Гавря кричал:

– Скажите немцу, что я не ваш, не еврей!

Человек с повязкой, не ответив ничего, только глянув мельком на Гаврю. протиснулся в середину колонны.

«Всё. Мне капец… Доведут до рва и расстреляют…». Почему-то мелькнула мысль, что не хватит сена корове на зиму, если его доведут до рва и расстреляют, и он опять закричал: «Нихт юде!»

Конвоира приостановил полицай, стоявший у дороги с винтовкой, и что-то стал ему говорить, рукой показывая на Гаврю.

– Эй, русиш швайн! – крикнул конвоир и махнул рукой Гавре, показывая на полицая.

Гавря выбрался из колонны, и бегом, спотыкаясь от волнения, подбежал к пожилому человеку с винтовкой стоявшему у обочины.

– Я не юде! Я не еврей! – кричал Гавря в отчаянии.

Колонна и немец её сопровождающий проходила мимо. Приближался ещё один конвоир-немец.

– Ты кто такой? – полицай взял винтовку наизготовку.

– Не еврей я, не. еврей! не переставая кричал Гавря.

– А ну, молчать! – у полицая был характерный выговор немецких колонистов – Что тут делал?

– Так. Смотрел я… – Гавря дрожал, как от холода, ожидая, что этот старый немец тут же пристрелит его.

– Родных смотрел? – Немец подозрительно щурился, оглядывая Гаврю.

– Каких родных? Я хохол, не еврей!..

– А это надо ещё посмотреть… Штанцы свои сними! До колен сдвинь. Рубаху подними!

Гавря, дрожа от страха, стоял со спущенными штанами. Ствол винтовки был направлен на него.

– Хорошо! Одевайся, – полицай вроде подобрел лицом. – И идёшь отсюда домой шнель-шнель, Яволь?

Отвернувшись от Гаври, торопливо подтягивающего штаны, полицай пошёл на свой пост к обочине дороги, по которой ещё тянулась тёмная лента колонны, слышались окрики конвоиров.

Где-то в голове колонны послышалась короткая очередь автомата. Гавря, вобрав голову в плечи, шмыгнул в невысокий кустарник, растущий вдоль дороги и, затаившись, ждал, когда колонна пройдёт. По балке прокрался к своей хате.

– Куда ты пропал, Гаврюша? – Мать вытирала глаза платком. – Там из города евреев под конвоем куда-то повели, говорят? Я забеспокоилась. Тебя нет и нет…

– Ничего со мной не случилось… Так, прогулялся по центру.

Матери он ничего не рассказал. Она и так волнуется, от Михаила с фронта писем всё нет.

– А завтра я пораньше встану, сена бурёнке натаскаю…

– Садись, покушай борща. А то с утра самого кружку молока всего-то…

Гавря пошёл поработал на дворе, убрал у коровы, подкинул ей сена. Стало темнеть, и Гавря, с мыслями о случившемся с ним у дороги, пришёл на кухню и, сняв только ботинки, завалился на широкий топчан. В комнате у матери горела керосиновая лампа-семилинейка.

– Гаврюша, ты уже спишь?

– Сплю…

Мать потушила лампу, вполголоса поговорила слова привычной молитвы и легла – Гавря услышал, как скрипнули пружины старой кровати.

Он никак не мог заснуть. Почему-то ему вспоминался солидный еврей с повязкой на рукаве длинного чёрного пальто, его испуганный взгляд, брошенный искоса из-под полей шляпы. «Это был наверняка какой-нибудь их священник, раввин или рабби, как они их называют. Испугался за себя… А чего пугаться-то, всё равно на убой вели… Чужак я ему, гой… А старик-немец, колонист, выручил… В колониях жили они капитально, как ему рассказывали. Дворы закрытые, в каждом дворе колодезь. Культурно…»

Он проснулся от стука в окно. Показалось, что не спал вовсе, но в окошке, глядящем на восход, небо уже серело, и он узнал Сашку.

– Кто там? – отозвалась проснувшаяся мать.

– Сашка, ухажёр Анюткин. Просится…

– Впусти. Я лампу зажгу. Господи, с чего бы это, ночью?

Гавря открыл дверь, и Сашка, переступив порог, дальше не пошёл. Мать внесла зажжённую лампу в кухню. и стало видно, что лицо Сашки и руки в крови, кровь запятнала светлую рубаху на груди и потеки её были на пиджаке и брюках.

– Что с тобой, парень? Побили, что ли?

– Постреляли там… всех. Я упал, не помню, как… на меня ещё люди убитые напа́дали. Вот и кровь эта … не моя.

– Господи! – Мать перекрестилась, – Что делается!

Гавре представилось, что он тоже мог вот так прийти домой в чужой крови или остаться там, во рву, под грудой мертвецов…

– Я домой забежал … – говорил, всхлипывая, Сашка, – а там ничего уже не осталось, всё растащили. У Анички ничего нет переодеться… Она к вам послала… Сказала, может, у тёти Сони что найдётся…

Мать ещё раздумывала над словами Сашки, а Гавря сказал сразу:

– Костюм Мишкин отдай ему, мама. Старый тот. синий. Мне он велик, а Мишка после войны купит себе…

– После войны… Войне конца не видно… А ты, парень, умойся и раздевайся, твои тряпки спалим.

И она ушла в комнату.

Закрывая дверь за Сашкой, Гавря посмотрел на разгоравшуюся зарю. Его вдруг охватила радость от того, что совсем рядом прошла от него смерть. Война кончится, и он будет жить ещё долго.

Зайдя в кухню, он нашарил под топчаном свои ботинки и обулся. Надо будет сделать побольше хо́док к стогам за сеном, на которое и кроме него хватало охотников.