В первый наш гамбургский приезд каждый вечер у нас был «вечером трудного дня». С приближением зимы жизнь превратилась в непрерывную борьбу с ледяной стужей, которую приносили ветры из Сибири. Сквозняки дули из всех щелей. Теперь мы окончательно убедились, что герр Кошмайдер не был человеком слова. Он без конца обещал нам подыскать более сносную квартиру, но мы все еще пребывали в нашей гнусной конуре позади «Бамби Кино», и наши нервы были на пределе. Еще он обещал нам приличную плату в случае, если «Индра» станет такой же популярной, как «Кайзеркеллер». Но вожделенной прибавки приходилось ждать, потому что она зависела исключительно от входной платы, а та оставалась неизменной.

Когда Бруно говорил «найн!», это значило «найн!». Выклянчивать у него деньги было бесполезно.

В ноябре месяце нагрянул мороз, и стужа стала просто зверской.

Бруно довел нас до того, что мы проломили сцену «Кайзеркеллера» во время «Деляйт шоу!», хотя он сам подбил нас на это. Старая сцена, жалкая и трухлявая, была не чем иным, как досками, положенными на пивные ящики. Мы и впрямь ее всю разнесли, но Бруно не удовлетворился. Он накинул нам пять фунтов, чтобы мы разворотили еще и подиум!

Все БИТЛЗ, за исключением Стью, были откровенно аморальны. Стью и Астрид были влюблены друг в друга по уши, и наметили именно этот месяц, чтобы обменяться обручальными кольцами. Для Стью жизнь стала гораздо спокойнее вдали от вульгарного Сент-Паули, тем более что мы постоянно смеялись над ним. Из-за его романа с Астрид и из-за того, что он был самым маленьким из нас, мы издевались над ним, получая жестокое удовольствие. Влюбленный в добропорядочную немку, тогда как мы пользовались успехом чуть ли не у всей прекрасной половины Гамбурга, Стью стал для нас идеальной мишенью. Эти подтрунивания были беззлобными, но я понимаю, что временами они могли раздражать. Мы выбрали себе, на наш взгляд, более приятную дорожку. Мы проводили все свое время в попойках и развлечениях с девочками; это позволяло нам сделать заключение, что жизнь прекрасна, как бы там ни было, и реальность — всего лишь фарс, разыгранный, словно по нотам. Бывали дни, когда мы голодали, несмотря на щедрость нескольких обожательниц, которые время от времени кормили нас, к тому же у нас не было одежды. Ситуация была такова, что мы даже не стыдились просить их постирать наше белье, потому что нам нечем было оплатить счета из прачечной. Они стирали наши джинсы, рубашки и нижнее белье, — они охотно выполняли эту задачу.

Наше питание, может быть, было не слишком регулярным, зато наш сексуальный аппетит был более, чем удовлетворен. Тем не менее, было одно существенное обстоятельство: отсутствие денег! Мы все время говорили о них и строили планы, как бы получить побольше. Но наши насущные потребности настойчиво напоминали о себе, и было невозможно растягивать решение на длительный срок. Надо было найти средства к существованию, не откладывая дела в долгий ящик.

Случай представился однажды вечером, когда в «Кайзеркеллер» пожаловал один клиент, настоящий толстосум. Это был немецкий моряк, и его бумажник, должно быть, был самым объемистым в Гамбурге, — здоровенный тип, лет тридцати пяти — сорока, косая сажень в плечах. Наша музыка так ему понравилась, что он предложил нам выпить вместе с ним по стаканчику. Потом еще по одному и еще… Он был фаном как раз в том роде, который нужен, когда финансы дышат на ладан. Вечер только-только начался, и он посылал нам пиво и шнапс — нашу привычную микстуру.

— Ему так нравятся БИТЛЗ, — сказал нам официант, — что он хочет пригласить вас на ужин после представления!

Четверо из нас приняли приглашение. Стью, как обычно, решил отправиться домой вместе с Астрид. У нас текли слюнки от предвкушения большого бесплатного развлечения. В ресторане морячок нализался, и атмосфера стала более, чем оживленной. Он положил на стол свой бумажник, который, казалось, вот-вот лопнет. Загипнотизированные, мы уставились на него вытаращенными глазами. Мы еле справились с соблазном протянуть руку и схватить его. В Гамбурге моряки, засиживавшиеся за выпивкой до утра, становились жертвами карманников и обслуживающей бары братии. Если уж кому можно было пощипать перышки, так это нашему морячку.

Он вышел на несколько минут из-за стола, и мы с Джоном использовали его отсутствие, чтобы потолковать об одной хорошей идее, и, надо сказать, мы достигли взаимопонимания. Однако Пол и Джордж были более нерешительны, напоминая нам об опасности подобной операции.

— Да ведь это же настоящий простофиля! — твердили мы с Джоном. — Все, что от нас требуется по выходе отсюда — это проводить его до какого-нибудь тихого местечка, там его поприжать, отдубасить чуток, и его бумажник — наш.

Пол и Джордж не были в этом уверены, но все-таки, скрипя сердце, согласились поучаствовать.

Было около четырех часов утра, когда наш морячок решил, что вечеринка окончена и собрался отправиться спать домой на поезде (мы так никогда и не узнали, куда).

Все вчетвером, мы вышли на ноябрьский лютый мороз, делая вид, что собрались проводить его до вокзала. Наш путь пересекал несколько автостоянок. План заключался в том, чтобы сделать морячку подножку, немножко его оттузить, расстегнуть куртку и, достав бумажник, умчаться на всех парусах. Но каждый раз, как нам казалось, что настал подходящий момент, что-нибудь мешало, откладывая исполнение нашего плана: внезапно возникавший откуда ни возьмись прохожий, заставлял нас продолжать путь вместе с нашей жертвой, как будто ничего не происходило.

С приближением к одному закоулку, как нельзя более подходившему для небольшой потасовки, Пол и Джордж несколько поотстали, однако Джон и я не собирались упускать нашего морячка. До нас доносились стенания Джорджа, жаловавшегося на усталость. Оба отставали все больше и больше, пока мы наконец не услышали долетевшее из ночной тьмы:

— Чао, ребята!

Перетрусив, Пол и Джордж сматывали удочки!

Мы приближались к вокзалу, и время начинало поджимать, если мы хотели осуществить задуманное. Нужно было действовать быстро. Неожиданно у входа на автостоянку Джон и я собрались с духом и прижали нашего матроса к стене у самых ворот. Он сразу понял, что ему предстоит. Несмотря на весь тот алкоголь, который он поглотил в течение вечера, он совсем не казался пьяным. Он отбивался, как бешеный. Джон ему врезал как следует кулаком, отчего он упал на колени, тогда как я пытался добраться до его бумажника. Но это было не так-то просто. Морячок явно был тертый калач, и контратаковал нас с упорством человека, повидавшего немало в разных частях света. Он очень быстро оказался на ногах. Леннон получил такой пинок, что отлетел на несколько метров. Затем морячок принялся за меня. Тем не менее, в свалке я старался овладеть его бумажником. Но в тот момент, когда Леннон снова поднялся, морячок сунул руку в задний карман, и в слабом свете раннего зимнего утра мы различили зловещий контур револьвера!

Невозможно было понять, был ли то газовый пистолет, или же оружие, стрелявшее настоящими пулями, да и не время было проверять. В мгновение ока его пальцы оказались на спусковом крючке, готовые произвести выстрел.

Джон и я, как два быка, головой вперед бросились на него, больше следуя инстинкту самосохранения, чем из героизма, сбили его с ног и прижали к земле в тот самый момент, когда раздался выстрел!

В ночной тишине выстрелы оглушали, переворачивали все чувства. Мы с Джоном молотили нашего моряка, по чему придется, пока не настала его очередь. Все, чего нам хотелось в тот момент, — это смыться. Броситься наутек со всех ног. Пистолет оказался газовым, и мы чувствовали ужасную резь в глазах. На бегу стало только хуже. Морячок выстрелил еще раза четыре или пять в нашем направлении, но мы уже были на безопасном расстоянии и даже не обернулись узнать, поднялся ли он и не собирается ли нас преследовать.

Мы неслись, как бешеные, по улицам Гамбурга, не останавливаясь даже чтобы перевести дух, пока наш топот не растаял наконец в тишине раннего утра.

Мы покрыли расстояние в четыре километра, прежде чем достигли Гроссе Фрайхайт; наши легкие готовы были разорваться. Ввалившись в комнату Джона за «Бамби Кино», мы рухнули. Джордж и Пол были там, с нетерпением ожидая подробного рассказа о драке, но также и рассчитывая на свою долю добычи.

— Сколько у тебя? — поинтересовался Джордж со своей кровати.

— Ни единого паскудного гроша! — выдавил Леннон с несчастным видом.

— Но зато мы получили хорошую взбучку! Расквашенный нос и парочку фингалов, — ответил я, тоже совершенно убитый.

Затем я поведал им душераздирающую историю о нашем великом сражении: об ударах головой, полученных морячком, когда он захотел нас развлечь своей газовой игрушкой; о том, как я уронил бумажник в свалке, и как морячок снова им завладел. Двое других битлов не выразили ни малейшего сострадания. Они едва сдерживались, чтобы не расхохотаться. Единственный шаг, предпринятый БИТЛЗ на пути искателей фортуны, завершился полным фиаско. Наше дыхание постепенно восстанавливалось, пока мы подсчитывали потери, вроде порванных джинсов, и приходили к убеждению, что это еще далеко не конец.

Слезоточивый газ все еще ел глаза, но это было гораздо лучше, чем предвкушение расплаты. Наш матрос, конечно же, не забудет так просто четырех «скузеров», которых он столь любезно пригласил на ужин, — парней, которые выдавали такую прекрасную музыку, и которые нашли воистину уникальный способ его отблагодарить. Мы были уверены, что он вернется с бандой дружков, чтобы спустить с нас шкуру.

Леннон и я ложились спать в полном оцепенении. Я вернулся в темноту своей каморки, и единственной моей мыслью перед тем как заснуть, была та, что завтра мы предстанем перед нашим Последним судом!

Весь следующий день мы с Ленноном были на взводе и бросали вокруг пытливые и подозрительные взгляды. На сцене мы каждую минуту ждали появления в толпе нашего матросика, со стиснутыми зубами прорывающегося к нам. Но он никогда больше не вернулся. Слава Богу, никакие пиратские банды, жаждавшие крови Джона Леннона и Пита Беста, не брали «Кайзеркеллер» на абордаж ни этим вечером, ни на другой день, ни, тем более, в последующие дни.

Наши опасения понемногу рассеялись, и жизнь вернулась в нормальное русло (если только жизнь в Сент-Паули можно считать нормальной). Моряк, может быть, снова отправился в плавание, и у него не было времени взять реванш. Как ни странно, за все то время, что мы провели в Гамбурге, он ни разу больше не появился.

Кажется трагической иронией, что двадцать лет спустя Джон нашел свою смерть от руки психа, которого он никогда не встречал и которому никогда не причинял ни малейшего зла. В течение тех четырех лет, что я его знал, я ни разу не слышал, чтобы он говорил о страхе смерти, даже после нашей ужасной стычки с матросом.

Мы гораздо больше были заняты нашей повседневной жизнью с ее насущными проблемами. Впервые мы были полностью свободны от родительского или школьного надзора, и впились в жизнь мертвой хваткой. Но часто мы спрашивали себя, где можно раздобыть корку хлеба.

Был у нас один источник средств к существованию, которым мы дорожили больше всего. Стью и Астрид были теперь неразделимы, и друзья Стью становились друзьями Астрид. Иногда мы наведывались к ней, и ее мать время от времени кормила нас сэндвичами или еще чем-нибудь. Астрид была балованным ребенком, ходившим в художественный колледж. Декор ее комнаты представлял собой строгое сочетание черного с белым, вплоть до шелковых драпировок.

Ее фамилия была Кирххер, и, как это ни странно, она возникла в нашей жизни через посредство своего бывшего друга сердца Клауса Форманна, парня, приехавшего из Берлина, где его отец был известным физиком. Клаус тоже был очень талантливым художником: учась в Гамбурге, он зарабатывал на жизнь иллюстрированием журналов и оформлением конвертов пластинок. Он также занимался на курсах фотографии, где и повстречал Астрид. Она уже тогда работала с фотографом, у которого училась. Общность интересов сблизила их, и с тех пор как они познакомились, Клаусу была предоставлена собственная комната в доме Астрид.

Ни тот, ни другая не были похожи на завсегдатаев Репербана, большинство из которых представляли собой точную нашу копию, одеваясь в черные куртки английских тедди-боев и не стесняясь драться под музыку. Клаус же и Астрид были верными последователями Сартра и экзистенциальной философии, что означает, согласно словарю, примерно следующее: «…человек в своей жизни должен руководствоваться лишь своими собственными желаниями и извлекать все возможное из настоящего момента». По названию их философии мы дали им прозвище «экзи». Оба они носили черные кожаные плащи, которые страшно нравились БИТЛЗ, и, в противоположность нашим волосам, зачесанным назад, Клаус носил челку.

Однажды Астрид и Клаус, гуляя в районе Сент-Паули, повздорили, и Клаус, чтобы утешиться, отправился один в сторону Гроссе Фрайхайт. Во время прогулки он был привлечен шумом, доносившимся из «Кайзеркеллера». Его производили «Рори Сторм энд Хэррикейнз». У нас в это время был перерыв, и мы расположились за одним из столиков.

Клаус уселся рядом с нами. Позднее он нам объяснил, что был привлечен видом пяти черных ливерпульских курток, причесок а-ля Элвис Пресли и забавных сценических костюмов, состоявших из коротеньких бело-серых пиджаков, дополненных черными рубашками и брюками, и еще — серыми туфлями с острыми носами. Мы считали, что выглядим, как все, но ему мы показались забавными. Тем не менее он оценил нашу музыку, когда снова подошла наша очередь играть, и в течение следующего перерыва попытался поговорить с нами, потрясая разрисованными им пластиночными конвертами. Никто ими особо не заинтересовался, кроме, может быть, Стью, которому как художнику они показались довольно любопытными.

Но мы, видимо, произвели впечатление на Клауса, потому что на следующий день он снова пришел на нас взглянуть, все еще в одиночестве. Он внимательно слушал наши песни, используя перерывы для того, чтобы поболтать с нами на ломаном английском. Он привел Астрид только на третий вечер. Мы узнали позже, что она не пришла в особый восторг от идеи поразвлечься в Сент-Паули: он был не совсем подходящим местом для «благородных девиц» из хороших семей. Как бы там ни было, она была очень красива в своей черной куртке, контрастировавшей с удивительно бледной кожей и белокурыми, коротко остриженными волосами. Ей было двадцать два года — на три года больше, чем Стью. Она нашла, что мы — мистически притягательны, и с тех пор постоянно сидела вместе с Клаусом за нашим столиком. С глазами, вечно спрятанными за черными очками, Стью очень быстро стал для нее представлением № 1 из всех нас пятерых.

Это была любовь с первого взгляда — Астрид узнала его по нескольким фразам. Я никогда не вел серьезных разговоров об этом со Стью, но совершенно очевидно, что ее чувства встречали взаимность. Все слушали очень внимательно, несмотря на то, что Астрид не говорила по-английски: она заставляла Клауса играть роль переводчика.

Очень скоро Астрид настолько подружилась с БИТЛЗ, что попросила нас позировать для фотографий. Последовавшая за этим замечательная серия работ была позднее опубликована во всем мире: БИТЛЗ — на «русских горках» в парке аттракционов «Дом» (расположенном в верхней части Репербана); на свалке автомобилей РАФ в знаменитом военном автопарке, который был когда-то, во время второй Мировой войны, мишенью бомбардировок; на крышах и у входов домов. Она выполняла наши портреты в светлую, но пасмурную погоду (всегда придерживаясь своей излюбленной черно-белой темы), и эта манера была перенята в последующие годы официальными фотографами БИТЛЗ.

Мы все влюбились в кожаную одежду Астрид. Заразившись, Стью первым облачился в черную кожу. Немного спустя за ним последовал Джордж, купив по случаю у одного вышибалы куртку за 5 фунтов. Остальные поступили точно также, приобретя авиаторские куртки, которые прекрасно дополняли джинсы немыслимой узости и «сантьяги». И опять именно Джордж раскопал эти сапоги в одном магазине на Репербане и вызвал некоторую зависть, появившись обутым в черно-белую пару. Джон и я использовали первую же возможность, чтобы раздобыть такие же. Джон выбрал черные с золотом, тогда как мои были красными с черным. Пол, завоевавший репутацию довольно-таки прижимистого, только через некоторое время раскошелился на черные с голубым сапоги. И в довершение всего были куплены конфетно-розовые каскетки. Они казались нам незаменимым дополнением нашего шоу, но кончилось тем, что с ними решили расстаться.

Неудивительно, что после всех этих покупок мы и совсем разорились в пух.

Тем временем Астрид и Стью захватила безумная страсть. Астрид, прежде всего, попросила Клауса хоть немного научить ее английскому, чтобы общаться с нами, и в особенности со Стью, — он вытеснил Клауса из ее сердца, и, уж не знаю как им удавалось, но они общались при помощи англо-немецкого словаря. Клаус, тем не менее, остался добрым другом БИТЛЗ. В середине 60-х он приехал в Англию, чтобы играть в группе под названием «Пэдди, Клаус и Гибсон» (Пэдди и Гибсон тоже были из обоймы ливерпульских групп). Они записались на фирме «Пай», но не блеснули в хит-парадах. В 1966 году Клаус разрисовал конверт альбома БИТЛЗ «Револьвер» и оформил интерьер роскошного дома, который Джордж Харрисон купил в Уэйбридже, Суррей.

Между тем, первые признаки успеха были еще очень далеки, а в настоящем БИТЛЗ изо дня в день жили в Гамбурге и цеплялись друг за друга, чтобы выбраться из сложившейся ситуации со своими не слишком перегруженными карманами. Мы опускались все ниже и ниже, и с каждым часом все шло хуже и хуже; Бруно Кошмайдер переполнил чашу нашего терпения своими невыполняемыми обещаниями и своей тевтонской тиранией.

В субботу он выдавал нам мизерную плату, и идеей «фикс» у БИТЛЗ было потратить ее как можно быстрее на выпивку, чтобы хоть как-то уйти от суровой реальности. После спектакля мы редко спали в первые предрассветные часы, а утро воскресенья становилось для нас своего рода бегством от действительности.

Накачавшись алкоголем, мы шли на Рыбный рынок, располагавшийся на широкой площади у набережной Эльбы. Мы хохотали, дурачились — в общем, забавлялись на всю катушку, прежде чем снова подняться на сцену: с вечера нам опять предстояло вкалывать целую неделю.

Придя на рынок, мы начинали хватать рыбу с одних прилавков и перекладывать ее на другие, что приводило продавцов в великое замешательство, а БИТЛЗ — в безумный восторг, для которого у владельцев не было повода. Но черт возьми! Ведь БИТЛЗ выбирались на прогулку, чтобы совершенно оторваться.

В одно воскресенье — потерянное воскресенье! — основательно надравшись, мы совершили набег на набережную, в то место, где торговали всякого рода хламом. Мы начали бесплатно раздавать весь выставленный товар. Стала собираться толпа, чтобы поучаствовать в этом представлении. Даже владелец веселился в течение первых нескольких минут. Но его хорошее настроение начало портиться по мере того, как толпа разрасталась, а его изделия из кожи и бижутерия исчезали в мгновение ока, не принося ему ни единого пфеннига.

Он тут же попытался пресечь расхищение толпой его товаров и возместить потери, так как далеко не все возвращали ему захваченное. Его товарищи-продавцы хотели вмешаться, но им препятствовала сгрудившаяся толпа. Страсти накалялись, назревала драка, и мы обнаружили, что в ней участвуют и неизбежные вышибалы из гамбургских кафе, которые тоже вышли на утреннюю прогулку. Не колеблясь, они присоединились к нам, вооруженные своими резиновыми дубинками.

В несколько минут наша маленькая потасовка разрослась и превратилась в сражение. Сотни человек сцепились в драке по всему рынку. Получился настоящий грабеж: пластинки, проигрыватели, посуда, безделушки, картины, духи, продукты — в основном рыба — все, что можно найти на рынке под открытым небом, исчезало в мгновение ока.

Наконец, прикатила полиция, раздавая направо и налево удары дубинками и другими орудиями в том же роде. Рынок теперь походил на настоящее поле боя. И БИТЛЗ, испытывая крайнее смущение, решили испариться и спастись в своем любимом пристанище на набережной, откуда можно было наблюдать в качестве зрителей шумную сцену, удобно устроившись с добрым стаканчиком.

Было прямо как в кино: больше пятисот персонажей играли у нас на глазах в «полицейские и воры». Не знаю почему, но мы чувствовали себя совершенно непричастными к каше, которую заварили, и драма, разыгравшаяся перед нашими глазами, чрезвычайно нас забавляла. «Недвижные тела усеивали площадь!» Мы прозвали это сражение «Боем при Эль Аламо». Некоторые из сражавшихся покачивались, облепленные рыбой, что весьма обостряло чувство юмора БИТЛЗ. Мы просто-таки сгибались пополам.

Спокойствие было водворено, и полиция, не теряя времени, принялась нас разыскивать.

— Это все эти поганые БИТЛЗ устроили! — объявил владелец прилавка, за которым мы играли в «Санта-Клауса».

Наш смех прервался только тогда, когда полиция собралась нас арестовывать.

— Это была шутка, просто ради развлечения! — протестовали мы.

Ведь не только мы были ответственны за весь последующий тарарам и грабеж. К тому же нам нужно было быть в клубе этим вечером — мы не могли обманывать клиентов.

К нашему изумлению, полиция оказалась весьма снисходительной. Мы могли оставаться на свободе, если брались возместить все потери владельцам прилавков. Многие из них нагрели руки на украденных товарах, сумев-таки поиметь свою выгоду.

Этот штраф нанес удар по самому нашему больному месту: по карману. Мы остались без единого гроша. Последним нашим шансом было стряхнуть нужную сумму с друзей-вышибал. Они скинулись и быстро собрали 50 фунтов, покрывших недостачу. И в следующее воскресенье мы вернулись на Рыбный рынок, однако уже в образе этаких застенчивых БИТЛЗ, тихих, миролюбивых и воспитанных. Никакого буйства, никаких драк: абсолютно безопасные БИТЛЗ. Вот это было воскресенье! Самое святое из всех пропавших воскресений.

Положение с нашими финансами по-прежнему было сложное. Необходимо было найти деньги, чтобы продолжать работать, необходимо было найти более сносное жилье, где бы можно было высыпаться вечером. Мы дошли до предела и решили бросить Бруно, не смотря на все серьезные последствия, которые это могло за собой повлечь.

Мы нашли союзника, носившего потрясающее имя: Энтони Эсмонд Шеридан МакГинити! (Ух!) Такое имя не так-то просто было бы написать светящимися неоновыми буквами; оно не пользовалось бы успехом в районе Сент-Паули. Но к тому времени он сменил несколько псевдонимов и теперь назывался просто: Тони Шеридан. Эта встреча оказалась важным событием на нашем пути к успеху.