К середине мая Стьюарт Сатклифф не мог больше выносить нашего сарказма; разрыв произошел однажды вечером, когда мы аккомпанировали Тони Шеридану. Пол, как всегда, играл для Тони на пианино и сказал что-то насчет Астрид, что, должно быть, больно задело Стью. У нас было обычным делом насмехаться над Стью и подвергать его терпение всякого рода испытаниям, но обычно он всего лишь огрызался. Хотя Стью по натуре был скорее миролюбивым, на этот раз — неизвестно что такое сказал Пол, мне этого так и не пришлось узнать, но, видимо, что-то, что его очень обидело, — он пришел в бешенство, отшвырнул гитару и, подскочив к пианино, так двинул Полу, что тот рухнул со своего табурета. Все это время Тони продолжал петь.

Пол и Стью катались по сцене, сцепившись в лютой схватке. У Тони сел голос, и он принялся хрипло выкрикивать слова своей песни.

Пол и Стью продолжали драться, колошматя друг друга что есть мочи еще минут пять; к концу песни они расцепились под аплодисменты зрителей. Те привыкли к притворным стычкам Джона с Полом во время «Деляйт шоу», но я все же сомневаюсь, что кто-нибудь мог обмануться настолько, чтобы поверить, будто эта драка была частью нашего выступления.

Буря поутихла, и Стью крикнул Полу:

— Никогда не говори больше ничего об Астрид, или я тебе башку сломаю.

— Что хочу, то и говорю! — ответил Пол.

Они продолжали переругиваться весь вечер; это было началом конца для Стью как члена БИТЛЗ. Для него настал решающий момент. Я думаю, что он отдалился от нас из-за своей любви к Астрид: она изменила его целиком, включая даже прическу; к тому же его далеко не блестящая игра на гитаре встречала со стороны Джона и Пола одну лишь критику. В конце концов Стью пришел к выводу, что ему придется оставить БИТЛЗ, вместе с достававшимися ему каждый день нахлобучками: он подумывал об этом уже довольно давно. Его связь с Астрид полностью его удовлетворяла, и он думал даже жениться на ней чуть позже. То, что она на три года старше, его не трогало: они были двумя родственными душами, двумя художниками.

Его глубокая страсть к живописи еще больше отдаляла его от нас, — он хотел продолжить учебу в Гамбурге: не имело никакого смысла играть на бас-гитаре с бандой идиотов, вечно издевавшихся над ним.

Тем не менее, наша дружба продолжалась и после пресловутой стычки с Полом, и когда последовало расставание, оно было дружеским и абсолютно свободным от всяких задних мыслей.

Разлука со Стью совпала по времени с началом нового этапа на нашем пути к славе: с появлением Берта Кемпферта и записью нашего первого диска.

Берт Кемпферт уже был известен во всем мире. Он дирижировал большим немецким эстрадно-симфоническим оркестром и сочинял к тому же песни, самая известная из которых в исполнении Фрэнка Синатры стала классикой — «Strangers In The Night». Кемпферту было тридцать, когда он стал появляться в «Топ Тене». Надо сказать, что по стилю он не совсем подходил для этого клуба. Он был музыкантом традиционного направления: за плечами у него стоял опыт работы с известными оркестрами Великобритании и Соединенных Штатов и исполнение таких стандартных вещей, как «Buy Buy Blues» и «Three O'Clock In The Morning» в стиле, весьма далеком от неистового ритма «Мерсибита», которым «Топ Тен» вибрировал до самого утра.

Как бы там ни было, Берт разыскивал таланты для немецкой студии грамзаписи «Полидор», так как параллельно занимался еще и продюсированием пластинок; для того, что он искал, подходил скорее Тони Шеридан, чем БИТЛЗ. Мы никогда не видели Берта в клубе и узнали о его присутствии только благодаря Петеру Экхорну. Впрочем, то, что мы делали, его в особый восторг не привело. Несколько лет спустя он объяснял это так:

— Было совершенно очевидно, что они очень талантливы, но никто, включая самих ребят, не знал как следует, что делать с таким талантом и к чему он приведет.

Тем не менее, было вполне естественно, что нас выбрали в аккомпаниаторы Тони, когда Берт решил пригласить его записаться на «Полидоре» в качестве соло-вокалиста. Тони ясно дал понять, что ему будет гораздо приятнее работать в студии вместе с нами, и в конце концов Берт мог уже составить о нас представление по инструментальной вещи «Cry For A Shadow», — вещице сомнительного происхождения, но все же нравившейся публике.

«Cry For A Shadow» была сделана в наш первый приезд в Гамбург, когда мы дурачились вместе с Рори Стормом. Джордж Харрисон состряпал ее практически за несколько минут, после того как к нам заскочил Рори во время одной из репетиций в «Кайзеркеллере». Он сказал нам, что очень любит песню «Шедоуз» (аккомпаниаторов Клиффа Ричарда), называвшуюся «Frightened City».

— Вы умеете ее играть? — спросил Рори. — Что-то в этом роде, — добавил он, показав несколько первых аккордов.

Джордж начал наигрывать подобие вариации на тему мелодии «Шедоуз», отчего Рори заподозрил, что он над ним смеется. Леннон тут же присоединился к игре, а я начал отстукивать ритм. В результате получилась небольшая легко запоминающаяся вещица, совсем в стиле «Шедоуз», понравившаяся нам настолько, что мы включили ее в свой репертуар. Даже название, которое мы ей дали позднее, — «Cry For A Shadow» — было чем-то вроде каламбура. Таким образом, несомненный композиторский талант Джорджа Харрисона снискал себе первые лавры. Музыка всегда была для него прежде всего, — гораздо важнее девочек и выпивки. В течение долгих часов «Деляйт шоу» Джордж всегда очень ответственно подходил к своей задаче: качество звука, качество инструментов и конечный результат его очень и очень занимали. Он всегда старался совершенствоваться. В Гамбурге он купил новый усилитель «Гибсон», который в Великобритании в то время было невозможно найти. В Ливерпуле, между двумя турне, он приобрел также американскую гитару «Гретч» (каковой демарш Леннон тут же поспешил скопировать). И ко всем этим ценным приобретениям он добавил еще вибрато- (или тремоло) переключатель. И ни разу он не попросил, чтобы мы взяли на себя часть расходов. Каждый раз Джордж тратил собственные деньги ради нашего общего успеха.

И вот теперь талант Джорджа Харрисона заинтересовал великого Берта Кемпферта, и когда тот наведывался в «Топ Тен», то часто просил исполнить «Cry For A Shadow», что нас очень забавляло. В число его любимых вещей входили также «My Bonnie» и «The Saints» в исполнении Тони Шеридана, в оригинале называвшиеся «My Bonnie Lies Over The Ocean» и «When The Saints Go Marching In», и еще — переделанная Ленноном «Ain't She Sweet».

Мы были страшно возбуждены, узнав, что запись нашего первого диска назначена на конец мая, хоть нам и отводилась вторая роль аккомпаниаторов звезды — Тони Шеридана. Мы чувствовали, что это еще один шаг вперед, и, может быть, в студии — кто знает? — Берт обратит внимание на наше исполнение некоторых вещей, даже, возможно, наших собственных.

Незадолго до сеанса звукозаписи случилась еще одна знаменитая стычка: на этот раз уже я сам подрался с нашим старым приятелем Тони Шериданом. Он долго приставал ко мне, требуя, чтобы я играл на ударных так, как нужно было ему, но я продолжал делать все по-своему. Он без конца твердил мне одно и то же, пока наконец в один прекрасный день не заявил:

— Следующий раз сделаешь, как я сказал!

— Иди-ка ты подальше! — ответил я.

Это его взбесило.

— О'кей! — рявкнул он. — Пойдем-ка, выйдем, разберемся с этим раз навсегда!

Вот как сам Тони описал эту сцену в одном из интервью для «New Musical Express» в 1964 году; могу лишь подтвердить его версию:

— День начался у нас где-то около двух часов пополудни, когда мы по обыкновению отправились поесть в «Миссию моряков». Потом, повстречав приятелей, мы вместе вернулись в клуб поиграть. Иногда мы играли по шесть часов подряд, а то и больше. На одном дыхании, не останавливаясь. Но однажды вечером все-таки пришлось остановиться. У нас с Питом Бестом возникло разногласие по поводу музыки, оно началось уже довольно давно и этим вечером достигло кульминации.

Мы прекратили играть прямо посреди одной из песен, готовые броситься друг на друга. Толпа подначивала нас криками. Но мы не могли сцепиться, пока клуб был открыт.

Мы забрались в темную узкую улочку, чтобы серьезно во всем разобраться. Наша драка продолжалась по меньшей мере два часа, но к концу ее мы снова стали лучшими в мире друзьями. Мы остаемся ими и сейчас, однако у меня еще сохранились шрамы. И Тони показал журналистам свои пальцы.

— Шрамы и красные рубцы, — продолжал он, — этот ожесточенный поединок напоминает о себе даже через три года!

Но более существенная проблема на тот момент была связана со Стью. Мы все сошлись на том, что он не будет участвовать в записи: все единогласно подтвердили, что Полу, которому и раньше случалось играть на басу, это дается гораздо лучше. Я думаю, Стью прекрасно понимал, как обстоят дела, и избавил нас от неприятной обязанности ставить его в известность о нашем решении. Ведь Стью хотел уйти из БИТЛЗ чтобы посвятить себя живописи и планировал остаться в Гамбурге после окончания связывавшего нас с «Топ Теном» контракта.

— Тебе решать, Стью, — был наш ответ, — ты же знаешь, что никто не хочет, чтобы ты ушел.

Но он уже все решил и не стал обращать внимания на все эти красивые слова, произносившиеся нами по такому случаю. Его уход был назначен на определенный вечер. Никаких сомнений и колебаний, никаких вопросов и никакой горечи.

— Я подумывал об уходе уже довольно давно, — объяснил он, и это было все, что он сказал.

Но он продолжал нас навещать почти каждый вечер вместе с Астрид.

Когда великий день нашего дебюта настал, четверо БИТЛЗ отправились в студию «Полидор» около восьми часов утра, проведя в постели всего четыре часа. Под глазами у нас были синяки; должно быть, мы были похожи на зомби, когда пришли туда.

В студию? Я сказал «в студию»? Мы спрашивали себя, уж не ошиблись ли мы дорогой. Мы думали, что попадем в настоящую хорошо оснащенную студию звукозаписи: разве Берт не обладал известнейшим в шоу-бизнесе именем, и разве «Полидор» не был престижной фирмой, входившей в состав «Дойч Граммофон»? Вместо этого мы оказались в неприглядном школьном зале, с гигантской сценой и двумя рядами окон.

Звукозаписывающие аппараты находились за кулисами, мы же должны были играть позади Тони на сцене — так, как будто все это записывалось во время концерта. Это не могло быть тем местом, где великий Берт Кемпферт записывал свои романтические произведения для трубы. Это было невозможно! И тем не менее, по-видимому, это было так; во всяком случае Берт, похоже, был вполне удовлетворен такими условиями работы.

Осушив целую груду бутылок кока-колы, которая помогала нам проснуться, мы прилежно принялись снова и снова проигрывать «My Bonnie», меняя каждый раз вступление. Все, вроде бы, шло хорошо, пока Джордж Харрисон не уронил одну из бутылок колы, которая упала на сцену с таким грохотом, словно над нами разразился удар грома.

— Выкиньте вон все эти бутылки! — заорал Берт. — Этот дубль мог бы стать лучшим!

Он казался разгневанным, и все же мы нашли, что он отличный парень.

Все так же аккомпанируя Тони, мы записали еще «Saints», песню собственного сочинения под названием «Why» и одну вещь в более традиционном стиле, «If You Love Me, Baby (Take Out Some Insurance On Me, Baby)».

Нам была предоставлена возможность показать, на что мы способны, и Берт Кемпферт согласился даже послушать в нашем исполнении несколько композиций Леннона и МакКартни; надо сказать, они не заставили его прыгать от восторга. По его мнению, мир еще не был готов принять ни самих БИТЛЗ, ни их композиции. Вместо этого он решил записать «Ain't She Sweet» в исполнении Джона и харрисоновскую пресловутую «Сry For A Shadow».

Берт не желал ничем рисковать, выпуская «My Bonnie — The Saints». Эти вещи были аранжированы лично Тони Шериданом. На обложке пластинки мы значились как «Бит Бразерс», так как Берту показалось, что слово «BEATLES» будет как-нибудь неправильно истолковано немцами. Во всяком случае, факт, что иные шутники и так называли нас «Peedles», очевидно, в связи с нашей небывалой активностью, поскольку жаргонное словечко «peedle» означает мужские половые органы.

«My Bonnie» и «The Saints» пользовались в Германии относительным успехом, в то время как две наши записи без Тони пылились где-то в архивах «Полидора». Они оставались там до тех пор, пока БИТЛЗ не сломали последние преграды на пути к мировому признанию.

Даже если бы Тони Шеридан продал миллион экземпляров своего диска, нам это ничуть не помогло бы разбогатеть, ведь нас во время записи использовали лишь как студийных музыкантов, за что мы и получили заранее оговоренную сумму: по 20 фунтов каждому; ни о каких авторских правах в контракте не было и речи. Мы потратили все деньги на выпивку в тот же вечер. Но зато это была та самая «My Bonnie», которая меньше чем через год привела к нам Брайана Эпстайна. Ему пришлось повидаться также и с Бертом Кемпфертом, потому что мы подписали с ним контракт на год. (У нас был еще один сеанс записи вместе с Тони, во время которого мы записали «Sweet Georgia Brown» и «Skinny Minny».) Но, какова бы ни была продолжительность контракта, — я, признаться, точно не помню, — Кемпферт аннулировал его в пользу Эпстайна.

Несколько лет спустя его спрашивали, не жалеет ли он об этом, но он отвечал, что совсем нет, и продолжал:

— Люди говорят мне: «Вы, должно быть, очень огорчены, ведь вы могли стать миллионером», на что я всегда отвечаю с улыбкой: «Да что бы я стал делать со вторым миллионом?» Нет, серьезно, я вполне преуспел в жизни и со своими собственными дисками. Я счастлив.

(Берт Кемпферт скоропостижно скончался во время летнего отдыха на Майорке после своего турне по Великобритании в 1980 году. Ему было пятьдесят семь лет.)

Наш второй визит в Гамбург был весьма приятным, не считая нескольких незначительных проблем. Больше того, у нас в карманах появились деньги. Конечно, о крупных суммах не было и речи, но мы хотя бы смогли купить себе обновку, даже кожаные штаны и куртки из коричневой замши.

Для нас настало время, когда нужно было садиться на поезд и отправляться в Ливерпуль; это был тяжелый момент прощания с Гамбургом, так не похожий на наше торопливое бегство прошлой зимой. Никогда еще БИТЛЗ не проявляли в чувствах такого единодушия: мы все обливались горючими слезами.

Мы запаслись пивом на дорогу, прежде чем подняться в дортуар и начать собирать вещи. Хорст Фашер, здоровый детина, сбежавший от Кошмайдера, с вытянутой физиономией смотрел, как мы укладываем чемоданы. Мы вспомнили вместе старые добрые времена. Хорст принялся плакать. Мы старались скрыть слезы, но нам это не удалось — вскоре мы уже рыдали навзрыд, и дортуар, в котором частенько раздавались взрывы дикого хохота, теперь огласился всхлипыванием и сморканьем.

— Ну хватит, ребята, — сказал Джордж Харрисон, — кончаем это идиотство.

Внизу было еще хуже. Больше дюжины заплаканных девочек поджидали нас вместе с несколькими пригорюнившимися вышибалами. Мы были приняты в распростертые объятия ветеранами «великой войны» с канадцами, что заставило нас еще пуще расплакаться. Между вздохами и всхлипами девушки кричали:

— Пишите нам! Не забывайте! Мы вас любим! Немцы, я полагаю, не часто показывают свои чувства, и мы — не в большей степени, но в тот момент мы словно оказались в кругу семьи: рукопожатия, объятия, поцелуи; будто мы прощались с родными. Мы пытались унять слезы с помощью пива, но стало только хуже: настоящий потоп.

Все, кто пришли с нами проститься, бежали за такси, увозившем нас на вокзал, в течение десяти минут. Те, кто ждали нас на улице, махали нам рукой, пока машина не исчезла из виду. Джон, Пол, Джордж и я сам с потерянными лицами хранили молчание.

Стью и Астрид пришли попрощаться с нами на вокзал, — они купили нам в дорогу сластей и кока-колу с лимонадом. Тут хляби небесные снова разверзлись, и слезы припустили пуще прежнего. Стью оставался в Гамбурге, счастливый тем, что сможет продолжить занятия живописью и тем, что Астрид была рядом с ним, готовая его поддержать. Прошло много времени, прежде чем БИТЛЗ появились на афишах вновь открытого на Гроссе Фрайхайт шикарного клуба «Звезда» («Star Club»), и когда мы вновь ступили на германскую землю, снова полились слезы, но уже совсем по другой причине.