Не думайте, что синэргическое чувство Роуга Уинтера откликалось на любую структуру и конструкцию, были у него и слепые (глухие) пятна, многие из них — тривиальные, некоторые — серьезные. Наиболее серьезным оказался тот факт, что он реагировал на структуры трех языков, но осознавал это только в отношении двух из них. Вот тут-то и лежит причина, ввергнувшая его в пучину бедствий.
Уинтер говорил на солярном-вербальном — ведь он был инквизитором (в двадцатом веке это называлось «расследующий репортер»), и слова, понятные во всей системе, служили ему рабочим инструментом. Он знал и понимал сома-гештальт (в двадцатом веке это называлось «язык тела»); общаясь в ходе своих расследований с превеликим множеством незнакомых людей самого различного положения, он по прямой необходимости научился понимать, что именно они недоговаривают, что кроется за произносимыми ими словами.
Все это Уинтер знал, а не знал он того, что откликается на сигналы Anima Mundi, которая, собственно, и порождала его необыкновенное синэргическое ощущение структур. Когда-то я считала причиной такой гиперчувствительности страшное потрясение, полученное им в младенческом возрасте, при крушении корабля. Теперь-то понятно, что все дело в эксперименте Круппа и Декко, а загадочная величина икс, квадратично возросшая у Роуга, — то, что я называю про себя «видение». Именно благодаря этому чувству он видит в разрозненных вроде бы фактах и событиях черты, позволяющие связать их в синэргичное единство.
Anima Mundi — это Мировая Душа, лежащая в основе всего бытия. По латыни Anima — дыхание, жизнь, душа, а Mundus — мир, вселенная. Anima Mundi — космический дух, преисполняющий все живые существа и даже — как считают некоторые — все неодушевленные предметы. Я и сама в это верю. У старого дома всегда есть и свой дух, и свой норов. Вы встречали, вероятно, картину, недовольную местом, отведенным ей в дому и прямо-таки бунтующую, наотрез отказываясь висеть прямо? А стулья? Разве они не требуют к себе внимания, толкая проходящих мимо? А хмурые лестничные ступеньки, норовящие подставить нам ножку?
Почти все мы откликаемся на голос Души и находимся под ее влиянием. Мы воспринимаем некоторые очевидные вещи — «душу», «вибрации», «экстрасенсорику», по разному чувствуем себя при разной погоде, ночью и днем, но не способны понять, что это — лишь крохотные наружные грани Мировой Души, лежащей в основе всего сущего.
Роуг Уинтер чувствовал ее влияние лучше, чем кто-либо другой и в то же время абсолютно об этом не догадывался. Он воспринимал основополагающие структуры, хорошим примером чего может служить случай, рассказанный фламандской девушкой.
Выполняя задание на Марсе, Роуг решил устроить себе выходной и отправился в валлийский купол порыбачить в соленом озере — там стараниями местных жителей водились целаканты, четвероногие рыбы, чудом сохранившиеся на Земле с мелового периода. Он забрасывал блесну на восток, навстречу стаям этих диковин, которые имели привычку кормиться, передвигаясь с востока на запад. Неожиданно — сам-то Уинтер считал, что придумал способ перехитрить рыбу, но в действительности неосознаваемое седьмое чувство заставило его подчиниться приказу Anima Mundi — неожиданно он развернулся и начал бросать блесну на запад.
Рыба не клевала. Прошло несколько минут, и на пустынном берегу появилась девушка с густой копной темно-золотистых волос; вся ее одежда ограничивалась коротко обрезанными джинсами. Опустив на землю две тяжелые продуктовые сумки, которые она несла без помощи нуль-гравитации, девушка растерла уставшие руки, улыбнулась и сказала:
— Привет.
Французский акцент мгновенно очаровал Уинтера; к тому же незнакомка не уставилась на маорийские знаки королевского достоинства, и это переполнило его благодарности.
— Добрый вечер. Куда вы идете?
— Я приехала сюда погостить, живу в соседнем поселке. А сейчас ходила покупать dineur.
— А откуда вы приехали?
— С Каллисто.
— Я считал, что на Каллисто сплошные голландцы.
— Вы никогда не visite Каллисто?
— Пока не приходилось.
— Там совсем не сплошные Hollandeux. Это же Бенилюкс, comprendez? Там и Фламандия, и Бельгия, и Люксембург… Я из фламандского купола. А вы рыбу ловите?
— Как видите. Хотите рыбу на dineur? — Уинтер подтянул блесну. — Поплюйте на нее, — предложил он девушке, — тогда точно повезет.
Беспардонная, конечно, ложь, но если перед тобой такое личико и такая грудь…
Девушка смущенно замялась и плюнула на блесну — очень деликатно — только тогда, когда рыболов отвел глаза в сторону. Уинтер забросил на глубокое место, начал короткими рывками выбирать леску и вдруг почувствовал, что на крючок попалась очень большая рыба. Он громко рассмеялся, сам не веря своей удаче, и начал подтягивать рыбу — действительно тяжеленную: девушка буквально приплясывала от возбуждения. Леска становилась все короче и короче, последний рывок — и на берегу оказалось детское тельце.
— Dieu! — буквально простонала девушка. — Это же fille Меганов. Она утонула, а тело никак не могли найти.
— Матерь Божья. — Отцепив от крошечного купальника крючок, Уинтер взял мертвую девочку на руки. — Куда ее отнести?
А что причиной всему его седьмое чувство, бессознательно откликнувшееся на призыв Anima — об этом ни малейших подозрений. Несбалансированная смерть должна была найти свое место в общей структуре Мировой Души, вот почему его и потянуло на запад. Обошлось бы, конечно, и без нашего героя. Нашлись бы другие естественные факторы, готовые откликнуться на призыв, но под рукой был Роуг Уинтер со своим видением — он-то и оказался первым.
А способность делать неожиданные открытия, случайно находить то, о чем даже не помышлял? Она его забавляла, она его удивляла, но и здесь он не усматривал какого-то там влияния какой-то там Души. Идешь себе потихоньку из пункта А в пункт Б, никого не трогаешь — и вдруг расшибаешь ногу о подвернувшееся на пути Х — ну как Гершель наткнулся на Уран. Именно эта способность и сделала Роуга нашим «Пойнтером».
Дальнейшие сведения об Уинтере извлечены из досье по проблеме Мета (сов. СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ДЛЯ АГЕНТОВ КЛАССА АЛЕФ), из раздела «Операция Пойнтер».
У него была странная память. Он великолепно, до микроскопических подробностей, помнил формы — но не цвета. Он помнил сюжеты и логику всего, что читал или видел, — но не адреса и телефонные номера. Он помнил в лицо каждого, с кем встречался в течение всей своей жизни, — но не их имена. Он вспоминал свои любовные увлечения в форме структур, совершенно неузнаваемых для дам, бывших предметом оных увлечений.
Он подвергнул себя весьма рискованной внутричерепной операции по вживлению искусственных синапсов, в результате чего получил прямую телепатическую связь со своим компьютером. Уинтер думал, а компьютер записывал, печатая и/или графически иллюстрируя его соображения. Использование столь передовой методики доступно очень немногим. Тут необходимо полное сосредоточение — никаких случайных ассоциаций.
Чтобы разобраться в структуре, чтобы различить основу ткани событий, для этого он был готов на все — лгать, обманывать, очаровывать, воровать, принуждать, унижаться перед кем угодно и каким угодно образом, нарушать любую из Десяти Заповедей плюс Одиннадцатую (Не Дай Себя Сцапать). Да и нарушал их почти все — в ходе исполнения служебных обязанностей.
Возраст — тридцать три года, рост — шесть футов полтора дюйма, вес — сто восемьдесят семь фунтов, физическая форма — отличная. Разведен. Бывшая его жена, прелестная девушка с Луны, из купола Фриско, имела гибкое тело пловчихи, узкий разрез темных глаз, большую грудь и белокурые волосы, собранные обычно в высокую прическу — тип, никогда не оставлявший Уинтера равнодушным. Каждую свою фразу она украшала жаргоном, лунным по происхождению, но распространившимся со скоростью эпидемии: «Я от тебя торчу, сечешь? Только спать хочется — крыша едет, без понта. Надо давануть минут шестьсот».
Очаровательная, легкомысленная, неизменно веселая, она — увы! — не страдала избытком интеллекта, так что брак распался. Уинтер любил женщин, но только как равных. Одна из его пассий — из той же самой, естественно, тощей грудастой породы — съехидничала как-то, что он и сам, пожалуй, не устроил бы себя в качестве равного.
Титанианская фея с этой задачей справилась.
Один день синэргии, а расхлебывай потом всю жизнь.
Уинтер только что вернулся с Венуччи, где собирал материал по местному феминистическому движению. Вернулся в шоке, тем более сильном, что кровавая стычка в куполе Болонья казалась совершенно лишенной смысла. Произошла эта стычка вечером предыдущего дня, предыдущего — это значит предшествовавшего Дню, Который Изменил Его Жизнь.
Квартира Роуга занимала целый этаж ротонды Beaux Arts, комплекса, выстроенного в старом эдвардианском стиле, с панорамными окнами, каминами, а главное — толстыми стенами, защищавшими творцов друг от друга. В надежной звукоизоляции тонули и жалобные вопли колоратурных сопрано, пытающихся совладать со своими колоратурами, и электронное громыхание «Галактического гавота в соль миноре», и безостановочное бормотание какого-то типа, диктовавшего оксфордский словарь английского языка для перевода его на новояз.
Берлога была старомодной и в точности соответствовала вкусам Уинтера — просторная гостиная с георгианской мебелью, маленькая кухня, умывальная комната с огромной шестифутовой ванной, две спальни — одна большая, другая — совсем маленькая. Маленькая спальня аскетичностью своей походила на монашескую келью, а большая — на бардак, такой беспорядок царил в этой комнате, превращенной в студию. Стены ее были увешаны полками с книгами, пленками, кассетами, компьютерными программами: здесь же стоял стол, размерами подходивший для какого-нибудь конференц-зала, но исполнявший роль письменного, а также компьютер, тот самый, с которым Уинтер имел телепатическую связь — прекращая работу с ним, нужно было обязательно проверить, заблокирован ли вход, иначе машина писала без разбора все, о чем думал ее хозяин. Ну и, конечно, кипы бумаги, груды чистых кассет, на полу — вороха старых статей, и, словно змеи, заждавшиеся Лаокоона и его сыночков, извиваются какие-то драные пленки.
Ошарашенный и мрачный, Уинтер не стал распаковывать дорожную сумку и даже не переоделся — хотя лайнеры Алиталии не слишком-то знамениты своей чистотой. Вместо этого он вооружился бутылкой виски, уселся в гостиной на диван, закинул ноги на кофейный столик и принялся доводить себя до невменяемости — чтобы хоть немного очухаться. Вчера вечером он убил человека — впервые в жизни.
Чаще всего поворотные моменты судьбы — это действительно моменты, события буквально секундные. Схватка, перевернувшая всю жизнь Уинтера, произошла в полумраке Центральных Садов купола Болонья и продолжалась три секунды. Он пришел сюда на свидание, но вместо опаздывавшей девушки из кустов выскочил здоровенный гориллоид со здоровенным же ножом — и вполне очевидными намерениями.
Многолетние тренировки с детства отточили реакцию Уинтера. Он не противопоставил силе силу — как, видимо, от него ожидалось — а расслабился, упал навзничь, перекатился под ногами замешкавшегося от неожиданности противника и прыгнул ему на спину. Два удара коленом в пах, захват двумя руками правой — вооруженной — кисти, резко хрустнула ломаемая кисть — и правая сонная артерия гориллоида вспорота его же ножом. Все это — за какие-то три секунды свистящей тишины. Умирал нападавший гораздо дольше.
— Ну зачем ты полез, дурак несчастный? Зачем? — Уинтер потряс головой, отгоняя воспоминания.
Тремя рюмками позднее его посетило вдохновение.
— Девушка, вот что мне сейчас нужно. Забыть все эти заморочки и ждать, пока структура прорисуется сама.
— Валяй, — ответил один из многочисленных Роугов, обитавших в его сознании (их там было с дюжину, а то и больше), — только ты ведь оставил свою красную адресную книгу в студии.
— Ну какого, спрашивается, хрена не могу я записывать девушек в прославленную изящной литературой черную книжечку?
— А какого, спрашивается, хрена не можешь ты запоминать телефонные номера? Ладно, оставим глупые вопросы. Ну что, по бабам?…
Он позвонил по трем телефонам — безо всякого успеха. Он выпил еще три рюмки — с успехом более чем удовлетворительным. А потом разделся, улегся в своей монашеской келье на свою японскую кровать, некоторое время ворочался, бормоча под нос какие-то ругательства, и в конце концов уснул. И снились ему совершенно бредовые структуры
труктуры
руктуры
уктуры
ктуры
туры
уры
ры
ы
Встал Уинтер очень рано и почти сразу вылетел из дома. Сперва — на телестудию, обсудить с продюсером сценарий. Затем — к издателю, скандалить насчет иллюстративного материала. На закуску — в «Солар Медиа». Он проследовал по издательским коридорам, щедро из без каких бы то ни было предубеждений целуя, иногда даже ущипывая всех встречных сотрудниц; этот церемониальный марш завершился в кабинете Аугустуса (Чинга) Штерна. Чинг был главным редактором.
— Набрал на статью, Рогелла?
— Набрал.
— Срок три недели.
— Уложусь. Какой-нибудь пустой кабинет на час или около найдется? Нужно позвонить в уйму мест, а тут еще производственный отдел прислал гранки вычитывать. Они просили сделать прямо сегодня.
— Что за статья?
— «Пространство и дебильность: умственная недостаточность в Е = Mc*2.
— Ни хрена себе! Она должна была уже вчера лежать в лаборатории. Бери комнату для совещаний, Рогелла, на сегодня никаких мозговых штурмов не намечено.
Уинтер устроился в комнате для совещаний, быстро покончил с телефонными разговорами, позвонил в архив, чтобы переписали в свои файлы привезенный с Венуччи материал, пальцами прочитал магнитную пленку гранок — еще одна грань синэргических способностей — впал в дикую ярость, позвонил Чингу Штерну и понес его по кочкам.
Дверь приоткрылась, и в комнату осторожно просунулась голова — с узким разрезом темных глаз и белокурыми, неровно выгоревшими на солнце волосами, уложенными в высокую прическу. Деми Жеру из корректорской.
Уинтер махнул рукой, приглашая девушку войти, а затем той же рукой послал ей воздушный поцелуй, все это — ни на секунду не прекращая лить в интерком поток ругательств.
— Я начал вычитывать гранки этой дебильной статьи, и вдруг оказывается, какой-то сукин сын все переделал! Ну сколько мне раз говорить, чтобы не давали никаким раздолбаям курочить мои тексты? Хотите что-нибудь изменить — чего проще, скажите мне, я сам все сделаю. Мне не нужны в соавторы никакие хитрожопые засранцы!
С треском опустив трубку интеркома, Уинтер обернулся к совершенно перепуганной девушке и одарил ее лучезарнейшей из своих улыбок.
— Деми, ты — истинная услада глаз моих, с трудом разлипающихся после вчерашней пьянки. Подойди поближе, дяденька тебя обнимет. — Он широко раскинул руки и почувствовал, как дрожит все ее тело. — Несравненный ты мой корректор, весь исходный материал по Венуччи ждет.
— А я уже не корректор. — Произношение Деми было по-виргински мягким.
— Только не говори мне, что эти ублюдки уволили мое Сокровище Океана.
— Меня повысили. Теперь я младший редактор.
— Поздравляю! Давно пора, сколько можно закапывать в землю таланты умненькой девочки из… как там назывался этот твой дурацкий колледж?
— Мэримонт.
— Во-во. А зарплату прибавили?
— Увы.
— Вот же гады! Ничего, все равно отметим. Идем сейчас куда-нибудь, и я напою тебя в стельку.
— Вряд ли захочешь, Роуг.
— А чего это?
— Ну… мне дали первую работу… это оказалась твоя олигофренная статья.
— Ты хочешь сказать, что ты и есть тот самый сукин сын, который?… И ты слышала, как я орал все это в трубку? — Уинтер громко расхохотался и чмокнул густо покрасневшую девушку. — Вот тебе первый урок, как надо со мной обращаться. А материал по феминисткам — он что, тоже пойдет к тебе?
— Меня приставили к тебе постоянно, — смущенно кивнула Деми. — Это поможет мне набраться опыта, полагает мистер Штерн.
— Очень интересно, какой именно опыт имеется в виду. Ну что ж! Полюбуйтесь, перед вами — Деми Жеру, дьяволица из Диксиленда, а отныне — мой личный редактор!
Глубоко, судорожно вздохнув, девушка опустилась на один из стульев. Сейчас в ней сквозила трогательная смесь решительности и страха.
— Мне бы хотелось совсем другого.
— Да?
— Помнишь, ты рассказывал, как ужинал однажды у каких-то ирландцев?
— Чего-то не припомню.
— Ну, когда ты водил меня завтракать в Грот Кошерной Морской Пищи «Эй, на встречном космическом!»
— Завтрак помню, но что я там рассказывал — хоть убей.
— Какой-то… какой-то ребенок ползал у всех под ногами, ты взбесился и пнул его.
— Господи ты Боже! — засмеялся Уинтер. — Ну конечно! Это было в куполе Дублин. Никогда не забуду, как все прямо окаменели от ужаса. Поступок жуткий, кто бы спорил, но ты себе не представляешь, какое это было занудное сборище.
— А ребенок посмотрел на тебя с обожанием.
— Точно. Лайаму уже лет восемь, и он все еще меня обожает. Пишет мне письма на гэльском. Можно подумать, у этого мальчишки врожденная страсть такая — чтобы его пинали.
— Роуг, — негромко сказала Деми. — А ведь ты и меня пинал.
— Я? Пинал?
Уинтер был поражен, его охватила непривычная дрожь, по всей коже пробежали мурашки Откровенные предложения встречались ему и прежде, но не в такой же форме.
«Я что, делал ей авансы?»
«Неужели она ощутила взаимное между нами притяжение, о котором я сам никогда и не подозревал?»
«А может, я вру?»
«Может, я все время только этого и хотел?»
Все эти противоречивые, взаимоисключающие вопросы метались в голове Уинтера, но искать на них ответы было уже поздно. Он встал, притворил дверь комнаты, поставил стул прямо перед стулом девушки, сел и взял ее за руки.
— Что с тобой, Деми? — Сейчас он говорил нежно, без следа прежней иронии. — Безнадежная любовь?
Деми кивнула и начала тихо всхлипывать. Роуг осторожно вложил ей в руку носовой платок.
— Надо быть очень храброй, чтобы сказать такое. И давно это у тебя?
— Я не знаю. Это… это просто как-то вот случилось.
— Прямо сейчас?
— Нет, не сейчас… как-то само собой случилось.
— А сколько тебе, радость моя, лет?
— Двадцать три.
— И ты любила кого-нибудь раньше?
— Это все не то, я никогда не встречала таких, как ты.
Уинтер внимательно оглядел безнадежно ревущую девочку с узкой талией и большой грудью. А потом тяжело вздохнул.
— Послушай, — начал он, осторожно подбирая слова. — Во-первых, я очень тебе благодарен. Ведь такое вот предложение любви — все равно что сокровище на конце радуги, оно достается совсем немногим. Во-вторых, я тоже могу тебя полюбить, но ты должна понять почему. Когда предлагается любовь, ответом может быть только любовь, тут нечто вроде шантажа, только шантаж этот — прекрасен. И я сейчас развлекаю тебя такими вот до тупости очевидными истинами с единственной целью, чтобы ты не промочила мой носовой платок насквозь.
— Я знаю, — кивнула Деми. — Тебе всегда можно верить.
— Так что получить меня можно. Я и вообще маньяк по части женщин — единственный, наверное, мой порок, — а сейчас девушка нужна мне, как никогда, только… Посмотри сюда, Деми, и слушай меня внимательно. Тебе достанется только половина мужчины, а может, и меньше. Большая часть меня принадлежит работе.
— Потому ты и гений.
— Прекрати это слюнявое обожание!
Уинтер резко встал, подошел к огромной карте Солнечной системы и начал ее изучать — без особого, правда, интереса.
— Боже милосердный, так ты и вправду твердо решила меня заарканить?
— Да, Роуг. Мне и самой это не нравится… да.
— И что, никакой пощады? Наш покойный друг, великий Роуг Уинтер подшиблен влет мэримонтской тихоней, каковой факт снова и непреложно доказывает, что я — придурок, способный сказать «нет» кому угодно, кроме девушки.
— Ты боишься?
— Конечно, боюсь, только куда же мне деться? Хорошо, давай начнем.
Деми с разбегу бросилась Уинтеру в объятья и поцеловала его плотно сжатые губы.
— Мне нравится, какой у тебя рот, — пробормотала она, задыхаясь. — Твердый, крепкий. И руки тоже крепкие. Роуг… Роуг…
— Это потому, что я — маори, дикарь.
— Таких как ты вообще больше нет.
— А нельзя ли приглушить малость это благоговение? У меня и так хватает тщеславия.
— Господи, никогда бы не поверила, что получу тебя.
— Да? Расскажи кому другому. Прошу вас. Высокочтимые святые предки царственного семейства Юинта, — молитвенно возвел глаза к потолку Роуг, — благородные короли, пятнадцать поколений правившие маори, те, чьи души покоятся в левом глазе Те Юинты… прошу вас, не дайте этой паучихе сожрать меня с потрохами.
Деми восторженно присвистнула и захихикала.
— Что может поделать благородный дикарь, когда на него нацелилась девица? Он окружен, он обречен, он пропал безвозвратно.
— В левом глазе? — уточнила Деми.
— Ага. А ты что, не знала, что душа обитает в левом глазе? У маори это каждому ребенку известно.
Зажмурив правый глаз, он посмотрел на светившуюся восторгом и предвкушением девушку.
— Какого черта, Деми. Пойдем, отметим это дело, только теперь я не тебя буду накачивать, а надерусь сам. Чтобы приглушить свои страдания.
Деми снова присвистнула.
Сперва ей потребовалось по-кошачьи обследовать всю квартиру, осмотреть, иногда — бегло, иногда — подолгу любуясь, всю мебель, все картины, книги и кассеты, все сувениры, собранные по различным уголкам Солнечной системы. Деми изумленно — и несколько старомодно — приподняла бровь при виде шестифутовой ванной (предмета совсем еще недавно — до наступления эры Мета — незаконного), недоверчиво покосилась на японскую кровать — толстый белый матрас на огромном брусе черного дерева — и слегка застонала при виде кошмарного беспорядка в студии.
— А чем я тебе понравилась?
— Когда?
— Когда поступила на работу в «Солар».
— С чего это ты решила, что я обратил на тебя внимание?
— Ты позвал меня в ресторан.
— На меня произвела впечатление твоя непоколебимость.
— Какая, конкретно, непоколебимость?
— В борьбе за предоставление Вулкану достойного места в братской семье планет.
— Никакого Вулкана не существует.
— Вот потому-то ты мне и понравилась.
— А что это у тебя в шкатулке?
— Лицо фарфоровой куклы. Я нашел его на Марсе, в куполе Англия. Подобрал из мусора и без ума влюбился.
— А вот это?
— Кончай, Деми. Ты что, вознамерилась изучить всю мою прошлую жизнь?
— Нет, но ты все равно скажи. Такая странная штука.
— Это — слезка из Башни Драгоценностей, которая на Ганимеде, в куполе Бурма.
— Башня Драгоценностей?
— Они делают синтетические драгоценные камни ровно тем же способом, как столетья назад в дроболитейных башнях делали дробь. В тот раз отливали красные рубины, эта капелька не получилась сферической, вот ее и отдали мне.
— Такая интересная, внутри словно цветок.
— Да, это и есть изъян. Хочешь, подарю?
— Нет, благодарствую. Я намерена получить с тебя нечто большее, чем порченные рубины.
— Вот уже и агрессивность появляется, — сообщил Уинтер стенам своей гостиной. — Загнала меня в угол и решила, что теперь можно не скрывать истинное свое лицо.
— А чем понравился тебе я, когда ты увидела меня в «Солар»?
— Как ты двигаешься.
— Это что — язык на плечо и едва волочу ноги?
— Господи, да ты что! Твой ритм.
— В действительности я — негр, у нас врожденное чувство ритма.
— Какой ты там негр, ты даже не настоящий маори. — Деми чуть тронула его щеку кончиками пальцев. — Я знаю, откуда эти шрамы.
Роуг чуть опустил свои очки.
— Ты все делаешь как-то четко, размеренно. — Она несколько раз качнула рукой. — Словно ритм-секция оркестра. И двигаешься, и говоришь, и шутишь…
— А ты что, никак на музыке задвинутая?
— Вот я и захотела попасть тебе в такт.
Уинтер замер, не донеся рубиновую слезку до шкатулки; лучи вечернего солнца осветили Деми под неожиданным углом, и на мгновение она стала похожей на Рэйчел Штраус из «Солар Медиа», с которой у него были когда-то весьма сложные и запутанные отношения.
Уинтер начинал чувствовать себя несколько неуютно, с прежними девушками такого не бывало.
— Невнятное у нас какое-то начало получается, — пожаловался он.
— С чего это ты решил? А по моему — сплошные игры и веселье.
— Кто тут веселится?
— Я.
— А я что должен делать?
— Лови мелодию и подыгрывай.
— Каким ухом, левым или правым?
— Средним. Там, кажется, пребывает твоя душа?
— В жизни не встречал таких бредовых и наглых девиц.
— Если хотите знать, сэр, мне приходилось выслушивать оскорбления от людей и получше вас.
— Это от кого же?
— От тех, кому я отказывала.
— Оставляешь меня в неведении?
— Да, с тобой по-другому нельзя.
— Черт побери, меня переиграли, — пробормотал Уинтер. — Силы явно не равны.
— Вот уж последнее, чего я от тебя ожидала, — улыбнулась Деми.
— Что последнее?
— Что ты окажешься таким стеснительным.
— Я? — возмутился Роуг. — Стеснительный?
— Да, и мне это очень нравится. Глазами уже все ощупал, а в остальном
— никаких поползновений.
— С негодованием отрицаю.
— Скажи мне, что ты видишь?
— Калейдоскоп какой-то идиотский.
— Ты бы объяснил попонятнее.
— Я… — он замялся. — Я не могу. Я… ты все время становишься другой.
— Каким образом?
— Ну… Волосы, например. Они то прямые, то волнистые, то светлые, то темные…
— А, да это новая краска для волос, «Призма». Она реагирует на длину световой волны. Посмотрел бы ты, что делает со мной телепрограмма АРВ, я превращаюсь чуть не в северное сияние.
— И глаза — иногда темные и узкие, как у моей бывшей жены, а иногда раскрываются, как огромные опалы… В точности как у одной старой знакомой из Фламандского купола.
— Элементарный фокус, — рассмеялась Деми. — Это умеют все девушки. Мужчины падают, как громом пораженные — во всяком случае так считается.
Она сняла с Уинтера очки и нацепила их себе на нос.
— Ну что, теперь не так страшно?
— И… И груди. — Уинтер почти заикался. — Когда ты впервые появилась в агентстве, я еще подумал, что они… ну, такие трогательные крохотные бугорки. А теперь… теперь они… Ты что, наращивала их, пока я бегал по заданиям?
— Попробуем выяснить, — сказала Деми и начала расстегивать кофточку.
— Не надо, — сказал Уинтер. — Пожалуйста, не надо.
— Почему не надо? Ты что, все еще стесняешься?
— Нет, просто я… я не этого ожидал.
— Конечно, не этого. Ты же маори, дикарь, настоящий мужчина. А вот на этот раз я сама буду к тебе приставать. — Кофточка улетела в сторону. — Сколько, по твоему мнению, может ждать девушка? До самой смерти, что ли?
— Ни себе хрена! — восхищенно воскликнул Уинтер. — Да тебя хоть на нос парусника приколачивай!
— Да, — серьезно согласилась Деми. — У меня даже прозвище такое — Чайный Клиппер.
— Ты что, террористка из организации «Свободу девственницам»?
— А чего спрашивать, — рассмеялась она. — Лучше взять да выяснить. Давай, Роуг.
Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.
Но ей оказалось под силу и это — остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов. Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии — тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.
Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием — и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда — неожиданной.
И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя — невероятно сплетенных — в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским — в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.