1

Если бы позволил объем книги, я бы написал главу, посвященную обонянию, потому что всю жизнь питаю особое пристрастие к распознаванию запахов. По-моему, люди излишне доверяют зрению. Мне нравятся добротные запахи: запах свежевспаханного поля в теплые утренние часы апреля после ночного дождя; пряный аромат дикой кейп-кодской гвоздики; благоухание сирени, сверкающей утренней росой; терпкий запах солончаковой травы, навеваемый с лугов на склоне летнего дня, и особый запах отлива.

Подумать только, каким зловонием вынуждены дышать люди нынешних поколений! Как только они согласились терпеть этот грязный, синюшный воздух?! В XVII столетии городской воздух, должно быть, ничем не отличался от деревенского; в наши дни городская атмосфера приемлема только для нового, синтезированного человека.

Английская традиция в основном отрицает запахи. По мнению англичан, человеческий нос следует считать неделикатным органом, и я не совсем убежден в том, что его использование не рассматривается как нечто чувственное. Наши литературные зарисовки, поэтические пейзажи, выставленные в галерее памяти, — вещи созерцательные. Французская словесность более снисходительна к носу; невозможно, пожалуй, прочитать и десятка строк из любого поэтического творения Франции, не встретив вездесущего parfum. И в этом французы правы. Хотя глаз — властелин мироощущения человека, его главные эстетические ворота, процесс формирования эмоционального настроя или мимолетного явления земной поэзии — ритуал, и к его свершению могут соответственно призываться остальные чувства.

Ни одно из чувственных воспоминаний не обладает такой мощью, не распахивает так широко дверь во владения нашего мозга, как обоняние. Без него не может обойтись ни один почитатель дикого мира природы, равно как для наблюдения, так и ради собственного удовольствия. Мы обязаны содержать наши органы чувств в состоянии бодрости, здоровья и постоянной готовности. Если бы мы вели себя подобным образом всегда, было бы незачем создавать цивилизацию, грубо попирающую их, настолько грубо, что над нами замкнулся зловещий круг, где притупившиеся человеческие чувства проявляются все глуше и глуше.

Существует особая причина моей привязанности к этому обширному пляжу. Здесь я окружен миром, насыщенным неподдельным запахом природы, то есть целым набором острых, стойких и причудливых летучих привкусов и ароматов. Они ощущаются в полной мере, когда жара на время смягчается теплым дождем. Я изучил их настолько хорошо, что, проведи меня с завязанными глазами по пляжу, и тогда сумел бы определить, в какой его части нахожусь в данную минуту.

Над самой границей океана воздух всегда прохладный, можно сказать, холодный и слегка увлажненный водяной пылью, рождающейся в результате разрушения бурунов и непрерывного распада бессчетных пузырьков пены; мокрый песчаный скат источает прохладный смешанный запах пляжа и моря; буруны, прорвавшиеся к берегу дальше других, толкают перед собой массу этого аромата. Пройтись по песку около самой воды, когда ветер дует почти перпендикулярно берегу, временами меняя свое направление на один румб то в одну, то в другую сторону, — значит испытать уникальное ощущение. На расстоянии около двадцати футов от кромки воды вас окружают влажные тропические испарения, исходящие от горячего и мокрого песка; подойдите к воде — и, словно пройдя через дверь, тут же окажетесь на подворье сентября. В мгновение ока словно переносишься из Центральной Америки в штат Мэн.

Футах в сорока от отметки малой воды, на широкой и влажной восьмифутовой спине летнего бара, плоской, как стол, вас ожидают другие запахи. Здесь приливы набросали клубки, поблекшие жгуты и гирлянды океанской растительности: обыкновенной морской травы, скальной водоросли оливкового или буровато-зеленого цвета, морского салата с измятыми и изломанными листьями, съедобной красной водоросли, поблекшего морского мха и какие-то неизвестные мне слизистые, студенистые шнурки.

В жаркий полдень во время прилива они высыхают, так как состоят в основном из воды, и наполняют раскаленный воздух запахом растительного тлена и океана.

Я обожаю этот истинно природный аромат. Иногда мертвая рыбина, попавшая в западню прибоя, или, может быть, скат, свернувшийся в кольцо от жары, прибавляет к запаху увядающей растительности слабый душок гниения, однако это вовсе не запах разложения.

За пределами бара и сточных проток лежит абсолютно плоская территория, называемая мной верхним пляжем; она достигает подножия песчаного бастиона, совершенно лишенного тени.

Летом эта полоса берега редко заливается приливом. Здесь царствует приятный аромат горячего песка. Я нахожу укромный уголок, покрытый тенью от груды обломков, засыпанных в дюне, и беру пригоршню яркого сухого песка.

Медленно процеживаю его сквозь пальцы, ощущаю, как от жаркой струйки исходит тонкий и острый кремнистый запах. Здесь тоже попадаются водоросли — дары океана, намытые сизигийным приливом еще в прошлом месяце. На жаре, при полном отсутствии тени их листья и воздушные мешочки в форме сердечек потемнели до цвета йода. Обработанная раскаленным песком, эта листва лишилась запаха, однако первый же ливень снова разбудит благоухание.

Холодное дыхание океана, сдобренное испарениями пляжной растительности, высыхающей под солнцем, и жарким, острым ароматом песка, — вот запах пляжа в разгар лета.

2

В моем открытом безлесном мире год словно вступил в фазу полной воды. Денно и нощно девятые сутки дует юго-западный ветер, протекая над Кейп-Кодом с неутомимой настойчивостью блуждающей реки. Солнце, медленно сходящее на алтарь года, задерживается на его ступеньках — летних месяцах, словно совершая обряд. Это диск всепожирающего пламени.

В жаркие дни над пляжем колеблются горячие испарения, под воздействием ветра наклонно поднимающиеся от земли в сторону океана; синяя дымка ползет в глубь полуострова, нависая над зарослями вереска и ширью болот; она словно размывает детали ландшафта, придавая ему вид бесформенной массы.

Днем в дюнах иногда жарче, чем в Истеме, так как блестящий, обнаженный песок отражает солнечные лучи; ночи в дюнах всегда холоднее. Посреди этих песков, исхоженных солнцем, обдуваемых ветрами болот и прохладного океана, «Полубак» почти ничем не отличается от корабля, плывущего в открытом море.

Дюнный воздух пахнет песком, океаном и солнцем. На вершинах холмов зеленая сочная трава достигла предельной высоты, и ее семенные султаны зелено-соломенного цвета торчат из гущи высохших прошлогодних копий. Кончики некоторых листочков мечены оранжевыми пятнышками зрелости, и тонкие нити увядания расходятся от них по краям. Травы солончаковых лугов уже плодоносят; по-летнему зеленые равнины местами запестрели желтоватыми заплатами На склонах дюн песок успокоился, словно запутавшись в траве; на оголенных площадках он тоже лежит неподвижно, будто там его удерживает солнце. Когда дождя нет неделю-другую и косые языки солнечного огня ложатся тяжким бременем на склоны дюн, горячий песок, устилающий тропинку, сбегающую от «Полубака» вниз, становится настолько сыпучим, что ступаешь по нему, как по глубокому снегу.

Зимнее море подобно зеркалу, висящему в холодном, сумрачном помещении; море летом — зеркало в ярко освещенной комнате. Свет настолько обилен, а зеркало настолько обширно, что день отражается в нем целиком. Там фокусируется цветовая гамма суток: сумерки и восход солнца, тени облаков и их отражения, оловянное небо накануне дождя, жгучий синий простор, откуда начисто выметены облака. Свет пронизывает океан, и немного тепла поглощают волны. Они сверкают на солнце, но обжигают холодом.

Вот теперь в обладание землей вступают насекомые. В разгар дня, когда вялый ветерок чуть тянет с болот, мир дюн напоминает тропики. Песок кишит насекомыми.

В такие дни повсюду жужжат слепни Tabanus costalis и жалят, словно колют кинжалами; мириады песчаных комаров «мокрецов» скапливаются на южных склонах дюн, высушенных солнцем; мухи-утюги и множество неизвестных микроскопических тварей бросаются в атаку. Приходится либо сидеть дома, либо искать убежища у самой кромки воды.

Благодаря ветру, прохладе и водяной пыли нижний пляж обычно свободен от насекомых-кровопийц, хотя ядовитый табанид, обретающий силу в конце августа, может сильно испортить настроение. По крайней мере до сих пор я отметил только два случая появления тропических визитеров. Ограждая меня от чрезмерного количества слепней, сами дюны в эти дни вполне пригодны для обитания, как и все пространство внешнего пляжа. Более того, ветер спасает меня от москитов.

Появились муравьи, и верхний пляж покрылся возведенными ими бугорками. Я наблюдаю, как эти красно-коричневые создания бегают взад и вперед, появляясь из-под засыпанных трав. Рядом с таким бугорком мелкий песок испещрен их следами. Весь верхний пляж стал ареной напряженной миниатюрной жизни; там прорыты туннели и шахты, повсюду вставлены двери.

Пляжная саранча, совсем крохотная в июне, выросла до нормальных размеров и обрела голос. То тут, то там в дюнах появляются всевозможные бабочки, сбившиеся с курса и унесенные к берегу океана западным ветром. Когда я переворачиваю гнилушки, лежащие на берегу, или бреду лугом по колее, оставленной колесом, оттуда выскакивают сверчки и немедленно исчезают в траве.

На открытых пространствах дюн, по соседству с жидкой травяной порослью, я нахожу глубокие, в палец толщиной, шахты, прорытые пауками. На глубине одного фута в прохладном песке живет черная самка; раскопайте норку — и вы найдете там волосатый паучий шарик.

В летние месяцы «леди» не покидает своей пещерки, однако с наступлением осени снова выходит на поверхность, торопливо пробегая под стеблями дюнной травы. — черная, быстрая и страшная. Самец песчаного цвета имеет меньший размер и встречается повсюду.

Однажды ночью под луной я заметил одного из пауков на берегу. Он куда-то спешил. Сначала я принял его за краба. Там же чуть позже я нашел у самой кромки воды крохотную жабу песочного цвета и подумал: не ради ли пляжных мух появилась она здесь?

Июньские жуки Lachnosterna areuta с громким стуком ударяют в мои стекла и, нудно гудя, прилипают к ним. Но стоит открыть дверь, как с полдюжины этих тварей атакуют настольную лампу и падают в изнеможении на скатерть На всхолмленных песчаных склонах черные осы-одиночки выбираются из норок; как тени, проносятся мимо гигантские стрекозы.

Пляжный горошек, растущий где попало, в полном цвету. Западный ветер обдувает травы и уносится дальше, покрывая морщинами гладь океана. Душные облака недвижно повисают над материком, их дальние края теряются в дымке. Зной брызжет через край. Так сгорает год…

3

Я говорил уже, что в апреле — мае на полуострове остается мало птиц. Одно время неприхотливые к погоде серебристые чайки казались единственными птицами, словно нарочно оставленными здесь ради меня Причем многие из них были не взрослыми экземплярами, так как только начинали менять коричневое «юношеское» оперение на серовато-белый «взрослый» наряд. Однажды туманным утром в конце мая я увидел пляж, переполненный этими птицами. В ту ночь на берег выбросились косяки мерлузы и чайки слетелись на пиршество. Когда им попадались еще живые рыбины, находка считалась особенно ценной, и я видел, как некоторые чайки защищали такие лакомства от запоздавших гостей, вообразивших себя сотрапезниками, да еще демонстрируя свою силу при помощи крыльев и угрожающих криков. Множество чаек расселось в длинном «сенаторском» ряду на возвышенной части пляжа, повернувшись клювами в сторону океана.

Оперение птиц, достигающих зрелости, отличается всевозможными коричневыми и белыми оттенками, некоторые бывают сплошь коричневыми, но словно испачканными мелом, другие — пестрыми, как куры, а иные отличаются серовато-меловым цветом и испещрены бурыми крапинками. Линька серебристых чаек — довольно сложное явление. Она бывает весенней и осенней, частичной и вторичной, когда птицы одеваются в брачный наряд. Только достигнув трехлетнего возраста (а иногда и позже), чайка обрежет полное брачное оперение и расцветку взрослой птицы.

Но утрам ритмический шорох и всплески летнего моря первыми долетают до слуха, становясь частицей моего пробуждающегося сознания; затем я слышу постукивание крохотных лапок по крыше над головой и жизнерадостные нотки воробьиной песни. Эти воробьи — настоящие хористы дюн. Я наслаждаюсь их щебетанием с утра до вечера, так как одна парочка свила гнездо на морском склоне моей дюны в запыленном кусте. «Полубак» же они используют как вышку для обозрения окружающего мира. Усаживаясь на конек моей крыши, они воспевают жизнь с похвальной настойчивостью.

У этого воробья две песни — брачная ария и обычный будничный мотив; они исполняют первую арию, когда строят гнезда и несут яйца, вторую — начиная с конца медового месяца и до наступления всеобщего молчания В этом году я был поражен внезапностью перемены мотива Первого июля в полдень я еще слышал, как птицы распевают арию № 1; утром второго они открыли партитуру на странице с арией № 2. Обе песни похожи по музыкальной форме, однако первая скорее напоминает трель.

Распахнув дверь навстречу дюнам, утреннему морю и просторному пляжу, меченному за ночь следами патрульных, я обнаруживаю, что дом атакован ласточками. Они подхватывают на лету мошек, еще не сбросивших оцепенения после ночи, проведенной на голой гальке. Взглянув на север и юг от дома, я увидел, что ласточки были всюду.

Созревающие травы блестят в раннем утреннем освещении, грациозные птицы проносятся почти вплотную к земле. Большинство из них — береговые ласточки Riparia riparia, однако я часто вижу амбарных ласточек Hirundo erythrogastra. Древесные ласточки Iridoprocne bicolor тоже мелькают в общей толпе. В начале восьмого птицы рассеиваются.

В течение дня над дюнами можно увидеть одинокую птицу, залетевшую подкормиться, но массовое нашествие случается лишь по утрам. Береговые ласточки (с беловатым брюшком и темной поперечной полосой на груди) гнездятся севернее Нозета в глинистых пластах обрывистого берега; древесные и амбарные ласточки живут в глубине полуострова, устраиваясь поближе к фермам. Говорят, что береговые ласточки гнездятся и в дюнах. Однако я ни разу не встречал их гнезд, устроенных в сыпучем песке; впрочем, птицы способны и на это. Время от времени приходится изумляться той легкости, с какой животные и пернатые используют песок, словно это обыкновенный грунт. Недавно на вершине большой дюны я видел, как кроты умудрились изрыть песок туннелями глубиной до шести-семи футов.

Обыкновенная морская ласточка Sterna hirundo, называемая на Кейп-Коде макрелевой чайкой, — хозяйка пляжа в светлое время суток. Здесь обитают три-четыре тысячи таких чаек; они строят гнезда на естественных площадках, усыпанных гравием, посреди заболоченных островов в районе Орлинса. Днем я слежу, как они пролетают мимо моих окон, используя попутный воздушный поток или сражаясь со встречным бризом. Они начинают носиться вдоль бурунов задолго до захода солнца — белые птицы, летящие на фоне порозовевшего неба и океана, отливающего ночной синевой. Они мелькают словно маленькие призраки. Бывают дни, когда я живу посреди крылатого облака, звенящего от птичьего гомона. Sterna hirundo — обыкновенная морская ласточка (кое-кто называет ее морской ласточкой Уилсона) — очень изящная птица. Она окрашена в белый и жемчужно-серый цвета, ее крылья изогнуты, а длина достигает тринадцати−шестнадцати дюймов. Птица знаменита черным капюшоном, кораллово-оранжевым клювом, черным на самом кончике, и яркими красно-оранжевыми ногами и лапками. Если верить моему слуху, ее крик напоминает карканье, сопровождаемое пронзительным скрипом. Каким бы грубым это звук ни был, он не режет слуха, потому что отличается глубокими эмоциональными модуляциями. Недавно, совершая прогулку на юг, я дошел до того места, где ласточки-родители пересекали песчаный бар, возвращаясь с добычей в свои жилища. Завидев сородичей и своих желторотых, они разражались криками, трогательно выражавшими стихийную, грубоватую родительскую нежность. В прошлый понедельник утром, когда я, сидя у окна, что-то писал, до моего слуха донесся непривычный крик морской ласточки. Выглянув из окна, я увидел птицу, преследовавшую самку болотного ястреба, о чьих визитах я уже говорил. Я слышал впервые боевой клич морской ласточки. «Ке-ке-ке-асу», — вопила она. В этом грубом, трубном крике звучали гнев и тревога. Крупная птица хлопала крыльями, словно они были сделаны из бумаги (опускаясь вплотную к земле, ястреб иногда машет крыльями на манер бабочки), и не издавала ни звука. Она медленно снизилась и, раскинув крылья, отдыхала долгие полминуты на дне песчаной впадины, усыпанной ракушками, в каких-то сорока футах позади «Полубака». Сидя на земле совершенно неподвижно, ястреб представлял собой отличную мишень. Не переставая браниться, морская ласточка преследовала врага до самой земли, затем взмыла в небо, откуда принялась пикировать на ястреба, как при рыбной ловле. Тот продолжал сидеть не двигаясь. Это была невероятная сцена. Выравнивая полет лишь над самой головой ястреба, ласточка взмывала вверх и ныряла снова. После третьего пике ястреб поднялся в воздух и полетел над самым дном впадины. Сражение переместилось в дюны, и последнее, что я видел, было поспешное отступление ястреба, уже избавившегося от преследования, в сторону болот.

Наблюдая за ястребом, пережидавшим злобное нападение, как бы сидя на корточках в песчаном углублении, и серой морской ласточкой, я вспомнил изображения птиц и животных в Древнем Египте. Этот ястреб в лощине напоминал Хоруса древних египтян — та же поза, скрытая ярость, величие. Чем дольше я живу здесь, наблюдая за птицами и животными, тем больше восхищаюсь творениями художников древности, которые тысячи лет назад чертили, живописали, творили из камня в удушливой тишине фараонских гробниц, изображая на их стенах нильских уток, домашний скот, проходящий по деревенской улице, солнечных грифов, змей и шакалов. На мой взгляд, никакие иные изображения птиц и животных не могут сравниться с работами тех мастеров. Меня восхищает не тщательность рисунка или его живописные достоинства (хотя древние египтяне копировали модель очень точно), я поражаюсь уникальности изображения, обобщенности образа птиц и животных того или иного вида. Это качество рисунков Древнего Египта наиболее ярко проявляется в изображениях птиц. Ястреб, высеченный в гранитной стене храма, несет типичные черты всех ястребов. Более того, в этих древних творениях животные не наделены человеческими чертами. Они отвлечены, погружены в свои заботы, отчуждены, как и подобает обитателям первичного мира.

Морские ласточки — эти мелкие чайки — чувствуют себя настолько полновластными хозяевами пляжа, что не прочь прогнать вторгшегося туда человека. Они набрасываются на меня во время моих прогулок в Нозет. Три ласточки напали около двух часов пополудни, когда я шел на север, тяжело ступая по горячему, сыпучему песку. Больно и смешно чувствовать себя затравленным птицами. Они гнались за мной по пятам вдоль пляжа, немедленно повисая в воздухе, стоило мне остановиться, и по-рыбьи вибрировали хвостовым оперением, скроенным, как у обыкновенных ласточек. Примерно каждые полминуты одна из этой тройки забиралась повыше, футов на двадцать — тридцать, заходила мне в тыл, пританцовывала в воздухе секунду-другую, а затем падала вниз с раздраженным криком. Атака заканчивалась стремительным взлетом чуть ли не в футе от моей головы. Птицы подняли такой шум, что создавалось впечатление, будто меня застали за кражей яиц из их собственных гнезд. В действительности я находился на расстоянии нескольких миль от их колонии. Тот, кто отваживается потревожить морских ласточек на их гнездах, подвергается немедленному нападению дюжин птиц, как я это описал, а иногда может испытать силу ударов их энергичных клювов. Я подозреваю, что та ястребиха собиралась совершить рейд по чаячьим гнездам. Впрочем, мадам ястребиха, вероятно, тоже высиживала яйца, потому что появлялась в дюнах довольно редко с тех пор, как однажды весной прекратила свои дневные набеги.

В середине лета морские ласточки чувствуют себя особенно хорошо. Приступив к высиживанию птенцов, с подходом рыбы они только тем и занимались, что носились между морем и гнездами. Когда я распахивал дверь на заре, ласточки уже проносились мимо «Полубака» или летали на высоте двадцати−тридцати футов над курчавыми волнами, спешащими к берегу. Час за часом птицы следовали двумя встречными потоками: одни направлялись на рыбную ловлю, другие возвращались с уловом домой. Так без конца, тысячами в час, когда рыба обильна и находится «под рукой». Каждая возвращающаяся птица, за редким исключением, несла серебристую рыбку, ухватив ее клювом поперек туловища. Но в отличие от вороны из хорошо известной басни морская ласточка продолжает кричать, не выпуская добычу.

Подавляющее большинство этих птиц — самцы, добывающие пропитание для своих подруг или новорожденных. Обычно улов состоит из трех-четырехдюймовых угрей, но иногда можно увидеть птицу, сгибающуюся в полете под тяжестью молодой макрели. Порой появляется чайка, ухитрившаяся схватить клювом двух угрей сразу.

Неделю назад днем, в начале третьего, все птицы кинулись со всех сторон в полосу прибоя. Скаты снова устроили облаву на племя угрей. Стояла высокая вода; волны набирали силу, и самые мощные из них сотрясали пляж. Птицы падали дождем сквозь толщу прозрачного воздуха в причудливые гребни, подвижные зеленые склоны зыби, в толчею белого кипения, перемешивавшего желтый песок. Они атаковали добычу — стремительную, как стрелы. Воздух был иссечен крыльями и пронзен страстными, голодными, резкими криками. Птицы ныряли, словно свинцовые грузила, поднимая водяные фонтанчики. Встревоженная рыба перемещалась на юг, и ласточки следовали за ней; через час я увидел уже с помощью бинокля, что ловля продолжается севернее и мористее отмелей.

Пернатые пираты — поморники Stercorurius pomarinus, Stercorarius parasiticus, очевидно, не интересуются истемскими птицами. Только однажды я видел поморника на истемском берегу; этот одиночка пролетел мимо моего дома еще в сентябре. Однако соседи говорят, что поморники довольно многочисленны в заливе и там преследуют морских ласточек, занимающихся рыбной ловлей мористее Билинсгейта.

Почти ежедневно в самую жару, наступающую вслед за полуденным приливом, я спускаюсь к нижнему пляжу и ложусь на песок, закрывая глаза рукой.

На днях ради озорства я резко вскинул руку навстречу морской ласточке, которая пролетала мимо, возвращаясь на гнездовье (они проносятся на высоте не более тридцати футов), и, к моему изумлению и восторгу, это создание обратило на меня внимание — чайка нырнула вниз и несколько секунд парила над моей головой в каких-то десяти футах от вытянутой руки. Тогда я заметил, что ее белый «подшерсток» имеет розоватый оттенок. Это была розовая морская ласточка Sterna doudalli. Я пошевелил пальцами, и птица ответила возмущенным криком, выражавшим удивление. Затем она улетела, и инцидент был исчерпан. В этом году великое множество смеющихся чаек Larus atricilla сопровождали морских ласточек на рыбную ловлю. Дюжина-другая этих птиц всегда держится особняком в гуще ласточек, совершая с ними совместные перелеты.

Самая примечательная история, связанная с пернатыми, произошла с самыми мелкими морскими ласточками Sterna antillarum. Однажды ранним июньским утром, когда мне случилось проходить мимо большой дюны, неожиданно появилась стайка этих птичек. Они подлетели ко мне и закружились над головой, жалуясь и ругаясь. К моей великой радости, они оказались самыми мелкими особями из породы морских ласточек, так называемыми «чайками-синичками». Они очень редкие гости на этом прибрежье и, возможно, самые прелестные и грациозные создания из числа летних океанских птиц. Миниатюрная морская ласточка «крошка» едва ли крупнее обыкновенной ласточки. Ее можно узнать по светло-серому оперению, яркому лимонно-желтому клюву и тонким оранжево-желтым ножкам.

Птицы гнездились у подножия большой дюны, и я нарушил их мир и спокойствие. Они кружили надо мной в великолепном утреннем освещении, издавая одиночные встревоженные попискивания или целые серии стаккато. Я приблизился к гнездам.

Жилище такой птицы — довольно своеобразное сооружение. Это не что иное, как вмятина в грунте, иногда едва приметная, посреди совершенно голого, пустынного пляжа. «Строительство гнезд на открытом песке, — пишет орнитолог Форбиш, — занимает немного времени. Птица приземляется, слегка припадает к грунту и начинает работать ногами с такой быстротой, что они сливаются в расплывчатое пятно; песок летит во все стороны, потому что птица вращается вокруг своей оси. Затем ласточка приседает еще ниже и сглаживает неровности ямки, поворачиваясь всем тельцем в разные стороны».

Я затерял обрывок бумаги, где нацарапал число гнезд, найденных в то утро; думаю, их было двадцать−двадцать пять. Яйца лежали в каждом гнезде — по два, по три, и только однажды я насчитал четыре яичка. Описать расцветку их скорлупы довольно трудно, потому что существует множество вариаций; может быть, мне удастся дать некоторое представление об этом, если скажу, что они были окрашены под цвет пляжа, но обладали голубовато-зеленым оттенком и крапинками фиолетово-бурого или лавандового цвета. Однако меня интересовали не сами яйца, а то мастерство, с каким птицы украсили гнезда камешками и осколками ракушек.

«Крошки» подбирают на пляже плоские осколки морских ракушек размером не более человеческого ногтя и обкладывают ими кромку чаши гнезда, подгоняя эти кусочки так плотно, словно выкладывают мозаичное панно. В течение двух недель я наблюдал за «крошками» и их гнездами, принимая все меры предосторожности для того, чтобы не потревожить птиц, высиживающих яйца. Однако стоило мне пройти между их колонией и полосой прибоя, как они поднимались в воздух. Когда я прогуливался вместе с патрульными на юг, до меня доносились их одиночные тревожные крики из глубины звездной ночной темноты.

В конце июня неожиданно налетел норд-ост. Это был ночной шторм. Я развел небольшой огонь в камине, написал несколько писем и сидел, вслушиваясь в завывание ветра и взрывы дождя. Всю ночь, а это была хлопотливая, почти бессонная ночь, я думал о «крошках». Я чувствовал себя так, будто в эти минуты сам находился на диком пляже, совершенно лишенном укрытий, в то время как над головой проносился свирепый шторм, а дождь лил как из ведра.

Я открывал дверь и всматривался в непроницаемую мокрую тьму, но слышал только могучий рев океана.

Шторм и прилив начали убывать одновременно, когда я проснулся часов в пять утра, однако продолжал дуть сильный ветер, и вяло моросил дождь. У подножия большой дюны я застал полное разорение. Прилив подмел пляж начисто. Не сохранилось ни единого гнезда или хотя бы следов обитания птиц. Сами они исчезли. В тот же день, немного позднее, к югу от большой дюны я нашел осколки голубовато-зеленой яичной скорлупы и комок свежих водорослей. Куда подевались птицы — не знаю. Возможно, они переселились в более спокойное место, чтобы начать все заново.

«Боже! — спохватился я по дороге домой. — А как же мои воробьи?»

Я поспешил к кусту, ступая босыми ногами по мокрой траве. Песок заметно переместился за прошедшую ночь. Он полз по склонам дюн, смешиваясь с дождем. Куст почти занесло. Это был уже не куст, а пучок отдельно торчащих ветвей. Когда я приблизился, то увидел сквозь пелену дождя мадам воробьиху, проглядывавшую сквозь листву. Песок подобрался к гнезду; листья, укрывавшие его, были изодраны в клочья, но птичка продолжала сидеть, несмотря ни на что, исполненная решимости и сознания долга. Она таки вывела потомство, заслужив это, и однажды в июле всем семейством переселилась в дюны.

Я должен дописать несколько строк о моих осенних наблюдениях, чтобы рассказать о последнем в этом году сборище морских ласточек. Это было незабываемое зрелище. В августе птицы словно вымерли.

К первому сентября я начал думать, что они улетели. Затем произошло неожиданное.

В субботу третьего сентября меня навестили друзья; когда они собрались уходить, я открыл дверь «Полубака» и увидел, что воздух над дюнами побелел, словно во время снегопада, от обилия молодых ласточек. День был погожий, и послеполуденное освещение мягко отливало розоватой позолотой. Солнцу предстояло закатиться примерно через час, и в высоком золотистом просторе мириады птиц плыли или кружились, словно осенние листочки. Птицы были видны на целые мили вокруг. Это столпотворение заслоняло небо минут двадцать или даже полчаса, и за все это время я не слышал ни единого звука.

В конце концов сборище рассеялось, отступив на юг, в глубину полуострова.

Очевидно, некий неведомый импульс неожиданно воздействовал на всех птиц, разом проникнув в их оперенные грудки, и повел по воздуху к дюнам. Откуда снизошло это повеление? Как сумело оно вдохнуть сознание единства цели в тысячи птичьих сердечек? Зрелище напоминало роение пчел. Это был импульс миграции.

В этот день птицы забрались в небо выше обычного, и, видимо, большинство летунов состояло из молодняка, родившегося в этом году. Настоящее вознесение на небо во славу молодости! Таким оказалось прощальное появление морских ласточек.

Наступил конец августа; день за днем, все чаще и чаще я замечаю сухопутных птиц. Их число растет. Все лето я встречал на берегу болотных серых куликов и «кольцешеек», но в начале сезона эти птицы — довольно редкое явление и могут не появляться целыми сутками. Первые крупные стаи прибыли с севера примерно в середине июля Мне запомнилось их появление. Четверо суток, показавшихся мне вечностью, сильный юго-западный ветер лавиной проносился над лагуной и спешил дальше, в подернутый дымкой открытый океан. На пятое утро, перед самым рассветом, ветер утих; наступили спокойствие и тишина; между девятью и десятью часами потянул легкий восточный бриз. В этот день пляж почернел от птиц, в основном «кольцешеек» или песочников. Устойчивый зюйд-вест, вероятно, сдерживал, словно дамбой, поток миграции. Первые стаи напоминали бродячие толпы. Прогулявшись до Нозета после двух часов дня, я, должно быть, вспугнул по пути не менее трех-четырех тысяч птиц.

По мере того как я приближался, стая за стаей взлетали в воздух в поисках более безопасного места. Менее многочисленные стаи вели себя так, будто ими руководил медиум: набирали высоту, кружили в воздухе и приземлялись как по команде. Затем эти стаи рассеивались, дробясь на блуждающие группы.

В конце августа мои дикие утки вывели потомство и начали возвращаться на болота сотнями. В течение мая, июня и первой половины июля, когда мне доводилось бродить ночами по этим низинам, до меня не доносилось ни звука. Теперь же, выходя из дому, чтобы просигналить первому патрульному, идущему на юг в половине десятого, я слышу, как с темных равнин долетает осторожное, предупреждающее кряканье. Болота снова наполнились жизнью, и крупное солнце смещается на юг над зеленеющими верхушками деревьев и зарослями бурого вереска.

Жизнь качественно изменилась: если в пылу весны она была интимной частной, то к середине лета стала общественной. Возбужденные пламенем весны, стаи распадаются на особи, подчиненные могучему инстинкту продолжения рода. Даже птицы, предрасположенные к групповому, или стайному, существованию, выступают как индивидуумы. По мере подрастания потомства и объединения возрождающейся группы жизнь снова обретает общественный ритм. Плоть была сломлена — принесена в жертву, как было угодно богам собственным и посторонним.

4

На днях мне довелось наблюдать за молодым купальщиком. Парень был не старше двадцати двух лет, а ростом — не менее шести футов при великолепном сложении. Когда пловец раздевался, я догадался, что он купается с начала сезона, так как его тело было покрыто загаром шоколадного цвета. Стоя на склоне пляжа в ползущих языках пены, он готовился к прыжку. Сгруппировавшись, как это делают все ныряльщики, он выждал удобный момент и кинулся головой вперед навстречу громоздящейся стене буруна, описав плавную дугу в воздухе. Он повторял прыжок снова и снова, всякий раз появляясь с противоположной стороны волны, озираясь разъеденными солью глазами, потряхивая головой и улыбаясь. Это было увлекательное зрелище: прибой, накатывающий на необъятный дикий мир, великолепное, симметричное, сильное человеческое тело; изумительный полет с вытянутыми вперед руками и сведенными вместе ногами; энергичные взмахи рук и ритмичная демонстрация загорелых и мощных плеч, когда пловец появлялся на поверхности. Наблюдая за этим великолепным, абсолютно раскованным представителем рода людского, так естественно вписавшимся в картину природы, я не мог не задуматься над тайной ни с чем не сравнимого по богатству и разнообразию ритмов человеческого тела. Причем неважно, прекрасно оно или деградировано до состояния жалкого безобразия. Бедное человеческое тело! В наши дни кое-кто жалуется, что мы слишком часто видим друг друга. Я же думаю, что нет необходимости бояться, когда представляется возможность лишний раз полюбоваться красивым человеком — мужчиной или женщиной. Я радуюсь человеческой красоте. Это помогает почувствовать своего рода почтение к человечеству (увы, как редко такое случается!). Согласитесь, что надо ценить те душевные настроения, которые обращают доброе внимание на наш трагический и заблудший род.

Мой пловец отправился своей дорогой, а я из чистого любопытства сорвал верхушку дюнного золотарника и обнаружил на дне кокона из свернутых листьев завязь позднего осеннего цветка.