1
Прошлой ночью, проснувшись в третьем часу, я увидел, что комната залита лунным светом.
Было так тихо, что отчетливо слышалось тиканье ручных часов.
Я почувствовал, что уже не смогу заснуть, да и не желал этого, а поэтому оделся и вышел в дюны.
Когда мне не спится по ночам, я нередко оставляю постель и отправляюсь в исследовательские экспедиции.
В моем океанском мире было не слишком холодно — с запада струился легкий бриз, завихряясь у самой земли; полная апрельская луна стояла высоко в безоблачном небе; прибой едва касался кромки песка.
С посохом в руке я пересек пляж, достиг уплотненной полосы у самой воды и медленно пошел на юг к большой дюне.
Не успев вступить в тень, отбрасываемую песчаной стеной, я услышал, что из-за дюны доносится слабый звук, высокий и отдаленный. Звук приближался, становился сильнее и музыкальнее, и через некоторое время, показавшееся мне очень долгой минутой, я услыхал его над головой, но уже со стороны моря. Я пристально всматривался в небо, но ничего не заметил; звук, обративший на себя внимание, замер… Но вскоре снова раздалась эта чудесная прерывистая песнь, похожая на слитный звук хора или колокольного звона. Он доносился с юго-запада из-за дюн. Это был крик гусиной стаи, летящей на север в тихую лунную ночь.
Я вскарабкался на большую дюну — высочайшую вершину этих песчаных гор; лунная тень покрывала ее восточный склон особенно густо, но сам гребень тянулся навстречу небу и господствовал над топями и океаном. Вода в протоках была такой гладкой, что вспоминались лесные озера; темную пучину океана покрывала колдовская золотисто-зеленая лунная пленка. Я долго стоял там, дожидаясь, пока не побледнеет луна, вслушиваясь в дикую песню огромных птиц, потому что в ту ночь по небу протекала сама река жизни.
Маршрут этих перелетов, пересекая топи и дюны, проходил над локтем Кейп-Кода, который указывал направление птицам еще дальше, к необозримым водным просторам. Перелетные стаи были большие и малые; иногда небо пустело, порой переполнялось все заглушающими криками, постепенно замирающими над морем. Нередко я слышал лишь посвист крыльев, а иногда видел и самих птиц — они летели всегда очень быстро, — однако мне никогда не удавалось проводить их взглядом до конца, то есть до тех пор, пока они не уменьшались до размера точки на лунном небосводе…
Наступает апрельское утро, весна шествует по дюнам, но океан все еще цепляется за полы зимы. День за днем солнце щедро разливает свое великолепие по водной равнине — этакое властное хозяйничанье ослепительного света, — но зеркало Атлантики не спешит упиваться его теплом. Случайное облако, закрывшее солнце, набежавшая тень — и в то же мгновение океан возвращается обратно в февраль. Однако никакая тень не в состоянии проделать то же самое в дюнах. Под лучами апрельского солнца бугры и склоны этой великой стены окрашиваются в странные тона, приятные для глаза. Тона эти изменчивы и тонки, как отражения в водоеме. Господствует бледно-оливковый оттенок, который скорее похож на цветовой призрак, часто видимый на холмах Прованса, рождающийся от смешения бледности песка, белизны прошлогодней травы и смело пробивающейся зелени молодых стеблей.
Птицы открытого океана: лысухи или турпаны, морские утки, нырки, гаги и свиязи, гагарки и их сородичи — практически покинули Кейп-Код, вернувшись на северные гнездовья. Им принадлежат озера Манитобы, всхолмленные ледники Гренландии, тусклые травы тундры. Весенний перелет на Кейп-Коде не насыщает пространство и время пернатыми, как это бывает в период осенних перелетов. Под настоятельным воздействием собственных инстинктов, следуя повелениям природы, птицы обрели озабоченный вид; групповые перелеты совершаются по ночам значительно чаще по сравнению с тем временем, когда птицы направлялись на юг.
Первыми прибрежными птицами, остановившимися здесь по пути на север, были «кольцешейки» — полуперепончатые песочники Charadrius semipalmatus. Если осенью я провожал последними неудачников — отставших птиц, то на этот раз пионерами-одиночками оказались искатели приключений. Второго апреля я заметил одинокого песочника, удравшего от меня бегом по верхнему пляжу. Пятого я встретился с другим авантюристом. Восьмого обнаружил стайку из дюжины птичек. С той поры я вспугивал их несколько раз, невольно заставляя кружить над бурунами с жалобными, мелодичными криками. Голос этих птиц сильно напоминает пение свистящей ржанки Charadrius melodus, однако не обладает таким же чистым, словно у флейты, тоном, присущим этой пташке.
Начиная с пятого апреля небольшая группа олушей Maris bassana принялась за рыбную ловлю мористее «Полубака». Олуши давно уже стали моими любимцами. Слово «белые», применимое к цвету их оперения, допускает множество тонких оттенков: одни птицы — желтовато-белые, некоторые — с примесью цвета слоновой кости, иные выделяются розоватой белизной. И все же, на мой взгляд, олуши отличаются самой безупречной белизной, какая только может существовать в природе. Кроме того, кончики их крыльев черны сверх всякой меры. Птица очень велика: орнитологи приписывают ей длину от тридцати до сорока дюймов. Олуши способны использовать крылья как пару складных стабилизаторов. Когда океан и небо покрыты полуденной синевой, зрелище этих птиц, занятых нырянием, очаровательно в проявлении жизни и игры цветов. Ударяясь о поверхность воды, они поднимают в воздух стройные фонтаны. Птицы, ныряющие напротив «Полубака», парят на высоте сорока — пятидесяти футов над морем, высматривая рыбу на отмели бара. Завидев добычу, они пикируют на нее, словно подоблачные молнии. Соприкосновение каждого тела с водой поднимает фонтанчик. Когда рыба изобилует на баре, эти живые грузила ныряют непрерывно, поднимаясь вверх и падая снова. Вся водная поверхность бара усеивается тогда стрелками брызг. Подобно кольцешейкам, олуши находятся в пути на север, к своим гнездовьям.
В начале марта мой приятель Кеннет Янг из Орлинса доставил мне запас продовольствия на своем «форде», и, когда мы беседовали, стоя на палубе «Полубака», я обратил внимание Кеннета на уток, возбужденно копошащихся на протоках, поднимая необычный шум. «Кажется, — сказал я, — им еще рановато спариваться». «Не совсем так, — ответил мой друг, — они уже выбирают партнеров». Так или иначе, в этой фразе схвачено многое, относящееся к этикету, самому тону ухаживания, бытующему среди стайных птиц, — в духе традиций старомодного танца. Тут и всевозможные кивки головой, поклоны, выставление себя напоказ, застенчивое сближение, запланированное преследование, бесконечный разговор-посвист, кряканье, вскрикивания, скрывающие природную возбужденность под покровом вежливости.
Обширные топи, раскинувшиеся во всю ширь под апрельской голубизной, оказались скуднее жизнью, чем я предполагал; птицы запада не ласкают мой слух звуками весеннего сватовства. Болотные угки отыскали свои дикие пруды и озера; жаворонки поднимаются теперь в небо Лабрадора; серебристые чайки — и те разлетелись. Хотя свадебный сезон последних начинается в первой половине мая, парочки, жаждущие сочетаться браком, уже разгуливают на берегах штата Мэн. В эту пору сотни островков и бухточек в заливе Мэн изобилуют птицами, как это было во времена визита Шамилена на архипелаг, и серебристые чайки собрались там в количестве, вдвое превышающем добрый десяток тысяч.
Песок снова обрел свободу перемещения, однако его цвет напоминает о холодах легким сероватым налетом. Солнце, забирающееся с каждым днем все выше и выше, скоро прогонит и этот призрак зимы, тем более что золотистый, теплый оттенок песка уже начал появляться Сквозь зимние осыпи и наслоения пробиваются свежие стебли пляжной травы; ее листочки свернуты в зеленые кинжальчики, напоминающие ростки ревеня на грядке, и тесно окружают конечные пики, острые, как колючки.
Новые побеги и копья выглядывают также из высохших кулачков старых растений, и все, что осталось от хрупкой прошлогодней листвы, сейчас отламывается от стеблей. Даже тинная растительность осыхающих банок принимает участие в весенних событиях. С наступлением малой воды ползучая трава-угорь Zostera marina, устилающая ложе проток, выставляет напоказ пятна свежей, яркой желтоватой зелени; подобные пятна преобладают в весенней расцветке моего мира и особенно радуют глаз, когда сияет апрельское солнце.
Млекопитающие начали подавать признаки жизни после зимней праздности — в марте я замечал следы скунсов на склонах дюн после особенно теплых ночей.
С появлением животных начали возвращаться птицы. Насекомые еще не пробудились от спячки, хотя несколько приблудных мух неизвестного вида успели проникнуть в дом. В их царстве жизнь должна развернуться с самого начала начал.
Наступает апрель, и с каждым днем солнечный диск поднимается из океана севернее того места откуда вынырнул накануне, скрываясь из глаз также севернее предыдущей точки заката. Этот диск раскаляется все сильнее, пожирая зиму в своем пламени.
2
Вчерашний день я посвятил выполнению предприятия, задуманного давно, — пересек полуостров от берега океана до залива Кейп-Код. По линии вороньего перелета, то есть по прямой, расстояние между «Полубаком» и западным побережьем составляет четыре с половиной мили; если идти по дороге — семь с половиной, потому что приходится придерживаться пути, проходящего к северу от лагуны. День был чудесный: прохладный восточный ветер проносился над топями, но мне стало тепло, когда я зашел за дюны и появилось солнце.
Я добрался до станции Нозет, придерживаясь внутреннего склона дюн, находящихся за пределами видимости и звучания океана. На западных скатах дюн, состоящих из песка и травы, растительность пробивается сквозь пласты сместившегося грунта и песчаные наносы, наслоившиеся за зиму; вот вылезают остренькие росточки пляжного горошка — комочки песка все еще покоятся на неразвернувшихся листьях; дюнный золотарник словно расталкивает плечами яркие крупинки песка; на фоне свежего оливкового тона дюн компактные заросли пляжной сливы, как никогда, темнеют угольной чернотой.
Я забрел в самую гущу кустарника и обнаружил, что ее бутоны уже увенчаны крошечными крапинками зелени.
Дойдя до Нозета, я застал соседей из Береговой охраны за проветриванием постельного белья и уборкой помещений. Эндрю Везерби окликнул меня с вышки; мы громко обменялись любезностями и этим встретили начало дня. Затем я пошел по дороге, уводящей из Нозета в Истем, поглядывая в сторону нарастающего прилива.
Первая миля дороги вьется по необычной местности. Это дикая, всхолмленная и безлесная песчаная равнина, поросшая вереском. Она окаймляет земляной утес полуострова на две трети его длины и удаляется от берега океана примерно на милю. Станция Нозет, выстроенная на участке с искусственными посадками, стоит на границе моего мира и этой пустоши, опоясанной морем. Тропинки, проложенные служащими Береговой охраны, и невысокие телефонные столбы — единственные свидетельства близости человека.
Забытая и наполовину пустынная, эта пограничная зона полуострова очень красива; меня привлекают здесь таинственность ландшафта и широта горизонта. Севернее станции трава становится тощей, словно выморочной; растительность пограничной пустоши стелется толстым ковром, сотканным из травы бедности Hudsonia Tomentosa, прорезанным протоками и звездообразными белыми песчаными плешами. Зимой это растение напоминало по цвету серую половую тряпку — оно действительно осязаемо напоминает материю, — но сейчас оделось приметной зеленью редкого оттенка. Пытаясь точно определить его цвет, я бы употребил словосочетание «шалфейно-зеленый», и все же не так-то просто наклеить на это ярлык. Пожалуй, действительно шалфейно-зеленый цвет, но намного богаче, обладающий глубиной, присущей соболиному меху. Куда ни посмотри, энергичный солнечный свет доводит серый зимний песок до состояния сероватой бледности, подернутой серебром; по мере посветления общего фона местности трава бедности, наоборот, темнеет. По-моему, этот дикий ландшафт смотри гея эффектнее в сумерках, потому что его серовато-бурый покров одевается раньше, чем остатки заката успевают выцвести на разглаженном небе. И тогда здесь можно пройтись в мире мрака, слыша вдалеке рокотание океана.
К западу от этой безлесной пустоши дорога взбирается на возвышенное основание Кейп-Кода, приближаясь к обитаемой территории.
Когда Генри Торо проходил через Истем в 1849 году, отражая потоки осеннего ливня с помощью зонта фирмы «Конкорд», он застал местность практически безлесной, а ее обитателей — за сбором плавника на дрова на берегу океана. В наши дни в распоряжении населения внешнего Кейп-Кода рощи, притом такие же, как и у жите чей внутренних частей полуострова. Деревом, прочно укоренившимся на здешних подвижных песках, стала смолистая Pinus rigida — сосна, хорошо знакомая населению пустынного прибрежья Лонг-Айленда и Джерси. Rigida не представляет интереса с эстетической точки зрения (один писатель — специалист по деревьям называл ее «грубой и тощей»), и все же я не смею плохо отозваться об этой сосне, весьма полезной для здешней местности: она поставляет топливо, сдерживает корнями песок и защищает от ветра вспаханные поля.
В более благоприятных условиях сосна достигает сорока — пятидесяти футов в высоту; на местных же бедных, выдуваемых ветром почвах это дерево даже в солидном возрасте вырастает лишь на двадцать пять−тридцать футов. Ствол Pinus rigida покрыт коричневой, с фиолетовым оттенком корой и редко бывает прямым; хвоя ее группируется в пучочки по три иголочки, которые удерживаются на ветвях долгие годы.
Сосняки часто горят. Недавний большой пожар в Уэлфлите бушевал четверо суток, и был момент, когда казалось, что пламя вот-вот переметнется на город. На помощь жителям пришли спасательные команды Береговой охраны. Рассказывают, что было замечено множество оленей, убегавших от трескучих гребешков огня и совершенно обезумевших от густого дыма. Очутившись в огненной западне, какой-то человек прыгнул в пруд; не успел он это проделать, как услыхал сильный всплеск и увидел оленя, плывущего рядом.
Еще вчера чащи казались рыжеватыми из-за того, что все еще не расстались с мертвой прошлогодней листвой. Сейчас, по весне, они окончательно отряхнулись. Когда я остановился, чтобы разглядеть голые деревья, крупная птица вылетела из зарослей, растущих к северу от дороги. Это был болотный ястреб Circus Hudsonius. Его трепетное тело вырвалось из чащи, он захлопал крыльями и, проплыв немного по воздуху, канул вниз, в заросли подле болота. Я был рад встрече и, кроме того, выяснил приблизительное место обитания птицы.
Самка болотного ястреба регулярно наносит дневные визиты в дюны. Она прилетает из глубины полуострова, со стороны северных болот, пересекает северо-восточный угол осыхающих отмелей и, достигнув дюн, сообразует направление полета с их великой пятимильной стеной. Эта крупная коричневая птица проплывает в пятнадцати — двадцати футах над дюнами, уже покрытыми зеленью пробудившейся жизни. То неподвижно паря, то падая вниз на добычу, она постепенно приближается ко мне. Однажды я услышал, как она била крыльями под западным окном «Полубака», настолько близко, что можно было дотянуться до нее палкой. Очевидно, она охотится на береговых мышей, хотя я не замечал их следов. Ястребиха появляется между десятью и одиннадцатью почти в любое погожее утро. Иногда я вижу ее над дюнами ближе к вечеру. Circus hudsonius — мигрирующая птица, но отдельные экземпляры зимуют и в южной части Новой Англии. Мне кажется, что самка, о которой я говорил, провела зиму в лесистых зарослях Нозета.
По мере того как дорога приближается к Истему, заросли смолистой сосны отступают на восток; поля, раскинувшиеся к югу, переходят в великолепные вересковые заросли, которые еще спускаются по плавным холмам к берегу большой лагуны. В лощинах виднеются макушки садов; редкие домишки похожи на кораблики, сидящие на мели. В самой деревне много зелени — улицы и постройки обсажены деревьями. Меня интересуют любые деревья внешнего Кейп-Кода, потому что это деревья, растущие на краю земли. Шум их листвы смешивается с рокотом океана. Однако самой примечательной из местных пород мне кажется хлопковое дерево. Его можно встретить, если идти на юг по главному шоссе.
Populus deltoides — уроженец американского Дальнего Запада. Это дерево — большая редкость на северо-востоке США. Действительно, деревья этого вида я встречал только в штате Массачусетс. В деревне говорят, что когда-то их посадили кейп-кодцы, которые вывезли их из Канзаса. Они иммигрировали в этот штат, но вскоре вернулись, не выдержав разлуки с океаном. Деревья посажены густо вдоль дороги. Особенно живописная группа красуется на повороте, рядом с домом мистера Остина Кола.
В этой части полуострова все деревья, сбрасывающие листья, поражены aerial — грибком, покрывающим стволы странными оранжево-бурыми пятнами. Проходя вчера мимо хлопковых деревьев, я заметил, что они раскрашены этими живописными отметинами особенно густо. Этот грибок, кажется, не причиняет им особенного вреда.
От огромного камня, положенного в память кейп-кодцев, принимавших участие в Великой войне, свернув на главное шоссе, я пошел на юг и вскоре добрался до здания для общественных собраний — самой возвышенной точки в западной части вересковой пустоши. Там я оставил дорогу и направился на восток, намеренно углубившись в заросли вереска, для того чтобы насладиться несравненным зрелищем великих истемских дюн и болот.
Если взглянуть со стороны океана, с крутого откоса, окаймляющего вересковые заросли, то кажется, будто зеленые топи попали в окружение голых бурых холмов. Если смотреть с самих топей, то открывается вид на обширные плоские острова и извилистые болотные реки, текущие к желтому бастиону дюн. Перспектива, простираясь сквозь глубокую лощину, упирается в холодную апрельскую синеву Северной Атлантики. Кажется, будто океан встает над топями, а парусники проплывают над дюнами по небу выше горизонта. Светлая зелень подчеркивает линию соприкосновения дюн и неба. На вересковой пустоши свежие пятна весенней зелени пробиваются, словно родниковые ключи из-под старой дубленой кожи земли.
Вчера я не слыхал рокота океана…
Передо мной развернулась картина дикого простора, и я невольно задержался на вершине утеса, нависавшего над топями, подобно полке. Прилив заполнял ручьи и протоки, согнав обитающих здесь чаек с насиженных банок и мелей. На мгновение показалось, что обширная равнина лишилась своей крылатой серебристой души.
Зимой только одна птица обитала в вересковой пустоши — английский скворец. Очевидно, эти птицы зимовали здесь среди холмов. Как-то раз во время северо-восточного шторма я специально пришел сюда, чтобы посмотреть, как они чувствуют себя во время снегопада. Птицы кружили в воздухе. Не успевала одна стая опускаться на землю, как взлетала другая. Я видел их буквально повсюду. Эти истемцы привлекают мое внимание еще и потому, что они, по моим наблюдениям, первые американские скворцы, приобщающиеся к унаследованному, европейскому образу жизни. В Европе скворцы собираются в огромные стаи. В речных низинах на территории Англии подобные скопления насчитывают тысячи особей, и, если такая пернатая армия облюбует какую-либо местность, та навеки переходит в их собственность.
Положат ли истемские скворцы начало крылатой орде по подобию европейских собратьев? Объединятся ли когда-нибудь разрозненные стаи, обитающие сейчас в вересковых зарослях, для того чтобы создать тираническую конфедерацию? Пока что отдельные зимние союзы насчитывают до семидесяти пяти членов. Полагаю, что если бы приблудные скворцы вернулись в лоно своих конгрегаций, такие банды смогли бы насчитывать более сотни индивидуумов. Мне представляется, что объединение скворцов в единую гигантскую стаю вполне возможно.
Однако положение дел в регионе, вероятно, таково, что его ресурсы уже сбалансированы для поддержания только существующего количества пернатых в стаях. Будем надеяться, что это так. Присутствие этих многочисленных черных птиц лихорадит «экономику» целого региона, так как они обирают с трав, кустов и деревьев всё, до последних семечка и ягодки, не оставляя практически ничего для пернатых аборигенов, возвращающихся домой по весне.
Весной скворцы покидают вересковые заросли и, спариваясь, держатся поближе к деревенским амбарам и пустующим летним коттеджам.
Приближается час полной воды. Я покидаю вересковые заросли и направляюсь на запад, к берегу. Там я надеюсь насладиться зрелищем одной из самых удивительных миграций.
3
Лет пять назад, в начале апреля, мне довелось стоять на палубе военного корабля США, следовавшего из района южных полигонов вдоль побережья в Нью-Йорк. Курс пролегал за пределами видимости земли; была по-настоящему теплая и тихая весенняя ночь; звезды слабо мерцали сквозь дымку, покрывавшую небо. Виднелись огни судов, направлявшихся в Филадельфию. Когда они разбрелись, растаяв в ночи, океан, огромный, пустынный, спокойный, освещенный слабым светом звезд, остался в нашем полном распоряжении. Во втором часу я заметил на воде впереди по курсу какое-то пятно. Оно бледно мерцало и напоминало отражение бесформенного облака, потревоженное таинственной утренней рябью. Мы настигали косяк рыбы, мигрировавшей с наступлением весны вдоль побережья. Дело в том, что, влачась по поверхности океана, полы солнечной хламиды будоражат пучину, и ее таинственные обитатели начинают перемещаться на север вслед за светилом. Я не знаю, с какой породой рыб мы встретились тогда, потому что от мыса Гаттерас до Кейп-Кода тянется область, изобилующая морской жизнью. Возможно, это была сельдь. По мере того как наш корабль настигал эту плавающую отмель, стало заметно, что она движется как единое целое. Когда вибрация корабля встревожила стаю, она ушла на восток, утратив свои очертания, и вскоре растаяла в темноте.
Каждой весной подобные миграции рыб, такие же таинственные, как и сами волны, рожденные в пучинах, завершаются у южных берегов Новой Англии.
В колониальные времена Уинтроп-младший писал о появлении рыбы, называемой aloofe, в устьях рек. Там, где земля неплодородна, индейцы кладут две или три рыбины под каждый стебель кукурузы. Англичане тоже научились пользоваться этим приемом удобрения почв в тех случаях, когда рыба подходит к берегу в большом изобилии. Эти aloofe колонистов, чаще известные как помолобус, были на самом деле скорее всего не сельдью, а родственным ей видом Pomolobus pseudoharengus. Она отличается от настоящей сельди более широким туловищем и зазубренным плавником на брюшке, который значительно острее и крепче. Он настолько колкий, что рыбу часто называют «пилобрюшкой». В апреле помолобус покидает глубины и поднимается вверх по течению ручьев, для того чтобы отнереститься в пресноводных водоемах. В Уеймауте (Массачусетс) есть знаменитый ручей, куда меня тянет каждой весной. Мне вспоминается теплый денек в конце апреля «Сельдяной» ручей — чуть больше десяти−двенадцати футов в ширину и около одного в глубину — струился на свободе; его коричневатая вода была совершенно прозрачна в утреннем освещении и бежала почти беззвучно. Рыба подступала снизу, против течения, плотной массой, словно пехотный батальон по узкой дороге. Однако я не заметил никаких признаков регулярного построения, это было единое стихийное стремление вперед. Рыбешки были так многочисленны и двигались настолько плотно, что я, склонившись над водой, легко поймал двух или трех голой рукой. Мои глаза различали темные спинки мягкого серовато-лавандового цвета и огромную флотилию спинных плавников, резавших поверхность воды. Ручей пахнул рыбой. Кое-где виднелись тела мертвых рыб, севших на мель у края потока или побитых течением о камни. Они лежали неподвижно со следами ранений, с подернутыми слизью тусклыми глазами. Пятна свежей рыбьей крови краснели на золотистой чешуе. Иногда рыбья лавина, казалось, приостанавливалась, но мой острый глаз тут же находил отдельных индивидуумов, которые упрямо продолжали движение.
Они шли сотнями тысяч…
Эта сельдь помолобус из Уеймаута прибывает бог знает откуда. Рыба заходит в ручей и останавливается перед дамбой. Ее вылавливают сетью, сваливают в бочки с водой и переправляют посуху в пруд Уитмена. Мне приходилось наблюдать, как она плавает, после того как ее выплеснули из бочки. Кажется, только тогда сельдь начинает понимать, что ее путешествие подошло к концу. Каждая самка откладывает от шестидесяти до ста тысяч клейких икринок, которые опускаются на дно, смешиваются с илом, свободно плавают или прилипают к чему-либо уже по воле случая. Самок, завершивших метание икры, и самцов снова переправляют через дамбу, и они следуют в океан. Молодняк отправляется вслед за родителями через десять месяцев. Наступает очередная весна — и великое таинство свершается вновь. Плавая в океанской пучине, каждая рыбина, родившаяся в Уеймауте, помнит о пруде Уитмена и неизменно возвращается туда, безошибочно отыскивая дорогу в безликом водном просторе. Какие мысли шевелятся в ее холодном мозгу? Что взывает к ней, когда помолодевшее солнце проникает в глубь великих вод океана? Птицы ориентируются по приметам ландшафта: рекам, изгибам морского берега. Как же находит дорогу рыба? Как бы там ни было, она снова стремится «туда», преодолевая бурный весенний поток на пути к пруду своих предков.
Одни стаи запомнили пруд Уитмена, другие — какие-либо иные водоемы Кейп-Кода. Все сельдяные пруды и ручьи отмечены на карте.
Дорога к заливу проходит мимо здания для общественных собраний и старой ветряной мельницы, у которой сохранились все механизмы. Однажды, очень давно, я заглянул туда, чтобы полюбоваться ее пыльными желобами, пустующими ларями и жерновами в футлярах из старого, выдержанного дерева, которые напоминали коробки из-под сыра. Белая американская акация обступает мельницу, и певчие воробьи расселись на ее крыльях, не вращавшихся целую вечность. Я услыхал одного из пернатых хористов, когда бродил по запыленному полу мельницы. Брачный призыв певца доносился до меня сквозь разбитые оконные стекла. За мельницей дорога проходит мимо беспорядочно расположившихся домиков, пересекает железнодорожное полотно, вьется посреди истемских прудов, а затем до самого залива целую милю тянется по песчаной равнине, поросшей смолистыми соснами.
В целом дорога понижается, так как вьется к кромке залива с высот океанской стены, а к северу край равнины сходит на нет, превращаясь в высыхающую банку. После рокота океанских волн и свиста соленого ветра спокойствие местных вод поражает. Здесь нет наката, только легкая рябь бежит по воде, словно на озере. Тяжелой массой лежат длинные волнистые водоросли, вынесенные на берег приливом. В сорока милях отсюда встают над горизонтом высоты Плимута и Сагаморы. Они голубеют над темно-синей водой и кажутся далекими островами. Несколько уток кормились почти в миле от берега. Пока я рассматривал их, одинокий селезень вылетел из широкой заболоченной заводи справа и направился к ним.
Безмятежный залив, легкое дуновение восточного ветерка над лугами, пояс накопившихся за зиму водорослей, одинокая птица — во всем этом ощущалось как минувшее, так и нарождающееся вновь. Повторение… жизнь… оборот солнечного колеса… ослепительное светило-повелитель.
Я прошелся по берегу до устья «сельдяного» ручья. Поток — обыкновенная лощина, запруженная водорослями и заполненная прозрачной водой, — течет в залив по открытой песчаной равнине. Добежав до берега, он мелеет и сочится в залив через песчаную бровку. Невысокие приливы заливают его «малокровные» рукава, полные поднимаются выше и входят в затон, образованный в устье дамбой из водорослей. Недавний прилив чуть лизнул краешек дамбы и начал отступать за час до моего появления. Между дамбой и отметкой полной воды лежала двадцатифутовая полоса пляжа, изборожденная жиденькими ручейками. Я заглянул в затон. Сельдь была «там». На дне, поросшем водорослями, лежала мертвая золотистая рыбина, слегка запачканная песчинками.
Взглянув невзначай на залив, я заметил стайку сельди, которая стояла напротив устья ручья, футах в пятнадцати от неподвижной кромки прилива. Стая насчитывала около сотни рыбок. Время от времени их плавники рябили поверхность воды. Это была сельдь истемского ручья. Рыба не могла попасть в родной пруд, отгороженный от нее плотиной, которую воздвигла сама природа. Наблюдая за существами, попавшими в беду, которые сбились в кучку на отмели, то замирая неподвижно, то приходя в возбуждение, я подумал о тех усилиях, которые прилагает природа для того, чтобы внедрить жизнь повсюду, заполнить ею планету, заполонить своими созданиями землю, воздух и воды. В каждом пустующем уголке, в любом уединенном пространстве она стремится вдохнуть тепло в неживое, насытить саму жизнь. Как удивительно безмерно, ошеломляюще непреклонно и горячо это рвение природы! Какие только невзгоды, холод и голод, самоотречение и медленная смерть не выпадают на долю ее созданий (в том числе и этих рыбешек, попавших в западню), готовых вынести все ради своего назначения на земле! Разве сравнима сознательная решимость человека с их бескорыстной единой волей, готовностью к самопожертвованию ради продолжения жизни Вселенной?
Прилив отступил, быстро осушив отмели. Сельдь скрылась из виду, словно была отражением в зеркале. Я даже не заметил, когда это произошло.
Когда к вечеру я вернулся на внешний пляж, зелено-нефритовый океан был увенчан белыми шапками Всклокоченные облака спешили куда-то на запад, нарастал ветер, но в этом воздушном потоке с севера ощущалось тепло.