#img_11.jpeg

#img_12.jpeg

 

ГЛАВА I

Выпит был чай, костер догорал, и вместе с ним утихал веселый сумбур студенческих песен, шуток и разговоров. Глубокие тени залегли в лесу, и слышнее стал шум листьев в кронах кряжистых дубов. Багровые отблески перебегали по лицам сидевших вокруг костра.

— Подумать только — мы сейчас сидим на том месте, где собирались наши далекие-далекие предки. Здесь звучали их голоса. И так же догорал костер… Нашли на берегу Донца наконечник копья. Кто его нес, зачем, почему бросил? А может, здесь было сражение? Интересно… — сказала Маша.

— История хранит свои тайны, — начал Федор Иванович. — Но если нам удастся осуществить исследование маршрута князя Игоря в 1185 году, многое прояснится.

— Верно, — Андриан Пересветов поднял худощавое нервное подвижное лицо. — Верно, Федор Иванович! Одно дело — говорить о пути Игоревой рати, сидя в Москве, и другое — пройти самим по местам боев. Да, среди этих дубов есть такие, что видели, как пряталось в дубравах по левому берегу Донца русское войско, пока вдоль Оскола не подоспели Всеволод и его испытанные куряне-воины, как наползала черная тень на солнце…

Федор Иванович постоял в задумчивости, потом сказал:

— Двадцать лет назад я уже перемерил эти степи с Первой Конной: знаю, как хлещет полынь по ногам коня, видел, как качается седой ковыль на курганах. Мы пройдем по маршруту князя Игоря, поищем Каялу — в память тех, кто пал в неравном бою, и будущим воинам в пример.

Ветер усилился, и вековые дубы загудели глухо и грозно.

Около полуночи, когда лагерь уже спал крепким сном, в лесу за палатками мелькнула неясная тень, покружилась по опушке небольшой поляны и остановилась около длинного ствола поваленного бурей дерева.

— Кому это не спится? — тихо спросил Федор Иванович. — Я-то привык во время войны не спать в караулах да нарядах, а вы?

— Это я, Пересветов, — юноша поправил наброшенную на плечи куртку. — Заснуть не могу.

— Да, вы сегодня хорошо говорили. Для историка это очень важно — увлеченность. Нужно иметь в жизни высокую цель, звезду. Тогда можно преодолеть любые трудности, а этих трудностей, проблем, конфликтов будет, поверьте моему опыту, предостаточно.

Андриан со вздохом заметил:

— Был уже конфликт. Тяжело говорить, но столкновение произошло с человеком после смерти мамы самым близким… с отцом. И из-за чего? Мы поругались из-за «Слова». Вы же знаете его взгляды, Федор Иванович. Он считает, что Игорь — противник единства князей, а его поход 1185 года — набег, пограничная стычка, закончившаяся полным поражением.

— Знаю я взгляды профессора Пересветова, — сказал Павликов, — что же хорошего? Зато сын отстаивает свою точку зрения: для Руси был закрыт путь на Тмутаракань, через низовья Дона, а Игорь стремился вернуть Тмутаракань.

Андриан вспомнил, как он еще в Москве задолго до экспедиции неожиданно для себя сказал отцу:

— Мы тщательно изучили твой вариант маршрута Игорева войска в походе 1185 года и пришли к единодушному выводу, что он не соответствует историческим сведениям.

Брови у Пересветова-старшего поползли вверх:

— Хм, забавно, кто это «мы»?

— Мы все, кружковцы. Члены кружка «Древняя Русь». Каждый, кто внимательно читал «Слово», мог убедиться: имена князей, их деяния, битвы — все сходится точно. Автор «Слова» отлично знал политическую жизнь своего времени, географию, прошлое Руси, ее культуру. Мы считаем, что названные в «Слове» географические ориентиры, что определяют район последней битвы с половцами, — настолько точны, что сомнений нет. Дон и море должны обязательно быть вблизи, а не за двести километров, не за тридевять земель.

— Но в древности на Руси крупные озера довольно часто называли и морями. Например, около Славянска есть озеро, кстати, соленое, — ответил отец.

— Но в том районе близ Донца нет таких больших озер! Славянское соленое озеро маленькое — его нет даже на карте области. Это не море! Море тогда, когда берега не видно!

— Да, там нет таких озер, как Ильмень, или Ладога, или хотя бы Неро — «море тинное». Но дело происходило весной. В степном краю широкая полоса воды сливается на горизонте с плоским берегом, и возникает иллюзия морского простора. Могу показать фотографии разлива весенних вод, сделанные недавно по моей просьбе в тех краях, — это настоящее море! Теперь о Доне. Упоминаемый в «Слове» и летописях Дон есть не что иное, как Северский Донец. Так в старину иногда называли эту реку.

— Но по срокам половодья и по высоте подъема вод правильнее было бы учитывать не нынешнюю гидрографию рек бассейна Донца, а старую. Ведь построены плотины и прочее. Нужны данные за двенадцатый век, но чего нет, того нет. Гидрографией как следует в России начали заниматься при Петре. Так вот, читаем в «Гидрографии южных русских рек», — Андриан вынул записную книжку, — «половодье начинается в конце марта, иногда и раньше, реже в начале апреля, причем держится не более полутора-двух недель, после чего восстанавливается меженный уровень вод. Весенний подъем воды Донца относительно не велик, колеблется в пределах между 1—21/2 сажени. Если учесть еще разницу между юлианским и григорианским календарями, то поход Игоря закончился в средине мая. Откуда же в это время могли взяться «разливы весенних вод»?

— Ерунда! — начал терять терпение отец, — ерунда! Мы не знаем, когда началось половодье в 1185 году, не знаем, когда закончилось. Год на год не приходится, как говорят в народе. Не исключено, что весна тогда была затяжной. Многие погодные аномалии зафиксированы в летописях тех веков.

А на кухне домработница тетя Проня шумно пила чай с сахаром вприкуску и с интересом прислушивалась к спору.

«И чего не поделили? Прямо кидаются друг на дружку. Какой-то князь им дался. Женщины нет в доме — вот в чем беда, тут завоешь, а не закричишь».

И вот Андриан на берегу Донца.

— А все-таки отец в чем-то прав, Федор Иванович, — задумчиво сказал Андриан. — Чего добился Игорь, единолично решив идти в бой с половцами? Попал в плен к половцам… А отношения его со Святославом?

— Игорь и Святослав — двоюродные братья. В летописях о них говорится как о политических соперниках. Конец княжения Святослава омрачен самыми ожесточенными распрями… Впрочем, это все же прямого отношения к нашей экспедиции не имеет. Мы должны уточнить путь Игорева войска, скорость его движения и мог ли он видеть море. А если бы удалось еще найти Каялу…

— Давайте найдем! — горячо подхватил Андриан. — И вообще… жизнь можно посвятить «Слову о полку Игореве», разгадке тайны неясных мест, личности Игоря!

Павликов улыбнулся.

— Завтра пойдем на юг, за Донец, там бесконечная степь… Ковыль, буйное разнотравье, отлогие спуски к рекам, овраги… сотни и сотни верст… И войско Игоря среди этих просторов…

Они замолчали. Где-то далеко заржал конь. Наступало утро 22 июня 1941 года.

 

ГЛАВА II

…Эскадрон шел всю ночь вдоль Донца через поперечные балки — поверху было уже сухо, а в низинах чернела грязь. Ночь безлунная, темная — настоящая военная ночь. Третью ночь идет колонна. В последнем ряду четвертого взвода ехал чуть не засыпающий на рыси боец Андриан Пересветов. Так получилось, что днем, когда все отдыхали, отделение Пересветова было назначено в разведку, и сейчас, на исходе ночи, бессонница и усталость, казалось, дошли до предела.

Халдеев, сосед Пересветова справа, чуть зазевался, его лошадь, которой что-то померещилось на дороге, приняла вбок, лязгнуло стремя о стремя. Винтовка у Халдеева снайперская, ствол длинный — не то, что у остальных, вооруженных короткими и легкими карабинами образца тридцать восьмого года. На походе каждый грамм чувствуется. Халдееву тяжелее — он таскает на килограмм больше. А каково едущему впереди Ангелюку? Его «Дегтярев пехотный» весит семь восемьсот. Правда, Халдеев сухой, тощий, хоть и высокий, а Ангелюк крепкий, плотный.

Пересветов внимательно огляделся вокруг. Небо из темного стало фиолетовым, налились нежной позолотой перья реденьких облаков на огромной высоте — майская ночь уходила.

Отнякин, сосед Пересветова слева, зевнул.

— Облаков-то нету нынче. Бомбить будут. Пора бы ховаться да дневать. Отдохнуть надо чуток.

При любой бессоннице хоть на короткое время с восходом солнца наступает бодрость и ясность мысли. Взбодрился и Пересветов, осмотрелся и увидел впереди чуть изогнутую полоску воды в зелени молодой травы, блестевшую стальным сабельным блеском. Все было почему-то знакомо. И хорошо знакомо.

— Да это же Оскол, река Оскол, — вырвалось у Пересветова.

— Откуда знаешь? — подозрительно спросил Отнякин, которому было все равно, Оскол это или не Оскол, а просто он почему-то не любил, когда московский студент что-то знал, а он, деревенский парень с пятью классами, не знал.

— Здесь я был… — сказал Пересветов.

Голос Молотова 22 июня прошлого года разорвал его жизнь на «до» и «после». В настоящем было: качающееся седло, и грязь под ногами, и вода, в сапогах хлюпающая, а в прошлом — экспедиция. В настоящем боец Пересветов совершал со своим эскадроном марш, с каждым переходом приближаясь к линии фронта.

А в прошлом… В прошлом остался огромный, сияющий довоенный мир, вечерние огни, книги, учебные аудитории, дискуссии о «Слове».

И вот спустя почти год — бывают же такие чудеса — он вновь оказался в северо-донецкой степи. И мысль сама потянулась к старым спорам о движении Игорева войска, о Каяле, о князе…

При подходе к Осколу перешли на шаг, управлять кобылой уже не требовалось, и Андриану стало легче. Надо бы заснуть в седле — вон Отнякин уже отключился. Но опять всплыл в памяти спор с отцом, разногласия отца с дедом. Дед, Андриан Христофорович Пересветов, тоже посвятил свою жизнь «Слову», поискам места трагической битвы с половцами, маршрута войска Игоря. Он считал, что русские вышли к Дону и к морю. Летописцы же, описывая поход, о море и о Доне упоминали смутно, глухо, зато приводили другие названия, в «Слове» отсутствующие.

В «Слове» говорилось ясно, что решающая битва была на реке Каяле, а в летописи, кроме Каялы, называли реки Сальница и Сюурли. Андриан Христофорович Пересветов поверил автору «Слова» и стал искать Каялу на торговом издревле известном, сухопутном ответвлении пути «из варяг в греки». Рассуждал он так: если Игорь был намерен, как сказано в «Слове», «поискати града Тмутороканя», «испити шеломом Дону», то Каяла должна быть неподалеку от устья Дона. При этом выполнились все три основных условия — море близко, Дон близко и до Тмутаракани по берегу Азовского моря рукой подать.

На предполагаемом месте битвы Пересветов обнаружил реку с современным названием Кагальник, очень близким к Каяле по звучанию (Каяла — Кагала — Кагальник). Более того, рядом оказалось озеро Лебяжье, а в летописи как раз упоминалось некое озеро, возле которого шел последний страшный бой и где был пленен Игорь.

Получалось убедительное совпадение географических признаков «Слова» и некоторых летописей. Ученые тогда приняли гипотезу Пересветова.

А Пересветов-сын в книге «Миф о реке Каяле» опроверг теорию отца о дальнем рейде Игорева войска за Дон.

Дед был романтиком в науке. Отец жил во времена трезвых расчетов и оперировал точными математическими выкладками.

В «Мифе о реке Каяле» Пересветов-второй выписал из летописей все сведения о боевых походах того времени. И подсчитал, что средняя длина дневного перехода войска — 25 километров. Мог ли Игорь оказаться за Доном, если весь поход длился две недели? Получалось, что не мог, даже если допустить, что поход закончился не 5-го, а 12 мая. За три недели пройти с боями чуть ли не тысячу километров? От Новгорода-Северского до Лебяжьего озера? Да и скорость движения войска получалась слишком велика. Но как мог Игорь воевать у Донца Северского, далеко никуда не уходя, и оказаться у Дона, у моря, в половецком «тылу»? Как?..

Голова кавалериста Андриана Пересветова налилась тяжестью. Размышления о Каяле и князе Игоре, об отце и деде путались, Андриан заснул…

 

ГЛАВА III

Шерсть на лошадиных крупах начала слипаться, темнеть и лосниться от пота. Стало совсем светло. «Хейнкели» могли появиться с минуты на минуту. Эскадронный значок поплыл вправо, качнулся и исчез. Колонна втянулась в глубокую балку и стала. Здесь было темновато, пахло сыростью.

В четвертом взводе красавец сержант Рыженков на соловом рослом ахалтекинце приказал:

— Пойдете в охранение. Место — вершина балки, задача — не допустить внезапного нападения разведки противника. Старший — Халдеев.

— Товарищ сержант, — в один голос начали Халдеев и Пересветов, но продолжил только Халдеев, — товарищ сержант, ведь мы вчера весь день были в разъезде, из седел не вылезали…

В светлых глазах Рыженкова появилось холодное мерцание, а конь его встал как вкопанный.

— Вам приказ понятен? — тихо спросил сержант.

— Понятен, — угрюмо отвел глаза в сторону Халдеев.

— Повторите приказ, — чуть громче и с нажимом сказал Рыженков.

Халдеев повторил, зло дергая ремень своей винтовки.

— Выполняйте!

Отъехали шагов на двадцать. Отнякин стал ворчать: «Накрылся отдых».

— Брось, — нахмурился Пересветов. — Сержант знает, что делает. Всем достается.

По дну балки трое кавалеристов проехали метров триста и спешились. Пересветов, как средний в ряду — по расчету коновод, — принял повода и остался внизу. Остальные полезли наверх по невысокому здесь обрыву и сразу же взялись за саперные малые лопатки. Заскрипел песок с мелкой галькой. Пересветов прикинул: солнце взойдет повыше, тень пропадет, а кусты да заросли ежевики не скроют лошадиных голов и спин, с воздуха все будет как на ладони. Надо маскировать.

— Эй, орлы, — негромко крикнул он, — я попоны раскатываю?

— Валяй, — буркнул, тяжело дыша, Халдеев.

В полку эти попоны защитного цвета катали вчетвером, уминая ткань так, чтобы скатка была компактным цилиндром почти деревянной твердости. На походе, конечно, не до того, да и на чем катать, но все же работа требует, времени, а тут в любую секунду жди — заиграют «сбор», крутись потом с этой попоной — скатывай, приторачивай к задней луке седла.

— Жрать в последнюю очередь, если принесут, — бурчал Отнякин, — ну захомутал нас Рыженков. Любой бочке затычка — мы.

Пересветов накрыл лошадей и отпустил подпруги — лошади тянулись к молодой травке. Солнце заглянуло в балку, стало пригревать. Загудели оводы, глаза Пересветова слипались. Лошади остыли, их теперь нужно было поить. Сверху съехал Халдеев, вытащил из переметных сум мягкие брезентовые ведра, пошел к ручейку, журчащему где-то на дне балки.

— Слушай, студент прохладной жизни, — сверху показалась голова Отнякина, — давай хоть по сухарику, а?

Отнякину любого пайка мало, хоть и получали теперь по фронтовой норме. Там, в полку, когда учились, стояли в тыловом городке, давали поменьше. Хлеб с каждым месяцем войны становился тяжелее, сырее. Два красноармейца из второго эскадрона работали как-то на погрузке в пекарне, не сдержались, хватанули досыта горячего липкого хлеба — и заворот кишок, не удалось спасти.

Многое исчезло из свободной продажи, не только хлеб, — в магазинах лежали гребенки, пуговицы и губная помада по три рубля. Зато рынок в городке, где они стояли, полустепном, полулесном, не горном, но и не равнинном, шумел вовсю. Бойцы из местных приносили хлеб круглый, домашний, легкий, пахучий, с хрустящей корочкой и ноздреватой мякотью. В их четвертом взводе местных было двое: Ангелюк и Рыженков. Рыженков возвращался в казарму в выходных синих диагоналевых шароварах, сшитых на заказ по-казачьи — на учкуре; ноги ставил твердо, и хлестко звенели кружочки на его тонких шпорах, откованных кузнецом опять-таки на заказ. У остальных кавалеристов казенные, еще драгунские шпоры тупо брякали, но не звенели. Рыженков, возвращаясь, кидал каравай и говорил:

— На всех.

Делили суровой ниткой, чтобы не крошить.

— Давай по сухарику, — повторил Отнякин.

Пересветов промолчал, глотая слюну, а Халдеев сухо ответил:

— Не положено.

— А когда нас через полчаса разбомбят, как вчерась полковую батарею, тогда будет положено.

Халдеев молчал, а Пересветов, передав ему лошадей, принялся деловито разматывать бязевые мокрые портянки. И подумал о том, что, возможно, в этой же балке вот так же сушил одежонку восемь веков назад воин русской рати, готовясь к броску на половецкую сторону Донца.

Коновод есть коновод — руки заняты, а голова свободна. Раньше, до войны, Андриан любил представлять себе седобородого певца Бояна, звон гуслей, примолкших воинов. Теперь, после девяти месяцев службы в кавалерийском полку, когда он начал соображать в военном, кавалерийском деле, звон гуслей сменили военные эпизоды.

Игорь, подойдя к Донцу, должно быть, прятал свое войско в дубравах и, ожидая, пока подоспеет буй-тур Всеволод с курянами, отправил в степь глубокую разведку. Но чем дальше идет разведка, тем больше времени ей нужно. Игорь мог, чтобы выиграть время, назначить встречу с возвращающимися разведчиками не на Донце, а на Сальнице, на расстоянии одного кавалерийского перехода от Донца. Два дня, пока он ждал курян, разведка шла на юго-восток. Потом был еще один переход — разведка возвращалась назад, а войско шло вперед, и встретились они на Сальнице; и там, в половецкой степи, Игорь, вероятно, получил нужные данные. Русские переправлялись через Донец не у Изюмского брода, а ближе к устью Оскола; Андриану теперь как-то это стало ясным. Изюмский брод удобнее, мельче — недаром через него проходил главный сухопутный путь «в греки», путь торговый, наезженный, накатанный тысячами колес, и веками шел по нему купеческий и странствующий люд, гнали скот и конские табуны, вели на продажу живой товар — людей… Путь вел к теплому синему морю, Сурожу и Корчеву, к греческим богатым колониям, к сказочной Тмутаракани и дальше, на благодатный Кавказ и в таинственную Азию. Но у Изюмского брода, на плоском холме, напоминающем оползший гигантский курган, было слишком бойко, было много враждебных глаз. Поэтому Игорь предпочел идти к Осколу — там река поглубже, переправа труднее, но зато сохранялась внезапность. Переходить за Оскол смысла не имело: эта река не менее многоводна, чем Донец, а после их слияния переправа становится еще трудней, да и крюк получается великоват.

Размышляя так, Андриан поглядывал на поднимающееся все выше солнце. Гимнастерка быстро высыхала. Шаровары тоже. Тихонько фыркали лошади. Была одна из тех минут затишья, когда война и все с ней связанное как бы ушли из сознания.

 

ГЛАВА IV

Да, это та самая роща, что и год назад, — веселым зеленым облаком лепилась она к горизонту. Тут Пересветов встретил свой первый военный день: в дубраве был лагерь студенческой экспедиции, двигавшейся по следам Игорева войска в поисках таинственной Каялы.

А что было потом, в те страшные дни?

Тогда же все они явились в ближайший военкомат и стали требовать немедленной отправки на фронт. «Тут мешкать нельзя, — решили они, — иначе самая сильная в мире Красная Армия разгромит фашистов, и они, студенты-комсомольцы, могут оказаться в стороне». В том, что война будет молниеносной и они быстро победят фашизм, ребята не сомневались.

Но в местном военкомате сказали:

— Но месту жительства. Призовут, кого надо и когда надо.

Студенты не отступились, и в конце концов Пересветов попал в кавалерийский формирующийся полк.

Конное дело — особенное дело. Каждый предвоенный мальчишка грезил чапаевской развевающейся на скаку буркой, но мало кто знал, чем дается это звонкие, как труба, «впереди на лихом коне». В полку старались подражать грозному Бате, который в кубанке, длинной шинели, был, казалось, везде.

Андриан весь день проводил на учебном поле, на плацу, в конюшне, если не был назначен в суточный наряд, караул или не разгружал уголь. Больше всего он хотел стать настоящим конником — лихим рубакой, как Батя, комэск или Рыженков. В мечтах он видел, как на рубке на полном карьере поражает клинком все мишени и как Батя, запуская руку в карман, говорит: «Молодец, по-конармейски рубишь. На орех».

Андриан полюбил горячее конное дело. Конечно, авиация, артиллерия и танки — боги войны, и они решают исход боя, но, как говорил командир эскадрона: «Кавалерия — не ездящая верхом пехота. Это подвижный род войск. Развивая успех, достигнутый танкистами, мы будем атаковать и в конном строю». Он учился воевать за Отечество так же, как восемь веков назад русские витязи. Он выедет в поле, как и те витязи, с узкой полоской отточенной стали в руке… Правда, они были в доспехах, а его сердце прикрывает только комсомольский билет. Правда, тогда враг имел луки и стрелы, а теперь — пули и снаряды. Андриан уже начал понимать, что борьба получалась совсем не такой, как ее представляли студенты-историки в веселой зеленой дубраве на Донце в первый военный день.

И мучились не дающим покоя вопросом: как же так? Почему мы отступаем, почему сдаем города, лежащие уже в самой сердцевине страны, куда со времен Наполеона не ступала вражеская нога? Само слово «отступление» не произносилось. Всякое, пусть малейшее, проявление неверия, малодушия и паники рассматривалось как трусость и немедленно пресекалось.

Хороший кавалерист рождается трудно. Упорные занятия изматывают, один уход за конем занимает ежедневно три с половиной часа. Все бегом. Шагом эскадрон ходил только в столовую. Тут над строем взмывали голоса запевал:

Низко, грозно и мощно раскатывался припев, хрустел под ударами тяжелых сапог песок, звенели шпоры. Андриан «рубил» шаг, как все, и чувство слитности с эскадроном грело его сердце.

…Солнце пригревало уже ощутимо. Одежда высохла. Пересчетов оглянулся. По дну балки через заросли купыря шел младший лейтенант Табацкий, командир взвода: за тридцать, грузноват, мешковат, что нетипично для обычно легких, сухих, подтянутых кавалерийских командиров. Табацкий до войны работал ветеринаром на конезаводе, коня понимал и любил, но кавалерийскую службу знал слабовато и был не так требователен, как Рыженков, взвод он принял перед самым походом. И «командирского» голоса у него не было.

— Ну как тут у вас? Окопались? Замаскировались?

Сверху свесилась голова Отнякина:

— Порядок! Воевать так воевать — пиши в обоз. На последнюю телегу! Как там насчет навару? А то вчера, товарищ младший лейтенант, дали супец — лапшинка за лапшинкой гоняется с дубинкой.

Пересветов попросил:

— Разрешите отлучиться. Съездить в ту рощу. Это пять-десять минут всего.

— А что такое?

— Да я, понимаете ли, прошлым летом был там с экспедицией. Ну и забыл на стоянке нож. Отличный большой складной нож — отец подарил.

Табацкий вздохнул.

— Нет, не могу разрешить. Рискованно, да и не положено.

Пересветов знал, что если Табацкого еще раз понастойчивей попросить, отпустит. Но тут издали послышалось прерывистое, как волчье завывание, нагоняющее тоску гудение авиационных моторов. Немецких моторов, это уже кавалеристы знали — наши гудели и звонче и ровней.

— Воздух! — разноголосо командовали дневальные в балке.

Халдеев деловито щелкнул затвором. Вой на западе нарастал.

— «Хейнкели», двенадцать штук, — выкрикнул нервно Отнякин, — разворачиваются над рощей, пошло-поехало!

Лошади захрапели, земля под ногами Пересветова внезапно как бы провалилась, и тут же его толкнуло вверх. С обрыва посыпалась комками земля, и только после этого донеслись тугие разрывы. Удерживая лошадей, Пересветов несколько отошел от обрывистого края к середине балки и увидел самолеты, с воем делающие виражи над степью. Роща — та самая, приютившая в прошлом году студенческую экспедицию, — была в центре разрывов.

Пересветов думал только о том, как справиться с лошадьми. Лошадь может обезуметь от страха, оборвать повод, а то потащить коновода на поводе.

Конь — чуткое животное, он улавливает состояние человека; трусить, терять самообладание нельзя ни на секунду.

Разрывы в роще прекратились, но один самолет повернул прямо к балке.

— Воздух! — завопил Отнякин.

Халдеев поднял из окопа ствол своей снайперской, пытаясь поймать в прицел переваливающийся из ровного полета в пике бомбардировщик с растопыренными, как лапы, колесами устаревшего, неубирающегося шасси.

— Брось, — крикнул Отнякин, — демаскируешь!

В этот момент от самолета отделился черный предмет, ударился о землю в полусотне шагов от кавалеристов, но взрыва не последовало. С изумлением все увидели, что это не бомба, а железное, похожее на тракторное колесо с шипами-шпорами.

— Кончен бой, перекур, — меланхолично сказал Табацкий, вытирая платком потное лицо и доставая кисет и бумагу.

Напряжение сразу спало.

Пересветов успокаивал коней. «Раньше думал: война — это сплошные взрывы, атаки, стрельба, подвиги. В общем, кино. А оказалось — учеба, работа, служба, опять работа. Вот уже трое суток ночами едем, днем стоим. И только минуты длится бой, когда летит такой шальной самолет… Впрочем, — остановил он сам себя, — все впереди. Наступать-то мы еще не начинали. Готовимся… А что-то потом будет?»

— А это что? — Табацкий указал на небольшое вздутие на ноге пересветовской кобылы.

Пересветов пожал плечами.

— Так нельзя, — Табацкий оживился, — за лошадью надо смотреть. Глаз да глаз. Особенно за кобылами — у них организм понежней. Ведь лошадь в принципе устроена точно так же, как и человек.

Комвзвода извлек из полевой сумки пинцет, ватный тампон и бутылочку с йодом. Быстро и ловко обмял нарыв, обнажил, сняв коросту, его головку, выпустил гной…

— Здорово, — вырвалось у Пересветова, — кобыла не шелохнулась даже, а она у меня строптивая.

— Так, милый-дорогой, это же мой хлеб… Я техникум кончил плюс девять лет практики. Лечить лошадей умею, ездить — так-сяк. В школе мне в первый день сказали: «Без шенкелей на конную подготовку не ходить». Я спросил, где их взять. «Хоть на складе получайте». Ну, я и поперся на склад. Там и объяснили: шенкель — внутренняя часть ноги от колена, так сколько вам надо, килограмм или два?

— Товарищ младший лейтенант, а можно вопрос? — сказал Отнякин. — Вот Пересветов пусть расскажет, что за книжечку хитрую он в переметной суме возит, нет, чтобы товарищу дать… А то раскурить бы ее.

— Зачем тебе, — спросил Андриан, — эта книга не на современном русском языке, а на древнем.

— А что это? — заинтересовался Табацкий. — Я и сам взял на фронт учебник — по специальности, конечно. Не все же время боевой устав кавалерии зубрить. И на марше бывают часы отдыха и затишья. Так что за книжка?

— Да «Слово о полку Игореве», академическое издание тридцать четвертого года. Я ведь учился на историческом. А экспедиция… Представляете, мы находимся в том самом районе, откуда русское войско начало свой бросок к морю восемь веков назад. Это было в мае 1185 года. Игорево войско пряталось в дубравах…

— Любопытно.

— Мой дед, понимаете, — заволновался вдруг Пересветов, — считал, что русские ходили за Дон, на берег Азовского моря. Отец же, напротив, полагал, что это было невозможно, исходя из скорости движения в среднем по двадцать пять километров и никак не более сорока за один переход.

— Как так? — Табацкий поднял брови. — Мы за три перехода покрыли более двухсот километров. Почему же Игорь не мог?

— Вот-вот! А отец полагал, что войско Игоря в массе было пешим. Отец был не прав, и русские действительно подошли к морю. Я разошелся с отцом принципиально, только… дело вот в чем…

Табацкий, втаптывая окурок в землю, перебил:

— Ладно, потом доскажете. Кончен перекур.

Он ушел, а Андриан прислонил голову к лошади, машинально гладил ее морду и думал об отце. Пять раз он посылал письма в Москву; последнее, в конце 1941 года, вернулось с пометкой: «Адресат выбыл».

Что с отцом? Эвакуирован? Почему не пишет? Или тоже на фронте, но… в его возрасте, с его болезнями?..

* * *

Предстоящее наше наступление без труда угадывалось по многим красноречивым признакам. И не особо наметанный глаз в свете луны различал на обочинах дороги не затоптанные еще рубчатые широкие следы танков. Справа и слева на позициях под маскировочными сетями просматривались толстые стволы мощных пушек. На ходу дымили полевые кухни. Шли длинные, позвякивающие котелками, серые колонны пехоты. Эскадрон все чаще обгонял их по мере приближения к передовой. Верхами и на пятнистых «эмках» метались связные и порученцы, разыскивая нужные штабы. В балках глухо ворчали моторы.

Ровно шла кобыла Машка, качался в седле боец Пересветов. Последний ночной переход кавалерии был короче предыдущих, а отдых продолжительнее. Срок, выхода полка в исходный район для наступления был назначен с некоторым запасом, как говорят, «с гвардейским зазором». Но полк пришел точно по приказу, за двадцать часов до времени «Ч».

Накануне наступления овес выдали полной мерой, по четыре с половиной килограмма на голову, и теперь пересветовская Машка удовлетворенно похрапывала. Официальная кличка у нее была, вообще-то, Рапсодия, но кавалеристы пользовались своими, более привычными именами. Лошади в полку все, как одна, были тридцать шестого года рождения, клички им давались все на букву «Р»: Рампа, Рашпиль, Рейсшина, Револьвер, Рубильник и так далее. Была даже — Рекомендация.

На учениях крикнет конник: «Рекомендация!» — И все смеются.

Комвзвода в манеже дает команду: «Иванов, не горбись, дай сбор Рукоятке! Вольт налево — ма-арш!» Или: «На Рогоже! Заснул, что ли?» И снова смех.

Вот и появлялись во взводах Машки, Рыжики, Бочки и Фруни.

Дневальные приволокли с кухни большие фляги-термосы, в котелки разливалась полукаша-полуборщ — сытное, на мясе и сале, вкусно пахнущее месиво. Рыженков сам, не передоверяя дело никому, выдал по сто граммов фронтовых и моршанки по три пачки на брата. Во взвод завернул чисто выбритый и пахнущий одеколоном политрук, спросил про настроение и проверил, горяч ли чай. Оставил экземпляр дивизионки «В бой за Родину» и ушел к пулеметчикам.

Отнякин, наевшись и накурившись, заговорил намеками: «Соль человека вяжет — и поест и спать ляжет. До обеда не косится, после обеда спать просится. От сна еще никто не умирал». Рыженков сурово заявил, что разрешит отдыхать только после того, как будет организовано сторожевое и непосредственное охранение, и тем, у кого он лично найдет оружие и снаряжение в полном порядке.

Доставая протирку, шомпол и ветошь, очищая от кострики паклю для чистки карабина, Андриан успел пробежать глазами напечатанную на желтой грубой бумаге в половину обычного газетного листа дивизионку.

Его поразила маленькая заметка, начинавшаяся словами:

«Красноармеец, помни: ты сражаешься в тех местах, где восемь веков назад русские воины под командованием князя Игоря показали высочайший пример воинской доблести и отваги. Будь достоин славы своих далеких предков…»

Далее со ссылкой на центральную печать сообщалось, что «Слово о полку Игореве» будет переиздано массовым тиражом для раздачи бойцам действующей армии.

И опять Пересветовым овладело чувство причастности к великой истории его народа. Помнится, доцент Павликов говорил, что во время гражданской войны, в голодные годы, было вновь издано «Слово». Значит, нужно оно, значит, живо, и история продолжается.

Почистив карабин, Пересветов пошел к полевой коновязи, чтобы проведать лошадь. Машка сегодня была необычно нервна и возбуждена. От старых кавалеристов Пересветов наслушался множество баек и былей об интуиции лошадей, о том, что кобыла чует близкий бой. Значит, скоро: ночью, вечером или ранним утром, да, не позже завтрашнего утра наступит время «Ч», момент атаки. Нужно отдохнуть перед первым настоящим крупным боем. Пересветов улегся на попону. Прежде чем заснуть, с полчаса вспоминал недавние дни…

Утонувший в степном мареве хуторок — беленькие хатки, лохматые крыши. Под ногами вертелись куры, собаки, свиньи. На стук копыт явились босые ребятишки, несколько казачек и старый-престарый дед. Кто-то, не разобравшись, выкрикнул паническое: «Немец наступает». Разъезд остановился.

Увидев звезды на фуражках, мальчишки успокоились, восхищенно рассматривали стройных, подтянутых верховых лошадей, оружие, шпоры, предлагали конникам передохнуть, попить студеной водицы.

Пожилая казачка спросила:

— Сынки, устоите — либо под немца будете нас отдавать? Вон государством вам все дадено — и сабли, и ружья. Неужто не остановите его? Куда едете-то, а? Когда кончите отступать?

Хмурились солдаты, отворачивались, прятали глаза.

Сипло и немощно кричал дед со слезящимися глазами в засаленной до черных залысин казачьей фуражке:

— Цыц! Дура баба, разве рядовой могет про то знать? Военная тайна! Казачки, кони у вас добрые, а что же пик-то нету? Как же воевать?

— Сейчас, дед, самолеты воюют, танки. А пика у нас одна на эскадрон. Флажок треугольный на ней, — ответил Халдеев.

— Эх, казачок, люди воюют, а не танки. Мы, бывало, в турецкую-то войну как пойдем наметом, да в пики… Мне бы скинуть время, лет полета, тогда-то я был лихой…

Молча стояла красивая казачка — гордо посаженная на высокой и сильной шее голова, жесткие черные волосы, кожа смугловатая, губы алые. Отнякин, на что тюфяк, как увидел молодку, чуть из седла не выпал. А та вдруг дернула подбородком и обожгла взглядом Пересветова.

— Казачок, — позвала полным, чуть сорванным на вольном воздухе голосом, — казачок, заезжай молочка выпить.

Пересветов смутился. В школе он, конечно, влюблялся, как того требовал возраст, но никто об этом не знал. Отболев полудетской любовью, как неизбежной корью, начал учиться всерьез: на сверстниц смотрел как на «хромающих» по литературе или по истории учениц. И все. История, другие науки, армия… В увольнение из полка он не ходил — уставал так, что добраться бы только до койки. А сейчас… Андриан и сам не понял, как повернул коня, словно к себе домой. Было вареное кислое молоко с коричневой корочкой, холодное и густое, а потом — звезды в глазах… белый туман цветущих вишен и уплывающий хуторок…

* * *

В ночь перед наступлением, в двадцать три часа, прозвучала тревога. Были дополучены патроны и гранаты. До боя оставались считанные часы. Подъехало, судя по особым интонациям баса, высокое начальство, возможно, сам командир дивизии.

— Личный состав накормлен? Фронтовые выданы всем? — напористо звучал его бас в темноте. — Как настроение, хлопцы: дадим немцам прикурить?

— Воевать так воевать! — рявкнул кто-то. — Ждем команды — и вперед за орденами!

— Добро, — щелкнула дверца, мотор заурчал, и эмка уехала, оставив запах хорошего бензина.

В ноль часов тридцать минут кавалерийский полк прервал ставшее за несколько дней похода привычным движение в одном — западном — направлении и круто повернул на юг. Перешли вброд Северский Донец. За Донцом полк разделился на эскадронные колонны. С юга совсем отчетливо донеслись звуки редкой ночной перестрелки. Конница остановилась. Эскадроны были рассыпаны по балкам во втором эшелоне. Подготовленная к наступлению группировка наших войск фронтом была обращена на юг и далее на юго-восток, в сторону Азовского моря. В случае успеха удар мог привести к окружению войск всего правого фланга группы немецко-фашистских армий «Юг».

 

ГЛАВА V

Была глубокая ночь. Майская ночь, короткая. Спешенные бойцы ушли вперед, коноводы с лошадьми остались в балке. Каждый держал не три, как обычно, а шесть лошадей.

С шипением полетели сигнальные ракеты, оставляя за собой белесые зигзаги, тяжело ухнуло раз и другой, а потом пушечные удары слились в сплошной рев. Лошади в беспокойстве задвигали ушами, натягивая поводья.

Десять минут длилась артподготовка. Наконец, немцы опомнились и открыли ответный огонь. В светлеющем небе вспыхивали белые огни. Земля дрожала от сокрушительных ударов.

Пересветов стоял, сдерживая вырывающихся коней. Немцы начали бить по вторым эшелонам и резервам. Близко от коноводов четвертого взвода рвануло.

Андриан увидел летящий снаряд, может быть, его тень. Но взрыва не услышал.

Просто показалось, что плеснуло в лицо чем-то горячим и упругим, зазвенело в ушах, и тут же все стихло…

Занялось утро, а над горизонтом низко плыла длинная тяжелая сизая туча, закрывая солнце. Когда Андриан очнулся, ему показалось, что воздух словно стал плотней, трава поднялась выше. И, кроме него, в балке никого не было. Густая трава вдруг подозрительно заколыхалась, Андриан насторожился и, удерживая лошадей, левой рукой, правой начал тянуть из-за спины карабин. Но в траве мелькнула знакомая отнякинская физиономия — только почему-то обычно короткие белые волосы его длинными прядями закрывали лицо.

Сзади раздался тихий вибрирующий свист, и на плечи Пересветова упала черная петля, аркан натянулся, в глазах стало темнеть. Андриан выпустил из рук поводья и, теряя сознание, навзничь рухнул в траву…

Потом он услышал глухие, будто сквозь вату, голоса; попытался открыть глаза, но ничего не получалось — мешала мучительная дрема, полузабытье. Наконец он с трудом разлепил веки и смутно увидел озабоченное лицо Отнякина и Халдеева, которые почему-то были одеты не по форме: вместо гимнастерок — свободные холщовые рубахи неопределенного цвета, вместо синих шаровар — такие же портки, заправленные в мягкие, на тонкой подошве и почти без каблука кожаные сапоги, а грубые армейские «кирзачи» исчезли.

— Очнулся, вражий сын, — как будто нараспев, сказал Отнякин, — ну, сказывай, где вежи половецкие?

— Снимите с него путы и поставьте перед лицом моим, — раздался властный голос, похожий на голос Рыженкова, с каким-то странным произношением.

«Брежу я, что ли?» — подумал Пересветов. Поддерживаемый с двух сторон, стоял он в поле у подножия невысокого, но крутого кургана с каменной бабой наверху, а прямо перед ним, в двух шагах, стоял Рыженков в блестящем, с позолотой, шишаке, в кольчуге, с прямым мечом на поясе — словом, в боевых доспехах знатного воина. Только сержант был брит, а этот воин оброс малоухоженной бородой. Ледяной взгляд его был грозен.

— Кто таков? — спросил Рыженков.

— Товарищи, что такое? Кончайте шутить — нашли, в самом деле, время, — сказал Пересветов и тут же согнулся от боли — так хватил его по плечу тяжелой плетью Отнякин.

— Тебя князь Игорь Святославович не о том спросил! — прогудел Отнякин и выругался.

Не своим голосом что-то выкрикнул Пересветов и со злобой ударил обидчика кулаком по пухлой скуле.

Тот выхватил из-за голенища длинный, остро отточенный нож, отвел руку для удара.

— Княже, дозволь! Мы другого «языка» приведем!

Рыженков-князь внимательно всмотрелся в помятого, взъерошенного Пересветова, и какая-то мысль промелькнула в его серых красивых глазах.

— Ступайте оба, Чурило и Швец. Спаси вас бог за службу честную.

Те молча поклонились и беззвучно исчезли.

«Так вот в чем дело, — застучало в голове Пересветова. — Это не маскарад… Я попал в двенадцатый век?.. Машина времени… Но ведь никакой машины не было, только лошади, шашка да карабин… Бывают же чудеса. Наука многого еще не знает. Обнаружили же недавно магнитные аномалии, почему бы не быть где-то и временны́м?»

— Ты не половчин, — уверенно сказал князь, — и ты не грек. На варяга не похож. И не болгарин, не немец… Из угорского края? Нет.

Князь нагнулся и поднял лежащее у его ног оружие Пересветова, Клинок был обнажен, ножны валялись тут же, на траве.

— Что это? — указательный палец лег на выбитую по обуху надпись «Златорфабр, 1941».

— Златоустовская оружейная фабрика, тысяча девятьсот сорок первый год. Понимаете, двадцатый век, а не седьмое тысячелетие от сотворения мира, как у вас. А Златоуст — город, где оружие делают, назван в честь Иоанна Златоуста, автора известных исторических сказаний…

— Кто ты есть? — впился в Пересветова князь своим удивительным взором так, что тому стало не по себе, и потянул из ножен меч.

— Воин, — с достоинством сказал Пересветов, — мы тоже воюем здесь, в степи…

Князь поднял меч и резко опустил его на лезвие златоустовского кинжала, потом протянул оружие Пересветову:

— Гляди, какая зазубрина! А на моем харалужном и следа нет. Как же вы бьетесь в сечах?

— Князь, ты веришь, что я попал сюда из двадцатого века?

— Верю во всемогущего бога, а более того верю глазам своим, ни у нас, ни за морем такого оружия нет… — Князь взял карабин, попытался открыть затвор.

Пересветов взял карабин, оттянул и повернул вправо тугую пуговку затвора и поставил его на боевой взвод.

Князь показал на вершину кургана:

— Смотри: там каменная баба, а рядом валяется валун. Валун тот не больше человеческой головы, а я стрелу мимо не пущу. Ну, сможешь ты попасть?

До каменной бабы было не меньше пятидесяти метров. Пересветов сказал, поднимая карабин:

— Князь, сейчас будет гром. Приготовься и смотри. Стреляю!

Выстрел и самому Пересветову показался пушечным — больно стало ушам, зазвенело в голове. Веером брызнули каменные осколки. Князь побледнел.

— Добро. Лучше лука. Скажи мне, человек из двадцатого века, что ты знаешь о моем походе. Или народ не хранит память о нас?

— Князь, — спросил Пересветов, — мне, нам нужно знать, как было дело, почему ты не пошел в поле со Святославом? Нам важно знать…

— Смотри: вот плакун-трава. Это слезы богородицы. Может, степные травы донесут до потомков и нашу слезу и нашу кровь… — ответил Игорь.

Раздался звук натягивающейся струны, потом струна лопнула, низко загудел колокол, и земля стала крениться, вставать стеной.

* * *

…В голове Пересветова еще гудел колокол, когда перед ним из пыльной мути возникло лицо Рыженкова, — старшего сержанта комэск оставил командовать коноводами.

— Жив? Тут около тебя так рвануло, думал, накрылся вместе с лошадьми. Смотрю — лошади целы… Вставай, чего сидеть. Так, крови нигде нет. Порядок!

Пересветов встал так быстро, как только мог, и торопливо, сбиваясь, заговорил:

— Товарищ старший сержант, если случится, что я в этом наступлении погибну, а вы останетесь живы, вам нужно будет написать в Москву моему отцу. А о чем — я сейчас расскажу. Я побывал только что в двенадцатом веке…

— Ты что, бредишь, Пересветов? Тебя оглушило, вон воронка еще дымится. Ты контужен, очнись, скоро нам в наступление идти. Глотни воды, солнце палит вовсю, а будет еще жарче.

— Нет воды.

— Как так?! Воду подвозили, старшина Шестикрылов обкричался: «Напоить лошадей, залить воду по флягам».

— Понимаете, кобыла моя очень пить хотела. Я отдал всю воду ей.

— Эх, интеллигенция, — сказал с напускной досадой Рыженков, снимая с ремня зеленую округлую флягу. — На, пей!

На вершине кургана зашевелился оставленный Рыженковым наблюдатель — «махала».

— По ко-о-н-я-ям! — закричал Рыженков и озабоченно спросил Пересветова: — У тебя голова как? И вообще, вести лошадей сможешь?

— Ничего, справлюсь. Князь рассказал мне…

— Кто знает, что будет через минуту. Тут не до истории, у нас своя история будет сейчас.

Пересветов с трудом сел на свою Рапсодию, или Машку, разобрал повод. В голове шумело, голос Рыженкова доносился издалека.

— Колонну… мно-ой… ма-а-а-арш…

 

ГЛАВА VI

Двести лошадей без всадников и конников, вытягиваясь повзводно, пошли вдоль балки — сначала шагом, а потом рысью. Раздалась плотная дробь копыт о землю, зазвенели пустые стремена. Впереди слышались стрельба и глухие взрывы.

Обогнув древний курган, коноводы с лошадьми пересекли мелкие, вырытые наспех окопы. И двинулись в проход, сделанный саперами в минных и проволочных заграждениях.

Пересветов видел, как перед заграждениями лежали неприметными бугорками, как бы вжавшись в землю, солдаты.

За колючей проволокой, на расстоянии броска ручной гранаты, зигзагами шла первая траншея. Сплошная, глубокая, с нишами, подбрустверными блиндажами, кое-где укрепленная лозняком: немцы старательно готовились к обороне. Ближе ко второй траншее на земле лежало столько неподвижных бугорков в защитном, что у Пересветова дрогнуло сердце. В траншее споро действовали пехотинцы, мелькали стертые до блеска саперные лопатки, летела на брустверы земля, рыли ячейки для стрельбы теперь уже в другую сторону, на юг.

Стоял наш танк; танкисты в засаленных комбинезонах натягивали перебитую миной гусеницу. Один из них повернул к колонне чумазое лицо, блеснув зубами:

— Что, копытники, поехали сдавать свою «технику» на колбасу?

Рыженков поднял колонну в полевой галоп — до третьей траншеи расстояние было не менее полукилометра. Лошади разгорячились от бега и безошибочного предчувствия горячей боевой работы, начали рвать поводья. Пересветов с напряжением удерживался в седле и думал о том, как бы не захлестнуть поводом шею строптивого халдеевского коня, шедшего третьим справа. Краем глаза увидел, что невдалеке лежали две фигурки — не в защитных, а в синих кавалерийских шароварах…

Рыженков перевел колонну на рысь. Навстречу уже бежали бойцы, разбирали лошадей. Пересветов повернул свою шестерку.

Подскочил потный и пыльный, в распахнутой гимнастерке Халдеев:

— Выбили все же их из траншеи! Убиты Никитин и Евлов. Одной миной накрыло.

— Остальные как?

— Табацкий ранен, но легко. В других взводах, кажись, потери больше.

Бледный Табацкий с бинтом поверх рукава вяло покрикивал:

— Разберись, разберись по отделениям.

Подъехал комэск на рослом рыжем англодончаке.

— Табацкий… Может… в тыл? Как рука?

— Ничего, я со взводом останусь.

— Смотрите. Работы… будет… много…

Комэск, маленький, поджарый, дотемна обгоревший на солнце, говорил негромко, отрывисто — так говорили многие старые кавалеристы.

— Слушайте… немцы… отвели… своих… дальше, в степь. Разведка… засекла… колонну. Мы их возьмем… но там у них… прикрывают минометы. Обойдите… со взводом… слева, этой балкой… атакуйте. Ракету… зеленого огня. А мы… с фронта. Ясно?

— Ясно. Взво-о-од!

Вперед Табацкий выслал Рыженкова с пятью бойцами. Ехали по дну балки мелкой тряской рысью, быстрее не получалось из-за кустов, ям и промоин с отвесными стенками, оставленными весенней талой водой; попадались бочаги с водой, возможно, еще пригодной для питья, по об остановке нечего было и думать. Впереди и справа била немецкая минометная батарея. Рыженков еще на ходу спешился, перебросил повод Ангелюку, а за собой поманил Пересветова:

— Полезли-ка наверх. Проползем по-над балкой, посмотрим, что и как.

Андриан понял, пополз следом. Впереди послышалась немецкая речь. Рыженков, сняв фуражку, приподнял голову над травой и тотчас опустил.

— Картина такая: шесть минометов и фрицев человек двадцать пять — тридцать. Надо атаковать!.. Подскочили мы к ним под бок только потому, что они за стрельбой нас не слышали. Отстрелялись и теперь будут отдыхать, такая у них, понимаешь, механика. По часам всё. А когда весь взвод подойдет — они его услышат, залягут, встретят огнем и положат как пить дать, положат ребят…

Пересветов повернулся к нему и обомлел: голову сержанта на фоне всходившего солнца, казалось, покрывал древний боевой шлем…

Но тут Андриан услышал громкий шепот Рыженкова:

— Тю! Как провалился! Толкаю его, толкаю, а у него глаза аж закатились. Пошли скорей, предупредим наших. Давай, давай!

…Немцы никак не ожидали атаки, да еще конной, с тыла. Кто курил, кто обтирал мины, готовя их к стрельбе, два офицера голова к голове лежали под тентом из плащ-палатки. Минометы стояли на позиции в круглых свежевырытых окопах, блестя на солнце. Дежурный пулемет был обращен стволом на север, и пулеметчик в летнем кителе с закатанными по локоть рукавами дремал, уткнув голову в руки.

Шестеро кавалеристов оказались в ста метрах от батареи. Сто метров идущая карьером строевая кавалерийская лошадь проходит за шесть секунд. Через две секунды пулеметчик очнулся и повернул пулемет навстречу атакующим. Но Ангелюк уже с седла пустил в ход своего «Дегтярева». Немец выпустил пулемет и упал лицом вниз.

Рыженков, опередив остальных на три корпуса на своем резвом ахалтекинце, бросился к офицерам. Он хищно спружинился в седле, литые богатырские плечи округлились, бледно и холодно заиграла узкая полоска стали в его руке, поданной сильно вперед, за голову коня. Первый офицер упал без звука, как мишень на рубочной полосе. Пока Рыженков разворачивал проскочившего коня, второй офицер успел вытащить из кобуры пистолет. Раздался запоздалый крик:

— Козакен! Козакен!

Пересветов на своем коне налетел на молодого немца. Взмахнул клинком, но немец успел подставить ствол винтовки. Клинок звякнул и отскочил в сторону. Пересветов лишь на мгновение растерялся и, не найдя ничего лучшего, ширнул шашкой — не так, как учили, а будто кухонным ножом, и пропорол немцу правое предплечье. Тот закричал и бросил винтовку.

Слева от Пересветова, развернувшись, Халдеев рубил фашистского фельдфебеля.

Сзади по склону балки разворачивался взвод, искорками вспыхивали на солнце клинки. Увидев подкрепление, немцы стали бросать оружие…

Рыженков, задыхаясь, отрапортовал Табацкому:

— Батарея взята. Убито четверо, в том числе один офицер, до двадцати человек взято в плен. Наши потери — один ранен, убита одна лошадь.

 

ГЛАВА VII

…Солнце палило уже вовсю. Конники ехали, вжимаясь в узкую полосу тени. Дорога вела на юг и вилась вдоль древних курганов. Час назад комэск собрал поредевший почти на треть эскадрон и сказал, что, как ни тяжело идти без пищи, без воды, но надо, надо идти вперед — занять высоту «96». Добровольно, кто хочет?.. Рыженков вызвался первым, а за ним потянулся почти весь взвод.

Сабельный взвод, усиленный двумя противотанковыми ружьями и станковым пулеметом, занял высоту с оплывшим конусом древнего кургана.

Теперь предстояло держать оборону на склонах кургана.

У Рыженкова была известная присказка: чем больше пота, тем меньше крови.

— Окопы на каждого — для стрельбы стоя, а между окопами — шут с ним — глубиной шестьдесят сантиметров! Давай, давай!

Взвод устал. Устал надежный Халдеев и устал здоровенный медлительный эскадронный запевала Ангелюк; и щеки Отнякина побурели и опали; устали маленький проворный коновод Микин; неистощимый весельчак ростовчанин Гвоздилкин; Касильев, Шипуля, Серов и мрачный белорус Рогалевич; перестал толковать о шашлыках, женщинах и горных орлах Георгий Амаяков. Ничто не брало, казалось, только Рыженкова — проворного, широкого в плечах, на прочных кривоватых ногах.

Пересветова, кроме усталости, донимали тошнота и головокружение. В ушах его шумело, а временами земля вставала дыбом. Лошадей он передал Микину, а сам пытался копать землю.

— Ладно, пойдем на вершину кургана, укажу сектор, будешь наблюдателем. Окоп я тебе выкопаю сам, — сказал Рыженков.

На плоской вершине кургана он вздохнул полной грудью, огляделся по сторонам. Пересветов тоже смотрел на плоскую, уходящую вдаль, перечеркнутую посадками вдоль дорог и убегающую к невидимому морю степь.

— Тихо, хорошо, — сказал Андриан.

— Тихо — плохо, — отрубил помкомвзвода. — Где соседи? Где общее наступление? Сильно сбивает на то, что наш эскадрон выскочил вперед один, а взвод — и того далее.

Уже шел пятнадцатый боевой и голодный час.

— Ну, добро. Наблюдай. В случае чего — кричи сразу. Ориентиры…

Рыженков ушел. Пересветов посмотрел на небо. Высоко над головой коршун делал круг за кругом. На юг шли курганы — зеленые холмы почти на одной слегка изогнутой линии вдоль древнего шляха. Мостик. Речка петлей охватывала высоту «96». Зеленая с голубым отливом трава, кое-где прошлогодние серые островки жухлого бурьяна… На склоне кургана звякали лопаты, поскрипывал песок. А вот Ангелюк запел. Он пел про коня, который гулял на воле, на зеленом лугу, про верный пулемет «максим», про славного командира Морозова, про дым костров на коротких привалах и про братскую могилу, что осталась далеко в степи широкой…

Роя окоп, кто-то наткнулся на хорошо сохранившийся древний шлем. Пересветов вспомнил стихи:

Но вдруг на шляхе показались танки; послышался где-то справа вой самолетов. Пересветов закричал:

— Ориентир три, правее один палец — танки! Воздух! — и, согнувшись, бросился к окопам…

От одного самолета отделилась черная точка, и тяжелая фугаска врезалась в самую вершину кургана, откуда силой взрыва выбросило ржавые доспехи, железо, кости. Бомба попала в древнее захоронение.

Пересветов вылез из окопа, перебрался наверх. Осмотрел воронку, сел на валик земли, еще остро пахнущей тротилом.

Отсюда стали видны идущие по шляху танки. Сколько их? Пересветов не мог сосчитать, он видел только две первые машины, остальные скрывались в тучах пыли.

В страшной тревоге взбежал Рыженков, рявкнул:

— Где эскадрон?

— Стрельба там, в лощине, сзади, откуда мы шли. И танки туда идут!

— Та-ак, — Рыженков смотрел в бинокль. — Речка хоть и хилая, по колено воробью, а бережок-то для танков крутоват. Мост? Мост есть. Но что с ним делать? Уничтожать?.. А если наши пойдут? Что делать? Кто ответит за мост, когда он понадобится?

— Танки в километре, — напомнил Пересветов. Его лихорадило. — Через две минуты они подойдут к мосту. Надо решать.

Рыженков оглянулся. Из лощины выскочил всадник на гнедом коне и широким полевым галопом направился прямо к высоте. Скорее всего это был связной с приказом. Ждать? Но и ему скакать до кургана не меньше двух минут.

— А, черт! — оскалился Рыженков, приподнимаясь из скопа и выкатывая глаза, заорал во всю мочь: — Противник с фронта, взвод, к бою-ю! Амаяков, Шипуля, взять бутылки, поджечь мост!

Две пригнувшиеся фигуры на левом фланге, что был ближе к реке, вынырнули из окопа и скользнули к мосту. Танки были уже в метрах шестистах. Сухо простучал пулемет раз и другой, а в третий раз под стук выстрелов упала одна фигура, блеснул огонек, и змейками пополз неярко горящий на солнце бензин.

— Держать высоту до последнего патрона, — крикнул Рыженков.

* * *

В это время командующий сидел за маленьким дощатым столом в кирпичном полуподвале сгоревшего еще во время зимних боев дома. Был он из царских унтеров. Лихие дорожки Первой Конной вывели его в начдивы; были и срывы-сбои, и временные отстранения от должности; была учеба, разные должности и разные округа. Перед войной занял высокий пост, но был снят за «излишнюю» суровость. Растил, закалял кадры младшего комсостава, считая унтеров костяком армии, ее хребтом.

К нему подошел начальник штаба — маленький, азиатского типа, отточенным карандашом нацелился на карту, на кажущуюся путаницу синих и красных линий, на тот ее район, где черным было написано «Барвенково», «Славянск», а чуть южнее — «Миус» и «Матвеев курган».

— Поступили сведения, — бесстрастно и сухо сказал начальник штаба, вычертив на карте небольшую скобу, — что передовые отряды группировки, наносящей отвлекающий удар, достигли этой высоты.

— Молодцы кавалеристы! А что немцы?

Чувствовалось скрываемое за официальным тоном тревожное волнение.

— Противник наносит по вклинившимся в его расположение нашим частям бомбовые и штурмовые удары, предпринимает фланговые контратаки. Наша воздушная разведка выявила передвижение в этот район немецких танковых колонн, — начальник штаба облизнул сухие губы и замолчал, считая дальнейшие объяснения излишними: он успел сработаться с командующим и был уверен, что понят. Дело, конечно, было не в том, что отвлекающий, вспомогательный удар на юге сыграл свою роль и враг двинул резервы в степи за Донцом, ослабляя тем самым оборону на главном — Харьковском — направлении: это планировалось заранее и входило в замысел операции. Дело в другом — наши войска, выполнив задание и приковав к себе резервы немцев, оказались под тяжелыми ударами превосходящих сил. Теперь нужно было решать, как распорядиться своими резервами.

Собственно, предстояло выбрать одну из трех возможностей. Можно было превратить южное второстепенное направление в главное и бросить все силы сюда. Однако немцы уже стягивали в этот район войска и шансы на общий успех снижались. Можно было также отделить часть подвижных сил от ударной группировки и просто помочь ведущим в степях тяжелые бои кавалеристам. Но в этом случае уменьшалась сила главного удара. И была еще третья, последняя возможность…

Командующий всмотрелся в карту. Его глаза припомнили хоженные еще с Первой Конной дороги и особую, затягивающую силу степи, силу открытого ветрам и взглядам пространства. Через нахлест оперативных стрел из набухшей венами сети синих извилистых речек проступила одна речушка, полукольцом опоясавшая боевую высоту с отметкой «96». И командующий явственно увидел там, в степи широкой, окопы у подножия древнего кургана, и лошадей, укрытых в балочке за ним, и дымно пылающий мост, и бледные на солнце огоньки выстрелов, воронки…

Командующий имел право посылать в огонь других, знал, что без потерь войны не бывает, но в этот миг ему предстояло конкретно решать судьбу именно этих бойцов-кавалеристов, ведущих неравный бой там, в степи. Он хотел бы всей душой послать помощь, но был май сорок второго, и на каждую тысячу бойцов имелось у командующего всего по полтанка.

Еще генерал подумал в этот миг о том, что бывают ничтожные победы, бывают и блестящие неудачи, бывают победы не оружия, но духа и что победы и жертвы, громкие дела и неудачи — звенья бесконечной цепи битв. Командующий поднял покрасневшие глаза от карты и встретился с взглядом своего боевого товарища.

— Танковый кулак я распылять не дам, — на слове «распылять» голос у него сорвался.

 

ГЛАВА VIII

Один танк горел в степи на дороге, второй чадил у берега речки — его подбили бронебойщики, когда он пытался найти место для спуска и переправы. Догорал мост, подожженный в начале боя Амаяковым. Сам Амаяков, раненный в живот, доживал последние минуты в разбитом, развороченном, затянутом гарью и пылью окопе.

Пять немецких танков подошли к обрыву над рекой и методично, выстрел за выстрелом, подавляли курган — высоту «96». Уже засыпаны были оба противотанковых ружья. Лежал убитый пулей в голову Ангелюк, уткнувшись в расщепленный приклад своего пулемета. Умер от ран Касильев, убиты Серов, Рогалевич и Дубак.

Дважды в этот день контуженный и иссеченный множеством мелких осколков, лежал наспех перевязанный Пересветов, и не было никакой возможности отправить его в тыл — и впереди, и сзади, кругом шел бой.

Лошади частью были перебиты, частью разбежались.

Оставшиеся в живых защитники высоты «96» не давали немецким солдатам подготовить пологий съезд для танков рядом с мостом. Едва те поднимались в рост, хлопала снайперская Халдеева, а Халдеев со злобной радостью кричал:

— Еще один! У-у, я вам еще покажу!

Стреляли Рыженков и Отнякин.

Пересветову показалось, в его руку, выше локтя, впилась острая половецкая стрела. А на солнце медленно наплывала черная тень. Он поднимал слабую руку, куда-то показывал:

— Вот уже близко, близко море… Он дошел до него… Еще немного… Кто это?.. Старик? Это Кончак, хитрый Кончак… Холодно… Почему старик исчез, превратился в петуха кованого, серебряного…

В больной, контуженой голове истомленного Пересветова — то грозный гул, как будто море бьет в берег, то полная путаница и неразбериха, и перед глазами вспыхивают и плывут цветные круги. Сквозь розовую пелену он увидел Отнякина, его белесые лохмы и услышал:

— Слышь, студент, ухожу к половцам. Только молчок!

— Как к половцам? Отнякин, что ты? Куда?

— Как куда — через реку Тор, путь известный, еще прадеды так и назвали — торный путь, проторенный. Да что ты меня Отнякиным все кличешь — Чурило я. Я ухожу, чтобы на белом свете еще пожить. Мало я еще пожил.

— Так ты просто трус, — хотел, сказать и не мог Пересветов.

— Сказал — жить хочу! — Отнякин-Чурило цокнул языком и провел ладонью поперек горла. — Вот и выходит, что маленькому человеку, куда ни кинь, всюду клин… Нет, бежать, бежать в степь…

— Стой, Чурило! Ты хочешь жизнь купить!.. Нет, Чурило, ты не уйдешь! — Пересветов положил руку на латунную головку шашки и повернулся всем телом к Отнякину. Увидел перед собой испуганные, круглые глаза Отнякина.

— Товарищ старший сержант, — кричал тот, — студент наш спятил совсем: меня Чурилой какой-то обзывает, чего-то грозится, куда-то не пускает, за шашку хватается!

Рыженков махнул рукой: мол, не приставай к человеку — и продолжал стрелять.

Отнякин, весь в пыли, с закопченным лицом, отбросил карабин с открытым затвором, присел на землю и повел кругом злым и затравленным взглядом.

— Все, отстрелялся.

Рыженков обернулся:

— Почему оружие бросил?

— А-а, — махнул рукой Отнякин, — все равно погибать…

— Забери патроны у Пересветова, у него, должно, остались.

Со стороны речки, на которой были немцы, блеснул жестяной мегафонный раструб, донеслось по-русски и чисто, без всякого акцента:

— Эй, на кургане! Братва, кончай дурака валять и сдавайся! Вас не тронут, будет вода и жратва! Вот я сдался — и жив!

Отнякин поднял глаза, в них зашевелилась дикая, сумасшедшая надежда.

— Давайте пойдем, а? Может, не убьют, а? Мы ж и так и так уже сделать ничего не можем — погиб взвод, и мы все погибнем…

На той стороне как бы услышали Отнякина, жестяной голос надсаживался насмешливо:

— Братва, все равно сделать вы ничего не можете.

Рыженков выстрелил навскидку.

— У меня один патрон остался, а у Пересветова я уже смотрел — он все расстрелял…

Рядом разорвался снаряд — и Халдеев, охнув, упал на дно окопа.

Взрыв будто вывел из шока Пересветова, он приподнял голову, посмотрел осмысленно.

— Вам нужно уходить, сержант — слабым голосом сказал Андриан, — нужно, товарищи…

— Бредит, — протерев кое-как глаза, вздохнул Рыженков.

— Идите, пробивайтесь… сержант, князь…

Кавалеристы решили, что Пересветов не совсем в себе, но вот он широко открыл глаза и в упор посмотрел на Рыженкова:

— Зачем сняли шлем? Наденьте, наденьте!

Рыженков поднял валяющийся рядом старинный шишак.

— Он еще утром контужен был, — сказал Рыженков, — все ему двенадцатый век мерещится, князь Игорь… А каска и впрямь будто по мне кована.

Пересветов увидел помкомвзвода в шишаке и улыбнулся…

Тут снова немецкий снаряд ударил в бруствер, взлетела земля, и Андриана не стало. Из-за речки донесся ров моторов и перестук танковых гусениц.

Старший сержант видел, как головной танк медленно сполз к речке, переваливаясь через наспех сделанный съезд.

Рыженков выскочил из воронки, как был, в шлеме. Немцы увидели его.

— Рус, сдавайс! — крикнул один из них.

Рыженков скачками кинулся в сторону — туда, где в изгибе речного русла тянулся черный дым.

Сзади выстрелили. Пуля цвиркнула косо по шлему. Еще выстрел. Рыженков скатился с крутого берега к реке и увидел своего солового с волочащимся по земле поводом.

* * *

…В бешеном беге и грохоте копыт промчалось по задымленной степи видение — всадник в высоком шлеме. Подвернулся на дороге немецкий солдат, поднял автомат. Но коротко и зло вспыхнуло на клинке солнце. А конь мчал, быстро уменьшаясь, и скоро растаял в размытой дымами дали, унося необыкновенного всадника…

 

ЭПИЛОГ

Ехали по широкому полю кавалеристы. Ехал впереди будто сызмальства посаженный на коня и выросший на седле капитан — так строга и вместе свободна была посадка; тихо позвякивали награды на его груди. Ехал рядом худенький курсант-стажер в зеленой, еще не выгоревшей, гимнастерке с синими погонами, обшитыми по краю золотистыми полосками. Курсант поглядывал на ордена, на гвардейский значок и старался выгнуть грудь так, чтобы казалась она могучей, литой.

Курганы выламывали ровную линию горизонта, отмечая древний степной путь своими оползшими конусами, кони поднимали желтую легкую пыль, которая припорашивала придорожные травы. Высоко в небе кружил коршун.

Посматривал капитан вперед, по сторонам, даже вверх и назад посматривал он, будто что-то тревожило его, будто он чего-то ждал. Но все было спокойно, безмятежно в степи. Было спокойно, а потом вдруг сразу изменилась сила света солнца, потянуло холодным ветром. Показался грузный курган с косо срезанной вершиной.

Капитан дал знак продолжать движение прямо к мосту через узкую речушку, а сам вместе с курсантом свернул к кургану. Добрый соловый конь капитана нервно фыркнул. Капитан спешился, не снимая с шеи коня повода; конь пошел за ним, как собака, чуть подталкивая носом в плечо. Курсант тоже спешился, но повод взял в руку.

Бок кургана был неровен, изрыт, густо порос степными буйными травами. Приходилось идти осторожно, чтобы не оступиться. В одном месте капитан предупредил курсанта:

— Осторожнее, там под ногами ружье бронебойное может оказаться.

И действительно, ржавый длинный предмет прятался в траве, — курсант шевельнул его, вытащил из земли и удивленно уставился на капитана:

— Товарищ капитан, это не ружье, это же старинный меч. Я в музее такие видал.

В глазах капитана вспыхнул и тут же погас огонек, он уверенно сказал:

— Нет, это то место… А, вот оно!

Из земли торчал тонкий стальной ствол.

— Да, это то место, — повторил капитан и огляделся, — здесь они лежат…

— Кто? — несмело спросил курсант.

— Люди… Вот здесь, здесь и вон там. Там, где трава зеленее, там лежит человек.

— Так, товарищ капитан, здесь трава везде зеленая…

— В том-то и дело.

Капитан сделал несколько осторожных шагов к вершине кургана, обернулся, показывая на полузасыпанную яму, произнес:

— Здесь лежит один… студент московский. Все про войну с половцами рассказывал, беспокоился, что не разыщут место, где русские полки погибли. Он что-то открыл, знал историю, просил запомнить, передать…

— И вы запомнили? — после минутного молчания решился спросить курсант.

— Да где там. Не то было время. Да он, похоже, бредил — ранен был. Меня часто за князя принимал… Все искал Каялу. Мы его не всегда понимали. Увлеченный был человек…