Обычно поэты выпускают книги с большей или меньшей периодичностыо, так что от книги к книге можно проследить изменение манеры, стиля, а иногда и видения мира, всего того, что создает единство живое и вечно подвижное, которое и называется личностью поэта.
И чаще всего далеко не с первой книжки можно определить, чем этот поэт отличается от других, чем он с ними связан, в чём именно его неповторимость.
Наум Коржавин, которого в СССР печатали скупо, эмигрировав в США, выпустил «Избранное» а за ним и второе. Так что весь поэт стал виден сразу. Тем легче и писать о нём.
Так — кто же в сегодняшней поэзии Наум Коржавин? Каково место его в нынешнем литературном процессе? Место не в смысле выше — ниже, хуже — лучше, а какова его собственная поэтическая земля?
Для ответа имеет смысл прежде всего вспомнить, что такое автология. Поэтический словарь Л. Квятковского определяет её, как «употребление в поэтическом произведении слов и выражений в их прямом, непосредственном значении.» Далее в этом словаре говорится о том, что метафоричность или обилие эпитетов, ассоциативность мышления и любые аллюзии — это всё явления, противоположные автологии.
Примером чистой автологии может являться пушкинский «Граф Нулин» или —
«Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем»…
По сути дела, крайняя ветвь такой поэзии, не используя почти ни одного свойственного стиху элемента (кроме ритма и рифмы) находится по соседству с прозой, и грань между ними весьма размыта… Собственно, элементом поэзии остаётся в этом случае, как тут уже сказано, лишь музыкально ритмическая структура…
Дело в том, что реализм, как бы его не определять, в принципе чужд поэзии. Он — область прозы. Возьмем условную шкалу. На одном конце её будет реализм, выраженный строго автологическим стихотворением, а на другом — стихи крайне абсурдистские, в которых ассоциативность настолько пунктирна, да и субъективна, что граничит с чисто музыкальным впечатлением, не имеющим такого смысла, который можно выразить словами! Еще один шаг дальше — и мы уже вне пределов поэзии. Мы вступаем в область музыки — вне словесно изобразимых понятий, вне зримых образов, вне лексической связи чувства с его выражением — короче логически доходим до
хлебниковского "ляо- ляо". (А может быть, абсурдист уведет нас не в музыку, а в живопись…)
Получается, что улица поэзии неширока: это, условно говоря, только очень широко понятый романтизм во всех его разновидностях.
По одну сторону нашей условной "улицы" — дома, где живет и куда заходит, исчезая с улицы, Твардовский, например или тот же Коржавин. По другую сторону в дома, где никогда не звучит Слово, лишь одни мелодии, забегают (и надолго!) Хлебников, или
А. Волохонский… Вся сложность в том, что ни на той, ни на другой стороне нет четко обозначенных порогов. Двери в дома расплылись в тумане, и в какой именно конкретный миг поэт покинул улицу и незаметно для себя ушел из поэзии в иной вид искусства, точно определить невозможно.
В случае с Коржавиным несомненно таким вот граничным моментом ока¬зываются "Московская поэма", "Танька" и некоторые другие жёстко сюжетные длинные вещи, которые по сути — рассказы, повести или даже публицистические статьи, только размером и рифмой напоминающие о том, что это — написано в стихотворной форме.
Итак, Коржавин идет по тротуару, обтирая плечом стены домов прозы или публицистики, и время от времени в эти дома заходя. Большинство его произведений живёт на границе жанров, пусть даже переходит он эту границу не всегда… Но она ведь размыта — и все наши уточнения о том, где он, будут субъективны… Сравним два отрывка.
Жить! Слышу рельсов радостные стоны,
Стоять в проходе час, не проходя,
Молчать и думать… И в окне вагона
Пить привкус гари в капельках дождя.
Деталь, брошенная крупным планом, становится тут символом. Чувства, настроения переданы нам образно, без называния, которое ограничило бы всё логически-смысловыми рамками. Читатель сопереживает, тоже ничего не называя. Это и есть лирика. Это и есть инструмент чистой поэзии. Емкость метафоры, в которой каждый чувствует то же, что и другой, но сопереживает по-своему, ибо нет двух идентично чувствующих людей на свете….
И вот другой пример:
Вновь будут неверными средства и цели,
Вновь правдой все то, что мы сердцем хотели,
Вновь логика чувствами будет подмята,
И горькая будет за это расплата.
В этих строках из поэмы "По ком звонит колокол" явно чувства подмяты логикой. "И горькая будет за это расплата"… Все ясно, всё сформулировано, как в статье. И мастерство тут — в четкости формулировок, в однозначности сказанного, которое в с я к и й читатель воспримет однозначно и одинаково с другими. Так, как ему сказано. Никакого домысливания, никакого читательского сотворчества тут не может быть. Рифмы и ритм здесь играют служебную роль: помогают вбить в логический участок мозга формулировку. Это едва ли из области поэзии.
Теперь возьмем строки из "Московской поэмы":
Где сдает поименно
Нас по спискам Зе-Ка
Вертухаю с вагона
Вертухай с воронка.
Чёткая сухая проза: ничего лишнего. Но отвлечёмся от пограничных примеров. Возьмем чисто лирический аспект у Коржавина, ту поэзию его, о которой и надо тут говорить, поскольку речь в данном контексте идет не о публицисте или прозаике. Не о рассказах в рифму, не о трактатах, а всё же о стихах.
Я плоть, Господь, но я — не только плоть.
Прошу покоя у Тебя, Господь.
Прошу покоя, но совсем не льгот,
Пусть даже нищета ко мне идет,
Пускай стоит у двери под окном,
И держит ордер, чтоб войти в мой дом…
Это стихотворение — почти молитва, где мелодия порождает слова и вызывает не логическое сопонимание, а лирическое сопереживание, хотя оно тоже по сути автологично…
В этом смысле — одно из самых поэтических стихотворений Коржавина, вовсе лишенное признаков прозы и далекое от всякой автологии —"Эмигрантское". Это восьмистишие "томов премногих тяжелей", благодаря емкости метафоры, неоднозначности восприятия ее, поиску духовной ис¬тины и мельканию кадров человеческих судеб. Вот оно полностью:
Не назад же! Пусть тут глупость непреклонна,
Пусть как рвотное мне — полые слова,
Трюм планеты, зло открывший все кингстоны,–
Вот какой мне нынче видится Москва.
Там — вода уже над всем, что было высью,
Там судьба уже ревет, борта сверля…
…Что же злюсь я на игрушечные мысли
Здесь, на палубе того же корабля
В рифмованной публицистике Коржавина часто звучат воинствующие сатирические интонации. Порой и в лирике (которой у него весьма немного) проявляется жесткая ирония. Есть у него некоторые стихи полностью сатирические. И это — лучшее в творчестве Наума Коржавина. Вот озорное и меткое "Подражание господину Беранжеру", написанное в стиле ядовитых песенок французского поэта. Все скандалы и "революции" в стаканах вина или круж¬ках пива получают точную оценку поэта, смотрящего на эти "собы¬тия", как взрослый на детские глупости. Поэту известно, к чему ве¬дут эти игры, Поэтому — рефрен:
Нет, не зря не хочу я к ним ехать,
Пусть к ним едет советская власть
А вот когда "товарищу Дэвис Анджеле
доверяют правленья браз¬ды", то результаты легко предсказуемы и подальше от всего этого, "под сенью банальной свободы", можно и снисходительно сказать:
Я тогда о судьбе их поплачу,
Правоте своей горькой не рад,
И по почте пошлю передачу
Даже Сартру, какой он ни гад.
Классический вопрос — "кто виноват" получает у Коржавина бескомпромиссный ответ: "мы все". Второй столь же классический русский вопрос — "что делать" ответа не ждет… отвечая на него, неминуемо превра¬тишься в идеолога, а там недалеко и до соблазна утвердить свою пра¬воту неправыми путями. И все пойдет сначала…
И все-таки: что де¬лать?
Выбор — веку подстать:
Никуда тут не скрыться:
Драться — зло насаждать,
Сдаться — в зле раствориться.
(Но это уже опять почти чистая как бы буддистская публицистика!)
А в процессе утверждения истины "любыми средствами" цели вооб¬ще испаряются и средства (любые — по условию задачи!) сами за¬нимают место целей. И все же человек может, должен уйти –
От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе.
Уйти, как ушел, пройдя нелегкий путь, сам поэт.
И всё же, на мой взгляд, есть у Коржавина одно произведение, которое строго говоря относится не столько к поэзии, сколько к эстраде — но оно блестящее. Это веселая, пародийная и очень точная переделка статьи Ленина «Памяти Герцена. Подробное и весьма смешное изложение этой статьи, относящейся к бойкой «желтой журналистике», которой у Ленина было немало, заставляет смеяться безудержно!
…Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?
………………………………………….
Ах, декабристы. Не будите Герцена:
Нельзя в России никого будить!