Есть особый вид известности писателя: известность в литературных салонах, или в редакциях, но не за их пределами! Или, как говорится, «широко известен в узких кругах». Это когда читатели почти не знают того, чье имя порой мелькнет — и опять нету его… А в писательской среде — чаще среди посредственностей — о нём говорят уважительно и немало. Правда, в этом случае почти никто не скажет вам, а что же именно написал имярек. Ответ обычный: «Ну, все-таки!»..
Вот так примерно и началось с Давидом Самойловым, очень много и скучно переводившим стихи из так называемой «поэзии народов СССР» (порой и не существующей в подлинниках)
А вот собственные стихи этого поэта, надо признаться, были в начале восьмидесятых годов так похожи на его же стихи, написанные в сороковых, что не запоминались как-то вовсе. И ещё они были похожи на «послевоенные стихи вообще» очень многих, (из более или менее культурных фронтовиков…)
Но как отличить более ранние стихи Самойлова от более поздних? Безошибочно это можно сделать только по датам под ними: ну вот примеры из толстой книжки «Стихотворения» (1985):
Сплошные прощанья. С друзьями,
Которые вдруг умирают,
Сплощные прощанья с мечтами,
Которые вдруг увядают…
Или вот:
О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засеки или застава
Людей разделять не могли?
Между этими стихами с одной и той же интонацией прошло не мало, не много 24 года! А кажется, будто они в один день написаны, хотя первая цитата из 1982 года, а вторая из 1958… (Да, ещё замечу, что есть, хоть и немногие, слова, уже давно запретные для стихов, ибо несут неистребимую пошлость (в частности, слово «мечты» так затаскано, что уж лучше его от стихов подальше, «куда-нибудь на «ща»»)…
Конечно, тут уместно напомнить что литературный процесс потому и есть процесс, что состоит литература отнюдь не из одних великих, даже не из одних ярких, а есть и само тело пирамиды, куда что-то кладут средние. Но беда в том, что средние числиться таковыми " не хочут". Хотя камень, положенный ими в тело этой пирамиды, тоже несёт свою нагрузку. В нашем случае таким камнем была строчка Самойлова "Сороковые — роковые". Не такая уж находка, но согласимся, что если так начинается книга стихов, то строка сразу становится весомой.
Так бы и остался Самойлов автором этой одной броской строчки. И ещё нескольких тысяч «переводных» (не будем спрашивать, с каких языков), если бы не понадобилось официальным советским критикам спасать честь этого поколения (чаще даже за счёт не воевавших) и доказывать, что поэты этого, наиболее советского из всех поколений, не хуже более ранних, и (главное!) более поздних…Литературная статистика нуждалась ещё с конца пятидесятых, перед скандальной и далеко не всегда талантливой, но шумной рожей «медного века» (они же шестидесятники), в доказательствах того, что в поколении "ровесников октября" всё же есть поэты.
Необходимо был найти и противопоставить «новым» кого-нибудь не столь плоского, как Лукоиин, не столь серого, как Дудин. Властям это было жизненно необходимо, особенно в те годы, когда поэзия вдруг стала самым влиятельным жанром в русской литературе.
И вот в кулуарах, а затем и в критике возникало сначала шепотком, а там и громче, и постепенно ширилось имя Давида Самойлова. И — вот редчайший случай — через двадцать лет раздутое литературное имя вдруг (хотя и ненадолго) стало всё же себя перед читателями оправдывать!
Несмотря на длинные, вялые по стиху и натянутые по сюжетам исторические «повестушки» (вроде почти хвалебных рассказиков в стихах про Ивана Грозного, а позднее рассказов наподобие «Анны и Пестеля»).
Первой настоящей книгой Самойлова стала далеко не первая, а пятая книга "Весть» (1978). И хотя наполовину она состоит из всё тех же поэмок на исторические темы, которые всегда были у Самойлова скучны, в них я не вижу я ни поэзии, ни истории, но в этой книжке вдруг появились несколько лирических стихотворений, которые оказались "томов премногих тяжелей".
Что ж, возможно кулуарные разговоры, создавшие авансом имя Самойлову задолго до этих стихов, были всё же обоснованы? И кто-то его лучше знал?
Да, поэт оказывался, хотя и в немногих стихах, но пронзительным лириком, и неожиданно очень печальным…
Выйти из дому при ветре,
И поклониться отчизне…
Надо готовиться к смерти
Так, как готовятся к жизни…
Сочетание есенинской и ахматовской линий — почти несовместимое — высекло искру неподдельного лиризма.
Читаешь эти лирические миниатюры, и не поняв, почему книга так названа — видишь в ней и верно весть — весть о том, что уже вовсе не молодой человек, много лет писавший средненькие поэмы и бойко переводивший огромными кучами халтуру с любых подстрочников, вдруг возникает как настоящий поэт.'
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного,
Но если можно бы сначала
Жизнь эту вымолить у Бога, -
Хотелось бы, чтоб было снова
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного.
Когда рядом с такими шедеврами афористичности появляются в книге снова длинноватые банально-пейзажные поверхностные стихи, или опять исторические поэмы, неведомо для чего написанные, то уже не по ним, к счастью, судишь об авторе.
Но вот только одна из поэм (к сожалению!) того стоит, чтоб на ней задержать внимание. Потому что в данном случае поэт, видимо, знает, зачем он ее написал. И потому еще, что после лирики, в которой звучит всё искренне, тут — всё натужно. и грубо подчинено идеологической авторской задаче.
Называется поэма "Струфиан". В подзаголовке — "недостоверная повесть".
Существует предание, что Александр Первый не умер в Таганроге, а, уйдя от власти, скрылся неведомо куда.
И есть другая легенда, о праведном сибирском старце Федоре Кузьмиче. В некоторых книгах и в том числе в записках барона Вигеля утверждается, что Александр Первый и Федор Кузьмич — одно и то же лицо. Этому есть немало косвенных доказательств. Но всё, относящееся к этой теме, в СССР было все 70 лет запретно, даже музейщикам «не рекомендовалось эту тему затрагивать» (знаю по собственному опыту).
.
И вдруг легенда эта — в советское, заметьте, время! — выплыла в поэме Самойлова, хотя и в виде пародийном.
В Таганроге, во двор дома, где живет царь, опускается летающая тарелка (НЛО), и Самойлов с её помощью убивает двух зайцев: высмеивает легенду об исчезновении Александра Первого, говоря, что царя похитили "марсиане", и вышучивает разговоры об НЛО.
В поэме, по ямбическому стиху довольно вялой, Самойлов описывает:
…полушарье,
Чуть стиснутое по бокам,
Производившее шуршанье
Подобно легким сквознякам
Тарелочка улетает восвояси, а с ней исчезает и царь.
Что же касается Федора Кузьмича, то он — по поэме — вовсе не сам царь, а свидетель того, как царя спёрли. Тем самым Самойлов старательно разделяет личности царя и Федора Кузьмича, чтобы этим убить саму "идеологически вредную" сторону легенды. Да и уравнивая два сюжета, хочет вышутить оба, что само по себе было бы забавно, будь поэма лучше написана.
Автор сочиняет историю о том, что некий казак Федор Кузьмин (а не Кузьмич!) пробирается к жилью царя, чтобы вручить ему "Трактат об исправлении Российской империи" Вот в этом-то трактате и состоит суть всей шутовской, но неуклюжей поэмы: вот каковы идеи казака —
На нас, как ядовитый чад
Европа насылает ересь…
Со своей западнической точки зрения, невольно тоже доведенной до пародии, поэт излагает то, что якобы сочинил Федор Кузьмин;
Дабы России не остаться
Без хомута и колеса,
Необходимо наше царство
В глухие увести леса,
В Сибирь, на Север, на Восток,
Оставив за Москвой заслоны…
А не то — предостерегает казак царя –
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой,
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом…
Так ради чего Самойлов нагородил три с лишним сотни строк?
Некоторые фразы этого Кузьмина слегка напоминают общеизвестное солженицынское "Письмом вождям", где и верно есть фразы о том, что "необходимо заселение наших огромных и поныне почти пустых пространств Северо-Востока".
А строчки
" необходимы так же меры
по возвращенью старой веры
слегка пародийно перекликаются со словами Солженицына в том же «Письме»: «тогда была не идеология всеобщего насилия, а православие, да древнее семивековое православие Сергия Радонежского»
Мне, крайнему атеисту, до православия этого как до лампочки Ильича, но выступать, хотя бы и косвенно, против человека, которого как раз в это время преследовали, за что бы то ни было, по-моему было несколько неуместно.
Итак поэт Самойлов "одним махом семерых убивахом": и с легендой расправился, и почвенничество вышутил. И, видимо, сам посмеялся вволю! Но вот поэзия — из за обилия целей — тут явно улетела вместе с НЛО.
В окно все это видел Дибич,
Но не успел из дома выбечь.
Это ведь авторская речь, а не слова казака! Или строчка "истории свидетель той" с её; тяжеловесной и вовсе не оправданной инверсией! И таких строк в поэме множество. Словно разучился Самойлов стихи писать. И это — после немногих, может быть, но первоклассных лирических стихов?
А жаль…