(1973–1979, "Ритм", Париж, 1980)
Усталый странник, жаждавший припасть
К истоку мудрости веков минувших,
Смиренно я колени преклоняю
Среди твоих теней.
Эдгар По, "Колизей"
56.
ПОСОХ
(третий венок сонетов)
Всем, кто остался в Петербурге
1.
От ног мы отрясаем прах былого,
Но в памяти несём его с собой,
Чтобы над нашей двойственной судьбой
Не властвовала ржавая подкова.
Не ищем мы ни родины, ни крова,
Но всё, что оставляем за спиной,
Нам каждый час напоминает снова
Владенья Януса — порог дверной.
Гонимые неутолимой жаждой,
Не сохраняем ничего — но каждый
Невнятным ожиданием палим:
А вдруг в безмерности найдётся мера?
Так мы идём путями Агасфера
И первого свидания не длим.
2.
И первого свидания не длим
Не потому, что ищем Эльдорадо,
Не потому, что новую отраду
Легко предпочитаем тем, былым —
Нет! Город, нас взрастивший, стал двойным:
Не зря в низинах северного ада
Возник он — жёлто-белая Эллада —
Своей парадоксальностью томим,
Как пальма у полярного болота,
Как Пётр с ключом — и адовы ворота…
Простившись с ним, мы многое простим,
И сон его гнилой не потревожим;
Но быть его рабами мы не можем,
Иначе всех проглотит "Третий Рим".
3.
Иначе всех проглотит "Третий Рим",
А мы, кто только будущим богаты,
Навек замолкнем, вдоль дорог распяты,
Иль под молитвы на кострах сгорим.
А уцелеют серые как дым
Казённые бетонные догматы,
Бумажные цветы, да казематы,
Да некий свет, обещанный слепым.
Не зря по Праге скрежетал металл:
Он всех, кто не оглох, предупреждал
О наступленье времени такого,
Когда опять под триумфальный звон
Рабы рабов обрубят цепь времён
И память не сумеет влиться в слово.
4.
И память не сумеет влиться в слово
У тех, кому прозренье не дано,
Кто прошлого туманное окно
Сменить на мир бескрайный не готовы,
Кому звучанье языка иного
Немыслимо, враждебно и темно,
Кто золотит картонные оковы
И уксус принимает за вино…
А нам, презревшим тесные берлоги,
Понятны и близки любые боги,
Любые листья на любом стволе,
В Стамбуле турком быть, в Афинах — греком,
Не быть никем, быть просто человеком:
Мы всюду дома, только б на Земле.
5.
Мы всюду дома. Только б на Земле
Вновь идолов живых не наплодили,
Чтоб нас заставить кланяться горилле,
Но втихаря летать на помеле.
Нет, лучше в честном кожаном седле
Провековать, глотая тучи пыли…
А те, кто лбы в поклонах не разбили,
Пусть дышат, если дышится в петле.
Похлёбка есть для каждого раба.
В ней — долг и честь, в ней — вера и судьба…
Она, по счастью, мало нам знакома,
Но и понюхав, не избыть стыда!
А потому — дай Бог, чтоб никогда
Нам не грозил цепями призрак дома.
6.
Нам не грозил цепями призрак дома
Не потому, что нет его для нас,
А потому что вдруг, в какой-то час
Чужое можно предпочесть родному:
Ведь не равна одна страница тому,
И перечитывай хоть в сотый раз —
Нет больше пищи для ума и глаз,
Одно лишь утешенье, что знакома…
Прав был Улисс, и жалок был Эней:
Я верую в сожженье кораблей,
Пусть мачты вспыхивают, как солома,
Пока леса растут и есть топор,
Мы всё плывём, благословя простор
И верою в самих себя ведомы.
7.
И верою в самих себя ведомы,
Мечтая, не идём в рабы к мечте.
Смысл жизни, обретённый в пустоте,
Не уложить в простые аксиомы.
Любым векам и странам мы знакомы:
Живёт апокриф странный на листе
Старинного пергаментного тома.
И кто-нибудь, открыв страницы те,
Прочтёт о Серых Ангелах преданье.
Мы — не жрецы, не жертвы для закланья,
Мы навсегда верны одной Земле.
Рай нас отверг, и серный Ад не принял,
Мы средь людей… Отвеку и поныне
Ни свету мы не отданы, ни мгле.
8.
Ни свету мы не отданы, ни мгле,
И под аркан не подставляем шею,
Умеем всё терять и не жалеем,
Хоть втайне и мечтаем о тепле.
Но соль морей не сохнет на весле,
Ветра по расписанию не веют,
Отечества пророки не имеют,
И птица не завидует пчеле.
Omnia mea — мысли, краски, звуки,
Да женские ласкающие руки —
Иных от жизни нам не надо благ,
И суета сует так мало значит!
Пускай свистят нам вслед, пускай судачат,
Пускай рядят хоть в шутовской колпак!
9.
Пускай рядят хоть в шутовской колпак —
Мы сами балагану знаем цену:
Скрипучую раскрашенную сцену
Преображаем, как бездумный маг,
В минутный храм поэтов и бродяг,
И озорство предпочитаем плену.
Ну, конура, вынюхивай измену —
Язык от лая набок, словно флаг!
А лицедей, творец бродячих истин,
Приманчив для тебя и — ненавистен.
Но что волкам до суетных дворняг?
Пусть лижут цепь. Мы не разделим с ними
Наш тайный тост под звёздами немыми:
Пророк, а не беглец наш каждый шаг.
10.
Пророк, а не беглец — наш каждый шаг.
Но песнь Лилит не хочет слышать Ева.
И всё же сохранится тень напева
В крови столетий и в пыли бумаг.
Но если даже будет всё не так,
И заглушит бамбук следы посева,
И мирный птичник задрожит от гнева,
И злой осокой обернётся злак,
Проснётся месть порубленных садов,
Леса придут на место городов,
И красные от кирпича потоки
Съедят металл — что ж, значит новый круг…
Одно не дай нам Бог увидеть вдруг:
Что под ногой — пустыни сон глубокий…
11.
З. Афанасьевой.
Что под ногой? Пустыни сон глубокий?
Барханов рыжих золотое зло?
Нет! Это море в полдень принесло
На гребнях волн мираж тысячеокий:
Но вовсе не песок сжигает щёки,
А первый снег. Тогда слегка мело…
Ночная скачка в Царское Село
Ломилась в ненаписанные строки.
И липы облетали, и была
Ночь та, что серебрила купола
В последний раз… Но промолчав об этом,
Мы с нею не простились. А потом
Шуршала под дамокловым рассветом
Листва, присоленная ноябрём.
12.
Листва, присоленная ноябрём,
Должна б не сниться в шорохе магнолий!
Так ванты, заскрипевшие от соли,
Едва ль кому напомнят старый дом.
Кто ложь назвал тоскою о былом?
Кто придал ей и вид, и привкус боли?
Кому настолько душу измололи,
Что уместился в ней один Содом?
Не клином свет! И всё родное — мимо:
В прибой Атлантики, на камни Рима…
И день за днём, пока не рухнет гром
Последний над содомскими стенами!
Он нами предугадан, призван нами!
Всё в разум свой мы с жадностью вберём!
13.
Всё в разум свой мы с жадностью вберём:
Опаловых закатов наважденье,
Полярный отсвет, и миров рожденье,
И тихий голос хвои под дождём,
И все слова на языке людском:
Шамана ли камчатского моленье,
Или гриотов сенегальских пенье,
Строку Сафо и Джойса толстый том…
Куда, какие звёзды нас ведут?
Откуда мы, и для чего мы — тут?
Чтоб под корой бунтующие соки
Гудели в ритмах мысли и весны!
Когда переплетутся с явью сны —
Всё превратится в кованые строки!
14.
Всё превратится в кованые строки.
Не зря Гефест органы смастерил:
У Аполлона не хватило б сил
Озвучить век столь гулкий и жестокий.
Не нам перечислять его пороки,
Но нам не сосчитать его могил.
Мы так же были в нём, как в нас он был.
Мы всем близки и всюду одиноки.
В нас — тьма и свет. В нас — Люцифер и Бог.
В нас повстречавшись, Запад и Восток
Существованье начинают снова:
Едина плоть — земля и океан.
Одну страну сменив на сотню стран,
От ног мы отрясаем прах былого.
15.
От ног мы отрясаем прах былого,
И первого свидания не длим,
Иначе всех проглотит "Третий Рим",
И память не сумеет влиться в слово.
Мы всюду дома. Только б на Земле
Нам не грозил цепями призрак дома.
И верою в самих себя ведомы,
Ни свету мы не отданы, ни мгле.
Пускай рядят хоть в шутовской колпак —
Пророк, а не беглец — наш каждый шаг.
Что под ногой? Пустыни сон глубокий?
Листва, присоленная ноябрём?
Всё в разум свой мы с жадностью вберём,
Всё превратится в кованые строки.
Петербург, Вена, Рим, 12–23 апреля 1973 г.
57.
В окна мне глядят Юпитер и Париж.
Где-то там — ночная питерская тишь.
А в Воронеже — вороны на крестах,
У них чёрные короны на хвостах.
И растаяло созвездье Гончих Псов,
И пластается туман из-за лесов,
Где молчит, как берендеева страна,
Вольной Вологды белёсая стена.
А за ней — морозцем тронутая ширь,
Там затерян Ферапонтов монастырь,
Там над озером, где низкая трава,
Тают в воздухе неспетые слова,
Цвет лазурный не отдавшие зиме —
Дионисиевы фрески в полутьме.
Там, в приделе, за безлюдный этот край
Заступись ты, Мирликийский Николай,
За осенний, за желтеющий рассвет…
Помяни, что мне туда дороги нет,
Помяни, что в граде Китеже живу,
Только воду осязаю, не траву,
Помяни, что я молился за леса
И над озером тугие паруса,
Ты, взлетающий в подкупольную высь,
За меня, святой Никола, помолись…
Париж, 29 сенября, 1973 г
58–59.
ДВЕ БАЛЛАДЫ
1.
Е. Г. Эткинду
Несложно дверь сорвать с петель,
Труднее — подобрать отмычку,
Сменить привычку на привычку,
Поверить, не впадая в хмель,
Что тянется ещё апрель,
Что август не поводит бровью…
Что ж, продолжай, зови любовью,
Качай пустую колыбель.
А ты? Давно уж сел на мель
И чиркаешь сырые спички,
На службу ходишь по привычке,
И тянешь ту же канитель
И всё надеешься досель:
А может, что-то не истлело?
Тащи своё пустое тело,
Качай пустую колыбель!
Там, где летел на клевер шмель,
Кустарник трактором изранен,
И в алюминиевом тумане
Давно не трель слышна, а дрель…
Ольшаник забивает ель,
Шакалам уступают волки.
Мости никчёмные просёлки,
Качай пустую колыбель…
Кого за тридевять земель
Ласкаешь ты, слепая Лия?
Мы — далеко… Не спи, Россия,
Качай пустую колыбель!
2.
В. В. Вейдле
Шоссе пестрит как черновик,
Мотоциклист мелькнёт размыто,
И рыжим пластиком прикрыта
Физиономия-балык.
Лиловых выхлопов парик…
Но что там, — стрижено ли, брито?
Он за рулём, или Лолита?
Мотоциклетный шлем безлик.
Свирепый двухколёсный бык
Рога в закат воткнёт, как пики,
И тонут в мёртвом, злобном рыке
Мольбы вечерних базилик.
Стекло швырнёт мгновенный блик,
И окна станут множить блики…
Столбы, дорога, век, — безлики,
Мотоциклетный шлем безлик.
А мы как прежде — чик-чирик,
Сидим в своей стеклянной Трое,
Но будет действие второе,
И Шлиман сроет Гиссарлык;
Раскопщики подымут крик,
Когда он что-то там отроет —
Ахиллов шлем? Да нет, пустое:
Мотоциклетный шлем безлик…
Что тут поделаешь, старик?
Ты ошибёшься непременно,
Ну, кто Парис, а кто Елена?
Мотоциклетный шлем безлик.
60.
СНЕГ В ПАРИЖЕ
М. Розановой-Синявской
Ночным десантом, саранчой,
Над каждой лужей,
Над Эйфелевой каланчой, над углем кружев,
На зеркала, на фонари в ночи речистой,
Белея падали в Париж
Парашютисты,
И возле каждого кафе
Заложниц брали,
В чертовок превращая фей, чтобы не врали…
Снег предлагал антистриптиз,
Привычки руша,
Ломился чистотою риз
В чужие души.
Он верил только сам себе —
О, как бесстыже
Хозяйничал в чужой судьбе
Тот снег в Париже!
Рябил чернильный сон воды,
Бродил садами,
Морозил груди и зады в кинорекламе,
Как пьяный гангстер ослеплял автомобили,
Химерам пасти залеплял, чтобы не выли…
Хоть час — да мой! Хоть до зари грязь будет белой!
И старым липам в Тюильри причёски делал.
Людовик, бронзовый старик, не веря в утро,
Надменно пудрил свой парик неверной пудрой,
А завтра — завтра хоть потоп
Всё к чёрту слижет,
Зато сегодня он…
Зато…
Он — снег в Париже!
Снег, сотрясатель бытия афиш и спален,
Он был мой брат,
Он был как я, парадоксален,
Как знак 13 на часах,
Как в Ницце — лыжи,
Как хиппи в Муромских лесах,
Как… снег в Париже.
61.
Три обезьяньих божества
Прикованы к одной цепи.
В ночи, когда молчит трава,
Смотри — на цепь не наступи!
Они висят к стене спиной.
Вот этот глух, а этот слеп,
А этот нем. А за стеной —
Мир гулок, светел и нелеп…
Лес шевелился, как вампир,
Река брела своей тропой,
Глухой глядел сквозь чёрный мир,
И слушал тишину слепой,
Их деревянный мир был пуст,
Но было что-то вне его…
И не отняв руки от уст,
Молчало третье божество.
И только цепь была виной,
Что этот глух, а этот слеп,
А этот нем, а за стеной
Мир гулок, светел и нелеп.
Но лопнула однажды цепь —
Немой по-прежнему молчал,
И только тот, который слеп,
В ночи от ужаса кричал,
Но не слыхал его глухой,
И тихо плакал третий бог:
Он — зрячий, чуткий, но немой —
Всё знал, и высказать не мог…
62.
ФУГА
Памяти А. Галича
А скрипка вопит в переходах метро,
Играет венгерку мальчишка лохматый,
И в шапку — чуть брякнув — то зло, то добро,
То смерть, то любовь, то взгляд виноватый.
И плачет смычок в лабиринтах подземки,
О чём-то никчёмном ещё беспокоясь,
Когда по кольцу, пяля жёлтые зенки,
Забыв остановки, — взбесившийся поезд…
И каждые, каждые сорок минут
Вся серия станций опять повторится,
Всё в том же порядке, те самые лица,
И те же стоп-краны бессмысленно рвут;
Кольцо — без концов. Состраданье — старо.
Ни улиц, ни смеха, ни ветра, ни горя —
Есть просто взбесившийся поезд метро
И вовсе за ним никаких аллегорий.
И скрипка вопит в переходах метро,
Вопит, как болотные выпи в России.
Не жилы воловьи, а нервы людские
Кричат, как расплавленное серебро!
Тот белый смычок в перехлёстах реклам
Их наглого крика и мельче, и тише —
Тебя не раздавят, но и… не услышат,
Хоть руку смычком распили пополам!
А поезд несётся всё тем же маршрутом,
И некому — стрелку… Ну, хоть бы в тупик!
И кто-то не хочет, а кто-то привык,
И плечи одеты, и души обуты.
Там, сверху, — дома, магазины, бюро…
Где — сверху? Нет верха: там тоже подполье.
Ты свыкся, ты смялся с навязанной ролью.
А скрипка вопит в переходах метро!
О, нет, не устанут цыганские струны,
Корявые луны и ветер ничей!
В афишном удушье бессмысленно юны
Лесные перуны басовых ключей,
И пляшет на кафелях ломаный свет
Под смешанный запах дождя и камелий,
Резины горелой, порубленных елей,
Дерьма и Диора, блядей и газет…
А там минотавра железная выя
Нам в души гудит, как в пустое ведро,
А люди всё мимо спешат, как живые,
А скрипка вопит в переходах метро
О тех, кто засунут в летящий без цели
Скрежещущий поезд, кружащийся век,
Которым не метры, а сотни парсек
До каждой мелькающей лампы в тоннеле…
А скрипка вопит в переходах метро.
Не струны так рвут — парашютные стропы,
Так болью в подполье, в пещеру циклопа,
Вываливается живое нутро.
Не струны так рвут, а рубаху враспах,
Не жилка смычковая — нож гильотины!
Так лопаются при пожаре картины,
Так сам над собой измывается страх…
Но — прёт минотавр. Состраданье — старо.
Рубильники ржавы. Вагоны — по кругу.
В подполье Европы — железную фугу!
А скрипка царапает своды метро…
Париж, 20 декабря 1977.
63.
КИТЕЖ
1.
Скрипела степь немазанною тучей,
Свистела плеть,
И в мёртвом лунном холоде над кручей
Блестела медь…
И Китеж, может быть, один на свете,
Почуя ад,
Сквозь гул копыт и сквозь восточный ветер
Гудел в набат.
Летел сигнал о срочном погруженье
Со всех антенн,
Но сонный мир остался без движенья,
Без перемен…
До волдырей верёвкой колокольной
Я руки стёр,
Но мир еще молчал самодовольно —
А срок истёк.
И словно рубки, рубленые башни,
Помедлив миг,
В сомкнувшейся воде сверкнули страшно
Под чей-то крик,
И падало тяжёлой тучи тело
На сонный мир,
Как на скелеты звонниц опустелых
Вороний клир…
2.
По камням, по прибрежным ракитам прошуршал суховей,
По корням простучали копыта азиатских коней.
Простучали со свистом и смехом, и заглохли в ночи…
Если боль откликается эхом — что ж, теперь уж молчи!
За околицу выдь осторожно, сон рабов не нарушь
Веткой хрустнувшей, стуком тревожным опадающих груш…
А ведь били в било вести
о майданнике злом,
А ведь было, было место
у меня за седлом!…
…В твоём тереме темно,
Не поёт веретено,
Золотое шитьё
на скамье лежит,
А кровавый закат
на стене дрожит…
Твои ражие, пригожие брательники —
Кто в стремянные к баскакам, кто — в котельники,
Кто в швецы пошел к татарам, кто в хамовники,
А кто — храмы перестраивать в коровники…
3.
…В воду глядятся
Сто городов…
Экую силу
Стен возвели:
Белый Кириллов,
Спас на Нерли,
Псковского Крома
Башни — в воде…
Китеж — бездомный.
Китеж — везде:
Сколько в России
Светлых озер,
Столько раз Китеж
В воду ушёл.
Град потаённый —
В волнах, а над
Плёсом — белёный
Выторчал ад:
Над Соловками
Свищет пурга,
Стрелами в камень
Хлещет шуга,
Сколько в России
Есть берегов,
Столько взрастили
Там Соловков…
Китеж пропавший,
Голос печальный,
Белые башни,
Словно платками
В зыби под ветром,
Взмахом прощальным…
А над водою —
Рыжее пламя!
Флагом позорным
Пламя взовьётся —
Колокол бьётся
В толще озёрной!
Град погружённый
Пламя не тронет —
В пламени стонет
Град отражённый.
Справа и слева
Пахнет пожаром
Алое небо
Над Светлояром!
Острые брызги —
Как стрелы в камень —
Алое небо —
Над Соловками.
4.
Н. Н. Р.
В граде Китеже, в граде Китеже
На безлистом, илистом дне…
Погодите же, погодите же:
Слышен колокол в тишине!
В граде Китеже, в граде Китеже,
Где намокла дневная мгла,
Не разбить вам, не заглушить уже,
Не достать вам колокола!
И когда забудет о розовом
и нахмурится верх лесной,
Над изломанной гладью озера
Станет ветрено под луной,
И стеклянные волны призмами
Вновь подставят бока лучам,
Мы — не призраки — но как призраки
Подымаемся по ночам!
За сараем в собачьем лае
(Мол, хозяин, возьми с собой!)
Мы опять вороных седлаем,
И опять — в безнадёжный бой!
Крепко взнуздываем надежду
И накидываем плащи,
И выходим на берег между
Двух осин — и ищи свищи!
Ну а в Китеже, ну а в Китеже
ночью молятся и о нас:
Разбудите же, разбудите же
хоть кого-то на этот раз!
И когда поезда гремящие,
обогнав нас, трясут мосты,
Разгляди что мы настоящие,
Что совсем такие, как ты…
Тонет звёздный свет
в гриве лошади,
Старый дуб в ночи крутит ус…
Дай мне, Господи,
крошку прошлого —
Я пойму теперь его вкус…
К дому дом, ощерившись, лепится,
словно вздрагивает во сне,
Перепуганные троллейбусы
прижимают уши к спине,
По асфальту, где окна спящие
Не расслышат копытный гром,
Мы проносимся — настоящие —
И скрываемся
За углом:
Отряхните же, отряхните же
наважденье на этот раз!
Мы — из Китежа, мы — из Китежа,
Мы сегодня разбудим вас!
Заблудиться в пятиэтажии,
До утра не найти свой дом,
Где всеобщею распродажею
Вам грозят за каждым углом,
Где на улицах и вокзалах
В кумаче — ордынская вонь,
Где в церквах гаражи, пожалуй,
Потому, что не в моде конь.
Вы не младше нас и не старше нас,
Так не плюйте в нашу тоску,
Не умели мы под татарщиной,
Не хотели в аркан башку!
Души съедены, сосны спилены,
Вместо птичьего — свист хлыстов…
Оттого-то и затопили мы
Всё — от папертей до крестов,
Затонули мы вместе с Китежем,
И поэтому — вас живей!
Отворите же, отворите же,
вот мы спешились у дверей!
В ваших комнатах, в ваших комнатах,
Там, где страх, как столетье стар,
Мы напомним вам, мы напомним вам,
Всё, чем жили вы до татар,
И о Китеже, и о Китеже,
Ибо мгла его — не смогла…
Ну, проснитесь же,
Ну, очнитесь же,
И услышьте колокола!
64.
БУКИНИСТ
Пахнет пылью belle Иpoque,
Позолотой, кожей старой…
Посреди земного шара
Не ларёк, не сундучок —
На щербинах парапета
Ящик с книгами повис.
Сел на стульчик букинист
Над безумием планеты…
На мосту — шарманка. Там —
Шляпы с перьями и шлейфы.
И четвероногий Эйфель
Догоняет Нотр-Дам.
Ох, четвероногий Эйфель,
Врёт, что он — земная ось!
Мир — хоть оторви, да брось:
Ни колумбов нет, ни лейфов —
Все под переплёт ушли,
Закрывается планета…
Там, где букинистов нету —
Там окраина Земли… -
(Отделишь ли тьму от света
На окраинах Земли?)
Небоскрёбы да могилы,
Где-то взрывы, грабежи,
Где-то вовсе ни души,
Где-то очередь за мылом,
Хриплых двигателей свист,
Телевизоры, пожары:
Посреди земного шара
Умер старый букинист.
65.
ПАРИЖ ЦЫГАНСКИЙ
Спят хиппи у забора, в Курбевуа — конторы,
На Монпарнасе тоже, наверно, кто-то спит…
Не спят одни цыгане в дырявом балагане,
И маленький козлёнок за девочкой бежит.
Ах, ты её не видел? Ах, ты её не знаешь?
Ну что ж, поставь будильник и окна раствори —
За мордами Конкорда в клочке зари поймаешь:
Козлёнок Эсмеральды пасётся в Тюильри.
В бетонных стоэтажьях, в проклятиях асфальта,
В снобических трущобах шестнадцати веков,
Гуляет по Лютеции козлёнок Эсмеральды
И рожками курочит рекламы дураков….
Не клерки и не хиппи, не фавны и не мавры —
Козлёнок Эсмеральды — о, дайте только срок! -
Порушит ваши кухни, потопчет ваши лавры,
Игрушечным копытцем языческий пророк!
Какие там химеры! Париж устал от воя,
Он фарами исхлёстан и на века пропах
Резиной и бензином, отравленной травою,
И общество устало держаться на столпах…
Что ж, греческое — вольно, французское — манерно,
Российское… А если — всё снова — от нуля?
Так может быть, одно лишь цыганское безмерно?
Цыганскою планетой останется земля?
И разве термидора не стоят иды марта?
Машины мёртвым стадом застыли до зари…
Козлёнок Эсмеральды гуляет по Монмартру,
Козлёнок Эсмеральды пасется в Тюильри.
66.
Уходит женщина во мрак.
Безлюдный мост. Пустой кабак.
Не знают стёкла, почему
От них она идёт во тьму,
Зачем так злобен за спиной —
Лишь обернуться — свет стеной,
Но в зеркалах открытий нет —
И лучше в спину этот свет,
Чтобы глаза наелись тьмой
Над набережною немой,
Чтоб чудился в каштанах свист,
Чтоб фары чёрные цвели,
Захватывая жёлтый лист,
И — прочь. Туда. За край земли,
Где сон ещё не так пуглив,
Где поглощает мглы прилив
Тот мир, в котором просто так
Уходит женщина во мрак…
67.
ПАРИЖСКИЙ СОН
У круглой башни
Консьержери
В воде расквашены
Фонари,
Антуанетта
Глядит в окно —
Парижа нету,
В воде черно.
Тиха стихия
Без "высших мер":
Листы сухие,
Да хрип химер…
То — факел бьётся,
То ночь слепа:
Потом ворвётся
В тюрьму толпа:
Ворота — грудью
В булыжный двор:
Верёвки — судьи,
Нож — прокурор!
Жесток и жуток
Париж в ночи,
И проституток
Ждут палачи:
Годна в кассандры
Любая сводня —
Причины завтра,
Башку — сегодня:
Обратным шагом
Весь мир творится:
Из книг — бумага,
Из фильмов — лица,
А из Адама
Наделать глины —
Работа ямы
И гильотины.
Суд? Это завтра!
А нынче — крак!
Причины завтра,
А нынче — так!
Ничто не ново —
Привычный ход
Сквозь Гумилёва
К Шенье ведёт…
Коль жизнь — козявка,
То c'est exact:
Раздумья — завтра,
Сегодня — акт.
На Гревской площади
Под барабан
Чернеют лошади
И шарабан…
Жесток и жуток
Париж ничей.
Ни проституток,
Ни палачей.
Лишь на бульваре
Висят вдвоём
Две жалких твари:
Ночь и Вийон!..
68.
В.Павловой.
Он не заслужил света,
он заслужил покой
М. Булгаков.
"Спи, спи — дождик идёт…"
Грустная нежность, каменный свод.
Средневековый Париж за окном
Пахнет жаровней и кислым вином.
Серые камни висят, как века,
Мягко глаза прикрывает рука:
"Спи, спи — дождик идёт" —
Втиснулся в улочку бледный восход.
Света не будет, но будет покой…
Я бы поверил, да век не такой:
Слышишь, — в России Россия не спит,
Слышишь, — охрана по снегу скрипит,
Кто-то ареста и обыска ждёт.
"…Спи, спи — дождик идёт!"
Тихо по мелким квадратам окна
Катятся капли остывшего сна,
И заикаются колокола,
Словно бы ночь и сама не спала,
Словно шептала всю ночь напролёт:
"Спи, спи, дождик идёт".
Света не будет, но будет покой,
Мы ведь в шестнадцатом веке с тобой…"
Я бы поверил… ну, что ж ты молчишь?
Видишь, я спутал Москву и Париж,
Видишь, — швейцарец сменяет стрельца,
Скаред-Людовик сбегает с крыльца,
Свечка не гаснет, Малюта не спит,
Рядом корявая дыба скрипит,
Слышишь, — бургундец в подвале орёт…?
"Спи, спи — дождик идёт…
69.
Ты за что и кому свою тишь подарил?
Променял на весёлое ауто-да-фе?
Ты на ключ вологодские дебри закрыл,
Приучился писать в бесконечных кафе,
Где бордовые тенты — в глаза, как плакат…
Хорошо, что всего лишь о пиве вопят.
Не газетная дурь, так рекламная дурь.
И примерно с таким же количеством бурь,
Не в стакане воды, так в стакане вина.
(А листва у платана и клёна — одна!)
Тут почти двести лет, как Величества нет.
От того ли, что слишком уж много газет?
Или может быть, столько газет оттого,
Что над ними давно уже нет никого.
Тут причинами следствия стали давно.
(К ним единственной рифмой осталось…) но, но:
Точно так же, как рыжим считают Париж.
Это тоже для рифмы: он вовсе не рыж!
Крыши тоже рифмуем…
а, впрочем, Москва:
С ней рифмуют не цвет, не предмет, а слова…
Рифма стала причиной, и следствием — мысль.
Что ж, валяй, как французы от рифм откажись!
Ведь, по сути, мы только о том и кричим,
Чтоб остались причины в разряде причин.
70–71.
В ЛЕСАХ
Я краду тебя,
чтобы мокрым лесам
Заплатить за первую медь.
Ведь недаром лист прилипал к часам,
Чтобы мне на них не глядеть.
Я краду тебя, как дикарь божество,
Чтобы в капищах прятать лесных,
Я краду тебя у себя самого,
Так как прежде крал у других.
А за все эти кражи — возмездье мне:
Красть во сне, отдавать наяву,
И гореть, не сгорать в кленовом огне,
Как язычнику и волхву.
2.
В коричневых листьях черешни —
Хрустящего ветра шаг.
Благослови нас грешных,
Святой Иоанн в Лесах!
Глядят со слепою болью
Острые окна твои,
С укором глядит колокольня —
"Кумира не сотвори!"
За то, что завета не слушал
В тот миг, когда жизнь на весах,
Возьми, раствори мою душу,
Святой Иоанн, в лесах.
Не отрекусь от боли,
Ибо — зола к золе.
Свою грядущую долю
Я взял уже на земле!
Теперь расплатиться нечем,
И нечем себе помочь…
Полжизни — за этот вечер,
Полжизни за эту ночь!
Только мгновенье мудро,
Не время листве облетать,
Ещё полжизни — за утро,
Да где её, третью, взять?
Когда я один останусь
В жёлтом лесу твоём,
Когда я осиной стану,
Одень меня жёлтым сном,
Чтоб ветер листву не сбросил,
И дождь не внушал мне страх,
Благослови мою осень,
Святой Иоанн в Лесах!
1980 г.
72.
В.Павловой
Заглушить рокотание моря
Соловьиная песнь не вольна.
А. Блок.
Захлопнуть дверь и оказаться
В средневековом городке,
Где пятки мокнущих акаций
И стены крутятся в реке.
Из четырёх надвратных башен
Которая ведёт куда?
Во все ворота путь не страшен,
Под всеми стенами вода.
И никого не спросит осень
Зачем забрёл, когда — назад.
Всё оттого, что каждый носит
В себе свой соловьиный сад…
Я рвусь через его ограду,
Осенним журавлём трубя,
Мне только дальше бы от сада
И от себя! А ты — в себя,
В себя тропинкой-недотрогой.
Ну, как столкнуться нам с тобой,
Когда в себя — одной дорогой,
А от себя — совсем другой!
И что за чёртовы качели:
Один туда, другой сюда,
В себя уходят еле-еле,
А от себя, так никогда.
Зачем булыжные дороги,
И четверо ворот к чему?
В себя уйти дано немногим,
А от себя, так никому…
73.
Письмо м-ру Шерлоку Холмсу.
На Бейкер-стрит когда-то тихой и пустой,
На Бейкер-стрит я не нашёл квартиры той.
Ах, шумный город, кто наврал про твой туман?
Колонны лепятся и лепятся к домам,
Викторианские колонны без числа —
Весь прошлый век их эта курица несла.
Ах, "мерри Ингланд", как поместится в строку
Чугунный Черчилль, чуть припавший на клюку,
Когда над ним, сквозь контрфорсов кружева,
Торчит кубического Бена голова!
На Бейкер-стрит, теперь действительно пустой,
Ни Вас, ни Ватсона, ни старой дамы той…
А у меня, как прежде — трубка да халат…
Вот только скрипка — не умею, виноват,
Ведь всё меняется, моя ли в том вина:
Магнитофонные настали времена.
А баскервильский дог — он в пудели пошёл,
Глядит умильно и хвостом стучит об стол,
И, вскинув ногу, льёт презрение своё
На трафальгарское чугунное литьё.
На Бейкер-стрит, когда-то тихой и пустой,
Остался в воздухе черёмухи настой,
За Риджент-парком как всегда цветёт вода,
И клерки тоже не девались никуда.
Они твердят, что Конан Дойль Вас сочинил,
Мол, в старой Англии достаточно чернил,
Они твердят, что не найти и Вашу тень…
Но Мориарти ж я встречаю, каждый день!
74.
АМЕРИКА
Посреди заболоченных рек,
Между клёнов — разлапистых рук,
В парике восемнадцатый век
И глухой пуританский сюртук.
Бесконечные, злые леса
Ядовитым плющом поросли,
Заглушает псалмов голоса
Страх лесной — не коснуться земли.
Въедут в лес — и в машине сидят,
И не смеют с дороги сойти,
И асфальтовой плёнки парад
Держит их под стеклом взаперти.
Словно чуя, что всё ещё тут
За ветвями враждебный вигвам,
Осторожно и робко ползут
Кадиллаки по серым холмам.
И глупа их никчёмная мощь,
Лихорадочен хромовый блеск,
Средь беременных стрелами рощ,
Где ветров нескончаемый плеск.
Это призраки длинных машин
От посёлка к посёлку скользят,
Но за что в этой странной глуши
Их щадит зеленеющий ад?
Так живут, словно завтра падёт
Ненадёжный, дощатый мирок,
И к пустыням фургон поползёт,
За спиной оставляя Восток,
Так живут, словно только вчера
Швартовался тут "Майский Цветок",
Так живут, словно только с утра
Строить начали свой городок.
И косой колоколенки взлёт
Молча молится Господу Сил,
Чтоб всему вопреки сохранил
Осаждённый лесами народ.
75.
От Китежа до Петербурга
Совсем не так далеко:
Следи за полётом окурка,
Брошенного в Неву.
От Лондона до Атлантиды
И вовсе рукой подать.
Гулкий Биг Бен обиду
Колышет в жёлтой воде.
Говорят, Венеция скоро
Будет на дне морском —
Лев Святого Марка,
Отращивай плавники!
Да только — зачем об этом?
Все-таки мне никак
Не хочется быть поэтом
Тонущих городов…
76.
ЛЕТНИЙ САД
Эти головы горгон —
двулики,
Алебарды вправо-влево
смотрят,
Не гадал, не думал Пётр
Великий,
Что на Летний поналепят
морды,
Что заблудишься в сплошных
величьях,
Что не ступишь никуда
с аллеи…
Видишь головы горгон
двуличных?
И на каждой притаились
змеи!
Алебарда, что орёл —
двуглава,
А кустарники прямы,
как рама,
Тут ни влево не свернёшь,
ни вправо:
Генеральная аллея —
прямо!
И глядится в ту аллею
Замок —
Видишь, в цвет драконьей крови
стены?
Он несчётными глядит
глазами,
Охраняя неизменность
стиля.
Там живёт убитый им-
ператор.
(Стиль воинственный зовут
ампиром).
Топай прямо, а свернёшь куда-то —
Обернётся тот ампир
вампиром!
77.
ГЕОМЕТРИЯ ТУМАНОВ
Ветрами зеркала туманов погнуты,
Дождём пропороты…
Совсем не по эвклидовым законам
Живёт мой город.
Мост — не дуга.
Он кем-то смят в гиперболу.
И фары искажают перспективу,
Выхватывая дерево за деревом
Сады из волн залива.
И серебрятся аисты столбов.
Их гнёзда — не на крышах, на асфальте!
Как всё искажено!
Хоть вы останьтесь,
Две нитки параллельных огоньков,
Две линии неоновой химеры
Над бесконечной сыростью аллей…
Но где-то там, в вершине псевдосферы
Сойдутся параллели фонарей.
78.
ОСЕННЯЯ ВЕНГЕРКА
В сумерках жёлтых, в шуршащих аллеях
Листья, желтеют, белеют, алеют…
Лисья как пёстрая разноголосица —
Каждый в неповторимые просится.
И неслетевших листьев касаясь,
Жёлтое в жёлтый туман ускользает.
Листья лимонные, зелень сквозь золото,
Листья лиловые, листья тяжёлые…
Так мотыльковы листья осины,
Ивы белеют в искорках синих,
Царственно щедро медные клёны:
Серым кустарникам дарят короны,
А над банальностью луга и лужицы
В вихре венгерки орешники кружатся…
Все отплясались, истины, бредни,
Липы остались — чуть не последними!
Липы хвостами лисьими машут,
Липы устали, липам не страшно.
Хмурого дуба тёмная бронза
Падает тяжко, больно и грозно,
Падает каждый, как падает знамя —
Так не однажды бывало и с нами:
В жёлтых метелях листья — как слово:
Свежим сухое не сделаешь снова
И по осенней незримой лестнице,
Не вместе ли с листьями бестелесными,
Сами мы, словно касанье,
В жёлтый туман ускользаем?
ГАЛЛЬСКИЕ ПЕЙЗАЖИ
79.
Вот так подаются в клошары,
Где набережной кривой
Слепят тебя жёлтые фары,
Которых не знал над Невой.
Вот так из холмистого Пскова
Обрезки старинной души
Ссылают на остров Святого
Людовика — и не дыши…
Париж
80.
На площади Вогез,
На старой Place des Vosges
Опять попутал бес
Влюбляться в эту ложь,
Где красных стен квадрат
И окон переплёт
Глядят в кленовый сад.
Над пиками оград
Лист за листом плывёт,
Как тени львиных лап,
А в воздухе висят
Следы пернатых шляп.
Сырая глушь аркад
Всё искажает так,
Как будто бы звенят
Фантомы старых шпаг —
Нет, просто антиквар,
Вздыхающий гобсек,
На ключик закрывал
Едва ли бывший век…
Париж
81.
.
На пегих скалах пена ржёт и стынет,
Хаос камней и чаек — пей до дна!
Тяжёлыми обломками латыни
Завалена старинная страна.
Тут край скалы. В бесцветный час отлива
Смолкают даже чайки до поры,
Тут край земли. И с этого обрыва
Одна дорога ей — в тартарары!
Нет, это вам не Франция! — Поныне
Крылатых кельтских шлемов снится скань…
Никчёмными обломками латыни
Завалена не римская Бретань.
Кемпер, Бретань
82.
В Компьенский лес уходят кони,
И колокольня смотрит в даль,
Ей всё равно — пусть ветер гонит
Листву в пустой Мориенваль.
Так эта осень бесконечна,
Что нет ни света ей, ни тьмы,
И падает не солнце — свечка
За пикардийские холмы.
Витраж, как паутина, славит
Былую лёгкость летних дней,
Но отведи глаза — раздавит
Романской тяжестью камней!
Белёсый сон ползёт в долины,
Сглотнув измученную даль,
Как будто брызги мокрой глины
Летят в глухой Мориенваль,
Где церковь — тёмная немая
Тысячелетняя стена
На контрфорсах поднимает
Чужих монахов имена.
Пикардия
83.
Гнедой выносит на мыс песчаный.
Тут — грань Европы и Океана.
И сам давно уж не знаю, где я,
Осенний ветер метёт Вандеей,
И узких листьев по травам шорох
Напоминает, как пахнет порох.
Шуаны живы в совином крике.
По серым дюнам,
по жёлтой вике
Шуршат копыта,
И факел светит,
Чтоб из тумана прорвался ветер!
Край света слева,
Край света справа…
Шуаны?… Или
казачья лава?
………………
Спасибо, ветер, за степь Донскую —
По стременам я опять тоскую,
Спасибо, ветер, за гривы в рожу —
Вовек поводья из рук не брошу.
Скорей бы весь на куски распался,
Чем так разжал бы пружины пальцев!
За глотку, зычную, как вече Пскова,
За злоязычье и за рисковость,
За руки женщины, за очи ведьмы,
За каждый вечер — спасибо, ветер!
За перепалки дождей и молний,
За переулки, что с горки к морю,
За Крым не сдавшийся, сюда ушедший,
За т у Вандею, что мне завещана!
Спасибо, Ветер,
что ты сдуваешь
листву законов,
Волну взбиваешь,
и гулко свищешь
в ушах знакомых,
Тех, что забыли…
Но это — мимо!
К бретонским скалам,
К утёсам Крыма!
Край света слева,
край света справа…
По низким дюнам
белеют травы.
Так нарукавные кресты белеют,
Непримиримость метёт Вандеей,
И ветер пахнет внезапным дымом
Бретанью Белой и Белым Крымом.
Вандея