("Ритм", Париж, 1994)
…И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
А. Блок
111.
Наступает на тени дворцов топот сумерек серых,
И вода неминуемой тенью глотает закат,
Словно слизывая с переулков и ветреных скверов,
Где последние пятна ещё на деревьях дрожат.
Их не стоит ловить —
и пускай покрываются синью,
Из которой ни люди, ни сфинксы не выловят снов!
…И упала звезда.
И звезда называлась Полынью,
И полынною горечью веяло вдоль берегов.
И никто не заметил, когда изменились стихии,
Словно звуки рояля, который накрыли тряпьём,
Серебро почернело,
как чернеют окошки пустые,
И смешалось с тяжёлой водой то, что было вином.
И совсем не листва — разложенья подсохшая пена
Засыпала булыжник, звеня на трамвайных путях,
Пианист сумасшедший играл кулаками Шопена,
И аккорды его ударяли в гранитный костяк.
Петербург 1991 г.
112.
Н. А. Вишневской.
Никого ни о чём не спросив,
По заржавленным рельсам в грязи
По лесам допетровской Руси
На слепых поездах колеси,
На слепых поездах вдоль болот…
Кто теперь пожалеет о том,
Что и станцию в грязь засосёт,
И Плесецкий пустой космодром?
Этот край опустел, опустел:
Вон просёлок — из жёрдочек плот.
Знать, архангел давно отлетел
От Архангельских мелких болот.
На слепых поездах колеси
По лесам безнадёжной страны.
Утонула Россия в грязи
Вся, до самой последней Двины.
На подошвах ту грязь нанесли?
Натоптали за тысячу лет?
Начитались, да всунули в сны
Откровенье, которого нет?
Можжевельник — и тот зачах
Над болотцем с мазутной водой,
Где из лужи бездонной торчат
Только лысина да ладонь,
Под откосом — обломки дрезин…
По заржавленным рельсам в грязи
На слепых поездах колеси.
Никого. Ни о чём. Не спросив.
Архангельск 1990
113.
Когда всплывает Атлантида —
Всплывают вздутые колонны,
Потрескавшихся стен провалы,
Зияют двери пустотой,
И окна мёртвые, чернея,
Жрут водоросли и лилеи,
И плиты набережных склизки,
И выщерблены обелиски
Над застоявшейся водой.
Когда всплывает Атлантида —
Всплывает дымных ростров пламя,
Как мутно-рыжая хламида
Над разметёнными домами,
И пристань в ракушках пустых,
Не видя ни одной галеры
Любви, Надежды или Веры,
Глядит под чёрные мосты.
Над колченогими столами
Пиров, справлявших век чумы,
Всплывают призраки зимы,
Бренча двуглавыми орлами,
И свет не отделён от тьмы.
А в бахроме из чёрной тины —
Забытых войн чужие мины,
Как прежде, прячутся на дне,
Чтоб не ушёл из Атлантиды
Кораблик по зловонью тины,
Чтоб задохнулся в том огне,
Где корчится, шипит, дымится
Судьбы имперская страница
На подсыхающей стене.
Когда всплывает Атлантида —
Волна срывает все плотины,
А их творцов уносит в ад…
Среди всемирного базара
Над головой у Валтазара
Последние Слова горят.
В карнизы врезано их пламя
Там, где свистевший ветер стих, -
Под золотыми куполами
Над грязью бывших мостовых.
114.
Позарастали стёжки-дорожки
В тридцатилетних бетонных кварталах.
Конский каштан заслоняет окошки,
Всё, что кустилось, — поразрасталось:
Лес возвращается, лес наступает
Тонким каштаном, бледной сиренью,
Ломится в форточку гроздь тугая,
Мстит за порубленное смиренье!
Тут, где сгубили чужие сады,
Тут, где бульдозер царил на песках,
Буйство берёз осаждает пруды,
И не прошедшие мимо дожди
Осколками стёкол дрожат на листах.
Конский каштан над площадкой песчаной,
Над жестью ржавого гаража,
И потянулась сирень беспощадная
К стёклам четвёртого этажа.
Отвоевали у леса улицы?
Хватит, поездили тридцать лет!
И у подъездов репейники колются,
И по строителям тризну лес
Справит,
когда разнесёт по панели
Пятиэтажие карточных стен,
Чтоб лопухи с беленой забелели
Этим кровавым гераням взамен!
А на проспекте, лиловом от гроз,
Хлещут шпицрутены тонкой осины,
Хлещут, сквозь строй прогоняя машины,
Чёрные розги свистящих берёз,
И заплетает гигантская ива
Ветви в трамвайные провода,
И по глазам пешеходов — крапива,
Им открывая проход в никуда.
Брякают ставни, как брошеный щит
И в удушающем мщенье сирени
Люди катаются от мигрени
Там, где татарник в асфальте торчит.
В доме, где солнца годами не видели,
А штукатурка — мокрей и мокрей,
Кем-то забытые чьи-то родители
У заплетённых плющом дверей…
Там, где сгоняют потоки побелок
Лес одичалый, да ливневый душ,
Всё, что настроено, всё, что наделано,
Всё одолеет зелёная глушь!
Есть ли что в мире страшнее сирени
В час, когда перешагнув Рубикон,
Пан —
разгневанной в ветре свирелью —
Свистом трясёт шпингалеты окон?!
В сизой дымящейся утром сирени
Будет утоплен последний балкон.
Петербург, Сосновка, 1992 г.
115.
А ты представь себе, что вот вчера,
Не задохнувшись ни на миг от бега,
В незапертые двери со двора
Ввалюсь я, не очистив лыж от снега,
Что время обратимое — не бред,
И неизвестно, будут или были
Те годы, что, засыпав белый след,
Мне целый мир однажды подарили —
И горизонта тесная петля
Не расползлась, а лопнула мгновенно:
Снежком и Штраусом мелькнула Вена,
И вдоль дорог помчались тополя…
. . . . . . . . . . .
А клёны превращаются в платаны,
Порастеряв кору коротких лет —
В белоколонный лондонский рассвет
Врываются парижские каштаны,
В лиловой дымке флорентийских гор
Кирпичный Амстердам возникнет разом,
А блики на аркадах Амбуаза
Развеселят пустынный Эльсинор…
Всё потому, что время — это дом,
Где "завтра" и "вчера" живут не ссорясь,
Где даже ненаписанную повесть
Прочтёшь уже с началом и с концом,
Что снежный вечер был в начале дня,
Что стоит только оттолкнуться резче,
Как тут же самому себе навстречу
Направит та же самая лыжня.
116.
ОСЕНЬ В НОВОЙ АНГЛИИ
Эдуарду Штейну
Ты добра не ищи в тишине
За излучиной чёрной реки,
В неосвоенной, странной стране,
Где дрожат города-островки.
Пусть прибой громче боя часов,
Тише смертного мстящий туман
За индейскую душу лесов,
Как за бредберевских марсиан.
Говорил ясновидец Эдгар,
Генри Торо — забытый пророк —
Как всесилен зелёный пожар,
Как непрочен дощатый мирок,
Как бесспорна невнятная власть
Мрачным эхом играющих сов,
Как душа не боится лесов
Только если в лесах родилась…
И поныне туманом грозят
За погибель индейской души
Делавара болотистый ад
И Коннектикут серых вершин,
А в рассвет, до предела сгущён,
Тот туман обернется дождём,
Превратив облетающий клён
В медный призрак с орлиным пером…
117.
Рейн в зелёном ущелье
Плещет о чёрный камень,
Дымится закат в расщелинах
Над белыми городками.
Прямо перед глазами
На виноградные склоны
Лезут зубчатые замки,
Рыжие, как драконы.
И солнечная корона
Приносит закатный праздник
В тот, на крови дракона
Выросший виноградник.
Пока в погребке на острове
"Драконью кровь" подают,
Над башенкой низкорослой
Куранты минутки куют…
Горы черней в соснах,
Воздух лиловый низко,
Русалки вечером поздно
Катаются на василисках,
А выше, молотом лунным
Карлик монетки чеканит,
И песни о Нибелунгах
Все у него за щеками.
118.
Натания, Израиль
В бесконечной семисвечной тоске
Бородатые пророки кричат,
Те же пять этажей, но на песке
Окна пялят на безлюдный причал.
Монотонные бетонные дома,
Стены серые, сводящие с ума.
А закат из разрезанной дыни
Истекает, и навстречу ему
Угасающее пламя пустыни
Переходит в лиловую тьму.
119.
Дощатый разлапистый катер,
Урча над вечерним заливом,
Недвижное время тратит
Болтливо и неторопливо.
И только если случайно
Заглохнет его мотор —
Царственное молчанье
Отяжелит простор.
И как мираж качаясь,
Воздух сгустив едва,
Там за косой песчаной
Забытые кем-то слова
Опять прорастут из молчанья,
Как из песка трава.
Повторяясь, их шорох невнятен
За давностью голосов —
Словно шуршит на закате
Стекло песочных часов…
А катер? Ну, хоть бы и катер,
Если готов…
120.
ПЕСЕНКА
Лене
Довези до Парижа
Этих рЮкушек пустяк:
Приглушённые прежде —
Возле уха шелестят,
И виденьем прозрачным
Вдруг проступят на стене
Две соломинки-мачты,
Заточённые в окне.
Довези до Парижа
Привкус моря на локтях —
Волны снова оближут,
В камни пеной колотя,
И в бутылке зелёной
Повернутся на столе
Виноградные склоны,
Заточённые в стекле.
Лигурийские скалы —
Привкус неба на душе.
Притворись, что искала
То, что найдено уже…
Вернацца — Париж
121.
Лене
Ты сегодня не увидишь ничего,
Кроме скучного и серого тумана,
Чуть солёного и сонного тумана —
И какое тебе дело до него?
Да пускай себе туманом душит лето
Всех витрин и всех проспектов дребедень,
Эти кружки с пивом солнечного цвета
Затуманены морозцем в душный день.
И пускай себе подмокшая листва
Жаркой сыростью шуршит над головами —
Говорю одними главными словами
(Если есть на свете главные слова!)
Вот старинные зеленые глаза.
Их платановые листья оттеняют…
Но счастливые стихов не сочиняют.
И пора бы мне замолкнуть, да нельзя.
Париж, 1993 г.
122.
1 9 4 4-й
Мне четырнадцать. Юг жжётся.
Пляж на той стороне Дона.
В пёстрых тряпках песок жёлтый,
И акации в небе тонут.
Снова переплывёшь в город,
Кое-как привязав "фРфан",
И полезет тебе за ворот
Разговор из распахнутых окон.
Под каштаны проспектов вечерних
Редко выйдет какой мужчина,
Иногда промелькнёт машина,
И в машине погон чей-то…
А вечерний асфальт — жаркий,
И мороженого на углах нет,
А любая прохожая пахнет
Резедой в городском парке.
Цвет заката — терпкий, горчичный,
И тревогу сравнить не с чем…
Засыпают под утро мальчишки,
Пальцы вмяв в животы женщин.
123.
И расползались от самолётов по небу шрамы,
Потом сочились, не заживая, текли в закате,
А ночь по-заячьи
на поворотах неслась скачками,
Боясь созвездия Пса, что вот-вот её ухватит.
И нет спокойствия ни природе, ни человеку,
И автострада играет жёлтыми фонарями,
Бензоколонка беззвучно валится ночью в реку,
С портретом вышитого на шёлке грифона в раме.
Бодают фары в зените тучку, на мост взлетая,
И убегают пунктиры алые вдоль дороги,
А там их сглатывает
холма горбатого дуга крутая,
Не избавляя ночь ни от света, ни от тревоги.
И непонятно, куда деваться бездомной ночи
От той железной,
от той парадной,
от той нездешней,
Пока под утро истошным криком далёкий кочет…
Но не прогнать ему свет, ревущий из тьмы кромешной.
124.
И всё сидят, дымят в кафе студенты
И говорят на разных языках.
Официант протиснулся вдоль стенки
С подносом переполненным в руках,
Там громоздятся чашки Вавилоном…
Кафе шумит.
Нет, тут определённо
Нет из моих знакомых никого:
Меня видали в обществе Вийона,
И в обществе Катулла до того,
А в Петербурге…
Но помилуй Боже,
В какой коктейль смешал Ты времена!
Кафе, таверна и кабак похожи,
И безразличны столик и страна,
И разницу между "тогда" и "ныне"
Не объяснить — слов подходящих нет…
Вот Вавилон — руина на руине,
А мне всё те же девятнадцать лет.
Не убраны осколки Вавилона?
Да мало ль битых чашек на столах!
. . . . . . . . . . . . .
Сидят и давят ложечкой лимоны,
И говорят на разных языках.
Париж, Площадь Сорбонны
125.
БЕЛЫЕ СТИХИ НА ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ
Ну вот — мы доросли до Ренессанса!
У нас почти четырнадцатый век:
В Москве не знают, чем живет Рязань,
Псков с Новгородом спорят о границах,
И где-то там друг друга осаждают
Отдельные удельные князьки,
А Питера — ещё или уже? -
В Европе нет: заделано фанерой
Окно за неимением стекла…
Эразм в газетах… Мысли по ухабам
Ползут то к Бэкону, то к Леонардо,
И отравителей вполне хватает
Не во дворцах — так на любом базаре…
Мы вправду доросли до Ренессанса.
Лишь барахолки около метро
Напоминают о двадцатом веке,
Да песенки Патриции Каас
Зачем-то на проспекте Металлистов.
Два цвета города: стих — белый-белый
На фоне грязной охры стен. За ними
Полно художников… Да, несомненно
Мы доросли уже до Ренессанса:
Боккаччо — нам Довлатов заменил,
Петраркою Коржавина назначим,
А Солженицын круг восьмой увидит…
Вот только где сыскать Макиавелли,
Который мог бы…?
СПБ, 1992 г.
126.
Шарманщик стоит на углу у Мадлен,
Хриплые вальсы крутит
В калейдоскопе окон и стен,
И голых платановых прутьев.
Сидит на шарманке дымчатый кот,
Рыжая такса зевает и ждёт…
Тяжёлый старинный сверкающий вальс
Крутится над головой —
Он — не для нас и не для вас…
Постой, постой, постой…
Жёлтым высвечен Эйфель — он косится вдаль,
И соломенным кружевом кажется сталь,
Над мостами — пунктирные дуги огней,
Под мостами — кружащийся отсвет теней,
И тяжёлый, как Сена, сверкающий вальс
Раскрутился над головой —
И пускай не про нас, и пускай не про вас —
Постой, постой, постой!
НО ПАРИЖ, НО ПАРИЖ —
Под шарманку кружишь,
Отражённый жонглирует свет,
И мелькают, вращаясь, колонны Мадлен
В ярком калейдоскопе и окон, и стен —
Где же лучше?
Или там, где нас нет?
Но — старинный тяжёлый сверкающий вальс,
Но — шарманщик,
хоть он — не про нас, не про вас,
Но — вращаются над головой
И огни, и мосты, и река, и коты —
Постой, постой, постой…
127.
На берег выйти можно:
Скалы тропу разжали.
Наверное, сходство ложно
С крымскими миражами,
Где белый ком тополиный
Ветром по склону таскало…
Над блеском слепого отлива
Солнце и чёрные скалы.
Бледно цветет вереск,
А в каменистых грядах
Басом ревёт ветер,
Путаясь в темных прядях
Водорослей лиловых…
Что это вдруг тихо?
Солью прибоя снова
Скалам в ночи тикать.
В море текут речки
И не переполняют,
Снова к истокам прежним
Кто-то их угоняет.
Не говори о прошлом,
Будто бы лучше было —
Память в салат накрошит
Всё, чего не хватило,
Разве плетень — защита
Стаду перед волками?
Смех дураков трещит, как
Хворост под котелками…
Впрочем, о чём, зачем я?
Снова отлив — глянцем.
Солнце. Бретань. Кочевье.
Всюду быть иностранцем.
Когда-то ты был где-то…
Молчит, остывая, чайник —
Песня его спета.
Похоже, это — прощанье
С тем, чего больше нету,
И нет до него дела,
Здесь, на краю света,
Здесь, на песке белом…
Бретань
128.
СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
Лене
…И тогда затянуло узором окно,
А ведь было оно на всю гору одно!
И кругом никого,
И лесам нет конца —
Так не думать бы, не поднимая лица,
Ни о льдинках,
Звенящих в ручье и во сне,
Ни о той, не проложенной в чаще лыжне,
До высоких боров, сквозь осинную гниль…
За окном завивается снежная пыль,
И в бесцельном полёте отяжелев,
Оседает, от ветра отстав, на стекле.
Выйти, или поспать до начала пути?
Как бесцельную кладь
В никуда донести?
Но лыжня отсырела,
Рюкзак — дырявый,
И лениво
белесый замирает узор
На стекле:
Узких пальмовых листьев — корявый,
И широких бананных…
И это — резон
Не в осинках, а в льдинках
Слышать смутную весть,
И в узоре на стёклах
Предсказанье прочесть.
. . . . . . . . . .
А под пальмой на столике
Ледяной лимонад,
И у тёплого озера
Ребятишки кричат.
Ты на солнце прищурилась издалека,
Опираясь на локоть,
Ладонь у виска…
Неназойливый,
Но бесконечно твердящий прибой:
Ну и чёрт с ней, с намокшей лыжней,
Ну и чёрт с ним, с тогдашним тобой!..
За спиной — ванты яхт,
Листья пялит банан,
Сухо, жарко. И ветер.
И потеет стакан.
Но о солнечных пятнах,
О льдинках, звенящих в стакане,
Рассказал мне мороз на стекле,
Там, в начале пути,
Чтоб бесцельную кладь,
Ту бездельную кладь
Вот сюда донести
Через сонные,
В сосны вплетённые
Блики в тумане.
Пашозеро, 1955 — Озеро Анси, 1993
129.
Десяток мостов теснится,
Друг другом полузаслонённых,
Чайки, голодные птицы,
Летают над Сеной сонно,
За мостами едва намечен
Закат, как долька лимона,
Жемчужный парижский вечер
Скатывается с Пантеона.
Так скатываются мгновенья —
Остановить?
Исчислить?
Но растворяются в Сене
Почти бессвязные мысли:
Мгновенья…
Любовь…
Не просто
Заката лизнуть дольку.
Еще тревожнее долго
Смотреть с высокого моста,
Смотреть — и не проворонить,
И рифму найти…
к Вероне!
. . . . .
Река изгибает плавно
Гранитные парапеты.
Вон там, за рынком, направо,
Квадратный дворик Джульетты.
Листья инжира —
лета
Ласковые ладони.
Шепчутся до рассвета
Ветер с плющом на балконе.
А под вечер ветер пляшет,
Качая деревьев купы,
В цирке, в гранитной чаше,
Как в перевернутом куполе.
Вот уж сколько столетий
Тут поединков нету —
Сам с собой сражается ветер
На ступенях тени и света.
Всё так же игры смертельны,
Лишь голодней вороны,
И громче орут от безделья
На мостовых Вероны.
И шпаги давно отгремели,
И фонтаны те отзвучали,
А любовь всё так же смертельна,
Как в самом своём начале.
И даже в присутствии Бога,
Там, на холмах зелёных,
Все так же смертельна дорога
В Мантую из Вероны…
130.
Я, наверно, потомок охотников и скальдов,
Тех, что длинными ножами приканчивали лося,
Делали из жил его струны для лютни
И похищали заслушавшихся женщин
У лесных родников —
Потому что
Не умея плавать, я водил яхты,
Боясь высоты, забирался в горы,
Плохо зная языки, переводил поэтов,
И всё что снилось мне — снилось легко!