Одновременно с допросом Коляскиной Дмитрий Николаевич Суетин допрашивал Печеркина.
С Геннадием Печеркиным разговор начался иначе. Приготовив бланки протокола допроса, Суетин долго ходил по кабинету. Заметив, как Печеркин жадно глядит на его папиросу, молча открыл перед ним пачку и, как только тот зажег папиросу, выложил перед ним кипу фотографий…
– Возьми, посмотри…
И Геннадий Печеркин увидел знакомый пустырь с проселком, с узкоколейной железной дорогой. Фотографии все укрупнялись по планам. Следом за теми, на которых угадывались старые торфяные. выработки, пошли изображения трупа…
Печеркин отодвинул фотографии. А Суетин открыл стол, вытащил из него ремень, положил рядом с собой:
– На фотографиях ты, наверное, не рассмотрел его?
Печеркин отвернулся.
– Что? Не хочешь со мной разговаривать?.. Я тут, – Дмитрий Николаевич показал на фотографии, – ни при чем. Меня с тобой говорить долг обязывает. И закон. Так что…
– Спрашивайте, – попросил Печеркин.
Под тяжестью улик и свидетельских показаний Печеркин одну за одной подтверждал детали минувших событий. Когда заговорили о Шадринске и вспомнили чуть было не разразившийся скандал, он устало сказал:
– Психанул. Было…
– И после этого у тебя созрело решение убить его? – спросил Дмитрий Николаевич.
– Никакого решения у меня не было, – отозвался Печеркин.
– Не понимаю.
Печеркин замолк и с силой потер руки.
– Дайте еще папироску! – Раскурил, сильно затянулся. – Не было, говорю, никакого решения. Все эта сука!..
– О ком ты?
– О Коляскиной… С самого Шадринска пудила. Денег чемодан, говорила, зря пропадут… А я убивать не хотел.
– Но убил ведь!..
– Не убивал. Когда провожали его, дорогой разругались, он стал меня душить, но… мне под руку камень попал, я его по голове. Думал, оглушил немного, а он мертвый…
– Врешь, парень, – оборвал его Дмитрий Николаевич. – На, посмотри еще вот эту фотографию. Ты ее не видел.
И он передал Печеркину фотографию черепа после медицинской обработки раны.
Любому, даже не искушенному в криминалистике человеку стало бы ясным, что такой громадный пролом на черепе камнем сделать невозможно.
– Понимаешь?..
– Ну, не дрались мы, – сразу же изменил свое предыдущее показание Печеркин. – Разругались просто. Стал он про мать опять говорить разное. Одернул я его несколько раз, а он – назло… Подвернулась под руки тормозная колодка. Ей и стукнул… Суетин укоризненно покачал головой.
– Крутишься ты… а куда вывернуть надеешься, не понимаю. Если ты убил его без умысла, то, наверное, сбежал бы поскорее от этого места. А то ведь и ремешок на руку накинул, и хоть неважно, а прикрыл свою «работу» снежком… И деньги не забыл. Все по плану!
– Не хотел я его убивать! – истерически крикнул Печеркин. – Это шадринская сука всю дорогу мне мозги крутила!.. Уже на полдороге к Красному были, а она через каждый шаг: «Давай!» да «Давай!»…
…На очной ставке с Коляскиной Печеркин повторил эту часть своих показаний, и тогда не выдержала Коляскина. Все: и безобидность ее, и веселость, и простота – все слетело с нее в мгновение. Она захохотала издевательски и зло, натянула Печеркину кукиш:
– Вот как я учила тебя убивать, бандит! Он не хотел, видите ли!.. Так на что ты в рукаве от дома две версты штырь-то нес, а?.. – И стала в оскорбленную позу: – Я и поехала-то в Свердловск, чтобы мужика от смерти спасти, да не сумела… А перед следователем молчала, тебя жалеючи. Теперь не стану…
Дмитрий Николаевич понял, что наступил тот самый отвратительный момент развязки, когда уличенные преступники в животном страхе перед суровой расплатой начинают спасать свою собственную шкуру. Все, что до этой минуты составляло их тайну, всплывало наружу. И уже не отрицалась собственная вина, а лишь побольше выпячивалась преступная доля соучастника. В такие минуты следователю бесполезно вмешиваться. И Дмитрий Николаевич, как и Моисеенко, присутствовавший при этом, молча курил, прислушиваясь к последней ссоре Коляскиной и Печеркина.