* * *
«Мы так любили Перпетую».
Сколько раз слышал Эссола эту фразу от жителей Зомботауна, ею обычно заканчивались все их беседы — таким образом они выражали молодому человеку свое сочувствие и симпатию.
Ни разу он не слышал, чтобы кто-нибудь, хотя бы вскользь, упомянул о том, что его сестра вызвала к себе недоброе отношение, дала повод д\я обиды или неудовольствия. Ее почти болезненная сдержанность, скромность ее нарядов, строгое выражение лица заставляли мужчин относиться к ней с уважением, а женщин с дружеским сочувствием, в котором она так нуждалась. Казалось, она все старания прилагала к тому, чтобы заслужить именно такое отношение.
Свидетельства, которые Эссоле удалось собрать в Зомботауне, особенно среди людей из окружения Жан-Дюпона, подтверждали, что в основе несчастья, постигшего Перпетую, была ее семейная драма. В памяти тех, кто знал Перпетую с первых дней ее появления в Зомботауне, она сохранилась вечно куда-то бегущей. Вся жизнь ее была заполнена этой дурацкой беготней. Куда бы она ни направлялась, она всегда спешила. Она бегала так, как никогда раньше ей, вне всякого сомнения, бегать не приходилось.
— Она носилась, — уточняла Анна-Мария, жена Жан-Дюпона, — ублажая этого типа, это жалкое подобие мужчины, так называемого мужа. Днем он поминутно окликал ее издалека, окликал так, как обычно кличут собаку, а ночью засыпал подле нее, нисколько не заботясь о ней, как будто жены и вовсе не существовало.
— Перпетуя, поди сюда! Да идешь ли ты наконец, Перпетуя!
И, бросив все дела, молодая женщина сломя голову мчалась к дому Леонарда Мимфумы по прозвищу Жаи-Дюпон. Жан-Дюпон, старейшина зомботаунских чиновников, был своего рода духовным вождем всего квартала, который он мог бы представлять в муниципальном совете, если бы таковой еще избирался, как при колонизации; впрочем, он, может быть, и не стал бы выставлять свою кандидатуру на выборах, так как не стремился ни к славе, ни к почестям. Он не умел навязывать себя, и лишь его отзывчивость неотступно влекла к нему тех, кто хоть раз соприкоснулся с ним. Чиновник, занимавший видное положение еще до независимости, он мог бы поселиться в чистеньком чиновничьем квартале, однако не пожелал этого, уверяя, что никогда не сможет привыкнуть к условиям жизни в таких кварталах, взять хотя бы общественные уборные или определенные правила, как, например, запрет мочиться во дворе и устраивать шум после двадцати двух часов.
Первый ряд домов, тот, что был виден с улицы, состоял из глинобитных построек с побеленными штукатуркой стенами, под соломенными или, реже, железными крышами. Как правило, это были красивые с виду, просторные, с достаточным количеством окон, чистые дома, к каждому из них примыкали, как в глухих деревушках, строения более скромные, но тоже вполне опрятные, они предназначались для хозяйственных нужд, чаще всего для кухни. В одном из таких домов и жил Леонард Мимфума, по прозвищу Жан-Дюпон. Он получал такое жалованье, что ему завидовали решительно все, не говоря уже о чернорабочих и безработных, составлявших основную часть населения Зомботауна.
За этими домами скрывался другой ряд строений, а точнее, хибарок, на которые полиция закрывала глаза — не следовало ставить правительство в затруднительное положение, поднимая вопрос о перенаселенности африканских пригородов. Сооруженные из глины, из дерева или же, гораздо реже, просто из веток, все они имели пристройку сзади, куда можно было войти через низенькую дверь, — там обычно размещалась кухня.
Вампир рассказывал, что Перпетуя с изумлением и ужасом обнаружила, что ей предстоит жить именно в такой хибаре, но сначала никому ничего не говорила. Ее приводила в отчаяние чудовищная теснота жилища, а позднее и крайняя скученность в поселке — здесь, несмотря на все старания, скрыть от соседей свои семейные неурядицы не было никакой возможности.
Только Вампиру, да и го много времени спустя, она рассказала, как поразило ее это открытие: оказывается, она была еще более обездолена, чем ее старая мать, молодость которой прошла совсем в иные времена. Наслышавшись поначалу, что Эдуард будто бы чиновник на особом положении и государство возмещает ему все расходы, она и представить себе не могла, что огонь ей придется разводить точно таким же способом, как и ее матери, только дров у нее будет еще меньше и таганок похуже, а котелки и кастрюли — совсем крохотные, да и сама-то она едва помещалась в своей кухоньке.
— Перпетуя, поди сюда! Беги скорее, Перпетуя!
И, бросив все, Перпетуя мчалась к дому Жан-Дюпона, находившемуся в пятидесяти метрах от них. Едва она переступала порог, ее оглушал шум и возгласы людей, которые пили, курили, смеялись, играли в карты или в шашки, что-то выкрикивали и, захлебываясь от восторга, рассказывали непристойные анекдоты. Нельзя сказать, чтобы Эдуард был здесь самым тихим из всех.
— Ну что, Перпетуя, явилась наконец? — кричал он, завидев свою жену.
— Я была занята…
— Перпетуя, разве ты не знаешь, что супруга не может быть занята, когда ее зовет муж, — провозглашал Жан-Дюпон, и, как всегда, невозможно было понять, говорит он это в шутку или серьезно.
Он брал ее за талию и привлекал к себе, а иногда даже усаживал на колени. Жан-Дюпон был хороший человек, и Перпетуя по-детски звонко смеялась, когда он проделывал все эго.
— Не бойся, — говорил Жан-Дюпон, дыша ей в лицо винным перегаром, — твой муж не обидится: он прекрасно знает, что я уже старик и проржавел со всех концов. Даже такой ревнивец, как он, не обидится, не бойся.
Но Перпетуя была не слишком-то в этом уверена, впрочем, и Жан-Дюпон, по-видимому, тоже.
— Послушай, Перпетуя, — нетерпеливо вмешивался Эдуард, делая вид, что не обращает внимания на вольности Жан-Дюпона, — принеси-ка мне пачку сигарет «Бастос»! Как это ты сама не догадалась!
В другой раз ему требовалась бутылка пива «Бофор», а то вдруг листок бумаги и конверт, чтобы написать письмо, стекло для лампы, носовой платок, мыло или еще что-нибудь в таком же роде. Лавки, где все это продавалось, находились довольно далеко, на перекрестке двух основных улиц Зомботауна; это были маленькие африканские лавчонки, все здесь стоило вдвое дороже, чем в магазинах европейской части города, километрах в четырех от поселка. Жители Зомботауна были слишком бедны, чтобы делать запасы впрок, и потому постоянно покупали всего понемногу, и им всегда чего-нибудь не хватало. Главы семейств приспосабливали для таких каждодневных посылок в лавку одного из своих ребятишек, а если детей в семье не было, — жену.
Как выносила Перпетуя подобное унижение? С первых шагов своего расследования, начиная с визита к знахарю Нкомедзо, Эссола понял, что его сестра смирилась со своим новым положением не без борьбы. Первое время она восставала против уготованной ей участи, ее возмущала оскорбительная беззастенчивость мужа, распущенность людей, потерявших всякую надежду на лучшее будущее, ее приводили в отчаяние пьянство и голод, в результате которых люди опускались все больше и больше, она не могла видеть неприкрытое унижение людей, которые панически бегут при виде жандармов, не могла смириться с этими бедствиями, постепенно превратившими Зомботаун, вчера еще бывший кварталом, где жили вольные люди, в джунгли, где бродят дикие звери, подстерегаемые безжалостным охотником. До того как у нее родился сын, молодая женщина не раз готова была в ужасе бежать, как сама она имела неосторожность признаться матери.
Но Перпетуя была еще ребенком, и тревожные мысли, засевшие у нее в голове, не бороздили ее нежный лоб морщинами. В душе ее бушевала буря, но мало кому это было заметно. Если ей случалось чему-то радоваться или чем-то увлекаться, если она принималась за какую-то работу, то делала все со свойственным юности задором. Ее вполне можно было принять за женщину обеспеченную, которой улыбается будущее, за женщину, уверенную в скором успехе своего мужа.
И как нарочно, большинство жителей Зомботауна тоже верили в то, что Эдуард — человек с будущим. Он ведь такой труженик, вечно сидит, уткнувшись в книгу, — не щадя своих сил готовится к конкурсу. Правда, в го время Эдуард только еще начинал свой марафонский бег, но вскоре даже самых рьяных почитателей отпугнул длинный ряд его неудач на этом поприще.
Не прошло и трех месяцев с тех пор, как Перпетуя поселилась в Зомботауне, как вдруг во всех больших городах был объявлен конкурс: требовалось набрать двести чиновников для высшего административного аппарата. Официально к конкурсу допускались лишь те, кто мог предъявить аттестат об окончании школы, и у Эдуарда такой аттестат был. В тот день чуть ли не все завсегдатаи Жан-Дюпона собрались в хибарке молодоженов, чтобы обсудить шансы Эдуарда на победу в конкурсе. Прежде всего надо было определить степень трудности первого экзамена — по французскому языку… Участникам конкурса предстояло написать диктант и сочинение.
Рассказывая об упражнениях по орфографии, которые, как он утверждал, не представляли для него особой трудности, Эдуард сделал заявление, свидетельствовавшее о скромности и осторожности, свойственной обычно участникам конкурсов, где бы они ни проходили:
— Предупреждаю: я не могу сказать с уверенностью, что попаду в список допущенных к конкурсу, это ведь не то, что обычный экзамен, когда ничего, кроме хорошей отметки, не требуется. Тут этого мало, надо еще оказаться в числе первых двухсот, так что могут быть всякие неожиданности. Оставим в покое сочинение, ибо ничего определенного по этому поводу все равно сказать нельзя, а вот с диктантом гораздо проще.
Представить на обсуждение друзей диктант было делом нелегким, потому что текста-то не имелось. Но у Эдуарда была хорошая память, и в конце концов ему удалось вспомнить фразу, которая, как честно признался он, заставила его попыхтеть.
— Что вы можете сказать о причастиях и об их согласовании?
Присутствующие молчали. Одни мучительно раздумывали над поставленным вопросом, других сковывала неуверенность в собственных лингвистических познаниях. Надо сказать, что отличительной чертой компании, собиравшейся у Жан-Дюпона, был недостаток образования. Единственное светило в этом обществе — Жан-Пьер Онана, по прозванию Каракалья, задолго до установления независимости получивший диплом об окончании неполной средней школы, — в тот день отсутствовал. А из присутствующих никто не мог похвастаться не только аттестатом об окончании начальной школы, но даже свидетельством об окончании приготовительных классов. Большинство чиновников, занимающих должности, где требуются такого рода документы, предпочитали жить в специально построенных для них кварталах, даже если им приходилось платить умопомрачительные деньги за квартиру, лишь бы избавиться от соседства всех этих несчастных, которых чересчур много в Зомботауне, — как известно, человеку с добрым сердцем трудно оставаться безучастным, видя собратьев, вопиющих о сострадании. Один только Вампир составлял исключение, хотя, надо сказать, он родился в этом предместье, когда оно еще не называлось Зомботауном, да и к тому же он не был вхож в дом Жан-Дюпона, до тех пор пока судьба не свела его с Перпетуей, а случилось это гораздо позже, незадолго до развязки.
Перпетуя, которая вначале слушала рассуждения грамотеев, не вмешиваясь в их спор, вдруг не выдержала и заговорила с горячностью, над которой сама потом смеялась, сожалея о проявленной ею ребяческой слабости.
— Прежде всего, в этой фразе только два причастия прошедшего времени! — уверенно заявила она, смешивая, по обычаю зомботаунских жителей, французские слова с банту. — Чтобы лучше разобраться в этом, возьмем другой пример…
Как все это казалось просто Перпетуе — просто, ясно, знакомо, можно даже сказать, обыденно. Они столько раз твердили эти правила в школе католической миссии в Нгва-Экелё, столько писали упражнений! По правде говоря, французский язык был, пожалуй, единственной наукой, которой их обучали в Нгва-Экелё, не считая, конечно, шитья, кулинарии и катехизиса. Африканские учителя изощрялись в тонкостях французского языка, им казалось, что таким образом они сумеют уравнять крестьянских детей с учениками городских школ, перед судом которых те рано или поздно должны предстать. «Сколько даром потерянного времени для юных африканцев!» — с горечью думал Эссола.
Ему было прекрасно известно, что к тому времени и в самой Франции, даже в университетах, уже почти никто не: шал сложных правил согласования причастий прошедшего времени. А тут словно все разом потеряли память — после провозглашения независимости в школах не только повторяли ошибки колониального обучения, но еще и усугубляли их, так что верно говорят, будто старые тележки, хоть и заново покрашенные, катятся по проторенным дорожкам. И сегодня так же, как во времена колонизации, только с еще более наглой самоуверенностью, под маркой оказания помощи слаборазвитым странам отравляется сознание африканской молодежи, мозг иссушается бесплодным вдалбливанием нелепых словообразований, смехотворных идиом, утративших всякий смысл за долгие века откровенного и гнусного рабовладения. И в то же время родные языки — носители духа африканского народа и единственное средство самовыражения — окончательно отодвинуты на задний план, им дали унизительное наименование: «местные наречия» и, оттеснив, вынесли беспощадный приговор.
Когда воображение рисовало Эссоле образ любимой сестры, дающей этот урок французской грамматики, ему начинало казаться, будто вновь настал 1930 год, по его мнению, это был апофеоз колониального режима, с той лишь разницей, что теперь им больше не навязывали братания с колонизаторами. Дорогу к добру и прогрессу открывало лишь безупречное знание французского языка, то было непременное условие для всех желающих освободиться от животных инстинктов и приобщиться к человеческому роду, тогда как сами французы порой опускались до уровня животных.
Такое принуждение в области культуры неизбежно влекло за собой насилие и в других областях: так, например, католическая церковь с давних пор настойчиво, хотя и безуспешно, призывала черного человека к пуританству, гг это в то время, когда в самой Европе, колыбели христианства, торжествовал сексуализм! Эссоле казалось, что Запад изощряется в своем стремлении превратить Черный континент в склад тех ценностей, от которых сам он давно уже отказался, их сбывают сюда вместе со всяким ненужным хламом, вместе с излишками продукции промышленных фирм. Вот что такое независимость в понимании Баба Туры! Все взаимосвязано, а как же иначе? Ну и болван же этот футболист — собирался приводить какие-то доказательства, когда истина и без того всем давным-давно известна!
Так же как во времена расцвета колониализма, абсолютизм французского языка становился тем самым отравленным перегноем, на котором неизбежно вырастали вредоносные растения: постичь все его тонкости было невозможно, и это обрекало африканцев на вечное школярство; невольное или преднамеренное исключение из этого рая огромного большинства коренного населения страны приводило к невежеству, социальному и политическому застою. Число избранников, которым после преодоления всякого рода препятствий удавалось все-таки получить аттестат, было так мало, что их, подобно чахлому растению, спешили поместить в теплицу специально отведенных для них кварталов, где они окончательно лишались своего «я». Но это откровенное закабаление посеяло мятежный дух, зрели новые всходы. «Африку надо спасать от трех великих бедствий, — думал брат Перпетуи, — диктатуры, алкоголизма и французского языка, хотя очень может быть, что это всего лишь три лика одного и того же несчастья».
Когда Перпетуя закончила свои объяснения, ее взгляд, в котором были и ум и простодушие, устремился на лица окружавших ее людей — они напоминали ей лица мальчиков из Нгва-Экелё, когда они все вместе горячо обсуждали каждый сданный ими экзамен. Она надеялась встретить одобрение своих слушателей, но поняла, что оскорбила их: некоторые глядели на нее с недоброй усмешкой, другие — высокомерно и холодно. Один только Жан-Дюпон, которого годы излечили от излишнего самолюбия, восхищенно присвистнул.
— Ай да Перпетуя! — сказал он. — Да ты у нас, оказывается, кладезь знаний. И никак этого не проявляла, скрытница! Ты мне напоминаешь дочку моего школьного учителя, я помню, она на всех экзаменах ухитрялась обставить нас. Я слышал, что она сдала экзамены на аттестат, а некоторые говорят, будто даже лицей кончила. А ну-ка, повтори еще разок все сначала. После твоих объяснений мне начинает казаться, что я разберусь наконец во всех этих премудростях. Признаюсь, в мое время с нас спрашивали гораздо меньше, и слава богу. Подожди, вот приедет на каникулы мой сын Дьёдоне, посмотрим, кто из вас сильнее в грамматике, ведь он учится в лицее в Фор-Негре. Ах, молодежь, как жаль мне вас! Конкуренция день ото дня становится все более жестокой, ничего не поделаешь, теперь всем надо знать «воок».
В тот же день, придя после обеда на службу, Жан-Дюпон расспросил своего начальника, француза, в ученость которого африканский чиновник свято верил, считая его своим учителем, и тот полностью подтвердил правильность толкований, которые Перпетуя дала злополучной фразе. Это был настоящий триумф молодой женщины, и она, не думая о возможных последствиях своего поступка, решилась блеснуть и во второй раз — когда Эдуард прочел всем собравшимся условия задачи по математике, затрагивавшей в то же время и вопросы экономики.
Чиновники службы сотрудничества (а попросту говоря, бывшей колониальной администрации), проявляя непомерное, хотя и бесплодное рвение, выдвинули новую идею: экономическая наука, утверждали они, доступна любому африканцу. Это стало прямо-таки манией, и в кругах оппозиции эта новая тенденция получила ироническое название «экономиф». Было решено, что в целях ускорения экономического прогресса республики (на языке снобов это называлось «take-off») необходимо не только привить африканцам вкус к экономической науке, но и пронизать духом экономики всю их повседневную жизнь, стремиться к тому, чтобы они, так сказать, впитывали эту науку с утренним кофе (если только африканцы пьют этот самый кофе) или еще того лучше — с молоком матери. Казалось, что это так же просто и гениально, как яйцо Колумба: действительно, существует ли в жизни хоть что-нибудь, чего нельзя было бы свести к экономическим категориям?
На самом же деле для людей, которые, подобно Эссоле, получили аттестат в конце сороковых годов, идея эта не несла с собой ничего нового. Уже тогда, дабы заставить африканцев всосать с молоком матери агрикультуру (в те годы была мода на эту науку), высшие власти, которые, так же как и сейчас, были введены в заблуждение некими шарлатанами, выдававшими себя за чудотворцев и поборников прогресса, постановили, что во всех крупных городах экзамены на аттестат будут начинаться с контрольной работы, так или иначе связанной с прославлением земледелия.
Но увы, среди учителей, составлявших задачи для экзаменов, было, по всей вероятности, не так уж много специалистов по вопросам агрикультуры и совсем мало таких, кто был наделен живостью воображения, а без этого, как известно, не может быть ни обновления, ни истинного творчества. И потому на всех экзаменах во всех городах неизменно повторялся один и тот же вопрос: какие условия необходимы для наилучшей всхожести семян. Гут же установилась забавная традиция — за полчаса до того, как войти в классы, где им предстояло писать сочинение, экзаменующиеся обменивались мнениями но этому вопросу, так что в конце концов сформулировали раз и навсегда ответ: необходимо хорошее состояние зерна, определенная влажность и температура почвы и посев на нужной глубине под легким слоем перегноя. И как правило, все экзаменующиеся получали двадцать очков из двадцати. Эссола и сам прошел через это. Что же касается подлинного проникновения науки в жизнь, то тут дело обстоит совсем иначе.
Вот и сейчас, после того как в моду вошел «экономиф», молодые люди повсюду заучили несколько выражений или общих формулировок, смысл которых им, правда, был не всегда ясен, зато в случае необходимости их можно было повторять чисто механически.
Итак, на этот раз все собрались в просторном доме Жан-Дюпона и его жены Анны-Марии, сюда стеклось и множество любопытных, привлеченных распространившимися в квартале слухами об учености Перпетуи.
Условия первой задачи были таковы:
«Африканская семья, состоящая из пяти или более человек, имеет возможность откладывать каждый месяц не более 5 % своего дохода. Господин Епраим-Юбер Маконда, у которого две жены и шестеро малолетних детей, является чиновником высшего административного аппарата и зарабатывает в месяц 30 000 франков СФА. Согласно правительственному декрету республики, для приобретения определенного рода товаров в кредит необходимо внести не меньше трети стоимости товара сразу, а остальное погасить в течение двенадцати месяцев. Принимая во внимание все эти обстоятельства, какой совет дадите вы господину Епраиму-Юберу Маконде, располагающему только своим жалованьем и пожелавшему приобрести новый мотороллер, цена которого, включая все побочные расходы, составляет 180 000 франков СФА?»
Вступив в противоречие с мужем, который выразил прямо противоположную точку зрения, Перпетуя заявила, что она прежде всего попыталась бы отговорить господина Епраима-Юбера Маконду от такого опрометчивого шага и вот по каким причинам:
1. В силу своей принадлежности к категории африканских семей, состоящих из пяти и более человек, он сможет откладывать не более 5 % своего месячного заработка, что составляет (она мгновенно вычислила в уме) 1500 франков.
2. С другой стороны, если он будет упорствовать в своем стремлении, ему ежемесячно придется делать взнос в размере 10 000 фр. 180 000 фр. — общая стоимость мотороллера, 60 000 фр. — треть стоимости, которая вносится сразу. Итого 120 000 фр.
Эту сумму нужно разделить на 12 месяцев (максимальная продолжительность кредита). Таким образом, ежемесячный взнос в шесть раз превышает ту сумму, которую он может позволить себе откладывать ежемесячно. Для господина Епраима-Юбера Маконды это много, гораздо больше того, на что способна пойти его семья. Таким образом, совершая эту покупку, он обрекает семью на лишения и трудности, как моральные, так и физические.
Если же господина Епраима-Юбера Маконду все же не страшат трудности, то ему можно было бы посоветовать вносить торговцу ежемесячно в течение девяти лет (всего, стало быть, сто восемь раз) сбережения, отвечающие его возможностям. В таком случае по прошествии этого срока чиновнику высшего административного аппарата удастся выплатить 162 000 франков из общей стоимости мотороллера, он останется должен (180 000 — — 162 000) лишь 18 000 франков, которые сможет внести в течение года, если будет выплачивать каждый месяц 1500 франков, что в точности соответствует его возможностям.
Тут вмешался Жан-Дюпон:
— А почему бы ему не поместить свои деньги в сберегательную кассу вместо того, чтобы ежемесячно отдавать их торговцу? Ведь колониальная контора преспокойно воспользуется его капиталом и даже не подумает заплатить ему проценты.
— Давайте договоримся с самого начала, — ответила Перпетуя с уверенностью, которая повергла в полное замешательство всех собравшихся: — Я нисколько не сомневаюсь, что, если господин Епраим-Юбер Маконда поразмыслит хорошенько, он поставит крест на мотороллере. Хотя на самом-то деле он ни думать, ни считать не станет, разве кто-нибудь может рассчитать так всю свою жизнь? Он просто не пожелает принять во внимание все эти расчеты. Но если бы все-таки случилось невозможное и он прислушался бы к моим рассуждениям, то тогда, конечно, он поместил бы свои деньги в сберегательную кассу. Только я думаю, что лучшую отметку на экзаменах поставят тому, кто посоветует господину Епраиму-Юберу Маконде отдавать свои деньги торговцу в течение девяти лет. Я в этом не сомневаюсь.
Ну что за прелесть Перпетуя!
Какое влияние оказало это событие на судьбу молодой женщины? Даже если нельзя с уверенностью сказать, думал Эссола, что без этого ее семейная жизнь была бы счастливее, то не остается сомнений в том, что это выступление Перпетуи послужило началом краха их семьи, ибо Эдуард сделал унизительное для себя открытие, да еще в присутствии стольких людей: его жена оказалась умнее его. К тому же он был не в состоянии опровергнуть эту бьющую в глаза истину, ведь нельзя затмить солнца!
В течение нескольких недель Эдуард буквально не находил себе места, слыша двусмысленные шуточки своих приятелей. Может, ему следовало радоваться, что он является мужем, а стало быть, и повелителем такой образованной и умной женщины? Даже в Зомботауне многие люди увидели в этом благословение небес, и поначалу казалось, что и Эдуард занял такую позицию и решил, что все случившееся — честь для него. Казалось, он даже гордился этим, хотя и не мог устоять перед соблазном поиздеваться над своей женой.
— Перпетуя, поди сюда! — кричал он ей. — Ну наконец-то! Сбегай, старушка, купи мне три бутылки «Бофора». Вот тебе пятьсот франков. Сколько будет шестьдесят пять на три? Ну что же ты? Шестьдесят пять на три?
— Сто девяносто пять! — торжествующе кричал Жан-Дюпон. — На это у меня ума еще хватает, Перпетуя! Только скажи своему мужу, чтобы на большее он не рассчитывал.
— Как же так, Перпетуя, — говорил Эдуард, — куда же подевалась вся твоя ученость? От пятисот отнять сто девяносто пять, сколько будет?
— Триста пять! — кричал Жан-Дюпон.
— Что же это, Перпетуя, неужели ты разучилась считать?.
— Разучилась, — лукаво отвечала Перпетуя, не желая изображать дрессированную собачку.
Люди посмеивались или улыбались с понимающим видом. Но вот стало известно, что Эдуард и на этот раз не прошел по конкурсу — четвертому за два года. И на этот раз ему пришлось распроститься с мечтой занять соответствующую должность, стать настоящим чиновником. Зато никто теперь в Зомботауне не сомневался, что Перпетуя справилась бы с этой должностью без труда. Об этом люди, не таясь, говорили в отсутствие Эдуарда, но, как только он появлялся, замолкали, не желая огорчать его а главное, опасаясь, как бы он не стал мстить своей жене. И все-таки в один прекрасный день ему довелось выслушать одно из таких суждений, о существовании которых он, впрочем, давно уже догадывался. Это случилось во время одной из ссор, которые нередко случались между гостями Жан-Дюпона, в его доме после обильных возлияний. С той поры Эдуард уже не пытался скрыть своей глубокой обиды и неприязни к Перпетуе.
Каракалья, который лишь в силу своей молодости занимал второе место в глазах зомботаунского населения, был лицом весьма значительным, хотя, если не считать цветущего вида его многочисленного семейства, по внешним признакам об этом трудно было догадаться. Получив аттестат еще до независимости, он работал в колониальной администрации в качестве помощника чиновника по финансовым и гражданским делам. После провозглашения независимости его повысили в должности, и этот маленький человечек получал теперь жалованье ничуть не меньшее, чем сам старейшина Жан-Дюпон, с которым к тому же его связывала тесная дружба. Прожив немало лег в Полинезии — самом шикарном квартале африканских чиновников, — он вернулся в Зомботаун, где провел свои школьные годы, ему хотелось быть поближе к дому, который строил для него африканец-каменщик. Этот предусмотрительный отец семейства мечтал расположиться со всеми удобствами. А пока он поселился но соседству с Жан-Дюпоном и часто наведывался к нему, подобно большинству чиновников, проживающих в Зомботауне.
Долгое время Каракалья ездил на работу, довольствуясь самым обыкновенным велосипедом, но теперь решил купить наконец мотороллер. Это была роскошь по тем временам, и мотороллер Каракальи стал предметом всеобщего восхищения и зависти. Сверкающая хромом, мягко рокочущая, изящная «Веспа» пленяла всех соседей и прохожих. Каракалья обкатывал мотороллер по дорогам и проулкам Зомботауна, избегая больших магистралей, где сновали машины и грузовики. Стоило лишь ему остановиться, как вокруг собирались любопытные. Каждому хотелось потрогать мотороллер, подробно расспросить о машине ее счастливого обладателя.
Всеобщее внимание к Каракалье пришлось не по вкусу Эдуарду, и он испытывал к нему, точно так же, как и к бывшему своему школьному товарищу Жану Эквабле, по прозвищу Вампир, чувство острой враждебности. Их семьи соперничали между собой, как это обычно бывает в деревнях, когда несколько семей отправляют учиться в город своих сыновей. Так случилось, что именно Жан-Пьер Онана, по прозвищу Каракалья, стал для своих земляков символом неоспоримого успеха, тогда как Эдуард олицетворял собой трудолюбивую посредственность.
Всякому, кто спрашивал его о цене машины или о том, как он приобрел мотороллер, Каракалья отвечал со свойственной ему простотой, которую высоко ценил весь квартал:
— Сколько стоит? Да считай: двести бумажек, не ошибешься. Забудь о том, что пишут в витринах. Беда с этими штуковинами в том, что, когда их заимеешь, конца не видно дополнительным расходам.
— Все равно как с женщинами! — шутил кто-то.
— Вот именно! — соглашался Каракалья. — А как я купил его? Тоже дело нехитрое. Покупок в кредит я не признаю, это гнусность. Предпочитаю сначала поднакопить, а потом и в лавку идти.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя были эти самые двести банкнотов наличными?
— А какая разница, считай, что наличными, раз деньги лежали в банке. Мне достаточно было только подписать чек.
— Интересно, как чувствует себя человек, у которого есть возможность подписать такой чек. Здорово…
— Послушай, — вмешался однажды Эдуард в разговор Каракальи с каким-то прохожим, которого они оба не знали, — ты, я вижу, занялся саморекламой. Если бы у нас выборы проходили так, как до независимости, тебя бы непременно избрали, не сомневайся. Но тебе не повезло, президент навел порядок, так что эта твоя американская реклама теперь ни к чему.
— Почему это ты называешь его «президентом», когда все вокруг говорят «Баба Тура»? — вскипел Каракалья. — Лучше уж тогда величать официально, как в сообщениях по радио, «высочайшее превосходительство, благороднейший и горячо любимейший господин президент»! Вместо того чтобы подхалимничать исподтишка, лучше уж делать это в открытую! Эх ты, ничтожество!..
— Что это на тебя вдруг нашло? Ты чего это бросаешься на людей? — удивился в свою очередь Андре, зять Каракальи. Он учился в Ойоло, в последнем классе коллежа и часто приезжал на каникулы к родственникам. — С ума ты, что ли, сошел?
— Вы только поглядите на него! — продолжал насмехаться Эдуард. — Выходит, теперь и слова нельзя сказать господину управляющему гражданскими и финансовыми делами? Счастье еще, что ты не префект или, еще того хуже, не министр, не то пришлось бы нам забиться в пещеры.
— Хочешь отыграться на мне за все свои неприятности? — вскипел Каракалья. — Лучше бы ты не лез, как осел, на этот конкурс, а отправил вместо себя жену, уж она бы выдержала экзамен. И тогда бы она могла ходить на работу, а ты тем временем бегал бы на рынок, варил обед и выполнял ее поручения после того, как она вернется с работы. Каждому свое.
— Похоже, что человечество идет именно к этому, — вставил Андре. — Ты, Эдуард, подумал бы над этим хорошенько ближайшей ночью, и, может, на следующем конкурсе возьмешь эту тему для сочинения. Ступай обсуди это дело с женой. Женщина — вещь полезная, только надо уметь ею пользоваться.
Эдуард, который постоянно носил кастет на правой руке, бросился на Каракалью, бывшего ниже его ростом, и нанес ему удар. А потом исчез, прежде чем кто-либо успел опомниться.
Оба мужчины были в бешенстве и, желая во чго бы то ни стало отомстить за подбитый глаз Каракальи, до самого вечера искали Эдуарда по всему Зомботауну, затем, несколько успокоившись, согласились, как им предлагали соседи, вынести это дело на суд Жан-Дюпона. Спустя несколько минут Эдуард, до которого неведомо как дошли слухи об этом, к великому удивлению своей жены, осторожно прокрался в свою лачугу и забаррикадировался там, отказавшись явиться к Жан-Дюпону.
На другое утро он встал раньше всех и поспешил в город. В Зомботаун Эдуард вернулся лишь поздно вечером, причем на поясе у него висел кинжал в чехле — на манер людей с Севера. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы соседи если и не воспылали к нему любовью, то, во всяком случае, навсегда оставили его в покое.
Дни шли за днями, об этом случае все забыли, казалось, на том и делу конец. Но думать так могли только те, кто не учитывал необычности ситуации: ведь над человеком насмехались и даже пытались свести с ним счеты, намекая на умственное превосходство его жены.
Эдуард стал раздражителен, придирчив, подозрителен и не скрывал уже своей ненависти к Перпетуе. Все это дало основание Жан-Дюпону и его жене Анне-Марии, которые внимательно следили за развитием событий, прийти к выводу, что над молодым семейством нависла гроза. Кроме того, стало известно, что помощник чиновника по гражданским делам с некоторых пор открыто появляется с вульгарной девицей в соседних предместьях, а вскоре их стали встречать в ресторанчиках Зомботауна. Как-то утром Перпетуя отправилась в центр, чтобы купить мяса в лавке, которая не в пример другим была довольно чистой, и тут ее начали преследовать какие-то женщины, они осыпали ее насмешками и не отставали ни на шаг.
— Должно быть, они знают меня, — сказала Перпетуя Анне-Марии, жене Жан-Дюпона, — потому что не просто смеялись, а издевались надо мною, кричали: «Пепеее-тутуяяя!», коверкая мое имя.
— Успокойся, девочка, — посоветовала Анна-Мария. — Пускай их себе развлекаются. Не обращай внимания.
И чтобы Перпетуя, не дай бог, встретив вновь своих обидчиц, не вступила в драку, подобно деревенским девицам, которые способны вцепиться друг другу в волосы и кататься по земле, Анна-Мария больше не отпускала ее одну в центр города. Если же она не могла пойти с нею, то отговаривала Перпетую от этого путешествия, убеждая, что она вполне может обойтись еще день-другой теми продуктами, что продаются у них в предместье.
К тому же Перпетуя вскоре осталась без денег и теперь уже не могла позволить себе покупать дорогостоящие продукты в центре города. Дело в том, что Эдуард, который давал ей все меньше и меньше денег, решил вдруг совсем освободить себя от этой обязанности. Правда, и получал-то он, как оказалось, немного. Прошло немало времени, прежде чем Перпетуя догадалась, что жалованье ее мужа не превышало и двадцати тысяч франков. И разумеется, ни о каком возмещении его расходов государством не было и речи — Эдуард занимал более чем скромное положение, ниже его стояли лишь чернорабочие.
Однако он не страдал ни одной из тех слабостей, которые свойственны большинству мужчин его возраста, и потому в противоположность многим своим друзьям как-то ухитрялся сводить концы с концами. По натуре своей Эдуард был довольно скуп, и Перпетуя вскоре поняла это (правда, не без помощи Анны-Марии), причем из этой скупости он умел извлекать для себя пользу, пытаясь как-то самоутвердиться.
К двадцатому числу каждого месяца Эдуард был единственным в округе человеком, у кого еще водились деньги, и вот тогда-то он начинал показывать всем пачки банкнотов, чтобы вынудить людей, зачастую занимающих более высокое общественное положение, чем он, клянчить у него в долг. Просители осаждали его, не гнушаясь самой низкой лестью. Он заставлял унижаться отцов семейств, у которых дети уже не один день кричали от голода, он делал вид, будто избегает их, обещал ссудить их деньгами завтра, а назавтра просил подождать до вечера, а когда все-таки соглашался дать взаймы, деньги из него приходилось вытягивать буквально по одному су, короче говоря, ему доставляло удовольствие мучить этих несчастных.
Единственной его слабостью была любовь к нарядам, он любил тряпки, словно женщина. Эдуард накупал себе множество сорочек, галстуков и особенно ботинок, которые собственноручно чистил по утрам в воскресные или праздничные дни, а затем выставлял на маленькой терраске своей хибарки. Эта забавная выставка привлекала внимание зевак, неизменно задававших один и тот же вопрос:
— Почем продаются эти ботинки?
Привычка к экономии и порядку и трезвые советы Анны-Марии помогли Перпетуе припрятать немного денег. Благодаря этой хитрости ей удалось сорвать замысел Эдуарда: не давая жене денег, помощник чиновника по гражданским и финансовым делам рассчитывал, что голод рано или поздно заставит смириться гордую Перпетую, хотя со времени замужества она и думать забыла о какой-то гордости, во всяком случае там, где дело касалось мужа. Каждый день Эдуарда ждала одна и та же досадная картина: возвратившись в Зомботаун в полдень или вечером, он обнаруживал, что его жена не только находила средства как-то питаться самой, но ухитрялась приготовить еду и для него, она ставила перед ним скромный, но вполне достойный обед или ужин, не выказывая при этом ни малейшей обиды, ни малейшего упрека.
— Как это тебе удается, Перпетуя? — говорил он медоточивым голосом. — Ведь я давно уже не давал тебе денег, потому что у меня самого их нет.
— Мать оставила мне немного, — отвечала молодая женщина. — Велела приберечь на черный день.
С горячностью, которая никак не вязалась с ролью мудреца племени, прижившегося в городе, Жан-Дюпон объяснил Эссоле, что Эдуард, характер которого, по его мнению, уже тогда вполне соответствовал его амплуа полицейского, не поверил Перпетуе и поручил следить за ней одному из молодых бездельников, которых голод вынуждал соглашаться на любое дело (в Зомботауне их было полным-полно). Анна-Мария, заметив, что какой-то шалопай постоянно крутится возле их дома, зазвала как-то голодного парнишку к себе и накормила до отвала. Доносчик тут же во всем сознался.
— Ничего не говори мужу, — предупредила Перпетую Анна-Мария. — Не забывай, что теперь ты полностью принадлежишь божьему существу, которое носишь во чреве.
Но Эдуард, еще больше озлобившись, стал вдруг травить Перпетую. Он не ночевал дома по субботам, потом стал пропадать и по воскресеньям, а то исчезал на несколько дней среди недели, правда, дальше этого дело не шло. Он нарочно появлялся в центре города вместе со своей любовницей — обычно в те дни, когда не приходил ночевать домой.
— Зачем этому скупому и мелочному человеку понадобилась другая женщина? — вздыхал Жан-Дюпон, оставшись наедине с Анной-Марией.
— Бедная девочка! — вторила ему Анна-Мария. — Бедная Перпетуя! Сидит одна в этой гнусной лачуге, куда в любую минуту может вломиться какой-нибудь проходимец.
— Или просто заползет какая-нибудь тварь.
— Сколько сил мы тратим, рожая детей, воспитывая их. А поглядите-ка, что делает с ними жизнь.
Анна-Мария взяла за правило стучаться к Перпетуе около полуночи и, если ее мужа не оказывалось дома, приходила к ней и оставалась до утра. Как-то вечером Эдуард вернулся поздно, но до того, как Анна-Мария постучалась к Перпетуе. Комендантский час соблюдался теперь не так строго, и, если верить пропаганде Баба Туры, это свидетельствовало о том, что НПП будто бы окончательно разгромлена. Эдуард так шумел, что о его возвращении узнала вся округа, и Анна-Мария не стала выходить из дому.
Перпетуя поднялась, чтобы встретить мужа, вывернула фитиль лампы и тут только заметила, что он явился не один — вместе с ним была одна из тех девиц, чьи колкости и насмешки так обидели ее, когда она ходила за покупками в европейскую часть города. Сначала она не поверила своим глазам, потом вспомнила наставления Анны-Марии, вспомнила о том, что она запретила ей драться и наказывала не думать ни о чем, кроме ребенка, которого она носит под сердцем. Но Перпетуя была окончательно сражена, когда увидела, что Эдуард разложил на полу в спальне тростниковую циновку и, бросив на нее одеяло, предложил ей лечь там.
Сам же он с величественной медлительностью разделся и, оставшись в одних трусах, улегся на простыни, которые Перпетуя как раз в этот день поменяла, а девица тем временем уселась на краю кровати, уставившись на Перпетую с вызывающей улыбкой. Эдуард поднялся, взял лампу и, придвинув ее к себе, хотел уже погасить, но в тот момент, когда он приготовился задуть пламя, Перпетуя выхватила у него лампу и, пригвоздив девицу к месту уничтожающим взглядом, подобрала с полу циновку и одеяло. Она вышла из комнаты, хлопнув дверью, и улеглась под столом в крохотной гостиной. Заснуть ей так и не удалось: из-за закрытой двери доносились звуки, ставшие для нее настоящей пыткой. И вдруг она беззвучно разрыдалась, нет, не от ревности и даже не от возмущения, а от стыда. Она была уверена, что никогда у нее не достанет силы рассказать кому-нибудь о подобном унижении.
Наконец в темноте послышалось похрапывание Эдуарда. Перпетуя потеряла власть над собой. Вскочив в одной рубашке, она, еще не представляя себе хорошенько, что собирается делать, распахнула низкую дверь, с грохотом ударившуюся о глинобитную стену, и бросилась в темноте на девицу. Впоследствии она с трудом припоминала, что было дальше, помнила лишь, как ее руки судорожно сжимали горло соперницы и она кричала ей в лицо: «Потаскуха! Шлюха! Сифилитичка!..»
Обе женщины долго катались по кровати, потом по земляному полу, ударяясь о стены узкой комнаты и по очереди одерживая верх. Но если говорить правду, то даже, по свидетельству Эдуарда, человека заведомо пристрастного, который поначалу стоял в сторонке, держа лампу над головой, несмотря на переменный успех этого сражения, Перпетуя явно была сильнее и, раз вцепившись в горло соперницы, так и не отпускала ее до конца. И хотя любовница Эдуарда потом утверждала, что она задала Перпетуе такую взбучку, каких свет не видывал, в момент, когда на место происшествия явилась Анна-Мария, Перпетуя явно одержала победу над своей соперницей. Эдуард, вместо того чтобы разнять дерущихся женщин, набросился на Перпетую и стал осыпать ее ударами, бесстыдно сорвав с нее рубашку, которая и без того уже превратилась в лохмотья.
Разбуженные шумом, жители квартала сбежались во дворик, и вскоре там уже трудно было повернуться. Те же, кому удалось проникнуть в дом, увидели картину, которая никогда не изгладится из их памяти. Эдуард, набросивший спросонок на себя какую-то тряпку, в суматохе потерял ее и оказался абсолютно голым, он наскакивал на Перпетую, гоже совершенно нагую, которая пыталась спрятаться за спиной Анны-Марии, защищавшей ее, а девица забилась в темный угол.
— Остановите его! — кричала Анна-Мария, на которую сыпался град ударов. — Остановите Эдуарда, он с ума сошел!
И она стала громко звать на помощь своего мужа.
— Иду, иду, — послышался откуда-то голос Жан-Дюпона. — Держись, Анна-Мария, сейчас иду.
Жан-Дюпон безуспешно пытался пробраться сквозь толпу, набившуюся во дворик, его толкали, оттесняя от двери дома. Слышно было, как он, словно утопающий, взывает о помощи к соседу, которого увидел во дворе:
— Помоги мне, сынок, помоги, Зеянг. Вот так, поднажми еще, еще разок…
Жан-Дюпон добрался наконец до своей супруги как раз в ту минуту, когда Эдуард с новой силой бросился в атаку, и вполне возможно, что обе женщины не выдержали бы такого натиска, но тут вмешался Жан-Дюпон. Едва он вошел, на него обрушился чудовищный удар Эдуарда, который отбросил его на кровать, к великой радости ротозеев, заглядывавших в дверь спальни. По счастью, Зеянг тоже оказался поблизости и поспешил прийти на помощь Жан-Дюпону. Очень худой, он тем не менее был на голову выше Эдуарда, да и в плечах пошире. Он схватил Эдуарда за руки и с такой силой прижал его к глиняной стене, что тот не смог больше сопротивляться и постепенно затих.
— Попробуй только шевельнуться, — крикнул Зеянг по-французски, — только попробуй, негодяй, я разобью тебе морду! Одно движение — и я сломаю тебе шею.
Жан-Дюпон, который уже вновь обрел величие патриарха, поднял лампу и приблизился к Перпетуе. Она, по-видимому, даже не отдавала себе отчета в том, что стоит перед всеми совершенно нагая, настолько она была ошеломлена открывшейся ей вдруг ненавистью Эдуарда. Свет лампы упал на живот молодой женщины, и Жан-Дюпон сказал, обращаясь к Эдуарду, которого все еще держал за руки Зеянг:
— Несчастный, погляди на свою жену! Гляди, гляди! Ведь ты, верно, убил своего сына, во всяком случае, я думаю, что это был сын. Хотя, конечно, это твое дело. У меня самого уже двое сыновей, и оба, слава богу, живы-здоровы.
И он двинулся к выходу.
— Не уходи, — попросила его жена, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу все еще не пришедшей в себя Перпетуи. — Не уходи. Надо наказать эту девку, пусть знает, как влезать в чужую семью.
Гигант Зеянг схватил девицу, которая начала украдкой одеваться, и повел ее к дому Жан-Дюпона, заявив, что с удовольствием возьмет на себя роль палача. Долго искали тростниковую палку, наконец нашли, и Вампир всыпал девице двадцать пять ударов, причем довольно крепких, правда, раздеть ее он так и не решился.
— Вот так, очень хорошо! — приговаривал он, когда девица начинала громко всхлипывать или корчиться от боли. — Все-таки немцы нас кое-чему научили!
После приведения в исполнение приговора молодой чемпион, возбужденный всей этой шумихой, нарисовал забавный портрет своей жертвы, на которой ему только что удалось выместить свою жажду справедливости. Он говорил горячо, забыв об осторожности, и это не прошло для него даром.
По его словам, коварная соперница Перпетуи была всего-навсего грошовой девкой. В Ойоло она появилась совсем недавно и промышляла лишь в Туссен-Лувертюре, самом нищем предместье. Она начала свою карьеру куртизанки в двенадцать лет в алькове Баба Туры, у которого уже тогда появилась эта мания, ставшая впоследствии общеизвестной: он пристрастился к молоденьким девушкам. Папаше Баба Туре доставляли их каждый вечер с полдюжины, сервировали их на канапе, точно устриц на блюде; в Фор-Негре их прозвали «бистури» — хирургический нож, ибо ненасытный ни к одной из них во второй раз не притрагивался, точно так же как хирург пользуется скальпелем только один раз. После великого человека они переходили в руки министров, высокопоставленных чиновников и их клиентов, девиц передавали от одного к другому, словно мяч на стадионе. Так, в Фор-Негре ходили слухи — и Зеянг тоже слышал об этом, — что эта девушка прошла через многие руки, и в конце концов ее стали покупать за горсть жареного арахиса. Потому-то в надежде начать новую жизнь она и решила перебраться в Ойоло, где ее никто не знал.
— Вот до чего доводят наших девушек! — патетически воскликнула Анна-Мария.
После того как люди узнали о беременности Перпетуи, все стали проявлять к ней почтение, словно она приобщилась к какой-то тайне. И хотя для непосвященных Перпетуя по-прежнему оставалась хрупкой девочкой с серьезным и в то же время детским личиком, к ней относились теперь как к взрослой: уступали дорогу, старались не шуметь, когда она отдыхала, прислушивались к ее мнению, даже Эдуард не осмеливался больше покрикивать на нее. Стоило ей выразить какое-либо желание, все кидались выполнять его, и частенько кто-нибудь просил одного из подростков, вечно торчавших на заднем дворе:
— Сделай доброе дело, сходи к роднику за водой для Перпетуи.
Жан-Дюпон по-мужски поговорил с Эдуардом, и тот неожиданно решил осыпать Перпетую подарками — повел ее в торговый центр. Со времени замужества Перпетуе так и не удалось пополнить свой гардероб, поэтому она по-прежнему одевалась, как деревенская школьница; и вот теперь, воспользовавшись выпавшей на ее долю удачей, она торопилась запастись отрезами на платья. Кроме того, Эдуард подарил ей купленный по случаю транзисторный приемник. Модная зомботаунская портниха сшила Перпетуе платье, но, увидев предъявленный ею счет, молодая женщина пришла в ужас.
И вот тут-то произошел весьма печальный случай, о котором Вампир неустанно рассказывал Эссоле и который, вне всякого сомнения, произвел глубокое впечатление на Перпетую, но, очевидно, еще больше поразил пылкое воображение футболиста. Бывшая помощница доктора Делестран решила, что в связи с ее новым положением ей необходимо показаться врачу и посоветоваться с ним — это то, что мадемуазель Делестран не уставала повторять крестьянкам из Нгва-Экелё, настаивая, чтобы они являлись к ней на консультацию. Как же можно было обойтись без консультации врача в таком большом городе, как Ойоло?
В ту пору в предместьях еще сохранилась память об обычаях колониальных врачей, не скупившихся на медицинскую помощь и одинаково относившихся ко всем пациентам. Тогда еще тех, кто сообщал о своем намерении пойти посоветоваться с врачом, не осыпали насмешками. И потому, когда Перпетуя поделилась с Анной-Марией своими планами, та не стала ее отговаривать, а, напротив, одобрила ее мысль и сама вызвалась отвести ее ко врачу, утверждая, что хорошо знает городскую больницу.
Пройдя улицу, по правую сторону которой тянулись пустыри, а по левую — длинные одноэтажные здания больницы, украшенные узкими галереями, женщины очутились перед родильным домом, где помещалась и женская консультация. Проникнуть туда можно было лишь через отверстие, проделанное в живой изгороди из алтей, но прежде надо было пересечь неровную площадку, которую с трех сторон окаймляла эта самая изгородь, с четвертой она примыкала к стене родильного дома. Площадка была усыпана раскаленным гравием, обжигавшим ступни босых ног.
Желая оказаться в числе первых, обитательницы Зомботауна очень торопились, но, прибыв на место около половины девятого, обнаружили, что эта несуразная площадка буквально забита женщинами, многие из которых несли перед собой большой живот, словно наполненный до краев бурдюк. Держась за руки, Анна-Мария и Перпетуя попробовали протиснуться к ступеням, которые вели к узкой двери, но там уже стояли другие пациентки, поэтому продвинуться вперед не было никакой возможности. Лица всех женщин выражали одновременно тревогу, упорство и смирение. Каждая принесла с собой деревянную скамеечку и зонтик от солнца, казалось, все они ждали какого-то сигнала, чтобы кинуться на приступ и ворваться в этот родильный дом. Они мысленно представляли себе внутреннее помещение больницы, где сновали санитарки в белых халатах и озабоченные врачи и медленно, с трудом передвигались роженицы и больные.
Однако вскоре толпа рассеялась; отойдя от двери, пациентки одна за другой уселись на скамеечки, раскрыв над головами зонтики. Их ноги едва не касались грязного гравия. Очевидно, потому, что у обитательниц Зомботауна не было ни скамеечки, ни зонтика — предметов, по всей видимости, обязательных здесь, — женщины поглядывали на них сначала с хитрой улыбкой и насмешливым состраданием, а потом, пошушукавшись о чем-то, стали смотреть с нескрываемой завистью.
— Счастливая супруга! — сказала вдруг медоточивым голосом одетая в розовое молодая женщина, глядя на дешевенькое обручальное кольцо Перпетуи.
— Почему же это? — удивилась Перпетуя.
— Почему? Да полно притворяться-то. Как будто ты не знаешь, о чем я говорю: раз у тебя нет ни скамейки, ни зонтика, значит, ты сразу же попадешь к врачу, не дожидаясь, как мы, своей очереди. Не всем же выпало такое счастье — быть женой военного или полицейского! Хотя в свое время, когда шла борьба за независимость, нельзя сказать, чтобы эти полицейские и военные рвались в бой.
— Мой муж — не полицейский и не военный, — возразила Перпетуя.
— Неправда!
— Даю тебе слово! — заволновалась Перпетуя.
— В таком случае, моя девочка, тебе следовало бы запастись скамейкой и зонтиком. Потому что если ты и вправду не жена военного или полицейского, тебе наверняка придется ждать долго, а может, предстоит прийти еще и завтра, и послезавтра. Я слышала, в аптеках пусто, лекарств у государства больше не осталось, а раз нет лекарств, нет и лечения, а нет лечения, зачем же тогда консультация, по крайней мере для таких, как мы? Говорят, что Баба Тура ездит со своим приятелем Ланжело по всему свету и клянчит лекарства якобы для того, чтобы лечить несчастных африканцев. И говорят, к нам поступают тонны лекарств, представляешь? Но, вернувшись на родину, эти деятели, вместо того чтобы раздать лекарства, продают их. А какие денежки они при этом получают, лучше не спрашивай!
— Ланжело! — воскликнула другая женщина из той группы, где сидела женщина в розовом. — Опять этот Ланжело! Да это истинное проклятье! И когда только господь бог избавит нас от него? Вечно он путается под ногами у африканцев. Он был еще при Рубене. А теперь вот уже четыре года, как нет Рубена, и опять этот Ланжело.
— А кто он такой? — спросила Перпетуя скорее из вежливости, чем из любопытства.
— Как! Ты не знаешь Ланжело? — усмехнулась женщина в розовом. — И откуда ты только взялась, из какой глухомани? Может, ты ничего не слыхала и о папаше Баба Туре?
Но Анна-Мария, потихоньку взяв Перпетую за руку, поспешила увести ее подальше от женщины в розовом, шепча ей на ухо:
— Будь осторожней, дорогая Перпетуя. Говорят, в городе полно доносчиков и провокаторов, они постараются выведать у тебя все, что можно, а потом заявят в полицию, что ты тайная рубенистка. Неужели ты об этом не слышала? Сейчас доносы — прибыльное дело. Остерегайся говорить с незнакомыми людьми о политике.
Около одиннадцати часов дверь, выходившая на крыльцо с полукруглыми ступенями, открылась, и тотчас же пациентки гурьбой бросились к мужчине в белом халате и сандалиях из пластика. Он что-то сказал вполголоса, по всей видимости по-французски. Тогда одни пациентки, расправив какие-то клочки бумаги, стали размахивать ими у него перед носом, другие попытались протиснуться сквозь толпу, зажав в поднятой вверх руке то, что, по всей вероятности, тоже могло служить пропуском. Невозмутимо глядя на беспокойных, непрерывно суетящихся пациенток, окруживших его, мужчина впустил десятка два женщин, каждый раз пробегая глазами бумажку, которую ему протягивали; затем, к величайшему изумлению Перпетуи и Анны-Марии, мужчина ушел, захлопнув за собой дверь.
— Вот видите! — с горькой усмешкой сказала женщина в розовом. — Господа полицейские и господа военные получают в первую очередь все, что надо. Уж их-то обслужат, будьте уверены! А нам скажут: ступайте с богом!
Женщины, которые ушли вместе с врачом, составляли лишь самую малую часть больных, и оставшиеся снова уселись на площадке, приготовившись терпеливо ждать. Будущих матерей можно было распознать не только по фигуре, но и по их аппетиту: около полудня некоторые из них стали подкрепляться жареным арахисом, те же, кто побогаче, или просто более предусмотрительные разложили кое-какую снедь и стали есть не стесняясь.
— Оставайся и жди здесь, Перпетуя, — сказала Анна-Мария своей подопечной. — Нельзя все-таки упускать такую возможность — а вдруг тебе удастся попасть на консультацию сегодня? Мне же придется вернуться в Зомботаун. За Эдуарда не беспокойся, я покормлю его вместе с моим мужем. И тебе принесу чего-нибудь перекусить. Да я недолго, не бойся. На этот раз возьму такси. И скамеечку прихвачу, может, придется пробыть здесь до ночи.
Когда к половине второго она вернулась, Перпетуя сидела на скамейке — какая-то добрая душа, сжалившись над молодой женщиной, стоявшей здесь с самого утра, уступила ей свою скамеечку. Перпетуя сидела возле изгороди из алтей, укрывшей ее от солнца. Согнувшись пополам, она уткнулась лицом в скрещенные на коленях руки и, казалось, заснула.
— А ну-ка, вставай, Перпетуя, — довольно резко сказала ей Анна-Мария. — Нельзя распускаться, дочь моя. Вот, возьми-ка, поешь и попей. С Эдуардом все обошлось благополучно, он как будто все понял и вел себя прекрасно. Пока меня не было, никого не вызывали?
— Нет, никого! — со вздохом отвечала Перпетуя. Видно было, что она устала — глаза у нее покраснели.
Санитары и служащие, закрывшие двери в консультацию — вероятно, на время обеда, — теперь возвращались: слышно было, как они снова заполняют коридоры, мягко постукивая по цементному полу сандалиями из пластика; санитары открывали окна, со стуком распахивали ставни. Женщины поднялись и на этот раз уже без прежнего оживления обступили крыльцо, надеясь, очевидно, что вот-вот из дверей снова выйдет мужчина в белом халате. Но проходили минуты, часы, а врач все не появлялся, и женщины опять уселись на свои скамеечки.
Солнце, нещадно палившее в первые три часа после полудня, наконец умерило свой пыл и стало клониться к закату, от пальм протянулись бесконечно длинные тени. Некоторые пациентки, не выражая никакого возмущения, спокойно начали собираться в путь: одни надевали полотняные тапочки, другие складывали зонтики, подбирали на ходу скамеечки или сумки, обмениваясь любезностями со своими случайными собеседницами.
Молодая женщина в розовом платье помахала Перпетуе рукой на прощанье.
— На сегодняшний день нечего надеяться, сита. До завтра.
И в самом деле, не прошло и получаса после этого мрачного предсказания, как мужчина в белом халате открыл узкую дверь и, спустившись по ступеням, сказал, глядя куда-то в сторону и ничуть не смущаясь:
— Мы не получили лекарств. Поэтому не можем и проконсультировать вас. В общем, все так же, как вчера. И завтра может быть то же самое. Но все-таки заходите, хотя мы ничего вам не обещаем. Поверьте, это не наша вина.
Никто не возмутился и даже не удивился.
На обратном пути Анна-Мария была обеспокоена неестественно тяжелой походкой Перпетуи, ее словно придавило к земле. Дома, в Зомботауне, ее начало тошнить, ноги свело судорогой. Анна-Мария уложила ее в постель и ухаживала за ней весь вечер. Она опасалась какого-нибудь несчастья, может быть даже и выкидыша.
Однако на другой день Перпетуе стало намного лучше, хотя она жаловалась на горечь во рту, головокружение и слабость. Она была потрясена тем, что ей довелось видеть вчера.
Кроме как в больнице, других врачей в Ойоло не было, не было их даже и в процветавшей католической миссии.
По словам Анны-Марии, были еще врачи в больнице протестантской миссии в Фоэ-Минсили, находившейся между Ойоло и Нтермеленом, в лесу, в стороне от дороги, — чтобы добраться туда, надо было пройти по меньшей мере километров двадцать пешком или взять такси, а это стоило чересчур дорого. А кроме того, если кто-то и добирался туда, ему приходилось еще платить за консультацию и лечение: ведь это была американская миссия. Надо сказать, лечили там превосходно, но стоило это немалых денег.
Перпетуя и слышать больше не желала ни о больницах, ни о врачах и решила в ожидании рождения ребенка заняться работой — принялась шить.
Как все жены чиновников определенного уровня, Анна-Мария обзавелась швейной машиной, хотя шить на ней так и не научилась. После долгих колебаний Перпетуя набралась наконец храбрости и как-то утром спросила у своей соседки, не позволит ли она ей приходить время от времени, чтобы шить на машинке.
— Ну конечно! — ответила Анна-Мария, посмеявшись над наивным смущением Перпетуи. — Очень хорошо, что ты умеешь пользоваться этой штукой, — хорошо для тебя, да и для меня, я надеюсь, тоже. Знаешь, что я хочу тебе предложить? Забирай-ка ее к себе. Тогда тебе не придется всякий раз обращаться ко мне с просьбой.
Этот эпизод из жизни Перпетуи почему-то больше всего поразил Эссолу. «Каким человеком могла бы стать моя сестренка, — подумал он, — если бы судьба с самого начала не посмеялась над ней, сотворив ее женщиной. Хотя разве жизнь любого талантливого мужчины — не такая же насмешка судьбы?»
Раздобыв швейную машину, Перпетуя так умело и ловко взялась за дело, что вызвала удивление всего квартала. Закончив утром все домашние дела, она готовила обед, кормила мужа, а как только он, перед тем как вернуться на работу, отправлялся к Жан-Дюпону поболтать с приятелями, Перпетуя ложилась отдохнуть — после третьего месяца беременности это стало необходимо. Она вставала около трех часов и тут же усаживалась за маленький столик в своей жалкой гостиной, преображенной в швейную мастерскую. Перпетуя вкладывала в свою работу столько усердия, упорства и терпения, что женщины Зомботауна только дивились — ни одна из них не могла похвастаться подобными качествами. Анна-Мария, часто навещавшая в тот период Перпетую, описала Эссоле жизнь его покойной сестры с такими подробностями, что ему казалось, будто перед его глазами проходят кадры фильма. Особенно запомнилась Анне-Марии Перпетуя, когда она, склонясь над столом, на котором была разложена ткань, обдумывала фасон нового платья: она разрезала ткань, соединяла куски, сшивала их и примеряла платье перед зеркалом, висевшим на стене.
— Сколько у нее было всяких идей! — восклицала Анна-Мария. — Ни одному мужчине не сравниться с Перпетуей.
Для начала, желая попрактиковаться, Перпетуя сшила себе рубашки из простой хлопчатобумажной ткани; потом точно такие же рубашки она сшила для Анны-Марии и для другой соседки — та принесла ей материю и предложила заплатить Перпетуе за работу, но сестра Эссолы и слышать об этом не хотела, она была счастлива уже тем, что смогла кому-то оказать услугу.
— Ты неправа, дорогая Перпетуя, — отчитывала ее вечером Анна-Мария. — Запомни золотое правило: за всякую работу надо платить. Бесплатно никому ничего нельзя делать, иначе люди начинают принимать твои услуги как должное! Куда же это годится? Да и машина к тому же не твоя, а моя, значит, мне и решать!
Надо признаться, Анна-Мария питала некоторую слабость к деньгам. Она нашла для Перпетуи заказчиц среди скромных женщин Зомботауна, для которых юная портниха сшила множество дешевых сорочек. Плату за свою работу Перпетуя делила поровну с Анной-Марией.
В Нгва-Экелё девочек обучали шитью наспех, и многие из одноклассниц Перпетуи так и не могли даже носового платка подрубить. Успех же этой усердной ученицы сестры Эрнестины из монастыря Гроба господня объяснялся не столько совершенством ее работы, сколько тем доверием, которое она внушала. Перпетуя часами просиживала за машиной или за столом, где были разложены ткани. Ее спокойные, уверенные движения так не похожи были на беспорядочную суету зомботаунских портних, которые способны были метаться целую неделю, но это ни на шаг не приближало заказ к его завершению. Когда же заказчицы имели дело с Перпетуей, они получали работу выполненной точно в срок: то была настоящая революция.
Как-то после обеда к Перпетуе явились мамлюки и застали ее, как они выразились, на месте преступления. Перпетуя была арестована, а заодно с ней и Анна-Мария — как соучастница. Около половины пятого их доставили в центральный комиссариат, там их задержали или, говоря официальным языком, взяли под арест, и они просидели на скамье в углу огромного шумного зала до одиннадцати часов вечера. Когда совсем стемнело, Перпетую с Анной-Марией привели в большую комнату, где их ждали мужья, которые, словно провинившиеся ученики, сидели перед человеком в темных очках, восседавшим за внушительным письменным столом. При виде этого человека Перпетуя заволновалась, сама не зная почему. Он радостно и даже, пожалуй, не без удовольствия сообщил, что у них есть выбор: либо уплатить довольно большой штраф за то, что они занимались торговыми операциями, не имея на то разрешения властей, либо взять на себя обязательство возглавить в Зомботауне ячейку единой партии, а также включиться в борьбу против подрывной деятельности; в случае если они согласятся на второе предложение, им будет тут же выдана лицензия на пользование швейной машинкой.
— Ведь вы из Зомботауна, а этот квартал дорог моему сердцу: я там учился в школе. Даю вам неделю на размышление. До свидания, братья. Спокойной ночи, сестры.
Вернувшись в Зомботаун, Перпетуя и Анна-Мария решили, ни минуты не колеблясь, уплатить штраф и купить лицензию, даже если им придется пожертвовать ради этого всем, что они заработали. На шантаж обе эти женщины, не имевшие никакой политической подготовки, готовы были, не задумываясь, ответить так, как отвечают в подобных случаях большинство простых людей, которые не раз давали отпор агрессивным устремлениям Баба Туры.
Поставленные перед выбором: получить членский билет единой партии или же отказаться от преимуществ, которые после провозглашения независимости оказались вдруг под угрозой — как, например, право пользоваться террасами магазинов, причем не просто гак, а за довольно высокую плату, — ремесленники-портные, которых было довольно много в городах, предпочли отказаться от предложения властей и долгое время вынуждены были сидеть по домам, чем крайне поразили чиновников, ибо те ни за что не решились бы пожертвовать своими привилегиями. В некоторых городах, например в Нтермелене, этот коллективный протест так и не удалось сломить, и многие годы спустя ни усталость, ни нищета не смогли заставить ремесленников сдаться и согласиться на условия правительства в противоположность другим городам, где люди в конце концов поддались отчаянию и уступили, оправдав таким образом предсказания белых советников Баба Туры, исходивших из той неоспоримой, по их мнении), истины, что голод и волка из лесу гонит.
Вернувшись домой, молодая женщина снова принялась за работу, причем с еще большим рвением — на этот раз она взялась шить платье. Но едва она успела раскроить второе платье, как явился почтенный Замбо. На основании письма, присланного ему Эдуардом, он пришел к выводу, что беременность его золовки достигла критической точки: ребенок теперь уже не просто шевелился, а изнывал от нетерпения; будущая мать передвигалась с трудом, ее живот настолько выдавался вперед, что Ileprierve иной раз приходилось поддерживать его руками.
Решено было, что рожать она поедет к себе, так как с транспортом там намного лучше, чем на родине Эдуарда. Как только начнутся схватки, она сядет в автобус, который доставит ее в нтермеленский диспансер; там ей окажет помощь акушерка, которая выдаст затем свидетельство, необходимое для получения пособия, на которое имели право не только чиновники, но и их помощники.
Итак, почтенный Замбо приехал за Перпетуей, которая не видела его около года. Он суетился вокруг будущей матери, точно она была божеством, казалось, он готов был на руках ее носить, только бы она не утомлялась.
— Ах, боже ты мой! Наконец-то мы спасены! — непрестанно бормотал он. — Наверняка это будет мальчик. Ах, боже ты мой! Наконец-то мы спасены…
Он растрезвонил всюду, что ради такого путешествия наймет такси. Перпетуе пришлось долго его отговаривать: он никак не хотел понять, что это будет пустой тратой денег.
— Сколько ни толкуй этим деревенским дуралеям, они все равно не знают цены деньгам! — шептал про себя Жан-Дюпон. — Подумать только: такси! А почему бы уж тогда не заказать самолет «Эр Франс»?
— Зачем отговаривать безумных совершать безумства? — подала голос Анна-Мария, ее философия менялась в зависимости от обстоятельств и собеседников. — Отвезти в такси беременную золовку — ведь это, что ни говори, не всякий день случается, а если ты откажешься, Перпетуя, этот кундреман найдет другой, еще более глупый повод сорить деньгами. Например, приведет в дом какого-нибудь родственничка и поспорит с ним, кто из них может выпить больше пальмового вина за вечер, а чтобы рассудить их, придется звать тьму народа и, уж конечно, платить свидетелям за услугу. Вот так они живут в своей деревне…
— Совершенно верно! — подтвердил Замбо, услышав эти слова. — Не знаю, как вы тут живете в городе, но если не так, как мы, то мне вас жалко. В чем же тогда состоит смысл жизни, если не в таких вот мужественных поступках?
В конце концов Перпетуя примирилась с мыслью о такси, но при условии, что возьмут они его только в Нтермелене.
И вот настал день отъезда. Утром мужчины, как обычно, рано ушли на работу, а женщины отправились провожать Перпетую до перекрестка двух больших дорог, служившего чем-то вроде вокзала: именно здесь автобусы обычно подбирали пассажиров, направлявшихся в Нтермелен. Но прежде Перпетуя пошла к Анне-Марии, чтобы вернуть ей швейную машинку.
— Что это ты собралась делать, девочка? — с лукавым видом спросила Анна-Мария.
— Хочу отдать тебе машинку.
— А как же ты? Решила, что всю жизнь будешь нянчиться с ребенком? Погоди, скоро об этом позаботятся другие — может, твоя мать, а может, какая-нибудь соседка, например та же Катри, о которой ты так часто мне рассказывала. Ты и представить себе не можешь, до чего женщины любят нянчиться с малышами. Как только красавица Перпетуя освободится, к ней сразу вернется былая бодрость, и она, чего доброго, заскучает и вспомнит о машинке старой Анны-Марии. «Ах, если бы я только знала, — скажет она, — я бы захватила с собой эту машинку и сейчас шила бы себе преспокойно». Надеюсь, ты взяла ткани для платьев? Да? И хорошо сделала, моя девочка. Забирай-ка с собой и эту машинку. Давай-ка я поднесу ее к автобусу, а Замбо останется только перетащить ее в такси. Итак, в путь, дети мои!
От радости Перпетуя расплакалась и сквозь рыдания с трудом проговорила, что она даже не знает, как благодарить Анну-Марию за ее доброту.
— Ха-ха-ха! Эго только так говорится, — рассмеялась в ответ Анна-Мария.
Перпетуя и не пыталась скрыть своего возмущения, когда рассказывала матери (конечно, в отсутствие почтенного Замбо) о своей жизни с Эдуардом в Ойоло. Выслушав ее, Мария пришла в ужас. В ожидании родов Перпетуя, подобно всем женщинам, готова была поддаться на любые колдовские штуки, лишь бы сохранить жизнь своему ребенку. Ее мать воспользовалась этим обстоятельством и убедила Перпетую отправиться вместе с ней в Тегелё, к знахарю Нкомедзо. Так бывшая школьница из Нгва-Экелё окончательно рассталась с прекрасными грезами своего детства.
Ребенка зарегистрировали под именем Шарль, как того требовал отец, это было его первое имя, однако по совету Анны-Марии мать взяла себе за правило называть сына только вторым именем.
— Он непременно хочет Шарля? Верно, воображает себя де Голлем! Ладно, не горюй, моя дорогая Перпетуя. Пусть будет Шарль, но зато второе имя дай, какое сама пожелаешь, и называй его потом только этим именем. Вот увидишь, все будет хорошо.
Так советовала ей Анна-Мария; и Перпетуя дала своему ребенку второе имя — Ванделин, имя своего сосланного и, по всеобщему убеждению, уже погибшего брата.
Когда Ванделину исполнилось девять месяцев, Перпетуя отправилась погостить на несколько недель в родную деревню Эдуарда. Замбо уехал туда, как только убедился, что племянник — крепкий, здоровый ребенок. Родственники мужа встретили Перпетую радушно, и своего сына, которого нянчили жены Замбо, она видела только в часы кормления, а значит, не так уж часто, потому что она вот-вот должна была отнять его от груди. Тут-то Перпетуя и порадовалась, что привезла с собой швейную машинку Анны-Марии — она спасала ее от безделья.
Когда пришло время возвращаться в Ойоло, Замбо, сославшись на какую-то болезнь, не поехал провожать жену брата и остался дома. Перпетуя подумала, что это всего лишь предлог, чтобы избавиться от неприятной обязанности. Сопровождать Перпетую с сыном в Зомботаун было поручено подросткам — самым смышленым мальчикам из их племени. Теперь нужно было ждать оказии, потому что мимо этой деревни, хоть она и была расположена неподалеку от Ойоло, проходила только проселочная дорога, и машины — как правило, это были грузовики — редко сворачивали сюда. Наконец какой-то агент по перевозкам, африканец, которому пообещали хорошо заплатить, согласился взять Перпетую с сыном и посадить ее на сиденье между шофером и хозяином, только при этом условии Замбо решился отпустить Перпетую с Ванделином. Этими двумя существами внезапно сраженный болезнью патриарх дорожил превыше всего на свете.
Подростки заняли места в кузове, среди связок бананов и мешков с ямсом, помогавших им удержаться и не вылететь за борт, когда старый грузовик с осевшими рессорами подскакивал на ухабах. Вместо того чтобы высадить своих пассажиров на большой площади, у перекрестка двух главных магистралей, агент был настолько любезен, что поднялся вверх по улице, где жила Перпетуя, и остановился только после того, как она указала ему свой дом.
Он проворно соскочил на землю и, придерживая одной рукой дверцу машины, другую протянул молодой женщине, осторожно помогая ей с сыном сойти.
— Перпетуя! Перпетуя! Моя дорогая Перпетуя! — всхлипывая, кричала женщина, выбежавшая ей навстречу. И Перпетуя сразу же узнала Анну-Марию.
Пока молодая мать, веселая, располневшая, пышущая здоровьем и счастьем, расплачивалась с агентом, старательно пересчитывая сдачу, Анна-Мария взяла у нее из рук ребенка и принялась ласкать его, приговаривая, что такого красивого мальчика еще свет не видывал, что младенец — вылитый Иисус. Подростки, сопровождавшие Перпетую, с беспокойством глядели на Анну-Марию, которая то поднимала ребенка над головой, то прижимала его к своей груди, то опять подбрасывала.
— Осторожнее! — не выдержал один из мальчиков. — Нельзя же так грясти малыша, он сейчас заплачет.
— Ну и что же? — невозмутимо отвечала Анна-Мария. — Пусть поплачет. Дети для того и созданы, чтобы плакать. А ну-ка, поплачь, мой маленький, поплачь, не бойся. Ну чего же ты ждешь? Да ты, я вижу, вылитый отец, такой же упрямый.
Перпетуя, наблюдая эту сцену, хохотала до слез.
— Пойдем к нам, Перпетуя, пойдем к старой Анне-Марии, — сказала наконец Анна-Мария. Голос у нее был грустный, но Перпетуя не обратила на это внимания и машинально двинулась за нею вместе с двумя мальчиками, один из которых нес швейную машинку и чемодан, а другой, как настоящий мужчина, взвалил на плечо тяжелый мешок с провизией. По дороге словоохотливая Анна-Мария начала во всех подробностях рассказывать обо всем, что произошло в Зомботауне после отъезда Перпетуи.
Когда они вошли в дом, Анна-Мария, к удивлению молодой женщины, начала размещать их так, словно они собирались остаться здесь надолго.
— Вот твоя комната, — сказала она Перпетуе. — Раньше она была моей. А теперь я буду спать вместе с мужем, как в молодые годы. Отныне это твои владения. Видишь, за время твоего отсутствия я сделала пристройку и поставила там большой стол, в ней очень светло и работать тебе будет хорошо. Это твоя мастерская. Стоит только открыть дверь, и ты у себя в комнате. Посмотри, удобно ли тебе будет здесь. А мальчиков мы устроим в кухне. Надеюсь, они у нас не слишком долго загостятся?
— Послушай, Анна-Мария! — забеспокоилась Перпетуя. — Почему я должна жить у тебя? Разве у моего мужа нет дома, пусть даже там и тесно?
— Поступай как знаешь, моя девочка. Но сначала поживи несколько дней у старой Анны-Марии, а потом решишь, как быть.
— Что ты такое говоришь? Почему не скажешь откровенно, в чем дело? Здесь без меня что-то случилось?
Перпетуя дрожала всем телом, она почувствовала, что ее вновь подстерегает какое-то несчастье. Анна-Мария усадила ее и передала ей плачущего малыша.
— Покорми его грудью, — посоветовала она. — Или приготовь ему поесть, если ты уже отняла его. Ты должна помнить лишь об одном: главное для тебя теперь — это твой малыш. Понятно? Все тебя предали! Помнишь, как ты мне сама об этом говорила, Перпетуя? Все, даже браг, которого сослали и о котором с той поры нет никаких вестей. Разве не так? Но я знаю, дорогая моя Перпетуя, кто никогда тебя не предаст. Это твой малыш! Еще раз повторяю, отныне он для тебя — все. А остальное не имеет значения.
— Анна-Мария, прошу тебя, расскажи мне побыстрей, что же случилось? — умоляла Перпетуя.
— Так вот, в твоем доме другая женщина.
— Как другая женщина? Я уже не жена Эдуарда? Значит, Эдуарду я больше не нужна?
— Да нет же, моя милая. Теперь все иначе, ведь ты мать его сына. Что бы он ни делал, он уже не может избавиться от тебя. Да я и не думаю, чтобы он хотел этого. Нет, все гораздо проще и, я бы сказала, забавнее: теперь ты не одна, в доме есть еще женщина, и у вас на двоих один мужчина. И знаешь, если подумать хорошенько, это не так уж и плохо. В определенном смысле тебе даже повезло. Бывают такие мужчины, жить с которыми для хрупкой женщины не иод силу.
— Когда это случилось?
— Едва ты успела скрыться за поворотом.
— Да, конечно… Вот почему мсье ни разу даже не приехал взглянуть на своего сына.
— Все они одинаковы, Перпетуя. Мой тоже ни разу не побеспокоился, когда я уезжала. Им ведь на все наплевать! Все семейные заботы ложатся на плечи слабых женщин. Все они одинаковы, моя милая, все без исключения.
— Так кто же она? Та самая?
— Ты имеешь в виду потаскуху, которую ты отлупила? Нет, речь совсем о другой. Эта тоже, конечно, потаскуха, только, видишь ли, она явилась не потихоньку, ночью, как воровка, он привел ее и открыто объявил всем, что собирается вступить с ней в гражданский брак. А раз гражданский брак, значит, женщина эта может чувствовать себя тут как дома, хотя дом-то твой, бедная моя Перпетуя! Да не огорчайся так, моя девочка, все. равно ты самая красивая! Ни одна женщина не сравнится с тобой, во что бы она ни рядилась. А уж эта разодета, что надо! Такая элегантная: модные юбки, туфли на высоком каблуке, широкие пояса с пряжками — одним словом, современная женщина, как любят говорить господа. Ладно, современная так современная, но главное — эта девка прошла через множество рук! Вот потому-то, моя дорогая Перпетуя, я и подумала, что тебе лучше пожить у нас хотя бы несколько дней, а там видно будет.
В полдень, когда мужчины вернулись со службы и увидели Перпетую с сыном, они очень обрадовались, началась суета, слышались удивленные и восхищенные возгласы, звонкий смех. Счастливого отца дружески хлопали по спине, а мать горячо поздравляли. Все видели, как Эдуард мирно беседует с Перпетуей о сыне, которого отец называл Шарлем, а мать — Ванделином. В просторную гостиную Жан-Дюпона набилось столько людей, что она напоминала городскую площадь в праздничный день. Наконец Анна-Мария стала накрывать на стол. Увидев это, большинство присутствующих отправились обедать к себе домой; остались лишь несколько бедняков — им кое-что перепадало у Жан-Дюпона.
После обеда дом Жан-Дюпона снова заполнился людьми, но около двух часов мужчины стали расходиться — пора было возвращаться на службу.
Долгое время Перпетуя и ее соперница, Софи, следили друг за другом издалека, избегая столкновения, хотя обе они горели желанием рассмотреть соперницу вблизи.
Каждое утро, как только мужчины уходили на работу, женщины обычно собирались, чтобы посудачить, на извилистой улочке, зажатой между двумя рядами домов и идущей параллельно большому двору. Там, вдали от нескромных взглядов, они могли разгуливать в чем попало и болтать вволю. Анна-Мария была королевой этих сборищ. Ни Перпетуя, ни Софи не появлялись там, несмотря на все старания Анны-Марии. Для того чтобы накормить мужа, Софи приходилось в течение дня несколько раз выходить из дому. Она оказалась в довольно затруднительном положении, так как для этого нужно было пересечь задний двор. Она проскальзывала, словно тень, и исчезала прежде, чем ее могла увидеть Перпетуя, которую обычно предупреждала следившая за Софи Анна-Мария или кто-нибудь из соседок — все они были на стороне молодой матери.
Ни за что на свете Перпетуя не решилась бы заглянуть в лачугу, которая долгое время была ее домом, хотя женщины, пережившие подобную историю, не раз говорили ей, что в конце концов можно привыкнуть к такому двойственному положению, как бы потом не пожалеть о том, что имела глупость обидеться из-за такой малости!
Молодой женщине, вернее, девочке, искалеченной жизнью, казалось, что она уже до дна испила свою горькую чашу, и сказать, что она бесконечно страдала от этого, было бы слишком мало. Единственной ее поддержкой в эти тяжелые дни оставалась непоколебимая Анна-Мария, которая имела влияние и на других соседок, и, хотя Перпетуя была не очень близка с ними, под напором Анны-Марии они тоже встали на ее сторону. О том, чтобы поведать о своем горе матери, у Перпетуи и в мыслях не было; хотя стоило ей только подождать на площади Зомботауна, где останавливался автобус, самое большее полчаса — и она наверняка повстречала бы кого-нибудь из земляков; любой из них с радостью передал бы Марии все, о чем бы ни попросила Перпетуя. Но молодой женщине ни разу не пришло в голову обратиться за помощью к матери — словно глухая стена отгородила от нее Марию, до которой не доносились крики отчаяния дочери. А брат Мартин? О нем лучше и вовсе не вспоминать, его будто не существовало! Что же касается Катри, то Перпетуя слишком живо представляла себе эту картину: Катри, узнав о несчастье Перпетуи, начинает возмущаться в присутствии мужа, а тот в ответ ворчливо говорит:
— Ну и что? Подумаешь, несколько жен! Да разве этот молодой человек первый, кто так поступает? Не он первый, не он последний. Наши предки всегда так делали! Кто знает, сумели бы мы иначе сохранить свою расу? А это в конечном счете главное. Белые священники, которые хотят уничтожить наши обычаи, утверждают, что нескольких жен брать плохо. Да им-то это откуда известно? Да и можно ли им верить? Ведь они говорят, что и воровать плохо, а их собратья только и делают, что грабят нас. Они говорят…
Думая об Антонии, Перпетуя решила, что та, верно, погибла в Фор-Негре во время пожара.
По словам Анны-Марии, именно в тот период Перпетуя все чаще стала вспоминать своего брата, которого она называла не Эссолой, а Ванделином, его христианским именем. Анна-Мария рассказывала, что как раз в эту пору ее сын, которого она тоже звала Ванделином, начал делать свои первые шаги; в один прекрасный день Перпетуя вдруг заметила, что мальчик удивительно похож на ее сосланного брата — словно он был его собственным сыном. Это открытие до такой степени поразило ее, что она проплакала до самого вечера, склонившись над своим шитьем и изредка поглядывая во двор, где соседская девочка учила Ванделина ходить. На другой день, а может быть, и несколько дней спустя, Перпетуя сказала Анне-Марии:
— Брат был сердечным человеком, и, если бы его не сослали, я уверена, что теперь он был бы подле меня. Я знаю, это ничего не могло бы изменить, но разве присутствие брата так уж мало? Я без конца спрашивала себя: почему он так поступил?
Перпетуя задавала себе вопрос: что лучше — творить добро или стремиться преуспеть в жизни, не обращая внимания на страдания других людей? Что правильнее — хранить верность друзьям и не изменять своим детским мечтам о справедливости или добиваться богатства и власти, как Баба Тура, хотя и знаешь, что все шлют тебе проклятья?
С кем ей хотелось бы быть рядом? С таким человеком, как Жан-Дюпон, или с таким, как президент Баба Тура, который учился с ним в школе и был тогда, как утверждал Жан-Дюпон, несчастным, рахитичным мальчишкой, болезненным и боязливым?
Именно такого рода вопросы, видимо, задавал себе и Ванделин, и он нашел на них единственно правильный ответ, решив хранить верность памяти Рубена и продолжать его дело, оставшееся незавершенным.
— Глупая я, глупая, — говорила Перпетуя. — Ну конечно же, брат мог впасть в заблуждение только из-за своего благородства, если он вообще заблуждался, когда встал на путь политической борьбы.
— Ты даже понятия не имеешь, насколько верны твои слова! — отвечала Анна-Мария, осторожно выглянув за дверь — ведь говорить о политике было сейчас крайне опасно. — Ты даже понятия не имеешь, насколько верны твои слова, девочка. Сколько раз Жан-Дюпон тихонько говорил мне: «Чем дальше, тем больше обнаружим мы героев среди этих удивительных молодых людей, которых мы позволяем Баба Туре уничтожать». Гебе известно о брате хоть что-нибудь?
— Нет, ничего. Полная неизвестность с тех пор, как он исчез. Ходят слухи, будто политических заключенных отправляют в лагеря, где люди мрут как мухи. Я думаю, Ванделин умер.
После того как Перпетуя отняла ребенка от груди, она очень переменилась, что не могло укрыться от внимательного взора Анны-Марии. Молодая женщина теперь зевала над своим шитьем: она, уже никого не стесняясь, подолгу спала по утрам, и даже плач ребенка, надрывавшегося от голода, не мог заставить ее расстаться с постелью. Перпетуя стала хмурой, замкнутой и молчаливой. Ее часто видели теперь в бистро, и, если ей предлагали выпить, она охотно принимала приглашение и пускалась в разговоры не только с женщинами, но и с малознакомыми мужчинами. Анна-Мария следила за ней с тревогой.
Однажды после полудня квартал охватило небывалое волнение. Перпетуя как раз сидела у себя в мастерской, когда послышался незнакомый женский голос:
— В Зомботауне его никто не знает, такой маленький, с лохматой шевелюрой. Как я слышала, сама-то я в тот момент была на рынке, так вот, я слышала, что он явился в бистро Альфонса, угостил всех раз, другой… Потом разговорился с теми, кто там был, и тут-то выяснилось, что он профессор магии. «Вы мне не верите? Ну что ж, испытайте меня», — сказал он. Он заявил, что сумеет сделать массу банкнотов, если для начала ему дадут десять тысяч франков. Я как раз возвращалась с рынка и проходила мимо бистро Альфонса. Увидев меня, Альфонс предложил мне участвовать в этом деле. Ну и история, бог ты мой! Можете себе представить, все согласились! Признаться по чести, мне самой хотелось попытать счастья, так что я была не в числе последних. Надо вам сказать, что, кроме Альфонса и двух его друзей, все остальные, принимавшие участие в складчине, были женщины.
В конце концов с трудом удалось набрать десять тысяч франков. Тогда этот человек, уверявший, будто может превратить их в миллион на наших глазах, забирает деньги и вырезает из газеты банкноты по образцу тех, что держит в руках. Потом складывает в одну пачку настоящие банкноты и те, что вырезал из бумаги, и просит принести ведро воды. Ему приносят ведро. Он требует, чтобы его оставили одного, так как ему надо войти в контакт с духами. Все уходят и закрывают за собой дверь. Проходит какое-то время, может быть с полчаса, внезапно дверь кафе распахивается, и мы врываемся туда. «Видите вон ту комнату, в глубине? — говорит он. — Так вот, деньги там. Однако до завтрашнего утра входить туда нельзя, не то случится большое несчастье. А завтра, как только взойдет солнце, возьмите ведро с водой, размешайте и вылейте содержимое в таз, на дно которого надо положить крест. Расскажете мне, что там найдете. Завтра в это же время я к вам обязательно приду».
И он ушел. Видно, все мы, африканцы, круглые дураки. Признаюсь, к величайшему моему стыду, что все поверили ему. Никому и в голову не пришло пойти посмотреть, что лежит в ведре, запертом в комнате. Никому, если бы не явился бригадир Кёнджомбе из полицейского участка Зомботауна, который решил предостеречь Альфонса и всех его посетителей, сообщив о гнусном мошеннике, занимающемся вымогательством. Этому жалкому типу, рассказывал бригадир, удалось очистить все предместья, и сотни, если не тысячи олухов, попались на его удочку.
— Почему это олухов? — возмутился Альфонс. — Потому что банкноты фальшивые? Но ведь они все-таки существуют! Пусть правительство и доказывает, что они поддельные.
— Мой дорогой Альфонс, — рассердился бригадир Кёнджомбе (ты ведь знаешь, каким он бывает в такие минуты). — You talk, you talk like a foolish. Его банкноты не могут быть фальшивыми, говорю я тебе, их попросту не существует. Теперь ты понял? Он так же хорошо умеет делать банкноты, как обезьяны — разговаривать. Он говорит людям: «Я сделаю вам миллион, только сначала дайте мне двадцать тысяч франков». Трудно в это поверить, но люди приносят ему двадцать тысяч франков, даже не подумав о том, зачем человеку просить деньги, если он сам умеет делать их. Видно, мы, африканцы, и в самом деле настолько глупы, что способны поверить чему угодно. Само собой разумеется, как только этому господину дают деньги, он тут же исчезает, чтобы начать все сызнова в другом месте.
Пораженный Альфонс, не решаясь пока ни в чем признаться, спрашивает у бригадира, видел ли он сам этого мошенника; выясняется, что бригадир его не видел, но не раз слышал описание этого человека от обманутых им людей: невысокого роста, коренастый, с густой шевелюрой. Обычно он не скупится на угощение, очень веселый и общительный, говорит в основном на пиджин. Тут уж Альфонс не выдержал и признался, что и сам только что стал жертвой этого мошенника. Альфонс ничего не утаил от бригадира Кёнджомбе, а тот собрал нас всех, то есть тех, кто давал деньги шарлатану, и предложил: «Давайте посмотрим, что там в ведре». Мы согласились. Вслед за бригадиром, сохранявшим полное спокойствие, и вконец растерявшимся хозяином кафе мы вошли в комнату, где стояло это самое ведро. Альфонс и бригадир схватили его на наших глазах. Вытащили его на свет!
Мы вернулись в зал, но там было недостаточно светло, и мы вышли во двор. Во дворе все окружили бригадира с Альфонсом, которые держали ведро, они наклонили его и начали выливать воду. На дне ведра оказалось так же пусто, как на ладони: даже банкноты, вырезанные из газеты, и те исчезли. Вот из-за чего волнуется весь Зомботаун. И подумать только, я тоже поверила этому негодяю!
— Не убивайся, Софи, — невозмутимо сказала в ответ на все это Анна-Мария. — Вот уже двадцать пять лет, как я таскаю свои старые кости по разным городам нашей страны, и за это время я раз двадцать, если не больше, сталкивалась с такой вот точно историей, а стало быть, случается это не реже раза в год. Вот увидишь, на будущий год этот парень вернется, а если не он, так кто-нибудь другой. И опять он наплетет таких же небылиц, и люди снова развесят уши. Им все равно не втолкуешь, что, если бы деньги делались так просто, об этом давно было бы известно. Верно ты говоришь, что черным, по всей видимости, нравится, когда их дурачат. Видишь ли, им это до того нравится, что они и сами готовы дурачить друг друга. Черные в какой-то мере похожи на нас, женщин, ведь мы тоже любим, когда нас обманывают. Иной раз дело доходит до того, что мы готовы перегрызть друг другу горло, ведь когда встречаются две собаки, всегда найдется кто-то, кто крикнет: «Catch him!» — и тут же собаки эти бросаются друг на друга. Вот и мы, женщины, похожи на них. Правду я говорю, Софи?
— Правду, правду, Анна-Мария.
— Да взять хотя бы Перпетую и тебя. Зачем вы позволяете натравливать вас, как собак, друг на друга? Не пришло ли вам время помириться?
— А я никогда и не ссорилась с Перпетуей! — живо откликнулась Софи. — Не знаю, правда, что думает обо мне она, а у меня против нее обиды нет. Единственное, чего я хотела бы, так это подружиться с ней.
— Ты хорошая девушка, Софи! Входи. Это мастерская Перпетуи. Она сама как раз тут. Скажи ей то, что сказала сейчас мне.
Перпетуя, которая очень смутилась, услышав последние слова Анны-Марии, не подняла глаз, когда на пороге появились Софи и Анна-Мария. Но Анна-Мария не дала Перпетуе возможности проявить истинные свои чувства (которые она и сама затруднилась бы определить) и велела ей подать руку Софи. Перпетуя безропотно подчинилась, правда, изобразив при этом чрезмерную растерянность, она всем своим видом показывала, что только неожиданность вынудила ее пойти на эту уступку. Софи с изумлением разглядывала куски тканей, разложенные на столе и на цементном полу, куски, словно по волшебству преображавшиеся в руках этой хрупкой женщины в одежду, и с почтительностью восторженной школьницы смотрела на Перпетую, а та взирала на соперницу с непроницаемым видом.
Анна-Мария предложила обеим выпить по стакану пива — в знак примирения. Ни один мужчина, заявила она, не заслуживает того, чтобы две женщины ссорились из-за него. Софи, которая уже выпила половину стакана, расхохоталась от души.
— Так вот, — начала Анна-Мария, — попробуем решить первую проблему. Софи, сегодня ночью тебе придется отказать твоему супругу. Придумай что-нибудь, скажись больной.
— Не в первый раз! — лукаво сказала Софи.
— Вот и прекрасно! — одобрила ее Анна-Мария. — Я вижу, ты настоящая женщина, сразу все понимаешь. Води его за нос до тех пор, пока он не вспомнит о Перпетуе.
— Обо мне? — возмущенно воскликнула Перпетуя.
— Подожди, дорогая! — остановила ее Анна-Мария. — Неужели монашки не растолковали тебе, что нет большего греха, чем гордыня. Эдуард — твой муж перед богом, и с этим ничего не поделаешь. Пускай он забыл о своем долге, но тебе-то это не может служить оправданием. Вспомни-ка, не о том ли говорилось в соборе прошлым воскресеньем?
— Плевала я на всех этих проповедников! — заявила Перпетуя.
— Напрасно, Перпетуя, напрасно. Если бы твой брат Ванделин был здесь, он наверняка посоветовал бы тебе сделать первый шаг. Слушай, моя девочка, что я говорю. Ты заработала своим трудом немало денег, но подумай и о том, что скоро опять придется платить за лицензию, а по сравнению с прошлым годом она подорожала чуть ли не втрое, бесплатно ее дают лишь активистам Баба Туры. В прошлом году мы мало что имели, во всяком случае я, хотя, может, ты работала на кундреманов…
— Я выплачу тебе твою долю! А работала я на себя, а не на кундреманов!
— Да что ты, Перпетуя, я пошутила. Ты стала ужасно обидчивой. Давай поговорим серьезно. Завтра ты устроишь маленький праздник и пригласишь своего мужа. Приготовь для него и его друзей вкусную еду, скажи ему о том, как ты рада снова встретиться с ним. Вовсе не обязательно говорить много. О том, как и что надо делать, тебе нечего беспокоиться, я научу тебя. Вот только Софи придется нам помочь.
На другой день — это была суббота — молодые женщины с усердием принялись выполнять указание Анны-Марии, они, будто сговорившись, действовали заодно, что крайне удивило мужчин, которые в этот субботний вечер решили не покидать своего квартала, а поэтому стали свидетелями заговора, хотя и не в силах были разгадать его тайный смысл. Не желая полагаться на волю случая и к тому же зная непостоянство мужчин, Анна-Мария возложила на Перпетую довольно деликатную миссию: она должна была отправиться к Эдуарду и попросить его никуда не уходить вечером, не объясняя причин своей просьбы.
— Возьми с собой сына и оставь его с отцом, — посоветовала она молодой женщине. — Попроси присмотреть за ним несколько часов, ведь Эдуарду не часто приходится это делать, я думаю, он возражать не станет.
— В каком бы состоянии он ни был? — обеспокоенно спросила Перпетуя.
— А как он сейчас? — спросила Анна-Мария у Софи.
— Нормально. Сидит, уткнувшись в книгу. Вот уже несколько недель, как он и капли в рот не берет — я хочу сказать, ни одной лишней капли. Обычно алкоголь действует на него скверно, вы же знаете, он не сильного десятка.
Вместо того чтобы взять Ванделина на руки, Перпетуя повела его. Так, черепашьим шагом они одолели несколько десятков метров, отделявших их от Эдуарда. Молодая мать то и дело наклонялась к малышу, осторожно поддерживая его, когда он спотыкался. Перпетуя находила все это скорее забавным, чем унизительным, но ей было грустно оттого, что некому рассказать всю эту историю, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь потом, — как рассказывают обычно о кошмарном сне или смешном недоразумении. Перпетуя думала о своей собственной судьбе и о судьбе той девочки, которая мечтала совсем о другом и которую она уже больше не отождествляла с собой. Она шагала непреклонно и твердо и вновь была похожа на сомнамбулу: глядя на нее, невольно подумаешь, а есть ли в этом теле душа. Как некогда Кресченция, она казалась сегодня Анне-Марии ходячим призраком.
Эдуард сидел за столом, разложив перед собой книги и открытую тетрадь, и, как всегда, когда занимался, казался очень усталым. Очевидно, он готовился к новому конкурсу. Увидев Перпетую с сыном, он спросил ее, здоровы ли они, и вдруг, не закончив фразы, задумчиво взглянул на Перпетую, точно впервые увидел ее после возвращения.
— Послушай, — сказал он. — А как у тебя дела?
— Какие дела?
— Ну почем я знаю… Всякие. Как шитье, как заказчицы — одним словом, все?
— Да вроде хорошо, — ответила растерянная Перпетуя. — Кстати, ты не собираешься никуда уходить сегодня?
— А что?
— Это секрет. Предупреди своих друзей, чтобы и они тоже никуда не уходили.
— Но все-таки в чем дело, Перпетуя? А я догадываюсь: вы с Анной-Марией хорошо заработали и хотите разделить с нами свою радость, да? Ну что ж, это очень мило! Ты славная девушка, Перпетуя. Ты не сердишься на меня?
— За что?
— Скажи откровенно: ты ведь рассердилась, узнав о том, что, пока тебя не было, я взял другую жену? Отвечай, ты сердишься на меня?
— Да за что же мне сердиться? — ответила Перпетуя после минутного колебания. — Ты хозяин, мужчина! Поступай как знаешь. Ведь у мужчин все права. Если бы я была мужчиной, то на твоем месте, верно, тоже так поступила бы. Нет, я сержусь не на тебя, а на судьбу.
— Знаешь, Перпетуя, — улыбнувшись, продолжал Эдуард, — мне ведь совсем не нравится, что ты поселилась у Анны-Марии. Можно подумать, будто у меня нет дома и я не в состоянии содержать семью. Да, да, я знаю, об этом все шепчутся, видишь, каковы люди — всегда готовы осуждать другого. Конечно, дом у Жан-Дюпона и просторнее, и удобнее, только ты, Перпетуя, обязана разделить судьбу своего мужа, какова бы она ни была. Неужели ты не понимаешь, что в моем возрасте Жан-Дюпон тоже жил в тесном доме без всяких удобств? Надо потерпеть, Перпетуя, настанет время, и мы тоже будем жить не хуже других.
— Я в этом уверена, — с горячей убежденностью сказала Перпетуя.
— Так, значит, ты скоро вернешься? Конечно, ты можешь по-прежнему ходить в свою мастерскую сколько захочешь, меня это не беспокоит, меня тревожит то, что моя жена живет в доме другого мужчины. Ты со мной согласна, Перпетуя? Ты вернешься?
— А почему бы и нет? Через два-три дня можно и вернуться.
— Через два-три дня? Хорошо.
Уже совсем стемнело, а Эдуард все еще продолжал гулять со своим сыном по Зомботауну. Казалось, это был примерный и счастливый отец.
Перпетуя приготовила рагу по-деревенски из четырех огромных кур с острым золотистым соусом, рис, сваренный на пару, и поставила на стол большие блюда с мясом — скромное угощение для гостей, которые вот-вот должны были пожаловать на пиршество, устроенное в честь ее примирения с мужем. Благодаря Жан-Дюпону жители квартала сохранили верность старинной традиции воздержания в еде. Как это было непохоже на те нравы, которые воцарились после провозглашения независимости, — сановники Баба Туры и их приспешники тратили бешеные деньги на мясо и овощи, закупавшиеся за границей, хотя сами их почти не ели.
Зато напитки в тот вечер были исключительно европейского происхождения: вино в запечатанных бутылках, пиво всех сортов, коньяк, виски — все, что необходимо в таких случаях. Даже женщины, обычно довольно сдержанные, в этот вечер пили не стесняясь. Перпетуя обменялась с мужем двумя-тремя примирительными фразами, подсказанными ей Анной-Марией, красноречие которой настолько растрогало всех присутствующих, что ее даже наградили аплодисментами.
В доме Эдуарда было тесно, и гости вскоре перешли к Жан-Дюпону, где и закончили так счастливо начавшийся вечер. Хорошо знакомый всем скетч старейшины доставил его друзьям истинное наслаждение. Эта сценка знаменовала собой вершину любого празднества в кругу Жан-Дюпона, ведь своим необычным прозвищем старейшина был обязан именно персонажу, которого он так умело имитировал и который служил ему одновременно образцом для подражания и мишенью для насмешек; звали этого человека, бывшего, можно сказать, его духовным вождем и бессменным начальником, — Жан-Дюпон. Старейшина настолько достоверно изображал зычный голос и парижское произношение своего шефа, что создавалась полная иллюзия сходства, во всяком случае, так уверяли его друзья и, чтобы еще раз удостовериться в этом, заставляли кого-нибудь слушать артиста-любителя, спрятавшегося за занавеской. Скетч Жан-Дюпона был карикатурой на мелкого чиновника-европейца, настроенного по отношению к африканцам вполне дружелюбно, но напичканного предрассудками, властного в силу своего служебного положения и в то же время жалкого.
Жан-Дюпон вдруг выпрямлялся, взгляд его становился мрачным и подозрительным, нижняя губа отвисала, если он не держал во рту трубку; при этом Жан-Дюпон втягивал живот так, что он становился на удивление плоским, потом артист-любитель переламывался пополам, как бы согнувшись иод бременем лет, глухо и торжественно кашлял три раза и, повернувшись вполоборота, посылал далеко в сторону смачный плевок, тогда как его рука, державшая невидимую трость, делала зигзагообразные движения. И наконец начальник конторы обращался к своим подчиненным:
— Дети мои, я должен сделать вам важное сообщение. За последнее время, после того, как вы стали независимыми, у вас появились отвратительные привычки. Независимые, независимые, да разве я против? В конечном счете каждый волен быть кем хочет. Однако независимость тут ни при чем, и я должен высказать вам все, а вы уж прислушайтесь к совету старого служаки. Ни один государственный служащий не имеет права покидать свой пост в служебное время, иначе это надо рассматривать попросту как дезертирство. Ясно? Хотите знать, как такой поступок называется на юридическом языке? Самовольная отлучка. Так-то, господа. Ясно? Все вы, здесь присутствующие, повинны хоть один раз в самовольной отлучке. Все без исключения, даже люди самого высокого звания, даже господин Мимфума, который является чиновником высшей категории. Каждое утро вы покидаете свой пост в конторе и спускаетесь в подвал, где едите пончики из маниоки или пьете пальмовое вино, которое вам тайно поставляют граждане независимой страны, а проще говоря, какие-нибудь старухи из ближайшего квартала. Так вот, я, Жан-Дюпон, заявляю вам: так продолжаться не может. Это недопустимое нарушение дисциплины, которого я больше не потерплю. Ясно?..
Затем, гневно попыхивая трубкой, он окидывал взглядом подчиненных, словно пригвождая каждого к месту, одних поощрял, других порицал.
— Очень хорошо, — обращался он к одному из подчиненных, — прекрасно, мой мальчик. Продолжайте в том же духе. А вам, господин Дибонго, я должен заявить, что мне не с чем вас поздравить, — говорил он другому.
Вместо аплодисментов зрители выкрикивали время от времени: «Жан-Дюпон!» Даже женщины, которые имели весьма смутное представление о нравах, царивших в чиновничьей среде, с восхищением шептали друг другу:
— Да, да, они такие, что правда, то правда. Эти чиновники всегда на кого-нибудь кричат. Они такие.
— В начале шестидесятого года, — продолжал рассказывать старейшина-весельчак, — сразу же после провозглашения независимости, подчиненные Жан-Дюпона заметили, как он осунулся и постарел — видимо, испугался, что потеряет свое место: но в июне он вдруг снова приободрился: после недолгого колебания Баба Тура решил оставить его в конторе и вновь передал бразды правления в его руки. Да, забавная все-таки штука жизнь!
Праздник длился до глубокой ночи, даже после того, как большинство женщин разошлись по домам. Около четырех часов утра в Зомботауне воцарилась глубокая тишина, и вдруг Анна-Мария услышала, как к Перпетуе кто-то постучал, она слышала это совершенно явственно, хотя стучали в окно, выходившее на большой двор, от которого ее отделяли три перегородки. Ей показалось, что молодая женщина встала, подошла к окну, открыла его и долго шепталась с каким-то мужчиной — вероятно, это был Эдуард. Затем она услышала, как Перпетуя ходит по комнате, видимо одевается, и, взяв ребенка и бамбуковую колыбель, открывает дверь своей комнаты, пересекает гостиную, не то чтобы украдкой, но стараясь двигаться бесшумно, и наконец выходит на задний двор. Больше Анна-Мария уже ничего не слышала. Она радовалась тому, что ей снова, в который раз, удалось спасти это семейство от бедствий и верну ть ему вновь мир и покой. Эдуард сразу же попал в ловушку, которую расставила ему Анна-Мария, хотя она пользовалась испытанными средствами и не слишком утруждала свою фантазию. Ведь для мужчин, с презрением думала она, любовь сводится к желанию, поэтому Эдуард, почуяв угрозу отлучения, тотчас воспылал любовью к женщине, которой он долгое время был лишен и которая к тому же оказалась поблизости. Теперь уж Перпетуя сама должна найти способ держать мужа на привязи.
Когда на другой день Анна-Мария попробовала вызвать Перпетую на откровенность, та встретила ее молчанием — точно перед нею наглухо захлопнулась дверь.
Делиться с Анной-Марией своими сокровенными чувствами, да и то лишь отчасти, Перпетуя начала только тогда, когда поняла, что гнусная ловушка захлопнулась: ее отдали мужчине не как женщину, а как невинную, беззащитную жертву — как бросают трепещущую жертву прожорливому хищнику.
