PERPÉTUE ET L'HABITUDE DU MALHEUR

Paris 1974

Перевод H. Световидовой

Редактор М. Финогенова

 

* * *

Пробившись сквозь утренний туман, солнечные лучи залили Нтермелен — город, в котором вслед за Ойоло после провозглашения независимости была учреждена супрефектура. Поглощенный зрелищем пробуждавшейся улицы, Эссола не замечал потока пассажиров, его недавних спутников, освобождавших деревянные сиденья автобуса, занимать которые тут же бросились новые путешественники, толкавшие его со всех сторон. В большинстве своем то были бедные крестьянки, преждевременно состарившиеся от нужды и тяжелой работы, их не слишком чистые хлопчатобумажные платья распространяли не очень сильный, но едкий запах пота.

В городе ничто, казалось, не изменилось, за исключением бесконечного ряда крытых террас, которые тянулись вдоль магазинчиков, занимавших первые этажи: теперь там стало непривычно пусто. А раньше тут было полно ремесленников-портных: мужчины сидели за машинками, взгромоздив их на какую-нибудь подставку, а женщины, присев на корточки, крутили ручки маленьких «зингеров», установленных на низеньких упаковочных ящиках, и все это происходило под нетерпеливыми взглядами ревниво следивших за их движениями клиентов; теперь исчезнувший шум их голосов казался Эссоле олицетворением счастья.

Эта необычная картина не давала ему покоя. Что же могло случиться? Может быть, эта перемена каким-то образом связана с преследованием рубенистов, равно как и всякие иные странные явления, которые происходили по всей стране, и даже на востоке, в Мимбо, считавшемся одним из самых отсталых районов, не причинявших беспокойства властям. Быть может, причиной всему были пропуска и удостоверения личности, которые необходимо было иметь при себе тем, кто предпринимал далекие путешествия, — теперь деревенские жители редко покидали родные деревни, и' потому ремесленникам-портным, клиентура которых состояла в основном из крестьян, пришлось в конце концов отказаться от своего дела? Теперь в Нтермелене было не то чтобы совсем безлюдно, но и прежнего наплыва приезжих тоже не наблюдалось.

А может быть, среди ремесленников обнаружили таких, кто оказывал поддержку рубенистам, и, вместо того чтобы заниматься безнадежным делом — пытаться отделить зерна от плевел, правительство, склонное принимать быстрые решения, приказало им оставить свое ремесло — всем без разбору. Такое случалось довольно часто.

Эссола, подобно чужестранцу, ступившему наконец на берег, о котором давно уже был наслышан, от всего приходил в восторг. Ошеломленный тем, что все здесь соответствовало картине, созданной его воображением, он наслаждался изобилием красок, совершенно новых для него и вместе с тем давно знакомых, ему доставляли радость необычайно странные, но вместе с тем приятные звуки и терпкие запахи. Он глядел на оборванных, крикливых ребятишек, на босых женщин в выцветших хлопчатобумажных платьях с младенцами за спиной, на мелких служащих в жестко накрахмаленных рубашках, на попадавшихся ему навстречу белых людей, закованных в броню денежных расчетов и собственного превосходства, и ему казалось, будто он вернулся на шесть лет назад.

Только что, перед самой остановкой, его автобус обогнал военный грузовик, битком набитый солдатами в касках, восседавших с весьма воинственным видом под раздувающимся от ветра брезентовым верхом; впрочем, его удивил лишь цвет их униформы — зеленой, а не красноватой, как было прежде.

В 1959 году, вскоре после гибели Рубена, Эссола, сам того не ведая, в последний раз приехал в родные места и, не подозревая, какую роль сыграл Нтермелен в стратегических расчетах обоих лагерей, с интересом наблюдал, как стараниями стратегов колониальных войск, именуемых в официальных сообщениях «заморскими», городские окраины превращались в укрепленную зону с многочисленными военными постами, причем моторизованные патрули то и дело прочесывали город, следуя заранее намеченными маршрутами, что повергало в безмолвный ужас крестьян, направлявшихся по утрам на рынок.

Ему показалось, что сегодня с гораздо большей откровенностью, чем тогда, блюстители порядка, разгуливающие по всему городу в одиночку или группами, демонстрировали свою силу и власть. Еще в лагере все в один голос твердили, что в этих краях с рубенистами, патриотами и революционерами покончено. Рассказывали, будто на другой день после провозглашения независимости немногочисленные борцы, еще не сложившие оружия, были схвачены и их судил трибунал молодой республики по обвинению в терроризме, а потом их возили из одной деревни в другую, после чего они были расстреляны на глазах у всех. Случалось, что изуродованный труп мученика выставлялся для всеобщего обозрения в родной деревне.

Поэтому начиная с 1962 года власти, пытаясь окончательно сбить с толку народ, хранивший вопреки преследованиям верность памяти Рубена, по наущению французских психологов — советников Баба Туры — стали трубить о том, что жесткие меры властей сыграли свою благотворную роль и обеспечили умиротворение умов, и отныне царившая здесь атмосфера вызывала в памяти тех, кому довелось жить в те благословенные времена — начало пятидесятых годов: вернувшись, как говорится, к истокам, люди старались не выходить за рамки освященных традициями забот, они не только стали чураться политики, точно проказы, благоразумие (столь типичное для банту) заставляло их теперь избегать даже политических тем в разговорах, что со всей неоспоримостью предвещало возврат былого благополучия.

— Эй, молодой человек! Молодой человек! Молодой человек…

Он очнулся от того, что какая-то женщина, уже увядшая под бременем лет и тяжких трудов, коснулась его руки.

— Сын мой, не тебя ли зовет этот белый? — с испугом спросила она.

Устав кричать, шофер — это был мужчина атлетического сложения, по всей видимости грек (так уж исстари повелось, что в Нтермелене все шоферы были греки), — подскочил к Эссоле и, показывая на старый деревянный чемодан, спросил рассеянного пассажира:

— Это твой?

— Мой, — не сразу ответил Эссола.

— Садись, — приветливо сказал водитель и устремился к кабине. Он поставил чемодан рядом с собой — так, чтобы он не мешал переключать рычаг скоростей. — Садись вот сюда, рядом со мной, — предложил он Эссоле, покорно следовавшему за ним. — Так мы сможем поболтать. Я видел, как ты садился в Ойоло, только на этом месте тогда сидел один старик, он после операции. Крутить баранку и ни с кем словом не обмолвиться — это не по мне, я, видишь ли, люблю поболтать. Только сам посуди, легко ли по нынешним временам найти кого-нибудь, с кем можно душу отвести, особенно в этих краях. Все чего-то опасаются, каждый боится рот открыть, можно подумать, будто какой запрет вышел.

Не умолкая ни на минуту, шофер включил мотор, крутанув рукоятку, торчавшую рядом с рычагом скоростей. Тяжелый автобус тронулся с места, Эссола качался из стороны в сторону на своем мягком, непонятным образом подвешенном сиденье, переваливаясь с боку на бок, словно захмелевший человек, раскачивающийся в такт тамтаму. Столь неожиданное предложение шофера позабавило его, вызвав невольную улыбку, которая, впрочем, тут же исчезла.

Выехав из Нтермелена, они углубились в чащу сумрачных лесов; кроны высоких деревьев, точно зеленый свод, смыкались над дорогой, а но обеим сторонам то и дело мелькали деревни, которые поразили Эссолу своим запустением. На скатах растрепанных соломенных крыш виднелись большие щели — явное свидетельство нерадивости хозяев. Белая известка местами осыпалась, обнажив коричневую штукатурку глинобитных стен, похожую на запекшуюся кровь. Деревянные ставни хлопали под порывами ветра. Козы и бараны, сгрудившиеся на террасах, невозмутимо пережевывали свою жвачку. Можно было подумать, что жители этого края внезапно покинули свои дома и в ужасе бежали, почуяв приближение опасности.

Вслед за одной призрачной деревней появлялась другая, и всюду то же запустение. Время от времени какая-нибудь старуха в лохмотьях, тащившая за собой голого ребенка, едва научившегося ходить, оборачивалась, услышав шум автобуса, но тут же теряла к нему всякий интерес. Чаще всего на дороге встречались мужчины среднего возраста, они лениво разгуливали вдоль шоссе, но, едва заслышав урчание мотора, торопливо разбегались, испугавшись неведомо чего, и отваживались выйти снова лишь после того, как автобус скрывался из виду.

— Просто диву даешься, глядя на этих парней, — заметил водитель. — Пока их жены вкалывают, они себе преспокойно разгуливают, им и горя мало. Наверное, и взяться ни за что толком не умеют. А знаешь, почему они вот так вечно толкутся на дороге? Заходят выпить то к одному, то к другому — и так у них проходит вся жизнь. А знаешь, что они пыот? Пальмовое вино или «каркару», а чаще и то и другое вместе.

— «Каркару»? — удивился Эссола.

— Ну да, сами и гонят сивуху, у них даже перегонные кубы есть. При колониализме они делали это тайно: полиция боролась с этим бедствием —.для их же собственной пользы. А при Баба Туре никто уже не стесняется и самогонку гонят чуть ли не в открытую. И яд этот отравляет страну прямо-таки на глазах, мужчины гибнут, можно сказать, на корню. Да, да, старик, ведь в самой обычной «каркаре» не меньше шестидесяти, а то и все семьдесят градусов, при такой жарище любой крестьянин через несколько минут готов.

— Да это же «святой Иосиф»!

— Мой дорогой, я вижу, ты отстал от жизни! Ты забыл об африканизации! До независимости говорили «святой Иосиф», но теперь это вышло из моды, непатриотично, видишь ли. Вот и стали говорить «каркара», ну, разумеется, каждый коверкает это название по-своему, в Афанебеувуа, например — в семидесяти километрах отсюда, на той же самой дороге, я гам буду около трех-четырех часов, — говорят «кадкада», а чуть подальше, на юго-востоке, начиная от Звабеукуе, говорят «катката». Как видишь, я объехал всю страну и неплохо знаю ее. Взять хотя бы тебя, стоило мне приглядеться, и по твоему лицу я сразу понял: ты здешний, я хочу сказать, ты из этих мест, из Нтермелена. Разве не так?

— Так, так.

— Но ты не похож на крестьянина: это видно хотя бы по тому, что прошло уже полдня, а ты трезвый. Хочешь, я угадаю, кто ты? Ты чиновник или учишься в коллеже. Нет, скорее всего, чиновник: у тебя есть деньги, вон какие дорогие у тебя часы. Разве не так?

— Так.

«Вот пристал! И почему этот болван говорит мне «ты»? — возмутился вдруг про себя Эссола, — Возьму да и скажу ему сейчас: «Оставь-ка лучше меня в покое!» В 1956 году это считалось бы резким выпадом. Эссола со своими товарищами лицеистами из Фор-Негра обычно отвечал таким образом белым, обращавшимся к ним на «ты» независимо от того, где он с ними столкнулся: в административном учреждении, в магазине или на стадионе. Говорили, будто так советовал поступать Рубен — не спускать грубости, выражать протест любым способом всякий раз, как ущемлялось достоинство африканцев.

«Только к чему все это теперь», — с грустью думал Эссола. Прошло уже десять лет с тех пор, как убили Рубена, и шесть месяцев с того момента, как сам он отрекся от борьбы, за что его и выпустили из концентрационного лагеря, разрешили вернуться к прежней жизни и даже в виде поощрения дали место учителя в школе. Это, как ему сказали, должно было вознаградить его за упорство, ведь в свое время, в конце пятидесятых годов, будучи активным участником борьбы, он успевал учиться заочно.

А грек все не унимался:

— Сразу видно, что ты давно не был дома. Наверное, уехал отсюда, как все молодые. Погляди, в какие жалкие руины превратились деревни, почти вся молодежь сбежала отсюда. Впрочем, я их понимаю. Ну чем здесь можно заняться? Выкорчевывать джунгли с помощью мачете? Тогда уж лучше действовать лезвием бритвы! Каждый вечер напиваться? Это в двадцать-то лет! Отец говорит, что и из-за меньших бед люди покидают родную страну, а уж ему ли не знать. Стало быть, ты уехал, и уехал давно, если тебе незнакомо слово «каркара»…

— Точно.

— Был за границей?

— Да нет. Просто давно не приезжал сюда в отпуск. На все каникулы оставался в коллеже. Ведь там всегда забот хватает.

Учил читать неграмотных взрослых, готовил молодежь к экзаменам на аттестат, помогал людям составлять прошения властям или просто писал письма детям, да мало ли что… Я преподаю в коллеже. Учительствую.

— Чему же ты учишь?

— Да всему понемногу. Я преподаю историю и географию, а попутно занимаюсь вопросами гигиены, французским…

— Ах, французским! — ухмыльнулся шофер. — Значит, ты преподаешь французский язык? Вот смеху-то! По мне, африканец, который учит своих собратьев французскому, выглядит… как бы это тебе сказать… странным, что ли… Во всяком случае, мне это все непонятно. Скажи откровенно, ты-то любишь французов? Не бойся, со мной можно говорить открыто. Я ведь не француз. Люди часто ошибаются, слыша, как я хорошо говорю по-французски. Как ни странно, это часто случается с греками, родившимися во Французской Африке… прости, я хотел сказать, в бывшей Французской Африке.

— Не вижу разницы, — попробовал пошутить Эссола, стараясь угодить своему словоохотливому собеседнику.

— Так что же, выходит, ты любишь французов?

— Как тебе сказать… Это вопрос сложный.

— Да говорю же тебе, я не стукач! Поверь, у меня наилучшие отношения с африканцами, так же как и у моего отца…

— Я его знаю, — улыбнулся Эссола. — Вы на него очень йохожи.

— Правда?

— Я сразу догадался, что вы сын господина Деметропулоса.

— Лет пять уже я безуспешно пытаюсь поговорить о политике с молодежью, особенно с образованными молодыми людьми, но, стоит мне только заговорить с кем-нибудь об этом, люди немеют от ужаса. Зачем же тогда было так громко кричать о независимости? В этой стране все трясутся от страха, все, кроме французов. Эти-то по-прежнему чувствуют себя тут как дома. Ведь теперь стало хуже, чем до независимости, а вы-то надеялись, что будет лучше. Разве не так? Ага, ты тоже боишься, боишься, как и все другие! Нечего стыдиться, признавайся, что боишься.

— Ну конечно, боюсь, а как же иначе. А разве среди вас, греков, нет таких, которые тоже боятся?

— Ну нет, мой дорогой. С той поры как ваш президент отправился с визитом в Афины просить помощи у нашего правительства и подписал договор, нам нечего опасаться. Отныне мы в полной безопасности, почти как и французы. Надо полагать, французам надоело без конца раскошеливаться и они посоветовали Баба Туре обратиться за помощью к кому-нибудь другому. И судя по всему, афинские власти не поскупились, потому что по возвращении президент стал таким милым по отношению к представителям греческой колонии, а прежде и знать их не желал. Если у моего правительства есть лишние деньги и оно может бросать их на ветер, это его дело. Лично мне это безразлично. Теперь ни полиция, ни один представитель африканской власти не посмеет обойтись со мной грубо, случись что — все сразу станет известно греческому консулу, а он тут же передаст это дело нашему послу, и тот сию же минуту направит решительный протест вашему президенту, напомнив о помощи, оказанной вашей стране и в этом году, и в прошлом. И что тогда произойдет? Как ты думаешь? Ну скажи, скажи!

— Да вы сами сейчас мне все скажете.

— Ну что ты за человек! Не умеешь даже подыграть. И все-таки попробуй угадай.

— Простите, но я и правда не знаю. Я ничего не смыслю в дипломатии.

— А угадать, что будет дальше, совсем нетрудно. Ваш президент начнет приносить бесконечные извинения. Ты мне не веришь?

— Почему же нет? Верю, верю…

— И правильно делаешь. А за примерами ходить недалеко, подобный случай произошел месяц назад. Так вот, ваш президент раскланивался как мог. И кое-кому впредь неповадно будет шутить такие шутки. Есть тут один грубиян полицейский. Хо-хо! Это не то что шесть лет назад, сразу после провозглашения независимости, когда африканцы зарились на наше добро, а иные — даже на наших жен. С той поры как наше правительство согласилось выложить кругленькую сумму, мы уже ничего не боимся. В этом все дело, вот она, основа нынешней безопасности: надо, чтобы твое правительство расщедрилось и выложило денежки. А на дипломатическом языке это называется «помощь слаборазвитым странам».

— Да, но для этого надо иметь свое правительство. Счастливчик!

— Ты прав. Заметь, что только официальные власти…

Тут автобус тряхнуло так, будто он врезался в стену, и пассажиров вместе со всем их багажом швырнуло вперед. Один из мужчин разразился проклятиями, ругая водителя на чем свет стоит, какая-то женщина начала причитать, взывая к Деве Марии, Иосифу и Иисусу, отчаянно закричал ребенок. Одного только Эссолу резкий толчок не застал врасплох — он успел ухватиться за свое сиденье. На крутом повороте прямо перед автобусом выросла вдруг фигура человека, который, словно заяц, описывал на шоссе странные зигзаги. Несмотря на то что на нем были грязные лохмотья, он умудрялся сохранять величественную осанку. Вначале он не обращал внимания на сигналы водителя, но потом соблаговолил повернуть голову и дружески помахал рукой в сторону автобуса. Но вот беда — он явно переоценил свои возможности и, покачнувшись, растянулся на шоссе, неподвижно застыв, словно сраженный метким выстрелом.

Водитель, едва успев затормозить, остановил автобус на обочине шоссе и сказал с сердитой усмешкой:

— Еще один любитель «каркары»! Сколько же это будет продолжаться? И куда только смотрит ваше правительство? Можно подумать, что это повальное пьянство ему на руку — ведь все население насквозь пропитано этим ядом. Видно, правительству удобнее управлять пьяницами, его превосходительству, достопочтенному шейху Баба Туре, очевидно, это по нраву.

Сделав такое заявление, он проворно спрыгнул на шоссе и, подойдя к лежащему на дороге крестьянину, склонился над ним.

— Убирайся отсюда! — крикнул он по-французски, а потом повторил на каком-то подобии банту. — Ведь тебя раздавят, несчастный! Тебе что, жить надоело? А ну-ка, вставай, вставай! Давай я помогу тебе подняться. Да вставай же ты наконец…

Шофер заботливо поднял пьянчужку, ухватив его под мышки, но крестьянин, усевшись, упрямо оттолкнул своего спасителя, даже не раскрыв глаз. Наконец, выбившись из сил, молодой грек с покрасневшим от гнева лицом отхлестал оборванца по щекам на глазах у оцепеневшего от стыда Эссолы, который, несмотря на душившее его возмущение, оставался сидеть на месте. Он смирился со своим положением побежденного и решил отныне терпеливо сносить все. Что делать, времена изменились!

Вскоре к греку подошел молодой человек, открывший заднюю дверь автобуса, — вероятно, это был помощник води геля. Он взял пьяницу за ноги, тогда как грек продолжал держать его под мышки. Вдвоем они оттащили его в сторону, как относят раненых на поле битвы, и, словно бревно, свалили в придорожную канаву. И хотя Эссола не слышал удара падающего тела, он почувствовал, что жгучие слезы наворачиваются ему на глаза. Взгляд его затуманился.

Пока молодой грек запускал мотор, продолжая осыпать бранью правительство достопочтенного шейха Баба Туры, Эссола, стараясь избежать его взгляда, сообщил ему, что выходит на ближайшей остановке — через несколько сот метров.

— Как! Ты уже приехал? — удивился молодой грек.

— Да.

— Так, может, ты знаешь того несчастного, которого мы бросили в канаву?

— Нет, что ты! — поспешно ответил Эссола.

— Счастливо, старина! Не уезжай без меня, может, на обратном пути нам еще удастся поговорить с тобой. Пока.

Ослепленный, подобно новорожденному, впервые увидевшему свет дня, с тревожно бьющимся сердцем, полный умиления и в го же время ярости, вспыхнувшей где-то в самой глубине его существа, Эссола зашагал по дороге, следя за каждым своим движением, за каждым своим шагом. 11рислушиваясь к шуму удаляющегося автобуса, он приближался к родному дому, обветшавшему и походившему теперь на жалкую лачугу. Дверь была заперта. Он обошел вокруг дома несколько раз, внимательно приглядываясь к соломенному навесу над верандой — может быть, там спрятан ключ: уходя из дому, мать обычно оставляла его там для всех остальных членов семейства. Однако на этот раз ключа не было. За соседней хижиной чья-то неуверенная рука — вероятнее всего, это был ребенок — силилась извлечь из ксилофона мелодию старинной колыбельной песни. Эссола подошел поближе, но ребенок не обратил на него ни малейшего внимания, увлекшись своей игрой на инструменте, сделанном из деревянных палочек, утолщавшихся с одной стороны и прикрепленных к двум дощечкам, уложенным прямо на земле. Малыш стоял на коленях в пыли совсем голый, и Эссола понял, что его еще не подвергли обрезанию.

«Какое легкомыслие! — рассердился он. — Бедный мальчик, чего они ждут? Чтобы ему стукнуло двадцать, чтобы он ревел, словно бык, которого оскопляют? Нет, тут и в самом деле ничего не изменилось».

— Послушай, как ты вырос, — обратился он к мальчику. — Я едва узнал гебя. Ведь тебя зовут Нсимален?

— Амугу! Амугу! Амугу! — вместо ответа трижды прокричал мальчик.

— В чем дело, сынок? — послышался голос мужчины откуда-то из банановой рощи.

— Человек пришел.

— Что за человек, сынок?

— Не знаю.

Слабое шуршанье сухих листьев, устилавших землю, указывало на то, что мужчина направлялся к ним, хотя прошло немало времени, прежде чем он появился. Голый по пояс, в поношенных шортах, с большими мускулистыми босыми ногами, уверенно ступавшими по земле, мужчина этот был на целую голову ниже Эссолы, но на редкость плотно сбит. На его молодом смеющемся лице сверкали большие, навыкате глаза. Увидев человека, о появлении которого возвестил его сын, он остановился как вкопанный, разинув рот и вытаращив глаза от изумления. У него перехватило дыхание. Потом он завертелся волчком и, захлебываясь, повторял, смеясь и рыдая, только одно слово:

— Братишка! Братишка! Братишка! Братишка…

Не переставая твердить это слово по-французски, он обнимал Эссолу, прижимал его к своей груди, потом отпускал, кружа вокруг него, чтобы получше рассмотреть со всех сторон, а Эссола улыбался ему в ответ, хотя глаза его оставались печальными.

Голый мальчик наблюдал за поведением обоих мужчин, ничем не обнаруживая своего удивления.

— Братишка! Братишка! Скажи, что я не сплю. Скажи, что это и в самом деле ты, а не твой призрак.

— Амугу, кто это? — повелительным тоном спросил мальчик.

— Как! — с вызовом сказал Эссола. — Ты что же это, не знаешь, что папу надо звать папой?

— Ничего не поделаешь, Нсимален привык звать меня по имени. Не знаю, откуда это пошло, верно, тут и моя вина есть. Помнишь, ему было всего два года, когда ты приезжал к нам в последний раз.

— Я его сразу узнал. Упрямый мальчишка и такой же настырный, как был.

— Само его имя об этом говорит. Нет, он ничуть не изменился, куда там! А где твой чемодан, братец? Нам сказали, что ты полгода назад вышел из тюрьмы. Где ты пропадал? Почему не приехал к нам сразу? Уж не собираешься ли ты снова заняться политикой? Бедный брат! Ты и представить себе не можешь, как нам тебя не хватало все эти годы. Ты видел Мартина?

— Не спрашивай! Помоги-ка лучше перенести его. Я видел из автобуса, как он упал в канаву. Он мертвецки пьян. Боюсь, не расшибся ли он.

— И так он пил все время, пока тебя не было. Каждый день я жду какого-нибудь непоправимого несчастья. Вот уж проклятье-то!

— Если мы, черные, все еще топчемся на месте и в нашей жизни ничего не изменилось, так это по вине таких людей, как Мартин. И если когда-нибудь случится то, что ты называешь непоправимым несчастьем, может, это и к лучшему.

— Не говори таких ужасных вещей! Ты, я вижу, тоже ничуть не изменился. Ты совсем как мой Нсимален, тебя ничем не растрогаешь. Погляди на моего сына, видишь, как он шагает рядом с нами, точно настоящий мужчина. Мать сразу же хотела везти его крестить в Нгва-Экелё, а я считаю, что спешить некуда. Хотя в общем-то мне на это наплевать.

Они подошли к тому месту, где, скорчившись, лежал Мартин, он храпел, запрокинув голову и открыв рот. Они вытащили его и уложили на откосе, оба были уверены в том, что Мартин поранился или, во всяком случае, сильно ушибся, однако вскоре убедились, что пьяница остался невредим.

— На, возьми ключи, — сказал Амугу, протягивая их Эссоле. — Они были у него в кармане. Вот свинья, ни одной царапины. Правду говорят, что пьянчужек бог бережет.

— Ну что ж, остается только поздравить твоего боженьку, однако это не делает ему чести.

— Ладно, нечего смеяться.

Вдвоем они донесли Мартина до порога дома. Эссола отпер дверь, и они уложили пьянчужку на убогое ложе, застеленное тряпьем. В полутемной комнате, куда сквозь узкое оконце едва проникал слабый свет, стояла еще одна кровать, деревянная, с плетеным матрасом, но без всякого белья.

— Сейчас принесу тебе наматрасник, — сказал Амугу, толкнув кровать, словно желая удостовериться в ее прочности. — Что же касается остального, то, насколько я тебя знаю, ты, верно, прихватил с собой все необходимое. Хотя, может, сегодня тебе не хочется спать рядом с Мартином? Ты ведь его знаешь, раньше завтрашнего дня он не проснется, а за это время не раз будет мочиться. Он пьет все время с тех пор, как ты уехал. Сущее проклятье, говорю тебе. Так что, если тебе противно, можешь ночевать у нас и сегодня, и завтра, в общем, сколько захочешь.

— Я столько всего насмотрелся, братишка, что меня уже ничем не удивишь. Нет, эту ночь я хочу провести здесь. Я хочу поговорить с матерью, и лучшего времени для этого, чем ночь, не выбрать, ночью нам никто не помешает. Она по-прежнему спит здесь?

— Да, да, в соседней комнате. Единственное новшество тут — это навес, под которым она готовит, видишь, вон там. Твоей матери очень хотелось заиметь отдельную кухню, и она давно пристает к Мартину, чтобы он построил ей кухню. Уж она его донимает и так и эдак: «Разве ты мужчина? — говорит. — Ну сделай хотя бы пристройку к дому, который нам оставил твой отец, сделай ты хотя бы кухню. Докажи, что ты мужчина…» Да только все напрасно.

— А где же она сама?

— Скоро придет. В М фу луке идет строительство, там рубят лес, заготавливают кору, говорят, скоро откроют фанерный завод. По утрам на стройку отовсюду съезжаются рабочие, а пропитанием их обеспечивает твоя мать: она печет маисовые оладьи, ты ведь знаешь, она это умеет. Дела у нее идут неплохо, многие сейчас живут гораздо хуже. Только вот беда: проку от этого все равно мало. Сколько бы она ни заработала, Мартин найдет ее тайники, все заберет и пропьет. Будто ураган какой. И представь себе, так все время, с тех самых пор, как ты уехал. Ай-ай-ай, я целую вечность не курил, ни одной, даже крохотной сигаретки. Я ведь знаю, братишка, ты не забыл обо мне, правда?

Эссола отправился за своим старым деревянным чемоданом, который оставил на веранде. Приоткрыв чемодан, он пошарил наугад и достал две пачки сигарет. Амугу выхватил их у него и от восторга пустился в пляс. У Эссолы, который не курил, не оказалось ни спичек, ни зажигалки, а в очаге не было огня. И Амугу пришлось отправиться к себе домой, чтобы прикурить от углей в очаге. Вскоре он вернулся, с наслаждением затягиваясь.

— Брат! — воскликнул он вдруг. — Брат, я все-таки не верю своим глазам! Неужели это ты? Скажи, что ты не призрак!

— Послушай, призраков в наше время не бывает, оставь это дело старикам да колдунам. Это в прежние времена у людей только и было развлечений, что выдумывать всевозможные небылицы. А у нас и без того есть что порассказать друг другу.

— А знаешь, я боюсь твоего разговора с матерью! Такой день, как сегодняшний, следовало бы отметить песнями и танцами, хорошей попойкой, и, уж конечно, должны быть женщины…

— Ты что, думаешь, рождество настало?

— Я вижу, ты и в самом деле намерен объясняться со своими? А если я тебя попрошу отказаться от этой затеи?

— Нет.

— Так я и думал. Да по правде говоря, не я один, все в этом уверены. Мы знали: стоит тебе вернуться, и снова все начнется… Но мы не сомневались, что рано или поздно ты вернешься. Хотя твои, я имею в виду твою мать и брата, на это, как ни странно, не рассчитывали. Они почему-то были уверены, что тебе крышка. Пойдем со мной, братец. Я рад видеть тебя. Что бы там ни говорили, ребята с перцем, вроде тебя, не любяг избитых троп. Нам тебя здесь так не хватало, если бы ты только знал, негодник ты этакий. А помнишь, как мы ходили ставить силки в джунгли и ты прятался в чаще, заставляя меня, как дурака, бегать туда-сюда, искать тебя…

Они закрыли все двери и даже замок повесили, словно в доме никого не было. Эссола сунул ключ в солому над верандой, оставив торчать только кончик, который слабо поблескивал на свету. Они зашагали друг за другом, направляясь в лес, видневшийся за домами, — впереди шел коренастый мужчина, за ним вприпрыжку резво бежал голый мальчишка, а Эссола замыкал шествие.

— А помнишь, — снова начал Амугу, — ты был тогда совсем крохотный, чуть повыше Нсималена… Послушай, давай выпьем чего-нибудь прохладительного. В такую жару всегда пить хочется. И потом, бьюсь об заклад, у тебя живот подвело от голода. Ну ничего, добрый нектар наших предков утолит и жажду, и голод скорее, чем что-либо другое. Недаром его называют «белым медом». Бог ты мой, я без конца думаю о том времени, когда ты был совсем маленький! Кто бы мог подумать тогда, что ты станешь человеком, о котором будут говорить повсюду. Уж поверь, здесь только и разговоров было что о тебе. О тебе и о Баба Туре. Говорили, будто ты выступал против Баба Туры и что тебя обошли, но это только временно, некоторые уверяли даже, что ты скоро снова возьмешь верх и тогда тебя поставят вместо Баба Туры…

— Неужели такое и в самом деле обо мне говорили?

— Говорили, но больше уже не говорят, теперь этому конец. Все кончилось, когда жандармы арестовали Нлемё и Нсизоа. Они схватили, их просто так, без всякого повода, арестовали, отвезли в Нтермелен и заперли в подвале супрефектуры. Их били всю ночь, а на другой день отпустили, пригрозив на прощанье: «Ступайте и расскажите всем: то же самое ожидает каждого, кто осмелится сказать, будто можно одержать верх над Баба Турой». А раньше люди открыто говорили обо всем… и о тебе тоже… Я еще возражал им: «Не может этого быть! Неужели вы имеете в виду моего брата? Вы говорите о нем так, что можно подумать, будто речь идет не о нашем Эссоле, а о самом Акомо».

— Поди сюда, мой маленький Нсимален, — сказал вдруг Эссола.

Обернувшись назад, Амугу увидел, как он подхватил малыша и посадил его себе на плечи.

— Не делай этого, братишка! — закричал он. — Ты что, в своем уме? Таскать на себе такого большого мальчишку! Да от него спасу потом не будет.

— Послушай, братец, нельзя же заставлять ребенка тащиться голышом по лесу — того и гляди, наступит на банановую змею.

— Велика важность! Мать рассказывала, что, когда я был маленький, мне не раз случалось наступать на какую-нибудь гнусную тварь, и меня ни одна змея не ужачила. Само провидение хранит детей, уж поверь мне! Должно быть, господь бог, создавая змей, сказал им: «Только не вздумайте кусать малышей».

— Уж ты скажешь! Все это бабушкины сказки, братишка. Выдумки набожных старух.

— Да, да!

— Послушать тебя, так можно поверить и в провидение для черных. Ведь вы только и твердите о том, что господь бог даже микробам приказал: «Не вздумайте приставать к моим бедным неграм», и посему черным не следует опасаться болезней.

— Совершенно верно. Послушай, что я тебе скажу: недавно в Нгва-Экелё умер один молодой миссионер, некий Ван Гут или Ван Ут, не помню точно. А знаешь, отчего он умер? Одни говорят, будто он выпил какую-то нечистую воду, другие — будто он съел несвежую сардину. А все дело в том, что он приехал сюда недавно. Ну можно ли себе представить, чтобы человек умер от какой-то там воды или из-за несвежей сардины? А почему же тогда я не умер или мой маленький Нсимален? Ведь сколько всяких случаев…

— А отчего умерла Перпетуя? — едва не плача, горестно прошептал Эссола.

— Успокойся, братишка, прошу тебя. Я не знаю, отчего умерла Перпетуя. Я ничего не понял в этой истории. Да в таких делах и не следует копаться, уж поверь мне, у меня на это верный нюх. Не стоит доискиваться, отчего умерла Перпетуя.

— Разве женщина, у которой уже было двое детей, может умереть при родах? Где же тогда было твое божественное провидение?

Они добрались до места. Эссола вытер слезы, сейчас лицо его, как и прежде, не выражало ничего, кроме суровой отчужденности. Он опустил мальчика на землю, и тот сразу же принялся, весело напевая, ковырять ее палкой.

Это была та самая поляна на склоне крутого холма, о которой вспоминал Эссола, когда мысленно представлял себе, как по возвращении Амугу поведет его пить прямо из кувшина пальмовое вино — белый нектар. Разбросанный повсюду валежник, лишь кое-где собранный в кучи, высох, стал золотистым и хрустящим, казалось, он взывал к огню. Впрочем, в душном знойном воздухе и в самом деле пахло гарью, и где-то вдали можно было различить клубы дыма, которые легкий ветерок лениво гнал поверх густых крон деревьев. С того места, где они стояли, Эссоле был виден колышущийся лес, который, словно огромный ковер, стелился до самой реки. Картина эта наполнила его сердце радостью, в которой он не решался признаться даже самому себе. Верхушки отдельных деревьев возвышались над морем зелени, с ветки на ветку перескакивали гибкие, вертлявые обезьяны с длиннющими хвостами, которыми они размахивали в воздухе. Эссола не раз удивлялся: как ему не удалось обнаружить эту породу среди стольких разновидностей, описанных в школьных учебниках. Может быть, это все-таки сажу или саймири?

— Присаживайся, — пригласил его Амугу, протягивая большой глиняный кувшин, до краев наполненный молочного цвета жидкостью, которая шипела и пенилась. Стараясь по достоинству оценить усердие своего двоюродного брата, Эссола принял из его рук кувшин. Однако, прежде чем попробовать вино, он, стараясь преодолеть отвращение, смахнул плавающих в пене мертвых пчел, словно не замечая пристального взгляда Амугу, который молча, но с осуждающим видом следил за его действиями. Но вот наконец Эссола сделал первый глоток.

— Как ты узнал об этом? — спросил Амугу, склонившись над сложным аппаратом, собиравшим сок, стекавший из ствола поваленной пальмы.

— Как я узнал, что Перпетуя умерла? В эту историю трудно поверить, братец. Я вернулся из ада, и мне не хватит всей жизни, чтобы рассказать тебе о том, что довелось мне там пережить, не знаю даже, хватит ли у меня духу рассказать об этом. У нас в лагере было нечто вроде лазарета, если можно так выразиться. Однажды вечером, когда стемнело, меня привели туда, ничего, как всегда, не объяснив.

Там я увидел незнакомого, страшно изуродованного человека, который лежал на нарах. Он еще не пришел в себя после перенесенных пыток. Лицо его было покрыто ранами и синяками, глаза заплыли, от боли он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, на его теле виднелись кровавые полосы, оставленные бычьими жилами. Он жалобно стонал, и эти стоны некогда сильного мужчины говорили о том, что он умирает. Я до сих пор помню, что тогда стояла адская жара — на Севере так часто бывает по ночам. К несчастью, в лагере люди быстро привыкают даже к виду самых ужасных мучений, вот и я настолько окаменел от собственных страданий, что, глядя на этого человека, не испытывал ничего, кроме ощущения усталости.

Надо сказать, что в таком состоянии, в каком находился незнакомец, в лагерь обычно доставляли новичков; их отделывали так где-нибудь на Юге, чаще всего в столице, надеясь вырвать у них признание или заставить подписать протокол. После этого их передавали военному трибуналу, который располагался где-нибудь по соседству с камерой пыток и терпеливо ждал, когда палачи доставят осужденного. А уж потом их переправляли самолетом на Север — подальше от любопытных глаз, где они и отбывали наказание. Глядя на незнакомца, сразу можно было сказать, что он из политических, а возможно, какой-нибудь высокопоставленный чиновник, имевший в свое время доступ к государственным делам. Если бы он был руководителем повстанцев или подпольщиком, его казнили бы еще до того, как он добрался до лагеря: сейчас это все делается без промедления, с членами НПП расправляются тут же, не то что в прежние времена.

Когда узник открыл глаза и увидел меня, он явно растерялся и, хотя малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль, судорожно схватил мою руку: «Я прошу верить мне, каждому моему слову: я хорошо знал твою сестру Перпетую. Она умерла недавно в Ойоло, во время родов. И я знаю, что тебе ничего не известно о ее судьбе. Так вот, сразу после того, как тебя отправили в ссылку, Перпетую выдали замуж. Это случилось шесть лет назад. У нее уже было двое детей, и она должна была родить третьего, и вдруг три недели назад объявили, что она умерла. Сам я из Нгва-Экелё — из соседнего с твоим племени. Отца моего зовут Онана, он сын М’Барга и внук Онаны, а я, так же как и ты, — М’Барг, сын Онаны и внук М’Барга. Если тебе удастся выйти отсюда раньше меня, расскажи моему отцу, что встретил меня здесь, что я жив, хотя и в ужасном состоянии. Если бы мои родные знали, где я нахожусь, моя судьба была бы не такой печальной. Страдания наших родных доставляют радость тирану. Я знал, что ты здесь, но не спрашивай меня, откуда мне это стало известно!» Какое это имело значение! Я засыпал его вопросами о Перпетуе, просил рассказать, при каких обстоятельствах она умерла. Арестованный был не слишком-то разговорчив, но, уходя от него, я уже знал точно: Перпетуя и в самом деле умерла. По воле случая через два дня я очутился на свободе. Однако у меня не было ни гроша, и, прежде чем приехать сюда, чтобы поговорить с матерью, нужно было заработать хоть немного денег. Так что я действительно вышел из лагеря полгода назад.

Эссола умолчал о том, что ему пришлось стать членом единой партии и даже взять на себя обязанности ответственного представителя организации Баба Туры — иначе говоря, он согласился на те условия, которые прежде, до получения печального известия о смерти сестры, упорно отвергал. Вот какой ценой он добился свободы и права преподавать в Мимбо — городе на востоке страны.

— А что сталось с тем человеком?

— Не знаю, я же сказал тебе, что вышел из лагеря через два дня после того, как встретился с ним.

— М’Барг Онана! — воскликнул вдруг Амугу, хлопнув себя по лбу. — Мне знакомо это имя, братец. Скажи-ка, а может, это бывший главный комиссар Ойоло? Старик Онана так гордился своим сыном! Представляешь себе, главный комиссар, да еще в таком большом городе, как Ойоло! Конечно, он должен был знать Перпетую. Его семья живет в Нгва-Экелё, всего в нескольких десятках метров от того дома, где приютили Перпетую, когда она училась в школе при католической миссии, да ты знаешь, это недалеко от города, в двух километрах от дороги. Кстати, в семействе, где жила Перпетуя, была красивая девушка, ее звали Кресченция, они с Перпегуей были ровесницами. Поговаривали о том, что хорошо бы женить тебя на ней. Но ты так редко приезжал сюда, даже во время каникул, тебе, видно, больше нравилось жить в городе. Ты почему не пьешь? Выпей! А еще рассказывали, что ты был вместе с Рубеном.

— Ну, не совсем так, я его видел вблизи не больше двух-трех раз.

— Я имел в виду твою принадлежность к НПП. Так вот, Кресченция не дождалась тебя и гоже вышла замуж. Хочешь, вернемся в деревню? Нсимален, верно, проголодался. Так вот, Кресченция стала женой какого-то чиновника или служащего — одним словом, какого-то горожанина, у нее уже дети. Но, насколько мне известно, в семье у них не все ладно, и она часто уходит к своим родным. Погляди-ка на моего сына, сразу видно, что он хочет есть. Катри ушла сегодня рано утром в Нтермелен, если бы ты заглянул на рынок, ты бы ее встретил там. Она решила продать остатки ямса. Надеюсь, она принесет хоть немного соли и мыла, если, конечно, наемники Баба Туры не отберут, ведь у нас это часто случается: стоит только крестьянам разложить свои товары — наемники тут как тут. Уж не знаю, что вы там натворили вместе с вашим Рубеном, все вы, те, кто знает «воок», только сомневаться не приходится: теперь стало хуже, чем до независимости, и даже хуже, чем во время войны, когда наемники забирали в деревнях всех жителей поголовно и отправляли в лагеря на принудительные работы. Правда, в то время ты еще мало что смыслил. Тогда по крайней мере наемники не отбирали у честных женщин их товаров. Подумай только, оплатить дорогу, проехать тридцать километров с таким грузом, а потом вдруг потерять все, так что даже на обратный билет денег не останется! Представляешь, им приходится идти пешком под палящим солнцем по раскаленному шоссе. А дома их ждут не дождутся, и вот они являются и объявляют своему семейству: У нас все отобрали, я ничего не принесла…»

— А почему они так поступают?

— Я думал, братишка, ты мне это объяснишь. Ведь я не учился, как ты. Верно, хотят поживиться за наш счет. Вроде денег у них не хватает.

— Может, им мало платят?

— Ну да, конечно! А нашим женщинам кто платит?

Они вышли из леса.

— А теперь, братец, рот на замок! Того и гляди, появится Норбер на своем джине вместе с наемниками. Если он дознается, что ты говоришь о политике, он тут же сцапает тебя.

— А кто такой Норбер?

— Жандармский бригадир, назначенный в наш район. Иногда вместо него приезжает кто-нибудь из его помощников, но люди все равно говорят: Норбер.

— Не беспокойся, у меня есть такие документы, которые помогут мне выйти сухим из воды.

— Как же тебе удалось их достать?

— Секрет. Я пойду сосну немного, братишка, а то от усталости с ног валюсь.

— Ладно. Отдыхай хорошенько, я разбужу тебя.

 

* * *

Когда он проснулся, все окружающее было так похоже на сон, что ему почудилось, будто он грезит наяву. В большой комнате раздавался гул голосов, мужских и женских, он вслушивался в интонации и в произносимые слова и без труда узнавал своих дядюшек, тетушек, двоюродных братьев, словно расстался с ними только вчера. Когда он, отворив узенькую дверь, предстал перед ними, шум голосов мигом умолк, точно при появлении какого-нибудь всеми почитаемого человека. Эссола пожал руки нескольким мужчинам и протянул руку одной из женщин. Она рассердилась не на шутку и сначала обругала его, но потом обхватила обеими руками и, прижав к своей груди, проговорила рыдая:

— Мальчик ты мой! Мальчик мой! Что случилось? Почему тебя так долго не было? Отчего ты покинул нас? Почему не подавал о себе вестей? А знаешь, что сказала Перпетуя, умирая? Она прошептала: «Я не хочу умереть, не увидев Ванделина, я не хочу умереть…»

— Гнусная обманщица! — воскликнул верзила, обритый наголо. — Откуда ты знаешь это? Ведь ты была здесь, а Перпетуя умерла в Ойоло! Уж эти женщины! Любят плести небылицы, когда человеку и без того тошно. Послушай, сынок, я знаю свою сестру: она страсть как любит выдумывать всякую всячину, причем старается сочинить что-нибудь пострашнее. Никто не видел, как умирала Перпетуя, даже ее собственная мать. Так откуда же стали известны ее последние слова?

Женщина, на которую он обрушился, принялась причитать потом испустила горестный вопль, похожий на крик совы, и тут же, словно по мановению волшебной палочки, по щекам ее полились слезы. Тут и остальные женщины, следуя примеру плакальщицы, кинулись обнимать Эссолу. Вскоре все они, стеная и протягивая вперед руки, собрались под навесом, где к их ритуальному плачу присоединила свой голос и хозяйка дома, Мария, которая давно уже вернулась, но решила не будить сына.

— Ну вот! — усмехнулся верзила. — Теперь пиши пропало. — Его слова мужчины встретили одобрительными возгласами. — Если ты надеялся рассказать нам о своих злоключениях, сынок, — продолжал он, — то ничего из этого не выйдет. Немало времени пройдет, прежде чем они кончат эту катавасию.

Вскоре весь дом наполнился дымом — перед тем как предаться плачу, Мария развела под навесом сильный огонь, собираясь приготовить еду. Эссола задыхался, кашлял, глаза у него слезились, но у остальных мужчин они оставались сухими, а взгляд — твердым. Некоторое время Эссола обдумывал, каким образом приладить к потолку трубу, чтобы вытягивало дым. Ведь это совсем просто. И почему никто до сих пор не додумался до этого? Вот только нужно постараться убедить мать не трогать трубу во время его отсутствия, не то она вырвет ее и растопчет. Она терпеть не может никаких новшеств и упрямо твердит, что у нее нет необходимости менять что-либо в привычном образе жизни, провидение и так достаточно позаботилось о ней.

Амугу принес бутылки с «каркарой», решив доставить удовольствие мужской части почтенного собрания, — мужчины уже томились и шумно зевали. Эссола, который не знал, как ему следует вести себя со всеми этими людьми, почувствовал бесконечную признательность к своему двоюродному брату.

— Можно подумать, что у тебя неистощимые запасы «каркары»! — сказал он.

— Не беспокойся: если тебе понадобится принять гостей, можешь рассчитывать на меня.

— Я хотел бы расплатиться с тобой.

— Не выдумывай! — возмутился Амугу. — Если хочешь послушаться моего совета, дай лучше по стофранковой бумажке каждой плакальщице.

Стенания плакальщиц не давали мужчинам возможности начать расспросы о пребывании Эссолы в концентрационном лагере. И это было ему на руку — ему не хотелось придумывать какую-то версию насчет своей жизни в последние шесть лет. Ведь люди здесь очень суеверны и во всем усматривают знаки небесной кары, коей они опасаются сверх всякой меры. Их ничего не стоит запугать, любой пустяк их приводит в трепет. Что рассказать им? О чем умолчать? Например, стоит ли им показывать следы пыток, которые остались у него на спине? Чего доброго, односельчане станут его бояться и, может, даже избегать, если он продемонстрирует им следы, оставленные пыткой, именуемой «огонь джунглей»?

Таким образом, мужчинам пришлось удовольствоваться «каркарой». Они выпили ее вполне достаточно, чтобы покинуть дом в состоянии некоторого возбуждения, которое позволяло им оценить счастье жизни, не теряя при этом чувства реальности.

Благодаря мудрости Амугу встреча прошла как нельзя лучше. К концу вечера явился Норбер вместе со своими подручными. После весьма немногословной беседы с Амугу он, не проявив никакой подозрительности, вернулся к своему джипу, оставленному на шоссе, и даже не спросил документы у приезжего. Около восьми часов вечера гости разошлись, ушли даже те, кто жил по соседству и мог не торопиться домой, но дело в том, что после провозглашения независимости во всех южных провинциях строго соблюдался комендантский час.

Вопреки опасениям мужа, Катри привезла из города много вкусной еды, в том числе рис и вяленую рыбу, которые она приготовила согласно местным обычаям.

Эссола и его двоюродный брат уселись за стол, один принес блюда, приготовленные матерью, другой — своей женой. То было маленькое пиршество, тем более что Катри, хотя она и не подозревала о возвращении родственника, запаслась, кроме всего прочего, бутылкой настоящего вина, а это само по себе считалось праздником в любой деревенской семье. Мужчины настойчиво приглашали обеих хозяек, но, следуя обычаю, те подходили к столу лишь затем, чтобы, отведав то или иное блюдо, приготовленное соседкой, громко расхваливать ее стряпню, хотя на самом-то деле, быть может, были о ней совсем иного мнения. Эссола, хорошо знавший свою мать, не раз убеждался, что она редко говорила вслух то, что думала.

После трапезы он открыл деревянный чемодан и достал купленную в подарок двоюродному брату рубашку, его жене он привез несколько метров поплина. Все радовались, глядя на Катри, которая уверяла, что это самый прекрасный подарок, какой она получала когда-либо за всю свою жизнь. Наконец Амуту и его жена, попрощавшись, ушли.

Эссола ждал, пока его мать шумно хлопотала в доме, прибирала и переставляла какие-то предметы, закрывала окна, двери. Он надеялся, что она заговорит первая. Но так и не дождавшись ее, начал сам.

— Ты видела своего сына? — спросил он ее тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

— Какого сына? — бесстрастно отозвалась она.

— Мартина, конечно.

— А что?

— Тебе известно, что нам пришлось выуживать его из канавы? Да-да, он лежал в канаве. Просто удивительно, как он не свернул себе шею.

— В чем же ты меня упрекаешь? Выходит, я должна бегать за ним и следить, чтобы он не пил и не падал в канавы? В каком же возрасте, по-твоему, мать может наконец оставить без присмотра своих детей?

— Вероятно, в том самом, в каком ты бросила Перпетую на произвол судьбы.

И тут в дверь постучал Амугу. По его словам, он явился распить с Эссолой еще одну бутылочку доброго вина, привезенную его женой, но на самом деле ему хотелось как-то предотвратить пылкое объяснение своего двоюродного брата с матерью. Однако его появление не остановило Марию, которую подстегнули колкие слова сына.

— Незачем трогать мертвых и впутывать их в наши ссоры, — заявила она. — Память усопших священна. Любая женщина так или иначе должна выйти замуж, это закон природы, и против него не пойдешь. Клянусь, что, выдавая замуж Перпетую, я думала только о том, чтобы сделать ее счастливой и соблюсти волю божью. Я нашла для дочери человека, к которому она отнеслась благосклонно, потому что он подошел ей и они понравились друг другу. Они соединились, как того желал господь бог, и он благословил их, послав им двоих детей, прежде чем разлучить их и призвать к себе мою Перпетую (она говорила: Перпетву). Отчего она умерла? Такой вопрос может задать только нечестивец. Как она ушла из жизни? Кто был возле нее, когда она закрыла глаза? Да и был ли кто-нибудь у ее смертного ложа? Я ничего об этом не знаю. И никто об этом ничего не знает, тебе же сказали. Нам никто ничего не сказал. Меня, конечно, мучают угрызения совести: я все думаю, что моей Перпетве, наверное, хотелось, чтобы в последние минуты я была рядом с нею, это ее утешило бы. Я жалею, что меня не было с нею в этот страшный день. Но жалею я только об этом и ни о чем другом. В остальном же я была примерная мать и следовала воле божьей…

Эссола слушал ее, не перебивая, а потом вдруг нанес жестокий удар.

— Видишь ли, — сказал он ей, — с тех пор как я узнал о замужестве и о смерти Перпетуи, не было ни одной ночи, чтобы я не обдумывал, лежа без сна, случившееся. И знаешь, мама, я нашел только одну причину этой ужасной драмы: когда со мной случилась беда, когда меня осудили и сослали, ты обрадовалась. Это скверно, мама, такого не должно быть. Ты хоть понимаешь, насколько это ужасно? Вряд ли господу богу может понравиться, что мать обрадовалась несчастьям собственного сына. Да, да, ты обрадовалась, потому что решила, что с этой минуты у тебя развязаны руки. Ведь я поклялся, что Перпетуя выйдет замуж только за человека, который придется ей по душе, и тебе это было прекрасно известно, мама. А главное, я поклялся, что Перпетуя не будет продана, что никто не посмеет заработать на ней ни гроша, что она станет женой только по своей воле. Ты ведь и об этом знала, мама! Так вот, после того как меня сослали, ты считала, что у тебя развязаны руки, а с другой стороны, тебе хотелось найти жену для твоего сына Мартина, этого ничтожества, этого короля бездельников. Вот тут-то ты и решила, что настал подходящий момент продать мою маленькую Перпетую. И в конце концов ты ее продала во имя интересов своего любимого сыночка. В этом и заключается твое преступление, и оно-то послужило причиной трагедии. А потому, мама, я хочу сказать тебе следующее: раз ты продала Перпетую, значит, ты и есть ее убийца…

Как только Эссола заговорил о продаже, мать заголосила, закружилась по комнате, воздевая руки к небу и ударяя себя по лбу, словно в приступе безумия. Она призывала в свидетели, как это обычно делают пожилые женщины, Иисуса и Деву Марию, Иосифа и всех святых.

— Все пропало, — шепнул на ухо Эссоле Амугу. — Ты ничего не вытянешь из нее ни сегодня, ни завтра, да и вообще никогда. Говорил же я тебе…

— Поклянись, что ты ничего не получила за Перпетую, — громко крикнул Эссола. — Поклянись, если осмелишься. Поклянись памятью покойного отца.

Мария вопила что было мочи, уверяя, что не получала за свою обожаемую дочь никаких денег, однако она не осмелилась упомянуть имени покойного мужа. Она изливала неудержимый поток бессвязных слов, которые вызвали скорее растерянность, чем возмущение Эссолы, он испытывал сейчас лишь бесконечную усталость и горькое разочарование.

— Тебе не стоит дольше оставаться здесь, — шепнул Амугу. — Пошли.

Приведя Эссолу к себе, он мигом соорудил для себя и брата постель прямо на полу в большой комнате.

— Ложись, — сказал он Эссоле, укладываясь сам. — Катри не удивится, когда проснется наутро одна, а сейчас она все равно уже уснула. Что же касается денег, я уверен, деньги за Перпетую Мария получила.

— Сколько?

— Откуда мне знать? Неужели ты думаешь, что Мария станет мне докладывать! Только зачем тебе все это! Что ты собираешься делать? Потребовать свою долю?

— Потребовать свою долю! Неужели ты так никогда и не поймешь меня, братишка?

— Ну что ж, прекрасно, значит, ты, несмотря на все испытания, ничуть не изменился. Ты воображаешь, будто черный человек может жить по законам тубаба.

— Да при чем тут законы, брат! Речь идет о моей сестре Перпетуе, ведь она и тебе доводилась двоюродной сестрой. Я не хотел, чтобы ее продавали, не хотел, чтобы она стала рабыней мужчины.

— Говори потише, я не глухой! Рабыня… ну, ты скажешь! Когда наши матери выходили замуж, за них тоже платили деньги. Разве от этого они стали рабынями?

— Конечно.

— Я вижу, ты все никак не успокоишься. От таких мыслей ты можешь окончательно свихнуться, чего доброго, еще убьешь кого-нибудь или, наоборот, тебя убьют.

— Кто мне может сказать, сколько денег дали за Перпетую?

— Наверное, моя жена. Женщины обычно любят откровенничать друг с другом. Ты бы поговорил с ней. Да и с мужем Перпетуи тоже. Он живет в Ойоло. Найти его нетрудно, он служит в полиции, теперь ведь многие поступили гуда на службу, а зовут его Эдуардом, Эдуард… а как дальше, не знаю, да и не знал никогда. Он с самого начала не понравился мне. Ах да, я чуть было не забыл, ведь есть еще Кресченция, помнишь, та самая девочка, в семье которой жила Перпетуя, когда училась в Нгва-Экелё. Теперь она сама уже стала матерью семейства.

— А где она живет?

— Можно спросить у ее родителей. Почему бы тебе не отправиться туда завтра же? Хочешь, я поеду с тобой? Правда, Катри не любит отпускать меня надолго из дому, она говорит, что для мужчины всегда найдется работа, послушать ее, так мне вообще и шагу лишнего нельзя сделать. Ну да я ей скажу, что двадцать пять километров — это всего-навсего прогулка, не больше. Послушай-ка, я вдруг вспомнил, что Кресченция даже приезжала к Перпетуе и как раз в тот самый момент.

— В какой момент?

— Когда Эдуард со своим братом приехал свататься к Перпетуе. Вернее, вскоре после их приезда. Может быть, Перпетуя рассказывала ей что-нибудь? Кресченция долго жила у нас в деревне, неделю, а то и две. Она ушла из школы чуть ли не вместе с Перпетуей, а может, немного попозже. Они были очень дружны.

На другой же день Эссола принялся за дело. Нельзя сказать, чтобы этого человека, хорошо знакомого со страданиями своего народа, могло что-либо удивить, однако предпринятое им расследование стало для него истинным мучением, ничуть не меньшим, чем те муки, которые претерпела на своем крестном пути его сестра. Его отчаяние усугублялось еще и тем, что, сколько бы он ни старался вспомнить Перпетую, он не мог воскресить в своей памяти ничего, кроме образа молчаливой, растерянной, хрупкой девочки. И порой ему казалось, будто речь идет не о его сестре Перпетуе, а о какой-то незнакомой маленькой девочке. Просто на Перпетуе по воле случая сосредоточилась вся его страстная нежность — ведь мертвые обладают способностью вызывать в нашей душе нежность, как никто другой.

Он пытался хоть что-нибудь выведать у Катри, которая, безусловно, многое могла рассказать, но безуспешно. Она, по всей видимости, решила, причем не без одобрения своего мужа, что если Эссоле суждено было поссориться со своими родными, а может быть, даже и расстаться с ними, то пусть по крайней мере не говорят, что она хоть в какой-то степени повинна в этом. Стараясь не обидеть Эссолу, она тем не менее отказалась сообщить ему что-либо.

— Ах, так ты и есть брат Перпетуи! Сколько же зла ты причинил своей бедной сестре! — заявила Кресченция, как только Эссола переступил порог ее дома. И она устремила на него внимательный взгляд, в котором читались и осуждение, и жадное любопытство.

Бывший член партии Рубена и его двоюродный брат застали молодую женщину как раз в тот момент, когда она ставила клизму своему сынишке, маленькому крепышу лет трех, который, несмотря на неудобную позу, сопротивлялся самым энергичным образом. Сначала мать что было сил дула сквозь растительную грушу, торчавшую между ягодиц ребенка, лежавшего животом на ее коленях гак, что голова его свешивалась чуть ли не до самого пола, а маленький зад торчал кверху; затем, ухватив мальчика за лодыжки, она наклонила его вниз и держала в таком положении некоторое время, чтобы глубже промыть кишечник. Когда же она наконец отпустила сына, тог сломя голову кинулся во двор, и сопровождавший его поспешное бегство необычный звук привел мальчонку в ужас.

Мать разразилась хохотом, а потом вдруг сразу успокоилась.

— Тебе не кажется, что эта штука чересчур тяжелое испытание для ребенка? — спросил Эссола.

— А что ты можешь предложить мне взамен, уважаемый господин? Купить резиновую грушу? Только вот беда: мой муж не дает мне денег на лечение детей. Может, он и вовсе скоро от них откажется, судя по тому, что он держит семью в такой нужде. Все вы, мужчины, одинаковы. Чтобы прокормить моих малышей, мне приходится работать в поле, словно крестьянке. Взгляни на мои руки.

Она все говорила и говорила, а сама тем временем разглядывала незнакомцев. Ссоры явно были делом вполне обычным в этой семье.

Все началось после рождения их первого ребенка — девочки, которая стала яблоком раздора для супругов; в ее воспитании, уходе за ней, даже в проявлении любви к ней каждый из них стремился воспользоваться советами и рецептами, на которые не скупилась его собственная родня. А тут еще мужа, финансового служащего в маленьком городишке, обвинили в растрате и приговорили к тюремному заключению. Пока муж находился в тюрьме, Кресченция, привыкшая к легкой жизни, позволила себе, чтобы как-то просуществовать, некоторые отклонения — грех, в общем-то, был невелик и оправдывался обстоятельствами, любой здравомыслящий мужчина не обратил бы на это внимания, но, на беду, муж Кресченция был не таков. Выйдя из тюрьмы, он неустанно порицал жену за ее поведение, которое торжественно именовал беспутством. И так как безумие этого болезненно ревнивого человека росло день ото дня, Кресченция в конце концов сочла более благоразумным укрыться на некоторое время у своих родителей вместе с двумя младшими ребятишками — мальчиком, которого Эссола и Амугу только что видели, и девочкой, чуть постарше его, игравшей в верхней части селения с двоюродными братишками.

— Конечно, мне очень хочется поговорить с тобой о твоей сестре, — сказала Кресченция Эссоле. — Только не сразу, мне нужно время, чтобы хорошенько все вспомнить, да и вещи найти, которые остались после нее, например ее тетради. Нас с ней связывала глубокая дружба, — по-настоящему я поняла это только теперь, когда Перпетуя умерла и мне ее больше никогда не увидеть. Ты можешь себе представить, что мы никогда, ни единого разочка не ссорились с Перпетуей, а ведь мы столько лет прожили вместе. Никогда ни в чем не завидовали друг другу, никогда ни на что не обижались, как это часто бывает у девочек, пусть даже очень дружных. Перпетуя была просто ангелом. А самые лучшие, как известно, уходят первыми. Давай встретимся в следующее воскресенье на большой мессе.

— Я не могу так долго ждать, Кресченция. Подумай, ведь сегодня только среда.

— А куда торопиться? Кто тебя ждет в деревне? У тебя что, ребятишки плачут? Большая месса начинается в половине девятого и кончается около одиннадцати часов. Ты не подходи ко мне раньше, чем большинство присутствующих покинут миссию.

А не то моему мужу сразу же донесут, что я встречалась с мужчиной, и тогда не миновать беды. По той же причине вам лучше поселиться на другом конце деревни, мой отец или кто-нибудь из братьев помогут вам в этом. Не бойтесь, у вас ни в чем не будет недостатка.

И в самом деле недостатка у них ни в чем не было. Таков обычай этого края: приезжих кормили тут до отвала, хотя предложить могли лишь самую простую пищу. В просторном печальном и холодном доме каждому из них отвели отдельную комнату с большой деревянной кроватью, а к концу вечера появилась и Кресченция, которая принесла несколько бутылок пива — единственный напиток, который разрешено было продавать после провозглашения независимости. Она была недовольна, увидев при слабом свете лампы, что Эссола и его двоюродный брат улеглись вдвоем на одной кровати.

— Вот олухи! Улеглись в одну кровать! — воскликнула она, вывернув фитиль лампы и прибавив света.

— Нам с братишкой столько всего надо сказать друг другу, — радостно откликнулся Амугу. Казалось, он ничуть не удивился появлению молодой женщины.

— Ну вот что, — повелительным тоном заявила Кресченция, — кончайте-ка свою болтовню, и каждый в свою комнату! Не стыдно вам?

— Ладно, ладно, — сказал Амугу, стараясь сохранить достоинство. — Ты права, Кресченция, я ухожу.

В этот момент в дом вошла другая молодая женщина. Не постучав, она открыла дверь в комнату, где находились оба мужчины и их гостья.

— А, ты здесь! — обратилась она к Кресченции.

— Поздоровайся с нашими гостями, — приказала ей Кресченция. — Ты же знаешь, кто это.

Женщина с равнодушной покорностью выполнила ее приказание. Затем Кресченция взяла у нее два стакана, передав ей половину бутылок с пивом, и, обращаясь к своей подруге и Амугу, сказала, к величайшему изумлению Эссолы:

— Осторожнее! Не ошибитесь комнатой, а то разбудите старого человека. Ваша как раз напротив.

Когда они остались одни, она спросила Эссолу:

— Почему ты на меня так смотришь? Неужели ты никогда не видел вблизи женщину? Именно таким я тебя и представляла себе. Подумать только, за все это время ты ни разу не навестил свою сестру, а ведь она просто молилась на тебя. Никого, кроме брата, для нее не существовало, только он один — такой, видите ли, необыкновенный человек, что ни разу не удосужился вспомнить о простых смертных.

— Перпетуя была похожа на тебя?

— Как это «похожа»?

— Ну, например, такая же высокая? В общем, какая она была, опиши мне ее.

— Постой, постой, мой бедный друг, скажи-ка мне, когда ты видел ее в последний раз, твою ненаглядную сестренку?

— Представь себе, я никак не могу этого вспомнить. Ей было тогда лет одиннадцать, во всяком случае никак не больше двенадцати, она была совсем ребенком. Я даже не помню ее лица, я ведь ни разу не рассмотрел ее хорошенько, да и вообще я в то время почти не видел ее. Мысли у меня тогда были заняты другим. Если бы я знал, что она так рано умрет! Людям всегда кажется, что они еще успеют наглядеться на своих близких. Вот потому-то они и откладывают это удовольствие на завтра, а потом локти себе кусают.

— Да, мой милый, это была высокая и очень красивая девушка, намного красивее меня. Бедная Перпетуя! И от чего только зависит жизнь несчастной женщины!

Прежде чем задуть лампу, она сочла нужным раздеться.

На другой день Эссола навестил родителей бывшего главного комиссара Ойоло.

В воскресенье Кресченция приложила все старания к тому, чтобы они начали осмотр миссии лишь после того, как все прихожане ушли; дома, побеленные известью, ослепительно сияли под палящими лучами солнца. Время от времени молодых людей нагонял какой-нибудь разнаряженный местный житель, но, не удостоив их взглядом, проходил мимо.

Они остались одни, Амугу оказался более чутким, чем можно было предположить, — он понял, что его присутствие будет им в тягость.

Вскоре на колокольне пробило полдень, и даже самые ревностные служители миссии вспомнили, очевидно, что человек живет не только пищей духовной, — молодые люди никого больше не видели и ничего не слышали, кроме стука посуды, доносившегося из домов.

Бывший диспансер — низкое, длинное здание с кирпичными стенами и черепичной крышей — находился во дворе, заросшем травой.

— Подойдем поближе, — шепнула Кресченция, указывая на правое крыло здания, где сквозь открытые окна виднелась тесная комнатушка, в которой стояли стол и скамья. — Сюда приходила Перпетуя, она любила наблюдать, как доктор Делестран принимает матерей с их новорожденными. Подумать только, здесь все осталось, как было! Вообще-то все девочки старшего возраста обязаны были являться сюда и помогать мадемуазель Делестран, но Перпетуя часто заменяла подруг, помню, она как-то в течение всей недели являлась сюда каждый день.

— А доктор не замечала этого?

— Не знаю. Этих людей разве поймешь… Как будто ты сам их не знаешь! Это была женщина средних лет, но уже седая. Нас она словно не замечала. Ни единым словечком, бывало, с нами не обмолвится. Но Перпетуя восхищалась ею точно так же, как обожала тебя. И как нарочно, мадемуазель Делестран уехала вскоре после Перпетуи. Да и я тоже.

— А кто заменил ее?

— Доктора Делестран? По-моему, никто.

— Значит, диспансера больше не существует?

— Да, диспансера больше нет. Забавно, что ты об этом спрашиваешь. Вы очень похожи, ты и твоя сестра. Перпетуя смотрела на все так же, как и ты. Она, например, говорила: «А кто заменит мадемуазель Делестран? Нельзя забывать, что все тубабы возвращаются в конце концов к себе на родину. Так кто же ее заменит, если никто больше не приедет сюда?» И знаешь, кого Перпетуя имела в виду, когда говорила так?

— Нет.

— Ну конечно же, себя. Ты знаешь, она всерьез в это верила. Она и в самом деле могла бы приносить здесь пользу.

— Не думаю. Чтобы стать доктором, надо долго учиться.

Отпустив его руку, Кресченция обняла его за талию. Они долго стояли так, и Эссола все смотрел и смотрел на этот диспансер. Перпетуя не только приходила сюда работать, она мечтала здесь о будущем, о том, как по-новому устроить жизнь, здесь звучал ее голос.

Потом Кресченция показала ему школу для девочек, классы которой, как и в прежние времена, не запирались, да это и понятно — ведь все их имущество состояло из черной доски, установленной на грубой подставке, кое-как сколоченных длинных, высоких столов, занимающих чуть ли не половину класса, и таких же длинных скамей. Широкие проемы в стенах заменяли окна, щедро освещая классы. Кресченция показала ему место, где сидела Перпетуя — в самой середине класса. Сначала они сидели рядом, но вскоре их рассадили. Все уроки в каждом подразделении вел один учитель-африканец, за исключением шитья, вязания, вышивания и кулинарии — эти предметы находились в ведении сестры Эрнестины из монастыря Гроба господня.

— Неужели так звали живого человека?

— Всех европейских монахинь так зовут! Неужели ты не знаешь?

— Я ведь не ходил в миссионерскую школу.

— То, о чем я тебе расскажу, случилось в самый последний год нашей учебы. Перпетуя сидела вот здесь, на этом самом месте, посмотри. Это было как раз в тот роковой день, когда ее мать ворвалась в школу за час до конца занятий — значит, что-то около половины третьего. Обычно она приезжала в Нгва-Экелё только по воскресеньям, чтобы повидаться с дочерью и сходить на мессу. Правда, ей случалось приезжать и в субботу или среди недели, но это обычно было накануне больших праздников, когда она исповедовалась, а на другой день причащалась. В таких случаях она являлась рано утром, мы встречали ее в полдень после окончания занятий в школе. Но в тот день она приехала неожиданно и сразу же кинулась в школу. Не дожидаясь конца занятий, она попросила разрешения поговорить с дочерью. Сестра Эрнестина не любила, когда в класс врывались родители. Но тут она ничего не могла поделать — ведь пришла мать. Она вошла в класс и позвала:

— Барка! Барка! Нет ее?

Перпетуя, уткнувшись носом в свою работу, молча завозила ногами по каменному полу. Она всегда так делала из упрямства.

— Послушай, Перпетуя, я же тебя вызываю! — рассердилась монахиня.

— Меня зовут не Барка, сестра моя! — возразила Перпетуя.

— Так значит, мадемуазель Аммбарр-нга…

Класс разразился хохотом и долго не мог успокоиться. М’Барг было одно из тех имен, произнести которые сестре Эрнестине было не под силу, и она обычно остерегалась это делать. Но девочки умели расставить ей ловушку, и сестра Эрнестина иной раз от нетерпения, из-за усталости или по рассеянности попадала в нее.

— Тебя спрашивает мать, Перпетуя! — сказала сестра Эрнестина.

Перпетуя очень удивилась, а я подумала, что у вас в семье случилось какое-нибудь несчастье. Ведь мы знали, что ты занимаешься политикой, а в те времена людей за это убивали на месте, особенно старались наемники.

— Не только наемники, вообще солдаты.

— Да мы здесь всех солдат наемниками называем. Понятно?

— Ну и что же дальше?

— Я до сих пор помню, как Перпетуя встала, попросила свою соседку пропустить ее, потом пробежала по галерее, вышла из дверей школы и шагнула навстречу солнцу. И вот там-то ее поджидало то, что называется злой женской долей. С тех пор Перпетуя перестала быть школьницей, она даже не вернулась в класс за своими вещами, которые я забрала на следующий день.

Когда мы вышли в четыре часа из школы, обе они — мать и дочь — стояли там, неподалеку ог школы, лицо у Перпетуи было хмурое, взгляд какой-то отрешенный, она смиренно сложила руки, словно ребенок, которого отчитывают, а мать угрожающе размахивала руками и что-то с жаром говорила ей. Напрасно я пыталась выведать у Перпетуи хоть что-нибудь, весь вечер и чуть ли не половину ночи я приставала к ней с расспросами, это был последний раз, когда мы ночевали вместе в том самом доме, где росли как две сестры. Но ты ведь знаешь, какой была Перпетуя, ах, да ты же ее совсем не знал! Так вот, если твоя сестра решила не говорить чего-нибудь, сам господь бог не смог бы вытянуть у нее ни слова. На другой день я ушла в школу и не видела, как они уехали из Нгва-Экелё.

Во второй половине дня, несмотря на протесты Кресченции, Эссола и его двоюродный брат отправились к себе домой в автобусе. На следующий день около полудня старуха соседка пришла сказать Эссоле, что кто-то зовет его в лесу. Это был Амугу, он просил его прийти к нему вместе с Нсималеном. Эссола посадил мальчика себе на плечи и направился в лес, прислушиваясь к голосу Амугу. Наконец за поворотом, в нескольких десятках метров от себя, он увидел его, тот попросил свернуть налево и обойти дерево, прежде чем подойти к нему.

— Послушай, — кричал он, — иди туда. Да, да, вот так. Теперь ступай вперед. Ну вот, опасность миновала. Ты не знаешь дерево матушки Ндолы? Спусти мальчишку на землю, сейчас я тебе все объясню. Погляди-ка вон на то дерево, видишь, по нему ползают большие коричневые муравьи? Так вот, братишка, укус их почти так же ядовит, как укус банановой змеи. До независимости в Нтермелене жила одна женщина, ее звали матушка Ндола, так вот, ее приговорили к пожизненному заключению. И знаешь, за что? У нее в доме воспитывался племянник лет десяти, он постоянно изводил ее тем, что крал по мелочам. И вот однажды полная отчаяния женщина схватила ребенка, ггриволокла его в лес, где еще раньше приметила вот такое дерево с коричневыми муравьями, привязала к нему мальчонку и бросила. Эти гнусные твари облепили его с головы до ног и так искусали, что ребенок орал несколько часов кряду, а потом умолк: отдал богу душу. Представляешь себе, насколько ядовиты эти твари?

— О, как жестоки люди! — воскликнул Эссола. — А что это у тебя?

Он показал на оловянную миску с пальмовым вином, стоявшую на ковре из сухих листьев, возле которой собирался примоститься Амугу.

— Ты что же, не узнаешь посудину своей матери? — удивился Амугу. — Вино это — подарок твоего брата.

— Ты хочешь сказать, что он умеет делать вино?

— Тише! Он скоро вернется и принесет еще вина. Мартин — парень смекалистый, да и в ловкости ему не откажешь, вот только мужества у него ни на грош. Да и ленив очень. Обычно, если у него есть вино, он ни с кем ни за что не поделится.

— А что же с ним случилось сегодня?

— Да, я забыл, ты же проспал все на свете! Сегодня утром старый Минкала вернулся из лесу и рассказал мне, а твой брат в это время как раз точил у меня свой мачете, так вот, Минкала рассказал, что видел пятнистую пантеру, которая билась изо всех сил, видимо попала в западню. Двадцать пять лет прошло с тех пор, как у нас в лесу убили леопарда, а люди все никак не могут успокоиться, и всюду им чудятся леопарды и пантеры. Я уж хотел было собрать всех наших мужчин, но потом решил сходить разведать один — и хорошо сделал. Оглянись назад, видишь эту несчастную антилопу? Это ее полоумный старик принял за пятнистую пантеру.

— А ты уверен, что он говорил именно об этой ловушке?

— Если бы были другие, мы бы знали. Я знаю все ловушки на три и даже на четыре километра в округе и точно могу сказать тебе, сколько их и кто какую из них поставил. В этих делах я кое-что смыслю, уж ты поверь мне. Так вот, Мартин отправился следом за мной, но шел в отдалении. Он видел, как я вытащил из ловушки антилопу и связал ее.

— И он, очевидно, решил: ты мне — я тебе! Я тебе — миску вина, а ты мне — кусок дичи.

— Конечно! Ты же его знаешь! — с трудом выдавил из себя Амугу, задыхаясь от беззвучного смеха. Ну не стоит больше говорить об этом, зачем обижать его…

Когда Мартин вернулся, он застал двух мужчин за необычным занятием: они пытались рассмешить сына Амугу. Мартин был явно раздосадован, увидев брата, с которым он еще не успел обмолвиться ни словом. Оба они — Мартин и Амугу — принялись опрокидывать стакан за стаканом на глазах у Эссолы, который отказался от угощения, следуя золотому правилу своих предков: никогда не пить натощак.

— Вот так-то мы и живем, брат, — с усмешкой сказал вдруг Мартин, обращаясь к Эссоле. — Вряд ли тебе захочется такой жизни.

— А зачем ему такая жизнь? — возразил Амугу. — Он умный, знает «воок». Зачем же ему, с его-то способностями, жить так, как мы? Разве все люди должны быть похожи друг на друга?

— Не горячись, братец, — сказал Маргин. — Ты думаешь, люди, которые знают «воок», очень нужны Баба Туре? Сейчас-то мы можем поговорить об этом. Здесь Норберу до нас не добраться, его подручные не рискнут сунуться сюда. Так ты считаешь, что тем, кто знает «воок», повезло? А я думаю иначе. Когда мать водила Перпетую в Тегелё, к знахарю Нкомедзо, знаешь, что он сказал? «Умные молодые люди, все, кто знает «воок», горе вам, если вы не спрячетесь. Я вижу проклятье, которое движется с Севера, будто кровавая река, и поглотит всех вас. Прячьтесь скорее!» Если бы Рубен был жив, может, умные головы и пригодились бы. А сейчас, когда власть взял Баба Тура, не следует кричать на всех перекрестках о том, что знаешь «воок». Нет, ни за что на свете, брат, я не хотел бы очутиться на твоем месте.

— Не отвечай ему, — посоветовал Амугу Эссоле. — Все это чепуха, нелепые выдумки. Сегодня Баба Тура есть, а завтра его не будет, как не стало тех, кто был до него. Когда здесь всем заправляли тубабы и одного движения их пальца было достаточно, чтобы мы бросились перед ними на колени, кто мог подумать, что настанет день, когда им придется прятаться за спину Баба Туры? И он уйдет, как до него ушли тубабы.

— Кому ты это говоришь! — возразил Эссола.

— Что касается меня, — с притворным смирением заявил Март ин, — то я всего лишь несчастный кундреман, и я рад этому, как рад тому, что в свое время не стремился учиться. А не то где бы я сейчас был? Не иначе как в концлагере за колючей проволокой. Что бы вы гам ни говорили, жизнь-то у человека всего одна, и слишком в ней много всего хорошего, чтобы рисковать ею неизвестно во имя чего. Хотя, конечно, всякое могло быть! Помните, несколько лет назад все думали, что те, кто знает «воок», того и гляди, возьмут верх. Да еще поговаривали о торговцах и о транспортниках. Никто тогда и не думал о мусульманах с Севера, о людях в длинных платьях. И вот на тебе — явился Баба Тура, и страну не узнать. Знатоков «воок» всех без разбору клянут на чем свет стоит, объявили нечестивцами. Я, дети мои, не нарадуюсь тому, что остался всего лишь скромным кундреманом.

Удостоверившись в том, что Амугу согласен на сделку с ним, пьяница распрощался с братьями и исчез в чаще.

— Слыхал? — сказал Амугу. — Перпетуя ходила к знахарю в Тетелё. Ты не собираешься к нему?

— Я побываю всюду, где смогу узнать хоть что-нибудь о смерти моей бедной сестры.

— Когда ты хочешь пойти к нему? До или после поездки в Ойоло? Я предлагаю тебе следующее: сначала отправимся в Тетелё, к знахарю; потом в Ойоло, к мужу Перпетуи, и наконец в Фор-Негр, к твоей старшей сестре, если тебе удастся разыскать ее.

— Ты думаешь, она что-нибудь знает?

— О смерти Перпетуи, может быть, и ничего не знает. Да дело-то ведь не только в смерти Перпетуи. Напрасно ты не обращал внимания на своих родных. Если бы в свое время ты пригляделся к ним повнимательнее, учености у тебя, конечно, не прибавилось бы, зато мудрости ты поднабрался бы, и это тоже можно было бы повернуть против Баба Туры. Впрочем, все это — старая история, тебе, наверное, будет неинтересно.

— Нет, я воспользуюсь твоим советом, брат.

На другой же день они пешком отправились в Тетелё, находившийся в десятке километров от них, на востоке. Они шли к Нкомедзо — человеку, всеми почитаемому, ибо в народе всегда почитают самозванцев и шарлатанов. Знахарь этот был человек хитрый. На вид он был тощий и жилистый, с изможденным лицом, всю его одежду составлял кусок материи, обернутый вокруг бедер. Жил он среди довольно диких людей, пугливо забившихся в глубь леса, подальше от проезжей дороги. Поначалу братья ничего не добились от этого старика, лицо которого не внушало им доверия, шаман пытался уверить их, что молчание — непременный атрибут его искусства и верная гарантия для тех, кто вверяет ему свои тайны. Эссола, которому редко доводилось сталкиваться с такого рода людьми, готов уже был отступиться.

— А может, тебе следовало предложить ему какой-нибудь подарок? — высказал предположение Амугу, как только они остались одни.

— Подарок? Какой подарок?

— Ну, например, несколько тысячефранковых бумажек. Скажем, две или три. Да у этого скряги от одного только вида денег голова кругом пойдет. Не вздумай только принимать его болтовню всерьез.

И в самом деле, как только Эссола последовал совету своего двоюродного брага, колдун, как выяснилось, обладавший прекрасной памятью, в подробностях рассказал им, что мать молодой женщины, его давнишняя приятельница, прежде чем оставить свою дочь с ним наедине, отвела его в сторонку и попросила: «Уговори ее ничего не менять в своей жизни, не бросать мужа и ребенка, который должен родиться. Я столько лет готовила эту свадьбу, столько сил на это положила. А теперь она хочет разрушить семью. Два таких удара моя душа просто не вынесет. Ведь и старший-то мой, которого лишь благодаря моей настойчивости и обходительности удалось пристроить к человеку солидному, сбежал, и мне пришлось изворачиваться. Я нарушила клятву верности, которую дала от его имени».

— Значит, Перпетуя собиралась уйти от мужа? — спросил Эссола.

— Конечно. Она попыталась связаться со своей старшей сестрой, поселившейся в Фор-Негре, но квартал, где та жила, сгорел дотла, и никто не знал, остался ли гам кто в живых. Так что и она не знала, где ей искать сестру.

Старый шарлатан разыграл комедию: чтобы запугать будущую мать, которая и сама-то еще была ребенком, он наплел ей всяких страшных небылиц.

«Милая моя Перпетуя! — думал Эссола на обратном пути. — Дорогая сестренка, тебя мучили, запугивали, но ты так и не покорилась!»

Когда пришло время собираться в Ойоло, Эссола, который уже привык к тому, что двоюродный брат постоянно рядом с ним, не мог скрыть своей радости, услышав, что тот снова хочет сопровождать его.

— О работе в поле, которая не дает покоя моей жене, не печалься, — сказал он Эссоле. — Я договорился с шурином, младшим братом Катри. Этот парень никаким трудом не гнушается. Он сделает все, что надо, и ничуть не хуже, а может быть, даже лучше меня, хотя, конечно, не бескорыстно.

— Да ты, я вижу, не скупишься на колкости в адрес родственников твоей жены. Почему? Ведь на самом-то деле ты с ними в наилучших отношениях. Ты делаешь это для вида? Потому что другим это нравится? Еще одна местная традиция, о которой я прежде не знал…

— Для вида, для вида… легко сказать. Да они меня разорили, они у меня отняли все до последнего гроша, не пожалели ни меня, ни собственную дочь. А ведь мы только-только начинали жить, надо было обзаводиться хозяйством, а у нас даже прикрыться нечем было. Конечно, я их люблю, но бывают дни, когда мне хочется отдубасить их!

— Ну и странный обычай! Неужели ты сам не видишь, что некоторые наши обычаи просто отвратительны?

Прошло более восьми лет после провозглашения независимости, а Ойоло, казалось бы крупнейший после столицы город, настоящим городом так и не стал, и квартал Зомботаун, где жила Перпетуя, был самой обыкновенной африканской деревушкой, которую, подобно многим другим, присоединили во времена колонизации к городской коммуне и превратили в негритянское предместье города, остававшегося по-прежнему европейским.

Когда братья добрались до места, их ждала неприятная неожиданность. Эдуард, который, подобно всем чиновникам своего квартала, вернулся с работы вскоре после полудня, увидев путешественников, расположившихся у него в доме и державших на коленях двух ребятишек Перпетуи, повел себя вызывающе. Мало того что он отказался подать руку ближайшим родственникам своей покойной жены, он позволил себе еще наглость заявить, что им не следовало врываться к нему в дом без всякого предупреждения и что, как бы там ни было, теперь, когда Перпетуя умерла, он, Эдуард, считает себя ни с кем из ее родных ничем не связанным. Это был неслыханный скандал, даже по мнению обитателей Зомботауна, а уж они-то успели свыкнуться со странностями Эдуарда. Таким образом, Эссолу и его двоюродного брата попросту выставили за дверь, но они удалились, не теряя чувства собственного достоинства. Их тут же окружила толпа мужчин, женщин и ребятишек, которые высыпали вдруг отовсюду, чтобы получше разглядеть незнакомцев. А ведь им нелегко было скрыть свое замешательство, когда они оказались в таком странном положении. Как тут быть? Куда податься? Во время путешествия братьям и в голову не приходило, что им откажут в пристанище, не говоря уже об уважении или пропитании.

Построенные поодаль от дороги — словно в какой-нибудь глухой деревушке — дома вытянулись по обеим сторонам шоссе. Тротуаров не было, так что между шоссе и домами образовались две довольно широкие пустые полосы, и если их выровнять, то можно было бы придать дороге вид авеню, но пока эти пустыри оставались заросшими травой и покрытыми рытвинами и ухабами, напоминая Амугу привычную обстановку родной деревни. Ботинки, брюки, небрежно закатанные рукава рубашки, голова, украшенная шляпой (сохранившейся, очевидно, еще со времен венчания) или во всяком случае тем, что от нее осталось, — все это придавало Амугу вид весьма достойного горожанина, и он сохранял не только свою обычную невозмутимость, но и юмор. Пока они шли через пустырь, тянувшийся вдоль шоссе, несколько смущенные тем, что множество людей стали свидетелями нанесенного им оскорбления, Амугу не уставал отпускать замечания, весьма уместные, как ему казалось, в данных обстоятельствах:

— Ну стоит ли винить этого человека? Сколько раз я сам мечтал вот так же выставить родственников моей жены вместо того, чтобы терпеть их у себя в доме и позволять обирать себя! И подумать только — такая неудача постигла нас всего несколько дней спустя после нашего триумфа в Нгва-Экелё! Что поделаешь — сначала победа, потом поражение. Не унывай, братец. Давай-ка лучше подумаем, неужели у нас не отыщется какого-нибудь родича в этом проклятом городишке? Неужели в этом океане не найдется нескольких капель родственной крови? Послушай, ведь ты столько лет учился в Ойоло… Разве нет? Ах да, ты учился в Фор-Негре, я и забыл. Но неужели все-таки у тебя здесь нет ни одного дружка? А ведь нам во что бы то ни стало надо отыскать кров до наступления ночи. С едой-то как-нибудь образуется. А вот что касается нашего расследования, го для просветления мыслей мне необходимо выпить несколько стаканчиков «каркары» или чего-нибудь, что заменяет ее здесь, ведь говорят, будто ее потребление, точно так же как и продажа, строго карается законом.

— Господа, зайдите отдохнуть ко мне, — торжественно произнес весьма почтенного вида мужчина, приблизившийся к двум братьям.

В доме гостеприимного хозяина, как видно посланного им провидением, они увидели женщину, хлопотавшую у стола. Она убрала посуду, оставшуюся после обеда, стряхнула скатерть, потом положила два прибора и поставила две бутылки пива. Тем временем хозяин шепнул что-то на ухо девочке, которая, спеша выполнить указания отца, бросилась на улицу. Женщина ненадолго вышла, затем появилась снова, неся блюдо с рисом и вяленой рыбой, от которого вкусно пахло арахисовым соусом.

— Садитесь к столу, — пригласила женщина, — и извините нас за скромное угощение. Вы застали нас врасплох. Подкрепитесь пока хоть немного. А потом мы приготовим что-нибудь получше. Мы так любили бедняжку Перпетую.

А хозяин добавил:

— Мы слышали ваш разговор с Эдуардом. Вы ведь братья Перпетуи?

— Он брат Перпетуи, — ответил Амугу, указав на Эссолу, он почувствовал себя гораздо увереннее, как только принялся за еду. — А я их двоюродный брат. Но у нас что родной, что двоюродный — все едино.

— В наших краях тоже так, — заверил его хозяин. — Да я с первого взгляда понял, что это ее брат, ведь Перпетуя была так похожа на этого молодого человека. Стало быть, у Перпетуи двое братьев?

— Так оно и есть, — подтвердил Амугу. — А где же тебе довелось видеть другого ее брата? Может, ты был на ее свадьбе?

— Какое там, они почти никого отсюда и не приглашали; Эдуард очень скуп. За несколько месяцев до того, как Перпетуя умерла, ее брат, Мартин, приезжал погостить к ним сюда, он прожил у них недели две или чуточку больше. Поначалу он как будто ладил с зятем. Они ходили по ресторанам, барам, дансингам. их повсюду видели вместе, и всегда в обнимку. Потом пошли ссоры, да такие, что было слышно во всем квартале, а под конец Эдуард с Мартином совсем разругались, и гость уехал, вернее, сбежал. По-моему, здесь есть какая-то связь — между ссорой с Мартином и сегодняшним скандалом.

Двоюродные братья в замешательстве взглянули друг на друга.

— Клянусь тебе, я ничего об этом не знал, — сказал Амугу Эссоле. — Я помню, что Мартин и в самом деле куда-то на некоторое время пропадал, но ведь с ним это так часто случается. Не думаешь ли ты, что он посвящает меня в свои похождения!

— Что и говорить, Перпетуе не повезло, — продолжал хозяин. — Родные бросили ее на произвол судьбы. Как могло случиться, что такая чудесная девушка попала во власть одержимого? Вот этого я никак не мог взять в толк до тех самых пор, пока не увидел Мартина — тоже бесноватого. Вот тогда-то я и подумал, что это несчастное дитя или кто-нибудь другой из ее рода, должно быть, прогневили самого господа бога. И я тогда же решил оставить своим детям наказ перед смертью: «Не сметь продавать своих сестер и дочерей. Ибо, если девочку обменяешь на золото, кто же поможет ей потом, когда она будет нуждаться в защите?» Я послал дочь сообщить о вашем приезде человеку, который возблагодарит небо за то, что встретился с вами. И знайте, что если бы Перпетую можно было спасти, она была бы спасена. Мы все здесь очень любили ее. Бедняжка Перпетуя!

Вошел молодой мужчина, высокий и худой. На редкость подвижное лицо и необычайно живые глаза.

— Это родственники Перпетуи, — рассеянно обратился к нему хозяин дома, поглощенный воспоминаниями. — Вот это ее родной брат, а это двоюродный. Выходит, у Перпетуи была настоящая семья. Кто бы мог подумать?

— Вы хорошо доехали? — спросил худощавый молодой человек. — Когда вы прибыли?

Амугу рассказал об их путешествии, о том, как они приехали в Зомботаун, о первых часах, проведенных ими здесь, до того как Эдуард вернулся домой; затем на помощь ему пришел хозяин дома, он описал скандал, который учинил Эдуард, когда обнаружил в своем доме родственников Перпетуи. У этого славного человека голос дрожал от волнения, и Эссола так был растроган, что на глазах его выступили слезы.

— Идемте ко мне, — предложил худощавый молодой человек, подхватив скромный багаж путешественников. — Я догадываюсь, что привело вас в Зомботаун. Не знаю, как вас зовут, но Перпетуя называла своего брата Ванделином. Так ты и есть Ванделин? Я тебя сразу узнал: ты точная копия Перпетуи. Значит, тебе удалось вырваться из кошмарных лагерей Баба Туры? Что ж, слава богу, если этот бог существует. А знаешь, я полностью на твоей стороне. Так же, как и ты, я ненавижу и презираю продажных приспешников правительства и отъевшихся шпиков. Не беспокойся, уж они-то не пощадят патриотов, перебьют всех до единого, не задумываясь, эта работенка им по вкусу. А вот уберечь, защитить молодую мать, на это они, старина, не способны. Одно вытекает из другого, брат Ванделин, ведь если бы на месте этой продажной шкуры был Рубен, неужели ты думаешь, что Перпетуя погибла бы? Нет и нет! Гибель нашей дорогой Перпетуи тесно связана с убийством великого Рубена, хотя с тех пор прошло уже почти десять лет.

Рассуждая таким образом, худощавый молодой человек привел наконец несколько растерявшихся путешественников к себе в дом, где уже собрались какие-то необычайно серьезные молодые люди, и усадил в большие удобные кресла. Наливая пиво «Бофор» в стаканы, хозяин представил гостей друг другу:

— Это Ванделин, брат Перпетуи, тот самый, что сидел в лагере на Севере, его только что выпустили. А это его двоюродный брат. Ванделин, ты здесь можешь говорить совершенно откровенно, это надежные друзья. Вот это инженер Лесного ведомства, два года назад он вернулся из Парижа, где учился в институте. Стефано, я обещал Ванделину доказать, что смерть его сестры да и всех других женщин, которые погибли таким же нелепым образом, — прямое следствие убийства Рубена, совершенного десять лег назад. Расскажи, что тебе довелось видеть хотя бы в той узкой сфере, которая связана с твоей профессией.

У человека, к которому он обратился, было умное лицо, длинные спутанные волосы и борода, он был не тучным, а скорее маленьким и пухлым. До той минуты он с отсутствующим видом изучал какие-то деловые бумаги, которые ворохом лежали перед ним на столе, но тут сразу же с готовностью повернулся к Эссоле и, не глядя на собеседника, заговорил на языке, весьма распространенном в Ойоло, — на смеси французского и банту. Тон у него был благожелательный и участливый, он напоминал сейчас педагога, который беседует со своими учениками.

— Так вот слушай. Меня с каждым днем все больше приводит в отчаяние то, что мне приходится видеть в Юго-Западной провинции, откуда я приехал и куда должен вернуться через несколько дней. Видишь ли, я там единственный инженер Лесного ведомства и отвечаю за десятки тысяч квадратных километров леса, где растут бесценные породы деревьев — некоторые из них встречаются только у нас, и нигде больше. И представляешь, с чем мне приходится сталкиваться? Да, да, я видел собственными глазами, как европейские предприниматели ради того, чтобы добыть и вывезти небольшое количество нужной им для экспорта древесины, уничтожают целые гектары леса и плантации какао, прокладывая себе дорогу, — если бы не видел все это сам, я ни за что не поверил бы в такое варварство.

— Одним словом, грабеж и насилие, как до независимости, — устало заметил Эссола.

— Да нет, хуже! — решительно отрезал Стефано.

— Вот как?

— Гораздо хуже, и вот почему: когда я вернулся из Парижа, на несколько недель моим начальником стал хранитель вод и лесов, занимавший эту должность чуть ли не двадцать лет. Само собой разумеется, это был тубаб, но человек он был сведущий, добросовестный, а главное, знал законы природы и понимал необходимость соблюдать их. Мне не раз доводилось видеть, как он противостоял самым могущественным предпринимателям, стоило им перейти определенные границы. И он заставлял их отступать. Я думаю, он и прежде придерживался такой же точно линии, и ему, безусловно, удавалось спасать наши леса еще до независимости. А вот после его отъезда на это место назначили уроженца Севера, ставленника единой партии.

— Это в их духе! — заметил Эссола, не повышая голоса.

— Имей в виду, — продолжал Стефано, — что он отнюдь не дурак и мог бы в случае необходимости разобраться кое в чем, но при условии, что ответственным лицом, которое решает технические вопросы, был бы все-таки человек профессиональный, ну, скажем, я, так как занимающий должность хранителя разбирается в лесах и водах не больше, чем в династиях китайских императоров. Но все это не так-то просто! Тубабы не выходят из его кабинета, суют ему взятки и получают от него любые печати на свои бумажки. А если бы я вздумал возмутиться, устроить скандал, меня тут же упрятали бы за решетку, предлог найти нетрудно: рубенист, ведет подрывную работу, да мало ли что еще! Короче говоря, со мной никто не считается. И должность хранителя занял другой человек.

— Все равно как с Баба Турой, — вмешался в разговор хозяин дома. — Он президент, он один всем заправляет, а все остальные помалкивают. Еще совсем недавно он торговал арахисом на перекрестках, а теперь он президент, и этим все сказано. А мы… мы словно чужеземцы в своей собственной стране.

— Если бы вы только знали, с какими предосторожностями во Франции рубят самое что ни на есть обыкновенное дерево! Просто содрогаешься при мысли о том, что ждет нас, если этот вандализм продлится еще хотя бы с десяток лет, — сказал Стефано.

— Это настолько серьезно? — спросил Эссола, впервые по-настоящему заинтересовавшись вопросом.

Инженер в скупых и точных выражениях разъяснил ему, что столь необдуманное истребление леса открывает доступ пустыне в самую плодоносную сердцевину континента и обрекает Африку на полное опустошение. Если верить археологам, и Сахара некогда была цветущим краем.

— А интересно, что платят эти вандалы за опустошение наших лесов, Стефано? Не забудь и об этом сказать, — вставил худощавый молодой человек.

— Да практически ничего не платят. Какой-то смехотворный налог за каждую вырубку, а вырубка эта зачастую распространяется на сотни гектаров. По сути, они оплачивают только доставку. Судите сами: до Франции отсюда около шести тысяч километров. Так вот, наши бесценные деревья стоят там дешевле, чем самая обыкновенная местная сосна. И если уж они перепродают их за такую цену, значит, здесь они им достаются совсем даром.

— Ты слышал, Ванделин? — с жаром воскликнул хозяин дома. — Если бы они по крайней мере платили за этот лес настоящую цену, в стране были бы деньги, чтобы оказывать необходимую помощь нашим женщинам, когда они ждут ребенка. Разве я не говорил тебе, что одно вытекает из другого? А почему убили Рубена? Почему убивают патриотов или ссылают в лагеря Баба Туры? Не для того ли, чтобы продолжать безнаказанно воровать у нас наши богатства? Все, что говорилось о лесе, справедливо и для всего остального. Что сталось с золотом, которое во времена колонизации добывалось в Бетате? По какой-то странной случайности после провозглашения независимости об этом совсем перестали говорить. Перпетуя и сейчас была бы среди нас, если бы не отсутствие лекарств в этой проклятой стране с тех пор, как к власти пришел Баба Тура. Странная у нас независимость, брат Ванделин! У нас есть президент, и в его распоряжении целый дворец, не считая владений на Лазурном берегу во Франции; есть министры, разжиревшие господа, разъезжающие в «мерседесах», есть армия, и не какая-нибудь, а вооруженная пулеметами, пушками и имеющая в своем распоряжении даже танки, а во главе армии — хорошо обученные офицеры. Всюду полным-полно шпиков. А вот лекарств, в которых население испытывает острую нужду, нет, братья мои, их мы по странной случайности абсолютно лишены. Может мне кто-нибудь из вас объяснить, в чем тут секрет? Попробуй-ка, Ванделин, выйти на площадь и крикнуть во весь голос: «Рубен — истинный отец нашей родины!» — увидишь, что будет. Они долго возиться с тобой не станут, живо схватят и начнут пытать, дчя этого у них есть все, что требуется: последние технические достижения в этой области, специальные помещения, оборудованные для этой цели на территории бывшего стадиона, и специалисты, которых поставляет соответствующая международная организация, этот синдикат палачей. Но почему, скажите мне, наш всемогущий президент, единственный наш вождь, как он сам любит именовать себя и заставляет всех повторять это, почему он, уже десять лет стоящий у власти, не построил ни одного завода, который выпускал бы лекарства? Я считаю, что независимость — это правительство черных, которое строит заводы на деньги черных, чтобы обеспечить лекарствами своих черных братьев. Да, да, я знаю, все наперебой твердят о том, что у черных нет денег. А чем же тогда расплачивается Баба Тура за свой персональный самолет, за вертолет и дворец, за свои владения на Лазурном берегу, за ультрасовременные мерседесы» министров, генеральных директоров и секретарей? И только для того, чтобы изготовить несколько ампул антибиотиков и таблетки аспирина или хинина, в кассе нет ни гроша! Ну разве это не странно?

— Наблюдая за тем, что творится здесь, — вздохнул Стефано, — я невольно вспоминаю Алжир, да-да, Алжир конца шестьдесят первого — начала шестьдесят второго года, я изучал тогда высшую математику в Бордо. В ту пору оасовские молодчики вдруг поняли, что проиграли, и в отместку принялись громить все подряд: они взрывали дома, поджигали библиотеки, убивали прохожих. Правда, у них было всего несколько недель, чтобы дать выход душившей их ярости, тогда как наши буйствуют вот уже десятый год. Останется ли у нас что-нибудь ценного или живого после их ухода? Весь мир охватил ужас, когда стало известно о печальных событиях в Алжире, а известно об этом стало благодаря независимым арабским странам, которые забили тревогу. Что же касается нас, то нам, пожалуй, ничто не поможет, мы обречены на тысячелетние страдания, нас медленно и незаметно перемалывают хорошо смазанные жернова. Меня, например, они здорово надули. Подумать только, в любом другом месте я мог бы работать в несравненно лучших условиях — стоило только предложить свои услуги. Но вот попал сюда, и теперь все рухнуло, я в тисках. Говорят, что всего несколько лет, а может, и всего несколько месяцев назад такие, как я, могли еще уехать. Но теперь все изменилось. Знаешь, на чем они играют, чтобы заставить нас вернуться сюда? «Наша родина строится. Она со слезами обращается ко всем своим детям, умоляя их сплотиться вокруг нее. Неужели вы окажетесь столь жестокими, что не откликнетесь на страстный призыв нашей общей матери, ссылаясь на политические разногласия? Забудем мелкие распри…» Будь спокоен, это действует безотказно, люди, которые находятся в изгнании, обычно так чувствительны, что готовы поддаться на любые, даже заведомо фальшивые разглагольствования о патриотизме. Но стоит им сюда вернуться, и они убеждаются, что их ждет совсем иное: попробуй только выразить сомнение в тех благах, которые якобы несет нам помощь из-за рубежа — ведь о ней во все трубы трубят, хотя каждому ясно, что за этим кроется, — попробуй только слово сказать, и ты пропал.

— Что я тебе говорил, — поддержал его хозяин дома, — для иностранцев у нас наготове все что угодно. А вот беременная африканка, которой требуется оказать помощь, вызывает у наших так называемых правителей только отвращение — когда их просят о помощи, они начинают зевать и в конце концов попросту отворачиваются от нее. Послушай, Ванделин, тебе не кажется, что это начало геноцида? Гебе не кажется, что нам следует поставить об этом в известность какую-нибудь международную организацию? Тем самым мы разоблачим и тех, кто грабит и уничтожает наши леса, вообще наши национальные сокровища. Если бы в других странах узнали, что здесь творится, люди ужаснулись бы. По-моему, настало время привлечь к нашей стране внимание какой-нибудь международной организации. Как ты думаешь, Ванделин?

— Международной организации! — смущенно вздохнул Ванделин, оглушенный и обескураженный таким взрывом наивного и слепого патриотизма. А он-то ожидал здесь встретить угрюмое смирение либо непреклонное, но молчаливое сопротивление. — О какой международной организации ты говоришь? Может, ты имеешь в виду ООН? Тогда придумай что-нибудь другое. ООН — это игрушка в руках тубабов, которые всегда готовы выступить против нас. Если бы ООН, у которой были все права на это, вмешалась в наши дела, как того требовала партия Рубена, если бы она организовала у нас свободные выборы, как это было сделано в других странах, разве мы дошли бы до такого? Но вместо этого она позволила подменить нашу подлинную независимость мнимой. Иными словами, господину предоставили самому рассудить тяжбу со своим рабом. И вот результат. Мне ли не знать, что такое ООН! Рубен понадеялся на эту организацию и — погиб. Нет, надо придумать что-то другое… Только не говори мне об Организации африканского единства!

— Тогда, может быть, Международный суд в Гааге? — высказал предположение инженер.

— Там разбираются только межгосударственные конфликты, — ответил Эссола.

Потянулись нескончаемые минуты горестного молчания, которое нарушил робкий голос Эссолы:

— Насколько я понял, Перпетуе требовалась медицинская помощь, но не нашлось нужного лекарства? Значит, у нее была тяжелая беременность?

— Нет, это не совсем так, — ответил хозяин дома. — Я расскажу тебе все по порядку. Чтобы хорошенько во всем разобраться, тебе придется пожить некоторое время в Зомботауне. Так вот, во время первой своей беременности Перпетуя хотела проконсультироваться у врача и отправилась в больницу. Целый день простояла она под палящим солнцем у входа в гинекологическое отделение только для того, чтобы услышать, что консультироваться у врача ей незачем, лекарств все равно нет и лечить ее никто не будет. Она была настолько убита этим, что потом, во время второй беременности, у нее начиналась истерика при одной только мысли о том, чтобы обратиться к врачу. Что же касается третьей беременности, оказавшейся для нее роковой, то твоя сестра жила в то время в ужасных условиях: мало того, что муж — это ревнивое чудовище — держал ее взаперти, он еще и бил ее. Думается, что, если бы тогда мне удалось проникнуть к Перпетуе, она бы не погибла, если только она вообще умерла от родов, — ведь об этом толком никто ничего не знает. Думаю, я сумел бы убедить ее пойти со мной в больницу или позвать доктора на дом. У меня есть один знакомый врач, так вот он говорит, что Перпетуя, должно быть, умерла от какой-то совсем не опасной болезни, как почти все у нас. «У нее, верно, был излишек белка, — сказал он. — Если вовремя установить это, то с помощью лекарств можно вылечить так же легко, как насморк. Если бы ее осмотрел врач, она осталась бы жива». Я готов был отдать все на свете, заплатить сколько угодно — ведь в нашей благословенной стране за лечение, которое считается бесплатным, нужно давать взятку. Но как вырвать человеческое существо из лап смерти без его согласия? Разве Перпетуя хотела жить? После ее смерти прошло уже полгода, а я все еще задаю себе этот вопрос.

— Может быть, для начала надо было попытаться вырвать ее из тюрьмы? — спросил Эссола.

— Что правда, то правда, — ответил худощавый молодой человек. — Но все дело в том, что в Зомботауне никто не осмеливается перечить человеку, который без конца потрясает револьвером. Да ты сам увидишь и удивишься, как весь квартал по струнке ходит перед этим выродком. Не далее как завтра все, в том числе и самые образованные и уважаемые люди, с завидным рвением устремятся к нему, проклиная в глубине души этого гнусного типа: господин пожелал, чтобы каждую субботу вечером у него в доме проходило собрание зомботаунской секции единой партии, секретарем которой он, видишь ли, является. И горе государственному служащему, проживающему в этом квартале, который решится не прийти. Это его любимые слова. Я один не участвую в комедии, все остальные чиновники боятся ослушаться его. Кстати, сегодня же вечером я познакомлю тебя с Жан-Дюпоном и его женой, Анной-Марией, с Каракальей и многими другими, в общем, со всеми, кто знал Перпетую и горько оплакивает ее. Меня зовут Зеянг, а еще — Вампир…

— Знаменитый футболист! — с нескрываемым восхищением воскликнул Эссола.

— Да, футболист, — подтвердил хозяин дома. — Несмотря на запрет мужа, Перпетуя могла бы уехать со мной, если бы захотела, ей надо было только убежать из дому, но именно этого-то она сделать не решилась. А ты, Ванделин, теперь, когда ты вышел на свободу, что собираешься предпринять против тирана? Если тебе потребуется моя помощь, можешь рассчитывать на меня.

— Постарайся понять, — после некоторого колебания смущенно выдавил из себя Эссола, — постарайся хорошенько понять, что, когда человек выходит из лагеря, после того как провел там шесть лет, он уже не тот, каким вошел гуда.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что прошлое похоронено навсегда? — с живостью спросил худощавый молодой человек. — Это излюбленная тема Баба Туры и его пропаганды. Берегись, брат Ванделин, не то попадешь в ловушку. Мы отомстим за Рубена, мы отомстим за Перпетую. Если не в Зомботауне, так в Ойоло полно таких ребят, как я, и все они готовы мстить! Да взять хотя бы моих друзей, которые присутствуют здесь! Стефано не в счет, он ведь сказал тебе, что живет на Юго-Западе, но если бы он жил здесь, то непременно тоже был бы с нами заодно, он разделяет наши взгляды. Поверь, мы туг без дела не сидим.

— А знают ли твои друзья о том, что их ждет? — спросил Эссола.

— Что ж, — сказал в ответ хозяин, листая какую-то книжку, которую он принес из соседней комнаты, — достаточно прочитать вот эти строки, которые Бифанда написал всего за несколько недель до своего ареста и казни: «Может ли народ, ставший свидетелем кровавой роскоши, выставляемой напоказ, — роскоши, которой империализм окружил Баба Туру, являющегося опорой колониальных монополий, хранителем факторий, олицетворением продажности, — может ли такой народ испытывать какое-либо почтение к так называемой христианской цивилизации, хотя бы и двухтысячелетней? Что она дала нам?

И если мы сбросим старые привычные лохмотья — освободимся от чувства собственной неполноценности, если мы расстанемся с иллюзией, будто чужеземец может преподать урок черному человеку, если мы раз и навсегда поймем, что ни один народ как таковой не может научить другой ничему иному, кроме коленопреклонения и раболепного молчания, — одного этого будет достаточно, чтобы оправдать наши нечеловеческие страдания.

Никто не смеет присваивать себе право цивилизаторской миссии в Африке, за исключением самих африканцев! Объявить тот или иной народ избранным, способным вести за собой другой, над которым тяготеет непонятное проклятье, — значит отдать на поругание гнусному, извращенному, завистливому старческому этоизму нежную чистоту молодости — вот неоспоримый урок Истории. Что же касается воспитания, то наши так называемые наставники уже целое столетие подают завидный пример своим вечно отстающим ученикам. На грабителях и кровопийцах зиждется царство жестокости, где главное — это выгода, какими бы грязными средствами она ни достигалась. Уж не знаю, лживая риторика или наивность виной тому, что поначалу верилось, будто отныне все пойдет по-другому, так как вместо генерал-губернатора поставили гаулейтера местного происхождения.

И поскольку сегодня угнетение прикрывается маской, именуемой сотрудничеством, употребим и мы это ставшее знаменитым слово и скажем следующее: то, что называется теперь сотрудничеством, является прямым продолжением колонизации, причем методы те же, только слова другие. И давайте не будем осквернять память наших павших героев словами о том, что цель может оправдать жестокость наших испытаний…» Вот что писал Бифанда незадолго до своей смерти.

— Кто такой Бифанда? — не удержавшись, спросил Эссола.

Вместе с хозяином, худощавым молодым человеком, все присутствующие вздрогнули и с изумлением уставились на брата Перпетуи.

— Как, брат мой. — сказал футболист, даже не пытаясь скрыть своего негодования, — ты не знаешь, кто такой Бифанда?

— Не забудь, я ведь только что вышел из лагеря Баба Туры, а туда мало что доходит, — оправдывался Эссола.

— Бифанда! — воскликнул Зеянг. — Это единственный великий революционер и патриот из нашей провинции. И какой патриот! Брат Ванделин, мы можем гордиться Бифандой. Некоторые утверждают даже, что он второй деятель революционного движения после Рубена, кстати, он преподавал в университете. Его схватили два года назад, как раз в тот самый момент, когда он создавал партизанские отряды на Юго-Востоке. Подручные Баба Туры казнили его тут же, на месте, они перерезали ему горло. Надо сказать, они не слишком-то хвастались этим: мы узнали обо всем случайно.

Собравшиеся называли хозяина дома, худощавого молодого человека, то французским словом «Вампир», то на языке банту Зеянг» или «Эзилнган», настоящее же его имя было Жан Эквабла (или же, согласно довольно странной традиции провинции Ойоло, Эквабла Жан). Своими прозвищами он был обязан зрителям, которых восхищал особый, характерный только для него одного, совершенно, можно сказать, неотразимый стиль игры. Он обрушивался на противника с молниеносной быстротой, словно головорез, который подстерегает на большой дороге путника с туго набитым кошельком, он опутывал его, подобно осьминогу, и в результате каких-то неуловимых манипуляций мяч неизменно оказывался у него, Вампир словно притягивал его — и вот уже он отрывается от противника и мчится по полю, подстегиваемый исступленными, восторженными воплями зрителей.

Арбитры по-разному относились к его виртуозному искусству, он озадачивал их своими необычайными приемами, но, как только речь заходила о знаменитом ударе его левой ноги, осуществляемом им обычно в самых невероятных положениях, тут уж всяким спорам о непревзойденном превосходстве Зеянга наступал конец.

Он был наделен исключительным талантом и, как часто бывает у таких людей, играл очень неровно; нервозный, отличающийся острым чутьем, дерзкий до безрассудства, Жан Эквабла играл в национальной команде то на месте левого крайнего, то на более почетном месте — центрального нападающего. Есть, верно, какая-то закономерность в том, что любой человек, выделяющийся своей незаурядностью, рано или поздно приходит в столкновение с правительством Баба Туры. Так случилось и с Жаном Экваблой всего через несколько месяцев после его встречи с Эссолой, на другой день после Панафриканских игр.

Надо отдать справедливость Вампиру — он ничем не выдал Эссоле свою тайну, так что тот и не подозревал о характере отношений, которые связывали его с покойной Перпетуей, а вот насчет ее мужа, Эдуарда, он выложил все, что знал, — этот злобный полицейский был ненавистен ему еще с тех пор, когда они вместе ходили в начальную школу и сидели за одной партой.

Амугу приложил немало стараний, добиваясь того, чтобы двоюродная сестра Эдуарда, воспитывавшая детей Перпетуи и отличавшаяся более приветливым нравом, чем ее брат, прониклась расположением к Эссоле: когда Эдуард ушел в комиссариат, она привела ребятишек в дом, где их ждал дядя. Тот обнаружил, что вопреки первому его впечатлению дети были совсем не похожи на мать. Да и своей сестры он не мог узнать в новобрачной, которая натянуто улыбалась с фотографии, сделанной сразу же после свадьбы каким-то зомботаунским фотографом, очевидно очень неумелым. Подобно надписи мелом на черной доске, Перпетуя исчезла, не оставив никаких следов, словно ее и не было никогда на свете. Какой смысл был в поисках этой Перпетуи? Не лучше ли обратиться к иной Перпетуе, той, которая была всегда и потому останется навечно?

Две недели они провели в городе, где жила Перпетуя, и наконец Амугу удалось-таки вырвать двоюродного брата из сетей Жана Экваблы. Они отправились в Фор-Негр, как было условлено заранее. Оба города связывала железная дорога, однако братьям потребовалось около восемнадцати часов, чтобы преодолеть расстояние в четыреста километров. Долго искать Антонию нм не пришлось, так как обитатели Фор-Негра старались выбирать себе жилье неподалеку от земляков, и эта привычка сохранилась, несмотря на то что Кола-Кола — одно из предместий, где традиция эта была особенно сильна, — была дотла сожжена по распоряжению правительства, считавшего ее неприступной цитаделью рубенистов. Эссола прекрасно знал этот город, ведь он учился здесь и был активистом местных организаций партии Рубена. Антония жила в кругу людей, приехавших сюда из Нтермелена и Ойоло, здешние жители относились к ним, словно к близким родственникам. Антония вела размеренную жизнь, показавшуюся Эссоле серой и довольно скучной.

— Я решила совсем не возвращаться домой даже на короткое время, — заявила Антония, — так как чувствую, что не способна противостоять матери, ведь ты и понятия не имеешь о нашей матери, мой бедный брат. Что ты о ней знаешь? Какой ты ее себе представляешь? Думаешь, старая комедиантка, упрямая женщина — и все? Если бы только это! Поверь мне, мать — это такое создание, что ты и представить себе не можешь.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Эссола.

— Тебе бы раньше присмотреться к своей семье, мой бедный брат!

— Так, так! Я уже слышал это от кого-то, — вздохнул Эссола.

— От меня! — сказал Амугу, подняв, точно школьник, палец вверх с притворно виноватым видом.

— В общем, все вы считаете, что несчастье случилось по моей вине? — спросил Эссола.

— Если говорить откровенно, то да, brother. — Подобно большинству жителей Фор-Негра, Антония говорила то на пиджин-инглиш, то на банту, но почему-то ее манера произносить слова очень напоминала настоящий английский. — Ты обязан был заменить нам отца, а ты не только не обращал на нас внимания, но хуже того — едва выйдя из коллежа, взял да и уехал, иными словами, бросил нас. Да, я знаю, ты боролся вместе с Рубеном, но нам-то об этом ничего не было известно. Что же касается матери, то, прежде чем затевать с ней ссору, ты должен взвесить свои силы. Мне хотелось бы увидеть тебя живым, когда я вернусь. Потому что рано или поздно я все-таки вернусь. Мать — из числа людей, которые готовы в порошок стереть всякого, кто не хочет подчиниться им, вот только с отцом у нее было иначе, хотя я помню, что она грызла его до самой смерти. Да и Мартин, ее любимчик…

— Уж не стал ли случаем и он ее жертвой?

— Конечно. Вот что я тебе скажу, brother, первой, кого она безжалостно продала, была я. Я оказалась во власти старика, ревнивого, скрытного, подозрительного, он спрашивал у меня отчета за каждые полчаса, стоило мне только куда-нибудь отлучиться. И ради чего все это? Только ради того, чтобы Маргин мог жениться. Однако жена Мартина не захотела с ним остаться, да и какая женщина станет жить с пьяницей? Тогда без всяких угрызений совести мать продала Перпетую — правда, я не знаю, за какую цену. Ты спросишь, куда девались деньги… А вот куда. Я достаточно хорошо знаю своих, чтобы догадаться, куда они девались. Их тратили постепенно, потакая капризам любимчика, пока в один прекрасный день не выяснилось, что ни гроша не осталось, и вот тогда-то мать решила скрыть от всех, что обменяла дочь на деньги. Дорогой мой брат, по обычаю мальчиков продавать не полагается, но мать ни перед чем не остановится, если надо, она изобретет все, что угодно, только бы женить своего сыночка. Я уверена, что сейчас она уже снова подыскивает ему супругу. И если придется пожертвовать тобой, она это сделает, не сомневайся. Поэтому я хочу предупредить тебя: берегись, мой чудом спасшийся брат. Какое счастье, что тебе удалось выбраться из этих проклятых лагерей! Не вздумай только попасть в ловушку к матери, после того как ты ушел от Баба Туры… Я хочу видеть тебя, когда вернусь, я теперь женщина свободная, живу тут с одним мужчиной, но, слава богу, не связана никакими обетами. После смерти Перпетуи у меня не осталось никого, кроме тебя. Бедная Перпетуя…

Однажды в Фор-Негре Антония случайно, да-да, совершенно случайно узнала, что Перпетуя вышла замуж; потом, шесть лет спустя, все там же, в Фор-Негре, она тоже чисто случайно узнала, что Перпетуя умерла. За все это время никто и никогда не спросил ее мнения или совета, с нею попросту не считались, она всегда значила меньше, чем любой из двух мальчиков.

— Едва ты успел родиться на свет, дорогой, как ты уже значил в сто раз, да что я говорю, в тысячу раз больше, чем я, хотя я была на десять лет старше. Таков уж у нас обычай, женщина в семье и гроша ломаного не стоит.

— Если только она не мать! — вставил свое слово Эссола. — Вроде нашей, которая столько лет тиранит нас!

— Увы! Бог не дал мне ребенка.

Когда Антония узнала, что Перпетуя собиралась оставить свою семью и приехать к ней в Фор-Негр, она была поражена.

— Боже мой! Бедная девочка! — повторяла она снова и снова. — Подумать только, ведь если бы ей удалось отыскать меня, она осталась бы в живых, она была бы сейчас здесь, с нами, разговаривала, смеялась. Боже мой! Бедная девочка! От чего только не зависит жизнь женщины!

К концу июля, закончив свое расследование, двоюродные братья возвратились домой. Гнев и возмущение, еще более сильные, чем в те времена, когда он боролся в рядах НПП, душили Эссолу, его ужасали жестокие нравы, преднамеренно насаждаемые всюду, — и в Нгва-Экелё, и в Тетелё, и в Ойоло, и в Фор-Негре.

Он хотел разобраться во всем и, используя все полученные сведения, предъявить обвинение матери, а вместе с ней осудить и ужасную традицию, которая позволила ей под предлогом замужества Перпетуи отдать беззащитную девочку в руки изувера.

Он восстановил обстоятельства, связанные со смертью Перпетуи, и записал все это в тетрадках своей сестры, которые передала ему Кресченция, — добрая половина листов в них оставалась чистой: то ли из каприза, то ли следуя моде или предрассудкам, маленькая школьница оставляла свои тетради незаконченными.

 

* * *

Трудно описать изумление Эссолы, когда Кресченция рассказала ему, как много он значил для Перпетуи и в детстве, и в отроческие годы, а потом вдруг заявила, что он хоть и в меньшей степени, чем все остальные члены их семейства, но все же несет свою долю ответственности за события, которые послужили причиной преждевременной смерти Перпетуи.

На самом же деле все объяснялось чрезвычайно просто. Зная о блистательных успехах своего брата, которого все превозносили до небес, Перпетуя надеялась, что Эссола поможет ей осуществить дорогие ее сердцу мечты, хранимые ею в тайне от всех, кроме Кресченции. Она верила, что брат сумеет защитить ее и даст возможность учиться. Перпетуя мечтала стать доктором: это главное и в конечном счете, пожалуй, единственное открытие, сделанное Эссолой в результате проведенного им расследования, но оно с лихвой оправдывало все его труды, заставляя забыть о неудачах. А все началось с того, что юная школьница обожала мадемуазель Делестран, дипломированного врача, которая во исполнение какого-то обета приехала сюда и поселилась в миссии, возглавляемой ее братом, отцом Делестраном. В течение двух лет мадемуазель Делестран самоотверженно лечила жителей Нгва-Экелё, больше времени она уделяла маленьким ребятишкам, их матерям и женщинам, которые собирались стать таковыми. Спала мадемуазель Делестран в маленькой комнатушке в павильоне, где прежде располагалась школа для девочек, а теперь находился диспансер; со своими соотечественниками — четырьмя миссионерами, к числу которых относился и брат Маньян, исполнявший одновременно обязанности каменщика, механика и электрика, — она встречалась только во время обеда и ужина в большом доме, где все они жили. Ранним утром, вернувшись после первой мессы, она облачалась в белоснежный накрахмаленный халат и принималась за работу. Ее день начинался с обхода будущих матерей. Некоторые из них спали на низких бамбуковых койках прямо в вестибюле. Огец настоятель определил в помощники к сестре подсобников из миссии, в усердии и добросовестности которых не приходилось сомневаться. Доктору Делестран помогали также и девочки-старшеклассницы, однако трудной работы она им не доверяла, к величайшему огорчению Перпетуи, помощницы случайной, но на редкость прилежной и внимательной.

Тех, кто оказывал помощь больным в диспансере или в больнице, местные жители называли «докита», слово это имеет на пиджин несколько значений — оно в равной степени может относиться и к помощнику санитара, и к санитару, и к чиновнику службы здравоохранения, и к врачу. Итак, Перпетуя мечтала стать санитаркой или врачом! А понимала ли она, какая пропасть разделяет людей, относящихся к разным категориям этой профессии? Вот основной вопрос, который не давал покоя Эссоле, пытавшемуся разгадать тайну своей сестры, но выяснить это ему так и не удалось. На все его вопросы Кресченция отвечала весьма сбивчиво.

Подумать только, Эссола продолжал учиться в Фор-Негре, хотя и без того уже получил какой-то удивительный диплом, выдержав экзамен на степень бакалавра, и Перпетуя не горевала о том, что никогда не видится с ним, она благодарила провидение уже за то, что брат существует. Да и могла ли юная школьница думать иначе? Ведь случилось чудо: пришла независимость, и отныне, казалось, все дороги были открыты. Ей грезилось, что ее брат получит вскоре пост, который наделит его могуществом, недоступным до той поры ни одному африканцу. Возможно даже, он будет разъезжать в огромном автомобиле с шофером в форменной фуражке и куртке с эполетами. Затаив дыхание, она ждала свершения чуда. Она часто всматривалась вдаль, разглядывая дорогу, которая вела в Ойоло, ведь именно там, думалось ей, проходит путь в столицу.

Однако шли недели, и туман неясных мечтаний постепенно рассеивался, тем более что наперекор всеобщим ожиданиям Мария принялась чернить своего собственного сына — человека, бывшего до той поры гордостью всей округи. Она находила странное удовольствие в мрачных предсказаниях относительно будущего Эссолы. В его оценке, уверяла она, ошибались все без исключения, но для нее, матери, ее дитя — открытая книга. Слишком уж все восхваляли прозорливость и упорство Эссолы — эти две добродетели, заставившие его избрать путь, истинную цену которому тогда еще мало кто знал, и подвигавшие его вперед на этом пути, несмотря на всевозможные препятствия, так что в конце концов он оставил далеко позади своих товарищей. Слишком уж все восторгались легкостью, с какой ему доставались дипломы. Никто и не думал доискиваться, откуда у него взялось этакое вдохновение, а Мария знала, всегда знала. Это у него от дьявола! Не кто иной, как дьявол, внушал Эссоле это проклятое упрямство, толкал его все вперед и вперед, заставляя не останавливаться на достигнутом и страстно стремиться к чему-то новому. А уж если человек ступил в незнакомую страну, как тут избежать погибели? Неприступная скала гордыни зиждется на несчастье, и надежда разбивается в роковой пропасти, подобно невинному младенцу (как и большинство ее соотечественников, Мария поддавалась евангелическим разглагольствованиям сменявших друг друга миссионеров, исповедовала то протестантскую, то католическую веру; в тот момент она причисляла себя к сторонникам католической церкви, а стало быть, и папы римского, однако ей еще случалось прибегать в разговорах к мрачным библейским образам, как это принято у последователей Реформации).

— Ну вот, теперь он связался со смутьянами, — поверяла мать свои мысли Перпетуе. — Какой толк впутываться в политику? К чему все это? Станешь бороться с властями, не минуешь беды. Зачем перечить тем, кого всевышний поставил над нами?

Перпетуя не отступила перед обрушившимся на нее потоком материнских наставлений, и защитой ей служила любовь к школе, привязанность к учителям и подругам, к сестре Эрнестине из монастыря Гроба господня и доктору Делестран, хотя тем самым она оскорбляла чувства матери, старой малограмотной африканки, ибо в ее глазах поведение дочери нарушало естественный порядок вещей: школа для женщины не более чем забава, навязанная современной модой и нравами, а вовсе не прочный фундамент, на котором можно строить свою жизнь. Именно в то время Катри стала свидетельницей скрытой борьбы между воинственно настроенной, готовой в любую минуту на язвительный выпад матерью и Перпетуей, хрупкой девочкой, для которой единственным средством борьбы стало пассивное сопротивление. Катри не раз приходилось выслушивать горькие сетования Марии.

— Я так боюсь за Перпетую, — говорила мать, когда после каникул девочка возвращалась в Нгва-Экелё. — Девчонка приводит меня в отчаяние своим увлечением книжками и школой, а тут еще эта женщина-врач! Что за странные идеи, и это у нашей-то девочки! Я не уверена, что мне доведется когда-нибудь нянчить внука, а ведь почти у всех женщин в моем возрасте уже есть внуки. Чем же я прогневила бога? Знаешь, кого она мне все больше и больше напоминает? Своего брата Эссолу. Как ты думаешь, не бросит ли и она меня в один прекрасный день? Вдруг возьмет да и уедет?

Перпетуя признала свое поражение лишь после того, как на нее, словно гром, обрушились новости, эхо которых докатилось из Фор-Негра в декабре 1961 года: Эссола арестован, его били, пытали, он в тюрьме. Потом стало известно, что военный трибунал приговорил Эссолу к пожизненному заключению и его сослали на Север. Когда все вокруг оплакивали судьбу ее сына, Мария с трудом сдерживала свою радость. Уныние и скорбь охватили жителей деревни, и они с недоумением слушали ее разглагольствования о справедливости и бесконечной мудрости господа бога. Перпетуя была безутешна, два дня она рыдала, а потом успокоилась, глубоко затаив свое горе. Она держалась с таким достоинством, что вызывала всеобщее восхищение. Догадывалась ли девочка, что теперь она будет принесена в жертву? Кресченция призналась, что за те пятнадцать месяцев, которые они прожили еще после этого вместе, она ни разу не слышала, чтобы Перпетуя строила какие-то планы или выражала хоть какое-нибудь желание — она словно смирилась со своим положением и понимала, что ей больше нечего ждать от жизни.

Легко догадаться, что события эти ознаменовали крутой поворот в жизни Перпетуи и в ее отношениях с матерью. Оглядываясь назад, Кресченция признавала теперь, что тогда ее сбивала с толку какая-то двойственность, появившаяся в поведении Перпетуи: она по-прежнему оставалась примерной ученицей, хотя и не такой активной, как раньше, она была аккуратна на редкость, но делала все механически. Она стала замкнутой, серьезной и на удивление послушной, что должно было бы настроить ее мать на мирный лад. Так, например, теперь Мария точно знала, что дочь приедет утренним автобусом на следующий же день после окончания занятий в школе, тогда как раньше она приезжала и уезжала в Нгва Экелё, когда ей вздумается.

Ее прелесть, изящество, необычайная скромность, самоотверженная старательность при исполнении любой, даже самой пустяковой работы, полная отрешенность, которую по ошибке некоторые принимали за бесчувственность, — все это резко отличало ее от большинства наших мужеподобных девиц, таких неловких, вульгарных, беззастенчивых и глупых. На нее нельзя было не обратить внимания, даже когда она занималась каким-нибудь самым обыденным делом. Например, чистила клубни маниоки, собирала помидоры с грядки, полола или мотыжила землю, наливала воду в глиняный кувшин или цинковый таз, отбивала белье на реке.

Перпетуей восхищались все без исключения, и потому Катри, которая была дружна и с матерью и с дочерью, признавалась, что поначалу ни минуты не усомнилась в справедливости слухов, старательно распространяемых Марией, о необычайной идиллии, возникшей между девочкой и молодым чиновником из Ойоло. По словам Марии, слава о красоте и достойном поведении Перпетуи дошла до одного доброго человека, который давно уже подыскивал супругу своему младшему брагу, молодому чиновнику из Ойоло, — ему прочили прекрасное будущее. Человек этот будто бы сам отправился в путь, не побоявшись преодолеть восемьдесят километров, отделявших его родные края от скромной деревушки, где жила Перпетуя. Но если вдуматься хорошенько, добавляла Катри, кто бы мог поверить, что этого человека, явившегося в один прекрасный день к нам в деревню, Мария прежде и в глаза никогда не видела? Разве можно было принять за чистую монету все их разговоры о том, будто они, эти главы семейств, и в самом деле встретились впервые?

— Я ищу девушку скромную, которая с честью могла бы продолжить наш род, — заявил в присутствии свидетелей Замбо (так звали незнакомца, высокого сухопарого человека, не лишенного красноречия и весьма привлекательного). — Я ищу женщину обаятельную и кроткую, которая украсила бы семейный очаг моего младшего брата. Я хочу найти для него умную и вполне современную супругу, которая понимала бы мужа с полуслова, чтобы ее не надо было водить за руку, ведь жизнь в городе нелегкая. Невзирая на дальность расстояния, я приехал к тебе, Мария, потому что мне стало известно, что у тебя есть то самое сокровище, к которому стремится мое сердце.

— Ну что ж, почтенный Замбо, будь моим гостем, — ответила, ничуть не удивившись, Мария. — Пусть наши дети встретятся, и будем надеяться, что они подойдут друг другу.

— Что ты такое говоришь, Мария? — воскликнул незнакомец с притворным (теперь уже Катри не сомневалась в этом) негодованием. — Как ты могла сказать: «Будем надеяться, что они подойдут друг другу»? Я не мыслю, чтобы нашлась женщина, которая, увидев младшего сына моего покойного отца, не воспылала к нему горячей любовью и не потеряла бы голову! Ах, если бы мужчины и женщины этого края только увидели последнего отпрыска моего покойного отца! Эго, скажу я вам, явление, это просто чудо. Ах, друзья мои, если бы вы только увидели его!

Несколько недель спустя, как было условлено, тот, кого Мария называла почтенный Замбо, вернулся снова, он как будго еще усох, зато «тал гораздо красноречивее.

— Все в порядке, — торжественно объявил он жителям деревни. которых собрала Мария. — Эдуард, мой брат, получил отпуск. Ему дали целую неделю. Он явится сюда в субботу, стало быть через два дня. Слава богу, что я уже на месте и могу встретить его как подобает. Он такой робкий, такой деликатный, надо сделать все возможное, чтобы он почувствовал себя здесь среди своих, как бы в кругу друзей. Ах, если бы вы только видели младшего сына моего отца, это, скажу я вам…

Что тут началось в доме Марии, трудно себе вообразить, впрочем, она призвала на помощь всю деревню. У одних она попросила взаймы стол, стулья и плетеные кресла, которые, как ей казалось, выглядели более современно, чем ее убогая мебель, и должны были произвести впечатление на Эдуарда. У других она взяла посуду и скатерть, у третьих — железную кровать: ведь нельзя же положить Эдуарда на деревянную кровать, выструганную грубым рубанком, да и тростниковые ремни давно никуда не годятся, а спать на травяном матраце гостю будет слитком жестко, но под конец все-таки решила, что ее скромное жилище не годится для приема чиновника: как бы ее будущий зять не оскорбился. И тогда она договорилась в соседней деревне с владельцем кирпичного дома под крышей из толя: ее гости будут спать там, им отведут две лучшие комнаты, а днем они смогут приходить к ней. Замбо, который сам был простым крестьянином, да и к Марии приезжал не в первый раз, не предъявлял особых требований в отношении жилья. Ничего, пусть и он почувствует уважение, с которым она относится к его брату.

На другой день мать садится в автобус и устремляется в Нгва-Экелё. Какими словами поведала она о своих планах и их успешном развитии своей дочери, едва перешагнувшей порог детства, когда, не задумываясь, вытащила ее с урока сестры Эрнестины из монастыря Гроба господня?

Обо всем этом Кресченция узнала позже, когда приехала навестить Перпетую вскоре после того, как Эдуард отбыл обратно в Ойоло.

В ту пору Мария внушала Перпетуе ужас, и она, не таясь, рассказала подруге детства, что с того самого дня мать ведет себя по отношению к ней просто гнусно.

— Дочь моя, — сказала она ей в тот роковой день, — провидение благоприятствует тебе: настал наконец и твой великий день. У тебя будет муж, о каком можно только мечтать: молодой и красивый, как того желает всякая девушка, а скоро он станет и богатым, уже сейчас Эдуард занимает такую должность, которой добиваются обычно люди намного старше его. Упустить такую возможность — да об этом и речи быть не может. А впрочем, мне показалось, что после исчезновения твоего недостойного брата ты уже не строишь нелепых иллюзий относительно своего будущего. Если ты рассчитывала на брата, то теперь выброси эти глупости из головы. Когда человека ссылают на Север, нечего и думать получить от него весточку, хотя всем и без того ясно, что его ждет: говорят, в подобных случаях спасения нет, оттуда еще никто не возвращался. И ты это знаешь не хуже меня. Я приехала забрать тебя отсюда, теперь тебе здесь больше нечего делать. Пойдем со мной, ведь я твоя мать. Мы уедем из Нгва-Экелё, как только я улажу все формальности. Завтра ты встретишься со своим будущим супругом. Будь приветлива с ним, постарайся заслужить его любовь. Настоящая женщина только так и поступает. Старайся быть скромной и послушной, не опозорь меня.

Перпетуя попыталась было робко возразить ей, сказав, что ее пугает такая поспешность. Дрожащим голосом она пробовала убедить мать, что всего через два месяца начнутся экзамены на аттестат и что она не сомневается в своем успехе.

— Ты, стало быть, осталась такой же упрямой, как была! — грозно наступала на нее мать. — Ты что же, решила окончательно унизить меня! Я носила тебя во чреве, а ты готова опозорить меня даже теперь, когда все люди смотрят на нас. Тебе прекрасно известно, что, как только мы вернемся домой, соседи станут с завистью следить за каждым нашим словом, за каждым нашим шагом. Уж не собираешься ли ты ослушаться меня, бессердечная девчонка? Или ты не женщина? Говорить о каких-то экзаменах, когда твоим мужем должен стать такой человек!

Те же самые соображения по поводу предстоящих экзаменов высказала и сестра-директриса, когда на другой день Мария явилась к ней спозаранку с просьбой вычеркнуть Перпетую из школьных списков. Но, к несчастью, спор между двумя женщинами длился недолго, так как сестра-директриса, подобно всем женщинам миссии, почти не умела говорить на банту в отличие от мужчин-миссионеров. А Мария, дабы избавиться от всякого рода советов и наставлений, прибегла к испытанной тактике: прикинулась тупоумной, невежественной старухой, и собеседница ее тут же отступилась. Рядом с сестрой-директрисой, высокой румяной девицей в ослепительно белом одеянии, Мария, в своих пластиковых сандалиях и хлопчатобумажном платье в цветочек, казалось, олицетворяла собой африканскую крестьянку, туповатую и несчастную.

Вскоре Перпетуя с матерью покинули Нгва-Экелё. Из экономии они добирались до своей деревни пешком, решив, что сядут в автобус лишь в том случае, если он нагонит их по дороге. Мария шла впереди, углубившись в мысли о неведомом будущем, она шагала решительно, держа в руке деревянный чемодан, в котором уместилось все нехитрое имущество бывшей школьницы. За нею, словно лунатик, следовала Перпетуя, набросившая на плечи выцветшую шаль. Фигуры двух женщин, такие невыразительные и вместе с тем значительные, медленно двигались вдоль селения, вытянувшегося по обе стороны дороги; они становились все меньше и меньше и наконец совсем исчезли, словно подхваченные ветром.

Эдуард и в самом деле приехал в субботу после полудня. Перпетуя, которой Мария не сочла нужным или попросту забыла сообщить об этом, была совершенно сбита с толку. Молодой чиновник приехал в деревню на такси. Когда из машины вышли трое мужчин, девочка увидела среди них своего брата, разодетого, как никогда, и прекрасного, словно принц.

— Смотрите-ка, Мартин! — не удержавшись, воскликнула Перпетуя. — А я-то думала, что он гол как сокол. На чьи же это денежки он так вырядился?

— Да замолчи ты, дура! — злобно прикрикнула на нее мать, а Катри, стоявшая с другой стороны, прыснула.

— Ты забыла, что к старшему брату следует относиться с почтением, Перпетуя! — шепнула она. — Ведь Мартин, согласно обычаю, ездил встречать своего будущего зятя в Нтермелен. Вот матушка Мария и раскошелилась, чтобы он не ударил в грязь лицом перед таким великим человеком.

Пока такси осторожно разворачивалось на узком шоссе, трое вышедших из него мужчин приближались.

— Вон тот высокий, худой — это старший брат, — тихонько нашептывала Перпетуе Катри, — он сюда один сначала приезжал. Ну и горластый же! А твой, значит, вон тот, другой. Ничего особенного, мог бы быть и получше, если верить рассказам его братца. Бог ты мой, и не таким уж он кажется молодым в этой своей курточке, с: его-то худобой!

Весь остаток дня Катри и Перпетуя не расставались, наблюдая и обсуждая все происходящее, в ожидании момента, когда Перпетую покажут будущему мужу.

В большой комнате, принадлежавшей Марии (ввиду присутствия посторонних ее выдавали за комнату Мартина, дабы подчеркнуть роль старшего сына, считавшегося главой семьи), трое мужчин уселись в плетеные кресла. Пока почтенный Замбо подробнейшим образом описывал путешествие своего брата, Перпетуя с Катри следили за тем, как Мария подавала тайные знаки Маргину, пытаясь напомнить ему, что именно он является хозяином дома. Мартин встал, чтобы принести прохладительные напитки и стаканы, потом позвал Перпетую, будто бы для того, чтобы дать ей необходимые указания, и вдруг растерялся настолько, что совершенно впал в отчаяние и стал бормотать что-то, выражая сожаление по поводу беспорядка в доме.

Мария спросила умоляющим голосом, будто служанка, которая обращается к своему хозяину и господину:

— В чем дело? Что тебя печалит, дитя мое?

— Ничто не приводит меня в большее отчаяние, — 1ромко сказал Мартин, неся напитки и стаканы, — чем эта невероятная безалаберность. Невероятная, поистине невероятная…

Почтенный Замбо, желая во что бы то ни стало предотвратить ссору между хозяевами, готовую вот-вот разразиться, судя по едва сдерживаемому раздражению молодого главы семейства, произнес:

— А знаете ли вы, почему мы приехали в такси? Эдуард сел в автобус около часу дня, ведь сначала мальчику надо было подкрепиться. Кто же отправляется в путешествие на голодный желудок! Это золотое правило наших предков. Даже если тебе уготовано большое будущее, пренебрегать этим драгоценным наследием мудрецов не следует. Когда же мы сели в автобус, оказалось, что дальше Нтермелена он не идет, потому что никто больше не желает работать в субботу после обеда, и этот порядок распространяется чуть ли не на всех, кто работает в городе. Поэтому в Нтермелене нам пришлось пересесть в такси. Да и то, можно сказать, нам повезло, потому что в скором времени таксисты тоже потребуют себе выходной в субботу.

Катри тихо прошептала на ухо Перпетуе:

— Обманщик! Автобус прошел, как обычно, и остановился у нас всего за несколько минут до того, как они приехали. Старый хвастунишка! Скажи уж лучше, что тебе хотелось поразить всех.

Не в силах скрыть своего ужаса и восхищения, Мария воскликнула:

— В такси от самого Нтермелена! Сколько же денег вам пришлось выложить этому разбойнику таксисту, Эдуард, сын мой!

Катри, так же как и Перпетуя, в удобный момент, когда замолкали главные персонажи, успевала вставить словечко, и, таким образом, каждый вел свою линию:

— Стало быть, муж у тебя будет тощий, жалко мне тебя, девочка. Не повезло тебе.

— Почему? — рассеянно отозвалась Перпетуя.

Почтенный Замбо продолжал разговор с Марией:

— Какое это имеет значение, матушка Мария! По возвращении Эдуард напишет отчет, представит его своему начальнику, и ему сразу же возместят все расходы.

— Это правда, Эдуард, сын мой? — с восхищением спросила Мария.

— Ну конечно, матушка, — слабым голосом ответствовал Эдуард, — абсолютная правда: мне возместят все расходы.

А Катри продолжала нашептывать на ухо Перпетуе:

— Маленькие да тощие они все неверные и ненасытные, впрочем, высокие еще хуже! А эти еще и неуживчивые, ревнивые до ужаса, а главное, властные. Береги спину от кнута.

Тем временем почтенный Замбо самодовольно продолжал:

— Государство возмещает Эдуарду все расходы. Мы с тобой, Мария, только мечтать могли о такой жизни, какая сейчас у нашей молодежи. Вот что значит независимость. А наш малыш, последний отпрыск моего отца, которого ты видишь перед собой, для правительства все равно как новорожденный для матери, которая и милует его, и ласкает, и ни в чем не может ему отказать. Вот это, я тебе скажу, жизнь так жизнь!

Старейшины племени, явившиеся из разных деревушек, собрались возле дома Марии. Они устраивались где придется: одни садились прямо на утоптанную землю, другие стояли, а кое-кто без долгих церемоний уселся прямо на полу террасы. Каждый, кто входил в дом, спрашивал Марию, который из двух гостей станет ее зятем, ибо во время первого визита Замбо с ним успели познакомиться лишь ближайшие соседи Марии.

— А разве это и так не ясно? — с хитрым видом спрашивал Замбо.

Вновь прибывший смущенно разглядывал по очереди Замбо и Эдуарда и наконец, решив, что женихом, по всей вероятности, должен быть младший, горячо жал Эдуарду руку и рассыпался в поздравлениях, а затем, повернувшись к его брагу, который подшутил над ним, размахивал кулаками, делая вид, будто осыпает его градом ударов, и оба громко хохотали, тиская друг друга в объятиях.

— А ведь ты и вправду чуть было не поверил, — говорил Замбо. — Стало быть, я еще на что-нибудь гожусь. А представляете, каким я был в молодости — гроза женщин, теперь таких мужчин уже нет.

Вскоре не осталось ни одного гостя, которого миновала бы эта шутка.

— Какой красивый молодой человек! — восклицал каждый при виде Эдуарда. — Именно такой муж нужен нашей Перпетуе, ведь она и сама краше всех. Какой красивый молодой человек! Поглядите-ка на эти ботинки, на этот костюм, на эту куртку, на галстук. А видели вы когда-нибудь такие носки!..

Почтенный Замбо заявлял:

— Что ж тут удивительного? Он последний отпрыск моего отца! Если бы вы только знали, какой высокий пост он занимает! Обычно такого положения достигают люди, которые старше его лет на десять, а то и на двадцать. Но заметьте себе, даже если бы он и не был на этой должности, одет он был бы ничуть не хуже — наш отец оставил нам кое-какое наследство…

— Кстати, по поводу толстых мне в свое время тоже ничего хорошего не говорили, — тихо сказала Перпетуе Катри. — Увидев Амугу, все в один голос твердили: «Бедняжка, муж-то у тебя какой толстый, тебе не повезло! Толстые — обжоры, пьяницы, этоисты, а уж насчет мужественности и не спрашивай…» А теперь я ни за что на свете не променяла бы своего толстяка на кого-то другого. Кто знает, может, через несколько месяцев и ты скажешь то же самое.

— Ты думаешь? — задумчиво проговорила Перпетуя.

— А почему бы и нет?

Почтенный Замбо горячо убеждал Марию:

— …Да вот, к примеру, в прошлом году при первой же продаже за сезон, а первая продажа, как известно, это главное, так вот, при первой же продаже я погрузил две с половиной тонны на грузовик грека.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что продал за один только раз две с половиной тонны какао? — изумилась Мария.

— Ну конечно, матушка Мария, именно это я и хочу сказать. Две с половиной тонны за один раз. По шестьдесят франков за килограмм, вот и считайте сами. И так из года в год. Теперь понимаете, почему я говорю, что у нас есть кое-какие денежки?

— Куда же ты деваешь такую уйму денег? — испуганно спросил Амугу. — И вообще, что делать человеку, если он до такой степени богат?

Почтенный Замбо выпятил грудь.

— Разве ты не видишь? Я, например, могу женить младшего брата. Хотя, не стану вас обманывать, у меня и после этого кое-что останется. Да, да, останется, и даже больше, чем вы думаете. И если кто-нибудь из вас может дать мне добрый совет, подсказать, как лучше истратить мои деньги, я с радостью выслушаю его.

— Дали бы они мне несколько месяцев, ну хотя бы несколько недель, — сказала Перпетуя, — я бы как-нибудь выкрутилась. Счастье еще, что здесь собралось так много народу. Ведь, в конце концов, должны же и меня спросить, согласна ли я. Если меня спросят, я скажу, что наотрез отказываюсь выйти замуж. Может, тогда мне дадут время…

— Поздно, моя дорогая, — остановила ее Катри. — Тебя никто не станет спрашивать, не надейся. Твоя мать расставила тебе ловушку. Мы все в эту ловушку рано или поздно попадаем, а ставят ее свои же — родные, близкие люди.

Тут как раз поднялся Мартин и произнес глупую и бессвязную речь. Под конец он совсем сбился, но его заключительные слова как бы послужили сигналом, и началась невообразимая суматоха. Раздались пронзительные крики женщин, болезненно отозвавшиеся в ушах школьницы, тем более что смысла их причитаний она не понимала. Затем безумие, как ей показалось, овладело всеми, подобно опьянению. Несколько раз она слышала свое имя, но не могла понять, то ли ее зовет кто-то, то ли просто разговор в комнате идет о ней. Вдруг Мартин торжественно направился в уголок, где она пряталась, и, взяв за руку, потащил через толпу, дыша на нее винным перегаром. Он подтолкнул ее к Эдуарду, и Перпетуе почудилось, будто она очутилась на сцене, залитой ярким светом. По указанию своего брага сидевший до той минуты Эдуард встал, и вот тут-то волна пронзительных женских криков достигла необычайной силы.

— Да обнимитесь же! — кричали вокруг. — Чего вы ждете?

Словно в кошмарном сне, Перпетуя увидела, что Эдуард наклоняется к ней. Затаив дыхание, полузакрыв глаза, она отпрянула, наклонив голову вниз, и тут же почувствовала, как руки мужчины коснулись ее, заскользили вдоль тела и, на мгновение замерев на бедрах, растеклись, точно две теплые лужицы по бокам. Вдруг молодой человек вздрогнул и, как уверяла Катри, в порыве нежности стиснул в объятиях Перпетую, словно собираясь поднять на руках. Перпетуя, чуть заметно оттолкнув его, сжалась в комок, и молодой человек отпустил ее, но рук не отнял, все еще продолжая держать девочку под мышки. Неясный гул голосов повис в воздухе, Перпетуя с тревогой ждала дальнейшего развития событий, время тянулось бесконечно. Наконец кто-то довольно грубо втиснулся между ними.

Чья-то рука легла Перпетуе на плечо, принуждая сесть на стул, и, открыв глаза, она обнаружила, что сидит рядом с Эдуардом. Украдкой взглянув на него, она увидела, что он отвернулся, верно тоже оробел, а может быть, его, как и ее, охватило отчаяние оттого, что эти пожилые люди таким жалким образом устраивают судьбу своих детей.

А потом на Перпетую никто уже не обращал внимания и, как предсказывала Катри, никто даже не подумал спросить ее, чего она хочет. Решалась ее судьба, а она была как будто ни при чем.

Пока мужчины продолжали пить в доме, во дворе, получив на то специальное разрешение Норбера, который заглянул сюда к концу дня, остальные при свете факелов устроили танцы. В надвигающихся сумерках гремели тамтамы. Близилась ночь. И Перпетуя слушала, как празднуют преждевременный закат ее детства.

Вскоре, однако, ей подали знак, чтобы она покинула свое почетное место рядом с Эдуардом и отправилась помочь матери на кухне, которую временно перенесли в дом Катри из опасения, что дым может побеспокоить гостей. И Перпетуя занялась работой, которая отныне станет ее уделом до конца дней.

Той же ночью произошло событие, о котором Эссола просил Катри и Амугу рассказывать ему снова и снова. Было уже поздно. Перпетуя спала в доме супругов, где Амугу приготовил ей постель в большой комнате. И вдруг ее разбудила мать. С необычайной покорностью, отличавшей Перпетую с той поры, как исчез ее брат, в полной уверенности, что уставшей матери требуется ее помощь, девочка, ничего не подозревая, быстро встала, тем более что легла, не снимая одежды, как обычно делала в тех случаях, когда ей приходилось проводить ночь не у себя дома.

— Ступай за мной, — приказала ей Мария.

Обе вышли во двор.

Описывая этот эпизод, Катри старалась быть как можно сдержаннее, чувствуя, что молодой человек возмущен до глубины души. Эссола считал, что Мария повела себя в данном случае как торговец, который, получив назначенную сумму, желает тут же выдать товар — в подтверждение состоявшейся сделки. Этот случай, полагал Эссола, доказывал, что незадолго до этого, может быть всего несколькими часами раньше, почтенный Замбо передал Марии внушительную сумму денег.

Итак, обе они вышли во двор посреди ночи. Катри уверяла, будто из ее комнаты не было слышно, о чем говорили мать с дочерью, до того, как разразилась ссора. Внезапно Катри услышала плач девочки, мать в чем-то укоряла ее, а та все безутешнее рыдала. Потом началась какая-то возня. Перпетуя пыталась вырваться и спрятаться в доме, откуда мать вытащила ее, и в конце концов ей удалось это. Но мать тут же вбежала в дом вслед за ней, осыпая девочку злобными проклятиями.

— Ах ты дубина! — бормотала она устало. — Ах дурища! Ты что же, не знала, что когда-нибудь придет и твой черед? Не ты первая, не ты последняя! А как же все остальные, те, с кем это случилось до тебя? Можно подумать, будто тебя на бойню ведут или резать собираются!

Катри с мужем вышли из своей спальни, Амугу держал в руке зажженную лампу. Как и все жители деревни, в ту ночь он лег очень поздно, а так как толстяки обычно любят поспать, его одолевала неудержимая зевота, и Амугу без конца тер сонные глаза. Все окружили Перпетую, сидевшую на краю постели. Лицо ее было залито слезами, губы дрожали.

— Что случилось? — с притворным удивлением спросила Катри.

— Моя дочь строит из себя недотрогу, — прошипела Мария. — Воображает, будто она не такая, как все. Не желает, видите ли, ложиться с мужем в одну кровать.

Перпетуя с дрожью в голосе умоляла Катри объяснить матери, почему ей кажется чудовищным то, чего от нее требуют. До тех пор пока священник не благословит их союз, между ней и этим мужчиной не может быть близости. Она ссылалась на Катехизис, вспомнила наставления своих исповедников, взывала к благочестию самой Марии. Было ясно, что Перпетуя содрогалась от ужаса при одной только мысли о необходимости соприкасаться с Эдуардом, она боялась оскорбить бога и еще больше страшилась близости с мужчиной.

— Что за глупая девчонка! — кипятилась Мария. — Она принимает за чистую монету наставления этих святош. Да если бы мы следовали всем их заветам, неизвестно, что бы со всеми нами сталось! Неужели тебе ни разу это не приходило в голову? Подумать только, она верит всему, что говорят священники! Вот дура-то! Ну и дура!

А Перпетуя плакала пуще прежнего. Она уверяла мать, что покорится, как только священник благословит их брак.

Гут вмешался Амугу. Сам-то он окрестился в последний момент, только чтобы доставить удовольствие своей жене, ибо Катри хотела во что бы то ни стало венчаться в церкви. Не переставая зевать, он заявил:

— Возможно, в стране, откуда явились эти миссионеры, люди и в самом деле следуют правилам, которые священники проповедуют здесь, у нас, хотя лично я в это не верю. Ведь они проповедуют одно, а их собратья делают совсем другое. К примеру, требуют уважения к чужому добру, а сами грабят нас. Священники твердят о целомудрии, а их братья таскаются с распутными девками. Да разве все перечтешь. Во всяком случае, обычаи у нас разные. И в школу вас посылают вовсе не за тем, чтобы перенимать обычаи чужих стран, а учиться. Научат читать-писать, и дело с концом. Ведь, когда вытягиваешь сеть из реки, обычно выбираешь из нее только уклеек, карпов, плотву и лещей, а всю остальную живность выбрасываешь. Вот так же и с белыми следует поступать: они говорят, а ты слушай, да не все принимай. Так-то! Запомни одно: по нашим обычаям, ты все равно теперь жена Эдуарда. А наш обычай ничем не хуже всякого другого.

— До чего же вы все непонятливые! — в сердцах воскликнула Катри. Несмотря на гнев, охвативший ее, голос Катри оставался нежным и мелодичным. — Ведь перед вами ребенок, который до вчерашнего дня воспитывался под сенью церкви. Да, да, до вчерашнего дня, помните об этом! Подумайте о том, что долбил ей с утра до ночи священник! Что сойтись с мужчиной без освящения церкви — грех, преступление, что за это господь бог прогневается и покарает ее. Вы вырываете этого несчастного ребенка из привычной среды и хотите, чтобы он сразу же отрекся от всего, что ему вдалбливали в голову в течение многих лет! Не прошло и нескольких часов, как сюда явились эти люди, а вы уже хотите, чтобы она вот гак, без всякого перехода, кинулась в объятия мужчины! Подумайте хорошенько. Кто вас гонит? Неужели Эдуард не может обуздать свои желания и повременить еще немного?

В ту ночь красноречие Катри спасло Перпетую. На следующий день празднество продолжалось с удвоенной силой: по распоряжению Марии был приглашен оркестр ксилофонистов, звуки музыки привлекли людей со всей округи. Узнав о том, кто такой Эдуард, Норбер не стал чинить препятствий всеобщему веселью, но строго предупредил, чтобы все участники торжества оставались ночью в деревне, а не таскались но дорогам в неурочное время.

В тот день Перпетуя несколько раз встречалась с Эдуардом и даже обменялась какими-то вежливыми фразами с молодым чиновником, ее удивило, что он нисколько на нее не обиделся за то, что она не пришла к нему. Откуда ей было знать, что молодой человек вовсе не хотел этого, — мало того, будь его воля, он соблюдал бы все правила приличия и терпеливо дожидался, пока его брак узаконят власти.

Вечером Катри снова удалось защитить Перпетую от яростных нападок матери. Но на третий день молодая женщина осторожно стала уговаривать девочку, успокаивала ее, как могла, напутствуя, точно воина, в первый раз идущего на битву.

В эту ночь Эдуард чувствовал себя смущенным, конечно не от неведения — скорее из-за почтительной нежности к юной девушке, о которой он мечтал и которая столь неожиданно очутилась в его постели. Вероятно, молодой человек решил подкрепить свои силы вином. Катри, во всяком случае, так считала. Едва удерживаясь от смеха, она рассказывала, как Эдуард встал и вышел из комнаты, потом вернулся, благоухая алкоголем, и только тогда решительно направился в спальню, где его ждала молодая жена, но тут ноги его подкосились, и он рухнул на кровать. Перпетуе пришлось спихнуть пьяного мужа, чтобы высвободиться. Так продолжалось несколько ночей кряду, пока наконец в одно прекрасное утро Перпетуя вопреки своему обыкновению не явилась к Катри с обычным отчетом, который, несмотря на все околичности и недомолвки, любой женщине был понятен. Она стала избегать свою наставницу. Может быть, она сердилась на нее?..

Тем временем Мария, Замбо, Перпетуя и Эдуард побывали в Нтермелене. где чиновник зарегистрировал брак молодых людей. К величайшему удивлению и огорчению Перпетуи, он сначала заставил их долго ждать, а потом все время одергивал, так как они либо отвечали на его вопросы все разом, либо недостаточно быстро и вразумительно.

По окончании отпуска Эдуард уехал в Ойоло один, оставив в деревне своего брата Замбо, который должен был привезти Перпетую в их семейство тремя неделями позже — после того, как она распрощается с матерью.

Вот тогда-то Перпетуя и пригласила к себе Кресченцию.

Какой нашла та подругу детства? Сильно изменившейся, просто неузнаваемой! Она говорила о своем муже без ненависти, по всей видимости, она уже преодолела отвращение к нему. Перпетуя, очевидно, решила, что должна быть счастливой в своей новой жизни, и больше не строила относительно своего будущего никаких иллюзий: без волнения приняла сообщение Кресченции о скором отъезде доктора Делестран в Европу. О пропавшем брате не было сказано ни слова, Перпетуя инстинктивно обходила эту тему, словно чувствуя, что для того, чтобы свыкнуться с новой жизнью, ей необходимо забыть прошлое, уничтожить источник детских химер.

Она уже строила новые планы. Например, попросила Кресченцию купить у сестры-директрисы книжку по уходу за детьми и передать ее Марии, чтобы та переслала книжку в Ойоло. Она надеялась на то, что, принимая во внимание полученное ею религиозное воспитание, ей сократят предбрачный срок в небольшой католической миссии на родине Эдуарда.

Так и случилось. После десяти дней наблюдения там решили, что Перпетуя вполне годится для роли христианской жены. Их обвенчали в одну из суббот после мессы вместе с другими парами, одетыми во все белое. Длинный и шумный кортеж сопровождал их до родной деревни Эдуарда с песнями и танцами. Пронзительные крики женщин взвивались к вебу, шествие время от времени замедляло ход, а то и вовсе останавливалось.

В течение трех дней, пока молодые жили там, Замбо, которому ни одна из его четырех жен не родила ребенка, твердил, что в деле продолжения рода их отца у него одна надежда — на Перпетую. Катри и Амугу рассказывали, что удар, хвативший неотразимого Замбо вскоре после рождения второго ребенка Перпетуи, они всегда рассматривали как дурное предзнаменование. Весельчак и жизнелюб, имевший пристрастие к крепким напиткам, превратился в слюнявого паралитика, прикованного к постели, слабоумного болтуна — одним словом, в живого мертвеца.

Мария и Мартин, приехавшие на свадьбу, оставались в доме Замбо долгое время спустя после отъезда супругов в Ойоло. Весь клан чествовал их как подобает, быть может, это в какой-то мере утешило их: мать и брат Перпетуи очень печалились но поводу того, что не могут отправиться в Ойоло вместе с новобрачными.

— Оставайтесь лучше здесь! — сказал им Замбо. — Вы и понятия не имеете о том, какую жизнь ведут люди в городе. Ничего похожего на то, как мы живем в своих деревнях. Там все на счету: место, время, еда и, представьте себе, даже вода, потому что в городе все это стоит денег. Не вздумайте ездить к ним, у них и без вас хлопот хватает. Может, они и не решатся об этом сказать — тем хуже. Вы не знаете, что, когда горожанин приходит в гости к брату во время обеда, тот подсовывает ему газету? Неужели и вам захочется вместо обеда почитать газету? Так что не вздумайте ездить к ним, принять вас иначе они все равно не смогут, даже бананы там стоят невесть сколько. Подождите лучше, пока они сами приедут к нам в отпуск, у них ведь бывают отпуска.

— Как же так, — удивилась Мария, — а я-то думала, что теперь, когда мы добились независимости, им возмещают все расходы.

— Конечно, конечно, — подтвердил почтенный Замбо. — Конечно. Только вот беда: независимость не может длиться вечно.

 

* * *

«Мы так любили Перпетую».

Сколько раз слышал Эссола эту фразу от жителей Зомботауна, ею обычно заканчивались все их беседы — таким образом они выражали молодому человеку свое сочувствие и симпатию.

Ни разу он не слышал, чтобы кто-нибудь, хотя бы вскользь, упомянул о том, что его сестра вызвала к себе недоброе отношение, дала повод д\я обиды или неудовольствия. Ее почти болезненная сдержанность, скромность ее нарядов, строгое выражение лица заставляли мужчин относиться к ней с уважением, а женщин с дружеским сочувствием, в котором она так нуждалась. Казалось, она все старания прилагала к тому, чтобы заслужить именно такое отношение.

Свидетельства, которые Эссоле удалось собрать в Зомботауне, особенно среди людей из окружения Жан-Дюпона, подтверждали, что в основе несчастья, постигшего Перпетую, была ее семейная драма. В памяти тех, кто знал Перпетую с первых дней ее появления в Зомботауне, она сохранилась вечно куда-то бегущей. Вся жизнь ее была заполнена этой дурацкой беготней. Куда бы она ни направлялась, она всегда спешила. Она бегала так, как никогда раньше ей, вне всякого сомнения, бегать не приходилось.

— Она носилась, — уточняла Анна-Мария, жена Жан-Дюпона, — ублажая этого типа, это жалкое подобие мужчины, так называемого мужа. Днем он поминутно окликал ее издалека, окликал так, как обычно кличут собаку, а ночью засыпал подле нее, нисколько не заботясь о ней, как будто жены и вовсе не существовало.

— Перпетуя, поди сюда! Да идешь ли ты наконец, Перпетуя!

И, бросив все дела, молодая женщина сломя голову мчалась к дому Леонарда Мимфумы по прозвищу Жаи-Дюпон. Жан-Дюпон, старейшина зомботаунских чиновников, был своего рода духовным вождем всего квартала, который он мог бы представлять в муниципальном совете, если бы таковой еще избирался, как при колонизации; впрочем, он, может быть, и не стал бы выставлять свою кандидатуру на выборах, так как не стремился ни к славе, ни к почестям. Он не умел навязывать себя, и лишь его отзывчивость неотступно влекла к нему тех, кто хоть раз соприкоснулся с ним. Чиновник, занимавший видное положение еще до независимости, он мог бы поселиться в чистеньком чиновничьем квартале, однако не пожелал этого, уверяя, что никогда не сможет привыкнуть к условиям жизни в таких кварталах, взять хотя бы общественные уборные или определенные правила, как, например, запрет мочиться во дворе и устраивать шум после двадцати двух часов.

Первый ряд домов, тот, что был виден с улицы, состоял из глинобитных построек с побеленными штукатуркой стенами, под соломенными или, реже, железными крышами. Как правило, это были красивые с виду, просторные, с достаточным количеством окон, чистые дома, к каждому из них примыкали, как в глухих деревушках, строения более скромные, но тоже вполне опрятные, они предназначались для хозяйственных нужд, чаще всего для кухни. В одном из таких домов и жил Леонард Мимфума, по прозвищу Жан-Дюпон. Он получал такое жалованье, что ему завидовали решительно все, не говоря уже о чернорабочих и безработных, составлявших основную часть населения Зомботауна.

За этими домами скрывался другой ряд строений, а точнее, хибарок, на которые полиция закрывала глаза — не следовало ставить правительство в затруднительное положение, поднимая вопрос о перенаселенности африканских пригородов. Сооруженные из глины, из дерева или же, гораздо реже, просто из веток, все они имели пристройку сзади, куда можно было войти через низенькую дверь, — там обычно размещалась кухня.

Вампир рассказывал, что Перпетуя с изумлением и ужасом обнаружила, что ей предстоит жить именно в такой хибаре, но сначала никому ничего не говорила. Ее приводила в отчаяние чудовищная теснота жилища, а позднее и крайняя скученность в поселке — здесь, несмотря на все старания, скрыть от соседей свои семейные неурядицы не было никакой возможности.

Только Вампиру, да и го много времени спустя, она рассказала, как поразило ее это открытие: оказывается, она была еще более обездолена, чем ее старая мать, молодость которой прошла совсем в иные времена. Наслышавшись поначалу, что Эдуард будто бы чиновник на особом положении и государство возмещает ему все расходы, она и представить себе не могла, что огонь ей придется разводить точно таким же способом, как и ее матери, только дров у нее будет еще меньше и таганок похуже, а котелки и кастрюли — совсем крохотные, да и сама-то она едва помещалась в своей кухоньке.

— Перпетуя, поди сюда! Беги скорее, Перпетуя!

И, бросив все, Перпетуя мчалась к дому Жан-Дюпона, находившемуся в пятидесяти метрах от них. Едва она переступала порог, ее оглушал шум и возгласы людей, которые пили, курили, смеялись, играли в карты или в шашки, что-то выкрикивали и, захлебываясь от восторга, рассказывали непристойные анекдоты. Нельзя сказать, чтобы Эдуард был здесь самым тихим из всех.

— Ну что, Перпетуя, явилась наконец? — кричал он, завидев свою жену.

— Я была занята…

— Перпетуя, разве ты не знаешь, что супруга не может быть занята, когда ее зовет муж, — провозглашал Жан-Дюпон, и, как всегда, невозможно было понять, говорит он это в шутку или серьезно.

Он брал ее за талию и привлекал к себе, а иногда даже усаживал на колени. Жан-Дюпон был хороший человек, и Перпетуя по-детски звонко смеялась, когда он проделывал все эго.

— Не бойся, — говорил Жан-Дюпон, дыша ей в лицо винным перегаром, — твой муж не обидится: он прекрасно знает, что я уже старик и проржавел со всех концов. Даже такой ревнивец, как он, не обидится, не бойся.

Но Перпетуя была не слишком-то в этом уверена, впрочем, и Жан-Дюпон, по-видимому, тоже.

— Послушай, Перпетуя, — нетерпеливо вмешивался Эдуард, делая вид, что не обращает внимания на вольности Жан-Дюпона, — принеси-ка мне пачку сигарет «Бастос»! Как это ты сама не догадалась!

В другой раз ему требовалась бутылка пива «Бофор», а то вдруг листок бумаги и конверт, чтобы написать письмо, стекло для лампы, носовой платок, мыло или еще что-нибудь в таком же роде. Лавки, где все это продавалось, находились довольно далеко, на перекрестке двух основных улиц Зомботауна; это были маленькие африканские лавчонки, все здесь стоило вдвое дороже, чем в магазинах европейской части города, километрах в четырех от поселка. Жители Зомботауна были слишком бедны, чтобы делать запасы впрок, и потому постоянно покупали всего понемногу, и им всегда чего-нибудь не хватало. Главы семейств приспосабливали для таких каждодневных посылок в лавку одного из своих ребятишек, а если детей в семье не было, — жену.

Как выносила Перпетуя подобное унижение? С первых шагов своего расследования, начиная с визита к знахарю Нкомедзо, Эссола понял, что его сестра смирилась со своим новым положением не без борьбы. Первое время она восставала против уготованной ей участи, ее возмущала оскорбительная беззастенчивость мужа, распущенность людей, потерявших всякую надежду на лучшее будущее, ее приводили в отчаяние пьянство и голод, в результате которых люди опускались все больше и больше, она не могла видеть неприкрытое унижение людей, которые панически бегут при виде жандармов, не могла смириться с этими бедствиями, постепенно превратившими Зомботаун, вчера еще бывший кварталом, где жили вольные люди, в джунгли, где бродят дикие звери, подстерегаемые безжалостным охотником. До того как у нее родился сын, молодая женщина не раз готова была в ужасе бежать, как сама она имела неосторожность признаться матери.

Но Перпетуя была еще ребенком, и тревожные мысли, засевшие у нее в голове, не бороздили ее нежный лоб морщинами. В душе ее бушевала буря, но мало кому это было заметно. Если ей случалось чему-то радоваться или чем-то увлекаться, если она принималась за какую-то работу, то делала все со свойственным юности задором. Ее вполне можно было принять за женщину обеспеченную, которой улыбается будущее, за женщину, уверенную в скором успехе своего мужа.

И как нарочно, большинство жителей Зомботауна тоже верили в то, что Эдуард — человек с будущим. Он ведь такой труженик, вечно сидит, уткнувшись в книгу, — не щадя своих сил готовится к конкурсу. Правда, в го время Эдуард только еще начинал свой марафонский бег, но вскоре даже самых рьяных почитателей отпугнул длинный ряд его неудач на этом поприще.

Не прошло и трех месяцев с тех пор, как Перпетуя поселилась в Зомботауне, как вдруг во всех больших городах был объявлен конкурс: требовалось набрать двести чиновников для высшего административного аппарата. Официально к конкурсу допускались лишь те, кто мог предъявить аттестат об окончании школы, и у Эдуарда такой аттестат был. В тот день чуть ли не все завсегдатаи Жан-Дюпона собрались в хибарке молодоженов, чтобы обсудить шансы Эдуарда на победу в конкурсе. Прежде всего надо было определить степень трудности первого экзамена — по французскому языку… Участникам конкурса предстояло написать диктант и сочинение.

Рассказывая об упражнениях по орфографии, которые, как он утверждал, не представляли для него особой трудности, Эдуард сделал заявление, свидетельствовавшее о скромности и осторожности, свойственной обычно участникам конкурсов, где бы они ни проходили:

— Предупреждаю: я не могу сказать с уверенностью, что попаду в список допущенных к конкурсу, это ведь не то, что обычный экзамен, когда ничего, кроме хорошей отметки, не требуется. Тут этого мало, надо еще оказаться в числе первых двухсот, так что могут быть всякие неожиданности. Оставим в покое сочинение, ибо ничего определенного по этому поводу все равно сказать нельзя, а вот с диктантом гораздо проще.

Представить на обсуждение друзей диктант было делом нелегким, потому что текста-то не имелось. Но у Эдуарда была хорошая память, и в конце концов ему удалось вспомнить фразу, которая, как честно признался он, заставила его попыхтеть.

— Что вы можете сказать о причастиях и об их согласовании?

Присутствующие молчали. Одни мучительно раздумывали над поставленным вопросом, других сковывала неуверенность в собственных лингвистических познаниях. Надо сказать, что отличительной чертой компании, собиравшейся у Жан-Дюпона, был недостаток образования. Единственное светило в этом обществе — Жан-Пьер Онана, по прозванию Каракалья, задолго до установления независимости получивший диплом об окончании неполной средней школы, — в тот день отсутствовал. А из присутствующих никто не мог похвастаться не только аттестатом об окончании начальной школы, но даже свидетельством об окончании приготовительных классов. Большинство чиновников, занимающих должности, где требуются такого рода документы, предпочитали жить в специально построенных для них кварталах, даже если им приходилось платить умопомрачительные деньги за квартиру, лишь бы избавиться от соседства всех этих несчастных, которых чересчур много в Зомботауне, — как известно, человеку с добрым сердцем трудно оставаться безучастным, видя собратьев, вопиющих о сострадании. Один только Вампир составлял исключение, хотя, надо сказать, он родился в этом предместье, когда оно еще не называлось Зомботауном, да и к тому же он не был вхож в дом Жан-Дюпона, до тех пор пока судьба не свела его с Перпетуей, а случилось это гораздо позже, незадолго до развязки.

Перпетуя, которая вначале слушала рассуждения грамотеев, не вмешиваясь в их спор, вдруг не выдержала и заговорила с горячностью, над которой сама потом смеялась, сожалея о проявленной ею ребяческой слабости.

— Прежде всего, в этой фразе только два причастия прошедшего времени! — уверенно заявила она, смешивая, по обычаю зомботаунских жителей, французские слова с банту. — Чтобы лучше разобраться в этом, возьмем другой пример…

Как все это казалось просто Перпетуе — просто, ясно, знакомо, можно даже сказать, обыденно. Они столько раз твердили эти правила в школе католической миссии в Нгва-Экелё, столько писали упражнений! По правде говоря, французский язык был, пожалуй, единственной наукой, которой их обучали в Нгва-Экелё, не считая, конечно, шитья, кулинарии и катехизиса. Африканские учителя изощрялись в тонкостях французского языка, им казалось, что таким образом они сумеют уравнять крестьянских детей с учениками городских школ, перед судом которых те рано или поздно должны предстать. «Сколько даром потерянного времени для юных африканцев!» — с горечью думал Эссола.

Ему было прекрасно известно, что к тому времени и в самой Франции, даже в университетах, уже почти никто не: шал сложных правил согласования причастий прошедшего времени. А тут словно все разом потеряли память — после провозглашения независимости в школах не только повторяли ошибки колониального обучения, но еще и усугубляли их, так что верно говорят, будто старые тележки, хоть и заново покрашенные, катятся по проторенным дорожкам. И сегодня так же, как во времена колонизации, только с еще более наглой самоуверенностью, под маркой оказания помощи слаборазвитым странам отравляется сознание африканской молодежи, мозг иссушается бесплодным вдалбливанием нелепых словообразований, смехотворных идиом, утративших всякий смысл за долгие века откровенного и гнусного рабовладения. И в то же время родные языки — носители духа африканского народа и единственное средство самовыражения — окончательно отодвинуты на задний план, им дали унизительное наименование: «местные наречия» и, оттеснив, вынесли беспощадный приговор.

Когда воображение рисовало Эссоле образ любимой сестры, дающей этот урок французской грамматики, ему начинало казаться, будто вновь настал 1930 год, по его мнению, это был апофеоз колониального режима, с той лишь разницей, что теперь им больше не навязывали братания с колонизаторами. Дорогу к добру и прогрессу открывало лишь безупречное знание французского языка, то было непременное условие для всех желающих освободиться от животных инстинктов и приобщиться к человеческому роду, тогда как сами французы порой опускались до уровня животных.

Такое принуждение в области культуры неизбежно влекло за собой насилие и в других областях: так, например, католическая церковь с давних пор настойчиво, хотя и безуспешно, призывала черного человека к пуританству, гг это в то время, когда в самой Европе, колыбели христианства, торжествовал сексуализм! Эссоле казалось, что Запад изощряется в своем стремлении превратить Черный континент в склад тех ценностей, от которых сам он давно уже отказался, их сбывают сюда вместе со всяким ненужным хламом, вместе с излишками продукции промышленных фирм. Вот что такое независимость в понимании Баба Туры! Все взаимосвязано, а как же иначе? Ну и болван же этот футболист — собирался приводить какие-то доказательства, когда истина и без того всем давным-давно известна!

Так же как во времена расцвета колониализма, абсолютизм французского языка становился тем самым отравленным перегноем, на котором неизбежно вырастали вредоносные растения: постичь все его тонкости было невозможно, и это обрекало африканцев на вечное школярство; невольное или преднамеренное исключение из этого рая огромного большинства коренного населения страны приводило к невежеству, социальному и политическому застою. Число избранников, которым после преодоления всякого рода препятствий удавалось все-таки получить аттестат, было так мало, что их, подобно чахлому растению, спешили поместить в теплицу специально отведенных для них кварталов, где они окончательно лишались своего «я». Но это откровенное закабаление посеяло мятежный дух, зрели новые всходы. «Африку надо спасать от трех великих бедствий, — думал брат Перпетуи, — диктатуры, алкоголизма и французского языка, хотя очень может быть, что это всего лишь три лика одного и того же несчастья».

Когда Перпетуя закончила свои объяснения, ее взгляд, в котором были и ум и простодушие, устремился на лица окружавших ее людей — они напоминали ей лица мальчиков из Нгва-Экелё, когда они все вместе горячо обсуждали каждый сданный ими экзамен. Она надеялась встретить одобрение своих слушателей, но поняла, что оскорбила их: некоторые глядели на нее с недоброй усмешкой, другие — высокомерно и холодно. Один только Жан-Дюпон, которого годы излечили от излишнего самолюбия, восхищенно присвистнул.

— Ай да Перпетуя! — сказал он. — Да ты у нас, оказывается, кладезь знаний. И никак этого не проявляла, скрытница! Ты мне напоминаешь дочку моего школьного учителя, я помню, она на всех экзаменах ухитрялась обставить нас. Я слышал, что она сдала экзамены на аттестат, а некоторые говорят, будто даже лицей кончила. А ну-ка, повтори еще разок все сначала. После твоих объяснений мне начинает казаться, что я разберусь наконец во всех этих премудростях. Признаюсь, в мое время с нас спрашивали гораздо меньше, и слава богу. Подожди, вот приедет на каникулы мой сын Дьёдоне, посмотрим, кто из вас сильнее в грамматике, ведь он учится в лицее в Фор-Негре. Ах, молодежь, как жаль мне вас! Конкуренция день ото дня становится все более жестокой, ничего не поделаешь, теперь всем надо знать «воок».

В тот же день, придя после обеда на службу, Жан-Дюпон расспросил своего начальника, француза, в ученость которого африканский чиновник свято верил, считая его своим учителем, и тот полностью подтвердил правильность толкований, которые Перпетуя дала злополучной фразе. Это был настоящий триумф молодой женщины, и она, не думая о возможных последствиях своего поступка, решилась блеснуть и во второй раз — когда Эдуард прочел всем собравшимся условия задачи по математике, затрагивавшей в то же время и вопросы экономики.

Чиновники службы сотрудничества (а попросту говоря, бывшей колониальной администрации), проявляя непомерное, хотя и бесплодное рвение, выдвинули новую идею: экономическая наука, утверждали они, доступна любому африканцу. Это стало прямо-таки манией, и в кругах оппозиции эта новая тенденция получила ироническое название «экономиф». Было решено, что в целях ускорения экономического прогресса республики (на языке снобов это называлось «take-off») необходимо не только привить африканцам вкус к экономической науке, но и пронизать духом экономики всю их повседневную жизнь, стремиться к тому, чтобы они, так сказать, впитывали эту науку с утренним кофе (если только африканцы пьют этот самый кофе) или еще того лучше — с молоком матери. Казалось, что это так же просто и гениально, как яйцо Колумба: действительно, существует ли в жизни хоть что-нибудь, чего нельзя было бы свести к экономическим категориям?

На самом же деле для людей, которые, подобно Эссоле, получили аттестат в конце сороковых годов, идея эта не несла с собой ничего нового. Уже тогда, дабы заставить африканцев всосать с молоком матери агрикультуру (в те годы была мода на эту науку), высшие власти, которые, так же как и сейчас, были введены в заблуждение некими шарлатанами, выдававшими себя за чудотворцев и поборников прогресса, постановили, что во всех крупных городах экзамены на аттестат будут начинаться с контрольной работы, так или иначе связанной с прославлением земледелия.

Но увы, среди учителей, составлявших задачи для экзаменов, было, по всей вероятности, не так уж много специалистов по вопросам агрикультуры и совсем мало таких, кто был наделен живостью воображения, а без этого, как известно, не может быть ни обновления, ни истинного творчества. И потому на всех экзаменах во всех городах неизменно повторялся один и тот же вопрос: какие условия необходимы для наилучшей всхожести семян. Гут же установилась забавная традиция — за полчаса до того, как войти в классы, где им предстояло писать сочинение, экзаменующиеся обменивались мнениями но этому вопросу, так что в конце концов сформулировали раз и навсегда ответ: необходимо хорошее состояние зерна, определенная влажность и температура почвы и посев на нужной глубине под легким слоем перегноя. И как правило, все экзаменующиеся получали двадцать очков из двадцати. Эссола и сам прошел через это. Что же касается подлинного проникновения науки в жизнь, то тут дело обстоит совсем иначе.

Вот и сейчас, после того как в моду вошел «экономиф», молодые люди повсюду заучили несколько выражений или общих формулировок, смысл которых им, правда, был не всегда ясен, зато в случае необходимости их можно было повторять чисто механически.

Итак, на этот раз все собрались в просторном доме Жан-Дюпона и его жены Анны-Марии, сюда стеклось и множество любопытных, привлеченных распространившимися в квартале слухами об учености Перпетуи.

Условия первой задачи были таковы:

«Африканская семья, состоящая из пяти или более человек, имеет возможность откладывать каждый месяц не более 5 % своего дохода. Господин Епраим-Юбер Маконда, у которого две жены и шестеро малолетних детей, является чиновником высшего административного аппарата и зарабатывает в месяц 30 000 франков СФА. Согласно правительственному декрету республики, для приобретения определенного рода товаров в кредит необходимо внести не меньше трети стоимости товара сразу, а остальное погасить в течение двенадцати месяцев. Принимая во внимание все эти обстоятельства, какой совет дадите вы господину Епраиму-Юберу Маконде, располагающему только своим жалованьем и пожелавшему приобрести новый мотороллер, цена которого, включая все побочные расходы, составляет 180 000 франков СФА?»

Вступив в противоречие с мужем, который выразил прямо противоположную точку зрения, Перпетуя заявила, что она прежде всего попыталась бы отговорить господина Епраима-Юбера Маконду от такого опрометчивого шага и вот по каким причинам:

1. В силу своей принадлежности к категории африканских семей, состоящих из пяти и более человек, он сможет откладывать не более 5 % своего месячного заработка, что составляет (она мгновенно вычислила в уме) 1500 франков.

2. С другой стороны, если он будет упорствовать в своем стремлении, ему ежемесячно придется делать взнос в размере 10 000 фр. 180 000 фр. — общая стоимость мотороллера, 60 000 фр. — треть стоимости, которая вносится сразу. Итого 120 000 фр.

Эту сумму нужно разделить на 12 месяцев (максимальная продолжительность кредита). Таким образом, ежемесячный взнос в шесть раз превышает ту сумму, которую он может позволить себе откладывать ежемесячно. Для господина Епраима-Юбера Маконды это много, гораздо больше того, на что способна пойти его семья. Таким образом, совершая эту покупку, он обрекает семью на лишения и трудности, как моральные, так и физические.

Если же господина Епраима-Юбера Маконду все же не страшат трудности, то ему можно было бы посоветовать вносить торговцу ежемесячно в течение девяти лет (всего, стало быть, сто восемь раз) сбережения, отвечающие его возможностям. В таком случае по прошествии этого срока чиновнику высшего административного аппарата удастся выплатить 162 000 франков из общей стоимости мотороллера, он останется должен (180 000 – 162 000) лишь 18 000 франков, которые сможет внести в течение года, если будет выплачивать каждый месяц 1500 франков, что в точности соответствует его возможностям.

Тут вмешался Жан-Дюпон:

— А почему бы ему не поместить свои деньги в сберегательную кассу вместо того, чтобы ежемесячно отдавать их торговцу? Ведь колониальная контора преспокойно воспользуется его капиталом и даже не подумает заплатить ему проценты.

— Давайте договоримся с самого начала, — ответила Перпетуя с уверенностью, которая повергла в полное замешательство всех собравшихся: — Я нисколько не сомневаюсь, что, если господин Епраим-Юбер Маконда поразмыслит хорошенько, он поставит крест на мотороллере. Хотя на самом-то деле он ни думать, ни считать не станет, разве кто-нибудь может рассчитать так всю свою жизнь? Он просто не пожелает принять во внимание все эти расчеты. Но если бы все-таки случилось невозможное и он прислушался бы к моим рассуждениям, то тогда, конечно, он поместил бы свои деньги в сберегательную кассу. Только я думаю, что лучшую отметку на экзаменах поставят тому, кто посоветует господину Епраиму-Юберу Маконде отдавать свои деньги торговцу в течение девяти лет. Я в этом не сомневаюсь.

Ну что за прелесть Перпетуя!

Какое влияние оказало это событие на судьбу молодой женщины? Даже если нельзя с уверенностью сказать, думал Эссола, что без этого ее семейная жизнь была бы счастливее, то не остается сомнений в том, что это выступление Перпетуи послужило началом краха их семьи, ибо Эдуард сделал унизительное для себя открытие, да еще в присутствии стольких людей: его жена оказалась умнее его. К тому же он был не в состоянии опровергнуть эту бьющую в глаза истину, ведь нельзя затмить солнца!

В течение нескольких недель Эдуард буквально не находил себе места, слыша двусмысленные шуточки своих приятелей. Может, ему следовало радоваться, что он является мужем, а стало быть, и повелителем такой образованной и умной женщины? Даже в Зомботауне многие люди увидели в этом благословение небес, и поначалу казалось, что и Эдуард занял такую позицию и решил, что все случившееся — честь для него. Казалось, он даже гордился этим, хотя и не мог устоять перед соблазном поиздеваться над своей женой.

— Перпетуя, поди сюда! — кричал он ей. — Ну наконец-то! Сбегай, старушка, купи мне три бутылки «Бофора». Вот тебе пятьсот франков. Сколько будет шестьдесят пять на три? Ну что же ты? Шестьдесят пять на три?

— Сто девяносто пять! — торжествующе кричал Жан-Дюпон. — На это у меня ума еще хватает, Перпетуя! Только скажи своему мужу, чтобы на большее он не рассчитывал.

— Как же так, Перпетуя, — говорил Эдуард, — куда же подевалась вся твоя ученость? От пятисот отнять сто девяносто пять, сколько будет?

— Триста пять! — кричал Жан-Дюпон.

— Что же это, Перпетуя, неужели ты разучилась считать?

— Разучилась, — лукаво отвечала Перпетуя, не желая изображать дрессированную собачку.

Люди посмеивались или улыбались с понимающим видом. Но вот стало известно, что Эдуард и на этот раз не прошел по конкурсу — четвертому за два года. И на этот раз ему пришлось распроститься с мечтой занять соответствующую должность, стать настоящим чиновником. Зато никто теперь в Зомботауне не сомневался, что Перпетуя справилась бы с этой должностью без труда. Об этом люди, не таясь, говорили в отсутствие Эдуарда, но, как только он появлялся, замолкали, не желая огорчать его а главное, опасаясь, как бы он не стал мстить своей жене. И все-таки в один прекрасный день ему довелось выслушать одно из таких суждений, о существовании которых он, впрочем, давно уже догадывался. Это случилось во время одной из ссор, которые нередко случались между гостями Жан-Дюпона, в его доме после обильных возлияний. С той поры Эдуард уже не пытался скрыть своей глубокой обиды и неприязни к Перпетуе.

Каракалья, который лишь в силу своей молодости занимал второе место в глазах зомботаунского населения, был лицом весьма значительным, хотя, если не считать цветущего вида его многочисленного семейства, по внешним признакам об этом трудно было догадаться. Получив аттестат еще до независимости, он работал в колониальной администрации в качестве помощника чиновника по финансовым и гражданским делам. После провозглашения независимости его повысили в должности, и этот маленький человечек получал теперь жалованье ничуть не меньшее, чем сам старейшина Жан-Дюпон, с которым к тому же его связывала тесная дружба. Прожив немало лег в Полинезии — самом шикарном квартале африканских чиновников, — он вернулся в Зомботаун, где провел свои школьные годы, ему хотелось быть поближе к дому, который строил для него африканец-каменщик. Этот предусмотрительный отец семейства мечтал расположиться со всеми удобствами. А пока он поселился но соседству с Жан-Дюпоном и часто наведывался к нему, подобно большинству чиновников, проживающих в Зомботауне.

Долгое время Каракалья ездил на работу, довольствуясь самым обыкновенным велосипедом, но теперь решил купить наконец мотороллер. Это была роскошь по тем временам, и мотороллер Каракальи стал предметом всеобщего восхищения и зависти. Сверкающая хромом, мягко рокочущая, изящная «Веспа» пленяла всех соседей и прохожих. Каракалья обкатывал мотороллер по дорогам и проулкам Зомботауна, избегая больших магистралей, где сновали машины и грузовики. Стоило лишь ему остановиться, как вокруг собирались любопытные. Каждому хотелось потрогать мотороллер, подробно расспросить о машине ее счастливого обладателя.

Всеобщее внимание к Каракалье пришлось не по вкусу Эдуарду, и он испытывал к нему, точно так же, как и к бывшему своему школьному товарищу Жану Эквабле, по прозвищу Вампир, чувство острой враждебности. Их семьи соперничали между собой, как это обычно бывает в деревнях, когда несколько семей отправляют учиться в город своих сыновей. Так случилось, что именно Жан-Пьер Онана, по прозвищу Каракалья, стал для своих земляков символом неоспоримого успеха, тогда как Эдуард олицетворял собой трудолюбивую посредственность.

Всякому, кто спрашивал его о цене машины или о том, как он приобрел мотороллер, Каракалья отвечал со свойственной ему простотой, которую высоко ценил весь квартал:

— Сколько стоит? Да считай: двести бумажек, не ошибешься. Забудь о том, что пишут в витринах. Беда с этими штуковинами в том, что, когда их заимеешь, конца не видно дополнительным расходам.

— Все равно как с женщинами! — шутил кто-то.

— Вот именно! — соглашался Каракалья. — А как я купил его? Тоже дело нехитрое. Покупок в кредит я не признаю, это гнусность. Предпочитаю сначала поднакопить, а потом и в лавку идти.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя были эти самые двести банкнотов наличными?

— А какая разница, считай, что наличными, раз деньги лежали в банке. Мне достаточно было только подписать чек.

— Интересно, как чувствует себя человек, у которого есть возможность подписать такой чек. Здорово…

— Послушай, — вмешался однажды Эдуард в разговор Каракальи с каким-то прохожим, которого они оба не знали, — ты, я вижу, занялся саморекламой. Если бы у нас выборы проходили так, как до независимости, тебя бы непременно избрали, не сомневайся. Но тебе не повезло, президент навел порядок, так что эта твоя американская реклама теперь ни к чему.

— Почему это ты называешь его «президентом», когда все вокруг говорят «Баба Тура»? — вскипел Каракалья. — Лучше уж тогда величать официально, как в сообщениях по радио, «высочайшее превосходительство, благороднейший и горячо любимейший господин президент»! Вместо того чтобы подхалимничать исподтишка, лучше уж делать это в открытую! Эх ты, ничтожество!..

— Что это на тебя вдруг нашло? Ты чего это бросаешься на людей? — удивился в свою очередь Андре, зять Каракальи. Он учился в Ойоло, в последнем классе коллежа и часто приезжал на каникулы к родственникам. — С ума ты, что ли, сошел?

— Вы только поглядите на него! — продолжал насмехаться Эдуард. — Выходит, теперь и слова нельзя сказать господину управляющему гражданскими и финансовыми делами? Счастье еще, что ты не префект или, еще того хуже, не министр, не то пришлось бы нам забиться в пещеры.

— Хочешь отыграться на мне за все свои неприятности? — вскипел Каракалья. — Лучше бы ты не лез, как осел, на этот конкурс, а отправил вместо себя жену, уж она бы выдержала экзамен. И тогда бы она могла ходить на работу, а ты тем временем бегал бы на рынок, варил обед и выполнял ее поручения после того, как она вернется с работы. Каждому свое.

— Похоже, что человечество идет именно к этому, — вставил Андре. — Ты, Эдуард, подумал бы над этим хорошенько ближайшей ночью, и, может, на следующем конкурсе возьмешь эту тему для сочинения. Ступай обсуди это дело с женой. Женщина — вещь полезная, только надо уметь ею пользоваться.

Эдуард, который постоянно носил кастет на правой руке, бросился на Каракалью, бывшего ниже его ростом, и нанес ему удар. А потом исчез, прежде чем кто-либо успел опомниться.

Оба мужчины были в бешенстве и, желая во чго бы то ни стало отомстить за подбитый глаз Каракальи, до самого вечера искали Эдуарда по всему Зомботауну, затем, несколько успокоившись, согласились, как им предлагали соседи, вынести это дело на суд Жан-Дюпона. Спустя несколько минут Эдуард, до которого неведомо как дошли слухи об этом, к великому удивлению своей жены, осторожно прокрался в свою лачугу и забаррикадировался там, отказавшись явиться к Жан-Дюпону.

На другое утро он встал раньше всех и поспешил в город. В Зомботаун Эдуард вернулся лишь поздно вечером, причем на поясе у него висел кинжал в чехле — на манер людей с Севера. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы соседи если и не воспылали к нему любовью, то, во всяком случае, навсегда оставили его в покое.

Дни шли за днями, об этом случае все забыли, казалось, на том и делу конец. Но думать так могли только те, кто не учитывал необычности ситуации: ведь над человеком насмехались и даже пытались свести с ним счеты, намекая на умственное превосходство его жены.

Эдуард стал раздражителен, придирчив, подозрителен и не скрывал уже своей ненависти к Перпетуе. Все это дало основание Жан-Дюпону и его жене Анне-Марии, которые внимательно следили за развитием событий, прийти к выводу, что над молодым семейством нависла гроза. Кроме того, стало известно, что помощник чиновника по гражданским делам с некоторых пор открыто появляется с вульгарной девицей в соседних предместьях, а вскоре их стали встречать в ресторанчиках Зомботауна. Как-то утром Перпетуя отправилась в центр, чтобы купить мяса в лавке, которая не в пример другим была довольно чистой, и тут ее начали преследовать какие-то женщины, они осыпали ее насмешками и не отставали ни на шаг.

— Должно быть, они знают меня, — сказала Перпетуя Анне-Марии, жене Жан-Дюпона, — потому что не просто смеялись, а издевались надо мною, кричали: «Пепеее-тутуяяя!», коверкая мое имя.

— Успокойся, девочка, — посоветовала Анна-Мария. — Пускай их себе развлекаются. Не обращай внимания.

И чтобы Перпетуя, не дай бог, встретив вновь своих обидчиц, не вступила в драку, подобно деревенским девицам, которые способны вцепиться друг другу в волосы и кататься по земле, Анна-Мария больше не отпускала ее одну в центр города. Если же она не могла пойти с нею, то отговаривала Перпетую от этого путешествия, убеждая, что она вполне может обойтись еще день-другой теми продуктами, что продаются у них в предместье.

К тому же Перпетуя вскоре осталась без денег и теперь уже не могла позволить себе покупать дорогостоящие продукты в центре города. Дело в том, что Эдуард, который давал ей все меньше и меньше денег, решил вдруг совсем освободить себя от этой обязанности. Правда, и получал-то он, как оказалось, немного. Прошло немало времени, прежде чем Перпетуя догадалась, что жалованье ее мужа не превышало и двадцати тысяч франков. И разумеется, ни о каком возмещении его расходов государством не было и речи — Эдуард занимал более чем скромное положение, ниже его стояли лишь чернорабочие.

Однако он не страдал ни одной из тех слабостей, которые свойственны большинству мужчин его возраста, и потому в противоположность многим своим друзьям как-то ухитрялся сводить концы с концами. По натуре своей Эдуард был довольно скуп, и Перпетуя вскоре поняла это (правда, не без помощи Анны-Марии), причем из этой скупости он умел извлекать для себя пользу, пытаясь как-то самоутвердиться.

К двадцатому числу каждого месяца Эдуард был единственным в округе человеком, у кого еще водились деньги, и вот тогда-то он начинал показывать всем пачки банкнотов, чтобы вынудить людей, зачастую занимающих более высокое общественное положение, чем он, клянчить у него в долг. Просители осаждали его, не гнушаясь самой низкой лестью. Он заставлял унижаться отцов семейств, у которых дети уже не один день кричали от голода, он делал вид, будто избегает их, обещал ссудить их деньгами завтра, а назавтра просил подождать до вечера, а когда все-таки соглашался дать взаймы, деньги из него приходилось вытягивать буквально по одному су, короче говоря, ему доставляло удовольствие мучить этих несчастных.

Единственной его слабостью была любовь к нарядам, он любил тряпки, словно женщина. Эдуард накупал себе множество сорочек, галстуков и особенно ботинок, которые собственноручно чистил по утрам в воскресные или праздничные дни, а затем выставлял на маленькой терраске своей хибарки. Эта забавная выставка привлекала внимание зевак, неизменно задававших один и тот же вопрос:

— Почем продаются эти ботинки?

Привычка к экономии и порядку и трезвые советы Анны-Марии помогли Перпетуе припрятать немного денег. Благодаря этой хитрости ей удалось сорвать замысел Эдуарда: не давая жене денег, помощник чиновника по гражданским и финансовым делам рассчитывал, что голод рано или поздно заставит смириться гордую Перпетую, хотя со времени замужества она и думать забыла о какой-то гордости, во всяком случае там, где дело касалось мужа. Каждый день Эдуарда ждала одна и та же досадная картина: возвратившись в Зомботаун в полдень или вечером, он обнаруживал, что его жена не только находила средства как-то питаться самой, но ухитрялась приготовить еду и для него, она ставила перед ним скромный, но вполне достойный обед или ужин, не выказывая при этом ни малейшей обиды, ни малейшего упрека.

— Как это тебе удается, Перпетуя? — говорил он медоточивым голосом. — Ведь я давно уже не давал тебе денег, потому что у меня самого их нет.

— Мать оставила мне немного, — отвечала молодая женщина. — Велела приберечь на черный день.

С горячностью, которая никак не вязалась с ролью мудреца племени, прижившегося в городе, Жан-Дюпон объяснил Эссоле, что Эдуард, характер которого, по его мнению, уже тогда вполне соответствовал его амплуа полицейского, не поверил Перпетуе и поручил следить за ней одному из молодых бездельников, которых голод вынуждал соглашаться на любое дело (в Зомботауне их было полным-полно). Анна-Мария, заметив, что какой-то шалопай постоянно крутится возле их дома, зазвала как-то голодного парнишку к себе и накормила до отвала. Доносчик тут же во всем сознался.

— Ничего не говори мужу, — предупредила Перпетую Анна-Мария. — Не забывай, что теперь ты полностью принадлежишь божьему существу, которое носишь во чреве.

Но Эдуард, еще больше озлобившись, стал вдруг травить Перпетую. Он не ночевал дома по субботам, потом стал пропадать и по воскресеньям, а то исчезал на несколько дней среди недели, правда, дальше этого дело не шло. Он нарочно появлялся в центре города вместе со своей любовницей — обычно в те дни, когда не приходил ночевать домой.

— Зачем этому скупому и мелочному человеку понадобилась другая женщина? — вздыхал Жан-Дюпон, оставшись наедине с Анной-Марией.

— Бедная девочка! — вторила ему Анна-Мария. — Бедная Перпетуя! Сидит одна в этой гнусной лачуге, куда в любую минуту может вломиться какой-нибудь проходимец.

— Или просто заползет какая-нибудь тварь.

— Сколько сил мы тратим, рожая детей, воспитывая их. А поглядите-ка, что делает с ними жизнь.

Анна-Мария взяла за правило стучаться к Перпетуе около полуночи и, если ее мужа не оказывалось дома, приходила к ней и оставалась до утра. Как-то вечером Эдуард вернулся поздно, но до того, как Анна-Мария постучалась к Перпетуе. Комендантский час соблюдался теперь не так строго, и, если верить пропаганде Баба Туры, это свидетельствовало о том, что НПП будто бы окончательно разгромлена. Эдуард так шумел, что о его возвращении узнала вся округа, и Анна-Мария не стала выходить из дому.

Перпетуя поднялась, чтобы встретить мужа, вывернула фитиль лампы и тут только заметила, что он явился не один — вместе с ним была одна из тех девиц, чьи колкости и насмешки так обидели ее, когда она ходила за покупками в европейскую часть города. Сначала она не поверила своим глазам, потом вспомнила наставления Анны-Марии, вспомнила о том, что она запретила ей драться и наказывала не думать ни о чем, кроме ребенка, которого она носит под сердцем. Но Перпетуя была окончательно сражена, когда увидела, что Эдуард разложил на полу в спальне тростниковую циновку и, бросив на нее одеяло, предложил ей лечь там.

Сам же он с величественной медлительностью разделся и, оставшись в одних трусах, улегся на простыни, которые Перпетуя как раз в этот день поменяла, а девица тем временем уселась на краю кровати, уставившись на Перпетую с вызывающей улыбкой. Эдуард поднялся, взял лампу и, придвинув ее к себе, хотел уже погасить, но в тот момент, когда он приготовился задуть пламя, Перпетуя выхватила у него лампу и, пригвоздив девицу к месту уничтожающим взглядом, подобрала с полу циновку и одеяло. Она вышла из комнаты, хлопнув дверью, и улеглась под столом в крохотной гостиной. Заснуть ей так и не удалось: из-за закрытой двери доносились звуки, ставшие для нее настоящей пыткой. И вдруг она беззвучно разрыдалась, нет, не от ревности и даже не от возмущения, а от стыда. Она была уверена, что никогда у нее не достанет силы рассказать кому-нибудь о подобном унижении.

Наконец в темноте послышалось похрапывание Эдуарда. Перпетуя потеряла власть над собой. Вскочив в одной рубашке, она, еще не представляя себе хорошенько, что собирается делать, распахнула низкую дверь, с грохотом ударившуюся о глинобитную стену, и бросилась в темноте на девицу. Впоследствии она с трудом припоминала, что было дальше, помнила лишь, как ее руки судорожно сжимали горло соперницы и она кричала ей в лицо: «Потаскуха! Шлюха! Сифилитичка!..»

Обе женщины долго катались по кровати, потом по земляному полу, ударяясь о стены узкой комнаты и по очереди одерживая верх. Но если говорить правду, то даже, по свидетельству Эдуарда, человека заведомо пристрастного, который поначалу стоял в сторонке, держа лампу над головой, несмотря на переменный успех этого сражения, Перпетуя явно была сильнее и, раз вцепившись в горло соперницы, так и не отпускала ее до конца. И хотя любовница Эдуарда потом утверждала, что она задала Перпетуе такую взбучку, каких свет не видывал, в момент, когда на место происшествия явилась Анна-Мария, Перпетуя явно одержала победу над своей соперницей. Эдуард, вместо того чтобы разнять дерущихся женщин, набросился на Перпетую и стал осыпать ее ударами, бесстыдно сорвав с нее рубашку, которая и без того уже превратилась в лохмотья.

Разбуженные шумом, жители квартала сбежались во дворик, и вскоре там уже трудно было повернуться. Те же, кому удалось проникнуть в дом, увидели картину, которая никогда не изгладится из их памяти. Эдуард, набросивший спросонок на себя какую-то тряпку, в суматохе потерял ее и оказался абсолютно голым, он наскакивал на Перпетую, гоже совершенно нагую, которая пыталась спрятаться за спиной Анны-Марии, защищавшей ее, а девица забилась в темный угол.

— Остановите его! — кричала Анна-Мария, на которую сыпался град ударов. — Остановите Эдуарда, он с ума сошел!

И она стала громко звать на помощь своего мужа.

— Иду, иду, — послышался откуда-то голос Жан-Дюпона. — Держись, Анна-Мария, сейчас иду.

Жан-Дюпон безуспешно пытался пробраться сквозь толпу, набившуюся во дворик, его толкали, оттесняя от двери дома. Слышно было, как он, словно утопающий, взывает о помощи к соседу, которого увидел во дворе:

— Помоги мне, сынок, помоги, Зеянг. Вот так, поднажми еще, еще разок…

Жан-Дюпон добрался наконец до своей супруги как раз в ту минуту, когда Эдуард с новой силой бросился в атаку, и вполне возможно, что обе женщины не выдержали бы такого натиска, но тут вмешался Жан-Дюпон. Едва он вошел, на него обрушился чудовищный удар Эдуарда, который отбросил его на кровать, к великой радости ротозеев, заглядывавших в дверь спальни. По счастью, Зеянг тоже оказался поблизости и поспешил прийти на помощь Жан-Дюпону. Очень худой, он тем не менее был на голову выше Эдуарда, да и в плечах пошире. Он схватил Эдуарда за руки и с такой силой прижал его к глиняной стене, что тот не смог больше сопротивляться и постепенно затих.

— Попробуй только шевельнуться, — крикнул Зеянг по-французски, — только попробуй, негодяй, я разобью тебе морду! Одно движение — и я сломаю тебе шею.

Жан-Дюпон, который уже вновь обрел величие патриарха, поднял лампу и приблизился к Перпетуе. Она, по-видимому, даже не отдавала себе отчета в том, что стоит перед всеми совершенно нагая, настолько она была ошеломлена открывшейся ей вдруг ненавистью Эдуарда. Свет лампы упал на живот молодой женщины, и Жан-Дюпон сказал, обращаясь к Эдуарду, которого все еще держал за руки Зеянг:

— Несчастный, погляди на свою жену! Гляди, гляди! Ведь ты, верно, убил своего сына, во всяком случае, я думаю, что это был сын. Хотя, конечно, это твое дело. У меня самого уже двое сыновей, и оба, слава богу, живы-здоровы.

И он двинулся к выходу.

— Не уходи, — попросила его жена, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу все еще не пришедшей в себя Перпетуи. — Не уходи. Надо наказать эту девку, пусть знает, как влезать в чужую семью.

Гигант Зеянг схватил девицу, которая начала украдкой одеваться, и повел ее к дому Жан-Дюпона, заявив, что с удовольствием возьмет на себя роль палача. Долго искали тростниковую палку, наконец нашли, и Вампир всыпал девице двадцать пять ударов, причем довольно крепких, правда, раздеть ее он так и не решился.

— Вот так, очень хорошо! — приговаривал он, когда девица начинала громко всхлипывать или корчиться от боли. — Все-таки немцы нас кое-чему научили!

После приведения в исполнение приговора молодой чемпион, возбужденный всей этой шумихой, нарисовал забавный портрет своей жертвы, на которой ему только что удалось выместить свою жажду справедливости. Он говорил горячо, забыв об осторожности, и это не прошло для него даром.

По его словам, коварная соперница Перпетуи была всего-навсего грошовой девкой. В Ойоло она появилась совсем недавно и промышляла лишь в Туссен-Лувертюре, самом нищем предместье. Она начала свою карьеру куртизанки в двенадцать лет в алькове Баба Туры, у которого уже тогда появилась эта мания, ставшая впоследствии общеизвестной: он пристрастился к молоденьким девушкам. Папаше Баба Туре доставляли их каждый вечер с полдюжины, сервировали их на канапе, точно устриц на блюде; в Фор-Негре их прозвали «бистури» — хирургический нож, ибо ненасытный ни к одной из них во второй раз не притрагивался, точно так же как хирург пользуется скальпелем только один раз. После великого человека они переходили в руки министров, высокопоставленных чиновников и их клиентов, девиц передавали от одного к другому, словно мяч на стадионе. Так, в Фор-Негре ходили слухи — и Зеянг тоже слышал об этом, — что эта девушка прошла через многие руки, и в конце концов ее стали покупать за горсть жареного арахиса. Потому-то в надежде начать новую жизнь она и решила перебраться в Ойоло, где ее никто не знал.

— Вот до чего доводят наших девушек! — патетически воскликнула Анна-Мария.

После того как люди узнали о беременности Перпетуи, все стали проявлять к ней почтение, словно она приобщилась к какой-то тайне. И хотя для непосвященных Перпетуя по-прежнему оставалась хрупкой девочкой с серьезным и в то же время детским личиком, к ней относились теперь как к взрослой: уступали дорогу, старались не шуметь, когда она отдыхала, прислушивались к ее мнению, даже Эдуард не осмеливался больше покрикивать на нее. Стоило ей выразить какое-либо желание, все кидались выполнять его, и частенько кто-нибудь просил одного из подростков, вечно торчавших на заднем дворе:

— Сделай доброе дело, сходи к роднику за водой для Перпетуи.

Жан-Дюпон по-мужски поговорил с Эдуардом, и тот неожиданно решил осыпать Перпетую подарками — повел ее в торговый центр. Со времени замужества Перпетуе так и не удалось пополнить свой гардероб, поэтому она по-прежнему одевалась, как деревенская школьница; и вот теперь, воспользовавшись выпавшей на ее долю удачей, она торопилась запастись отрезами на платья. Кроме того, Эдуард подарил ей купленный по случаю транзисторный приемник. Модная зомботаунская портниха сшила Перпетуе платье, но, увидев предъявленный ею счет, молодая женщина пришла в ужас.

И вот тут-то произошел весьма печальный случай, о котором Вампир неустанно рассказывал Эссоле и который, вне всякого сомнения, произвел глубокое впечатление на Перпетую, но, очевидно, еще больше поразил пылкое воображение футболиста. Бывшая помощница доктора Делестран решила, что в связи с ее новым положением ей необходимо показаться врачу и посоветоваться с ним — это то, что мадемуазель Делестран не уставала повторять крестьянкам из Нгва-Экелё, настаивая, чтобы они являлись к ней на консультацию. Как же можно было обойтись без консультации врача в таком большом городе, как Ойоло?

В ту пору в предместьях еще сохранилась память об обычаях колониальных врачей, не скупившихся на медицинскую помощь и одинаково относившихся ко всем пациентам. Тогда еще тех, кто сообщал о своем намерении пойти посоветоваться с врачом, не осыпали насмешками. И потому, когда Перпетуя поделилась с Анной-Марией своими планами, та не стала ее отговаривать, а, напротив, одобрила ее мысль и сама вызвалась отвести ее ко врачу, утверждая, что хорошо знает городскую больницу.

Пройдя улицу, по правую сторону которой тянулись пустыри, а по левую — длинные одноэтажные здания больницы, украшенные узкими галереями, женщины очутились перед родильным домом, где помещалась и женская консультация. Проникнуть туда можно было лишь через отверстие, проделанное в живой изгороди из алтей, но прежде надо было пересечь неровную площадку, которую с трех сторон окаймляла эта самая изгородь, с четвертой она примыкала к стене родильного дома. Площадка была усыпана раскаленным гравием, обжигавшим ступни босых ног.

Желая оказаться в числе первых, обитательницы Зомботауна очень торопились, но, прибыв на место около половины девятого, обнаружили, что эта несуразная площадка буквально забита женщинами, многие из которых несли перед собой большой живот, словно наполненный до краев бурдюк. Держась за руки, Анна-Мария и Перпетуя попробовали протиснуться к ступеням, которые вели к узкой двери, но там уже стояли другие пациентки, поэтому продвинуться вперед не было никакой возможности. Лица всех женщин выражали одновременно тревогу, упорство и смирение. Каждая принесла с собой деревянную скамеечку и зонтик от солнца, казалось, все они ждали какого-то сигнала, чтобы кинуться на приступ и ворваться в этот родильный дом. Они мысленно представляли себе внутреннее помещение больницы, где сновали санитарки в белых халатах и озабоченные врачи и медленно, с трудом передвигались роженицы и больные.

Однако вскоре толпа рассеялась; отойдя от двери, пациентки одна за другой уселись на скамеечки, раскрыв над головами зонтики. Их ноги едва не касались грязного гравия. Очевидно, потому, что у обитательниц Зомботауна не было ни скамеечки, ни зонтика — предметов, по всей видимости, обязательных здесь, — женщины поглядывали на них сначала с хитрой улыбкой и насмешливым состраданием, а потом, пошушукавшись о чем-то, стали смотреть с нескрываемой завистью.

— Счастливая супруга! — сказала вдруг медоточивым голосом одетая в розовое молодая женщина, глядя на дешевенькое обручальное кольцо Перпетуи.

— Почему же это? — удивилась Перпетуя.

— Почему? Да полно притворяться-то. Как будто ты не знаешь, о чем я говорю: раз у тебя нет ни скамейки, ни зонтика, значит, ты сразу же попадешь к врачу, не дожидаясь, как мы, своей очереди. Не всем же выпало такое счастье — быть женой военного или полицейского! Хотя в свое время, когда шла борьба за независимость, нельзя сказать, чтобы эти полицейские и военные рвались в бой.

— Мой муж — не полицейский и не военный, — возразила Перпетуя.

— Неправда!

— Даю тебе слово! — заволновалась Перпетуя.

— В таком случае, моя девочка, тебе следовало бы запастись скамейкой и зонтиком. Потому что если ты и вправду не жена военного или полицейского, тебе наверняка придется ждать долго, а может, предстоит прийти еще и завтра, и послезавтра. Я слышала, в аптеках пусто, лекарств у государства больше не осталось, а раз нет лекарств, нет и лечения, а нет лечения, зачем же тогда консультация, по крайней мере для таких, как мы? Говорят, что Баба Тура ездит со своим приятелем Ланжело по всему свету и клянчит лекарства якобы для того, чтобы лечить несчастных африканцев. И говорят, к нам поступают тонны лекарств, представляешь? Но, вернувшись на родину, эти деятели, вместо того чтобы раздать лекарства, продают их. А какие денежки они при этом получают, лучше не спрашивай!

— Ланжело! — воскликнула другая женщина из той группы, где сидела женщина в розовом. — Опять этот Ланжело! Да это истинное проклятье! И когда только господь бог избавит нас от него? Вечно он путается под ногами у африканцев. Он был еще при Рубене. А теперь вот уже четыре года, как нет Рубена, и опять этот Ланжело.

— А кто он такой? — спросила Перпетуя скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Как! Ты не знаешь Ланжело? — усмехнулась женщина в розовом. — И откуда ты только взялась, из какой глухомани? Может, ты ничего не слыхала и о папаше Баба Туре?

Но Анна-Мария, потихоньку взяв Перпетую за руку, поспешила увести ее подальше от женщины в розовом, шепча ей на ухо:

— Будь осторожней, дорогая Перпетуя. Говорят, в городе полно доносчиков и провокаторов, они постараются выведать у тебя все, что можно, а потом заявят в полицию, что ты тайная рубенистка. Неужели ты об этом не слышала? Сейчас доносы — прибыльное дело. Остерегайся говорить с незнакомыми людьми о политике.

Около одиннадцати часов дверь, выходившая на крыльцо с полукруглыми ступенями, открылась, и тотчас же пациентки гурьбой бросились к мужчине в белом халате и сандалиях из пластика. Он что-то сказал вполголоса, по всей видимости по-французски. Тогда одни пациентки, расправив какие-то клочки бумаги, стали размахивать ими у него перед носом, другие попытались протиснуться сквозь толпу, зажав в поднятой вверх руке то, что, по всей вероятности, тоже могло служить пропуском. Невозмутимо глядя на беспокойных, непрерывно суетящихся пациенток, окруживших его, мужчина впустил десятка два женщин, каждый раз пробегая глазами бумажку, которую ему протягивали; затем, к величайшему изумлению Перпетуи и Анны-Марии, мужчина ушел, захлопнув за собой дверь.

— Вот видите! — с горькой усмешкой сказала женщина в розовом. — Господа полицейские и господа военные получают в первую очередь все, что надо. Уж их-то обслужат, будьте уверены! А нам скажут: ступайте с богом!

Женщины, которые ушли вместе с врачом, составляли лишь самую малую часть больных, и оставшиеся снова уселись на площадке, приготовившись терпеливо ждать. Будущих матерей можно было распознать не только по фигуре, но и по их аппетиту: около полудня некоторые из них стали подкрепляться жареным арахисом, те же, кто побогаче, или просто более предусмотрительные разложили кое-какую снедь и стали есть не стесняясь.

— Оставайся и жди здесь, Перпетуя, — сказала Анна-Мария своей подопечной. — Нельзя все-таки упускать такую возможность — а вдруг тебе удастся попасть на консультацию сегодня? Мне же придется вернуться в Зомботаун. За Эдуарда не беспокойся, я покормлю его вместе с моим мужем. И тебе принесу чего-нибудь перекусить. Да я недолго, не бойся. На этот раз возьму такси. И скамеечку прихвачу, может, придется пробыть здесь до ночи.

Когда к половине второго она вернулась, Перпетуя сидела на скамейке — какая-то добрая душа, сжалившись над молодой женщиной, стоявшей здесь с самого утра, уступила ей свою скамеечку. Перпетуя сидела возле изгороди из алтей, укрывшей ее от солнца. Согнувшись пополам, она уткнулась лицом в скрещенные на коленях руки и, казалось, заснула.

— А ну-ка, вставай, Перпетуя, — довольно резко сказала ей Анна-Мария. — Нельзя распускаться, дочь моя. Вот, возьми-ка, поешь и попей. С Эдуардом все обошлось благополучно, он как будто все понял и вел себя прекрасно. Пока меня не было, никого не вызывали?

— Нет, никого! — со вздохом отвечала Перпетуя. Видно было, что она устала — глаза у нее покраснели.

Санитары и служащие, закрывшие двери в консультацию — вероятно, на время обеда, — теперь возвращались: слышно было, как они снова заполняют коридоры, мягко постукивая по цементному полу сандалиями из пластика; санитары открывали окна, со стуком распахивали ставни. Женщины поднялись и на этот раз уже без прежнего оживления обступили крыльцо, надеясь, очевидно, что вот-вот из дверей снова выйдет мужчина в белом халате. Но проходили минуты, часы, а врач все не появлялся, и женщины опять уселись на свои скамеечки.

Солнце, нещадно палившее в первые три часа после полудня, наконец умерило свой пыл и стало клониться к закату, от пальм протянулись бесконечно длинные тени. Некоторые пациентки, не выражая никакого возмущения, спокойно начали собираться в путь: одни надевали полотняные тапочки, другие складывали зонтики, подбирали на ходу скамеечки или сумки, обмениваясь любезностями со своими случайными собеседницами.

Молодая женщина в розовом платье помахала Перпетуе рукой на прощанье.

— На сегодняшний день нечего надеяться, сита. До завтра.

И в самом деле, не прошло и получаса после этого мрачного предсказания, как мужчина в белом халате открыл узкую дверь и, спустившись по ступеням, сказал, глядя куда-то в сторону и ничуть не смущаясь:

— Мы не получили лекарств. Поэтому не можем и проконсультировать вас. В общем, все так же, как вчера. И завтра может быть то же самое. Но все-таки заходите, хотя мы ничего вам не обещаем. Поверьте, это не наша вина.

Никто не возмутился и даже не удивился.

На обратном пути Анна-Мария была обеспокоена неестественно тяжелой походкой Перпетуи, ее словно придавило к земле. Дома, в Зомботауне, ее начало тошнить, ноги свело судорогой. Анна-Мария уложила ее в постель и ухаживала за ней весь вечер. Она опасалась какого-нибудь несчастья, может быть даже и выкидыша.

Однако на другой день Перпетуе стало намного лучше, хотя она жаловалась на горечь во рту, головокружение и слабость. Она была потрясена тем, что ей довелось видеть вчера.

Кроме как в больнице, других врачей в Ойоло не было, не было их даже и в процветавшей католической миссии.

По словам Анны-Марии, были еще врачи в больнице протестантской миссии в Фоэ-Минсили, находившейся между Ойоло и Нтермеленом, в лесу, в стороне от дороги, — чтобы добраться туда, надо было пройти по меньшей мере километров двадцать пешком или взять такси, а это стоило чересчур дорого. А кроме того, если кто-то и добирался туда, ему приходилось еще платить за консультацию и лечение: ведь это была американская миссия. Надо сказать, лечили там превосходно, но стоило это немалых денег.

Перпетуя и слышать больше не желала ни о больницах, ни о врачах и решила в ожидании рождения ребенка заняться работой — принялась шить.

Как все жены чиновников определенного уровня, Анна-Мария обзавелась швейной машиной, хотя шить на ней так и не научилась. После долгих колебаний Перпетуя набралась наконец храбрости и как-то утром спросила у своей соседки, не позволит ли она ей приходить время от времени, чтобы шить на машинке.

— Ну конечно! — ответила Анна-Мария, посмеявшись над наивным смущением Перпетуи. — Очень хорошо, что ты умеешь пользоваться этой штукой, — хорошо для тебя, да и для меня, я надеюсь, тоже. Знаешь, что я хочу тебе предложить? Забирай-ка ее к себе. Тогда тебе не придется всякий раз обращаться ко мне с просьбой.

Этот эпизод из жизни Перпетуи почему-то больше всего поразил Эссолу. «Каким человеком могла бы стать моя сестренка, — подумал он, — если бы судьба с самого начала не посмеялась над ней, сотворив ее женщиной. Хотя разве жизнь любого талантливого мужчины — не такая же насмешка судьбы?»

Раздобыв швейную машину, Перпетуя так умело и ловко взялась за дело, что вызвала удивление всего квартала. Закончив утром все домашние дела, она готовила обед, кормила мужа, а как только он, перед тем как вернуться на работу, отправлялся к Жан-Дюпону поболтать с приятелями, Перпетуя ложилась отдохнуть — после третьего месяца беременности это стало необходимо. Она вставала около трех часов и тут же усаживалась за маленький столик в своей жалкой гостиной, преображенной в швейную мастерскую. Перпетуя вкладывала в свою работу столько усердия, упорства и терпения, что женщины Зомботауна только дивились — ни одна из них не могла похвастаться подобными качествами. Анна-Мария, часто навещавшая в тот период Перпетую, описала Эссоле жизнь его покойной сестры с такими подробностями, что ему казалось, будто перед его глазами проходят кадры фильма. Особенно запомнилась Анне-Марии Перпетуя, когда она, склонясь над столом, на котором была разложена ткань, обдумывала фасон нового платья: она разрезала ткань, соединяла куски, сшивала их и примеряла платье перед зеркалом, висевшим на стене.

— Сколько у нее было всяких идей! — восклицала Анна-Мария. — Ни одному мужчине не сравниться с Перпетуей.

Для начала, желая попрактиковаться, Перпетуя сшила себе рубашки из простой хлопчатобумажной ткани; потом точно такие же рубашки она сшила для Анны-Марии и для другой соседки — та принесла ей материю и предложила заплатить Перпетуе за работу, но сестра Эссолы и слышать об этом не хотела, она была счастлива уже тем, что смогла кому-то оказать услугу.

— Ты неправа, дорогая Перпетуя, — отчитывала ее вечером Анна-Мария. — Запомни золотое правило: за всякую работу надо платить. Бесплатно никому ничего нельзя делать, иначе люди начинают принимать твои услуги как должное! Куда же это годится? Да и машина к тому же не твоя, а моя, значит, мне и решать!

Надо признаться, Анна-Мария питала некоторую слабость к деньгам. Она нашла для Перпетуи заказчиц среди скромных женщин Зомботауна, для которых юная портниха сшила множество дешевых сорочек. Плату за свою работу Перпетуя делила поровну с Анной-Марией.

В Нгва-Экелё девочек обучали шитью наспех, и многие из одноклассниц Перпетуи так и не могли даже носового платка подрубить. Успех же этой усердной ученицы сестры Эрнестины из монастыря Гроба господня объяснялся не столько совершенством ее работы, сколько тем доверием, которое она внушала. Перпетуя часами просиживала за машиной или за столом, где были разложены ткани. Ее спокойные, уверенные движения так не похожи были на беспорядочную суету зомботаунских портних, которые способны были метаться целую неделю, но это ни на шаг не приближало заказ к его завершению. Когда же заказчицы имели дело с Перпетуей, они получали работу выполненной точно в срок: то была настоящая революция.

Как-то после обеда к Перпетуе явились мамлюки и застали ее, как они выразились, на месте преступления. Перпетуя была арестована, а заодно с ней и Анна-Мария — как соучастница. Около половины пятого их доставили в центральный комиссариат, там их задержали или, говоря официальным языком, взяли под арест, и они просидели на скамье в углу огромного шумного зала до одиннадцати часов вечера. Когда совсем стемнело, Перпетую с Анной-Марией привели в большую комнату, где их ждали мужья, которые, словно провинившиеся ученики, сидели перед человеком в темных очках, восседавшим за внушительным письменным столом. При виде этого человека Перпетуя заволновалась, сама не зная почему. Он радостно и даже, пожалуй, не без удовольствия сообщил, что у них есть выбор: либо уплатить довольно большой штраф за то, что они занимались торговыми операциями, не имея на то разрешения властей, либо взять на себя обязательство возглавить в Зомботауне ячейку единой партии, а также включиться в борьбу против подрывной деятельности; в случае если они согласятся на второе предложение, им будет тут же выдана лицензия на пользование швейной машинкой.

— Ведь вы из Зомботауна, а этот квартал дорог моему сердцу: я там учился в школе. Даю вам неделю на размышление. До свидания, братья. Спокойной ночи, сестры.

Вернувшись в Зомботаун, Перпетуя и Анна-Мария решили, ни минуты не колеблясь, уплатить штраф и купить лицензию, даже если им придется пожертвовать ради этого всем, что они заработали. На шантаж обе эти женщины, не имевшие никакой политической подготовки, готовы были, не задумываясь, ответить так, как отвечают в подобных случаях большинство простых людей, которые не раз давали отпор агрессивным устремлениям Баба Туры.

Поставленные перед выбором: получить членский билет единой партии или же отказаться от преимуществ, которые после провозглашения независимости оказались вдруг под угрозой — как, например, право пользоваться террасами магазинов, причем не просто гак, а за довольно высокую плату, — ремесленники-портные, которых было довольно много в городах, предпочли отказаться от предложения властей и долгое время вынуждены были сидеть по домам, чем крайне поразили чиновников, ибо те ни за что не решились бы пожертвовать своими привилегиями. В некоторых городах, например в Нтермелене, этот коллективный протест так и не удалось сломить, и многие годы спустя ни усталость, ни нищета не смогли заставить ремесленников сдаться и согласиться на условия правительства в противоположность другим городам, где люди в конце концов поддались отчаянию и уступили, оправдав таким образом предсказания белых советников Баба Туры, исходивших из той неоспоримой, по их мнении), истины, что голод и волка из лесу гонит.

Вернувшись домой, молодая женщина снова принялась за работу, причем с еще большим рвением — на этот раз она взялась шить платье. Но едва она успела раскроить второе платье, как явился почтенный Замбо. На основании письма, присланного ему Эдуардом, он пришел к выводу, что беременность его золовки достигла критической точки: ребенок теперь уже не просто шевелился, а изнывал от нетерпения; будущая мать передвигалась с трудом, ее живот настолько выдавался вперед, что Ileprierve иной раз приходилось поддерживать его руками.

Решено было, что рожать она поедет к себе, так как с транспортом там намного лучше, чем на родине Эдуарда. Как только начнутся схватки, она сядет в автобус, который доставит ее в нтермеленский диспансер; там ей окажет помощь акушерка, которая выдаст затем свидетельство, необходимое для получения пособия, на которое имели право не только чиновники, но и их помощники.

Итак, почтенный Замбо приехал за Перпетуей, которая не видела его около года. Он суетился вокруг будущей матери, точно она была божеством, казалось, он готов был на руках ее носить, только бы она не утомлялась.

— Ах, боже ты мой! Наконец-то мы спасены! — непрестанно бормотал он. — Наверняка это будет мальчик. Ах, боже ты мой! Наконец-то мы спасены…

Он растрезвонил всюду, что ради такого путешествия наймет такси. Перпетуе пришлось долго его отговаривать: он никак не хотел понять, что это будет пустой тратой денег.

— Сколько ни толкуй этим деревенским дуралеям, они все равно не знают цены деньгам! — шептал про себя Жан-Дюпон. — Подумать только: такси! А почему бы уж тогда не заказать самолет «Эр Франс»?

— Зачем отговаривать безумных совершать безумства? — подала голос Анна-Мария, ее философия менялась в зависимости от обстоятельств и собеседников. — Отвезти в такси беременную золовку — ведь это, что ни говори, не всякий день случается, а если ты откажешься, Перпетуя, этот кундреман найдет другой, еще более глупый повод сорить деньгами. Например, приведет в дом какого-нибудь родственничка и поспорит с ним, кто из них может выпить больше пальмового вина за вечер, а чтобы рассудить их, придется звать тьму народа и, уж конечно, платить свидетелям за услугу. Вот так они живут в своей деревне…

— Совершенно верно! — подтвердил Замбо, услышав эти слова. — Не знаю, как вы тут живете в городе, но если не так, как мы, то мне вас жалко. В чем же тогда состоит смысл жизни, если не в таких вот мужественных поступках?

В конце концов Перпетуя примирилась с мыслью о такси, но при условии, что возьмут они его только в Нтермелене.

И вот настал день отъезда. Утром мужчины, как обычно, рано ушли на работу, а женщины отправились провожать Перпетую до перекрестка двух больших дорог, служившего чем-то вроде вокзала: именно здесь автобусы обычно подбирали пассажиров, направлявшихся в Нтермелен. Но прежде Перпетуя пошла к Анне-Марии, чтобы вернуть ей швейную машинку.

— Что это ты собралась делать, девочка? — с лукавым видом спросила Анна-Мария.

— Хочу отдать тебе машинку.

— А как же ты? Решила, что всю жизнь будешь нянчиться с ребенком? Погоди, скоро об этом позаботятся другие — может, твоя мать, а может, какая-нибудь соседка, например та же Катри, о которой ты так часто мне рассказывала. Ты и представить себе не можешь, до чего женщины любят нянчиться с малышами. Как только красавица Перпетуя освободится, к ней сразу вернется былая бодрость, и она, чего доброго, заскучает и вспомнит о машинке старой Анны-Марии. «Ах, если бы я только знала, — скажет она, — я бы захватила с собой эту машинку и сейчас шила бы себе преспокойно». Надеюсь, ты взяла ткани для платьев? Да? И хорошо сделала, моя девочка. Забирай-ка с собой и эту машинку. Давай-ка я поднесу ее к автобусу, а Замбо останется только перетащить ее в такси. Итак, в путь, дети мои!

От радости Перпетуя расплакалась и сквозь рыдания с трудом проговорила, что она даже не знает, как благодарить Анну-Марию за ее доброту.

— Ха-ха-ха! Эго только так говорится, — рассмеялась в ответ Анна-Мария.

Перпетуя и не пыталась скрыть своего возмущения, когда рассказывала матери (конечно, в отсутствие почтенного Замбо) о своей жизни с Эдуардом в Ойоло. Выслушав ее, Мария пришла в ужас. В ожидании родов Перпетуя, подобно всем женщинам, готова была поддаться на любые колдовские штуки, лишь бы сохранить жизнь своему ребенку. Ее мать воспользовалась этим обстоятельством и убедила Перпетую отправиться вместе с ней в Тегелё, к знахарю Нкомедзо. Так бывшая школьница из Нгва-Экелё окончательно рассталась с прекрасными грезами своего детства.

Ребенка зарегистрировали под именем Шарль, как того требовал отец, это было его первое имя, однако по совету Анны-Марии мать взяла себе за правило называть сына только вторым именем.

— Он непременно хочет Шарля? Верно, воображает себя де Голлем! Ладно, не горюй, моя дорогая Перпетуя. Пусть будет Шарль, но зато второе имя дай, какое сама пожелаешь, и называй его потом только этим именем. Вот увидишь, все будет хорошо.

Так советовала ей Анна-Мария; и Перпетуя дала своему ребенку второе имя — Ванделин, имя своего сосланного и, по всеобщему убеждению, уже погибшего брата.

Когда Ванделину исполнилось девять месяцев, Перпетуя отправилась погостить на несколько недель в родную деревню Эдуарда. Замбо уехал туда, как только убедился, что племянник — крепкий, здоровый ребенок. Родственники мужа встретили Перпетую радушно, и своего сына, которого нянчили жены Замбо, она видела только в часы кормления, а значит, не так уж часто, потому что она вот-вот должна была отнять его от груди. Тут-то Перпетуя и порадовалась, что привезла с собой швейную машинку Анны-Марии — она спасала ее от безделья.

Когда пришло время возвращаться в Ойоло, Замбо, сославшись на какую-то болезнь, не поехал провожать жену брата и остался дома. Перпетуя подумала, что это всего лишь предлог, чтобы избавиться от неприятной обязанности. Сопровождать Перпетую с сыном в Зомботаун было поручено подросткам — самым смышленым мальчикам из их племени. Теперь нужно было ждать оказии, потому что мимо этой деревни, хоть она и была расположена неподалеку от Ойоло, проходила только проселочная дорога, и машины — как правило, это были грузовики — редко сворачивали сюда. Наконец какой-то агент по перевозкам, африканец, которому пообещали хорошо заплатить, согласился взять Перпетую с сыном и посадить ее на сиденье между шофером и хозяином, только при этом условии Замбо решился отпустить Перпетую с Ванделином. Этими двумя существами внезапно сраженный болезнью патриарх дорожил превыше всего на свете.

Подростки заняли места в кузове, среди связок бананов и мешков с ямсом, помогавших им удержаться и не вылететь за борт, когда старый грузовик с осевшими рессорами подскакивал на ухабах. Вместо того чтобы высадить своих пассажиров на большой площади, у перекрестка двух главных магистралей, агент был настолько любезен, что поднялся вверх по улице, где жила Перпетуя, и остановился только после того, как она указала ему свой дом.

Он проворно соскочил на землю и, придерживая одной рукой дверцу машины, другую протянул молодой женщине, осторожно помогая ей с сыном сойти.

— Перпетуя! Перпетуя! Моя дорогая Перпетуя! — всхлипывая, кричала женщина, выбежавшая ей навстречу. И Перпетуя сразу же узнала Анну-Марию.

Пока молодая мать, веселая, располневшая, пышущая здоровьем и счастьем, расплачивалась с агентом, старательно пересчитывая сдачу, Анна-Мария взяла у нее из рук ребенка и принялась ласкать его, приговаривая, что такого красивого мальчика еще свет не видывал, что младенец — вылитый Иисус. Подростки, сопровождавшие Перпетую, с беспокойством глядели на Анну-Марию, которая то поднимала ребенка над головой, то прижимала его к своей груди, то опять подбрасывала.

— Осторожнее! — не выдержал один из мальчиков. — Нельзя же так грясти малыша, он сейчас заплачет.

— Ну и что же? — невозмутимо отвечала Анна-Мария. — Пусть поплачет. Дети для того и созданы, чтобы плакать. А ну-ка, поплачь, мой маленький, поплачь, не бойся. Ну чего же ты ждешь? Да ты, я вижу, вылитый отец, такой же упрямый.

Перпетуя, наблюдая эту сцену, хохотала до слез.

— Пойдем к нам, Перпетуя, пойдем к старой Анне-Марии, — сказала наконец Анна-Мария. Голос у нее был грустный, но Перпетуя не обратила на это внимания и машинально двинулась за нею вместе с двумя мальчиками, один из которых нес швейную машинку и чемодан, а другой, как настоящий мужчина, взвалил на плечо тяжелый мешок с провизией. По дороге словоохотливая Анна-Мария начала во всех подробностях рассказывать обо всем, что произошло в Зомботауне после отъезда Перпетуи.

Когда они вошли в дом, Анна-Мария, к удивлению молодой женщины, начала размещать их так, словно они собирались остаться здесь надолго.

— Вот твоя комната, — сказала она Перпетуе. — Раньше она была моей. А теперь я буду спать вместе с мужем, как в молодые годы. Отныне это твои владения. Видишь, за время твоего отсутствия я сделала пристройку и поставила там большой стол, в ней очень светло и работать тебе будет хорошо. Это твоя мастерская. Стоит только открыть дверь, и ты у себя в комнате. Посмотри, удобно ли тебе будет здесь. А мальчиков мы устроим в кухне. Надеюсь, они у нас не слишком долго загостятся?

— Послушай, Анна-Мария! — забеспокоилась Перпетуя. — Почему я должна жить у тебя? Разве у моего мужа нет дома, пусть даже там и тесно?

— Поступай как знаешь, моя девочка. Но сначала поживи несколько дней у старой Анны-Марии, а потом решишь, как быть.

— Что ты такое говоришь? Почему не скажешь откровенно, в чем дело? Здесь без меня что-то случилось?

Перпетуя дрожала всем телом, она почувствовала, что ее вновь подстерегает какое-то несчастье. Анна-Мария усадила ее и передала ей плачущего малыша.

— Покорми его грудью, — посоветовала она. — Или приготовь ему поесть, если ты уже отняла его. Ты должна помнить лишь об одном: главное для тебя теперь — это твой малыш. Понятно? Все тебя предали! Помнишь, как ты мне сама об этом говорила, Перпетуя? Все, даже браг, которого сослали и о котором с той поры нет никаких вестей. Разве не так? Но я знаю, дорогая моя Перпетуя, кто никогда тебя не предаст. Это твой малыш! Еще раз повторяю, отныне он для тебя — все. А остальное не имеет значения.

— Анна-Мария, прошу тебя, расскажи мне побыстрей, что же случилось? — умоляла Перпетуя.

— Так вот, в твоем доме другая женщина.

— Как другая женщина? Я уже не жена Эдуарда? Значит, Эдуарду я больше не нужна?

— Да нет же, моя милая. Теперь все иначе, ведь ты мать его сына. Что бы он ни делал, он уже не может избавиться от тебя. Да я и не думаю, чтобы он хотел этого. Нет, все гораздо проще и, я бы сказала, забавнее: теперь ты не одна, в доме есть еще женщина, и у вас на двоих один мужчина. И знаешь, если подумать хорошенько, это не так уж и плохо. В определенном смысле тебе даже повезло. Бывают такие мужчины, жить с которыми для хрупкой женщины не иод силу.

— Когда это случилось?

— Едва ты успела скрыться за поворотом.

— Да, конечно… Вот почему мсье ни разу даже не приехал взглянуть на своего сына.

— Все они одинаковы, Перпетуя. Мой тоже ни разу не побеспокоился, когда я уезжала. Им ведь на все наплевать! Все семейные заботы ложатся на плечи слабых женщин. Все они одинаковы, моя милая, все без исключения.

— Так кто же она? Та самая?

— Ты имеешь в виду потаскуху, которую ты отлупила? Нет, речь совсем о другой. Эта тоже, конечно, потаскуха, только, видишь ли, она явилась не потихоньку, ночью, как воровка, он привел ее и открыто объявил всем, что собирается вступить с ней в гражданский брак. А раз гражданский брак, значит, женщина эта может чувствовать себя тут как дома, хотя дом-то твой, бедная моя Перпетуя! Да не огорчайся так, моя девочка, все. равно ты самая красивая! Ни одна женщина не сравнится с тобой, во что бы она ни рядилась. А уж эта разодета, что надо! Такая элегантная: модные юбки, туфли на высоком каблуке, широкие пояса с пряжками — одним словом, современная женщина, как любят говорить господа. Ладно, современная так современная, но главное — эта девка прошла через множество рук! Вот потому-то, моя дорогая Перпетуя, я и подумала, что тебе лучше пожить у нас хотя бы несколько дней, а там видно будет.

В полдень, когда мужчины вернулись со службы и увидели Перпетую с сыном, они очень обрадовались, началась суета, слышались удивленные и восхищенные возгласы, звонкий смех. Счастливого отца дружески хлопали по спине, а мать горячо поздравляли. Все видели, как Эдуард мирно беседует с Перпетуей о сыне, которого отец называл Шарлем, а мать — Ванделином. В просторную гостиную Жан-Дюпона набилось столько людей, что она напоминала городскую площадь в праздничный день. Наконец Анна-Мария стала накрывать на стол. Увидев это, большинство присутствующих отправились обедать к себе домой; остались лишь несколько бедняков — им кое-что перепадало у Жан-Дюпона.

После обеда дом Жан-Дюпона снова заполнился людьми, но около двух часов мужчины стали расходиться — пора было возвращаться на службу.

Долгое время Перпетуя и ее соперница, Софи, следили друг за другом издалека, избегая столкновения, хотя обе они горели желанием рассмотреть соперницу вблизи.

Каждое утро, как только мужчины уходили на работу, женщины обычно собирались, чтобы посудачить, на извилистой улочке, зажатой между двумя рядами домов и идущей параллельно большому двору. Там, вдали от нескромных взглядов, они могли разгуливать в чем попало и болтать вволю. Анна-Мария была королевой этих сборищ. Ни Перпетуя, ни Софи не появлялись там, несмотря на все старания Анны-Марии. Для того чтобы накормить мужа, Софи приходилось в течение дня несколько раз выходить из дому. Она оказалась в довольно затруднительном положении, так как для этого нужно было пересечь задний двор. Она проскальзывала, словно тень, и исчезала прежде, чем ее могла увидеть Перпетуя, которую обычно предупреждала следившая за Софи Анна-Мария или кто-нибудь из соседок — все они были на стороне молодой матери.

Ни за что на свете Перпетуя не решилась бы заглянуть в лачугу, которая долгое время была ее домом, хотя женщины, пережившие подобную историю, не раз говорили ей, что в конце концов можно привыкнуть к такому двойственному положению, как бы потом не пожалеть о том, что имела глупость обидеться из-за такой малости!

Молодой женщине, вернее, девочке, искалеченной жизнью, казалось, что она уже до дна испила свою горькую чашу, и сказать, что она бесконечно страдала от этого, было бы слишком мало. Единственной ее поддержкой в эти тяжелые дни оставалась непоколебимая Анна-Мария, которая имела влияние и на других соседок, и, хотя Перпетуя была не очень близка с ними, под напором Анны-Марии они тоже встали на ее сторону. О том, чтобы поведать о своем горе матери, у Перпетуи и в мыслях не было; хотя стоило ей только подождать на площади Зомботауна, где останавливался автобус, самое большее полчаса — и она наверняка повстречала бы кого-нибудь из земляков; любой из них с радостью передал бы Марии все, о чем бы ни попросила Перпетуя. Но молодой женщине ни разу не пришло в голову обратиться за помощью к матери — словно глухая стена отгородила от нее Марию, до которой не доносились крики отчаяния дочери. А брат Мартин? О нем лучше и вовсе не вспоминать, его будто не существовало! Что же касается Катри, то Перпетуя слишком живо представляла себе эту картину: Катри, узнав о несчастье Перпетуи, начинает возмущаться в присутствии мужа, а тот в ответ ворчливо говорит:

— Ну и что? Подумаешь, несколько жен! Да разве этот молодой человек первый, кто так поступает? Не он первый, не он последний. Наши предки всегда так делали! Кто знает, сумели бы мы иначе сохранить свою расу? А это в конечном счете главное. Белые священники, которые хотят уничтожить наши обычаи, утверждают, что нескольких жен брать плохо. Да им-то это откуда известно? Да и можно ли им верить? Ведь они говорят, что и воровать плохо, а их собратья только и делают, что грабят нас. Они говорят…

Думая об Антонии, Перпетуя решила, что та, верно, погибла в Фор-Негре во время пожара.

По словам Анны-Марии, именно в тот период Перпетуя все чаще стала вспоминать своего брата, которого она называла не Эссолой, а Ванделином, его христианским именем. Анна-Мария рассказывала, что как раз в эту пору ее сын, которого она тоже звала Ванделином, начал делать свои первые шаги; в один прекрасный день Перпетуя вдруг заметила, что мальчик удивительно похож на ее сосланного брата — словно он был его собственным сыном. Это открытие до такой степени поразило ее, что она проплакала до самого вечера, склонившись над своим шитьем и изредка поглядывая во двор, где соседская девочка учила Ванделина ходить. На другой день, а может быть, и несколько дней спустя, Перпетуя сказала Анне-Марии:

— Брат был сердечным человеком, и, если бы его не сослали, я уверена, что теперь он был бы подле меня. Я знаю, это ничего не могло бы изменить, но разве присутствие брата так уж мало? Я без конца спрашивала себя: почему он так поступил?

Перпетуя задавала себе вопрос: что лучше — творить добро или стремиться преуспеть в жизни, не обращая внимания на страдания других людей? Что правильнее — хранить верность друзьям и не изменять своим детским мечтам о справедливости или добиваться богатства и власти, как Баба Тура, хотя и знаешь, что все шлют тебе проклятья?

С кем ей хотелось бы быть рядом? С таким человеком, как Жан-Дюпон, или с таким, как президент Баба Тура, который учился с ним в школе и был тогда, как утверждал Жан-Дюпон, несчастным, рахитичным мальчишкой, болезненным и боязливым?

Именно такого рода вопросы, видимо, задавал себе и Ванделин, и он нашел на них единственно правильный ответ, решив хранить верность памяти Рубена и продолжать его дело, оставшееся незавершенным.

— Глупая я, глупая, — говорила Перпетуя. — Ну конечно же, брат мог впасть в заблуждение только из-за своего благородства, если он вообще заблуждался, когда встал на путь политической борьбы.

— Ты даже понятия не имеешь, насколько верны твои слова! — отвечала Анна-Мария, осторожно выглянув за дверь — ведь говорить о политике было сейчас крайне опасно. — Ты даже понятия не имеешь, насколько верны твои слова, девочка. Сколько раз Жан-Дюпон тихонько говорил мне: «Чем дальше, тем больше обнаружим мы героев среди этих удивительных молодых людей, которых мы позволяем Баба Туре уничтожать». Гебе известно о брате хоть что-нибудь?

— Нет, ничего. Полная неизвестность с тех пор, как он исчез. Ходят слухи, будто политических заключенных отправляют в лагеря, где люди мрут как мухи. Я думаю, Ванделин умер.

После того как Перпетуя отняла ребенка от груди, она очень переменилась, что не могло укрыться от внимательного взора Анны-Марии. Молодая женщина теперь зевала над своим шитьем: она, уже никого не стесняясь, подолгу спала по утрам, и даже плач ребенка, надрывавшегося от голода, не мог заставить ее расстаться с постелью. Перпетуя стала хмурой, замкнутой и молчаливой. Ее часто видели теперь в бистро, и, если ей предлагали выпить, она охотно принимала приглашение и пускалась в разговоры не только с женщинами, но и с малознакомыми мужчинами. Анна-Мария следила за ней с тревогой.

Однажды после полудня квартал охватило небывалое волнение. Перпетуя как раз сидела у себя в мастерской, когда послышался незнакомый женский голос:

— В Зомботауне его никто не знает, такой маленький, с лохматой шевелюрой. Как я слышала, сама-то я в тот момент была на рынке, так вот, я слышала, что он явился в бистро Альфонса, угостил всех раз, другой… Потом разговорился с теми, кто там был, и тут-то выяснилось, что он профессор магии. «Вы мне не верите? Ну что ж, испытайте меня», — сказал он. Он заявил, что сумеет сделать массу банкнотов, если для начала ему дадут десять тысяч франков. Я как раз возвращалась с рынка и проходила мимо бистро Альфонса. Увидев меня, Альфонс предложил мне участвовать в этом деле. Ну и история, бог ты мой! Можете себе представить, все согласились! Признаться по чести, мне самой хотелось попытать счастья, так что я была не в числе последних. Надо вам сказать, что, кроме Альфонса и двух его друзей, все остальные, принимавшие участие в складчине, были женщины.

В конце концов с трудом удалось набрать десять тысяч франков. Тогда этот человек, уверявший, будто может превратить их в миллион на наших глазах, забирает деньги и вырезает из газеты банкноты по образцу тех, что держит в руках. Потом складывает в одну пачку настоящие банкноты и те, что вырезал из бумаги, и просит принести ведро воды. Ему приносят ведро. Он требует, чтобы его оставили одного, так как ему надо войти в контакт с духами. Все уходят и закрывают за собой дверь. Проходит какое-то время, может быть с полчаса, внезапно дверь кафе распахивается, и мы врываемся туда. «Видите вон ту комнату, в глубине? — говорит он. — Так вот, деньги там. Однако до завтрашнего утра входить туда нельзя, не то случится большое несчастье. А завтра, как только взойдет солнце, возьмите ведро с водой, размешайте и вылейте содержимое в таз, на дно которого надо положить крест. Расскажете мне, что там найдете. Завтра в это же время я к вам обязательно приду».

И он ушел. Видно, все мы, африканцы, круглые дураки. Признаюсь, к величайшему моему стыду, что все поверили ему. Никому и в голову не пришло пойти посмотреть, что лежит в ведре, запертом в комнате. Никому, если бы не явился бригадир Кёнджомбе из полицейского участка Зомботауна, который решил предостеречь Альфонса и всех его посетителей, сообщив о гнусном мошеннике, занимающемся вымогательством. Этому жалкому типу, рассказывал бригадир, удалось очистить все предместья, и сотни, если не тысячи олухов, попались на его удочку.

— Почему это олухов? — возмутился Альфонс. — Потому что банкноты фальшивые? Но ведь они все-таки существуют! Пусть правительство и доказывает, что они поддельные.

— Мой дорогой Альфонс, — рассердился бригадир Кёнджомбе (ты ведь знаешь, каким он бывает в такие минуты). — You talk, you talk like a foolish. Его банкноты не могут быть фальшивыми, говорю я тебе, их попросту не существует. Теперь ты понял? Он так же хорошо умеет делать банкноты, как обезьяны — разговаривать. Он говорит людям: «Я сделаю вам миллион, только сначала дайте мне двадцать тысяч франков». Трудно в это поверить, но люди приносят ему двадцать тысяч франков, даже не подумав о том, зачем человеку просить деньги, если он сам умеет делать их. Видно, мы, африканцы, и в самом деле настолько глупы, что способны поверить чему угодно. Само собой разумеется, как только этому господину дают деньги, он тут же исчезает, чтобы начать все сызнова в другом месте.

Пораженный Альфонс, не решаясь пока ни в чем признаться, спрашивает у бригадира, видел ли он сам этого мошенника; выясняется, что бригадир его не видел, но не раз слышал описание этого человека от обманутых им людей: невысокого роста, коренастый, с густой шевелюрой. Обычно он не скупится на угощение, очень веселый и общительный, говорит в основном на пиджин. Тут уж Альфонс не выдержал и признался, что и сам только что стал жертвой этого мошенника. Альфонс ничего не утаил от бригадира Кёнджомбе, а тот собрал нас всех, то есть тех, кто давал деньги шарлатану, и предложил: «Давайте посмотрим, что там в ведре». Мы согласились. Вслед за бригадиром, сохранявшим полное спокойствие, и вконец растерявшимся хозяином кафе мы вошли в комнату, где стояло это самое ведро. Альфонс и бригадир схватили его на наших глазах. Вытащили его на свет!

Мы вернулись в зал, но там было недостаточно светло, и мы вышли во двор. Во дворе все окружили бригадира с Альфонсом, которые держали ведро, они наклонили его и начали выливать воду. На дне ведра оказалось так же пусто, как на ладони: даже банкноты, вырезанные из газеты, и те исчезли. Вот из-за чего волнуется весь Зомботаун. И подумать только, я тоже поверила этому негодяю!

— Не убивайся, Софи, — невозмутимо сказала в ответ на все это Анна-Мария. — Вот уже двадцать пять лет, как я таскаю свои старые кости по разным городам нашей страны, и за это время я раз двадцать, если не больше, сталкивалась с такой вот точно историей, а стало быть, случается это не реже раза в год. Вот увидишь, на будущий год этот парень вернется, а если не он, так кто-нибудь другой. И опять он наплетет таких же небылиц, и люди снова развесят уши. Им все равно не втолкуешь, что, если бы деньги делались так просто, об этом давно было бы известно. Верно ты говоришь, что черным, по всей видимости, нравится, когда их дурачат. Видишь ли, им это до того нравится, что они и сами готовы дурачить друг друга. Черные в какой-то мере похожи на нас, женщин, ведь мы тоже любим, когда нас обманывают. Иной раз дело доходит до того, что мы готовы перегрызть друг другу горло, ведь когда встречаются две собаки, всегда найдется кто-то, кто крикнет: «Catch him!» — и тут же собаки эти бросаются друг на друга. Вот и мы, женщины, похожи на них. Правду я говорю, Софи?

— Правду, правду, Анна-Мария.

— Да взять хотя бы Перпетую и тебя. Зачем вы позволяете натравливать вас, как собак, друг на друга? Не пришло ли вам время помириться?

— А я никогда и не ссорилась с Перпетуей! — живо откликнулась Софи. — Не знаю, правда, что думает обо мне она, а у меня против нее обиды нет. Единственное, чего я хотела бы, так это подружиться с ней.

— Ты хорошая девушка, Софи! Входи. Это мастерская Перпетуи. Она сама как раз тут. Скажи ей то, что сказала сейчас мне.

Перпетуя, которая очень смутилась, услышав последние слова Анны-Марии, не подняла глаз, когда на пороге появились Софи и Анна-Мария. Но Анна-Мария не дала Перпетуе возможности проявить истинные свои чувства (которые она и сама затруднилась бы определить) и велела ей подать руку Софи. Перпетуя безропотно подчинилась, правда, изобразив при этом чрезмерную растерянность, она всем своим видом показывала, что только неожиданность вынудила ее пойти на эту уступку. Софи с изумлением разглядывала куски тканей, разложенные на столе и на цементном полу, куски, словно по волшебству преображавшиеся в руках этой хрупкой женщины в одежду, и с почтительностью восторженной школьницы смотрела на Перпетую, а та взирала на соперницу с непроницаемым видом.

Анна-Мария предложила обеим выпить по стакану пива — в знак примирения. Ни один мужчина, заявила она, не заслуживает того, чтобы две женщины ссорились из-за него. Софи, которая уже выпила половину стакана, расхохоталась от души.

— Так вот, — начала Анна-Мария, — попробуем решить первую проблему. Софи, сегодня ночью тебе придется отказать твоему супругу. Придумай что-нибудь, скажись больной.

— Не в первый раз! — лукаво сказала Софи.

— Вот и прекрасно! — одобрила ее Анна-Мария. — Я вижу, ты настоящая женщина, сразу все понимаешь. Води его за нос до тех пор, пока он не вспомнит о Перпетуе.

— Обо мне? — возмущенно воскликнула Перпетуя.

— Подожди, дорогая! — остановила ее Анна-Мария. — Неужели монашки не растолковали тебе, что нет большего греха, чем гордыня. Эдуард — твой муж перед богом, и с этим ничего не поделаешь. Пускай он забыл о своем долге, но тебе-то это не может служить оправданием. Вспомни-ка, не о том ли говорилось в соборе прошлым воскресеньем?

— Плевала я на всех этих проповедников! — заявила Перпетуя.

— Напрасно, Перпетуя, напрасно. Если бы твой брат Ванделин был здесь, он наверняка посоветовал бы тебе сделать первый шаг. Слушай, моя девочка, что я говорю. Ты заработала своим трудом немало денег, но подумай и о том, что скоро опять придется платить за лицензию, а по сравнению с прошлым годом она подорожала чуть ли не втрое, бесплатно ее дают лишь активистам Баба Туры. В прошлом году мы мало что имели, во всяком случае я, хотя, может, ты работала на кундреманов…

— Я выплачу тебе твою долю! А работала я на себя, а не на кундреманов!

— Да что ты, Перпетуя, я пошутила. Ты стала ужасно обидчивой. Давай поговорим серьезно. Завтра ты устроишь маленький праздник и пригласишь своего мужа. Приготовь для него и его друзей вкусную еду, скажи ему о том, как ты рада снова встретиться с ним. Вовсе не обязательно говорить много. О том, как и что надо делать, тебе нечего беспокоиться, я научу тебя. Вот только Софи придется нам помочь.

На другой день — это была суббота — молодые женщины с усердием принялись выполнять указание Анны-Марии, они, будто сговорившись, действовали заодно, что крайне удивило мужчин, которые в этот субботний вечер решили не покидать своего квартала, а поэтому стали свидетелями заговора, хотя и не в силах были разгадать его тайный смысл. Не желая полагаться на волю случая и к тому же зная непостоянство мужчин, Анна-Мария возложила на Перпетую довольно деликатную миссию: она должна была отправиться к Эдуарду и попросить его никуда не уходить вечером, не объясняя причин своей просьбы.

— Возьми с собой сына и оставь его с отцом, — посоветовала она молодой женщине. — Попроси присмотреть за ним несколько часов, ведь Эдуарду не часто приходится это делать, я думаю, он возражать не станет.

— В каком бы состоянии он ни был? — обеспокоенно спросила Перпетуя.

— А как он сейчас? — спросила Анна-Мария у Софи.

— Нормально. Сидит, уткнувшись в книгу. Вот уже несколько недель, как он и капли в рот не берет — я хочу сказать, ни одной лишней капли. Обычно алкоголь действует на него скверно, вы же знаете, он не сильного десятка.

Вместо того чтобы взять Ванделина на руки, Перпетуя повела его. Так, черепашьим шагом они одолели несколько десятков метров, отделявших их от Эдуарда. Молодая мать то и дело наклонялась к малышу, осторожно поддерживая его, когда он спотыкался. Перпетуя находила все это скорее забавным, чем унизительным, но ей было грустно оттого, что некому рассказать всю эту историю, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь потом, — как рассказывают обычно о кошмарном сне или смешном недоразумении. Перпетуя думала о своей собственной судьбе и о судьбе той девочки, которая мечтала совсем о другом и которую она уже больше не отождествляла с собой. Она шагала непреклонно и твердо и вновь была похожа на сомнамбулу: глядя на нее, невольно подумаешь, а есть ли в этом теле душа. Как некогда Кресченция, она казалась сегодня Анне-Марии ходячим призраком.

Эдуард сидел за столом, разложив перед собой книги и открытую тетрадь, и, как всегда, когда занимался, казался очень усталым. Очевидно, он готовился к новому конкурсу. Увидев Перпетую с сыном, он спросил ее, здоровы ли они, и вдруг, не закончив фразы, задумчиво взглянул на Перпетую, точно впервые увидел ее после возвращения.

— Послушай, — сказал он. — А как у тебя дела?

— Какие дела?

— Ну почем я знаю… Всякие. Как шитье, как заказчицы — одним словом, все?

— Да вроде хорошо, — ответила растерянная Перпетуя. — Кстати, ты не собираешься никуда уходить сегодня?

— А что?

— Это секрет. Предупреди своих друзей, чтобы и они тоже никуда не уходили.

— Но все-таки в чем дело, Перпетуя? А я догадываюсь: вы с Анной-Марией хорошо заработали и хотите разделить с нами свою радость, да? Ну что ж, это очень мило! Ты славная девушка, Перпетуя. Ты не сердишься на меня?

— За что?

— Скажи откровенно: ты ведь рассердилась, узнав о том, что, пока тебя не было, я взял другую жену? Отвечай, ты сердишься на меня?

— Да за что же мне сердиться? — ответила Перпетуя после минутного колебания. — Ты хозяин, мужчина! Поступай как знаешь. Ведь у мужчин все права. Если бы я была мужчиной, то на твоем месте, верно, тоже так поступила бы. Нет, я сержусь не на тебя, а на судьбу.

— Знаешь, Перпетуя, — улыбнувшись, продолжал Эдуард, — мне ведь совсем не нравится, что ты поселилась у Анны-Марии. Можно подумать, будто у меня нет дома и я не в состоянии содержать семью. Да, да, я знаю, об этом все шепчутся, видишь, каковы люди — всегда готовы осуждать другого. Конечно, дом у Жан-Дюпона и просторнее, и удобнее, только ты, Перпетуя, обязана разделить судьбу своего мужа, какова бы она ни была. Неужели ты не понимаешь, что в моем возрасте Жан-Дюпон тоже жил в тесном доме без всяких удобств? Надо потерпеть, Перпетуя, настанет время, и мы тоже будем жить не хуже других.

— Я в этом уверена, — с горячей убежденностью сказала Перпетуя.

— Так, значит, ты скоро вернешься? Конечно, ты можешь по-прежнему ходить в свою мастерскую сколько захочешь, меня это не беспокоит, меня тревожит то, что моя жена живет в доме другого мужчины. Ты со мной согласна, Перпетуя? Ты вернешься?

— А почему бы и нет? Через два-три дня можно и вернуться.

— Через два-три дня? Хорошо.

Уже совсем стемнело, а Эдуард все еще продолжал гулять со своим сыном по Зомботауну. Казалось, это был примерный и счастливый отец.

Перпетуя приготовила рагу по-деревенски из четырех огромных кур с острым золотистым соусом, рис, сваренный на пару, и поставила на стол большие блюда с мясом — скромное угощение для гостей, которые вот-вот должны были пожаловать на пиршество, устроенное в честь ее примирения с мужем. Благодаря Жан-Дюпону жители квартала сохранили верность старинной традиции воздержания в еде. Как это было непохоже на те нравы, которые воцарились после провозглашения независимости, — сановники Баба Туры и их приспешники тратили бешеные деньги на мясо и овощи, закупавшиеся за границей, хотя сами их почти не ели.

Зато напитки в тот вечер были исключительно европейского происхождения: вино в запечатанных бутылках, пиво всех сортов, коньяк, виски — все, что необходимо в таких случаях. Даже женщины, обычно довольно сдержанные, в этот вечер пили не стесняясь. Перпетуя обменялась с мужем двумя-тремя примирительными фразами, подсказанными ей Анной-Марией, красноречие которой настолько растрогало всех присутствующих, что ее даже наградили аплодисментами.

В доме Эдуарда было тесно, и гости вскоре перешли к Жан-Дюпону, где и закончили так счастливо начавшийся вечер. Хорошо знакомый всем скетч старейшины доставил его друзьям истинное наслаждение. Эта сценка знаменовала собой вершину любого празднества в кругу Жан-Дюпона, ведь своим необычным прозвищем старейшина был обязан именно персонажу, которого он так умело имитировал и который служил ему одновременно образцом для подражания и мишенью для насмешек; звали этого человека, бывшего, можно сказать, его духовным вождем и бессменным начальником, — Жан-Дюпон. Старейшина настолько достоверно изображал зычный голос и парижское произношение своего шефа, что создавалась полная иллюзия сходства, во всяком случае, так уверяли его друзья и, чтобы еще раз удостовериться в этом, заставляли кого-нибудь слушать артиста-любителя, спрятавшегося за занавеской. Скетч Жан-Дюпона был карикатурой на мелкого чиновника-европейца, настроенного по отношению к африканцам вполне дружелюбно, но напичканного предрассудками, властного в силу своего служебного положения и в то же время жалкого.

Жан-Дюпон вдруг выпрямлялся, взгляд его становился мрачным и подозрительным, нижняя губа отвисала, если он не держал во рту трубку; при этом Жан-Дюпон втягивал живот так, что он становился на удивление плоским, потом артист-любитель переламывался пополам, как бы согнувшись иод бременем лет, глухо и торжественно кашлял три раза и, повернувшись вполоборота, посылал далеко в сторону смачный плевок, тогда как его рука, державшая невидимую трость, делала зигзагообразные движения. И наконец начальник конторы обращался к своим подчиненным:

— Дети мои, я должен сделать вам важное сообщение. За последнее время, после того, как вы стали независимыми, у вас появились отвратительные привычки. Независимые, независимые, да разве я против? В конечном счете каждый волен быть кем хочет. Однако независимость тут ни при чем, и я должен высказать вам все, а вы уж прислушайтесь к совету старого служаки. Ни один государственный служащий не имеет права покидать свой пост в служебное время, иначе это надо рассматривать попросту как дезертирство. Ясно? Хотите знать, как такой поступок называется на юридическом языке? Самовольная отлучка. Так-то, господа. Ясно? Все вы, здесь присутствующие, повинны хоть один раз в самовольной отлучке. Все без исключения, даже люди самого высокого звания, даже господин Мимфума, который является чиновником высшей категории. Каждое утро вы покидаете свой пост в конторе и спускаетесь в подвал, где едите пончики из маниоки или пьете пальмовое вино, которое вам тайно поставляют граждане независимой страны, а проще говоря, какие-нибудь старухи из ближайшего квартала. Так вот, я, Жан-Дюпон, заявляю вам: так продолжаться не может. Это недопустимое нарушение дисциплины, которого я больше не потерплю. Ясно?..

Затем, гневно попыхивая трубкой, он окидывал взглядом подчиненных, словно пригвождая каждого к месту, одних поощрял, других порицал.

— Очень хорошо, — обращался он к одному из подчиненных, — прекрасно, мой мальчик. Продолжайте в том же духе. А вам, господин Дибонго, я должен заявить, что мне не с чем вас поздравить, — говорил он другому.

Вместо аплодисментов зрители выкрикивали время от времени: «Жан-Дюпон!» Даже женщины, которые имели весьма смутное представление о нравах, царивших в чиновничьей среде, с восхищением шептали друг другу:

— Да, да, они такие, что правда, то правда. Эти чиновники всегда на кого-нибудь кричат. Они такие.

— В начале шестидесятого года, — продолжал рассказывать старейшина-весельчак, — сразу же после провозглашения независимости, подчиненные Жан-Дюпона заметили, как он осунулся и постарел — видимо, испугался, что потеряет свое место: но в июне он вдруг снова приободрился: после недолгого колебания Баба Тура решил оставить его в конторе и вновь передал бразды правления в его руки. Да, забавная все-таки штука жизнь!

Праздник длился до глубокой ночи, даже после того, как большинство женщин разошлись по домам. Около четырех часов утра в Зомботауне воцарилась глубокая тишина, и вдруг Анна-Мария услышала, как к Перпетуе кто-то постучал, она слышала это совершенно явственно, хотя стучали в окно, выходившее на большой двор, от которого ее отделяли три перегородки. Ей показалось, что молодая женщина встала, подошла к окну, открыла его и долго шепталась с каким-то мужчиной — вероятно, это был Эдуард. Затем она услышала, как Перпетуя ходит по комнате, видимо одевается, и, взяв ребенка и бамбуковую колыбель, открывает дверь своей комнаты, пересекает гостиную, не то чтобы украдкой, но стараясь двигаться бесшумно, и наконец выходит на задний двор. Больше Анна-Мария уже ничего не слышала. Она радовалась тому, что ей снова, в который раз, удалось спасти это семейство от бедствий и верну ть ему вновь мир и покой. Эдуард сразу же попал в ловушку, которую расставила ему Анна-Мария, хотя она пользовалась испытанными средствами и не слишком утруждала свою фантазию. Ведь для мужчин, с презрением думала она, любовь сводится к желанию, поэтому Эдуард, почуяв угрозу отлучения, тотчас воспылал любовью к женщине, которой он долгое время был лишен и которая к тому же оказалась поблизости. Теперь уж Перпетуя сама должна найти способ держать мужа на привязи.

Когда на другой день Анна-Мария попробовала вызвать Перпетую на откровенность, та встретила ее молчанием — точно перед нею наглухо захлопнулась дверь.

Делиться с Анной-Марией своими сокровенными чувствами, да и то лишь отчасти, Перпетуя начала только тогда, когда поняла, что гнусная ловушка захлопнулась: ее отдали мужчине не как женщину, а как невинную, беззащитную жертву — как бросают трепещущую жертву прожорливому хищнику.

 

* * *

В июле 1964 года Эдуард снова провалился на экзамене — в седьмой или восьмой раз: он не прошел по конкурс на должность секретаря полиции. Перпетуя, которая сразу поняла, какие ошибки допустил ее муж в грамматических упражнениях к заданию по математике, ни словом не обмолвилась об этом и. конечно же, ничуть не удивилась его провалу. Нападение Эдуарда на Каракалью давно забылось, и новая его неудача горячо обсуждалась в кругу друзей Жан-Дюпона; толков вокруг этого события было много, но никому и в голову не приходило осуждать Эдуарда, напротив, все считали его жертвой рокового невезенья. Сам Эдуард высказал предположение, что отныне на конкурсах, так же как и на выборах, все решается заранее. Эти смелые слова произвели впечатление на многих, в том числе и на Каракалью, обычно проявлявшего крайнюю сдержанность в отношении Эдуарда — ведь Эдуард до сих нор считался человеком, не интересовавшимся политикой и, может быть, даже благосклонно относившимся к Баба Туре, вот почему всю остальную часть вечера в доме Жан-Дюпона бурно обсуждалась эта тема. Время от времени Анна-Мария или ее муж выходили на улицу, слабо освещенную далеким фонарем, и осторожно исследовали окрестности, дабы убедиться, не спрятался ли где-нибудь шпион; страх и подозрительность поселились в Зомботауне после многочисленных арестов — видимо, кто-то донес на этих людей.

Несмотря на то что дела у правительства, как никогда, шли хорошо и на всех выборах оно получало едва ли не стопроцентное большинство голосов (а по мнению некоторых, количество проголосовавших за правительство даже превышало сто процентов), его агенты во всевозможных обличьях — полицейские в форме и в гражданском, доносчики, тайные шпионы, осведомители, активисты единой партии Африканский союз — наводнили предместья, и в особенности, как поговаривали, Зомботаун, хотя даже во времена колонизации поселок этот никогда не был оплотом «африканских братьев» и рубенистов — этих «врагов государства», оставленных в наследство Баба Туре правителями колонии.

Хотя клан друзей Жан-Дюпона был настроен против существующего режима, до сих пор они были ограждены от полицейских преследований, так как ни одному предателю не удалось проникнуть к ним. Событие, положившее конец этой блаженной, счастливой поре, посеяло панику в кругу друзей старейшины. Каракалья, второе после Жан-Дюпона лицо в Зомботауне, можно сказать, первейший интеллектуал, которого даже прозвали Академиком, получил в один прекрасный день повестку: его вызывали в полицию «по делу, его касающемуся». Он явился туда вскоре после конца работы, в указанное на голубом листочке время — в девятнадцать часов сорок пять минут. Каракалью допрашивали всю ночь, причем задавали ему самые невероятные вопросы, очевидно, главная задача его собеседников заключалась в том, чтобы дать ему понять, что они в курсе всего, что говорится, делается и даже предполагается делать в будущем в группе Жан-Дюпона. Отпустили Каракалью на другой день рано утром, чтобы он не опоздал на службу.

— Мы советуем вам прекратить поносить Его превосходительство, горячо любимого шейха Баба Туру, — сказали ему на прощанье. — Иначе все ваши вечера мы будем рассматривать как политическую демонстрацию, а в таком случае вам каждый день придется брать разрешение собираться в доме Жан-Дюпона у комиссара округа, к которому вы приписаны, и, кроме того, на ваших сборищах должен будет присутствовать представитель нашей великой освободительной партии Африканский союз.

Когда Каракалья рассказал о том, что с ним произошло, члены клана, кипя от возмущения, стали поносить Баба Туру и его прислужников, излюбленным методом которых было запугивание своих политических противников. Один Эдуард молчал. Он был баловнем клана, и, несмотря на его необщительность, к нему относились снисходительно — так карлика стараются усадить на высокий табурет, дабы он мог есть со всеми за столом, так спешат подать костыли калеке, чтобы он мог ходить. Но в тот вечер все почувствовали, что Эдуард готов разорвать узы, связывавшие его с кланом.

Придя к выводу, что правительство подтасовывает результаты конкурса, Эдуард, вне всякого сомнения, извлек из этого определенный урок, но урок на свой лад: другой бы решил, что необходимо бороться, дабы заставить правительство уважать справедливость, а он уразумел, что настало время свить себе гнездо в вязких тенетах несправедливости, и решил служить ей отныне верой и правдой.

Поэтому никто из окружения Жан-Дюпона ничуть не удивился, когда вскоре после этого случая Эдуард сблизился с полицейским, который занимал важный пост в Зомботауне и был хорошо знаком всем его обитателям, — тот стал частенько захаживать к Эдуарду. Вежливо отклоняя всякий раз любые приглашения, полицейский держался тем не менее непринужденно и, пожалуй, даже по-дружески, и если жители Зомботауна не испытывали к нему особой симпатии, то виной тому был его чересчур любопытный, настойчивый взгляд, который он пытался скрыть за темными очками.

В тот день, когда полицейский в первый раз пришел к ним, Перпетуя прибежала к Анне-Марии и сообщила, что, к своему удивлению, узнала в нем уроженца Нгва-Экелё, где она когда-то училась.

— Мало того, — со смехом подхватила Анна-Мария, — мы с ним уже встречались, разве ты не помнишь? Это ведь тот самый человек, который говорил с нами тогда, в полицейском комиссариате, неужели ты забыла? Он еще уговаривал нас вступить в Африканский союз и обещал за это выдать нам лицензию.

— Да, да, конечно, теперь я припоминаю. Представь себе, его зовут почти так же, как и меня. Его фамилия М’Барг Онана.

— Прекрасно! А еще хочу сказать тебе, дорогая Перпетуя, что этого парня я давно уже знаю, только тогда в своем роскошном кабинете он и виду не подал, что мы с ним знакомы. Когда-то он учился в школе здесь, у нас, в Зомботауне, впрочем, он ведь в тот раз вскользь упомянул об этом. Я его помню довольно смутно, но мне кажется, что я посылала его в свое время с мелкими поручениями, за которые довольно дорого платила, только, видно, мсье уже запамятовал это, и я для него теперь всего лишь «мадам».

Перпетуя тоже могла кое-что добавить к этому рассказу: когда ей исполнилось двенадцать лет и грудь ее только-только начала округляться, М’Барг Онана, который после окончания какой-то специальной школы на несколько месяцев вернулся в свою родную деревню, стал донимать ее гнусными предложениями. Само собой разумеется, его домогательства не имели успеха.

— Теперь я нисколько не сомневаюсь, что он меня тоже узнал, однако сделал вид, будто видит впервые.

— Вот посмотришь, — лукаво усмехнувшись, заметила Анна-Мария, — ты очень скоро получишь лицензию, хоть ты и не активистка Африканского союза. Считай, что тебе повезло, Перпетуя. Только не вздумай отказываться, упрямая голова. Это ведь тебя ни к чему не обязывает. Пусть Попрыгает, негодяй! А то стараешься для них, когда они еще маленькие, голодные, и на гебе — стоит им чуть-чуть преуспеть, как они даже имя твое позабудут! Пусть попрыгает!

Однако, сколько ни уговаривала ее Анна-Мария, Перпетуя встречала полицейского с кислой миной — она и виду не подала, что узнала его. М’Барг Онана и не настаивал на том, чтобы молодая женщина припомнила его, он надеялся, что на нее произведут впечатление его элегантные костюмы и служебная машина, на которой он несколько раз подъезжал к дому, когда подвозил Эдуарда. М’Барг Онана пристально глядел на Перпетую сквозь темные стекла своих очков, зная, что это смущает ее.

Примерно в тот же период, когда полицейский зачастил к ним в дом, к Эдуарду приехали на несколько дней родственники Софи — трое крестьян из северного района Ойоло. Ночевали они у Жан-Дюпона, а все остальное время проводили у Эдуарда, но вечерам запирались с хозяином дома в спальне и вели нескончаемые беседы. Софи и Перпетуя, кое-как примостившиеся вдвоем на кровати, которую поставили в гостиной после того, как Перпетуя вернулась к семейному очагу, иногда засыпали. А порою одна из них не ложилась, ожидая, когда гости уйдут, и, как только они покидали дом, сообщала об этом другой, так как они по очереди проводили ночь с Эдуардом.

В конце концов родственники уехали и увезли с собой Софи. Анна-Мария сказала Перпетуе, что они приезжали получить выкуп за свою сестру, причем их семейство потребовало огромную сумму. Эдуард заявил, что у него нет денег, и тогда они попросили его дать хотя бы платежное обязательство, но Эдуард ответил, что ему и впредь нечем будет платить. Волей-неволей им пришлось уехать и забрать с собой сестру.

— А ведь у него есть деньги, — смеялась Анна-Мария. — Всем известно, что этот скупец давно собирает по грошику. К тому же, если бы Эдуард очень хотел, чтобы Софи осталась, он добился бы, чтобы ты отдала ему свои деньги. А ведь он даже не попросил у тебя. Не так ли?

— Мои деньги? Да я все равно не дала бы их ему!

— Послушай-ка, Перпетуя, девочка моя, с твоим мужем другого выбора нет: либо ты во всем подчиняешься ему — и тогда все будет хорошо, либо ты начинаешь артачиться — и тогда он отравит тебе жизнь, превратит ее в сущий ад. Запомни хорошенько: твоему мужу ничего не стоит превратить твою жизнь в ад.

— Выходит, я и свои деньги обязана ему отдать!

— Если он потребует, конечно, моя девочка, лучше отдать. Заметь, ты ведь можешь сделать это, не уронив своего достоинства, например сказать ему: «Даю тебе деньги в долг, вернешь мне их через год…» или еще что-нибудь в таком же духе. Поняла, Перпетуя?

— А есть ли хоть что-нибудь, в чем я могу отказать мужу?

— Нет, Перпетуя, такого быть не может, если, конечно, он и в самом деле чего-нибудь потребует. Во всяком случае, на этот раз ты вышла победительницей. Ведь говорила же я тебе: ты самая красивая. А Софи ему надоела, не то, уверяю тебя, он нашел бы деньги или хотя бы пообещал потом заплатить выкуп — ведь для деревенских это одно и то же. Им и липовый выкуп подошел бы. Ну и дурочка же эта Софи! Вообразила, будто добилась своего. Порядочной женщине никогда не следует связываться с отцом семейства. Только разве что-нибудь втолкуешь этим безмозглым дурочкам!

В тот же день Эдуард вместе со своим другом полицейским, который даже во время еды не расставался с темными очками, обедал в тесной хибарке. За все время обеда он ни словом не обмолвился с Перпетуей, подававшей на стол.

Был уже поздний час, когда мужчины ушли. Не успела Перпетуя вымыть посуду и расставить ее по местам в маленьком закутке, служившем ей кухней, как полицейский вернулся один, сам открыв дверь ключом, который мог дать ему только Эдуард, и бесцеремонно уселся за стол. Впервые Перпетуя почувствовала, что он не следит за ней из-под темных очков, напротив, взгляд его был устремлен куда-то вдаль, было похоже, что он не знает, как начать разговор, и подбирает нужные слова. Целую вечность, как показалось Перпетуе, он курил сигарету за сигаретой, не произнося при этом ни единого слова. Потом наконец сказал:

— Мадам, неужели вы так ничего и не предложите мне выпить?

Перпетуя, ничего не смыслившая в напитках, поискала наугад в разных уголках — не осталось ли там какого-нибудь питья — и, найдя в конце концов бутылку пива «Бофор», небрежно поставила ее на стол перед М’Барг Онаной, положила рядом открывалку и отошла в темный угол.

— Мадам, а стакан у вас можно попросить? — произнес, открыв бутылку, полицейский.

Послышался звон посуды, затем появилась Перпетуя. Она поставила стакан на край стола и подтолкнула его — стакан заскользил к полицейскому в темных очках.

— Многие люди в нашем квартале, даже самые почтенные, пьют пиво прямо из горлышка, — заметила молодая женщина, отвернувшись. — Некоторые утверждают, что только так и надо его пить.

Губы мужчины скривились, изображая скорее насмешливую гримасу, чем улыбку, он налил себе пива и залпом выпил.

— А знаешь, Перпетуя, зачем я здесь? — начал он неуверенно (во всяком случае, так показалось молодой женщине).

— Конечно, знаю. Ждешь моего мужа.

— Пожалуй, — согласился мужчина в темных очках. — Но я не хочу мешать тебе спать. Почему ты не ложишься?

Выждав некоторое время, полицейский заговорил о другом.

— Вот видишь, Перпетуя, какова воля случая, — начал он, сияв наконец свои очки и положив их на стол. — Ты ведь меня сразу узнала, к чему ломать комедию! Помнишь Нгва-Экелё? В конце концов, это было не так уж давно, хотя время бежит… Как поживает твоя подруга Кресченция? — Перпетуя не отвечала. — Перпетуя, — снова заговорил полицейский после некоторого молчания, — твоему мужу до сих пор не везло, а невезенье — это своего рода болезнь, и ее можно вылечить, стоит только найти хорошего врача. Я сам займусь этим делом — и сегодня же, не откладывая. В такой стране, как наша, да еще в первые годы после провозглашения независимости, вакансии так и сыплются, и будь я проклят, если не подыщу для твоего мужа что-нибудь подходящее. Надеюсь, против этого ты не станешь возражать?

— Разве бедная женщина имеет право вмешиваться в такие дела?

— А ты не хочешь, чтобы твой муж стал большим человеком — big massa?

— Я желаю ему всего того, чего он сам себе желает.

— Браво, Перпетуя! Другого ответа я и не жда\ от тебя. И раз уж мы достигли во всем такого согласия, поди ко мне на колени, иди же, Перпетуя, я хочу прижать тебя к сердцу. Так ты идешь ко мне или нет? — Она молчала. — Не хочешь? — снова заговорил мужчина после продолжительной паузы. — Значит, ты ничуть не изменилась. А может, ты боишься своего мужа? Ну что ж, я все тебе скажу. Так вот. мы с Эдуардом не просто друзья, мы братья. Да, да, настоящие братья. А тебе должно быть известно, что у братьев все общее, решительно все. Вот сейчас, например, он у меня, в моем доме. Неужели ты думаешь, я стану выяснять, что там происходит сейчас между ним и моей женой? Что за мелочность! Неужели ты не веришь, когда я говорю, что мы с ним настоящие братья? А что ты скажешь, если я тебе пообещаю, что не пройдет и трех месяцев, как Эдуард благодаря мне получит хорошую должность? Что ты на это скажешь? Может ли быть лучшее доказательство братских чувств? Отвечай, Перпетуя! — Женщина по-прежнему молчала. — Ты меня презираешь? Считаешь меня недостойным твоей любви? Как и в Нгва-Экелё, когда ты была еще ребенком. Что я такое тебе сделал, что ты так упрямо отвергаешь меня? Ведь я не какой-нибудь прощелыга, Перпетуя. Если хочешь знать, я человек необычный Помнишь, как тебя привели ко мне вместе с Анной-Марией после того, как вас поймали на месте преступления: вы занимались торговлей, не имея лицензии? Ты узнала меня? Представь себе, в настоящий момент я единственный в Ойоло комиссар-африканец. Первый — самый главный комиссар, тубаб, а сразу за ним иду я. Третий — комиссар из второго округа, то есть из другой половины города, не полицейский, а представитель Африканского союза, единой партии. Одним словом, это человек с Севера. А все эти типы с Севера могут получить любой пост, какой только пожелают, им не обязательно быть профессионалами, они представляют партию — достаточно только попросить Баба Туру. Лично я ничего не имею против: ведь на место тубаба все равно назначат меня. А он как раз собирается уезжать. Слышишь, Перпетуя? Скоро я буду главным комиссаром Ойоло, самого большого после столицы города нашей страны.

Перпетуя молчала, спрятавшись в полутьме. Этому научила ее Катри — так удобнее было наблюдать за мужчинами, этими странными существами. Ее упорство могло довести до отчаяния всех комиссаров мира. Полицейскому хотелось увидеть лицо молодой женщины, он надеялся прочесть на нем чувства, в которых она не хотела признаться ему; он поднял над столом лампу, но, сколько ни размахивал ею, Перпетую он все равно не видел. Наконец он догадался поставить лампу на земляной пол и только тогда увидел молодую женщину, которая сидела, прислонясь спиной к стене и отвернувшись от него. Усевшись на старый упаковочный ящик, стоявший у входа в кухню, она глядела куда-то вдаль, и ее неподвижная поза, казалось, выражала непреклонность.

Полицейский, видно, был плохим психологом, он встал, подошел к Перпетуе и коснулся губами шеи молодой женщины, бормоча какие-то нежные, ласковые слова. Перпетуя сразу вся как-то съежилась, обхватив голову руками, словно желая заткнуть уши. Она согнулась пополам, превратившись в маленький комочек.

— Нет! — в ярости крикнула она. — Нет! Только не ты! Не прикасайся ко мне! Я буду кричать!

Эта угроза возымела немедленное действие на полицейского комиссара: его порыв угас. Он со вздохом распрямился, вернулся к столу, выпил один за другим два стакана пива и молча закурил.

Несмотря на то что она едва не падала от изнеможения, Перпетуя не ложилась спать и по-прежнему сидела у входа в кухню, не сводя глаз с этого чужого человека, который снова надел свои темные очки. Вероятно, около часа ночи она услышала, как завозился сынишка в спальне, куда после отъезда Софи была перенесена его колыбель; она хотела подойти к нему, но для этого надо было проскользнуть мимо мужчины в темных очках. Перпетуя встала и, не спуская глаз с полицейского, словно это был хищный зверь, медлен но направилась к двери в спальню, где ребенок звал ее, испугавшись темноты. Убежденная в том, что мужчина протянет руку и схватит ее, как только она приблизится, Перпетуя дрожала всем телом, похолодев от ужаса. Но в тот самый миг, когда она уже открыла было рот, собираясь закричать, Перпетуя вдруг остановилась пораженная — она заметила, что полицейский сонно покачивает головой и что с его отвисшей губы тонкой струйкой стекает слюна. Перпетуя тихонько проскользнула мимо него и, войдя в свою спальню, заперлась там. Она так и не узнала, когда он ушел, мужа она увидела только на другой день к вечеру, они обменялись при встрече самыми обыденными фразами.

Узнав об этом случае, Анна-Мария, чья мудрость основана была на трезвом понимании мужской натуры, ограничилась тем, что пожалела Перпетую, не выказав при этом ни малейшего возмущения. Дело в том, что Анне-Марии было свойственно скорее глубокое почитание брака и почти мистический культ мужа, нежели строгое соблюдение принципов, проповедуемых церковью, хотя обе женщины не пропускали ни одной церковной службы по воскресным и праздничным дням.

— Что ты собираешься делать? — спросила Анна-Мария.

— А что ты мне посоветуешь? — вопросом на вопрос ответила Перпетуя, которая содрогалась при одном воспоминании о мужчине в темных очках.

— Если бы мой муж бросил меня в объятия другого мужчины, я умолила бы его объяснить мне, действительно ли это чем-то поможет ему. Я бы сказала так: «Признайся откровенно, мой Жан-Дюпон, принесет ли это тебе пользу». И если бы он ответил утвердительно, я согласилась бы принести себя в жертву.

— Мне надо подумать, — сказала после долгого молчания Перпетуя.

Несколько дней спустя Перпетуя, которая, как обычно, легла в постель рядом с мужем около десяти часов вечера, внезапно проснулась, услышав какой-то шорох. Открыв глаза, она увидела мужчину, которого не сразу узнала. Усевшись на другом краю кровати, он раздевался при слабом свете лампы, едва-едва теплившейся. Он успел уже сбросить рубашку и ну чал снимать правый ботинок, но вдруг застыл, увидев, что молодая женщина открыла глаза. Когда она, пораженная, села на кровати, он начал гут же поспешно одеваться, при других обстоятельствах Перпегуе было бы трудно удержаться от смеха. Одеваясь, он жалобно шептал:

— Молчи, Перпетуя, не надо кричать, умоляю тебя! Я сейчас же уйду и с этой минуты оставлю тебя в покое, только не кричи.

Когда ночной гость оделся, он с виноватым видом обратился к Перпетуе, которая все еще не могла прийти в себя от изумления:

— Я пришел сказать тебе, что знаю, в каком лагере находится твой брат: он в Мундонго, на Севере. Если ты хочешь послать ему письмо или посылку, я берусь помочь. Вот что я пришел тебе сказать.

И, не дожидаясь ее ответа, полицейский — а это был он — вышел из дома.

На другой день рано утром Перпетуя рассказала обо всем Анне-Марии.

— Наконец-то ты сможешь связаться со своим братом! — обрадовалась Анна-Мария. — Вот так удача!

Она чуть было не кинулась поздравлять ее и тут только заметила, что Перпетуя вне себя от ярости. Когда в полдень явился Эдуард, молодая женщина попыталась откровенно и окончательно объясниться с ним, ибо понимала, что не стоит терять времени, упрекая человека, которого не могут тронуть ни гнев, ни презрение.

— До чего же ты отстала, бедная моя Перпетуя, — заявил Эдуард, улыбаясь с обезоруживающим простодушием. — Ты и представить себе не можешь, до чего ты отстала! В том, что я требовал от тебя, правда не прямо, а косвенно, нет ничего необычного. Со времен независимости такие вещи случаются у нас довольно часто, и особенно в столице. Говорят, что это принято во всем мире, почему же у нас должно быть иначе? По какой такой милости мы должны избежать всеобщей участи и не подчиняться законам времени? Трудно найти женщину — если она не совсем уж дура, — которая не почла бы для себя за счастье добыть должность своему мужу такой ничтожной ценой. Так поступают даже в самых высоких сферах. Представь себе, что и европейские женщины охотно идут на это ради того, чтобы пристроить своих мужей, — неважно, белый он или черный. Хочешь, чтобы я назвал тебе имена? Да взять хотя бы самого губернатора округа Ойоло, который привез свою жену из Европы. Так вот, в Фор-Негре всем прекрасно известно, что поста губернатора он добился с помощью жены, а не благодаря своим дипломам. Если бы ты знала имена многих важных лиц в нашей стране, я бы порассказал тебе кое-что о них, может, это тебя хоть чему-нибудь научило бы. Что же касается нашего губернатора, то я объясню тебе, что с ним произошло. Когда он вернулся из Европы, ему долго пришлось слоняться в поисках работы по коридорам министерств в Фор-Негре. Прошло несколько месяцев, а должности ему все никакой не давали, и, стало быть, жалованья он не получал. Жене и маленькому сынишке едва хватало на пропитание, а у него самого осталось лишь две-три рубашки да стоптанные ботинки. Тогда он смекнул, что ему надо делать, и направил свою прекрасную мадам туда, куда следовало. Результат не заставил себя ждать — как видишь, он стал губернатором. Конкурсы и прочая чепуха — все это было хорошо до независимости, а сейчас превратилось в комедию для дураков. Я-то уже давно все понял, и М’Барг Онана не открыл мне ничего нового. Так что, как видишь, ты переживаешь из-за сущих пустяков. Если бы для того, чтобы кормить Шарля, нам приказали встать на четвереньки, разве мы бы воспротивились? Ведь самое главное для нас обоих — это чтобы Шарль был сыт!

С того дня, смущенно признавалась Анна-Мария, Перпетуя стала избегать ее, решительно уклоняясь от всяких откровенных разговоров: то ли потому, что Анна-Мария отказалась понять ее, го ли потому, что молодая женщина сочла себя теперь достаточно зрелой и решила сама распоряжаться своей судьбой. А потом события начали развиваться с такой головокружительной быстротой, что Анне-Марии некогда было выяснять, в чем причина отчуждения Перпетуи.

Эссола подумал, что идея неукоснительного подчинения мужу, которую проповедовала Анна-Мария, не случайно вызвала такую реакцию у Перпетуи, очевидно, она была разочарована, а может быть, и глубоко уязвлена, так как в глубине души по-прежнему мечтала о равенстве и сохранении достоинства.

Но как же тогда объяснить тот факт, что, проявив такое отвращение к полицейскому, Перпетуя в конце концов вступила в связь с этим человеком? Да, да, Перпетуя все-таки стала любовницей М’Барг Онаны и принимала его на супружеском ложе, рядом с невинной колыбелью Ванделина. Может быть, после того, как ее принудили к этому, молодой женщине до такой степени стало все противно, что она решила больше не сопротивляться и смириться со всей этой гнусностью, подобно многим слабым душам, хотя сама была не из их числа? А может быть, ее убедили трезвые, хоть и мерзкие, аргументы мужа? Или, может быть, на нее оказывали какое-то давление, угрожали ей, и она просто не осмелилась сказать об этом Анне-Марии? А возможно, ее в конце концов покорили страсть и сказочная щедрость комиссара, его предупредительность, его ласки — весь этот волшебный блеск, перед которым не устояла добродетель молодой женщины, воспитанной в скромности и целомудрии? А может быть (так думала Анна-Мария, хотя и не смела утверждать это с полной определенностью), ее толкнула на это жалость или что-то вроде материнской привязанности к недалекому мужу, которому ей хотелось обеспечить положение и доставить радость, за что, как она полагала, он будет признателен ей всю жизнь? Или Перпетуя рассчитывала таким путем облегчить участь сосланного брата? Не исключена возможность, что несколько причин заставили ее решиться на этот шаг.

«Как трудно понять жизнь другого человека», — думал Эссола. Среди множества предположений он не мог окончательно остановиться ни на одном — как будто любви к брату было мало, чтобы заставить Перпетую окунуться в океан грязи, ведь она так хотела подать хоть какую-то надежду узнику, в этом был смысл ее самоотречения, ибо она знала, что пути назад нет. Иначе невозможно понять, как Перпетуя могла столь долгое время сносить скотство комиссара!

Случалось, полицейский всю ночь не оставлял Перпетую в покое, и ее стоны будили Ванделина. Думая, что мать обижают, ребенок начинал так горько плакать, что ей надо было утешать и успокаивать его. Пришлось укладывать его спать в крохотной гостиной, но тогда мальчика мучили кошмары.

Какое бы событие ни происходило в Зомботауне, оно сразу же становилось известно всем, поэтому, несмотря на все предосторожности комиссара, не желавшего компрометировать Эдуарда, его связь с Перпетуей ни для кого не осталась тайной. И Эссолу неотступно преследовала все та же навязчивая мысль: как могла его сестра вынесет и все это? Ведь ей не раз доводилось слышать и злые насмешки, и прозрачные намеки даже от друзей Жан-Дюпона, которые до той поры очень тепло относились к ней, но теперь усмотрели в ее поведении возврат к варварским обычаям, с которыми давно уже распростились даже в деревнях, где такого рода отношения считались непристойными. Как могла Перпетуя так долго терпеть все это?

Бывший узник лагеря Мундонго не в силах был понять того упорства, с каким Перпетуя стремилась изменить его судьбу, хотя из рассказов Анны-Марии со всей очевидностью понял, что сестра прилагала к этому все усилия. У Эссолы не было никаких сомнений в том, что полицейский обманывал ее, как не было сомнений и в том, что Перпетуя не подозревала об обмане и до последнего своего дня верила, что ее старания достигнут желаемого результата. Ей и в голову не приходило, что ни ее письма, ни ее посылки не доходят до узника, ее ввело в заблуждение то, что полицейский выполнил первую часть своих обещаний — единственное, что было ему под силу: Эдуард вскоре с блеском прошел по конкурсу на должность полицейского чиновника по гражданским делам. Экзаменационные темы он узнавал за два дня до экзаменов, так что спокойно мог заранее к ним подготовиться и оказался в числе первой пятерки.

Через несколько дней после того, как были оглашены результаты конкурса, Эдуард устроил пышное празднество под огромным навесом из пальмовых веток, сооруженным во дворе. На самых почетных местах восседали Замбо, здоровье которого сильно пошатнулось, и его четыре жены, рискнувшие ради такого события покинуть свою деревню, затем следовали приверженцы клана Жан-Дюпона, все они были, конечно, тоже приглашены, хотя в связи с этим новоиспеченный чиновник национальной полиции оказался в довольно сложном положении. На празднестве присутствовали также и бывшие коллеги Эдуарда из управления финансов, с которыми ему хотелось проститься. По свидетельству Анны-Марии, которая знала об этом со слов Перпетуи, Эдуард отпраздновал свое назначение с большей пышностью, чем свадьбу. Несмотря на чрезвычайное положение в стране, гости ели, пили и танцевали весь вечер и всю ночь, так как новоиспеченный чиновник получил на это специальное разрешение местных властей. Он был поистине великолепен в своем темно-синем тергалевом костюме, сшитом недавно на заказ, и в ослепительно белой рубашке с кашемировым галстуком гранатового цвета, лицо Эдуарда прямо-таки сияло от радости, во всем его облике появилась какая-то необычная решимость, это был совсем другой человек — казалось, Эдуард обрел наконец покой, по крайней мере все так думали.

На другой же день он получил назначение в отдел, связанный с центральным комиссариатом Ойоло. После нескольких месяцев обучения, в течение которых Эдуард но утрам ходил на занятия, а после обеда рабогал в одном из отделов центрального комиссариата. ему предложили продлить испытательный срок, а затем он должен был получить более высокую должность, чем та, на которую он мог претендовать после конкурса. Перпетую скорее забавляло, чем удивляло поведение мужа, ей казалось, что за это время Эдуард перешагнул сразу несколько ступеней в своей профессии. Недостаток способностей он старался восполнить неуемной энергией, он развил бурную деятельность, прямо-таки из кожи лез и с энтузиазмом брался за любое, самое пустяковое дело, стараясь непременно довести его до конца. Руководство высоко ценило его рвение, а непосредственное начальство побаивалось, усматривая в этом угрозу для себя, сослуживцы же удивлялись, глядя на него, и считали Эдуарда не совсем нормальным.

Примерно в это же время М’Барг Онана получил давно обещанный ему пост и стал главным комиссаром Ойоло. Он тоже устроил празднество. М’Барг Онана занимал просторную виллу, расположенную в одном из самых роскошных кварталов. Перпетуя, которая тоже была приглашена вместе с мужем, растерялась, оказавшись среди всех этих сановников, черных и белых, среди увешанных медалями офицеров — это были люди один именитее другого. Впервые оказавшись в доме, где жил ее любовник, Перпетуя была поражена роскошью этого сказочного дворца. Стало быть, детское воображение не обмануло ее? Ведь именно в гаком доме она часто представляла себя живущей вместе с братом, которому его дипломы, несомненно, должны были обеспечить высокую должность.

— Можно подумать, — говорила она на другой день Анне-Марии, — можно подумать, что мы вечно мечтаем за других. В часы бессонницы или одиночества мы не устаем придумывать для себя счастливое безоблачное будущее, мы изнемогаем под тяжестью этой лихорадочной работы фантазии, она опустошает и изнуряет нас. А в один прекрасный день нам открывается ужасная истина: наши мечты воплотились в жизнь, но только не для нас, а для тех, кто и пальцем не пошевелил, чтобы осуществить эти волшебные мечты. Жена главного комиссара, толстая, тупая коротышка, наверняка и мечтать не смела о таком чудесном доме — у нее на это просто не хватило бы воображения. И что же, этот дом ей, можно сказать, упал с неба. А для некоторых, — продолжала Перпетуя, — блага, о которых они так мечтали, уже не имеют прежней цены в тот момент, когда они их достигают.

Да и в самом деле, разве эти сбывшиеся надежды прибавляют что-нибудь к заложенной в каждом из нас жажде счастья? Ведь они всего-навсего возмещают, да и то далеко не полностью, те потери, на которые жизнь обрекает человека. Взять хотя бы горести и унижения, которые довелось пережить супружеской чете до того дня, когда Эдуард получил наконец свою должность. Сколько огорчений испытали они с той поры, как он взлелеял мечту о высоком назначении, и теперь, когда мечта его сбылась, она едва ли могла возместить все эти муки, а о счастье, о полноте чувств и говорить нечего.

М’Барг Онана, ставший любовником Перпетуи, заставлял ее писать душераздирающие письма и собирать посылки, которые он якобы пересылал ее брату в далекий лагерь Мундонго. Занимая высокий пост в полиции, комиссар не мог не знать о крайней строгости режима в лагерях, куда ссылались активисты Народной прогрессивной партии, объявленной вне закона. Сотрудники службы пропаганды разработали метод, с помощью которого они надеялись вынудить революционеров отречься от своих идей и вступить в ряды Африканского союза — партии, возглавляемой Баба Турой; этот метод в основном сводился к строжайшей изоляции: заключенный был абсолютно отрезан от внешнего мира, ему не разрешали ни свиданий, ни переписки, ни чтения газет — это должно было породить у него чувство абсолютного одиночества, сознание исключительной зависимости от воли властей и, конечно же, привести к раскаянию.

Когда Перпетуя выражала недоумение по поводу того, что брат ни разу не ответил на ее письма и не дал знать о том, что получил ее посылки, полицейский отвечал, что в большинстве лагерей узникам не разрешается переписываться со своими близкими, однако уверял ее, что все ее посылки брат получил — это было, разумеется, заведомой ложью. А приятели Жан-Дюпона все еще не понимали, что произошло с Эдуардом. Они не могли поверить в то, что честолюбивые стремления могли погасить память о давней дружбе, о пережитых вместе испытаниях и радостях. Поразительная наивность и чисто африканская сентиментальность мешали им трезво оценить факты даже после того, как Эдуард, поселившийся теперь на другой стороне улицы, запретил бывшим друзьям появляться в его доме. И только после того как он дал свидетельские показания во время судебною процесса над Жаном Экваблой, по прозвищу Вампир, в результате чего тот был приговорен к смертной казни, Жан-Дюпон и его друзья вынуждены были признать неоспоримую истину.

Однако до самого своего переезда Эдуард по-прежнему останется непременным участником сборищ в доме Жан-Дюпона. Разумеется, как только молодой человек подружился с комиссаром, он стал осуждать тех своих приятелей — а их, надо сказать, было немало, — которые проявляли определенную сдержанность по отношению к тирану, навязанному народу после убийства Рубена. Эдуард бесконечно восхвалял президента — послушать его, так того и упрекнуть было не в чем. Если кто-то из окружающих решался вдруг заговорить о самых явных злоупотреблениях, стараясь не касаться того, что могло показаться спорным, Эдуард приходил в бешенство — он катался по полу, хватая шашки и раскидывая их по всей комнате, однажды даже разбил шашечную доску о стену и не успокоился до тех пор, пока его друзья, устав от всего этого, не разошлись по домам.

Едва получив назначение в отдел, связанный с центральным комиссариатом, Эдуард собрал как-то вечером весь клан, включая даже женщин, и цинично заявил, что намеревается создать в Зомботауне ячейку единой партии, которой здесь до сих пор не было, он, видите ли, желает оказать помощь Его превсх: ходительству, горячо любимому шейху Баба Туре, который направляет все свои усилия на то, чтобы поддержать национальную независимость. А так как у всех присутствующих уже давно имелись карточки, свидетельствующие об их принадлежности к единой партии, — это вменялось в обязанность не только государственным служащим, но всем гражданам, ибо, если кому-то требовалось хотя бы получить пропуск для поездки из одной провинции в другую, необходимо было предъявить карточку члена Африканского союза. Эдуард бесцеремонно заявил собравшимся, что он знает их всех как отважных борцов и понимает их горячее желание немедленно перейти к активным действиям. Он добавил, что отныне каждую субботу будет проводиться собрание ячейки под его председательством или председательством того, кто на нервом же собрании будет избран секретарем. Некоторые из присутствующих чуть слышно прошептали: «Хорошо» — или робко кивнули головой в ответ на эти слова. Другие испуганно молчали. И тогда Эдуард, сославшись на широко известную французскую пословицу, заявил, что расценивает их молчание как знак согласия. Итак, страх перед Баба Турой, которому до той поры упорно противостоял клан Жан-Дюпона, проник и в это святилище. Соратники Жан-Дюпона сдали позиции в числе последних — они поняли, что не в состоянии бороться с гой силой, от которой у всей нации нет защиты.

В следующую субботу вечером состоялось первое заседание ячейки Африканского союза, проводившееся в гостиной дома Жан-Дюпона, которой бесцеремонно завладел Эдуард. Несоответствие названия «ячейка», которым Эдуард обозначил это новое образование в системе единой партии, сразу стало очевидным: несмотря на то что на первое собрание приглашались лишь чиновники государственных служб и их помощники, а также супруги вышеуказанных лиц, началось повальное нашествие мужчин и женщин, заполнивших вскоре дом до предела, глаза на изможденных лицах горели любопытством. Один только Вампир не явился, хотя никто не сомневался, что он находился здесь, в предместье, — он хотел доказать, что способен бросить вызов не только Эдуарду, но и стоявшему за ним Африканскому союзу, а значит, и самому Баба Туре.

Рядом с Эдуардом сидел мужчина, который, как оказалось, был не только делегатом районного комитета единой партии, но и занимал какой-то важный полицейский пост. Пришлось позаимствовать стулья в соседних домах, тем не менее многие из гостей остались стоять, прислонившись к стене и скрестив на груди руки. Эдуард встал и заговорил по-французски. Он произносил свою речь без всякой бумажки, но голос его звучал монотонно, словно он повторял старательно заученный урок, хотя на каждом шагу и делал ошибки:

— Граждане, гражданки, дорогие братья и сестры, я счастлив убедиться, что все вы горячо откликнулись на мой взволнованный призыв. Я уверен, что выражу чувства Его превосходительства горячо любимого шейха Баба Туры, нашего президента-освободителя, если от всей души поблагодарю вас за этот, прямо скажем, патриотический порыв. Делегат Африканского союза и я, ваш сосед и новый руководитель, — мы оба рады отметить, что вы, как и подобает всем честным и добросовестным гражданам, глубоко осознали свой долг: вы поняли, что те, кто в первую очередь пользуется многочисленными и явными преимуществами нашего освобождения — я имею в виду государственных чиновников, — беззаветно служат Его превосходительству горячо любимому шейху Баба Туре, неустанно помогая укреплять независимость, которая стоила нам столько крови и пота. Мы не признаем тех, кто отказывается поддерживать нашего президента-освободителя, тех, кто, уподобляясь коварным, ядовитым гадюкам, наносит вред нашему государству. Вам, вероятно, известны недавние постановления властей республики и решение Африканского союза — нашей великой партии-освободительницы: пусть уходят заблудшие — те, кто хочет черпать ложкой соус, а маниоку чистить не желает.

В данный момент я ничего от вас не требую, кроме посещения наших боевых собраний. Позже мы обсудим наши задачи и распределим обязанности. А пока попросим Каракалью сделать нам в следующую субботу доклад относительно позитивной политики Его превосходительства горячо любимого шейха Баба Туры. Ты не против, Каракалья?

Каракалья сидел молча, не поднимая глаз.

— Все ясно, он согласен, — заявил Эдуард. — Вот и прекрасно. Прежде чем мы разойдемся, я хотел бы поставить на голосование один вопрос: хотите ли вы, чтобы я стал секретарем Зомботаунской ячейки? Кто за — поднимите руку! Раз, два, три, четыре… десять, одиннадцать… шестнадцать, семнадцать… двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… тридцать три, тридцать четыре… сорок два… пятьдесят семь… шестьдесят один… шестьдесят пять голосов «за». Теперь поднимите руку те, кто против. Кто же против? Никого? Хорошо, тогда поднимите руку те, кто воздержался. Нет воздержавшихся? Прекрасно. Значит, я избран генеральным секретарем Зомботаунской ячейки Африканского союза единогласно. Я от всей души горячо благодарю вас и обещаю впредь следовать указаниям Его превосходительства горячо любимого шейха Баба Туры, нашего президента-освободителя, чьим скромным помощником я являюсь. На сегодня собрание считаю закрытым, позвольте предложить вам прохладительные напитки.

Эдуард говорил теперь на банту, хотя на этом языке ему следовало бы изъясняться с самого начала; он громко объявил Перпетуе, что она может идти спать, добавив, что не следует освобождать от выполнения гражданского долга жену секретаря ячейки, в каком бы состоянии она ни находилась.

— Как только придешь домой, Перпетуя, — сказал он, — вели сразу же принести сюда два ящика с пивом.

Когда слуга-подросток, которого Эдуард нанял недавно, принес один за другим ящики с пивом, секретарь протянул каждому из присутствующих бутылку «Бофора». И хотя теперь оставаться и дальше в доме было совсем не обязательно, никто не спешил уйти. Люди не знали, как вести себя, ими владело желание безраздельно отдаться веселью и вместе с тем смущение, которое вызывает любая неясная ситуация, и страх, ибо всякий нормальный человек скорее предпочтет побрататься с разбойником, чем рисковать собственной жизнью. Среди смутного гула голосов выделялся довольный голос нового секретаря: с радостной улыбкой, умиротворенный, он вел беседу со своим соседом, делегатом районного комитета единой партии, очевидно, они обсуждали важные проблемы, связанные с будущностью нации.

Наблюдая вместе с остальными за своим мужем, Перпетуя испытывала двойственное чувство: он вызывал у нее восхищение и вместе с тем она не могла отделаться от чувства, похожего на презрение. Впрочем, в ту пору (то есть в августе-сентябре 1965 года) в Зомботауне, да и в Ойоло такого рода персонаж был в диковинку: ярый сторонник Баба Туры — с виду паяц, а на самом деле человек, населенный страшной властью, грабитель, в<х>руженный гражданским кодексом, смешная мартышка и зловещая горилла, преступник и жандарм — все вместе.

Вопреки желанию Эдуарда, Перпетуя теперь была освобождена от всякой работы — не только общественной, но даже; и домашней: она снова ждала ребенка и ее беременность достигла уже той стадии, когда любое усилие изнуряло ее. Она даже не смогла прийти на собрание, где Каракалья должен был превозносить политику Баба Туры. Вскоре у Перпетуи родился второй сын, и из-за родов она отсутствовала как раз в тот момент, когда наступила решающая фаза возвышения ее мужа: он организовал в Зомботауне торжественное шествие по случаю военного переворота, в результате которого был свергнут президент Ганы Кваме Нкрума, укрывавший в Аккре бежавших руководителей НПП. Своевременность и успех этой демонстрации, наделавшей много шума, произвели должное впечатление, в том числе и в самых высоких сферах.

Но вернемся назад, к тому времени, когда почтенный Замбо. вызванный в начале сентября 1965 года своим братом, вновь взял на себя заботу доставить свою золовку к Марии, с тем чтобы она оставалась там до рождения ребенка.

Таким образом, Перпетуя, Ванделин и почтенный Замбо снова встретились с Марией, более чем когда-либо озабоченной делами своего сына Мартина, который отправился путешествовать, не сообщив Марии ни о цели, ни о маршруте своего путешествия. Марию приводил в отчаяние его отказ жениться, хотя она подыскала для Мартина настоящую жемчужину — девушку ласковую, деловитую, покорную, да к тому же, вне всякого сомнения, девственницу, что сулило в будущем многочисленное потомство. Но нет! Мартин и слышать не желал о женитьбе. Истинное проклятье!

Перпетуя, которая, конечно, не могла оставаться безразличной к такому странному поведению брата, тем не менее часто сетовала на то, что мать ни разу не навестила ее в Ойоло, — откуда ей было знать, какие советы дал в свое время Марии и Мартину почтенный Замбо… Вместо того чтобы, сославшись на мнение Замбо, объяснить дочери, что она считает для себя неудобным ехать в гости к чиновнику, да еще такому уважаемому человеку, как Эдуард, который усвоил образ жизни белых людей, Мария решила поговорить с дочерью откровенно — ведь она и сама считала, что ей незачем ехать в город к Перпетуе.

— Что же я должна была делать, по-твоему? Бросить тебя или бросить твоего брата Мартина? — с обезоруживающей прямотой спросила она. — Ведь другого-то выхода у меня нет: надо бросить кого-нибудь из вас. Так вот, я предпочитаю бросить тебя. У тебя жизнь устроена, чего тебе еще надо? Живешь с мужем, все его расходы возмещает государство, он достиг высокого положения, и у тебя есть все, что только душе угодно: ребенок, друзья, которые любят и балуют тебя, помнишь, ты сама мне об этом рассказывала, когда приезжала в первый раз? Разве не так, дочь моя? Не ты ли тысячу раз мне повторяла, как ты счастлива и всем довольна. А у Мартина только я одна, и у меня, кроме него, никого нет. Мы с ним все равно что муж с женой. О матери с сыном не пристало так говорить, но это чистая правда. А ехать к вам в город вдвоем, Перпетуя, я боюсь. Нужны деньги, чтобы умаслить чиновника, который выдает пропуска, и полицейского, который, несмотря на пропуск, может арестовать тебя, а где их взять, деньги-то? Зачем только масса Баба Тура все это придумал? Когда правили белые, все было гораздо проще. Я помню, Ванделин тогда учился в коллеже в Фор-Негре, и я ездила к нему когда вздумается, никому и в голову не приходило требовать у меня удостоверение или пропуск. А Ванделин еще уверял, что жизнь станет лучше, как только губернатором поставят кого-нибудь из наших, и что же? Баба Тура стал у нас губернатором, а дела с тех пор идут все хуже и хуже. И Ванделина нашего сослали, а ведь при белых ему нечего было бояться. Тогда он имел и жилье, и пропитание, и сам был в безопасности. Что же с ним теперь? Где он?

— Я знаю, мама, где Ванделин. Очень далеко на Севере, ты, верно, слышала о тех краях: он в Мундонго.

— Это правда? Кто-нибудь видел его? Ванделин не умер?

— Уж не желаешь ли ты ему этого случаем, мама? Ведь ты ненавидела Ванделина.

— Что с тобой, Перпетуя? Как ты смеешь говорить такие слова? Ванделин — мой сын! Я страдала, если страдал он, и была бы рада, если б узнала, что он жив. Только кто это может мне сказать наверняка?

— Я говорю тебе это, мама. Его сослали в лагерь и приговорили к пожизненному заключению.

— К пожизненному! Что же он такого сделал?

— Занимался политикой, мама, и тебе это прекрасно известно. Ты же сама осуждала его за это.

— Зачем Баба Тура все испортил! Подумать только! А ведь мой маленький Ванделин говорил, что все пойдет по-другому, если над нами поставят кого-нибудь из наших.

— Ты никогда как следует не прислушивалась к тому, о чем говорил Ванделин, мама, и в этом все несчастье. Вспомни хорошенько. Ванделин говорил, что все пойдет по-другому, если у власти будет не просто кто-нибудь из наших, он называл только одного человека — Рубена. Рубен… он столько раз повторял это имя, что ты должна была бы запомнить. Ванделин, как и все, надеялся, что у власти будет Рубен, а не Баба Тура. В то время никто даже не слыхал о Баба Туре. Кого-нибудь из наших… Легко сказать! Да разве все люди одинаковы? И среди нас, как и всюду, есть и хорошие люди, и негодяи. Я поняла это с тех пор, как стала жить в городе, в этом человеческом муравейнике. Так вот, Рубен был хороший, добрый человек — одним словом, Иисус Христос для черных, а Баба Тура — негодяй. Только не вздумай громко говорить об этом. Вот видишь, мама, и у нас теперь есть свой Иисус…

— Тогда почему же ваш Рубен не стад губернатором?

— Ты прекрасно знаешь, мама, почему. Белые убили его. Ведь если бы губернатором стал он, им пришлось бы отдать нам все: города, магазины, лавки, конторы, поезда, аэропорты, роскошные дома — в общем все. Зато теперь, когда страной правит Баба Тура, они, как видишь, оставили за собой все. Они убили Рубена, точно так же как убили когда-то Иисуса, который тоже нес людям добро: Рубен — это Иисус Христос бедных людей.

— Недаром я всегда говорила: зачем дразнить тех, кого господь бог поставил над нами. Это всегда плохо кончается. Несчастье поразило моего сына, как молния поражает чересчур высокое дерево, превращая его в пылающий факел в ночи.

— Мама, я от тебя устала! — не выдерживала в конце концов Перпетуя. — Где это видано, чтобы господь бог ставил кого-то над кем-то? Это какой-то кошмар — то, что ты говоришь. А кошмары могут только присниться во сне, мама, наяву их не бывает.

— Ну вот, ты заговорила, как Ванделин.

Мальчик, которого родила Перпетуя, до того был похож на М’Барг Онану, что в Зомботауне его вскоре стали называть не иначе как «Комеса» — от слова «комиссар». Это прозвище обидело Перпетую, но не произвело никакого впечатления на Эдуарда — на удивление всем, он относился к Комесе, сыну, которого его жена зачала от его покровителя, с не меньшей нежностью, чем к Шарлю, чье сходство с его собственной персоной являлось для него предметом отцовской гордости.

Прошло уже, наверное, около восьми недель с того дня, как Перпетуя с двумя ребятишками вернулась в Ойоло, как вдруг стало известно, что с Замбо случился удар. Впервые после своей свадьбы Эдуард соблаговолил появиться в родной деревне, правда, на другой же день поспешил уехать.

 

* * *

Утешительные голоса, которые радиоволны тайно доносили из Аккры, после падения Нкрумы умолкли. Близился конец 1966 года, и, несмотря на ослепительно ясные солнечные дни, установившиеся за несколько недель до рождества, в сердцах и умах людей воцарился мрак. А тут еще разнесся слух о том, что преподаватель университета Бифанда — один из теоретиков и руководителей НПП, принадлежащий к молодому поколению борцов, — схвачен властями в тот момент, когда он пытался организовать партизанскую войну на юго-востоке страны, и наемники Баба Туры под командованием одного израильского офицера обезглавили его. Отчаяние толкало молодежь на всевозможные безумства, в стране царил пьяный разгул. «Так вот она какая, наша повседневность», — думал Эссола. Сколько раз он мучительно пытался постичь ее тайны — извечное стремление всех узников и изгнанников.

Несмотря на то, что она уже дважды стала матерью, Перпетуя ничуть не утратила своей привлекательности, напротив, с возрастом, сама того не подозревая, она обрела ту самую пьянящую красоту, секрет которой заключается вовсе не в туалетах или каких-либо иных ухищрениях, и сила ее была такова, что незнакомые люди, встречавшие Перпетую на улице, оборачивались и смотрели ей вслед.

Перпетуя так и не научилась одеваться, как истинная горожанка. Она не любила туфель на высоких каблуках, в них она чувствовала себя неловкой и слишком высокой, ей казалось, что она шагает на ходулях. Она редко надевала юбку и еще реже костюм, хотя сама отлично шила все это с помощью выкроек, которые покупала в большом центральном магазине. Правда, для того, чтобы добраться до центра, требовалось немало времени, и потому она решила ограничиться весьма скромной клиентурой, которую составляли немолодые женщины, не гнавшиеся за модой. Ее маленькое швейное предприятие — две машинки, одна мастерица и одна ученица — вполне удовлетворяло ее; к тому же Перпетуе принадлежала только одна машинка, другую она по-прежнему брала напрокат у Анны-Марии.

На Перпетуе обычно были полотняные туфли и простенькое, облегающее, довольно короткое платьице, открывавшее длинные прямые ноги, худоба которых резко контрастировала с ее соблазнительными округлыми формами. Анна-Мария приучила ее надевать лифчик, хотя деревенские женщины не имели привычки носить его, и потому грудь у них отвисала, точно дырявый бурдюк; с возрастом они становились плоскими, как доска. Шелковый платок на голове, открывавший лоб, непринужденная легкая походка, широкий красивый шаг, взгляд, исполненный невыразимой печали, — все это придавало Перпетуе ни с чем не сравнимую привлекательность, и мужчин влекло к ней независимо от их возраста. Однако их красноречивые взгляды оставляли Перпетую равнодушной. Поначалу обескураженные безразличием молодой женщины, они вскоре понимали, что это следствие преждевременной усталости, и оставляли Перпетую в покое. В Зомботауне, впрочем, как и во всем Ойоло, неприступность женщины ставилась на самую низкую ступень по сравнению со всеми прочими добродетелями. Перпетую просто считали женой двух мужчин.

Привыкнув читать в глазах молодых людей страстное желание, Перпетуя удивилась и почувствовала себя не слишком польщенной, скорее даже оскорбленной, когда заметила, что Зеянг, или, как его еще именовали, Вампир, ищет способа завязать с ней какие-то отношения. Он начал с того, что несколько раз заговаривал с двумя женщинами, когда те ходили за покупками в европейскую часть города, он предлагал Перпетуе отнести продукты, бегал менять им деньги, если у них не оказывалось мелочи, как-то пригласил их в бар, а затем усадил в такси и, поторговавшись с водителем, расплатился с ним на месте, приказав доставить женщин в Зомботаун. Не зная, видно, как избавиться от постоянного присутствия Анны-Марии, он подкупил мальчишку, который прислуживал в доме Перпетуи, и тот стал носить молодой женщине записки с неясными, но почтительными признаниями, приводившими Перпетую в замешательство. Предчувствуя беду или желая заставить молодого человека высказаться более определенно, Перпетуя вскоре пресекла все его попытки, запретив мальчишке брать записки у Зеянга. По словам Анны-Марии, порочная атмосфера, царившая в Ойоло в первые годы после провозглашения независимости, не могла не повлиять и на Перпетую, и после некоторых колебаний она в конечном счете пошла на эту связь, казалось отвечавшую ее давнишним желаниям. Эссола, узнав обо всем, не усмотрел в атом факте ничего предосудительного и решил, что дело здесь совсем не в испорченности Перпетуи, а в том, что она нуждалась в человеческом тепле после того мрака, в который вверг ее М’Барг Онана.

Впрочем, Анна-Мария признавала, что Перпетуе долгое время казалось, будто Зеянг попросту смеется над ней, ведь в ту ночь она предстала перед ним в самом неприглядном виде и при обстоятельствах весьма плачевных, о которых она даже три года спустя не могла вспоминать без гнева и отвращения.

Нельзя забывать, что Зеянг был кумиром всех женщин Ойоло, а может быть, и всей страны. Анна-Мария, так же как и весь клан Жан-Дюпона, была без ума от футбола и часто брала с собой Перпетую на стадион, где проходили футбольные матчи — это было единственное достойное развлечение в городе с трехсоттысячным населением, ибо в трех кинозалах, принадлежавших колониальной фирме, которая до сих пор держала в своих руках монополию на ввоз фильмов, демонстрировались лишь картины с Тарзаном да Хопалонгом Кассиди.

Перпетую поражало то волнение, какое всякий раз охватывало прекрасный пол при одном появлении Вампира на футбольном поле, женщины с исступленным восторгом следили за каждым его движением и замирали от ужаса, если ему случалось упасть во время игры.

Говорили, будто Зеянг служит в каком-то министерстве, занимающемся молодежными вопросами, то ли в министерстве народного просвещения, то ли в комитете молодежи и спорта… На самом же деле он ничем не был занят, во всяком случае, ходить на службу ему было не обязательно, и он носился по городу, оглушая прохожих треском своего мотороллера — мальчишеское увлечение и единственная прихоть, которую он позволял себе. Несмотря на то что Зеянг считался всего лишь любителем, никаких других обязанностей, кроме тренировок, у него не было.

По наущению своих советников из службы технической помощи Баба Тура прилагал все усилия, чтобы добиться расположения новых правителей Ганы, одержавших победу над его врагом Нкрумой, и после долгих ухищрений, надо сказать, довольно неуклюжих, ему удалось наконец завязать с ними дружеские отношения, которые он желал продемонстрировать по возможности широко — вот почему он решил принять у себя национальную футбольную команду Ганы и дать ей возможность провести матчи во всех крупнейших городах страны, начиная с Ойоло и кончая столицей, где должна была состояться финальная встреча. Роль, которая при этом отводилась Ойоло, вызывала одобрение одних и тайное осуждение других. Так или иначе жители Ойоло преисполнились страстным волнением, город застыл в тревожном ожидании. Вампир, почувствовав себя героем дня, воодушевился настолько, что перестал обращать внимание на Анну-Марию, пытавшуюся сдержать его порывы, и начал позволять себе вольности — иной раз он даже захаживал в мастерскую к Перпетуе.

Как-то после обеда Анна-Мария, ненадолго отлучавшаяся куда-то, застала Перпетую и Вампира одних в мастерской. Молодая женщина сидела, с улыбкой склонившись над своим шитьем, — эта поза стала для нее такой привычной, что, по словам Анны-Марии, только так она и представляет себе Перпетую. Зеянг неотрывно смотрел на Перпетую, пожирая ее глазами. Когда вошла Анна-Мария, они, должно быть, переменили тему разговора, не желая, чтобы кто-то посторонний помешал их нежному дуэту. Явно взволнованный, но старавшийся скрыть это волнение, Зеянг предлагал Перпетуе билет на стадион, уговаривая ее пойти на знаменитый матч с командой Ганы.

— Ну конечно, — весело отвечала Перпетуя, — я обязательно приду, особенно если «дети страны», как ты уверяешь, выиграют матч. Только мне нужен еще один билет.

Зеянг клятвенно обещал в тот же день прислать билет для Анны-Марии, извинившись за то, что сам не догадался об этом. Как обычно, матч состоялся в воскресенье, и надо же было случиться такому несчастью, чтобы в первой же встрече с командой Ганы местные футболисты потерпели жестокое поражение. Возвращаясь обратно пешком и слушая громкие сетования болельщиков, явившихся насладиться победой своих чемпионов, а вместо этого испытавших разочарование, Анна-Мария с Перпетуей потихоньку отстали от мужчин и постарались затеряться в толпе.

— Разгромим ганцев! — насмешливо шептала Анна-Мария слова Зеянга, которые, словно лозунг, подхватили болельщики накануне матча.

— Если бы Вампира не удалили с поля, причем несправедливо, ведь в этой стычке он был всего лишь жертвой, наши, уж конечно, разгромили бы их! — решительно заявила Перпетуя.

— Какой пыл! — усмехнулась Анна-Мария. — Оказывается, и ты разбираешься в футболе! Послушай-ка, сколько раз он уже приходил к тебе?

— Точно не помню, но знаю, что он опять придет. Пусть приходит!

— Я хочу предостеречь тебя, Перпетуя! Теперь начало всему положено тобой, а не твоим мужем. Ты не подумала об этом?

— Да, я знаю! — нетерпеливо перебила ее молодая женщина. — Я знаю, что являюсь собственностью мужчины, который четыре года назад заплатил за меня немалую сумму, и потому без его ведома я ничего не должна предпринимать. Но впервые в жизни мне захотелось поступить по своему усмотрению. До сих пор я делала все, что мне велели. Мне говорили: «Перпетуя, поди сюда!» — и я бежала сломя голову. «Перпетуя, вставай!» — и я вставала. «Перпетуя, ложись!» — и я, как дура, ложилась. Так вот теперь я хочу наконец изведать вкус запретного плода, который срывают но собственной воле. Если Вампир пожелает меня, я не знаю, где мне взять сил, чтобы противиться ему. Сначала во всем этом я видела только одну беду: у меня странный муж! И сознание этого словно парализовало меня. О другом я уж не говорю, он по-прежнему верен себе — развратник и пьяница, взбалмошный и неуемный. Я меж двух огней и знаю, что из этой ловушки мне не выбраться. Я чувствую: опасность бродит вокруг меня, но я чувствую и другое.

— Что же именно? Что ты имеешь в виду? — тормошила Анна-Мария умолкшую Перпетую.

— Перпетуя! Перпетуя! Иди сюда! Я отвезу тебя в Зомботаун. Идите сюда обе!

Они как раз вышли на более спокойную улицу, когда рядом с ними остановилась старенькая машина и какой-то мужчина, открыв переднюю дверцу, стал кричать им, размахивая рукой. Удивленные женщины подошли поближе, и, прежде чем они успели опомниться, их обеих втащили в машину. Растерянная Перпетуя очутилась на переднем сиденье, между двумя молодыми людьми, один из которых, тог, что был за рулем, оказался Зеянгом, второго она не знала.

— Держу пари, что твой муж опередил тебя! Не беспокойся, Перпетуя, мы сделаем крюк, я же знаю, как ты боишься своего мамлюка.

— А что это значит — мамлюк? — смеясь, спросила Перпетуя.

— Как, ты не знаешь, кто такой мамлюк? Это шпик. А тебе известно, кто такой шпик?

— Нет.

— Это доносчик, шпион, обманщик — одним словом, это полицейский вроде твоего мужа. И как это тебя угораздило связать свою судьбу с таким человеком!

— Уж не собираешься ли ты освободить меня от него?

— А сколько это будет стоить?

— Сто тысяч.

— Не может быть!

— Так оно и есть.

— Неужели он заплатил эти деньги?

— Нет, заплатил его старший брат.

— Я так и думал. Сто тысяч! Неужели ты так дорого стоишь, Перпетуя? Должно быть, ты восхитительная женщина.

Он прибавил газу, машина рванулась вперед, из-под колес взметнулась пыль. Мотор работал на полную мощность, и тормоза визжали на поворотах. На заднем сиденье по обе стороны от Анны-Марии сидели двое молодых людей, которые горланили какую-то шутовскую песню с бесконечно повторяющимся припевом: «Папа Баба, мы с тобой расправимся, пусть ты даже и Тура-а-а-а». И оба громко хохотали.

— Эй, водитель! Нельзя ли потише! А не то напугаешь бабусю Анну-Марию, — крикнул один из них Зеянгу.

— Кто посмел назвать меня бабусей? — возмутилась Анна-Мария. — Это меня-то! Да ты знаешь, что старшему моему сыну, который учится в столичном лицее, едва исполнилось тринадцать лет!

Она поддалась общему веселью и изображала крайний ужас и возмущение. Перпетуя увидела вдруг совсем иную Анну-Марию — такой она ее не знала.

— А другого сына ты забыла? — спросил молодой человек, сидевший справа от Перпетуи. — Того, что служит солдатом в армии Баба Туры и в настоящий момент убивает наших братьев? Ему-то сколько лет?

— По возрасту он вполне мужчина, — ответила Анна-Мария, ставшая вдруг серьезной, — но умом — увы! — еще ребенок. Не каждому дано стать чиновником в министерстве, молодые люди. А между тем каждому надо есть и пить. Так что ничего не поделаешь, пришлось ему завербоваться. Если бы это зависело только от меня, дети мои, будьте уверены, мой сын не пошел бы служить в армию Баба Туры. А пока, молодые люди, давайте повеселимся и забудем про Папу Баба, как вы его зовете. Главное, не бойтесь, мальчики, смелее! Если хотите поухаживать за мной, закройте глаза, и я покажусь вам совсем молоденькой — чуть постарше Перпетуи. Кто посмел назвать меня бабусей? Хотела бы я знать, какой грубиян выдумал это!

— Что же ты, Вампир, не показал нам, что такое «Вампирова игра», — смеясь, сказала Перпетуя по-французски, упомянув словечко, изобретенное комментаторами национального радиовещания, которые описывали подвиги футболиста.

— Да стоит ли говорить об этом! — оборвал ее сосед справа, а Зеянг тем временем перешел на вторую скорость, потому что машина выехала на размытую недавним ливнем немощеную дорогу, проходившую через самый центр африканского предместья, которое в наступившей темноте показалось Перпетуе незнакомым. — Мы проиграли матч из-за глупости одного эфиопского судьи. Эти эфиопы глупы как пробки.

— Или подкуплены, — добавил Вампир, пытаясь выбраться из огромной лужи. — Да ну его к черту, этого Баба Туру! Остался с носом, так ему и надо. Ведь он наверняка надеялся сегодня на победу.

— Долой Баба Туру! — прошептал сосед Перпетуи.

В то время среди спортсменов многие были настроены против Баба Туры, и, по убеждению руководства, повинен в этом был главным образом Вампир, вот потому-то с ним в конце концов и расправились. Но не прошло и двух недель после казни Зеянга, как Баба Тура понял, что совершил ошибку, ибо после гибели чемпиона недовольство футболистов не только не улеглось, а, напротив, достигло критической точки, и, чтобы заставить их забыть о гибели Вампира, пришлось предоставить им немыслимые льготы.

— Несдобровать бы нашим противникам, если б Вампира не удалили с поля, — сказал один из молодых людей по-французски.

— Говорите по-человечески, — возмутилась Анна-Мария, — я ничего не понимаю в этой тарабарщине.

— Посмотрите-ка, мамлюки! — заметил сосед Перпетуи.

— Чего им от нас надо? — послышался голос сзади.

— Ну как, ребята, остановиться или двинуть их хорошенько? — спросил Вампир.

— Давай остановимся, а там посмотрим, — посоветовали с заднего сиденья. — Этим слюнтяям нас все равно не задержать.

Двое мужчин в форме цвета хаки, преображенные светом фар в какие-то причудливые фигуры, настойчиво махали руками, требуя, чтобы машина остановилась.

— Привет, ребята, — сказал один из полицейских, наклоняясь к Зеянгу, когда тот затормозил рядом с ними. — Кого это вы везете? У вас что, такси? Да это же наши футболисты! Как дела, ребята? Здорово вас отделали? Между нами говоря, мы такого не ожидали!

— Так ты для этого остановил нас, болван? — взревел Вампир.

— Смотри, какой сердитый! Впрочем, Вампир известен своим нравом. Ладно, все в порядке, не стоит мучить людей, которым и без того задали хорошую трепку. На день и одной довольно. До новой встречи.

— Вот именно, болван, до скорой! — огрызнулся Вампир.

— Думаете, они узнали нас с Перпетуей? — спросила Анна-Мария, когда они немного отъехали.

— Да нет, — успокоил ее Вампир. — В такую темень в машине ни одного лица не разглядишь.

— Да услышит тебя господь бог! — вздохнула Анна-Мария. — А как же вас-то они узнали?

— Ну, мы другое дело, — вмешался сосед Перпетуи, — мы — звезды национального футбола…

— А Перпетуя, — перебила его Анна-Мария, — она ведь жена мамлюка. И какого! Мало того, что он честолюбив, он имеет право носить револьвер.

— Не может быть! — не поверил Вампир.

— Да, да! — настаивала Анна-Мария. — Он носит его в кобуре на поясе. И лучше тебе знать об этом, мало ли что может случиться…

— Меня пистолетом не испугаешь, — заверил ее Вампир. — Однажды я послал к черту даже самого Баба Туру. Почему же я не могу послать к черту этого типа с его револьвером?

Машина вдруг свернула с дороги и въехала во двор какого-то дома. Громко смеясь и крича, друзья Зеянга новели Анну-Марию в гостиную. Увидев портативный магнитофон, она заинтересовалась им, и тогда ей продемонстрировали его в действии — она услышала свой собственный голос, записанный на пленку. Анна-Мария не могла прийти в себя от изумления.

А Зеянг тем временем отвел почти не сопротивлявшуюся Перпетую в свою спальню. Он осыпал ее в темноте поцелуями, шепча нежные слова, каких она прежде никогда не слышала. Перпетуя никогда не читала любовных романов, не видела чувствительных фильмов и не вслушивалась в слова французских песенок, которые так часто передавались по национальному радио и вызывали насмешки жителей Зомботауна, она и понятия не имела, что такое можно изрекать где-нибудь еще, кроме как во время венчания в церкви. Зеянг уверял ее, что она не только самая прекрасная женщина на земле, она — чудо из чудес, можно было подумать, будто до нее вообще не существовало других женщин. Он говорил, что будет любить ее, обожать ее с каждым днем все сильнее, если только это возможно. И вечно будет хранить ей верность. Он обещал ей небывалое счастье. Верность, вечность, блаженство — все эти понятия в ее представлении были связаны с культом божества, и она не могла поверить, что это могут быть не только слова…

Слушая завораживающий шепот Зеянга, Перпетуя, которая давно уже решила, что не будет сопротивляться, и ждала, что сейчас ее повалят на постель, вдруг поняла, какой силой власти обладает любовь. Прижав локтями руки, обнимавшие ее стан, она прошептала едва внятно:

— Нет, не сегодня, умоляю тебя… Не здесь и не сегодня… В другой раз… В другом месте…

— Когда?

— Потом, я скажу тебе. А теперь отпусти меня, умоляю! Где ты был? Что делал четыре года назад?

— Я учился в коллеже далеко отсюда. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потом когда-нибудь объясню.

По дороге домой Анна-Мария, смущенная не меньше самой Перпетуи, сказала:

— Я не одобряю твоего поведения, но знай: что бы ни случилось, ты можешь всегда рассчитывать на меня!

Она проводила ее до самого дома, решив, что сама поговорит с Эдуардом, если тому вздумается потребовать у жены объяснений по поводу столь позднего возвращения. Но его не оказалось дома. В дни крупных футбольных матчей весь город буйствовал до полуночи, и лишь немногие отказывались воспользоваться возможностью, которую власти предоставляли жителям в честь такого события: комендантский час либо переносился на более позднее время, либо вовсе отменялся.

Так Перпетуя стала женой троих мужчин.

Правда, Эдуард к тому времени утратил всякий интерес к своей супруге, да, видимо, и к женщинам вообще — настолько он был поглощен политической деятельностью, которая полностью удовлетворяла его жажду власти и величия. Вернувшись домой после родов, молодая женщина с трудом узнала прежнего Эдуарда в этом чиновнике, которого осаждали просители, причем теперь это были не одни жалкие попрошайки. Получив высокий пост в полиции, а после демонстрации, организованной им в честь падения Кваме Нкрумы, назначенный муниципальным советником Ойоло, младший брат почтенного Замбо считал, что мечта его сбылась: отныне о нем и в самом деле можно было говорить как о человеке, которому государство возмещает все расходы и которого правительство балует, точно мать — родное дитя. Эдуард теперь с гордостью носил на поясе револьвер вместо кинжала. По он и сам не подозревал, что относится к числу людей, кому покоя не дано. После достопамятной демонстрации он стал постоянной мишенью для неуловимых борцов подпольной организации НПП — в листовках, которые они распространяли, «вечного переэкзаменовщика» обвиняли в том, что он нашел наконец свою дорогу в Дамаск, продавшись черному Нерону, высмеивали его скупость и карьеризм. Вынужденный жить в Зомботауне, который он представлял в муниципальном совете, Эдуард понимал: чтобы доказать свое бескорыстие и преданность делу, необходимо поддерживать в людях убеждение, что он по-прежнему беден, а потому продолжал жить в ненавистной лачуге.

А второй муж Перпетуи — главный комиссар Ойоло, требовательный, алчущий, ненасытный, словно в первый день, стал боготворить ее с тех пор, как она произвела на свет ребенка, без сомнения принадлежавшего ему. Он засыпал ее подарками и комплиментами. Не было в его глазах похвалы, которой она была бы недостойна. И этот странный культ только способствовал любви Перпетуи и молодого футболиста. Когда Эдуард, нисколько не беспокоясь о жене, думал, что она проводит время с главным комиссаром Ойоло, Перпетуя, ловко избавившись от пылкого и восторженного обожателя, принимала своего любимого в доме Жан-Дюпона. Анна-Мария, поняв, что бесполезно пытаться помешать влюбленным, предоставила в их распоряжение комнату и присматривала за хозяйством Перпетуи. Она заботилась о детях, давала указания прислужнику, старалась, чтобы возле дома не было любопытных, отводила всякое подозрение и предупреждала любую опасность. Эта образцовая супруга, казалось, погрязла в грехе, сама так и не вкусив его.

По словам Анны-Марии, Перпетуя, которой так хотелось изведать вкус запретного плода, сорванного по собственной воле, была по-настоящему счастлива. Как описать пышный расцвет влюбленной молодой женщины, ставшей совершенно неузнаваемой, как описать ее преобразившуюся красоту, ее неожиданную уверенность в себе, ее жизнелюбие? Если верить Анне-Марии, лучшими минутами в жизни молодых людей были те, что они проводили втроем, когда Вампир приглашал их в какой-нибудь бар в европейской части города, куда подруги ни за что не решились бы отправиться вдвоем. Усевшись рядом или, реже, напротив друг друга, влюбленные смотрели друг другу в глаза, смеялись по любому пустяковому поводу и старательно прятались от взглядов прохожих, если им казалось, что это кто-то из обитателей Зомботауна.

Несмотря на печальный результат спортивной встречи его команды с командой Ганы, считавшейся в общем-то довольно слабой, популярность Зеянга росла день ото дня. Он получил приглашение от одного европейского клуба, предлагавшего ему, как говорили, на редкость выгодный контракт, но умышленно тянул с ответом, делая вид, будто раздумывает, стоит ли ехать за границу. Когда же футболист объявил наконец, что отказывается от карьеры в Европе, дабы не ослабить национальную команду, это решение было встречено всеобщим ликованием. На протяжении многих недель Вампир упивался славой, вызывая зависть даже у членов правительства.

Теперь молодой футболист частенько уезжал в Фор-Негр, где тренировалась национальная команда, он жил в отеле, власти всячески оберегали его — как же, он был кумиром толпы. Эти поездки, из которых он возвращался еще более опьяненным любовью, а также всеобщее почитание совсем затуманили голову Вампиру, да и Перпетуе тоже. Сама судьба, казалось, покровительствовала им, влюбленным мнилось, будто они недосягаемы, будто ничто не может помешать их любви и никакая злая сила не способна разрушить их счастье.

Однако Зомботаун не такое место, где можно было что-либо утаить от людских глаз. Нашлись недоброжелатели, которые сообщили о связи Перпетуи и Зеянга Эдуарду, и тот, обманув бдительность Анны-Марии, застигнутой врасплох и оказавшейся не в состоянии предотвратить беду, застал любовников в десять часов утра в доме Жан-Дюпона, где они обычно встречались. Разразился неслыханный скандал, и Эдуард, следуя закону предков, вывел свою неверную жену на улицу в обнаженном виде и подверг всеобщему осмеянию. Зеянг, поначалу растерявшийся от неожиданности, вскоре пришел в себя и со свойственной ему дерзостью и горячностью набросился на оскорбленного мужа. Завязалась драка.

В Зомботауне обычно в таких случаях кто-нибудь разнимал противников, опасаясь, как бы двое здоровых мужчин, дойдя до рукопашной, не изувечили друг друга. Только женщинам и детям позволяли ссориться и драться сколько угодно, их шумные стычки вносили некоторое разнообразие в повседневную жизнь, доставляя зевакам не меньшую радость, чем петушиные бои.

И на этот раз народ тоже сбежался со всех сторон с явным намерением разнять дерущихся, но то ли в данном случае никто не спешил сделать это, то ли футболист действовал с молниеносной быстротой, факт остается фактом: Эдуард получил хорошую трепку — еще одно унижение, которым он обязан был своей супруге, и этого он ей, безусловно, простить не мог.

С трудом вырвавшись из железных объятий Вампира, полицейский, задыхаясь, бросился к себе домой, но тут же вернулся назад и с перекошенным от гнева лицом принялся размахивать огромным револьвером; толпа любопытных кинулась врассыпную, и Зеянгу, который был на голову выше всех, чудом удалось спастись от мести разъяренного соперника. Эдуард несколько раз выстрелил в воздух. Многие потом уверяли, что это были холостые выстрелы, но в тот момент никто об этом не думал, и по крайней мере у половины свидетелей этой сцены была одна только мысль: как бы укрыться от неминуемой погибели. Так Эдуард познал силу своей поистине неограниченной власти во вверенном ему квартале и понял, что эта власть ничуть не уступает той, какую имеет его хозяин над всей страной, он был зомботаунским вариантом Баба Туры, можно сказать, Баба Турой в миниатюре, это был наглядный пример того, какую силу обрел человек, сумевший приспособиться к режиму, установленному после провозглашения независимости.

На следующий день Эдуард решил перебраться в другое место, но уехал недалеко. На противоположной стороне шоссе неподалеку от его прежнего жилища, среди крохотных маисовых полей, стоял большой дом, словно дворец возвышавшийся над угрюмым и пыльным предместьем. Дом этот был свободен, его владелец, француз, по слухам, только что отбыл на родину. Обнесенный высоким забором дом, очевидно, был построен из плит, вокруг него шла открытая веранда, разделенная кирпичными перегородками. Крыша была железной, а потолок внутри обшит деревом. Множество просторных комнат, причем некоторые из них были просто великолепные, как, например, гостиная, всевозможные приспособления, такие, как душ и колодец с насосом, наполняющим резервуар, побеленный павильончик, предназначавшийся для хозяйственных нужд, — все это создавало удобства, о которых семья Эдуарда до сих нор и понятия не имела. Вот как случилось, что Эдуард чуть ли не против своей воли вынужден был переселиться в дом, который более соответствовал его новому положению и как бы символизировал поразительный взлет его карьеры. Вот этому-то дому и суждено было стать тюрьмой, куда заточили Перпетую, она прожила там до последнего своего дня, не видя никого, кроме детей, юного прислужника да еще двоюродной сестры Эдуарда по имени Мадлен. «Что за странное существо этот Эдуард! — часто вздыхала Анна-Мария, прерывая свое повествование. — Подумать только, муж Перпетуи, который до того дня проявлял безграничную снисходительность к главному комиссару Ойоло, стал вдруг болезненно ревнив. Он охранял Перпетую, словно она была фарфоровая, а Вампир — слон, грозивший растоптать ее».

Ничего не сказав жене, Эдуард вызвал свою молоденькую двоюродную сестру, чтобы она делала все закупки, ходила на рынок и в европейскую часть города. Перпетуе теперь разрешалось принимать заказчиц только после обеда, и не позже шести часов: пришлось ей расстаться со своими мастерицами и вернуть Анне-Марии ее швейную машинку. А так как, но мнению Эдуарда, клан Жан-Дюпона потворствовал распутству Перпетуи, никому из его членов не позволялось больше видеться с ней, хотя каждую субботу по вечерам они обязаны были являться в дом, где жило семейство, и проводить там долгие часы, пока длилось собрание Зомботаунской ячейки Африканского союза. Чтобы хоть изредка получать какие-то известия о своей подопечной, Анне-Марии пришлось подкупить одну из самых верных клиенток Перпетуи.

В конце дня полицейский требовал от своей жены подробнейшего отчета о том, что она делала без него, а также список лиц, которых она принимала у себя в доме. Эти сведения должны были подтвердить Мадлен и юный прислужник. Иногда Эдуард зачеркивал какое-то имя в списке и, не давая никаких разъяснений, заявлял, что отныне Перпетуя не должна встречаться с этим человеком. Отправляясь на работу, он каждый день предостерегал жену, оставшись с ней с глазу на глаз, что, если ему станет известно о том, что Вампир осмелился проникнуть в его дом, он убьет Перпетую.

«Даже теперь, — утверждала Анна-Мария, — никто не может с уверенностью сказать, способен ли был Эдуард хладнокровно убить свою жену».

Но сама эта неуверенность говорит о многом: для всех было очевидно, что муж Перпетуи стал другим человеком, и отношение к нему тоже изменилось.

До тех пор сознание собственного превосходства, а может быть, и нежность, которую испытывает каждая женщина к первому своему мужчине, заставляли Перпетую мириться с ее положением в семье. Но вот за какие-нибудь несколько месяцев Эдуард претерпел чудовищное превращение. Мало сказать, что он стал другим человеком, он попросту превратился в свою противоположность. Раньше взгляд его больших ласковых глаз казался несколько растерянным, теперь же он стал холодным, пронзительным, в нем появился металлический блеск. Его жесты, прежде такие неторопливые, мягкие, изящные, стали теперь решительными, резкими, повелительными. Он редко улыбался, смеялся и того реже, лицо его постоянно хранило холодное, злое выражение. Его пунктуальность переходила всякие границы: опасаясь опоздать на службу, он, прежде такой соня, поднимался теперь в пять часов утра, чтобы наметить дела, которыми ему предстояло заниматься в течение дня; он вкладывал в это весь свой пыл. Такое фантастическое преображение люди объясняли его повышением в должности, а также травмой, которую нанесла ему история с Перпетуей. Скорее всего, оба эти события действительно сыграли свою роль и превратили неприметного мелкого чиновника в робота, властного и нетерпимого, упрямого и раздражительного и, без сомнения, жестокого, — он терроризировал свою жену и готов был создать такую же адскую жизнь всему кварталу.

Во всяком случае, вести о Перпетуе, которые доходили до Анны-Марии, заставляли ту содрогаться. Прогнав жену с супружеского ложа, Эдуард велел ей спать в углу спальни на подстилке. Он бил ее по щекам за каждую пустячную провинность, и даже присутствие детей не останавливало его. При малейшем подозрении он хватался за кнут, пытаясь вырвать у жены то, что высокопарно именовал истиной. Те, кто бывал в их доме, рассказывали, что слышали, как молодая женщина стонала от боли, когда кнут гулял по ее спине. Эдуард стал вдвойне подозрителен, когда до него дошли слухи, будто его недруг Вампир вынашивает какой-то смелый план.

Ему стало известно, что Зеянг, сжигаемый страстью, задумал во что бы то ни стало освободить свою любимую и поспешно собирает сто тысяч франков, чтобы выкупить Перпетую. Однако для Вампира это было нелегкое дело: он никогда не умел копить деньги и без остатка тратил все свое жалованье и довольно внушительные денежные награды, перепадавшие ему от Баба Туры, на приобретение дорогих игрушек вроде магнитофонов, фотоаппаратов, кинопроекторов, проигрывателей, подержанных машин, — все это помогало ему производить впечатление на девушек и покорять сердца. Но вот наконец футболисту удалось собрать нужную сумму, и он намеревался отправиться к Эдуарду, чтобы вынудить его вернуть Перпетуе свободу. Как только до полицейского дошли эти слухи, он завел целое дело — стал собирать какие-то таинственные документы, которых становилось все больше и больше, раскладывал их по папкам и прятал в ящики, никогда не забывая запирать стол на ключ.

Когда Вампир в окружении целой свиты родственников и друзей, а также мудрецов его клана появился в доме Эдуарда, полицейский, вопреки всем опасениям, не выхватил из кобуры револьвер, а невозмутимо пригласил гостей сесть и даже предложил им напитки и сигареты. Только после этого он вежливо осведомился у Зеянга о цели его визита. Футболист произнес напыщенную и в общем-то совсем неуместную речь о независимости, о новой эпохе и новых нравах, о здравом смысле и сострадании, о древних традициях и даже о евангельских заповедях, требуя, чтобы Эдуард вернул свободу женщине, которая стала для него теперь чужой, хотя, по всей вероятности, она и прежде никогда не была близка ему.

— Я принес шестьдесят пять тысяч франков, которые хотел бы передать тебе, — заявил Вампир в заключение. — Что же касается остатка, то я предлагаю тебе следующее: я оставлю тебе долговое обязательство, но мне хотелось бы сделать к нему приписку, где бы уточнялось, в какой срок я обязан выплатить остаток выкупа и каков будет размер ежемесячного взноса.

Услышав слова Зеянга относительно того, что ему следует отпустить Перпетую, так как теперь она стала ему чужой, хотя и прежде-то никогда не была близка, полицейский сразу же утратил все свое хладнокровие. Едва футболист успел закончить свою речь, как Эдуард закипел от гнева.

— Ты где это находишься? И почему позволяешь себе говорить подобным тоном? — взревел он, как только Вампир умолк. — Да знаешь ли ты, кто я такой? Отдаешь ли ты себе отчет в том, с кем разговариваешь?

Тут вмешались свидетели обеих сторон, пытаясь восстановить спокойствие, необходимое для решения столь важного вопроса, и хорошо сделали, так как футболист был не из тех, кто позволил бы безнаказанно оскорблять себя.

— Хорошо! — заявил Эдуард. — Попробуем держаться в рамках приличий.

И он стал выкладывать на стол свои таинственные папки, причем делал это с нарочитой медлительностью, чтобы подзадорить своего противника. Он открывал их одну за другой и оглашал собранные им документы. Как выяснилось, каждая из этих папок предназначалась для разных статей расходов на Перпетую. В первой значились суммы, связанные непосредственно с самим выкупом, приводились дата и обстоятельства каждого платежа, его размеры, а также упоминалась стоимость различных церемоний. Затем он открыл папку с перечнем подарков ближайшим родственникам Перпетуи: два больших цинковых таза, кулоны, зонтик, замшевые туфли и дорогие гребни, подаренные теще; тергалевый костюм, шляпа и шесть вязаных галстуков, подаренные шурину. Потом настала очередь подарков дальним родственникам. Была и еще одна папка, в которой перечислялись мелкие расходы: так, например, если Перпетуя встречала кого-нибудь из земляков и приглашала его выпить лимонада в занимавшей сырой подвал лавчонке, которую содержал грек, Эдуард, как выяснилось, записывал стоимость и этого роскошества. Общая сумма расходов, по его подсчетам, составляла двести шестьдесят девять тысяч франков. Чтобы округлить счет и облегчить таким образом сделку, он охотно соглашался простить Зеянгу девятнадцать тысяч франков, однако, прежде чем вернуть Перпетуе свободу, Эдуард требовал с него уплаты двухсот пятидесяти тысяч. Причем ни о какой рассрочке не могло быть и речи. Услышав изумленные возгласы друзей Зеянга, Эдуард живо возразил:

— Чем вы недовольны? Разве это не соответствует обычаям наших предков? Вы желаете получить женщину? Пожалуйста, но сначала верните мне деньги, которые я потратил на нее. Вам еще повезло, так как я не собираюсь учитывать расходов на содержание самой Перпетуи, а ведь мог бы и это тоже посчитать. Может быть, вы сомневаетесь в правильности моих расчетов? Тогда позовите Перпетую и спросите ее, правду ли я сказал.

Сторонники Эдуарда, в число которых входили его сослуживцы и активисты единой партии, выразили ему бурное одобрение, заявив, что таков мудрый закон предков. Затем обе стороны обменялись довольно колкими, хоть и не слишком определенными замечаниями относительно своевременности обращения к мудрости предков в эпоху государственной независимости и экономического развития. Однако в данном вопросе, так же, впрочем, как и во всех остальных, сторонники Эдуарда одержали верх, заявив, что футболист первым заговорил о древних традициях.

Они разошлись поздно ночью, так и не придя ни к какому соглашению, каждый из присутствующих не без оснований полагал, что встреча эта закончилась поражением футболиста, ибо, несмотря на все его бахвальство, понятно было одно: в подобных условиях он бессилен что-либо предпринять — и об этом яснее ясного говорил взгляд прищуренных глаз и едва заметная усмешка его заклятого врага. Перпетую, естественно, никто не позвал и никто ни о чем не спросил. И хотя она была рядом, ее судьба, как и во всех остальных случаях, решалась без нее.

Единственным утешением для нее могло служить лишь то, что Вампир, чья преданность выходила за рамки обычных привязанностей, отчаянно боролся, пытаясь собрать нужные средства, чтобы выкупить ее. Но Эдуард заранее обрек его замысел на неудачу, поклявшись до бесконечности изводить своего соперника. «Если футболисту удастся набрать двести пятьдесят тысяч франков, — смеясь, говорил он, — что помешает мне предъявить новый счет, подкрепив его новыми документами, и определить выкуп за мою жену в триста или четыреста тысяч франков?» И так могло продолжаться вечно. Заставить мужа отказаться от своей жены ничуть не легче, чем отнять кресло у того, кто занял его первым. Эдуарду оставалось лишь ждать, пока силы Зеянга иссякнут в этой борьбе, подобно тому как притупляются когти хищника, царапающего камень.

В сентябре, а вернее всего, в октябре Перпетуя сообщила Зеянгу, что ждет от него ребенка. Это было в период сильных дождей. Анна-Мария вспоминала, как футболист, до крайности взволнованный этим сообщением, каждый день являлся в дом Жан-Дюпона в надежде получить какие-то новости о Перпетуе и ни за что не соглашался надевать плащ или укрываться под зонтом. Весь клан был в ужасе, когда он появлялся мокрый с головы до ног, вода лилась с него ручьями, мало того, уходя, он как будто нарочно выбирал момент, когда начинался проливной дождь, словно желая тем самым наказать себя. Вампир, как и большинство спортсменов, был суеверным, а тут и вовсе ударился в мистицизм. Он пытался каким-нибудь образом переправить Перпетуе пламенное послание, в котором писал: «Я знаю, бог не допустит, чтобы мой сын (а я уверен, что это будет сын) принадлежал другому отцу, как не допустит и того, чтобы мать моего ребенка не стала моей женой, она должна жить со мной и воспитывать его вместе со мной. Доверься мне, Перпетуя, и не теряй надежды. Провидение не оставит нас, разве ты не слышишь его голос, когда просыпаешься в ночи? Я убежден, что скоро мне удастся освободить тебя, что день этот не заставит себя ждать».

Дело в том, что, по обычаю, одно обстоятельство имело решающее значение: сын мог принадлежать Зеянгу только в том случае, если бы к моменту его появления на свет футболисту удалось выкупить мать.

Эссола, внимательно слушавший повествование Анны-Марии, засомневался: он спрашивал, каким образом Перпетуя, женщина, делившая себя между тремя мужчинами, могла с точностью определить, кому из них принадлежит ребенок, которого она носит под сердцем.

— Дорогой друг, — решительно заявила Анна-Мария, — даже самые ученые доктора ничего не смыслят в таких делах, но женщина разбирается в этом безошибочно. Послушай меня и запомни хорошенько: женщина никогда не станет делить себя между тремя мужчинами, разве что какая-нибудь дуреха. Истинная женщина отдается по-настоящему только одному мужчине, а другим лишь позволяет пользоваться собой.

Услышав столь категоричное заявление, Эссола сделал вид, будто принимает это объяснение, хотя оно нисколько не убедило его.

Деревенские женщины никогда прежде времени не рассказывают о своей беременности, с негодованием отвергая даже намек на это до тех пор, пока природа не возьмет свое и они уже не могут скрыть своего положения. Только многоопытность Анны-Марии позволила ей сразу же распознать две первые беременности Перпетуи. Сидя взаперти и отказавшись отныне встречаться с главным комиссаром, который даже не решался приблизиться к ней, не имея других связей с внешним миром, кроме мужа, чаще всего безразличного, а порой ненавидевшего ее, молодая женщина долго хранила молчание и согласилась открыть свою тайну лишь тогда, когда она стала очевидной.

В ноябре 1967 года, последнего года ее короткой жизни, Перпетуя дошла до такого состояния, что стала походить на щепку, брошенную в стоячую воду. Она часами дремала, сидя в плетеном кресле, или бесцельно кружила по комнате, с трудом переставляя ноги, и вдруг ловила себя на том, что стоит в печальной задумчивости. Она уже принялась было собираться в дорогу, так как, по заведенному обычаю, на время родов Эдуард отправлял ее к матери, как вдруг муж сообщил ей, что на этот раз она останется дома, а когда придет время, ее на такси доставят в родильный дом Ойоло. Он не хотел допустить ее встречи с футболистом, а так как немощный Замбо уже не мог следить за Перпетуей, то такая встреча, конечно же, состоится. Напрасно Перпетуя уговаривала мужа, ничто не могло поколебать его злобной непреклонности.

— Ты же знаешь, — говорила она, — ни одна мать не может соединиться с мужчиной до тех пор, пока ребенок не отнят от груди. А к тому времени я уже вернусь в Ойоло, как и в прошлые разы. Да и на бдительность моей матери ты вполне можешь положиться, при своей набожности она скорее даст отсечь себе правую руку, чем позволит мне согрешить.

— Лучше не говори мне о своей матери, бедная моя Перпетуя! — с горькой усмешкой воскликнул Эдуард. — Только не говори мне о ней. Ты забыла, как она толкнула тебя ко мне в постель? Разве это был не грех? Тогда как же это назвать, позволь тебя спросить? Надеюсь, она потом покаялась в этом своему исповеднику. Согрешить! Как будто это слово имеет какое-то значение для распутных женщин из вашей деревни, да и для любой другой женщины! И сама ты ничуть не лучше их. Не верю я в эти разговоры о воздержании во время кормления ребенка. А раз уж ты так хорошо разбираешься в этих делах, о чем, кстати, знает весь Зомботаун, объясни мне, каким образом европейские женщины рожают детей каждый год? Может, скажешь, что они и вовсе не кормят своих новорожденных, а морят их голодом?

И Перпетуя не поехала к Марии.

Необычайное событие, случившееся в ту пору, отвлекло внимание жителей предместья от назревавшей трагедии. Мартин, который оказался проездом в Зомботауне, явился к Эдуарду, и тот, на удивление всем, принял его с распростертыми объятиями, мало того, он уговаривал шурина погостить у него несколько дней. Их не раз видели вместе в городских барах, откуда они возвращались в обнимку, уверяя друг друга во взаимной привязанности. Оказалось, что у Мартина водились денежки, он накупил себе обновок и жил на широкую ногу. Его нередко даже принимали за студента, который собрался ехать учиться в Европу. Вскоре он отдалился от Эдуарда, показавшегося ему чересчур скучным, и пустился в разгул с многочисленными дружками, которых он завел в Зомботауне. В конце концов между Эдуардом и Мартином произошел скандал, шум которого разнесся по всему предместью. Полицейский приказал шурину покинуть город на другой же день, пригрозив, что в противном случае засадит его в тюрьму. На следующий день Мартин уехал. Никто так и не узнал, из-за чего произошла ссора: то ли Мартин пытался соблазнить Мадлен, то ли взял деньги из письменного стола Эдуарда и не смог вернуть их…

Одно было всем ясно: за те две недели, что Мартин прожил в Зомботауне, он ни разу не пожелал поговорить с Перпетуей, а ей было что сказать ему. Он едва удостаивал взглядом свою несчастную сестру.

Беда подкралась нежданно-негаданно. Вампир, конечно, не раз упрашивал друзей Жан-Дюпона совершить нападение на дом Эдуарда, увезти оттуда Перпетую и отправить ее в больницу, он говорил, что молодая женщина умрет, если они не попытаются вырвать ее из рук палача. Однако Зеянг был не тот человек, к совету которого при таких обстоятельствах стали бы прислушиваться. В Зомботауне все считали, что он потерял голову от любви и, безусловно, преувеличивает опасность. К тому же никто из местных жителей не видел прежде молодую женщину накануне родов, так как она оба раза уезжала к себе на родину, и, следовательно, никто не мог правильно оценить ее теперешнее состояние и уловить тревожные симптомы.

Зеянг говорил впоследствии, что, если бы муж Перпетуи был настоящий мужчина, а не доносчик, он наверняка послал бы свою жену на консультацию в больницу, тем более что жены полицейских проходили на прием вне очереди. Впрочем, футболист и сам признавал, что уговорить Перпетую пойти к врачу было задачей нелегкой — она не забыла того, что ей пришлось испытать там во время первой своей беременности.

Да и была ли в самом деле беременность причиной ее смерти?

Люди долго относили ее тяжелое состояние, ее болезненный вид на счет ее переживаний по поводу того, что ей запретили ехать к матери. На самом же деле она почти ничего не ела. И хотя молодая женщина уверяла, что у нее ничего не болит, она походила на человека, который скорее готовится к смерти, чем к родам. Утром, с трудом поднявшись с постели, она шла через весь дом, цепляясь за мебель или за стены, и, добравшись до веранды, садилась на солнце, прислонившись к каменной перегородке. Глаза ее были закрыты, верхняя губа некрасиво вздернута, она запрокидывала голову и так сидела, упираясь руками в цементный пол.

И вот настал день, когда Перпетуя вовсе не встала. Эдуард по своему обыкновению рано ушел на работу, и обеспокоенный прислужник вошел в комнату, где спала Перпетуя. Он распахнул оба окна, но, заметив, что солнечный свет, затопивший комнату, не разбудил молодую женщину, окликнул ее по имени. Перпетуя по-прежнему не отвечала. Тогда он наклонился и осторожно тронул ее за руку — рука была холодной.

Подросток бросился во двор, громко вопя от отчаяния и ужаса, словно собака, которая воет, почуяв покойника. Было около одиннадцати часов утра, ослепительно сияло солнце, и жара стояла невыносимая, как это обычно бывает перед рождеством. Отовсюду сбежались люди, в их числе была и Анна-Мария. Невзирая на угрозы Эдуарда, по счастью отсутствовавшего, едва услышав о беде, она кинулась сломя голову к девочке, которую так долго оберегала. Перпетуя лежала мертвая, на ней было то самое хлопчатобумажное платье, которое она постоянно носила в последнее время, видимо, у нее давно уже не было сил снимать его, когда она ложилась спать. Сплетя пальцы, она сложила руки на животе, где покоился мертвый ребенок, и этот живот, казавшийся огромным, приковывал к себе все взгляды. Так в двадцать лет ушла Перпетуя, покинув, как говорится, пиршество жизни, она ушла из жизни в том возрасте, который в в иных краях считается порой расцвета, апофеозом молодости, переливающейся всеми красками, словно шлейф очаровательной новобрачной.

Хотя в конечном счете, может быть, это и к лучшему — умереть в сиянии юности, сохранив все свои зубы и не успев приобрести ни одной морщинки? Умереть не дряхлой, изъеденной морщинами, смертельно уставшей от жизни старухой, а молодой, здоровой женщиной, красивой и стройной, готовой любить, — да полно, это ли беззаконие и несправедливость, которые взывают к мести брата?

А если бы она не умерла, что стало бы с нею потом? Нетрудно предположить, что именно, если повнимательнее приглядеться к Зомботауну — этому кладбищу живых мертвецов женского пола, среди которых так много похожих на Перпетую. Сломленная, искалеченная жизнью, опустившаяся и безвольная, в тридцать лет она превратилась бы в бесформенную глыбу жира, не способную ни в ком пробудить желаний и готовую отдать все на свете за мимолетную ласку какого-нибудь юного наглеца, она превратилась бы в наседку, потакающую жадному эгоизму своих подрастающих отпрысков. Эта очаровательная женщина смогла бы выжить, лишь осквернив себя. Так не лучше ли забыть Перпетую?

А между тем после смерти Перпетуи жизнь продолжала идти своим чередом и в Ойоло, и в Зомботауне, и в Фор-Негре — всюду. Вскоре бесследно исчез главный комиссар, что повергло в волнение город, на жителей которого он наводил ужас в течение долгого времени. Проходили недели, а эта новая тайна царствования Баба Туры, и без того уже богатого темными делишками, так и не разъяснялась.

Но вот однажды вечером по радио в восьмичасовом выпуске новостей сообщили, что М’Барг Онана, бывший главный комиссар Ойоло, обвиняемый в незаконном присвоении государственных денег и вымогательстве, обезврежен. Это была даже не информация, а скорее зашифрованное послание заинтересованным лицам и в то же время своего рода проклятье, которое ненасытный, страшный Молох изрыгал теперь всякий раз, как исчезал кто-нибудь из сановников существующего режима. Добровольным отгадчикам мрачных загадок царствования Баба Туры понадобилось не больше месяца, чтобы докопаться до истины. История была вполне обычная: покровитель Эдуарда попал в беду, так как оказался в числе заговорщиков, сохранив верность одному из своих школьных приятелей — министру внутренних дел республики. Вот почему он был брошен в тюрьму вслед за своим приятелем — но не в печально известную тюрьму Фор-Негра, где было зверски уничтожено столько патриотов и революционеров, а в новое святилище пыток, сооруженное некогда по соседству со стадионом, куда теперь (какая ирония судьбы!) отправляли и верных слуг, и заклятых врагов тирана. Заточенные по двое в звуконепроницаемых двухметровых камерах с единственной дырой, предназначенной для всевозможных нужд, узники, которых почти не кормили, подвергались жестоким пыткам и избиению, иногда их били, набросив сверху джутовый мешок — чтобы не оставалось следов. Затем, по установившейся традиции, сразу же после камеры пыток их передавали в военный трибунал, заседавший при закрытых дверях и терпеливо дожидавшийся, когда палачи закончат свою работу. Всего несколько минут требовалось судьям, чтобы приговорить обвиняемых к ссылке в усиленно укрепленный район, а проще говоря, на Север, в концентрационный лагерь.

Весь Зомботаун думал, что Эдуард тоже предстанет перед трибуналом в связи с этим делом. Однако муниципальному советнику удалось спастись во время падения своего покровителя: он не принимал участия в заговоре, мало того, он стал одним из незаменимых деятелей единой партии — не только по мнению провинциальных инстанций, но и высшего руководства в Фор-Herpe, которое видело в нем духа-миротворца, послушного хозяевам и нетерпимого в отношении к подчиненным, по образу и подобию самого Баба Туры, продававшего направо и налево национальное достояние, но державшего в трепете своих сограждан, к великой радости его парижских опекунов.

Однако тайные враги Эдуарда в Зомботауне не собирались складывать оружия, напротив, они удвоили свою активность, и теперь листовки, распространявшиеся в предместье, все чаще и чаще посвящались «вечному переэкзаменовщику, который вот-вот лопнет от распирающего его тщеславия», Эдуарда обвиняли не только в том, что он продался Баба Туре, но и в том, что он из ревности убил свою жену. Так обстояли дела, когда Эссола в первый раз приехал в Зомботаун.

Он приехал туда и на следующий год, то есть в 1969 году, когда до него докатились странные слухи, разобраться в которых не было никакой возможности. Эссола снова приехал в предместье Ойоло с единственной целью — узнать подробности гибели человека, которого любила его сестра. Анна-Мария рассказала ему, что футбольная команда, на которую возлагались все надежды республики во время Панафриканских игр, так отличилась своими провалами, отсутствием дисциплины и грубой игрой, что ее руководители, желавшие снять с себя ответственность и к тому же уверенные в том, что дело здесь не обошлось без саботажа, поспешили предъявить обвинения Вампиру, который давно уже славился своей злонамеренностью и непокорством. После наспех проведенного расследования, во время которого решающую роль сыграли и свидетельские показания Эдуарда, Зеянг был признан виновным не только в оппозиционных настроениях по отношению к режиму Его превосходительства горячо любимого шейха Баба Туры, хотя одного этого преступления было довольно, чтобы приговорить человека к смертной казни, но, что еще хуже, в принадлежности к подпольной организации, занимающейся подрывной деятельностью. Его долго пытали в охранке Фор-Негра, в новом здании, построенном на территории бывшего стадиона, под руководством специалистов службы технической помощи: по словам одних — европейцев, по утверждению других — израильтян. Затем в самолете его доставили в Ойоло, чтобы расстрелять — еще одна прочно укоренившаяся традиция — на арене его собственных подвигов, а иными словами (если перевести на обычный язык этот приговор, который напомнил Эссоле, отлично знавшему историю французского Сопротивления, приказы нацистских оккупантов о казни французских патриотов), — в своем родном краю, на глазах у всех членов его племени.

С пением гимна рубенистского сопротивления, выкрикивая лозунг: «Рубен — единственный отец нашей родины!» — Зеянг, не дрогнув, проследовал к месту казни. Он до конца оставался верен самому себе и не позволил завязать себе глаза перед расстрелом.

Он даже нашел в себе силы выкрикнуть перед смертью имя Рубена — то был последний протест перед роковым залпом.

Вероятно, не найдя нужных слов в этой ситуации, свидетельствовавшей о первых неполадках в колоссальной машине кровавого деспотизма, наспех запущенной в канун провозглашения независимости белыми магами, — неумелыми учениками лжепророка аллаха, преступно навязанного народу, — национальное радиовещание ни разу не упомянуло об исчезновении знаменитого футболиста. Отныне власти уже не решались сдерживать растущее день ото дня волнение народа с помощью мрачных и весьма двусмысленных разглагольствований.

Однако всегда найдется твердая рука, готовая подхватить факел у человека, который пошатнулся. Распространение листовок, обличающих Эдуарда, прекратилось всего на несколько месяцев, а затем началось с новой силой: вероятно, растерявшись на какое-то мгновение, невидимый враг вновь сплотил свои ряды, став еще более неуловимым, чем прежде, и неистребимым.

 

* * *

Восстановив историю жизни своей сестры начиная с того момента, как она ушла из школы, Эссола, чудом избежавший гибели в лагерях Баба Туры, принялся перебирать в памяти все подробности этой жизни.

«Если бы мы хоть выиграли!» — с горечью думал Эссола. Единственное, что может утешить человека, который с тоской оглядывается на уходящую жизнь и оплакивает бессмысленную гибель своих близких, — это успех дела всей его жизни, конечная победа партии, которой он беззаветно предан, победа товарищей, вместе с которыми он боролся.

Эссола очнулся от оцепенения лишь в тот день, когда услышал разговор матери с одной из ее подруг, возможно даже с соседкой Катри.

— На успение, — заявила Мария, — я хочу поехать на мессу в Нгва-Экелё и останусь там на несколько дней: недавно у меня там отыскалась дальняя родственница.

Именно в этот момент Эссолу вдруг осенило, что он должен делать, и он принялся разрабатывать план действий.

Большие католические праздники служили для крестьян, даже для тех, кто не были католиками, поводом попутешествовать, они подражали верующим, которые совершали паломничество, дабы выполнить свой религиозный обет. Шли они чаще всего пешком, а те, у кого были деньги, садились в автобус. Стало быть, 15 августа в деревне судя по всему почти не останется никого.

Эссолу тревожили главным образом ближайшие его соседи, представлявшие непосредственную угрозу для выполнения его замысла. Но в конце концов ему удалось установить, что Катри, которая хоть и была молода, но отличалась набожностью, по примеру всех пожилых женщин их деревни решила отправиться в католическую миссию Нгва-Экелё 14 августа — чтобы успеть исповедаться и остаться там еще на один день, — она хотела попасть на большую мессу. Эссола знал, что после церемонии верующие, торопясь домой, будут приступом брать автобусы. Видимо, Катри понадобится некоторое время, чтобы добраться до остановки, а затем втиснуться в автобус, к тому же она будет не одна, а со своим сынишкой, так что в деревню ей удастся попасть не раньше трех часов. Эссола рассчитал, что к тому времени он уже покончит со своим делом. Амугу же мечтал в этот день подольше поспать, а потом побродить без дела, пока не вернется жена. Чтобы отвести и эту опасность, Эссола побывал в Нтермелене, а вернувшись оттуда, наплел своему легковерному двоюродному брату, будто случайно встретил в Нтермелене молодых людей, принадлежавших к достославному семейству Амугу, и те попросили передать ему следующее: «Пусть Амугу приезжает 15 августа, в этот день его зятья устраивают состязание, кто больше выпьет вина. Пусть он приезжает один и ничего не говорит Катри. Женщин надо держать подальше от таких дел, а то они все испортят».

— Поедем со мной, — предложил Амугу Эссоле. — Они славные ребята. И к тому же, чем больше безумцев, тем веселее. Поедем со мной, повеселимся как следует!

— Не могу, брат. Я не успел сказать тебе о том, что мне поручено написать отчет для моего министра, и 15 августа — последний срок. А я пока еще ничего не сделал! В другой раз, брат.

Желая пораньше встретиться со своими зятьями, которые, как он считал, с нетерпением ждут его, Амугу вышел в путь в ночь с 14 на 15 августа, а чтобы избежать неприятностей, связанных с комендантским часом, решил пробираться лесом, где он знал наизусть все тропинки. Таким образом, утром, в день успения, в деревне не осталось ни души, кроме Мартина и Эссолы, который только этого и дожидался.

Эссола привез из Нтермелена ящик вина и поставил его на виду в комнате Мартина. Мартин, разумеется, довольно скоро обнаружил ящик и тут же тайком взял литр «Кирави». Обнаружив пропажу, Эссола стал упрекать брата.

— Зачем ты это сделал, мой старший брат? — вопрошал он елейным тоном.

— Клянусь, это не я, — по своей извечной привычке отпирался Мартин.

— Не ты? Тогда кто же? Может, мать? Только ведь она совсем не пьет! Да полно! Говорю тебе: не надо было этого делать, ведь все это вино я привез для тебя.

— Для меня? Да неужели? И я могу выпить все? А в честь чего же это?

— Тише! Не говори никому, и особенно матери. Видишь ли, скоро мы здесь останемся с тобой вдвоем. Отец наш давно умер. Перпетуя тоже умерла. Антония живет в Фор-Негре и говорит, что никогда сюда не вернется. Мать тоже скоро умрет. Возраст у нее для этого самый подходящий, ты не находишь?

— Вот именно! — бесстыдно усмехнулся Мартин.

— Пришло, видно, время нам с тобой помириться! Мы никогда не испытывали друг к другу особой привязанности, а все из-за матери, это она постоянно натравливала нас друг на друга. Что ты на это скажешь?

— Настоящая ведьма, что и говорить, ты абсолютно прав, брат. Теперь-то она наконец отстала от меня, а все четыре года после свадьбы Перпетуи не переставала изводить меня, и знаешь почему? Ей, видите ли, втемяшилось в голову женить меня. Она просто из себя выходила, видите ли, у всех ее подруг полно внуков, а у нее нет! Ясно? Она мечтала стать бабушкой. Но я отбил у нее охоту.

— Как это тебе удалось?

— Есть у меня одна хитрость, я тебе расскажу. Думаешь, я не знаю, что эта старая ведьма сделала из меня? Труса и ничтожество. Я бы тоже мог уехать, как ты, как все наши ребята. Все они давно в городе, ну или почти все, во всяком случае те, у кого за душой что-нибудь было. В деревнях никого теперь не осталось — одни старухи да идиоты вроде меня. Все наши сверстники в городе, одни стали чиновниками, другие шоферами грузовиков или такси. А у меня духу не хватило, и знаешь почему? Я, как сейчас, слышу голос старой ведьмы: «Как-то тебе там придется? Кто тебе станет готовить твои любимые кушанья? Кто тебе даст денег, когда у тебя их не будет? А ведь у тебя их не будет…» — и так далее. Да, брат, ты прав, пришло время помириться нам с тобой. Ведь ты, в общем-то, хороший парень.

15 августа Эссола встал около семи часов утра. Мартин был уже одет и с нетерпением ждал его, усевшись перед домом верхом на стуле. Он махал вслед каждому автобусу, увозившему на юг не только верующих, стремившихся побывать на большой мессе в Нгва-Экелё, но и просто зевак и бездельников, которые любят шнырять в толпе, охотясь за девушками.

Напротив дома, по другую сторону дороги, всего в нескольких сотнях метров вздымалась отвесная стена леса, шумевшего пышной листвой, а перед ним виднелись плантации какао, бананов и пальм. Казалось, лесные гиганты готовились стать свидетелями необычного поединка между двумя враждующими братьями.

Утро было пасмурное, небо затянуто низкими серыми облаками, воздух довольно холодный, как это обычно бывает в августе.

— Чего мы ждем? — спросил Мартин, увидев брата. — Спозаранку-то оно самое милое дело.

— Ладно! — согласился Эссола, высвобождая правую руку из-под одеяла, которое он набросил на себя, делая вид, что ему не хочется вставать. — Я начну с пива, оно послабее, а потом попробую наверстать. Ты ведь меня знаешь.

— А я примусь за «каркару», я ее уже приметил. Ты тоже меня знаешь: мне нужно сразу разогреться как следует.

— Ты останешься доволен, мой старший брат, — заявил Эссола, входя в дом. Вскоре он позвал Мартина. — Вот твоя «каркара», — сказал он, показывая на бутылку, стоявшую на столе. — А потом тебя ждут всякие приятные неожиданности.

— Кому ты это говоришь! — возразил Мартин, хватая бутылку со стола. — Неужели ты думаешь, что я не изучил содержимое ящика? Две бутылки виски «Джонни Уолкер», две — коньяка «Энеи», шесть — «Кирави». Лучшего ты и придумать не мог, братец. Мириться так мириться.

Мартин открыл бутылку «каркары» и выпил, не поморщившись, два стакана подряд. Эссола достал из тайника, известного ему одному, бутылку пива, открыл ее зубами и выпил немного прямо из горлышка.

— Ты никогда не умел пить по-настоящему, — подмигнув, усмехнулся его брат. — Хоть в этом я тебя обставил. Гляди, как надо пить.

Прильнув к бутылке, Мартин запрокинул голову, и жидкость забулькала у него в горле. Когда он выпрямился, бутылка оказалась на две трети пуста.

— Ты и в самом деле настоящий чемпион, — невозмутимо заметил Эссола. — Я знал, что ты силен по этой части, но должен сказать, что такого все же не ожидал. Дай-ка взглянуть на твою бутылку. В ней семьсот пятьдесят кубических сантиметров, а осталась всего одна треть. Стало быть, за несколько минут ты выпил на голодный желудок примерно пол-литра спиртного, а ведь в этой штуке не меньше шестидесяти градусов. Да, ничего не скажешь, ты настоящий чемпион.

— Да ты еще самого главного не видел! — торжествующе заявил Мартин. — Посмотришь, тут тебе меня не обойти. Но истинное удовольствие от выпивки получаешь, если найдется чем закусить. Подожди немного. Главное — не прикасаться к той еде, что оставила нам мать. Вот увидишь, я сумею приготовить кое-что повкуснее. Начнем, пожалуй, с рыбы, это будет наш завтрак. Не беспокойся ни о чем, я сам все сделаю.

— Вот и хорошо, — сказал Эссола. — Амугу оставил мне постирать белье, я займусь этим, пока ты будешь готовить завтрак.

Небо вдруг посветлело, казалось, природа, до той поры мрачная и унылая, оживилась. Сильный порыв ветра качнул пальмы, и они ощетинились, настороженно прислушиваясь к чему-то. Неумело намыливая белье в большом тазу и взбив слишком много пены, Эссола не спускал глаз с брата; ему было совсем нетрудно следить за ним, так как Мартин готовил завтрак не под навесом, который служил кухней, а в большой светлой комнате с тремя окнами. Мартин действовал как истый гурман. Положив на доску сушеную треску, он разделал ее, затем разрезал на куски при помощи мачете и залил водой. Затем он исчез под навесом, чтобы обжарить на огне горсть арахиса. Вскоре он снова появился в большой комнате, и Эссола с восхищением смотрел, как он толчет орехи на каменной подставке: его ловкости могла бы позавидовать любая хозяйка.

Потом Мартин снова исчез под навесом, и Эссола догадался, что он поставил кипятить воду, чтобы опустить туда треску, а когда рыба сварится, посыплет ее толченым арахисом. «Стиральщик» зашел в дом, чтобы глотнуть пива и заодно посмотреть, чем занят на кухне брат.

Мартин сидел у огня, и по его лицу катились крупные капли пота. Прежде чем взяться за деревянную ложку, которой он помешивал рыбу в котелке, Мартин с великим тщанием отмыл руки.

Движения его не утратили четкости и даже своего рода изящества, когда он, сняв котелок с огня, обложил его листьями какао, налил туда два стакана воды и добавил фунт риса. Снова поставив котелок на огонь, Мартин ухитрялся искусно поддерживать постоянный и ровный жар, вынимая полено в одном месте и подкладывая веточек в другом. Едва Эссола вернулся во двор к своему белью, как услышал повелительный голос брата:

— Все готово! К столу! Вытирай руки, пока я накрываю.

Выпрямившись, Эссола увидел, как Мартин отхлебнул «каркары» и на этот раз поморщился. И вдруг этот человек, только что такой аккуратный, отер рот правой рукой по крестьянскому обычаю и — весьма показательный признак — начал напевать фальцетом. Пение это было больше похоже на плач ребенка.

Когда они поглотили обильный завтрак, приготовленный Мартином, который не пощадил запасов матери, Эссола с отчаянием обнаружил, что брат его снова обрел равновесие и твердость речи. Тогда он в свою очередь решил сделать широкий жест и, залпом осушив бутылку пива, швырнул ее в лес позади дома.

— Сколько таких бутылок ты выпил с тех пор, как мы встали? — спросил его Мартин.

— Я думаю, одну. Но ты увидишь, сейчас я примусь за вторую.

— Бедный ты мой братишка! — усмехнулся Мартин. — Послушайся моего совета: не вздумай рассказывать об этом кому-нибудь из наших, тебя здесь сочтут жалким ничтожеством, найдутся и такие, кто вообще скажет, что ты не мужчина, верно тебе говорю. А если хочешь увидеть настоящего мужчину, посмотри на меня.

На этот раз он вылил остатки «каркары» себе в глотку и тотчас же откупорил бутылку виски и наполнил стакан коричневой, как мед, жидкостью. Он не выпил ее залпом, точно лекарство, а, напротив, стал смаковать, закрыв глаза от наслаждения, он тянул виски маленькими глотками, как будто бы это был чудесный нектар, а не спиртное.

— Эта штука не обжигает тебе рот? — не выдержал наконец Эссола, когда Мартин принялся за третий стакан.

— Какая штука? Виски, что ли? Кто это сказал тебе такую глупость?

— Ну как же! Ведь любой алкоголь обжигает глотку.

— Выдумал тоже! Это вас в школе учат такому вздору? Выпей-ка, сам увидишь.

Эссола и в самом деле был полным профаном в этом деле, ибо ученики Рубена строго воздерживались от употребления алкоголя, и все-таки он решился попробовать виски. Напиток показался ему не столько обжигающим, сколько неприятным на вкус, и Эссола вылил остатки в стакан брата, который держался за бока от хохота. Затем, немного успокоившись, Мартин выпил один за другим два стакана, до краев наполненных виски, и гиганты джунглей-, казалось, содрогнулись, качнув головами.

— Правильно я говорил, — начал Мартин, — есть еще кое-что, в чем ты не так силен, как я. Ты знаешь «воок», тут мне нечего и думать тягаться с тобой. Ты умеешь заставить людей любить себя — тут тоже, я с тобой согласен, ты сильнее меня. А вот что касается «каркары» или любого другого крепкого напитка, тут уж соперников мне не найти, так и знай. Хотя один-то, может, и найдется, но только один — Замбо, брат Эдуарда. И то пока с ним не случился удар. Да, раньше Замбо был непобедим, по части напитков он, пожалуй, не уступал мне. Мы с ним устраивали такие состязания, которые люди долго будут помнить. Когда была свадьба Перпетуи, я поехал туда вместе со старой ведьмой. Так вот, представь себе, я целый месяц оставался там. Все давно уже уехали: Перпетуя с мужем — в Ойоло, мать — сюда, в деревню, а я остался у них. А там что ни день, то празднество, пей — не хочу. И потом, женщин сколько пожелаешь. И вдруг, что бы ты думал? Является ведьма. Надо полагать, она тут соскучилась одна без меня. Или дрожала от страха по ночам. Она только с виду такая смелая, а на деле ужасная трусиха. Так вот, является она и говорит: «Мартин, ты что же, не знаешь пословицы: «Первые четыре дня ты гость, а там, глядишь, и надоел». Ты что-то загостился здесь, хозяева, должно быть, устали от тебя. Конечно, они ничего не говорят, но это только потому, что они хорошо воспитаны» — и так далее. Тогда Замбо, брат Эдуарда, и говорит: «Раз мать приехала за тобой, Мартин, надо тебе вернуться домой. Я не хочу лишать ее сына, ведь у нее никого, кроме тебя, нет». Вот и пришлось мне уехать со старой ведьмой. Но боже ты мой, что за жизнь мы там вели! Ты и представить себе не можешь! Спишь сколько захочешь, ешь сколько влезет, пьешь, пока не свалишься, а уж о девушках и говорить нечего — этого добра вволю. Никто тебя не пилит, никаких забот. Только ради того, чтобы хоть месяц пожить так, я готов иметь двадцать пять Перпетуй и всех их выдать замуж.

Продолжая стирать белье Амугу и погрузив руки по самые локти в мыльную пену, Эссола внимательно слушал Мартина, наблюдая за ним. А тот брал время от времени бутылку, стоявшую у его ног, наливал себе виски и тут же выпивал стакан до дна. Он сидел на террасе, чуть повыше брата.

— Как только мы вернулись сюда, ведьма надумала меня женить. И пошло: девица явилась сюда со своими родителями, а потом я поехал к ним в гости. Только я-то знал, что не дает матери покоя, — деньги жгли ей руки. Люди ошибаются, считая ее бережливой, так могут думать лишь те, кто плохо ее знает. На самом же деле, как только у нее в руках появляются деньги, ей не терпится их истратить. И тогда я стал наблюдать за ней, подглядывать исподтишка. Она ни о чем не подозревала. Она все считает меня маленьким, в ее представлении мне едва минуло десять лет. Поэтому следить за ней мне было совсем не трудно. И в конце концов я ее выследил, тебе ни за что не догадаться, как мне это удалось. Если бы ты был главой семейства и получил бы кругленькую сумму, выдав дочь замуж, куда бы ты спрятал эти денежки? Подожди немного, я сейчас.

Он завернул за угол дома, и Эссола услышал, как зажурчала струйка, падая на затвердевшую от засухи землю.

— Так куда бы ты спрятал денежки? — снова спросил он, вернувшись. — Ты бы ведь не стал прятать их в солому на крыше? Такая мысль и в голову тебе не пришла бы. А вот старой ведьме, представь себе, пришла. В течение нескольких недель я наблюдал, как она шарит время от времени в соломе, вон там, видишь, над самой дверью. Я еще подумал тогда, что у нее появилась еще одна чудная привычка. Но вот однажды, когда она по своему обыкновению встала на цыпочки, чтобы пощупать солому, я увидел, как она вдруг повернула ко мне перекошенное от ужаса лицо, потом, порывшись снова в соломе, успокоилась. И тогда я все понял. Мне не терпелось, чтобы она ушла, и, как только она исчезла, я сунул руку в солому. Нащупав что-то твердое, я вытащил сверток — это была пачка аккуратно сложенных и завернутых в тряпку крупных банкнот. Я пересчитал: все денежки, старик, были тут, весь выкуп за Перпетую. Ну и дела! Старая ведьма так никогда больше их и не увидела.

До того как ты приехал, она допекала меня каждый день, если только я попадался ей на глаза, а я старался улизнуть, когда она бывала дома. Особенно ее разбирало по вечерам. «Мой дорогой Мартин, — говорила она мне, — признайся по-хорошему, это ты взял деньги? Хочешь, чтобы я умоляла тебя? Ну вот, видишь, я прошу. Отдай мне то немногое, что у тебя осталось, я никогда не стану упрекать тебя. Хоть что-нибудь у тебя осталось? Отдай мне, я отложу их для тебя же. Ведь только ради тебя я хочу сохранить эти деньги, тебе необходимо жениться. Все парни в конце концов женятся…» Я молча слушал и никогда не отвечал ей. А если был в хорошем настроении, то говорил: «Какие деньги я взял у тебя? Где? Когда? О каких деньгах ты говоришь? Я ничего не понимаю, что за ерунда». Подожди-ка, вот он, петушок, которого я мечта\ приготовить нам на обед. Старая ведьма умрет от злости, когда узнает, ну и пусть. А ну-ка, поди сюда, малыш, иди, иди…

Он бросал арахис и маисовые зерна, пытаясь заставить птицу подойти поближе. Наконец Мартину удалось заманить петушка в дом, и он тут же закрыл все двери. Эссола выпрямился, стараясь на слух определить, что происходит в доме: послышался грохот опрокинутых стульев, яростное хлопанье крыльев, звон посуды и наконец отчаянные крики птицы.

Видимо совсем выбившись из сил, Мартин, пошатываясь, с торжествующим видом вернулся на террасу.

— Я его связал, пусть подождет, — сообщил он. — Когда проголодаемся, поставим его варить. У нас впереди еще несколько дней, поживем на славу, старая ведьма раньше следующей недели не вернется. Да, так вот что было с выкупом за Перпетую. Мне, знаешь ли, крупно повезло, ты и представить себе не можешь, какую приятную жизнь я вел. Только на этот раз не с какой-нибудь деревенщиной, а с цивилизованными людьми — в Ойоло. Я жил у зятя, который просил, ну просто умолял меня остаться у них. Что я ел, что я пил — такого и во сне не увидишь. Правда, под конец денег у меня совсем не осталось, но я ни о чем не жалею. О такой жизни можно только мечтать: я побывал в «Эр Франс» лучшем ресторане Ойоло, так по крайней мере говорили мне приятели, с которыми я туда ходил. У меня были три дружка, с которыми я познакомился там, потрясающие парни, не то что этот несчастный хлюпик Эдуард, нет, это были настоящие мужчины, уж они-то умели повеселиться. Как только я куда-нибудь приезжаю, я сразу же стараюсь подружиться с веселыми ребятами — это верный способ отыскать хорошее местечко в чужих краях. Когда мы ехали в такси, они то и дело спрашивали меня: «Мартин, ты уверен, что у тебя хватит денег расплатиться?» или: «Мартин, ты хоть представляешь себе, сколько стоит обед в ресторане?» А то еще: «Мартин, подумай хорошенько, если тебе нечем будет заплатить, нас сразу же отправят в тюрьму!» И на каждый их вопрос я невозмутимо отвечал: «Не бойтесь, ребята, я гораздо богаче, чем вы думаете». Мое спокойствие и хладнокровие подействовали на них, и под конец они сказали: «Тогда закажи шампанского». — «А что это такое?» — спросил я. «Закажи, сам тогда поймешь», — ответили они. И я заказал шампанского, но лично на меня оно не произвело никакого впечатления. Зато я с уверенностью могу сказать, что этот вечер обошелся мне дорого. Двадцать пять или тридцать пять тысяч франков, не помню точно сколько.

Из-за горы мыльной пены Эссола кивал головой оратору, который понимал это как одобрение. Наконец горячим солнечным лучам удалось пробиться сквозь тучи. Мартина мучила жажда, и он открыл вторую бутылку виски. Появились первые автобусы — это возвращались из Нгва-Экелё верующие. Задумчиво качая головами, лесные гиганты издали смотрели на двух братьев. Поднявшись, Мартин опять принялся что-то напевать жалобным голосом и, схватившись рукой за дверной косяк, видимо, снова хотел пойти за угол, но вдруг с размаху сел или, как показалось Эссоле, тяжело упал на свой стул. Почувствовав себя оскорбленным и стараясь изобразить удивление, Мартин снова вцепился в косяк, лицо его побагровело от напряжения, но он все-таки сумел выпрямиться, хотя ноги его дрожали.

— Что такое? — пробормотал он. — Неужто я уже готов? Из-за такой-то малости? Поверить не могу.

Он ушел пошатываясь, снова облегчился, ничуть не стесняясь, и вернулся назад. Глаза его остекленели, губа отвисла и уже не слушалась его, он не мог говорить и только бубнил что-то невнятное. Эссола решил, что пора действовать, но через минуту заметил, что по обыкновению всех пьянчужек Мартин, облегчившись, протрезвел — он вновь обрел дар речи и твердо стоял на ногах.

— А что, если мне заняться петухом не откладывая? — пробормотал он. — Мне надо что-то делать, не то я, чего доброго, свалюсь. Какая злая штука эта смесь «каркары» и виски, надо будет запомнить. Трое приятелей, с которыми я подружился в Ойоло, рассказывали, что точно так же действует смесь коньяка с пивом, только у меня не было случая это проверить. Ну да у нас все еще впереди.

Он прокричал всю эту тираду из комнаты, наполняя водой огромную чугунную кастрюлю, которую затем поставил на огонь. Вернувшись на террасу, Мартин сделал еще два глотка, вытер губы рукой и снова пустился в разговоры, держа в одной руке бутылку, а другой упершись в дверной косяк.

— Кстати, как раз в то время, когда я был в Ойоло, Перпетуя с мужем совсем рассорилась. О-ля-ля, дела у них пошли из рук вон плохо, точно тебе говорю, старик. Жизнь у них совсем не клеилась. Перпетуя все время плакала, хотя вот-вот должна была родить. Знаешь, какой у нее был огромный живот? Хотя откуда тебе знать… Ты ведь ни разу не видел ее беременной. И уверяю тебя, ничего не потерял. Да, так в тот раз она все время плакала. Однажды она отозвала меня в сторонку и говорит: «Мартин, ты ведь не оставишь меня здесь. Ты все-таки мой брат. Не оставляй меня, иначе этот злодей убьет меня. Отвези меня к матери. Я не могу рожать здесь, это безумие. Не оставляй меня одну, Мартин». На это я ей ответил, что в такие дела не вмешиваюсь. Мыслимое ли дело осложнять себе жизнь из-за всей этой истории! Да стоит ли ради этого на свет родиться? Еще наши предки советовали нам держаться подальше от семейных ссор. Не следует становиться между мужем и женой, иначе потом хлопот не оберешься.

Я думаю, не стоило ей связываться с этим футболистом, может, он-то ее и сглазил. Рассказывают, будто он перед началом каждой игры бросает на поле амулет, чтобы лишить силы своих противников. Может, он околдовал и Перпетую? Зачем ей понадобилось искушать судьбу, связавшись с таким человеком?

Мартин пошел под навес за кастрюлей и, вернувшись, поставил ее на пол террасы.

— Вода не закипела, но для моего дела и такая годится.

Потом он принес петуха, развязал его, бросил в кастрюлю и плотно накрыл крышкой, дожидаясь, пока птица перестанет биться. Выпив большой стакан виски, он заявил, что сейчас будет ощипывать петуха.

— Поторапливайся, — сказал Эссола. — Я кончил стирать белье, теперь надо идти к реке полоскать его. Пошли вместе, а заодно наведаемся к живительным источникам Амугу. Тебе не хочется пропустить стаканчик пальмового вина?

Мартин нашел эту идею превосходной. Как только он ощипал петуха, братья пустились в путь. Мартин с бутылкой виски под мышкой, пошатываясь, шагал впереди, цепляясь за кустарник, росший по краям дороги, иногда он спотыкался и падал, а как только поднимался, прикладывался к бутылке. Эссола следовал за ним, держа таз на голове. А позади них тысячелетние гиганты, казалось, чуть-чуть сдвинулись, словно желая узнать, чем кончится борьба. Небо снова затянули тучи, стало темно, хотя до вечера было еще далеко.

Когда они подошли к реке, Эссола хлебнул виски из бутылки, которую тотчас же вернул брату. Мартин набрал виски в рот, но проглотить уже не смог, и, как только оторвал бутылку от губ, жидкость потекла у него по подбородку. Пока брат полоскал белье, стоя по колени в воде, Мартин ходил взад-вперед по берегу, что-то мурлыча себе под нос, наклоняясь время от времени, чтобы зачерпнуть рукой воды и смочить лицо, шею и затылок. С его отвисшей губы нескончаемой струйкой тянулась слюна.

Когда они снова двинулись в путь, Эссоле пришлось поддерживать его. Они перешли речку и углубились в чащу.

Мартин был значительно ниже Эссолы, разве что чуть-чуть пошире в плечах, ел он, как все алкоголики, нерегулярно, и пища усваивалась плохо — он не должен быть тяжелым. Эссола убедился в этом, нарочно отпуская его несколько раз и поднимая то одной, то обеими руками. Поддерживая его, он все время менял положение, словно заранее желая примериться и рассчитать свои силы.

Но вот они добрались наконец до дерева матушки Ндолы. Облюбовав это место по непонятным для Эссолы причинам, Амугу срубил здесь вторую пальму взамен прежней. Глиняный горшок, куда стекал сок, был полон до краев, Эссола взял его и жадно сделал несколько глотков. Мартин дремал под кустом, передвигаться самостоятельно он уже не мог. И Эссола стал поить его как ребенка, поднеся горшок к самым губам, у Мартина тут же проснулся привычный рефлекс: не открывая глаз и непрерывно покачивая головой, он стал пить, судорожно прижав губы к краю горшка и хватая ртом воздух после каждого глотка.

Эссола глотнул раза два из бутылки, которую брат уже был не в состоянии нести, потом заставил выпить и Мартина: он запрокинул его голову и стал понемногу вливать ему в горло золотистую жидкость. Остановился он только тогда, когда Мартин уже не мог проглотить то, что вливалось ему в рот, и выплюнул виски.

Эссола отнес его к подножию дерева матушки Ндолы и посадил возле куста на опавшие листья, тот сразу же повалился на бок, свернувшись калачиком, словно дитя, уснувшее сладким сном. «Должно быть, он потерял сознание», — подумал Эссола.

Пришло время отомстить за Перпетую, прибегнув к пытке, которую придумала для своего племянника матушка Ндола.

Эссола взялся за дело уверенно, спокойно, с холодной жестокостью, словно тысячу раз уже совершал или репетировал все это. Из зарослей кустарника он достал связку веревок и толстую деревянную палку сантиметров сорок длиной, все это он заготовил заранее. Перевернув пьянчужку на живот, он распрямил его ноги и привязал к ним чуть повыше колен деревянную палку, наподобие лестничной перекладины. Затем, завязав узлом на этой перекладине один из концов длинной веревки, Эссола обмотал ею мертвецки пьяного Мартина с головы до ног. Оставалось только перекинуть свободный конец веревки через толстую ветвь, расположенную метрах в шести от земли. Получилось нечто вроде лебедки, с помощью которой Эссола и поднял свой груз. Мартин и вправду весил немного: верхняя часть туловища с забавно качающейся головой легко оторвалась от земли, а вслед за ней и все тело. Эссола приостановил подъем, чтобы удостовериться в целости и сохранности Мартина — все было в порядке: руки, ноги, и вот уже пьянчужка, словно смешной паяц, подскочил вверх. Эссола продолжал тянуть за веревку, и Мартин подтягивался все ближе и ближе к наклонному стволу дерева матушки Ндолы. Когда же он счел, что угол, образованный телом крестьянина и деревом с коричневыми муравьями, отличавшимися дьявольской подвижностью, сведен до минимума, Эссола обмотал веревку вокруг ствола. Муравьи уже набросились на Мартина, он корчился и вздрагивал, будто сквозь него пропускали электрический ток. Эссола закрепил конец веревки и снова с жадностью припал к глиняному горшку. Затем устало, с удовлетворением вздохнул и, поставив посудину на место, вполголоса сказал:

— Главное, чтобы брату было что выпить, когда завтра, а может, и сегодня вечером, он вернется сюда из Нтермелена.

И ушел, не удостоив даже взглядом родного брата, оставив его умирать, точно так же как Мартин оставил умирать Перпетую.

Выйдя из леса, Эссола, который все еще не мог успокоиться, решил заняться бельем Амугу, но, приблизившись к дому, он вдруг понял, что мать вопреки своим намерениям вернулась: он узнал ее голос — она болтала с Катри, которая тоже уже добралась до дому. Возможно, обе они приехали в одном автобусе. Позади дома, как и в день приезда Эссолы, Нсимален старательно выводил на своем самодельном ксилофоне мелодию колыбельной песни. Мария заметила сына и вышла во двор.

— Где твой брат? — крикнула она еще издали.

— Не знаю, — буркнул Эссола.

— Как это не знаешь! Все утро вы были вместе. Мартин, должно быть, приготовил рагу из рыбы с рисом, которое вы съели. И я не вижу больше бутылок, которые ты поставил в его комнате. Для кого предназначалась эта выпивка? Зачем тебе понадобилось спаивать Мартина? Я ведь по твоему лицу все вижу. Ты убил его! Ты убил своего брата! Этого-то я и боялась, предчувствие не обмануло меня, недаром же я вернулась! Катри, дорогая моя Катри, девочка моя, поди сюда, ты мне не верила, иди скорей, мои опасения оправдались. Как я могла сомневаться? Чего еще можно было ждать от этого бесчувственного чудовища! Он убил своего брата! Душегуб! Братоубийца! Будь ты проклят!

— Не может быть! — упрямо трясла головой Катри. — Я не могу этому поверить. Успокойся, Мария. Я готова спорить, что Ванделин шутит. Не правда ли, Ванделин, ты просто хочешь напугать нас? Ты не убивал брата. Ты не мог сделать такой ужасной вещи.

— Да! — сухо отрезал Эссола, глядя в сторону. — Я убил его, повесил на дереве матушки Ндолы.

— Неужто! — усмехнулась Катри, все еще не веря.

— Поди посмотри!

— Будь проклят ты, братоубийца! — вопила Мария.

— Значит, и ты тоже должна быть проклята, детоубийца. Ты продала Перпетую палачу, ты обрекла ее на муку. И когда Перпетуе было совсем плохо, ты знала об этом, не могла не знать, потому что твой Мартин был свидетелем ее агонии. Хочешь, я скажу тебе, какими были последние слова Перпетуи? Она обращалась к твоему Мартину: «Мартин, ты мой брат, отвези меня к матери. Не оставляй меня здесь одну. Мой муж — чудовище, он убьет меня». И знаешь, что твой Мартин ответил сестре? <-Не хочу вмешиваться в чужие семейные дела». Да, я братоубийца, а ты детоубийца.

— Тогда почему же ты не убил меня?

— Выдумала тоже! Тебе осталось жить всего каких-нибудь несколько лет. Старая курица молодой не стоит. Нет, я решил отнять у тебя самое дорогое, что у тебя было, — твоего обожаемого сыночка. Теперь мы с тобой в расчете.

— Старая курица! — жалобно причитала Мария. — Никакого почтения к родной матери!

— Почтение к родной матери! Да, ты мне мать. А вот Рубен был праведным человеком. А разве его убийцы испытывали к нему почтение? Если народ соглашается на подлое убийство своего единственного праведника, какого почтения могут ждать матери от своих сыновей или отцы от своих дочерей, какого почтения могут ждать хозяева от своих слуг или начальство от подчиненных? Это вы убили Рубена или примирились с его убийством, чтобы иметь возможность по-прежнему продавать своих дочерей, не отвечая за те страдания, на которые обрекли этих несчастных рабынь. Вы убили Рубена или примирились с этим преступлением, чтобы ваши любимые сынки, потерявшие человеческий облик из-за вашей чрезмерной снисходительности, имели возможность пропивать деньги, вырученные от продажи сестер, чтобы они могли упиваться кровью этих несчастных, словно людоеды. Вы желали смерти Рубена, чтобы не оставить места справедливости, чтобы помешать огнем и мечом вытравить ваши дикие нравы. Какая теперь разница, скольких из нас уничтожат — десяток, сотню или тысячу? Все мы прокляты с того самого дня — 13 сентября 1958 года, когда наш единственный праведник пал, сраженный в темной чаще пулями подлых наемников. Прокляты…

Эссоле понадобилось меньше получаса, чтобы сложить свои вещи в чемодан. Он вышел на дорогу, где его вскоре подобрал автобус.

В Нтермелене он попросил шофера остановиться возле жандармерии. Норбера на дежурстве не было, но, когда Эссола объявил, что убил человека, за ним тут же послали.

Эссоле велели дожидаться бригадира в темной приемной. Наконец пришел Норбер. Увидев Эссолу, он протянул ему руку, словно старому товарищу, и сказал по-французски:

— Как дела? Надеюсь, вы здоровы?

Обменявшись несколькими словами с полицейским, сидевшим в приемной у окошечка, Норбер повернулся к Эссоле и, подмигнув, сказал очень серьезно:

— Ну, шеф, прошу в мой кабинет.

В кабинете он предложил Эссоле кресло, а сам уселся напротив, за маленький столик, и некоторое время молча смотрел на него.

— Что случилось? — спросил он наконец. — Говорят, вы убили человека?

— Да, собственного брата.

— Ах, Мартина? Ну, между нами говоря, он всегда был человек непутевый: одним пьяницей меньше стало, только и всего. Я прекрасно понимаю вас, вы правильно сделали, что не захотели больше оставаться в своей деревне, ведь теперь там все станут глядеть на вас как на братоубийцу! С этим народом не сладишь, из любого пустяка делают событие. Хотя мне это даже на руку. Представьте себе, если в деревне вдруг начнется брожение! Ведь стоит им выпить, они тут же затевают драку, пускают в ход дубинки! Если припугнуть их, выстрелить в воздух, увидите, какая начнется паника! Нет, с ними управиться нетрудно, совсем нетрудно. Я видел, у вас в приемной остался чемодан… Где вы собираетесь провести остаток отпуска?

— В Мимбо. Это на востоке. Я там преподаю. Дождусь начала учебного года, а пока буду готовиться к занятиям. Найду себе дело. Хотя вы, верно, арестуете меня.

— Какая чепуха! Напротив, я хочу сейчас же уладить вопрос с вашим пропуском. Скажите, а вас не удивляет, что я так много всего о вас знаю? Мне ведь прислали ваше дело. Если я правильно понял, вы занимаете сейчас видное место в единой партии, а в дальнейшем, возможно, станете одним из руководителей страны. Меня просили оказывать вам всяческое содействие во время вашего пребывания в моем районе. Насколько я понял, вы собирались организовать здесь массовые манифестации в честь Его превосходительства горячо любимого шейха, а также обеспечить базу для дальнейшего укрепления нашей партии. Мы не раз уже встречались с вами, но я, к величайшему своему удивлению, ничего такого не заметил. Прошу прощения за то, что мне приходится говорить вам все это, но мне приказано представить отчет о ваших начинаниях. Пожалуйста, помогите мне. Скажите, что-нибудь мешало вам в вашей работе? Может быть, человек, которого вы убили…

— Что вы! — от души рассмеялся Эссола.

— Я так и думал. А в самом деле, почему вы убили Мартина?

— Они с матерью продали мою сестру, хотя я, уезжая, запретил им это делать. Ее звали Перпетуя.

— Девочка умерла в начале года от родов. Я кое-что слышал об этом деле, ведь я обязан знать обо всем, что происходит в ваших краях, это мой район. Послушайте, попробуем одним ударом убить двух зайцев. Мы с вами земляки, и я помогу вам, а вы — мне. Значит, так: я напишу в своем отчете, что, выполняя свой патриотический долг, вы встретили противодействие со стороны вашего старшего брата — человека коварного, демагога, который вставлял палки в колеса, когда вы пытались растолковать местным жителям смысл действий единой партии и правительства, направленных на благо народа. И в один прекрасный день случилось то, что должно было случиться: ваш брат довел вас до крайности и вы его убили, хотя и понимали весь ужас и трагизм этой ситуации. Безусловно, здесь речь идет о политической провокации. Ваш брат, вне всякого сомнения, был активистом подпольной организации.

Знаете, составить подобный отчет не так уж трудно: эти стереотипные формулировки я повторяю начиная с шестидесятого года. Политическая провокация — и дело с концом, ни у кого никаких сомнений. Никому и в голову не придет в чем-нибудь разбираться. Недаром же я сижу на этом месте уже пятнадцать лет. Переночуйте сегодня у меня, если хотите, а завтра уедете. Так вот, я здесь уже пятнадцать лет. Сначала я был мелкой сошкой — всего-навсего помощником жандарма.

— Сначала — это когда же? До независимости?

— Так точно. Я был помощником жандарма, работал под началом одного бригадира, тубаба. Я внимательно наблюдал за ним — это был настоящий артист. Если кто-нибудь из его собратьев убивал во время драки в дансинге какого-нибудь беднягу — а это случалось чаще, чем принято думать, особенно с этими молодыми тубабами, которые каждую субботу являются в дансинг кадрить девочек, — он тут же объявлял о политической провокации: человек, павший жертвой, осмелился оскорбить родину-мать. И делу конец. Правда, надо отдать ему должное: точно так же он выгораживал и некоторых африканцев. Помню, был один тип, из молодых, он тоже вроде вас обожал свою сестренку. И вот однажды богатый коммерсант с запада — впрочем, он и по сей день проживает в Нтермелене, — так вот он похитил девочку, уже не помню точно, каким образом, наверное подстерег ее возле школы и пообещал ей конфет.

— Сколько лет было девочке?

— Тринадцать-четырнадцать, а может, пятнадцать. Брат врывается к коммерсанту в дом и требует вернуть домой сестру, завязалась драка, ну и его, конечно, ухлопали. И опять-таки дело было представлено так, будто все это политическая провокация.

А так как коммерсант был другом губернатора провинции, то его жертву, естественно, объявили активистом подпольной организации — он якобы пытался выманить у коммерсанта деньги, чтобы пополнить казну своей партии. Этот тубаб был мудрец. Я всем ему обязан. После объявления независимости ему пришлось расстаться со своим местом, ах, мой дорогой, видели бы вы его в тот момент! Впрочем, он напрасно расстраивался.

— Он остался?

— Конечно. Дальше Фор-Негра он не уехал и занимает сейчас там еще более высокий пост, чем здесь. Вообще-то говоря, в Фор-Негре остались одни тубабы, я просто поразился, когда ездил туда три месяца назад. И не только в полиции, всюду: в армии, в больницах, в школах, на железных дорогах, в магазинах, в порту — одним словом, всюду.

— Выходит, все осталось так, как до независимости?

— Я склонен думать, что их у нас стало даже больше, хотя после провозглашения независимости прошло уже почти десять лет.

— И что же?

— Видите ли, я делаю то, что мне велят. Мне не слишком повезло с ученьем, и я не знаю «воок», наверное, те, кто учились и знают «воок» лучше меня, могут понять, что происходит, особенно если они из бывших рубенистов, вроде вас. Как видите, я неплохой полицейский — мне все известно. В этом суть нашего ремесла — все знать. А большего и не надо. Все знать, но держать язык за зубами. Да вот возьмем, к примеру, рубенистов: о них идет слава как о несгибаемых патриотах, а между тем многие из них примкнули теперь к сторонникам Его превосходительства, и таких все больше и больше. Стало быть, они верят в его патриотизм? Может быть, у президента своя особая тактика, которую мы поймем позже? Почему же я тогда не должен ему верить? Ведь в том-то и состоит дисциплина — мы должны полностью доверять руководству. Не могут же руководители раскрывать всем свои тайные мысли на площади, перед толпой.

Норбер достал из ящика своего стола бутылку марочного виски «Джонни Уолкер» и два стакана. Ему захотелось чокнуться с бывшим рубенистом. Выпив залпом половину своего стакана, он продолжал:

— До независимости богатые коммерсанты Нтермелена, и особенно тубабы, собратья бывшего бригадира, целыми ящиками присылали ему это добро, чтобы умаслить начальника. Только не подумайте, что он хоть когда-нибудь делился с нами, своими помощниками. Теперь же виски присылают мне. Что вы скажете об этом?

— Мне кажется, что получать от коммерсантов виски — это не так уж много.

— Мне тоже. Но это лучше, чем ничего, разве не так? Я вот иногда спрашиваю себя: а сами-то ученые хоть в чем-нибудь разбираются? Я не хотел вас обидеть, поймите меня, ведь мы же с вами земляки, я тоже, как и вы, родился в окрестностях Нтермелена. Не обижайтесь на меня.

— Да что вы!

— В шестьдесят шестом году, в августе, мой племянник вернулся из Европы дипломированным врачом! Да, да, он стал самым настоящим врачом, причем свой диплом он получил не где-нибудь, а в Париже, так что эта бумажка чего-нибудь стоит. И что же вы думаете? В течение шести месяцев он не мог устроиться на работу. А раз нет работы, нет и денег. К счастью, его отец, пенсионер, работавший прежде в министерстве здравоохранения, имел возможность приютить и прокормить его. А представьте себе положение молодого человека, который не может рассчитывать на чью-либо помощь, — ведь таких большинство среди молодежи, вернувшейся из Европы! Вот и мой племянник уехал! Говорят, будто он нашел работу в Алжире. Но посудите сами, выгодно ли это нашему государству?

— А у него была жена? — без всякой задней мысли спросил Эссола.

— Нет, — усмехнулся Норбер, — жены у него не было. Может, было бы лучше, если б была, — во всяком случае, так говорил в Фор-Негре мой брат, когда мы обсуждали с ним этот вопрос. Еще немного виски? Я знал, что этот напиток придется вам по вкусу. Давайте выпьем, пусть никому больше не достанется. Да, я слышал о трагедии вашей сестры. Я видел ее во время свадьбы, славненькая была девочка! Просто диву даешься, до чего люди у нас бессердечны по отношению к своим собственным дочерям.

— Не только к дочерям, бригадир, по отношению к сыновьям тоже, хотя юношей у нас не принято продавать. Потерять сына или дочь — какая разница! Чем такие матери лучше наседки, которая утром выходит в окружении целого выводка цыпляток, а когда возвращается к вечеру, у нее остается не больше двух цыплят: остальных она за день скормила хищникам. И представьте себе — по-прежнему довольна, выступает важно, словно пава. Через несколько недель у нее появится новый выводок, и все повторится сызнова. Так и наш народ ведет себя по отношению к собственным детям. Поверьте мне, они не делают разницы между девочками и мальчиками.

— Тогда почему же они так стремятся обзавестись детьми?

— По привычке. Поверьте, души в это они не вкладывают. Наплодят кучу ребятишек, а когда судьба обрушится на их детей, безучастно глядят, как они гибнут, и начинают все сначала. Это как река — она всегда течет в одном и том же направлении, или как солнце — оно всегда встает там, где положено. Глупо, до отчаяния глупо, и с этим я никак не могу смириться.

— Однако это и есть жизнь.

— Так только говорится, просто никто ничего не пытается изменить. Почему же не попробовать избавиться от этого проклятия? Бригадир, а не могли бы вы оказать мне еще одну услугу?

— Я слушаю вас, дорогой брат, и уверен, что рано или поздно вы воздадите мне сторицей.

— Если поедете на юг, загляните, пожалуйста, в Нгва-Экелё и передайте Кресченции Эсисима, что я буду ждать ее в Мимбо. Объясните ей, как туда добраться, если она этого не знает. О расходах пусть не беспокоится: пусть займет, я все оплачу. Я бы сразу выслал ей денег на дорогу, но после всего, что со мной произошло, у меня самого нет ни гроша. Скажите ей, что потом я все улажу. Решительно все.

— Кресченция? — задумался Норбер. — Я хорошо ее знаю. Немножко, пожалуй, ветреная, но очень красивая женщина и умница, а по нынешним временам это скорее достоинство, чем недостаток.

— Красивая женщина… может быть… Но главное, она, как никто, знала Перпетую.