В январе 1957 года, через каких-нибудь две-три недели после возвращения Альберта из Сиднея, в прессе появилось сообщение о том, что подано прошение о предоставлении художнику-аборигену полных гражданских прав. Одна газета писала, что это прошение подано лорд-мэром Сиднея Иенсеном, другая — что подал его сам Альберт. Последняя версия крайне удивила друзей художника в Алис-Спрингсе, поскольку Альберт не раз уже отклонял советы начать ходатайство о гражданских правах. Более того, он даже обращался к адвокату в связи с тем, что не хотел их получать.

Рекс Бэттерби не разделял точку зрения сторонников предоставления полных прав гражданства своему бывшему ученику. Аделаидская газета «Адвертайзер» писала, что, по его мнению, если Альберту будет даровано гражданство, он не сможет свободно странствовать по резервациям, которые питают его сюжетами. Представитель департамента по делам туземцев опроверг этот домысел, заявив, что, если Альберт станет полноправным гражданином, ему не будет запрещено посещать любую резервацию, где живут его родственники. Если он пожелает посетить какую-либо резервацию, где у него нет родных, он сможет получить разрешение, как любой белый.

Пастор Альбрехт, знавший Альберта в течение тридцати лет, заявил, что он глубоко сомневается в том, что прошение о правах исходило от самого Альберта. Альберт рассказывал ему, что кое-кто в Сиднее убеждал его стать полноправным гражданином. Тогда, мол, он сможет переселиться в Сидней и, как свободному гражданину, ему не придется жить со своей многочисленной родней. Его родственники должны будут оставаться в Северной Территории, а он даже сможет обзавестись новой женой.

Когда самого Альберта спросили, подавал ли он прошение, он уклонился от ответа, сказав только, что не может понять, почему из-за него поднимают так много шума:

«Все время люди болтают обо мне. Очень много болтают. Все равно ведь это не приносит мне того, что я хочу: дом и многое другое».

Споры о гражданстве Альберта шли одновременно с полемикой о предоставлении полных прав гражданства всем чистокровным аборигенам Северной Территории. В то время власти планировали замену существовавшего статута Северной Территории об аборигенах на статут благоденствия. По этому новому закону, Альберт и ряд других аборигенов должны были стать гражданами Австралии.

«По существующему статуту Северной Территории об аборигенах, все они находились под контролем властей Территории, — разъяснял департамент по делам Территорий. — Целью этого статута была защита аборигенов от эксплуатации. Статут в любой момент давал возможность Альберту, попроси он об этом, стать свободным гражданином. И власти предлагали ему подать прошение об освобождении его из-под действия положений статута. Он мог получить освобождение без всяких проволочек, но каждый раз отказывался просить его. По новому статуту благоденствия, аборигены не будут находиться под охраной закона, если добровольно с их стороны не будет заявлено о взятии их под опеку властей. Когда новый Ордонанс войдет в силу, Наматжира автоматически станет свободным человеком со всеми гражданскими правами, желает он того или нет».

А самого Альберта в это время мало что волновало, кроме заказа, который он получил, будучи в Сиднее. Управляющий компанией «Рио Тинто Майнинг» Блейк Пелли попросил его написать шесть акварелей урановых разработок Мэри Кэтлин в Квинсленде. Поскольку Альберт не имел права покидать пределы Северной Территории без специального разрешения, пришлось договариваться через секретариат министра Территорий и власти Северной Территории, на что ушло какое-то время.

Компания «Рио Тинто», получив уведомление о том, что Альберт может принять заказ и приехать в Квинсленд, составила договор и предложила гонорар в размере ста гиней за каждую акварель.

Однако в апреле, еще до получения договора, Альберт отправился в Перт. Он был гостем супругов Хотчин в их имении «Мандалай». Мистер Хотчин давно был почитателем Наматжиры и еще в 1946 году устроил в Перте первую выставку его работ.

«Приезд Альберта Наматжиры в Перт навсегда останется в памяти тех, кто встречался с ним, — рассказывал Хотчин. — Моя жена и я считаем, что у нас никогда не было более идеального гостя.

Мы подолгу беседовали с Альбертом; особенно глубоко нас тронула его озабоченность здоровьем жены, которая была тогда больна. Альберт не раз возвращался к проблеме своих гражданских прав и говорил, что, если бы ему дали полные права, он хотел бы построить домик в Алис-Спрингсе, поскольку он и Рубина уже немолоды и не с их здоровьем дневать и ночевать под открытым небом. Во время своего пребывания у нас Альберт чувствовал себя неважно. Его постоянно знобило. На ночь моя супруга выдавала ему несколько шерстяных одеял и горячую грелку. Как-то вечером я зашел в комнату Альберта. Вижу, он сидит на кровати и читает религиозные стихи из книги, которую привез с собой. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. На мой вопрос, что он читает, Альберт без тени смущения ответил: «Я люблю стихи в этой книге, я читаю их, когда только могу».

Рассказывая о своем племени, Альберт всякий раз говорил с теплотой о сородичах, а когда речь заходила о гражданских нравах, он высказывал сомнение в том, что предоставление их решит все проблемы и принесет ему и его народу ожидаемые блага.

Мне показалось, что внутренне он очень расстроен, несчастен и обеспокоен своим будущим. Если не считать этого, то пребывание в Перте правилось ему. Его программа была тщательно продумана: хотелось избежать неприятной и стеснительной для него рекламной шумихи. Она включала завтрак в ротарианском клубе, прием, устроенный правлением Пертского музея и Художественной галереи, прием в Лиге Кулбора, на котором присутствовало много аборигенов и полуаборигенов, посещение нефтеочистительного завода в Куинане и поездку по живописным окрестностям Перта. Восторженный интерес, который вызывали у него особо красивые виды, свидетельствовал о большой любви к искусству. Он не раз говорил, что, если бы написать тот или иной вид, получились бы отличные картины».

Вскоре после возвращения в Алис-Спрингс Альберт стал полноправным гражданином страны. Многие предполагали, что это событие ознаменуется официальной церемонией, во время которой в торжественной обстановке ему будут вручены документы о правах. В действительности же о том, что он стал полноправным гражданином, Альберт узнал только от заехавшего к нему в лагерь корреспондента газеты. Все произошло так, как об этом говорилось в заявлении о том, что, по новому статуту, Альберт «автоматически станет свободным гражданином, желает он того или нет». Когда был опубликован официальный список 15 711 подопечных чистокровных аборигенов, в нем уже отсутствовали имена Альберта и Рубины. Это означало, что отныне они стали гражданами Австралии. Альберт теперь мог голосовать, заказывать спиртные напитки в отелях, приобретать спиртное в магазинах, строить себе дом, где только пожелает, и требовать гарантированного минимума зарплаты в случае работы по найму.

Но все это мало значило для него теперь. Его куда больше волновал заказ компании «Рио Тинто», которым он никак не мог заняться из-за частых и изнурительных приступов болезни: у него было что-то не в порядке с бронхами. Поэтому он все оттягивал подписание договора с «Рио Тинто».

Тем не менее компания сделала все, чтобы Альберт прилетел в Квинсленд 2 мая. Директор-распорядитель компании Джон Пул вылетел в Мэри Кэтлин, чтобы встретить его. Когда Альберт не прилетел, Пул отправился обратно в Мельбурн, и руководители компании связались с властями Северной Территории. Один из представителей властей уведомил правление компании, что Альберт болен и не может принять предлагаемый заказ, хотя на самом деле он вместе с Фрэнком Клюном уехал на натуру. Позднее компания предприняла еще одну попытку убедить Альберта подписать договор и заполучить его картины. Но и на этот раз ей сообщили, что с Альбертом произошел несчастный случай и что в течение какого-то времени он не сможет писать. Поскольку существовала договоренность о показе картин, изображающих Мэри Кэтлин, за рубежом, заказ был передан другому художнику.

Трудно было понять уклончивость Альберта, ведь заказ сулил ему шестьсот гиней и мировую рекламу. Но, как указал чиновник департамента по делам туземцев, Альберт был теперь волен поступать так, как ему заблагорассудится. Возможно, он просто хотел показать, что он — свободный человек, а не пешка в чужих руках.

К этому времени слава о Наматжире распространилась далеко за пределы Австралии, и заокеанские коллекционеры начали охотиться за его работами. Один любитель живописи из Сан-Франциско, увидев репродукцию с одной из работ Наматжиры, сразу же кинулся к капитану грузового судна, заходящего в Сидней, и попросил купить ему какую-нибудь акварель Наматжиры. Канадские коллекционеры приобрели шестнадцать работ Наматжиры и других арандских художников, выложив за это двести девяносто шесть гиней. Купленные работы в августе 1957 года были выставлены в Ванкувере и Виннипеге во время Канадской ярмарки.

Тогда же сиднейским кинематографистом Норманом К. Уоллисом был сделан второй фильм об Альберте.

«Приехав в Алис-Спрингс, — писал Уоллис, — мы сразу же отправились дальше, к ущелью, где разбил свой лагерь Наматжира. Добрались мы туда только к ночи. Альберт, его жена и трое сыновей — Эвальд, Енох и Оскар — сидели у костра в окружении многочисленных соплеменников с чадами и домочадцами. Все было точь-в-точь так, как я и ожидал увидеть. Альберт сердечно приветствовал нас и пригласил разделить вечернюю трапезу, которая состояла из поджаренных кусочков мяса кенгуру и горячего чая из котелка. Мы сидели на охапках свежих эвкалиптовых листьев возле «дома» Альберта — шалаша, сделанного из коры и веток. Кусок рваного брезента образовывал нечто вроде тента. Альберт, оказавшийся хорошим хозяином, занимал нас историями из своего детства, которое он провел в этих местах и Хермансбурге. «Это земля моих отцов, — говорил он. — Здесь мой родной край».

О многом мы узнали от него в ту памятную ночь. Он как художник рассказывал о том, как ранний утренний луч нежно касается горы Сондер, о том, как голубой туман стелется по предгорьям и эвкалипты отливают белизной на фоне красных скал, о том, как голубые воды озер в горах Ормистона отражают чистую синеву неба. Когда он говорил, языки пламени костра играли в его темных глазах. Голос Альберта стал особенно задушевным и проникновенным, когда речь зашла о его отце, о священных мифах и легендах племени аранда. «Мой отец был летающим муравьем, — так начал Альберт свой рассказ о вере аборигенов в то, что их предки были животными, насекомыми, деревьями и даже камнями. — Он прилетел от гор Макдоннелл, через гору Сондер к реке Финке, в Ормистон. Старики рассказывали нам об этом, а я передаю их рассказы моим сыновьям. Они также должны знать о земле своих отцов». Альберт сокрушался, что многие священные тайны, должно быть, умрут вместе с ним, поскольку его дети недостойны посвящения в «великую тайну», а он не хочет передать ее тем, на кого нельзя положиться, что они сохранят ее.

Затем мы услышали от него легенду о танцующих девушках. Поначалу все арандское племя состояло сплошь из мужчин. У арандцев не было ни одной женщины. И вот однажды племя женщин, жившее в тех местах, где сейчас Порт-Огаста, примерно с тысячу миль к югу, услышало рассказ о прекрасных арандских мужчинах, у которых нет женщин. Узнав об этом, женщины двинулись в страну арандцев, причем молодые девушки танцевали всю дорогу, танцевали на вершинах холмов и на остроконечных гребнях гор, пока не достигли Куаттатума и Япальба, сейчас это Ормистон и ущелье Глен-Элен в верховьях реки Финке. Здесь они нашли край, который пришелся им по сердцу, нашли арандских мужчин и остались с ними. Когда эти женщины умерли, их души возвратились на гребни гор, на которых они танцевали, и превратились в деревья, что видны там и поныне.

Когда смотришь на эти железные деревья с ветвями, грациозно изогнутыми как бы в плавном движении танца, — писал Уоллис, — охотно веришь в эту легенду.

Мы засиделись далеко за полночь, слушая рассказ этого старейшины арандцев о земле своих предков. В эту ночь Альберт Наматжира предстал перед нами не просто аборигеном, а художником, философом, поэтом и проповедником, но отмеченным печатью трагедии, поскольку олицетворял собой вымирающую расу, цепляющуюся за остатки древних легенд и таинств».

Фильм Уоллиса «Край моего отца» был куплен фирмой «Эмпол Петролеум».

Через месяц-другой после съемок фильма Альберт, здоровье которого давно уже было неважным, лег в больницу при Хермансбургской миссии с запущенным ожогом на ноге. В больнице при миссии не смогли помочь ему и отправили в Алис-Спрингс.

Врач П.-Дж. Керинс, который лечил Альберта, приехал в Алис-Спрингс из Англии незадолго до этого. «В Австралии я живу совсем недавно, — рассказывал доктор, — и мало что знаю об аборигенах, но я просто покорен этими темнокожими. Меня подкупает в них чувство собственного достоинства, большой такт и фатализм, но удручает то пагубное влияние, которое оказывает на них современная цивилизация. Среди моих пациентов в палате для туземцев был и Альберт Наматжира, который, как я Знал, был всемирно известный художник-абориген. При первой же встрече Альберт произвел на меня огромное впечатление, и мое восхищение им росло день ото дня в течение всех трех недель, которые он провел в больнице. Альберт был образцовым больным. Его спокойствие и полное доверие к медицинскому персоналу были поистине удивительными, особенно это бросалось в глаза, когда ухаживала за ним сестра О’Киф. Эта удивительная женщина из Центральной Австралии, посвятившая себя уходу за больными туземцами, явно завоевала его искреннее расположение. У Альберта было богатое чувство юмора. Мои собственные попытки подбодрить больных часто были успешными только тогда, когда какое-либо его меткое замечание или шутка заставляли смеяться всю палату. Однако чаще всего Альберт был очень сдержанным. Нельзя сказать, чтобы больничная обстановка угнетала его. Наоборот, казалось, что битва двух цивилизаций, боровшихся за его душу, на какое-то время прекратилась и он обрел покой.

Когда состояние Альберта улучшилось, он стал гулять по территории больницы. В ее маленький дворик почти каждый день к нему на свидание приходила Рубина. Там же с разрешения Альберта я снял его на 8-миллиметровую цветную пленку в момент, когда он беседовал с сестрой О’Киф. Он был превосходным объектом для съемки: довольно высокий, хорошо сложенный человек с открытым лицом и непринужденной, естественной улыбкой.

Однажды, когда мы гуляли вокруг больницы, Альберт сокрушенно показал на группу аборигенов, сидевших на корточках в кружок и игравших в карты. Глядя на них, он сказал, что, по его мнению, играть в азартные игры дурно, что эти люди глупы и что сам он не играет и не пьет. Сказано это было с твердым убеждением и от чистого сердца. В связи с распространившимися слухами это замечание имеет немаловажное значение. У меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что Альберт убежден, что алкоголь и азартные игры — большое зло.

Мне пришлось убедиться и в твердости его принципов. Когда мы прощались, он обещал мне подарить первую же акварель, которую напишет по выходе из больницы. И когда я попросил его изобразить на ней свой тотем, он наотрез отказался, заявив, пусть этим занимаются другие, он же никогда этого делать не будет. Позднее, уже после моего возвращения в Дарвин, Альберт прислал мне свою акварель. Это был типичный пейзаж Центральной Австралии.

Хотя я объездил весь свет и многое повидал за семь лет в армии и за два года в Центральной Европе, самым ярким событием в моей жизни была встреча и знакомство с Альбертом Наматжирой. Никогда еще не встречал я более покоряющего характера».

Сестра Шнейдер, которая когда-то ухаживала за Рубиной, заботилась и об Альберте. Она рассказывала: «Когда Альберт появился у нас в больнице, он был неопрятен, небрит, одет в старую, не очень чистую одежду, но очень скоро усвоил правила больничной гигиены — куда быстрее, чем другие аборигены. С соседями по койке он говорил по-арандски, и не было и намека на то, что он смотрит на них свысока из-за только что полученных гражданских прав. Во время еды Альберт обращал на себя внимание тем, как он изящно пользовался ножом и вилкой, в то время как его друзья ели руками. Как полноправный гражданин, Альберт имел право лежать в палате для белых, но он предпочел быть со своими соплеменниками».

Выписавшись из больницы, Альберт сразу же отправился к себе в лагерь у Моррис Соук. В Алис-Спрингсе поговаривали, что он опять пытался приобрести дом в городе, но вновь безуспешно. В последующие месяцы и внешний вид Альберта и его манера держаться заметно ухудшились. Он выглядел больным и преждевременно состарившимся. Угрюмый, неразговорчивый, он сторонился старых знакомых из белых и стал часто наведываться в бары при отелях.

Сестра Шнейдер несколько раз встречала его на улице, но он, коротко поздоровавшись, проходил мимо.

«Я была поражена переменой в Альберте. Плохое питание и дрянные спиртные напитки, которые он пил, — все это ужасно сказалось на нем. Он по большей части разъезжал на такси, так как его новый «Додж» то и дело ломался и стоял в гараже на ремонте. Сыновья продавали его работы в городе, включая очень плохие работы Альберта, и за мизерную цену — десять фунтов. Больно было наблюдать, как ухудшается и здоровье и репутация у такого прекрасного человека, каким был Альберт. Он, казалось, утратил всякое уважение к себе, и это было настоящей трагедией».

Туристы, приезжавшие в Алис-Спрингс, естественно, всячески стремились повидать аборигена, чье искусство сделало его самым известным представителем своей расы. Ольга Маркс из Сиднея писала: «Один американец из нашей группы очень хотел познакомиться с Альбертом Наматжирой, о котором так много слышал, работами которого восхищался. Наш водитель хорошо знал Альберта и, когда мы остановились около жалкой лачуги с рваным тентом вместо крыши, сказал: «Ну вот здесь и живет Альберт; вам повезло, он дома. Теперь только остается узнать, пожелает ли он принять вас. Он не всегда дома для белых». Мы стояли и ждали около лачуги в окружении аборигенов, вероятно родственников. После коротких переговоров Альберт вышел и, помедлив, нерешительно направился к нам.

Американец был чрезвычайно обрадован, когда его представили Альберту, и сердечно тряс ему руку. В ходе беседы я имела возможность внимательно рассмотреть Альберта, стараясь делать это незаметно. Черты его темно-бронзового лица воплощали благородство его предков, гордость расы, но выражение лица было самым горестным, какое мне когда-либо приходилось видеть. Пока Альберт говорил, я наблюдала за его глазами, темными бархатными глазами, в которых светилась мудрость его расы и печаль его поколения. Говорят, глаза — зеркало души, и я чувствовала, что заглядываю в самую душу великого художника, но трагически надломленного человека. За все время Альберт Наматжира не улыбнулся ни разу. Он, может быть, и оттаял бы, если бы больше внимания уделяли его соплеменникам и поменьше — его живописи.

Когда мы в конце концов расстались с Альбертом, настроение у всех было подавленным. Никто, даже наш говорливый американский друг, не проронил ни слова. Он бережно держал две работы, купленные у Альберта, а когда машина тронулась, обернулся и посмотрел на грязный лагерь, который был обителью самого знаменитого аборигена Австралии. Пожалуй, все мы думали в эту минуту об одном и том же.

Увиденное нами подтверждало мнение авторов появлявшихся время от времени статей о том, что Альберт Наматжира — это трагический символ неспособности современной цивилизации окружить аборигенов заботой, которую они бесспорно заслуживают и предоставление которой является прямым долгом австралийских властей».