Безжалостно палило солнце пустыни. Слизистая пересохла, и жара отзывалась в теле глухими, непрекращающимися ударами молота. Блестел, ослепляя, пустынный и песчаный горизонт. Во фляге не было ни капли воды. Если он не найдет воду, то скоро погибнет. Груда камней справа показалась ему знакомой, несколько часов назад он точно проходил здесь: вон те обломки горных пород странной пирамидальной формы уже попадались на пути.

Он потерял чувство пространства. Решившись дойти до обитаемой земли, он сначала пошел против жестокого солнца, которое поглощало каждую каплю энергии. Пройдя так несколько сотен метров, он уверенно повернул налево, как будто внезапно нашел дорогу. Еще пару мучительных минут пути, и у подножия дюн вдруг показался источник.

Колодец находился там, он знал это всегда, в то время как жадно бродил вокруг. Глубокий колодец был окружен стеной высотой примерно в полтора метра, а доступ к воде закрыт двойной металлической решеткой. Он добрался до нее и бросился на горячую решетку сверху, пытаясь одним движением сдвинуть ее. Но железная преграда, наглухо прикрепленная к раскаленным кирпичам, не сдвинулась с места, издевательски прогибаясь под пальцами.

Из последних сил он попытался приподнять решетку, но понял, что не одолеет ее и умрет вот так глупо — как цыпленок на гриле, поджаренный солнцем, со взглядом, обращенным к найденной после долгих поисков воде…

— Лука, что ты делаешь?

Голос Клаудии вернул его к жизни и отвлек от вкуса соли и аммиака на языке. Вспыхнувший неожиданно свет осветил его руки, лихорадочно вцепившиеся в висячий замок на цепи, которой был заперт холодильник. Внезапно пробудившись, он продолжал ощущать свое пребывание в знойной пустыне. Он был им заражен. Однако то, что жена застукала его, когда он посреди ночи пытался нарушить запрет врачей на употребление жидкости, вогнало его в краску.

— Днем я еще как-то контролирую себя, — пробормотал Лука, — а вот ночью…

— Успокойся, — попробовала подбодрить его Клаудия, уже привыкшая к выходкам мужа. — Ты держался молодцом, — продолжила она, — ты ведь мог запросто открыть кран, а не сражаться героически с холодильником.

Лука, чувствуя унизительность своего положения, постарался взять себя в руки:

— По ночам краны с водой должны быть перекрыты.

— Хорошо.

Клаудия зашла в ванную и притворилась, будто блокирует краны. На самом деле она уже сделала это перед тем, как отправиться спать. Когда она вернулась на кухню, Лука, казалось, был снова в норме.

— Что ж, — он взял жену под руку, — вернемся в кровать.

Пока они устраивались под одеялом, Лука проклинал современные дома, спроектированные такими, как он сам, архитекторами. Вода в них повсюду: в ванной, в кухне, в столовой, в гараже, в холодильнике, в чулане, в стиральной машине и в сифонах. Жидкость струится по трубам внутри стен и под полом. Воду содержат даже лекарства и фрукты.

Вокруг жаждущих стремительно бежит вода, и каждый пациент, проходящий через процедуры диализа, чувствует, как растет жажда и как соли отравляют организм. Но употреблять воду запрещено, так как больному организму не справиться с переработкой жидкости, необходимой для растворения ядовитых продуктов катаболизма.

Прошло почти два месяца с тех пор, как обнаружилось, что его единственная почка практически не функционирует и он приговорен к пожизненному диализу. Теперь он знал о своей болезни все: что можно есть и сколько можно пить. С помощью строжайшей самодисциплины он набирал всего два с половиной килограмма перед каждой процедурой.

В его персональном аду были и другие парадоксы: когда он потел, жажда уменьшалась, потому что уменьшалась концентрация солей в организме и, соответственно, желание пить. Теперь он как никогда мечтал о жарком и влажном лете, потому что надеялся, что жара повлияет на соотношение солей и жидкости в его организме.

Он мучительно привыкал к неудобствам, доставляемым диализом, и до сих пор с удивлением смотрел на свое левое предплечье с расширенной, словно у культуриста, веной. Ее пересекали маленькие швы, переходящие в длинную рану. Она была расположена прямо над пульсом — так хирурги соединили лучевую артерию с веной.

Через фистулу кровь из артерии поступала в вену и в увеличенном объеме перетекала в аппарат для диализа.

Он научился терпеливо переносить боль. В фистулу ему вставляли две иглы, диаметром два миллиметра каждая. Первую иглу располагали у самого пульса — она высасывала из организма загрязненную кровь. Вторая игла, повыше, у изгиба предплечья, загоняла очищенную кровь в вену. Цвет крови не позволял судить о том, что за работа происходит внутри аппарата. По резиновым трубам, которые медсестры называли линиями, поднималась и опускалась ярко-красная, почти оранжевая жидкость. Она была совсем не похожа на глубокий карминно-черный цвет крови, выходящий из вены.

Постепенно ему открылось, что не все пленники диализа находятся в одинаковом положении и что он относится к «привилегированному» классу. До того злополучного случая у него не было никакой патологии, меж тем как большинство больных страдали различными заболеваниями обмена веществ, болезнями сосудов или хронической нефропатией.

По сравнению с ними Лука был абсолютно здоров и даже мог немного заниматься спортом. Пока он ограничивал себя получасовыми занятиями на велотренажере, но знал, что впоследствии сможет играть в теннис.

Молодой организм и сосуды Луки хорошо справлялись с нагрузкой и резким чередованием аккумуляции воды и ее потерей, которая применялась при проведении диализа. Первые процедуры были особенно мучительны, но после того, как ему поставили фистулу, все стало значительно легче.

Кроме того, вторая почка, хоть и едва функционировала, все же ежедневно выводила из организма небольшое количество мочи. У большинства пациентов, проходящих через диализ, такой возможности не было: за долгие годы болезни их почки превратились в рудимент. Таким образом, у Луки еще оставались шансы не быть прикованным к пластиковому приемнику мочи с нанесенной на него градуированной шкалой. В качестве дополнительного бонуса он мог добавить к своему рациону еще полстакана воды. Для других больных это было непозволительной роскошью.

Среди прочих лишений и проблем жестко встала проблема снижения сексуальной потенции, потому что она касалась и Клаудии, втягивала и ее в водоворот бед, засасывающий Луку. Меньше всего он хотел, чтобы страдала она.

Лука по-прежнему любил и желал жену, но то, что теперь ему стало трудно достичь эрекции и удержать ее, превращало секс в полосу препятствий. Причиной тому были токсины, из-за них его физические возможности не соответствовали желанию.

Нефролог разъяснил Луке, почему возникают проблемы с сексом. У больных понижается уровень тестостерона, хотя нервные центры, отвечающие за выработку гормона, функционируют нормально. Сексуальное желание сохраняется, но способность к его удовлетворению снижается.

Чтобы помочь Луке сохранить гармонию в семье, Касти прописал ему тестостерон, по одной ампуле в неделю, зная, что эффект будет прежде всего психологический. В дополнение к этому Луке был предписан эритропоэтин, чтобы повысить уровень эритроцитов, поставляющих в кровь кислород, до 33–34 процентов. Эти показатели были значительно ниже, чем у здорового человека, но тем не менее помогали больному бороться с анемией и чувством усталости и помогали улучшить качество секса.

С другим пациентом Касти повел бы себя осторожнее, не увеличивая дозу эритропоэтина, чтобы не спровоцировать сосудистый криз. Но для Луки было сделано исключение, это позволяло его хорошее физическое состояние.

Естественно, ко всем бедам добавилась необходимость соблюдать жесткий график процедур. С приближением времени диализа тело, отравленное токсинами, все меньше слушалось хозяина.

Чувства притуплялись, и накануне диализа уремия заставляла его держаться подальше от Клаудии. Лука слишком любил ее и боялся вызвать ее недовольство.

Понимая, что ему еще повезло по сравнению с остальными, Лука старался не впадать в отчаянье. Правда, почти всем пациентам центра было уже далеко за семьдесят. Помещение для диализа на территории больницы одновременно вмещало пять человек. Смена Луки начиналась в шесть тридцать утра, а заканчивалась примерно в половине двенадцатого.

Небольшое здание находилось посреди парка, и почти все больные предпочитали приезжать сюда, а не в саму больницу. Здесь легче налаживался контакт между больными и медперсоналом. К тому же можно было подъехать на машине к самому входу, что тоже было немаловажно.

Чтобы сохранить силы и остроту реакции, Лука строго соблюдал диету и выполнял физические упражнения. Но календарь процедур ужасно угнетал его. Три раза в неделю его жизнью владела машина, создавая симбиоз человека с фильтром очистки.

Через день он вынужден был вставать в половине седьмого утра. Его поднимал не будильник, а гул крови в фистуле. Когда Лука во сне подносил левую руку к голове, его словно оглушал шум горной реки, внезапно врывающийся в тишину ночи. Биение крови заставляло три-четыре раза за ночь открывать глаза. Наконец, ровно в шесть тридцать он просыпался окончательно.

Утренние процедуры вроде бритья перед зеркалом были отравлены мыслью о предстоящей поездке в медицинский центр. Вода в душе казалась слишком горячей, а завтрак из йогурта и сухих галет еще более скудным, чем в другие дни. Каждое движение требовало дополнительных усилий.

Перед уходом он целовал Клаудию, погруженную в глубокий и сладкий сон. Направляясь к машине, Лука размышлял о том, что болезнь заставила его многое пересмотреть и что теперь он стал гораздо чувствительнее к простым радостям жизни, которых большинство людей попросту не замечает. В то же время осознание этого далось ему слишком тяжело, заставив пройти через боль и мучения, так что он предпочел бы никогда этого не узнать.

Диализ сделал его своим рабом. Нельзя было обмануть время. Три с четвертью часа проходит за чтением и разговорами, полчаса на дорогу, десять минут на подготовку к процедуре, пятнадцать минут на то, чтобы прийти в себя после нее. Нужно быть уверенным, что артерия затампонирована и давление пришло в норму. Еще полчаса занимает обратный путь.

Лука радовался, заслышав сигналы фильтра, означающие, что медсестра отключает аппарат. За первым свистком следовали остальные, в этот оглушительный концерт вливались звуки каждого отключенного устройства. Человеку со стороны подобный грохот вряд ли показался бы приятным, но для больных он звучал словно победная музыка, знаменуя наступающую свободу. Эти механические звуки означали конец отмеренного времени и заново запускали часы, отсчитывая секунды и минуты. Больные на какое-то время снова становились хозяевами своего положения.

Полторы тысячи, максимум. У страха глаза велики. Как у тех, кто тайно наблюдает за шествием из-за оконных ставней. Агент полиции подсчитывал манифестантов, используя научную методику: примерно три человека на квадратный метр. Потом нужно умножить это число на площадь, которую занимает демонстрация. Но подсчитать площадь, которую манифестанты занимают одновременно, не так-то просто: не видать ни головы процессии, ни ее хвоста. Нужно обождать, пока они выйдут на улицу или площадь, размеры которых ему точно известны. Конечная цель процессии — Пьяцца Гранде, так решило полицейское управление. В случае возникновения экстренных ситуаций приказ был ясен: разбить демонстрацию на части и разогнать ее.

По мнению агента, занятого подсчетами, разогнать манифестацию в тысячу двести человек не представляло бы никакой проблемы, особенно если бы в ней участвовали итальянцы. Но здесь были арабы, по крайней мере их было большинство, человек восемьсот. Оценив ситуацию со своего наблюдательного пункта на крыше, сотрудник полиции сократил число демонстрантов так, как его учили.

Сверху трудно разобраться, где там итальянцы, а где арабы. Эти оборванцы, обитатели центров социальной защиты, слившись с толпой, надели куфии, подражая палестинским повстанцам.

Полицейские, стоящие внизу, видели на улицах белые туники, странные головные уборы, длинные бороды, мрачные физиономии. Отовсюду раздавались угрожающие выкрики, люди что-то скандировали по-арабски, но никто из сотрудников полиции не понимал ни слова. Там и тут мелькали красные полотнища флагов и лозунги итальянцев, идущих бок о бок с теми, кто взывал к Аллаху. В странах, где родились эти люди, с ними так нянчиться бы не стали, а сразу разогнали бы процессию, избив и арестовав немалое число манифестантов. Среди них не было видно ни одной женщины. Отметив это, полицейские крепче сжали рукоятки своих дубинок.

Выставленный против мятежников полк наблюдал за тем, как толпа, прежде чем добраться до точки назначения, миновала улочку, ведущую к бывшему еврейскому гетто. На площади у ступеней кафедрального собора демонстрантов ждал новый кордон полицейских, готовый защитить церковь от возможного осквернения.

В конце шествия собрались наиболее отвязные. Один из парней, лицо которого было скрыто куфией, вышел из толпы и приблизился к полицейским, стоящим за щитами, выстроенными «черепахой».

Молодчик подошел к первому ряду полицейских и замахнулся на них короткой кривой палкой. Никто из агентов не шелохнулся. Парень подступил еще ближе, вызывающе подставляя грудь под удар и опустив палку. Сейчас он был всего в двух метрах от стены щитов. В адрес полицейских полетели ругательства. В их сторону развернулись примерно тридцать активистов, замыкающих колонну, ожидая сигнала к драке. И сигнал не замедлил последовать.

Полицейская шеренга выступила на шаг вперед. Агент, стоящий напротив парня из Палестины, опустил щит и пустил в ход дубинку. Удар пришелся по плечу. Молодой человек скорчился от боли и закричал. Внимание площади сосредоточилось на этих двоих.

Палестинец, собрав последние силы, попытался вернуться в строй. Плотно сомкнутая шеренга полицейских следовала за ним, след в след. Демонстранты бросились навстречу раненому товарищу, чтобы защитить его. Дистанция между митингующими и полицейскими все сокращалась.

Откуда-то из гущи толпы раздался вопль, прозвучавший как призыв к сражению. Две враждующие стороны, полицейские и демонстранты-исламисты, оказались в центре битвы. Полиция, недолго думая, пустила в ход резиновые дубинки, молотя участников демонстрации по рукам, ногам и головам, стараясь сохранить строй. Не прошло и трех минут, как все митингующие были раскиданы по разным концам площади. Часть демонстрантов попыталась ретироваться в северном направлении, по главной улице, ведущей к вокзалу, другая часть бросилась к югу, туда, где из-за портика виднелась длинная боковая стена собора.

В центре площади сражались за молодых людей, распростертых на земле. Щиты, каски и куфии перемешались. Полицейские намеревались арестовать раненых, а участники манифестации — отбить товарищей у представителей власти, по неизвестной причине направившей против них свой гнев. Площадь постепенно опустела, и все больше шишек доставалось от полиции оставшимся там героям.

Трем группировкам удалось уйти с поля битвы и унести с собой соратников. На месте остались только две группы, в каждой из которых было по трое парней. Они пытались защитить двоих своих друзей, без чувств лежащих на земле.

Когда кольцо полицейских окончательно сжалось вокруг них, восемь молодых людей, трое итальянцев и пятеро арабов, оказались наконец в наручниках, лежащими лицом вниз на земле. На отважную шестерку, боровшуюся до конца, был излит весь гнев агентов. Их дубасили от всей души, стараясь при этом не задеть голову.

В редакции «Воче» пытались проанализировать ситуацию. Да, мусульмане вышли на площадь, выкрикивая угрозы, а затем набросились на полицейских. Восемь человек оказалось за решеткой.

Прокуратура санкционировала десятки обысков и еще шесть арестов. Обойдя пустые столы — большинство репортеров еще были на задании, — Марко подумал, что и Маттеуцци, и Мозелли выгодно воспользовались моментом, для того чтобы свести концы с концами. Следователи нашли и отправили в камеру убийцу Лукмана, но не смогли помешать его самоубийству. Оказалось также, что Джованни Дзуккини поджег гипермаркет. Справедливость восстановлена: руководители исламского движения получили по заслугам, и горожане, напуганные волной насилия в городе, могут теперь спать спокойно. Кризис миновал, тень подозрения с органов управления снята, в связи с чем и была жестоко подавлена поддержанная социальными центрами демонстрация арабов-иммигрантов.

Обыски и требования ареста участников стычки — все это, правда, заставляет подозревать в действиях прокурора Маттеуцци и начальника полицейского управления Мозелли некий умысел. Но в намерения «Воче» не входило стремление это подчеркнуть. Более того, в тот самый день судебная коллегия выпустила из тюрьмы синьора Бентивольи. Дружинник, убивший арабского юношу, разгуливал на свободе, но у исламской общины, пытающейся как-то защититься от обвинений в свой адрес по поводу провокаций на площади, сил на выражение протеста уже не оставалось.

Марко был погружен в мрачные мысли. Его любовная история с Клаудией бесславно закончилась, брата он предал… Состояние здоровья Луки ужасно… Странно, зачем его вызвал Иллюстри? Он назначил Марко встречу с утра пораньше, когда весь город еще бурлил по поводу происшедшего.

Хотя журналист немного привык к выходкам главного редактора, внутренний голос подсказывал ему, что ничего хорошего из попыток Иллюстри завоевать его симпатию не выйдет. Ожидая, пока его вызовет секретарь, Марко поглядывал на мелькающую на видеоэкране рекламу.

В тысячный раз он перечитал записи в своем блокноте, где подробно, слово в слово был записан разговор с Заркафом на разрушенной фабрике. Больше эти записи ему не понадобятся, однако Марко все же хотелось сохранить воспоминание об этом рискованном эксперименте. Он как будто вновь ощутил себя внутри ангара, лицом к лицу с противником, затаившимся в темноте, почувствовал вкус опасности.

В это время зазвонил телефон, и секретарша пригласила его в кабинет начальника.

Иллюстри ожидал журналиста в своем кресле, улыбаясь как манекен.

— Проходи, устраивайся поудобнее.

Главный редактор подождал, пока Марко усядется напротив него, и принялся размахивать свежим номером «Воче», вышедшим этим утром.

— Я прочитал твою статью о мечети. Очень интересно…

Это «очень интересно» прозвучало как-то особенно. Марко удивился, что Иллюстри прочел статью, хотя и картинки там отсутствовали, и фотография респондента была малозаметной.

— Да-да, к сожалению, она… происламистская.

— В каком смысле?

— В ней воспроизведены все призывы главного муллы.

— Но это же интервью, а не аналитическая статья. Ничего противозаконного в нем не было.

— Даже когда он говорил о работе полиции?

На секунду Марко почувствовал себя лицеистом, которого с пристрастием допрашивает преподаватель. В то же время ему показалось, что Иллюстри не имеет представления о том, что говорит. Либо он невнимательно прочитал интервью, либо узнал о нем с чужих слов.

— Мулла просто выразил кое-какие претензии к ходу следствия, правда, это было до того, как они взяли Дзуккини.

— Стало быть, он их критиковал, — констатировал Иллюстри.

— Да, но потом все-таки одобрил их действия, правда, нехотя, вынужденно.

— Послушай, что касается сегодняшней стычки — тут не может быть никаких сомнений. Мы полностью на стороне полиции и прокуратуры. Они превосходно расследовали убийство выпотрошенного араба, а затем еще и подверглись нападению фанатиков. Не мне рассказывать тебе о том, что думают наши читатели об иммигрантах, и об арабах в частности.

— Разумеется, но я не понимаю, при чем здесь мое интервью…

— Еще как при чем. Сегодня утром мне уже трижды звонил прокурор…

В его словах Марко явно услышал упрек, — преклонение Иллюстри и Короче перед власть имущими было всем известно. На самом деле он вовсе не выступал апологетом мусульманства, а просто предоставил слово главному мулле в неподходящий момент. Как раз тогда, когда Маттеуцци готовился расправиться с исламской общиной, продемонстрировав силу законной власти в расследовании убийства Лукмана.

Вероятно, у прокурора были и свои планы на его счет. Он уже несколько недель пытался узнать, кто именно является информатором Марко. Быть может, не обнаружив секретный источник, прокурор намеревался обратиться к репортеру напрямую.

— Возможно, я был не прав, вернув тебя в отдел хроники. Пока ты занимался новостями, у нас не возникало таких проблем.

Марко не верил собственным ушам: Иллюстри собрался от него избавиться! И мнение прокуратуры было тут ни при чем. Это наверняка совместные происки главного редактора и Де Ранди, воспользовавшейся своей должностью. Ни один издатель не выставил бы члена профсоюза вот так, запросто, только чтобы выслужиться перед прокуратурой.

— Мы предлагаем тебе вернуться в отдел региональных новостей в качестве заведующего. Это достаточно солидная должность, где ты сможешь полностью проявить свой профессионализм.

— Но с какой стати?.. — Марко попытался оказать сопротивление.

— В целом твоя работа завершена. Репортеры без тебя напишут о стычке. Теперь, когда новое соглашение подписано и на пенсию уйдут работники разных секторов, нужно будет, в частности, поддержать внутренний отдел. Там понадобятся знающие люди, которые смогут выбирать нужные новости и правильно компоновать их. Думаю, ты достаточно набил в этом руку за последнее время.

— Лучше я не буду громко выражаться по этому поводу. Обратно я возвращаться не хочу.

— Вообще-то да, там гораздо больше ответственности. Что ж, есть другая альтернатива: можешь продолжить работу в отделе хроники, но не в качестве спецкора, а как обычный редактор.

С трудом подавляя гнев, Марко размышлял о том, что скрывается за непривычной решимостью главного редактора. Иллюстри не любил конфронтации и неизменно искал компромиссов. И коль скоро он высказал твердое мнение, зная, что за этим последует негативная реакция, это наверняка означало, что решение принято не им. Так распорядились Баллони или Короче.

Марко молча поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Вернувшись в редакцию, он почти набросился на Нашетти:

— Позволь мне узнать, что за дерьмовое соглашение вы подписали?

— Какое смогли, такое и подписали, в то время как ты изображал из себя настоящего журналиста, — в тон ему ответил уязвленный коллега.

— Только что Иллюстри заявил мне, что я должен вернуться в региональный отдел. По списку штатов, который установили вы, они не могут иметь еще одного хрониста.

— Нужно же заткнуть образовавшиеся дыры. Мы утвердили также число собственных корреспондентов. Они должны будут взять на эту должность еще одного человека, и мы как раз подумали о тебе, так как из отдела ты уже ушел, но твой статус пока не определен.

Для Марко все это было откровением. Он присел на пустой стул у письменного стола. Иллюстри отстранял его от должности, только чтобы не дать ему писать. Его намеренно отправляли в ссылку. Здесь замешана прокуратура, издатель и кто-то еще. Он не догадывался, кто именно не хочет больше видеть его имя на страницах газеты. Бороться с ними бесполезно. Возможно, они только выжидали подходящего момента, чтобы избавиться от него.

Нашетти попытался проявить сочувствие к коллеге и подбодрить его.

— Не сдавайся. Иллюстри уступит, если на него надавить.

— Едва ли…

Он сидел в гостиной на старинном кресле, в окружении полотен XVIII века, развешанных по стенам, не имеющим окон, пораженный тем, насколько эти картины гармонируют с мебелью пастельных тонов и ее формой. Марко был обеспокоен тем, как настойчиво его собеседник пытается ему отказать, скрывая свой отказ под безупречной любезностью. Сегодня Марко особенно остро чувствовал свою бесполезность.

Владелец этой элегантной квартиры, должно быть, зарабатывает примерно столько же, сколько и он, у него тоже нет ни жены, ни детей, так что заработанные деньги он может тратить исключительно на себя. Но, в отличие от Марко, который довольствовался скромным, но удобным жильем, хозяин этой квартиры обитал в доме куда более солидном, и квартира его была обставлена с изысканным вкусом, воспитанным годами.

— Какие красивые у тебя картины, — издалека начал Марко.

— Это моя страсть, — объяснил Касти. — Я посещаю аукционы, и мне присылают различные каталоги. Я уже собрал обширную библиотеку по истории живописи восемнадцатого — девятнадцатого веков.

— Ты покупаешь картины только этого периода?

— Я могу позволить себе лишь девятнадцатый век. Можно найти картины по приемлемым ценам, если, конечно, это не импрессионисты или их предшественники.

Касти не стал упоминать при этом, что соглашение, заключенное им с Туррини, принесло ему выгоду. Его неофициально зачислили в частную клинику, владельцем которой был и Туррини, и это значительно улучшило его материальное положение. Доктор смог пополнить свою коллекцию картин, уже и так насчитывающую немало прекрасных работ. Касти начал собирать ее двенадцать лет назад, когда впервые получил приличные деньги, так что нельзя было сказать, будто своим собранием живописи он обязан только нынешней прибавке к зарплате.

В присутствии Марко медик чувствовал угрызения совести. Последовав совету репортера, он пошел на компромисс с главой департамента. Он остался на работе и стал высокооплачиваемым специалистом. За это он молчал об ошибках Туррини в операционном зале, а также о вине Мага в случае с Лукой Камби.

Ступив на путь, предложенный Марко, Касти нарушил принципы профессиональной этики. Он никогда и ни с кем не говорил об этом, но в присутствии братьев Камби чувствовал себя их должником.

— Каковы результаты теста? — внезапно спросил Марко.

Медик какое-то время медлил с ответом, потирая двойной подбородок.

— Ты знаешь, как их проводят?

— Довольно смутно.

— В нашем случае в тесте ДНК нам важен один-единственный пункт — хромосома шесть.

— Хромосома шесть?

— Сейчас я тебе объясню. Каждый из нас наследует хромосомы родителей. Точнее говоря, двадцать три пары, каждую из которых формирует одна отцовская хромосома и одна материнская. В первой же клетке, из которой затем развивается индивид, имеются все двадцать три пары хромосом, которые определяют характеристику и особенности развивающегося организма. То есть мы являемся продуктом случайной комбинации половины хромосом каждого из наших родителей.

— Мы с Лукой братья, и в нашем случае проблем быть не должно.

— Я бы так не сказал. Вы получили от родителей различные комбинации хромосом. Но даже это не является противопоказанием, нас интересуют исключительно гены, находящиеся в одной из хромосом.

— Гены?

— Сейчас попытаюсь объяснить. Представь себе библиотеку. Хромосомы можно сравнить с томами энциклопедии. Каждый том в ней разделен на главы — это гены. Каждая отдельная глава — ген, который содержит в себе рецепт выработки соответствующего белка — сложного вещества, благодаря которому функционирует организм. В хромосомах человека заключено несколько тысяч генов, то есть столько существует рецептов для создания белков. Внутри клетки располагается синтезирующий белок аппарат, который прочитывает поступающие сигналы и переводит их в белок. Например, есть гены, которые отвечают за волосы, и от них зависят специфические характеристики твоих волос.

— Каштановых, слабых и редких, — сострил Марко.

— Ну, это чтобы объяснить тебе, что возможные комбинации хромосом являются более сложными, даже если вы родные братья и похожи друг на друга. Два организма могут иметь абсолютно разное устройство.

Складка в углах рта выдавала огорчение Марко.

— Итак, — продолжил Касти уже более бодрым тоном, — в частности, нас интересовала только одна маленькая частичка вашего генетического наследства, хромосома шесть.

— Почему именно она?

— Потому что там находятся гены, отвечающие за выработку белков, обеспечивающих совместимость тканей. Изучение этой хромосомы позволяет сказать, признают ли два организма друг друга похожими.

Несмотря на то, что совсем недавно Марко живо интересовался научными подробностями, касающимися болезни брата, он слушал Касти в полной растерянности, будучи уверен: в долгие объяснения доктор пустился только для того, чтобы смягчить окончательный приговор. Касти тем временем продолжал:

— В шестой хромосоме находятся гены HLA. Каждый из нас обладает различными типами генов HLA, которые медицина подразделяет на группы А, В, DR и многие другие. Мы получаем от родителей по паре генов типа А, типа В и типа DR. И вот здесь начинаются трудности.

— Мне все и так кажется достаточно сложным.

— Существуют двадцать типов генов А, сорок типов генов В и десять типов генов DR.

— Я уже потерял счет.

— Обрати внимание на то, что гены работают только в паре. Теперь представь себе лестницу с перекладинами. На вершине первой ступени мы находим ген А, унаследованный нами от отца, и ген А от матери. На второй ступени — два гена В, а на третьей — два различных гена DR.

— Пока я еще кое-что улавливаю.

— Теперь самое сложное. Вспомни, что существует двадцать типов генов А. В игре комбинаций ты мог унаследовать ген А-1 от отца и А-2 от матери, в то время как твой брат — ген А-3 от отца и А-4 от матери. В этом случае, хотя у вас общие родители, ваши ткани абсолютно несовместимы.

— То есть наши с Лукой гены различны? — заключил Марко.

— Существуют различные степени совместимости тканей. В двадцати пяти процентах случаев даже у братьев абсолютная несовместимость тканей. Примерно в половине случаев — пятьдесят на пятьдесят, но такой результат может быть достигнут и у двух людей, не близких по крови, хотя и редко. При такой статистике в обращении к живому донору большого преимущества нет, так как процент успеха операции немногим выше, чем при использовании органа мертвого человека. Хотя орган живого человека, безусловно, должен быть в лучшем состоянии.

Марко слушал врача с отсутствующим взглядом.

— И наконец, в пятнадцати процентах случаев мы можем констатировать абсолютную идентичность тканей. Именно поэтому хорошо иметь много родственников, например, в случае необходимости трансплантации костного мозга от живого донора. Здесь процент успеха один к четырем, и достоверно известно, что именно родственник лучше подойдет в качестве донора. Если у вас более четырех родственников, то вероятность успеха возрастает, однако и здесь мы можем столкнуться с четырьмя совершенно разными организмами. А если вас только двое, то полная идентичность генов HLA шестой хромосомы встречается чрезвычайно редко. Но вы представляете собой исключение.

Марко понадобилось время, чтобы переварить полученную информацию.

— То есть мы идентичны?

— Да, ваши клетки совместимы.

— И трансплантация может иметь успех?

— С технической точки зрения у вас отличные шансы.

— С технической?

— Есть и другие условия.

Опыт Касти заставлял его с подозрением относиться к трансплантации органов живых людей. Психологическая связь между донором и приемником органа становилась сложной и неконтролируемой. В случае получения органа от трупа нефролог старался исключиить контакты пациента, получающего орган, с семьей донора. Он всегда заботился том, чтобы горе людей, потерявших близкого человека, никак не коснулось того, кто благодаря этому вернулся к жизни. Что могут испытывать, к примеру, родители юноши, погибшего в аварии, глядя на человека, в чьей груди бьется сердце их ребенка?

Развитие медицинской технологии породило массу этических, религиозных и метафизических парадоксов. Касти считал, что лучше по возможности избегать такого рода коллизий. Но ситуации с живым донором, с супругами или близкими родственниками, складывались иначе. Впрочем, за время работы нефрологом в больнице он часто сталкивался со случаями, когда сестра отдавала свою почку сестре, мать — сыну, жена — мужу и даже монахиня — монахине. Но не мог припомнить ни одного донора-мужчины.

Как-то раз отец двенадцатилетней дочери, который намеревался стать ее донором, вечером накануне операции сбежал из больницы. Его бегство положило начало семейной трагедии и осложнило отношения между мужем и женой. Ситуация благополучно разрешилась несколько месяцев спустя, когда удалось найти подходящий трансплантат от трупа. Тем не менее отец с тех пор не мог смотреть в глаза своей дочери, продолжавшей его боготворить.

По настоянию Марко Касти произвел тест на совместимость тканей братьев. Он понимал, с каким трудом Лука переносит процедуру диализа, постоянно мучающую его жажду, затрудненное дыхание, анемию и пониженную сексуальность. Врач догадывался, что жена его пациента постепенно впадает в депрессию, находясь рядом с инвалидом. Многие больные, проходящие через процедуры диализа, после трансплантации были покинуты супругами. Депрессия становилась невыносимой как раз тогда, когда ее причина устранялась.

Касти трудно было понять поспешность, с которой Марко стремился отдать свою почку для трансплантации. Словно помощь брату могла вывести его жизнь на какой-то новый виток. Он сам предложил эту помощь и настаивал на трансплантации, говоря о ней с энтузиазмом, как будто это было делом всей его жизни. Однако у медика оставались сомнения в целесообразности такой жертвы, которые умножились после получения анализов.

— Итак, объясни, в чем твои сомнения, — потребовал Марко.

— Я попробую честно нарисовать тебе картину, объяснив все «за» и «против», — в тон ему ответил Касти. — Конечно, есть масса «за». Орган живого донора функционирует намного лучше, чем орган трупа. Даже если в момент изъятия органа сердце умирающего донора продолжает биться, на работе его организма сказываются полученные им травмы. Ну а у живого и здорового донора мы можем изъять почку, которая работает превосходно. Лука — идеальный кандидат для трансплантации, и клеточная совместимость ваших тканей сводит к минимуму риск отторжения. К тому же больному после операции понадобится лишь минимум лекарств.

— А разве идентичность генов HLA вовсе не отменяет этот курс?

— Существуют и другие зоны ДНК, отвечающие за совместимость тканей. Мы достаточно хорошо изучили шестую хромосому, но так и не знаем, какие еще гены участвуют в процессе. Луке будет предписан циклоспорин и кортизон, правда, в минимальных дозах, при этом жизнь его вернется в нормальное русло.

— Вот именно поэтому я и хочу это сделать.

— Однако же есть немало доводов «против». Хирургическое вмешательство, даже проведенное идеально, всегда связано с риском. В практике бывали случаи, когда доноры умирали под хирургическим ножом, да и далеко не все хирурги одинаково хороши.

— Я надеюсь, ты сможешь выбрать лучших своих коллег, не так ли?

— Риск все равно остается.

— Я согласен.

— Кроме того, нет никакой спешки. Донор должен появиться в ближайшее время, ну максимум через год.

— Это нельзя предсказать точно. Времени может оказаться достаточно, чтобы пустить под откос всю жизнь моего брата.

— И при удачной операции трансплантат может не прижиться. Что будет, если через месяц у твоего брата случится криз и произойдет отторжение? Ему придется начинать все сначала, и твоя жертва окажется напрасной.

— Если верить тесту, таких проблем возникнуть не должно.

— Скорее всего, но стопроцентной гарантии нет. Иногда случается так, что почки, совместимые с клетками организма, вызывают отторжение и тяжелые кризы, а те, чья совместимость была довольно низкой, отлично с ним взаимодействуют. Есть еще одна деталь. Живой донор в нефрологии — большая редкость. Поэтому у нас нет достаточной статистики, говорящей о том, как работает здоровый организм, лишенный одной почки. Предположительно неплохо, то есть оставшаяся почка работает за две, но с годами функционировать ей будет все тяжелее.

— Это только предположение или научный факт?

— Научная гипотеза.

— Ты сказал, что единственная почка может работать за две?

— Сейчас тебе тридцать четыре года, и я не могу прогнозировать, как ты будешь чувствовать себя в шестьдесят пять лет.

— Ты говоришь так, будто мое решение самоубийственно.

— Да нет же. Я только пытаюсь объяснить тебе, с какими проблемами ты можешь столкнуться в будущем.

«Кроме того, — подумал медик, — твой брат всегда будет рядом с тобой, постоянно напоминая тебе о принесенной жертве. Сможешь ли ты пережить это и отдаешь ли себе в этом отчет?»

— Есть еще одна опасность, которую нельзя не учитывать, — добавил нефролог. — Небольшой процент пациентов, которым предписан курс медикаментов, препятствующих отторжению тканей, заболевают раком, так как эти лекарства снижают иммунитет. Если Лука умрет от рака, тебе придется жить дальше с этой болью и с осознанием собственной неполноценности.

— Ты всячески пытаешься отговорить меня.

— Нет, я просто говорю с тобой откровенно, как никогда бы не говорил с пациентом, ожидающим пересадки органа. Ты здоров, а Лука нет. Надеюсь, тебе ясно, что ты должен держать при себе эти мои соображения, даже если Лука примет твой дар.

Вот оно. Ключевое слово — «дар». Оба знали, что на главный вопрос ответ так и не прозвучал. Касти предпринял еще одну попытку:

— Скажи мне, почему ты хочешь это сделать?

— Он мой брат.

— Но этого недостаточно. Иначе от доноров отбоя бы не было, а между тем они так редки. Сначала надо через что-то переступить.

— Потому что это нужно мне. Брат всегда помогал мне, теперь настала моя очередь. Ему не удается смириться со своей болезнью, хотя Лука и пытается вести себя как обычно. На его месте я бы чувствовал себя еще хуже, и он наверняка согласился бы стать моим донором. Иначе он останется инвалидом. Его жена нуждается в настоящем мужчине, который служил бы ей опорой. Если я отдам ему почку, рядом со мной вновь окажется мой брат, который необходим мне. Я больше помогу себе, чем ему.

— Чего ты хочешь от меня?

— Убеди его, чтобы он принял мое предложение. Однако сначала сам смирись с этой мыслью.

Не найдя больше аргументов, Касти принялся елозить в кресле, которое заскрипело под его грузным телом, и при этом безуспешно попытался закинуть ногу за ногу. Отбросив этические соображения, он подумал, что таким образом его вина перед Лукой Камби будет частично заглажена. Остается лишь его долг по отношению к Марко, но ему он обязан гораздо меньше.

— Хорошо, я помогу тебе и сделаю все от меня зависящее, чтобы убедить твоего брата.