Ненавижу Перт. Ненавижу его окраины, где каждый закоулок травит меня напоминаниями.
Ненавижу приезжать на место, и когда выключается двигатель. Зуд по всей голове под пропотевшим париком. Ненавижу, что нужно вылезать из машины, где пакеты из-под чипсов и сиденье податливо приняло мою форму.
– Ты точно не против?
Я пожимаю плечами. А что мне делать?
– Можем остановиться в мотеле, если хочешь. У меня хватит денег.
– Да можно у твоей тети, мне все равно, – говорю я. Мое внимание приковано к часам на приборной панели. До следующего приема таблеток – полтора часа. До тех пор не следует принимать скоропалительных решений.
Мы остановились на улице, которая тянется от Кингс-Парка до самой Свон-Ривер. По обе стороны громоздятся многоэтажки, соперничая за лучший вид в городе. Поблизости не живет никого из знакомых.
– Ты не говорил, что твоя тетя – яппи.
– Она хорошая.
Я смотрю на него и улыбаюсь, давая понять, что пошутила. И что-то в лице Зака притягивает мой взгляд. Он почему-то сейчас кажется старше. Лучше. Я пытаюсь проморгаться. Он напрягается:
– Ты чего?
Может, он просто как ночное небо – вроде одно и то же, но каждый раз другое, как посмотришь?
– Эй, ты чего? – Зак откидывает зеркальце и начинает искать, что не так с его лицом.
– Ты просто как-то… изменился.
– В том смысле, что я выгляжу измученным после пятисот кэмэ за рулем? Или в том смысле, что у меня в носу козявка, и ты никогда не сможешь этого развидеть?
Нет, это все тот же Зак.
Он на всякий случай трет нос рукавом, и я невольно начинаю ржать. Как ему это удается? Я забываю про время, про боль, а иногда даже забываю, в какую кашу превратилась моя жизнь.
– Идем уже, козявка. Мне нужно в туалет.
– Опять? Ты издеваешься?
– Это все кофе.
Он в шутку протягивает мне пустую бутылку из-под колы.
– Между прочим, после операции у меня одно время был катетер, и можно было писать в пакетик, когда хочешь.
– Круто.
– Я по нему иногда скучаю, потому что таскаться в туалет вообще-то утомительно.
– Может, если пить поменьше кофе, то не будешь так уставать?
– Кстати, спасибо. Я деньги потом отдам.
– О да, конечно, я выставлю счет. Минус ролл. Это я тебя угостил.
Мы заходим в ворота и идем по раскидистому саду. По центру красуется круглый фонтан, где бетонная рыбина выплевывает воду Обходя струи воды, мы направляемся ко входу, и Зак звонит в домофон. Ответ доносится с балкона шестого этажа.
– Закки! – Женщина машет рукой, опасно свешиваясь из окна. – Лифт не работает, давайте пешком.
Зак поворачивается ко мне.
– Не передумала?
– Пока нет, – говорю я, глядя наверх.
Он берет мой рюкзак, и я иду следом за ним в подъезд.
– Главное – не спеши, – говорит он, когда мы начинаем путь по лестнице. Смешно: куда мне спешить?
Костыли с каждой ступенькой больно впиваются в подмышки. Малейший вес на левую ногу стреляет жгучей болью. Нет, свое тело не обманешь.
Преодолев первые десять ступенек, я останавливаюсь в пролете перевести дух. Убираю волосы парика, прилипшие к губам. Руки трясутся.
– Мия? – Зак спрыгивает на три ступеньки вниз.
Я не хочу, чтобы он видел меня такой – потной, запыхавшейся, не хочу, чтобы видел, как мне больно, а мне, черт побери, больно. От каждого шага – искры из глаз.
– Я в порядке, Зак.
Но к третьему этажу он уже идет сзади и придерживает меня рукой со спины. К четвертому мне приходится за него держаться самой. К пятому он предлагает меня понести.
– Да тебе слабо! – смеюсь я, закрывая глаза, потому что отекшая культя стреляет болью по всему телу. Мне странно, что я не разваливаюсь на части.
На шестом нас встречает его тетка.
– Ого, – произносит она, глядя на мою ногу. – Вот это дела. Лодыжка, да?
– Играла в нетбол, спортивная травма.
– Бедолага.
Триша – подтянутая и загоревшая женщина в темно-серой юбке и кремовой блузке. На шее – золотая цепочка. Она стоит на площадке босиком, и от нее исходит слабый цветочный запах, такой приятный, что хочется наклониться к ней и вдохнуть поглубже. Она обнимает Зака и пожимает руку мне.
– Приятно познакомиться. Зак о тебе рассказывал…
– Не так уж много, – говорит Зак.
– …н-не так уж много, да. Ты гостила на ферме, да?
– Мы вообще давно дружим.
Дыхание выравнивается, но меня мутит. Почему нога так дико болит?
– Очень жаль насчет Сэма, – продолжает Триша. – Все это ужасно…
Зак перебивает ее и хлопает себя по животу:
– Лично я помираю с голоду. Мия, ты как?
Я киваю, хотя даже от мысли о еде подкатывает тошнота.
– Сама я не бог весть какой кулинар, так что вот… – Триша протягивает нам три меню ресторанов с доставкой. Мексиканского, вьетнамского и итальянского.
– Мия, тебе чего хочется?
Зак стоит рядом. По моей щеке стекает струйка пота, и он, мне кажется, замечает. Он берет меня под руку и ведет к дивану. Я не сопротивляюсь.
– Господи, тебе что-нибудь принести? – спрашивает Триша. Я отмахиваюсь.
– Все нормально. Я за мексиканское.
– Это в десяти минутах ходьбы.
– Я подожду, а вы сходите. Там делают тортильи?
– Еще какие.
Зак садится передо мной на корточки и заглядывает мне в лицо, но я не могу смотреть ему в глаза.
– Что мне сделать?
– Попроси чтоб положили авокадо и побольше сыра.
– Я не об этом.
Я вздыхаю. Главное – не зареветь.
– Тут есть ванна?
Зак качает головой.
– Квартира слишком маленькая.
– Тогда дай, пожалуйста, стакан воды и мой рюкзак.
Это красивая квартира, но больше всего меня привлекают стеклянные панели во всю стену. Я хромаю к ним и открываю дверь на балкон. Ветер приятно остужает лицо. Внизу Зак и Триша выходят из подъезда и бредут по улице.
Всю жизнь я прожила в Перте, но никогда не видела город с такой высоты. Отсюда видны одинокие фигурки бегунов на тротуаре, велосипедисты парами и тройками скользят вдоль реки, а над ними парят птицы. На водной глади лежат лодки. На шоссе – красные точки задних фар, поток стремится вдаль, на юг. По мосту, в сторону севера, льется обратный поток желтых точек. Можно даже разглядеть окраины. Где-то к юго-западу должен быть мой дом. То есть, мамин. Там, за рекой, за шоссе, если всматриваться вглубь материка, где университет, потом трасса Мэннинг, потом еще четыре улицы, направо и прямо два квартала. Там маленький, невыразительный тупик, без деревьев, но с заросшими обочинами. Там оранжевые домики для приезжих студентов и матерей-одиночек.
Будь у меня телескоп, я бы, наверное, могла найти дом. Увидела бы дворик с пластмассовой мебелью. Бельевые веревки с тремя рядами застиранной униформы. Мама, скорее всего, стоит перед открытым холодильником и не может решить, что бы съесть. Как всегда, дребезжит стиральная машинка. Кажется ли этот дребезг слишком громким, если дома больше никого?
Люди и птицы превращаются в силуэты. Небо набухает сумерками. Ох, как хорошо я знаю эти цвета. Слоистый розовый. Воспаленный красный. Кажется, что тучи на ощупь должны быть горячие. Кровавые мазки во весь горизонт. Полотно болезни и боли. А потом все затмевает тяжелый, необъятный фиолетовый, один сплошной синяк, поглощающий мир. Наконец, опускается тьма и приносит с собой покой. Я вздыхаю с облегчением. Больше ничего не видно. Больше нечего чувствовать.
Машины едут по шоссе куда-то, где их ждут. В саду под домом включаются фонари. Я подаюсь вперед и смотрю вниз, как Триша, когда мы пришли. Большая серая рыба продолжает плевать воду в своей луже. Я смотрю, как струя бьет вверх, изгибается в разные стороны и падает, журча, обратно в круглый бассейн. Вода кажется холодной, и я воображаю, какое облегчение она принесла бы мне. Она бы погасила огонь. Она бы смогла даже больше.
Если отсюда упасть, высота шести этажей сделает свое дело? Если приземлиться в эту лужу, то боли не станет. Я больше не буду безнадежной, дурацкой, уродливой. Я просто больше не буду.
Но так нельзя поступить. Я знаю, что Зака это сломает.
Не знаю, чем в итоге все это кончится. Рак не убил меня, хотя мог. Может, он еще меня догонит, когда я его не буду ждать, как вышло с Сэмом. Может, я умру от заражения, особенно если в рану на ноге уже проникло то, что доконает организм. А может, автобус увезет меня далеко-далеко, и я просто свалюсь с края земли, а Зака не окажется рядом, чтобы собрать осколки.
Вон он, возвращается с теткой, отбрасывая тень в свете фонарей. Несет пакет с тортильями. Там, конечно, авокадо и сыр.
Бедный Зак. Он все еще думает, что может спасти меня.
Лежа на боку на диване, я наблюдаю, как случайные фары повторяют изгибы реки.
Триша предложила мне свободную кровать, но я настояла на диване. Мне нужен воздух, а здесь можно лежать с открытой балконной дверью. Вот я и лежу. В футболке и трусах. Час ночи. Не могу заснуть, потому что болеутоляющие выветрились.
Я не хочу трогать запас таблеток в дорогу, так что пробираюсь в ванную, закрываю за собой дверь и включаю лампу. Она ярко-белая и слепит. Но под раковиной есть шкафчик. Я опускаюсь на пол.
Полки забиты до отказа: шесть пачек болеутоляющих, пять кодеина, противовоспалительные и снотворное. Я не верю своему счастью. Этим можно обезболить целый полк. Этим можно все закончить раз и навсегда.
– Это еще не вся аптечка, – говорит Триша.
Я бросаюсь вперед, надеясь накрыть телом культю, но слишком поздно.
– Закройте дверь, – шиплю я, ерзая по полу. Свет слишком яркий. Я без джинсов. Без парика. – Что вы тут делаете?!
Ее ответ меня удивляет:
– …вот только антибиотики закончились. Прости.
Я стягиваю с сушилки полотенце, чтобы прикрыться.
– Мне нужен кодеин.
Триша достает баночку, вытряхивает две таблетки и протягивает мне.
– Бери. А завтра сходишь к врачу…
– Врачи дерьмо, – огрызаюсь я. – Ой. Вы же не доктор?
Она качает головой.
– Я юрист. Но среди нас тоже дерьма хватает.
Триша наклоняется надо мной и набирает стакан воды из-под крана, потом садится на корточки и дает мне. Я запиваю таблетки.
– Ты же знаешь, что боль не навсегда? – говорит Триша. – Со временем легчает.
Только этого мне сейчас не хватало.
– Потом поймешь, что с этим можно жить.
Я сверлю взглядом кафель. Откуда ей знать, как с этим можно жить? Стоит тут, с безупречным педикюром, загорелыми икрами, а я должна слушать от нее поучения? Да как у нее совести хватает смотреть на меня сверху вниз, почему она не отведет взгляд, почему смотрит в упор?..
Видимо, они сговорились. Миссис Майер позвонила, сказала что-нибудь вроде не спускай глаз с этой придурошной, она выкрала у Бекки таблетки, может и твои украсть, и вообще ей надо к врачу, а еще лучше домой к матери. И не подпускай ее близко к моему мальчику! Я горю от бешенства и стыда и не могу сказать ни слова.
Триша опускается на кафель рядом со мной и откидывается спиной на створку душевой кабинки.
Вытягивает ноги. Потом достает из баночки еще две таблетки, кладет себе на язык и проглатывает, не запивая.
Белый свет ее не красит. У нее впалые щеки. Ночнушка висит мешком и сверху неестественно облегает грудь. Совершенно плоскую. Там, где раньше взгляд отвлекала золотая цепочка, нет ничего. Она произносит:
– Ты слышала эту историю, в которой семья переехала из Мельбурна в Дарвин, а кот остался? А шесть лет спустя он возник на пороге как ни в чем не бывало.
Я качаю головой. Она такая бледная. Я вижу следы от катетеров. Как у Зака. Как у меня.
– Так и у меня. Шесть лет прошло, а я все жду, что кот однажды снова найдет мою дверь.
Кодеин начинает действовать. Звон в теле понемногу стихает.
– Головные боли так никуда и не делись. Бессонница бывает. Часто волнуюсь. Но мне больше не больно. Во всех смыслах слова.
И я вдруг признаюсь ей:
– Мне больно всегда.
– Есть вещи, которые не изменить, – вздыхает Триша, рассматривая свои руки. – Но есть и те, которые еще можно.
Кодеин успокаивает злополучную ногу. Но у меня чудовищно щемит в груди.
– Это несправедливо, – произносит Триша тем же тоном, что и я в свое время.
– Несправедливо, – отзываюсь я.
– Да, золотце. Несправедливо.
– Несправедливо!
Наши голоса сливаются, и я начинаю реветь, а она обнимает и качает меня, как ребенка, под бесстыже белым светом лампы.
Утром я пристегиваю ногу, надеваю джинсы, расчесываю парик. Краду еще таблеток, но оказывается, что в рюкзаке уже лежит две пачки.
Триша выносит на балкон латте с оладьями, а я не могу смотреть ей в глаза. На ней вязаный топ, который имитирует украденные болезнью формы. Они с Заком передают друг другу сахар и кленовый сироп, болтают про школу, про детеныша альпаки, про новую итальянскую кофемолку. Как будто это важные вещи. Вот они, два человека с общей плохой генетикой, и их волнуют типы кофейных зерен.
Как они так могут? У него чужой костный мозг в теле, а ей отрезали грудь. Как они проживают день за днем, словно все под контролем? Я после операции могу чувствовать только две вещи: жалость к себе и ярость на весь мир. Жалость, ярость, жалость, ярость. Куда ни посмотри – мир полон вещей, которых у меня больше нет.
Мне хочется орать на бегунов под окнами. Мне хочется ломать им ноги, выдирать клочьями волосы. Почему им так повезло? И, главное, они даже не знают, насколько им повезло! А эти, толкающие педали обеими ногами? Я хочу вставлять им палки в колеса! Я хочу врезать каждому, кто имеет наглость быть счастливым.
Триша при разговоре теребит цепочку. Я гадаю, что она делает со своей яростью. Наблюдаю за ее лицом, за пальцами, но ярости нет ни в мимике, ни в жестах. Или она так круто притворяется?
Она смотрит на меня и протягивает тарелку с оладьями.
– Попробуй. Это единственное, что я умею готовить.
Вязаная крючком скатерть, оладьи на завтрак, болтовня ни о чем – что, если это все притворство?
Может, Зак тоже только притворяется нормальным? Если да, то мир им должен по Оскару. По стоячей овации.
Я пытаюсь им подражать и делаю смелый глоток кофе. Он слишком крепкий, но я не жалуюсь. Добавляю молока. Держу язык за зубами. Считаю до десяти. До двадцати. Повторяю их движения: как они размазывают масло и сироп, как педантично отрезают от оладьев ломтики, как подставляют солнцу щеки. Я тоже довольно щурюсь на солнце и изображаю улыбку. По-моему, они мне верят.
Перед выходом я крашусь блеском для губ, чтобы хорошая мина вышла убедительнее. Сегодня нужно не терять лицо, ради Зака, потому что похороны друга – не место для моих проблем. Я просто составляю компанию.