1

Он принимал роды у коров и делал аборты женщинам.

Ренато Ченси, которого прозвали Гореплаватель, потому что он когда-то дерзко отправился на поиски приключений в Адриатическое море, откуда вернулся весьма грустным, жил в Порто ди Леванте: точнее, на острове Альбарелла. Он плавал от конюшни к конюшне на лодке, на носу которой был светящейся краской нарисован петух, и казалось, что этот петух с большим красным гребнем парит над окутанными туманом болотами. Время от времени Ченси арестовывали, потому что он не был ни ветеринаром, ни акушером, и из-за его связей с Пезанте. Но никто не мог отрицать его способности возвращать к жизни даже задохнувшихся в утробе матери телят.

Больных животных он лечил в районе Буза ди Бастименто и Сканно дель Пало в заводях, где вода была чудотворной, и о которых знал только он. О его появлении из тумана еще раньше, чем светящийся петух, возвещало жалобное мычание быков и коров, и мы говорили: Гореплаватель едет.

Женщинам, которые хотели сделать аборт, приходилось отправляться в пустынные уголки острова Альбарелла, где было безопаснее, а он ждал их, сидя на мостках, плотно закутавшись в клеенчатый плащ. Я устал, — говорил он, — от того, что в этом мире все постоянно беременеют. Поэтому он жил один и о его связях с женщинами не было известно абсолютно ничего. У него были свои колдовские методы. Тем, у кого срок был больше трех месяцев, он советовал отправиться к перевозу Ка Тьеполо и искупаться в заводи, которую называли Морина, то есть «Смугляночка»; она была расположена в месте, где можно наблюдать обратное течение, удивительное явление природы, суть которого в том, что морские волны сталкиваются с водами реки, побеждают их и вынуждают течь вспять, так что кажется, что По стремительно возвращается обратно к источнику.

Ченси утверждал, что в этом месте действуют противоположные силы пресной и соленой воды, и, как везде, где природа ведет себя странно, провидение проявляет себя здесь самым таинственным образом. Может быть, это была одна из тех сказок, которые он очень хорошо умел сочинять, но она действовала, и во время прилива на поверхности воды в заводи Морина часто можно было заметить головки девушек вперемешку с заградительными буйками; прилив наступал, поглощая отмели, как лава, и устоять перед ним мог только тот, кому уже нечего было терять.

У меня после этого осталось воспоминание о подъеме все выше и выше, во время которого я не открывала глаз, представляя, что возношусь к какой-то розовой мечте.

Ченси явно находил удовольствие в сценах, которыми сопровождал свои операции. И тогда, когда пользовался железом или палочками, обмотанными паклей, и тогда, когда давал выпить колдовского напитка или заставлял подпрыгивать до потери чувств, он очерчивал вокруг женщины круг, изображающий солнце с вырывающимися из него языками пламени; смуглый, худой, но крепкий, как дуб, со светлыми глазами жителя далматинских островов, он рисовал эти и другие знаки с видом демона. Он пытался заставить нас поверить, что в него вселяется некая сверхчеловеческая сила, а мы притворялись, что верим.

То, что на самом деле он просто развлекался за наш счет, рисуя вокруг нас солнца, ослов с двумя головами, тыквы, огромные, как живот беременной, и божества любви, украшенные перьями, как индейцы, было ясно по той arlia, которая сквозила в его взгляде. Я помню, что он бросал в костер ароматические травы, чтобы воздух не пропитался запахом крови и дезинфицирующих веществ, как в комнатах городских мясников, не скрывающих своего отвращения и злобы, отчего женщины чувствовали себя совершенно одинокими, как чувствует себя человек, оказавшийся на краю света; по зрелому размышлению я поняла, что это отвращение и злобу цивилизованная Италия, с которой я познакомилась, испытывала по отношению к самой себе, потому что ее общество, состоящее из мужчин, женщин и мыслителей, испытывало ужас перед жизнью, которую давало, и когда оно подводило итоги своего выживания, превращая их в философские теории, и говорило даже о такой безумной форме будущего, какой является бессмертие, на самом деле ему хотелось бы увидеть себя стертым с лица земли.

К этому вела — и всегда будет вести — Италия лжи: потому что, если люди, исчезая, смогли бы перестать притворяться или вынуждать притворяться других, они стали бы безмерно счастливы.

Ченси, наоборот, обладал способностью делать вещи естественными, с уважением относясь ко всем нам. И именно те, кто толкал девушек к нему, кто впоследствии заставил его исчезнуть в горестном море его имени, — выдающиеся представители высокой нравственности и создатели ее законов — проявляли наибольшую жестокость, если их задевали за живое. Это они говорили: сплаваешь на лодке с петухом, пустишь кровь, и быстро обратно. Воспользовавшись абортами как предлогом, они задумали наказать его за то, что на острове Альбарелла он давал приют самым разным людям, которых разыскивала полиция, так что потом их уже невозможно было обнаружить в лесах и болотах; и пользовался девушками для Поездок Тобре, которые он, по мнению одних, организовывал для мафии, а по мнению других — для подпольщиков: речь шла о сопровождении людей, скрывающихся от правосудия или замешанных в противозаконных действиях, чтобы обеспечить им прикрытие, и девушки, которые соглашались на это за приличные деньги, выдавали себя за жен, сестер или невест тех неизвестных, к которым их прикрепляли, в большинстве своем ничего не зная о цели и смысле Тобре.

Я этого боялась и избегала; но три раза соглашалась, так как не могла постоянно отказывать Ченси, к тому же мне нужны были деньги. Одну из таких поездок я помню особенно хорошо, потому что она поставила передо мной много загадок и повлияла на мою жизнь в те годы, хотя бывают моменты, когда мне кажется, что ее никогда не было, и мы с Ченси ее только вообразили.

Он тайно встретился со мной в Сканно дель Пало весной 30-го и предложил хорошо заработать. Я спросила: что на этот раз? Он объяснил, что мне придется провести несколько дней с неким Джулио Пезенти, которого я раньше никогда не видела; Тобре начнется в Помпонеско, откуда по реке нам предстоит отправиться в Порто Толле. Кроме совместного путешествия, добавил Ченси, ты проживешь с ним две недели там, где он скажет, это время будет неплохо оплачено; всем будешь говорить, что вы с ним вместе уже год. Он дал мне несколько листков бумаги с описанием всех событий, якобы случившихся со мной за этот год, — это я должна была выучить наизусть — и довольно скудными сведениями о характере Пезенти, который значился под фамилией Фалько.

Но в Тобре нас будет трое, мы и еще один пожилой человек, который будет выдавать себя за рабочего.

Я спросила:

— А почему за разнорабочего?

— Пока это тебя не касается, — ответил он, — а потом сама поймешь.

Инструкции в подобных случаях были самым важным делом, и горе тому, кто их нарушал. Начинались они с так называемой литании, то есть версии, которую следовало излагать, если начнут задавать вопросы; моя выглядела так: «Вы в управлении полиции хорошо меня знаете: это мои гарантии, потому что вам известна вся моя подноготная…»

Пока я слушала, я думала, что Тобре нравится мне все меньше и меньше, что некоторые девушки расстались из-за этого с жизнью, а многие — со свободой; я сказала: послушай, Ченси, если на этом парне висит убийство, я — пас. Никого он не убивал, заверил меня Ченси, более того, когда вы познакомитесь, ты очень удивишься, потому что он такой образованный, как профессор. Тем хуже, возразила я, убийцы с такой внешностью пугают меня еще больше.

Ну и черт с тобой, не выдержал он.

Я попробовала вызвать его на откровенность и прямо спросила: а почему ты это предлагаешь именно мне? И Ченси ответил: потому что на этот раз придется не просто ограничиться помощью, надо будет смотреть дальше; истинная цель этой Тобре не имеет ничего общего с обычной уголовщиной, никакой вульгарности, никакого насилия, и если тебе и смогут предъявить какое-то обвинение, так только в том, что ты действовала из благородных побуждений. И напоследок сказал: мне нужна твоя голова.

Я согласилась в основном из любопытства, но предупредила: я иду на это потому, что ты сказал, что ценишь мой ум, но я тебя знаю, Ченси, ты помогаешь коровам рожать, а нам делать аборты, ты любишь выведывать то, что люди скрывают и стремишься сделать так, чтобы их самые интимные секреты зависели от тебя, потому что жизнь отодвигает тебя в сторону, ни один из этих секретов жизни и смерти ни разу тебе не достался, и свой остров Альбарелла ты носишь в сердце. Ты хотел бы, чтобы все, что происходит в мире, было похоже на тот огромный механизм, который ты себе воображаешь, потому что у тебя, как у всех, кто живет на обочине жизни, изощренные фантазии и звериное чутье, но помни, что реальность — совсем не то, что твои Тобре, как их ни называй, хоть проклятыми, хоть благословенными.

Необычно покорный, он закрылся шапкой, чтобы не смотреть на меня, и, уходя с отмели к своей лодке с петухом, держал плечи уже не так гордо, как обычно. Я подумала о двусмысленной фразе, с которой он мне вручил деньги: то, что ты поняла меня, подтверждает, что то, что ты едешь с Пезенти, правильно, но помни, что никогда не следует поддаваться очарованию ни одного мужчины, ни одной идеи, и думать нужно только о выгоде.

Фразу эту я начала понимать, когда Ченси у меня за спиной закричал: возвращайся! И я, уходя по отмели, крикнула в ответ: возвращайся! Так мы прощались друг с другом — даже те, кто не отправлялся навстречу приключениям, а оставался на своей отмели и не понимал, откуда должен был вернуться, поскольку за всю свою жизнь ни разу никуда не уезжал.

2

Лодка отошла от берега Помпонеско, и Дзелия проводила взглядом ее тень, которая перемещалась по широким лестницам плотин и понтонам, безлюдным, как аллеи, ведущие вглубь материка, и далекие площади, окаймленные колоннами: это одиночество продлилось до Дозоло. На реке в это время наступил мертвый час, когда люди, исчезая, кажется, демонстрируют собственное изумление перед тем, что они — люди воды. Дзелия узнавала молчание реки, огни в старых руслах, чувствовала ее, как некое глубинное измерение самой себя, которое объяснялось только принадлежностью к общей магии.

Пейзаж оживился, когда показались плотины Мильорини, и они прошли мимо обломков старого понтонного моста. Здесь пожилой человек спустился по лесенке и сел напротив Дзелии рядом с устало дремавшими рабочими из песчаных карьеров.

— Чезаре Карра, — непринужденно представился он.

И сразу вполголоса начал свою литанию:

— Я не социалист. Не коммунист. Не анархист. Меня не привлекали к суду ни по политическим, ни по уголовным обвинениям. Я перепробовал множество занятий. Вот уже пять лет держу механическую мастерскую в Виадане, лицензия в порядке.

Он говорил, глядя в землю. Потом закурил короткую сигару.

— Мне шестьдесят лет и у меня один принцип: не лезть в чужие дела. Я знаком с Гвидо Пезенти, так как его мать — урожденная Годи ди Казальмаджоре, а мой отец служил в этом благородном семействе дворецким.

Дзелия дождалась, пока он закончит, и в свою очередь начала:

— Вы в управлении полиции хорошо меня знаете: это мои гарантии, потому что вам известна вся моя подноготная. Во всяком случае, я никому никогда не причинила зла, только себе. У меня никогда не было ни желания, ни возможности заниматься политикой. У меня нет никаких взглядов, меня интересует только моя скромная жизнь, жизнь простой женщины; ни разу, хотя у меня и была такая возможность, я не скомпрометировала высокопоставленных лиц, с которыми встречалась, так что они могут вспомнить обо мне только хорошее. Это неопровержимо доказывает мою благонадежность, имена и адреса людей, которых я имею в виду, я могу вам предоставить.

Я совершенно точно помню, когда встретилась с Пезенти, это было на следующий день после знаменитого пожара на сахарном заводе Тавернелле, 12 апреля прошлого года, на празднике в Мотта Балуффи, я тогда пошла на танцы в Босконе делле Кавалле. У меня есть свидетели, которые могут подтвердить, что, как только мы ушли с танцплощадки…

Карра кивнул, продолжая разглядывать носки своих ботинок.

— Хорошо, — одобрил он.

Но Дзелии показалось, что он ее совершенно не слушал. Она увидела, что он разворачивает газету и демонстративно раскладывает ее на соседнем сиденье.

— Это трудная Тобре, — сказал он.

— Почему? — спросила Дзелия. — Ченси говорил, что все делается с самыми лучшими намерениями. Складывается впечатление, что это мы должны были заплатить за право участвовать.

— Гореплаватель все время врет.

Гвидо Пезенти появился, когда в Габбнонн, белых, как солончаки, зажигали первые огни. Они обменялись рукопожатиями, пристально посмотрели друг другу в глаза; Дзелия поняла, что Карра тоже никогда с ним не встречался. После чего они замолчали, глядя в пустоту: это был самый неловкий момент Тобре. Притворство одного впервые столкнулось с риском не суметь приспособиться к притворству другого; инстинктивные симпатии или антипатии, чтобы не сказать недоверие и страх, могли непоправимо испортить отношения.

Пезенти тоже продекламировал начало своей литании:

— Что касается чувства, которое я испытываю к Дзелии Гросси, могу сказать, что это главное, что у меня есть в жизни. Своими ошибками эта женщина помогла мне понять мои; своим характером она помогла мне обрести доверие к обществу, к которому я в прошлом относился скептически. Сейчас я другой человек, способный придать смысл даже своей работе, которую можно было бы считать просто демонстрацией определенной ловкости, если бы достигнутые мной успехи не убедили меня в том, что посредством этой новой и вместе с тем старой, как мир, формы отваги я высоко несу знамя нашей Родины во всем мире. Подобными успехами я всецело обязан Чезаре Карра, без помощи которого в крупнейших столицах Европы…

— Европы? — поразился Карра.

— Да, — подтвердил Пезенти. — В Париже, в Берлине, в Варшаве…

— В Париже?

— Я вам расскажу про эти города, и не только про них, с такими подробностями, что вам покажется, что вы прожили там всю жизнь.

Наступила ночь. В Скордзароло сигнальные огни постоянно мигали на горизонте, и не ощущалось ни малейшего человеческого присутствия.

— А что у тебя за работа? — неожиданно спросила Дзелия.

Впервые Пезенти посмотрел на нее действительно внимательно.

— У нас будет время поговорить.

— Вы серьезно? — отреагировал Карра. — Это Тобре, а не увеселительная поездка. Нас могут прикончить даже здесь.

— Да, — признал Пезенти. — Прошу меня извинить. Я как раз думал об абсурдности нашего положения.

— А в чем дело? — с подозрением спросил Карра.

— В том, что я мог бы оказаться кем угодно. И обмануть вас, говоря, что я такой-то, будучи на самом деле совсем другим. Но, несомненно, я одинокий мужчина, у меня нет возлюбленных.

Он улыбнулся Карре:

— И механиков тоже.

— Это нас мало волнует, — парировал тот. — Нам платят не за то, чтоб мы тебя жалели.

Пезенти по-прежнему улыбался.

— Я не для вас говорю. Я имею в виду, что одинокий человек выглядит более подозрительно. Мир боится одиночества еще больше, чем смерти, и поэтому не доверяет существам одиноким. Вот почему вас отправили вместе со мной в это путешествие.

Карра откинулся на спинку, демонстративно отказываясь от почтительной позы, которую сохранял до этого момента.

— Значит, это твоя первая Тобре, и ты даже не представляешь, что же это такое — Тобре. Всегда будет так, что тот, кто на нее соглашается, разделяет чье-то одиночество. Иначе какой бы в ней был смысл? Ты даешь объяснения, которых у тебя не просят, и выдаешь себя. Это говорит не в твою пользу.

— Это правда, — признал Пезенти. — Вам придется научить меня некоторым уловкам.

— А ты не мыслитель? Из тех, что вместо философских теорий придумывают преступления? Суть, впрочем, от этого не меняется.

— Вид у него именно такой, — с иронией выпалила Дзелия.

Маяк, показавшийся над массивными, вросшими в землю стенами, возвестил, что они приближаются к Бор гофорте. Карра выглянул в иллюминатор и принялся осматривать местность с таким видом, словно развалины австрийской крепости могли скрывать какой-то знак, имеющий отношение к ним. Он мгновенно обернулся, когда услышал, как Пезенти воскликнул:

— Я простой акробат.

— Акробат?!

— Я уже работала с цирковыми акробатами, — вмешалась Дзелия, — и с типами, которые прыгали с трапеции на трапецию на десятиметровой высоте.

— Я летаю повыше. Поэтому меня называют Соколом.

Они снова замолчали. Стихло даже глухое ворчание Карры: «Кто бы мог подумать, что я попаду в цирк? После стольких лет Тобре бок о бок с великими людьми». Гореплаватель начал темнить, придется с ним разобраться, с этим Гореплавателем. Дзелия не сводила глаз с профиля Пезенти в мерцающем свете фонаря, прикидывая: ему лет сорок, выглядит уверенным и в то же время ранимым; кажется, что погружен в размышления, но все решения уже приняты; выражение лица грустное, но ему безразлично, что он все потерял. Кроме того, впервые мужчина разговаривал с ней, интересуясь ею не только как женщиной.

Карра заснул. Немного спустя Дзелия показала рукой на одно местечко, и объяснила, что они проходят Сан Бенедетто По, где есть колокольня, на верхушке которой укреплена железная клетка.

— В ней держали пленников, пока они не умирали от жары и голода.

— Что ты пытаешься мне сказать? — спросил Пезенти.

— Что аббатство очень старое, я туда ходила еще ребенком, и мне рассказывали про Матильду из Каноссы, но этой клеткой пользовались всего два месяца тому назад. В нее посадили человека с Тобре; они надеялись, что он будет кричать, подтверждая тем самым, как жестоко они умеют наказывать, но он ни разу даже не застонал, так что никто ничего и не заметил. Люди отвыкли поднимать голову.

Они проговорили о страхе до самого Ревере, когда на борт поднялись таможенники. Карра мгновенно проснулся и, увидев их, начал:

— Я не социалист. Не коммунист. Не анархист…

Но это не понадобилось, потому что ничего не произошло. Таможенники внимательно посмотрели им в лица и ушли.

Из Порто Толле они отправились в Ка Дольфин, где расположились в заброшенном монастыре, прозванном монастырем Мелиорации, там были портики, которые вели в старые конюшни и ремесленные мастерские, а также в помещения, где жили семьи, которые, казалось, сбежали в крайней спешке, забыв кучу вещей. Все было засыпано соломой, даже внутренний дворик и гробница, в которой, как объяснил Пезенти, покоился солдат-мученик, в честь которого и был построен монастырь.

С башен взлетали целые стаи вальдшнепов.

Карра заснул на убогой койке размером не больше скамейки; зато на стене над ней красовалась величественная надпись: «Pius Episcopus Servus Servorum Dei»; ночью они слышали, как он читает ее вслух и замысловато ругается.

Из окошка в комнате Пезенти можно было разглядеть интерьер монастыря, и в определенное время дня мраморные плиты приобретали красноватый оттенок, а солнечные лучи создавали море света, ограниченное темными силуэтами колонн.

— Это просто чудо! — восклицал Пезенти.

— С такими чудесами, — возражал Карра, — не поешь и не спасешься во время Тобре.

— Ты не веришь в Бога?

— Не знаю. Надо посмотреть в инструкцию, которую дал Ченси.

Пезенти делал вид, что не замечает его иронии и беспокойства. Однажды вечером он заставил его и Дзелию спуститься к купели, и они оказались в окружении знаков вековых, торжественных церемоний, проходивших в величественном безмолвии. Неправильно поняв смысл этого собрания, Карра взял слово:

— Слушаем тебя, Сокол. Итак, объясни нам, от каких врагов ты скрываешься или каких врагов ищешь, сколько их, и опасны ли они.

— Один… — поколебавшись, ответил тот. — Только один. Но опаснее его нет никого на свете.

— Имя, — потребовал Карра. — Может быть, в какой-нибудь Тобре я с ним встречался и изучил его привычки. Очень важно знать привычки своего врага.

Пезенти с опаской подошел к своему нетерпеливому спутнику; казалось, он хочет понять, до какой степени это нетерпение, которое превращалось в вызов, было разумным; он стремился освободиться от груза невысказанного, и хотел, чтобы его перестали считать посторонним. Но, так ни на что и не решившись, он взял Дзелию за руку и подвел к купели, показывая на фигурки, которые ее украшали. Круг, похожий на хоровод ликующих ангелов, оказался колесом фортуны; рыцари-крестоносцы, если внимательно присмотреться, изображали королей, королев и валетов карт таро; в трапезничающих апостолах угадывались жирные чревоугодники, похожие на лодочников Дельты.

— Бог, который пользуется магами, — остроумный Бог, — прокомментировал он. — Это благоприятный знак, и ты можешь его понять.

По этой его манере излагать мысли, пользуясь фантастическими идеями, типичной для людей театра и напоминающей ей Идальго Анджели, Дзелии стало ясно, что он догадался о тайных сторонах ее истории и ее характера. Он пытался рассказать о существовании особой связи между вещами, о том, что достаточно исследовать их или позволить их фатальному присутствию, их магической информации исследовать себя, и ум станет ясным и освободится от подозрений и сомнений. Карра в знак протеста уселся в одиночестве на самом дальнем сиденье и заорал:

— Перестаньте сговариваться друг с другом! Ты нечестно играешь, Сокол. Ты все еще мне не доверяешь, и ты слишком гордый. Какая бы тайна ни скрывалась за твоей Тобре, не забывай о двух вещах: о том, что слишком гордые умирают первыми, и о том, что тебе ни за что не удастся обмануть меня своей болтовней!

На следующий день, когда они ужинали, с колокольни послышались равномерные удары колокола, и Карра вскочил на ноги, сжимая в руке револьвер. Пезенти внимательно прислушался к этим звукам, а потом спокойно продолжил есть, сказав:

— Сядь, Карра, и успокойся.

Но тот не подчинился.

— По договору никто из нас, без моего разрешения, не может иметь оружия. Разве Ченси тебя не предупредил?

— Предупредил. Но он еще добавил, что риск, на который мы идем, не просто огромный, но и… — Карра стукнул кулаком по столу, — реальный, как это дерево. От тебя же я слышу только рассуждения об ангелах, об остроумном боге, который меня почему-то не смешит, о колесах фортуны… Ты и сейчас недоговариваешь, пока кто-то, кого я не знаю, пользуется колоколом, чтобы отправить сообщение.

Пезенти пристально посмотрел на направленный на него револьвер.

— Вам, тебе и Ченси, нужно было обратиться к кому-нибудь другому, — заключил Карра. — От меня, если я не смотрю реальности в лицо, толку никакого.

— Пойди и закопай револьвер. Ты это сделаешь, потому что тебе платят за то, чтобы ты мне подчинялся.

Карра закопал револьвер под полом в колокольне, после того как обследовал ее сверху донизу и убедился, что там никого нет и не было. Прежде чем опустить его в вырытую в земле ямку, он расстрелял все патроны по теням, которые его окружали и с которыми до самой смерти он откажется вести переговоры.

Два дня Пезенти постоянно куда-то ездил и возвращался с загадочными свертками. Ночь он проводил в подвале, а на рассвете выходил и ложился спать. Дзелия и Карра коротали время за картами, но запустение, царившее в трапезной, куда постоянно залетали чувствующие себя лишенными власти вальдшнепы, мешало им отвлечься.

На третий день Пезенти вернулся на автомобиле и приказал им садиться; они добрались до равнины в районе Скардовари, над которой нависала возвышенность, а по периметру шли сплошные заросли тростника; на горизонте можно было разглядеть красные здания мелиорационных станций, из-за дымовых труб, какие принято ставить в области Венето, похожие на примитивные лодки народных праздников.

— Вот где мы устроим Май, — показал он. — Через десять дней.

— Май? — поразился Карра.

Пезенти объяснил: это общинный праздник, на котором в роли актеров выступают крестьяне и лодочники. Он описал мавританские костюмы участников, и рассказал о Майе, богине полей, и Маге, что на санскрите обозначает первое завершенное выражение, начало жизни. Теперь была его очередь посмеиваться над своим спутником, затуманивая ему голову сведениями, которые вызывали у того скуку.

— Понятно, — поспешил сказать Карра, уже убедившийся в том, что спорить бесполезно.

— Здесь выступят артисты, — уточнил Пезенти, пройдя немного вперед. — Они будут петь, играть и показывать сценки. А вот там поставят трибуну для представителей властей. — Он пристально посмотрел на них. — Кажется, будет Дуче. И принц Умберто.

Карра схватил его за руку.

— Ты опять сочиняешь. Сам подумай, разве подобные люди будут пачкать обувь в этих забытых Богом и людьми болотах?

Пезенти подтвердил:

— Дуче и принц Умберто. На большом параде по случаю Мелиорации. Он показал рукой на возвышенность:

— А оттуда полетят те участники праздника, которые умеют летать.

— Почему ты привез нас в Скардовари? — спросила Дзелия. — Почему ты с таким жаром говоришь об этом празднике, словно он — цель Тобре?

Пезенти ответил:

— Потому что так оно и есть. И я приехал, чтобы участвовать в празднике Весны.

Он разбудил ее глубокой ночью.

Дзелия оделась и пошла за Каррой, не спрашивая, в чем дело, но в какой-то момент он сам начал:

— Это тайна, которая не может принадлежать только мне.

Чтобы спуститься в подвал, надо было обойти здание по дорожке, которая шла рядом с монастырем. Она напрасно надеялась увидеть, как появится Пезенти:

— А Сокол? — спросила она.

— Сегодня его нет. Первый раз не ночует. Он вместе с кем-то еще взял машину, и я слышал, как они говорили про Контарину.

Проходы были перегорожены старыми гробами, прислоненными к стенкам распятиями, и образами, краски на которых выцвели, сохранив казавшиеся демоническими формы; сильно пахло гнилью. Карра привел ее в помещение, которое оказалось просторным и тщательно убранным.

— Вот! — воскликнул он. — Сокол заставляет меня ставить болты, крюки и растяжки на это чудо.

Он потянул за веревку, покрывало упало на пол, и перед ними предстала ослепительно сияющая конструкция. Карра некоторое время походил вокруг нее, непрерывно повторяя:

— Это похоже на шутку.

Потом показал на контейнер:

— Но вот здесь сжатый углекислый газ, а это уже не шутка… А вот эта прелесть — двигатель.

Дзелия пыталась понять, что представляет собой двойная рама, высотой до потолка, с вертикальными опорами, матерчатой обшивкой, упором для груди. Небольшой треугольный участок был раскрашен всеми цветами радуги, и на этом фоне выделялась голова Сокола.

— А сам он что тебе говорит?

— Ничего, как обычно. Работай и молчи. Он мне говорит только: сделай это, сделай то. А я его спрашиваю: да что же мы все-таки строим? Не волнуйся, говорит, увидишь.

Дзелия уверенно сказала:

— Это воздушный змей.

— Журавль, — добавил Карра.

— У Лодки Катойа, которая возила к позорному столбу убийц-рогоносцев, были такие же крылья, как у летучей мыши.

Они расхохотались.

— И ты думаешь, — небрежно спросил Карра, — что с помощью воздушного змея или журавля, или летучей мыши можно кого-нибудь убить, Дуче или принца Умберто?

— Кто тебе говорил про убийство? — спросила Дзелия, насторожившись.

— Никто, — смутился он. — Это просто мои предположения, я ведь все время думаю, пытаюсь как-то связать обрывки фраз этого сумасшедшего, и вообще в девяти случаях из десяти Тобре несет с собой смерть.

Дзелия по-прежнему пристально смотрела на него.

— Ченси дал нам слово: никого убивать не придется.

— Правда, — признал Карра. — Но если бы даже и пришлось, то в нашем случае это был бы представитель Власти, которого нельзя рассматривать как человека, ибо Власть бесчеловечна по определению.

— И ты тоже умеешь притворяться, как Сокол, или даже лучше, — уходя, сказала Дзелия. — Это помогает тебе прятаться и никому не верить. Насколько я разбираюсь в мужчинах, ты в глубине души всегда был полной противоположностью твоей литании: социалистом, коммунистом или, может быть, анархистом. Но по чьему-то приказу или из трусости повел себя с миром нечестно, и поэтому ты такой неуверенный и несчастный.

Они вышли из подвала, когда автомобиль Сокола въезжал во двор.

На следующее утро они поднялись с равнины Скардовари на возвышенность. Карра и Пезенти поддерживали части конструкции, и когда туман рассеялся, Дзелия увидела, что метрах в тридцати от края обрыва выдолблены гнезда, там, где они начертили круг и смешали солому с грязью.

Сокол просунул туловище в отверстие в центре аппарата и, пока Карра закреплял на шлеме рулевые тяги и застегивал ремни, приладил к рукам крылья. Он крепко сжал поперечную планку и оперся на нее локтями, пропустив вертикальные опоры под мышками.

— Порядок! — воскликнул он.

Он начал разбег; подталкиваемая ветром конструкция стала много легче. Сделав несколько шагов по склону, он исчез и снова появился метрах в пятидесяти от них. Конструкция зависла и, казалось, вот-вот рухнет на землю. Сокол из последних сил давил на перекладину, голова его откинулась назад, как будто он только что вынырнул на поверхность и жадно глотает воздух.

— Упадет, — обреченно сказал Карра.

— Знаешь, сколько у меня полетов? — говорил ему Сокол. — Сто. И с первого раза все пошло, как по маслу.

Он рассказывал ему об Отто Лилиентале и графе Дзамбеккари, о красоте человеческого полета.

— Может, оно и так, но он упадет. — И это мгновение, пока он неподвижно висел в небе, показалось ему вечностью. Но Сокол восстановил равновесие, просто взмахнув крыльями; чтобы компенсировать восходящие потоки, он отталкивался ногами, а чтобы затормозить, выбрасывал их вперед. Уже без напряжения, с непринужденным изяществом.

Они увидели, что он набрал высоту; когда боковой порыв ветра вывел его из равновесия, ему оказалось достаточно нырнуть отвесно вниз, чтобы восстановить его; и опять против ветра, исправляя неловкое движение. На этот раз Дзелии показалось, что он исчезнет навсегда.

Сокол взглянул на землю, которая была такого же цвета, как вода, на склон Джаретте и противоположный — Форначе; можно было разглядеть даже Валле Боккара. Он отдался радости изобретения все более совершенных виражей.

— Он просто счастлив! — воскликнул Карра. — Начинает забывать.

— О чем? — спросила Дзелия.

— О том, зачем он там. Будем надеяться, он об этом не забудет в тот день, когда понадобится.

Сокол спланировал к ним с громким шуршанием.

— Как акробат ты молодец, — признал Карра, пожимая ему руку. — Но пули летают еще лучше, и при этом ружье не ломает стрелку шею.

Все еще охваченный возбуждением от полета, Сокол засмеялся:

— Будь я стрелком, меня не пригласили бы на Май как чемпиона, и я бы не, смог заставить их смотреть вверх, пока ты будешь готовить ловушку.

Четыре дня он тренировался на равнине Скардовари. Однажды утром приехала машина, которая остановилась поодаль и так и простояла всю тренировку, после чего из нее вышли полицейские и зааплодировали:

— То, что вы делаете — просто чудо!

Но, пока один из них сторожил Сокола около летательного аппарата, другие приказали Дзелии и Карре шагать вперед к зарослям тростника на отмели. Они старались выглядеть вежливыми и все время повторяли:

— Просим прощения, мы просто выполняем свой долг.

Они скрылись из поля зрения, и Сокол мог видеть только красноватые верхушки камышей; наступила тишина, которую он попытался истолковать, но тщетно: он обнаружил, что равнодушно относится даже к тому, что может произойти что-то трагическое, и впервые осознал высокомерие, в котором его обвинял Карра. Это было противоречивое чувство, которое он мог сейчас оценить и которое отражалось в предметах: в каменной плотине, по которой пробегали неясные тени, в деревянных лачугах, казавшихся необитаемыми, но на самом деле битком набитых людьми — они просто спрятались при виде полицейских. Пейзаж равнодушный и вместе с тем полный злобы, похожий на него самого.

Почему ему не дано ощутить беспокойство, ответственность, которую с него никто не снимал, за ту абсурдную игру, которой он отдавал свою жизнь с чистой совестью революционера? И это он тоже понимал с абсолютной ясностью: их дело останется одной из игр, в которых нашла выражение его жизнь, неспособная выразиться иначе с тех пор, как он совершил свой первый полет, когда его сверстники начинали учиться какому-нибудь ремеслу, с тех пор, как зрители начали заключать пари на его смерть.

В сущности, они покупали билеты, надеясь ее увидеть: то, что он приземлялся победителем, их разочаровывало. Люди, подумал он, любят смотреть, как умирает чемпион и, таким образом, перспектива Мая не отличалась от сотни предыдущих.

Пока полицейский осматривал летательный аппарат, Пезенти думал о Ченси, беспощадно разъяснившем ему некоторые рискованные моменты; на всякий случай он нарисовал ему картину погружения арестованных головой в воду, описал особые козлы, на которых человека распинают с широко раздвинутыми ногами и обрабатывают стрекалом, которым погоняют волов, о личном досмотре, с необыкновенной легкостью превращающемся в акт насилия, особенно если досматривали женщину. Он рассказал, как мужчины, даже такие крепкие, как Карра, падают замертво с воспаленной головкой и яичками.

Речь шла об импровизированных допросах, которые полицейские проводили в труднодоступных местах реки и которые называли «Am Masi».

Но Сокол, с его глубочайшим пессимизмом, трансформировавшимся в смирение и затем в холодность, уже не сознавал ни зла, ни добра. Его чувства были исступлением циника, или просто героя, вышедшего из шкуры шута, который оценивает спектакль, как нечто, ему чуждое. И он сомневался в том, что его поступок в день Мая будет оценен менее высоко, если его совершит какой-нибудь акробат, а не непреклонный борец за идею.

Его не оценят, к нему отнесутся с иронической снисходительностью, поскольку он принадлежит только самому себе, что идентифицировалось с этим аппаратом, к которому он прикоснулся рукой, ибо тот казался ему еще горячим от полета. Чтобы победить в борьбе с классом, не нарушая естественного хода вещей, необходимо самому принадлежать к какому-нибудь классу, заключил он; а сейчас ему хотелось закричать от ярости.

Он возненавидел идеи, партии, в своей ненависти слив воедино диктаторов и бунтовщиков. Он возненавидел и тот принцип, который вдохновлял его до этого момента: важны только факты, душа есть только в фактах. Я всегда останусь акробатом, сказал он себе, как Ченси останется бродягой с Тобре, и нас обвинят в том, что мы действовали ради того, чтобы устроить спектакль, и совершали поступки, не подобающие нашему жалкому положению.

Его взгляд упал на сапоги полицейского, они показались ему сапогами несчастного человека. Вот индивидуумы, подобные этому, признают важность его поступка, хотя бы для того, чтобы осудить его и подвергнуть наказанию. Он ощутил необъяснимую потребность единения с ним.

— Ты не боишься на этом летать? — спросил полицейский, перестав осматривать аппарат.

— Боюсь, — ответил он. — Просто смертельно.

Тот посмотрел на него с презрением.

— А я нет, — парировал он. — Уж я бы не испугался.

— Храбрость, — улыбнулся Сокол, довольный тем, что обнаружил, что полицейская ищейка остается полицейской ищейкой, — это большое счастье для того, у кого она есть.

Они оба обернулись, когда стая птиц вылетела из зарослей тростника, где единственные прозелиты Сокола продолжали нести свой крест.

Карра продекламировал литанию, но вполголоса, не стараясь ею прикрыться, впервые обратив внимание на то, что она выглядит смехотворно; он заметил, что слушает ее в одиночестве, потому что, несмотря на то, что он стоял с поднятыми руками и повернувшись спиной, как ему было приказано, никто не обращал на него внимания. Сапоги погрузились в воду, густые заросли тростника мешали дышать, зеркало болотистой заводи ослепляло стоявшим в зените солнцем.

Он слышал какой-то звук, словно ломались ветки, но звук этот — звук боли — исходил все-таки от человека; он понял, что боль, когда вступаешь с ней в контакт, обретает простую и неизбежную истинность. Так звучал голос Дзелии, когда ее колени бились о дерево. Он, утверждавший, что в жизни видел все и ничто уже не может произвести на него впечатление, не осмеливался обернуться, и испытывал постепенно усиливающееся восхитительное, чудовищное ощущение, что его не тронут, ощущение, которое, подобно растущему чувству голода, не оставляло места ничему другому. Они продолжали смешно продвигаться вперед, сапоги увязали в грязи и снова вытаскивались на поверхность, в отрывочных фразах смешивались страдание, развлечение, безграничное чувство вины. У него не было сил даже на то, чтобы опустить руки и крикнуть всем своим существом, как ему хотелось:

— Идите к черту и вы, и Сокол, и летательный аппарат, да будут прокляты Бог и эта земля!

Он замер в молчании, стараясь дышать, как можно тише, чтобы не привлечь внимание, и смотрел на охотящихся в камышах чаек, которые, как заведенные, пикировали с абсолютной уверенностью, что схватят добычу, и, промахнувшись, взмывали в небо.

Так он и стоял, не шевелясь, и вдруг понял, что полицейские ушли.

Когда они возвращались в монастырь, он, как ни вглядывался, не смог увидеть на лицах Сокола и Дзелии никаких следов происшедшего, и они молчали.

— Скажите хоть что-нибудь! — закричал он.

На него не обратили внимания и продолжали вести себя безразлично. На высоте Джаретте они опять столкнулись с машиной полицейских, которые продолжали нести свою необременительную службу. Один из них приветственно помахал рукой:

— Счастливого Мая! — И потом: — О, эти акробаты! Эти акробаты!

Настал день Мая.

Сокол надел новый сценический костюм и несколько раз выглянул из окна, посмотреть, какая погода: туман и солнце постоянно сменяли друг друга в районе Полезине Камерини; он подумал, что, во всяком случае, день будет ясным.

Они отправились на равнину Скардовари, и Карра был вне себя от радости, потому что близилось завершение, и, каким бы оно ни оказалось, потом он о нем больше думать не будет, а пока музыка на плотинах и звон колоколов оглушали его. Неожиданно он стукнул себя по лбу.

— Я с ней не попрощался! — воскликнул он.

— С кем? — спросил Пезенти, поглощенный своими мыслями.

— С этой Гросси.

Но времени возвращаться не было.

Дзелия не пошла на праздник Мая, поскольку поручение, которое ей дал Ченси, было выполнено еще накануне вечером. После обеда она должна была сесть на паром в Каʼ Тьеполо, и оставшееся время она использовала на то, чтобы сложить в чемодан вещи, разбросанные Пезенти и Каррой, и уничтожить таким образом все следы их пребывания.

Когда она пришла на пристань и села в ожидании парома, люди уже возвращались с праздника, который к тому времени закончился. Они спускались со стороны волока, и река покрылась лодками и флагами.

Мимо нее прошла какая-то компания со словами:

— Принц мертв!

По тому, как они держались под руки и со смехом толкали тех, кто шел навстречу, Дзелия поняла, что они были пьяны.

А другие говорили:

— Такого Мая, как сегодня, давным-давно не было. Молодец этот Сокол. Никогда не видел таких акробатов.

Еще в одной компании, которая несла знамя с изображением головы мавра, наоборот, бурно спорили:

— С Соколом никогда такого не случалось. У него всегда были самые лучшие аппараты. Говорят, он взорвался в воздухе, потому что у него была бомба, или в него выстрелили с земли.

И группа смущенных женщин:

— Бывают же люди, которым нравится, чтоб их убивали ни за что.

Многие проходили молча. И только один молодой парень тихо признался своему товарищу:

— Жаль. Чуть-чуть не хватило, чтоб все получилось, как надо.

Дзелия села на паром в Ка Тьеполо.