Первая часть

1

Был второй день Пасхи. Деревня Залесье, раскинувшаяся на горных склонах, купалась в солнечных лучах. Свет заливал все вокруг от тесного ущелья до голой вершины горы, струился по кручам и проникал даже в тенистые овраги и лесные просеки.

Празднично сверкал и небольшой, свежепобеленный дом у дороги — трактир, стоявший на самом краю деревни. В будни редко кто в него заглядывал, зато по праздникам после обеда сюда приходили парни и девушки. Стремились они сюда не столько ради вина, сколько ради того, чтобы поболтать и посмеяться. Если парни бывали навеселе, дело порой доходило до перебранки и даже до драки.

В этот день парни собрались раньше обычного и, пройдя через луг, с песней подошли к трактиру. Они переступали с ноги на ногу и из-под надвинутых на глаза шляп щурились на солнце, будто не решаясь войти в трактир.

— А где же девушки?

Девушки показались на пригорке среди березок; в белых передниках они были похожи на белогрудых голубок. Только тогда парни вошли в трактир и заказали вина.

— Андреец, — обратились они к трактирщику, — приготовь-ка граммофон!

Парни уже успели осушить первые стаканы, когда к трактиру подошли девушки. Песня, которую они пели, была печальной, но у них она звучала веселой плясовой. Они остановились перед трактиром у корявого дерева, на ветвях которого появилась первая зелень. Одни присели на трухлявую скамейку под деревом, другие заглядывали в открытое окно трактира.

Парни заняли стол в дальнем углу комнаты. С приходом девушек они стали вести себя более шумно, шутками и громким смехом стараясь привлечь их внимание.

Девушки прислушивались. От смеха парней у них все ярче разгорались лица. Мицка, батрачка Дольняковых, стоявшая ближе всех к окну, то и дело посматривала через плечо в комнату.

— Ну, кто там в трактире? — спросила ее девушка с живыми синими глазами.

— Хорошо не разглядеть. Филипп тут… Тоне… и Янез…

— А Иванчек? А Якец?

— Тоже тут.

Она быстро взглянула на синеглазую подружку, чувствуя скрытый подвох в ее вопросе. Мицка была родом из соседнего села. Мать ее, женщина небогатая, но надменная и самонадеянная, каждый день твердила дочери, что красивей ее нет никого в округе. Было известно, что многие парни добиваются ее благосклонности.

Тем временем Иванчек вышел на порог. Это был видный парень, держался он прямо и горделиво, что делало его немножко смешным. Бархатная шляпа надвинута низко на глаза, в зубах сигара.

— Что ж вы не заходите?

Он окинул Мицку горячим взглядом и усмехнулся, отчего дрогнули кончики его закрученных усов, доходивших чуть ли не до самых глаз.

Мицка быстро к нему обернулась.

— А разве нас приглашали? — сказала она.

— Я приглашаю. Или вам этого мало?

В окно выглянул высокий рыжий парень, за его спиной стоял Якец и улыбался во весь рот.

— Входите же, входите!

Девушки переглядывались и посмеивались.

— На дворе лучше!

По правде сказать, они были совсем не прочь присоединиться к компании парней, но спешить не полагалось, чтобы те не вообразили, будто они им навязываются.

Иванчек вошел в трактир. Минуту спустя он показался в окне со стаканом вина в руках.

— На здоровье! — крикнули ему девушки.

— Нет, за ваше здоровье! — сказал он и выпил до дна.

— А нам ничего?

— Пожалуйста. Только не через окно.

— Посмотрите-ка на них! Ломаются, словно барышни.

Барышнями их назвал Филипп, у которого в Залесье не было девушки и который не боялся никого обидеть; слово это прозвучало как насмешка. Девушки нахмурились, но больше не медлили.

— Пошли!

Первой переступила порог Мицка, другие за нею.

— Вот и мы. Ну, а где ваше обещанное вино?

Пить вино им не очень-то хотелось, просто нужно было что-то сказать.

Якец налил стакан и протянул его Мицке.

— Подожди, дай сначала сесть, — сказала она. — Чего спешить.

Она присела за стол возле Якеца, который поставил перед ней стакан. Иванчек сидел напротив. Она с удовольствием села бы рядом с ним, но не решилась, боясь выдать себя. Она заметила, как Иванчек из-под своей шляпы косится на стакан Якеца, такой полный, что вот-вот перельется через край.

Какую-то минуту все чувствовали себя неловко. Одни уставились в стол, другие посматривали в окно. Молчание прервал Якец. Взглянув на Мицку, он сказал:

— Ты что, не будешь пить?

Голос его дрогнул, скорее всего от смущения, так как он был робкого нрава. Парни засмеялись. Мицка покраснела. Она знала, что от предложенного угощения отказываться не принято. Быстро взглянув на Иванчека, она взяла в руки стакан, но заторопилась, несколько капель вина пролилось через край.

— Ой, — воскликнула она, — какая я неловкая!

— К крестинам, — ухмыльнулся Филипп.

Все расхохотались. Даже Якец улыбнулся. Не смеялись только Мицка и Иванчек; глаза парня сердито сверкнули.

Мицка отхлебнула два глотка, поставила стакан перед Якецем и заглянула ему в лицо.

— Крестины? Может, ты их и вправду ждешь?

— Нет, честное слово не жду, — ответил парень простодушно и очень серьезно.

Тут рассмеялся и Иванчек. Он сдвинул шляпу на затылок, на высокий лоб упал густой чуб.

Упоминание о крестинах развеселило компанию.

— Кто из вас хочет крестин? — спрашивали парни и угощали девушек вином, на все лады повторяя полюбившееся словцо.

Девушки не отказывались от вина, но пили понемногу, небольшими глоточками. Языки у всех развязались, кровь прилила к щекам. Разговор стал более игривым, но еще не выходил за рамки приличия.

Ничего или почти ничего не значащие слова составляли для них язык любви. Один просил подарить маленький букетик, который девушка носила на груди, другой требовал белый платочек, который она комкала в руках. По этим узким, проторенным тропинкам парни приближались к любимым девушкам. Слово рождало ответное слово, смеху вторил смех. Потом чуть заметная борьба рук… В борьбе побеждала девушка, но вечером парень все равно уносил с собой букетик или платок и дома запирал его в сундук. И пока его не возвращал, девушка считалась чуть ли не его невестой и могла лелеять некоторую надежду, а уж разговоров об этом хватало надолго. Девушка каждый раз требовала вернуть ей платок, а парень не торопился его возвращать. Иная получала его лишь после того, как молодухой входила в дом…

Якец неотрывно смотрел на Мицкин платок, всем сердцем желая его получить. Выпитое вино ударило ему в голову, напрасно искал он нужные слова. Он протянул руку, схватил платочек и дернул его к себе.

— Дай мне! — сказал он.

Мицка так рассердилась, что даже покраснела.

— Пусти! — крикнула она и ударила его по руке.

Она встала и прошлась по комнате. Скоро Мицка оказалась рядом с Иванчеком, но заметила это лишь тогда, когда он предложил ей вина.

— Хочешь, чтоб у тебя были крестины?

Злость ее остыла. Она взяла стакан, который Иванчек поднес ей прямо к губам, и стала пить. Но то ли из-за душевного смятения, то ли по какой другой причине ее вдруг забила дрожь. Поставив стакан на стол, она взглянула на парня.

— Выходит, мое вино тебе не по вкусу? — спросил он и многозначительно усмехнулся.

— Совсем не потому, что оно твое, — ответила Мицка.

Иванчек увидел в ее глазах тихую мольбу. Ему стало ее жаль.

— Садись со мной.

Чтобы задобрить немного Иванчека, разозлившегося на Якеца, Мицка села. Тут же она почувствовала на себе неподвижный взгляд Якеца. По сравнению с Иванчеком Якец был таким невзрачным! Его продолговатое, всегда улыбающееся лицо выглядело смешным. Даже когда ему было грустно, он улыбался то ли по своей безграничной, всепрощающей доброте, то ли просто по глупости.

Трактирщик завел граммофон. Из хриплого клокотания вырвались звуки вальса. «Тра-та-та, тра-та-та», — гремело с печи и заглушало разговор. Две девушки пошли танцевать. Вышел также какой-то парень со своей девушкой.

Иванчек пододвинул к Мицке стакан.

— Пей!

— Не могу больше.

Девушке было не по себе от неотрывного взгляда Якеца. Тем временем лицо Иванчека прояснилось. Он выдохнул облако сигарного дыма, так что Мицка закашлялась и приложила руку ко рту.

Иванчек погасил сигару и заткнул ее за правое ухо. Взявшись за Мицкин платок, он что-то оживленно говорил ей, но что именно, рев граммофона не позволял расслышать. Якец лишь отметил про себя: Мицка не ударила Иванчека по руке и на него больше не оглядывалась, словно ей не под силу видеть его настороженные глаза.

Только когда Иванчек все-таки отнял у нее платочек и победоносно помахал им над головой, она опять взглянула на Якеца. Потрясенный до глубины души, от тоски и досады он залпом выпил полный стакан вина.

Граммофон играл мазурку. Захмелевший Филипп поднялся со стула и пригласил танцевать Мицку. Она не посмела отказаться. Медленно встала и положила руку ему на плечо. Пройдя с ним несколько кругов, она вдруг выскользнула у него из рук и снова подсела к столу. Филипп пошел за ней.

— Большое спасибо, — насмешливо поблагодарил он ее.

Иванчек не заметил, что произошло. И другие не видали, только догадывались и посмеивались. По тому, как все ухмылялись и как Филипп благодарил Мицку, Иванчек понял, отчего глаза Мицки сверкают гневом, и, прищурившись, смерил товарища взглядом с головы до ног. С тех пор как парни стали перенимать городские обычаи, это означало намеренное оскорбление и вызов. Иванчек уже хотел было подняться, но пересилил себя.

— Перебрал ты, что ли? — сказал он Филиппу.

— Сам ты перебрал, в другой раз пей поменьше, — ответил ему тот.

Иванчек и Филипп пристально смотрели друг на друга. Граммофон на минуту умолк. Девушки испуганно поглядывали на парней, в воздухе запахло ссорой и дракой. Но тут с печи зазвучала полька, и девушки сами начали приглашать парней, чтобы предотвратить назревавший скандал.

Танцевали чуть ли не все пары, в комнате сразу стало тесно. От духоты и сутолоки парни обливались потом.

Якец подошел к Мицке.

— Пойдем танцевать.

— Ты ведь не умеешь.

Якец мужественно проглотил обиду и засмеялся.

— А ты меня научи!

И они пошли танцевать.

— Иванчеку ты подарила платок, — упрекнул ее Якец.

— Неправда, я ему не дарила. Он сам взял.

— Подари мне букетик! — попросил ее Якец спустя некоторое время.

— А что же у меня останется?

Такой отказ Якеца не очень-то обидел, Мицка смеялась, и он тоже расплылся до ушей.

— Если будешь хорошо себя вести, получишь букетик завтра, — сказала она ему, как ребенку. — Ты ведь придешь к нам расчищать луг?

— Приду.

Об этом не стоило и спрашивать. Якец был необыкновенно взволнован. Когда, танцуя, он обнимал девушку, он чувствовал, что у него вот-вот потемнеет в глазах. Пальцы, державшие его за руку, были такими нежными, белыми. Под своей правой ладонью он ощущал ее плечо. Но прижать ее к себе он не решался: боялся раздавить, точно она была стеклянная, осквернить грубым прикосновением.

Когда они кончили танцевать, он сел совершенно счастливый. Был забыт и платочек Мицки, и все другое. Он утирал своим большим красным платком вспотевший лоб и широко улыбался.

Филипп не плясал. Он сидел, положив захмелевшую голову на руки. Потом поднял голову и одним глазом покосился на Мицку; было ясно, что он все еще злится.

— С ним ты танцевала, а со мной не хотела, — упрекнул он ее.

— Потому что он не такой похабник, как ты.

Более оскорбительного слова нельзя было придумать. Оно вырвалось неожиданно, порожденное гневом и затаенной обидой. Взять его обратно она не могла, да и не хотела. Словно сознавая свою силу, она взглянула на Якеца и Иванчека; ее глаза говорили: такая уж я есть, ничего не поделать.

Филипп задохнулся от возмущения. Он открыл рот, но, опешив, не сразу нашел нужные слова.

— Если я похабник, — произнес он наконец, запинаясь, — то ты… ты…

Филипп не договорил, так как Иванчек ударил кулаком по столу с такой силой, что подскочили стаканы. Но Филипп не отступил. Не желая ссориться со всей компанией, он решил выместить злость на девушке. Подняв стакан, он плеснул вино на стол. Мицка не успела отпрянуть, вино залило ей рукав и юбку.

Иванчек вскочил и схватил Филиппа за руку.

— Девушек я не позволю тебе обижать!

Якец пытался их помирить. Но Иванчек крепко держал Филиппа, тот вырывался, а сам искал глазами, чем бы вооружиться для драки.

Трактирщик снова завел граммофон. Веселые взвизги вращающейся пластинки, игравшей штирийский танец, мешались с криками парней. Парни разделились на три группы. Две из них готовы были сцепиться друг с другом, третья, самая многочисленная, пыталась их помирить.

Девушки разбежались, в трактире осталась только Мицка. Когда началась драка, Иванчек крикнул ей:

— Мицка, уходи!

Мицка вышла. Перед трактиром не было ни души. В деревню можно было пройти по трем дорогам. Мицка пошла по крайней, правой, которая вела к усадьбе Дольняковых, где она служила. Уже стемнело. Отойдя от трактира шагов на двести, она остановилась за густыми кустами живой изгороди, на ветвях которой уже появились молодые листочки. Кончилась ли драка? Мицка не понимала, что с ней происходит, она вся дрожала от волнения.

Девушка прислушалась. Со стороны трактира доносились невнятные голоса и шум. Граммофон уже смолк, только отрывистые, резкие крики парней оглашали мрак. Вдруг кто-то ударил кулаком по столу и закричал высоким фальцетом. Мицка узнала голос Иванчека.

Она встревожилась и хотела было вернуться, но увидела высоко на пригорке белые передники девушек и услышала их смех. Ей стало очень обидно, что подруги в эту минуту могут так беспечно смеяться.

Голоса в трактире внезапно смолкли. Лишь высокий, возбужденный голос трактирщика еще раздавался в тишине. Время от времени ему вторил бас одного из парней. Наконец трактирщик пожелал всем спокойной ночи. Дверь с шумом захлопнулась.

2

Мицка с облегчением вздохнула. Парни расходились. Издалека доносился разговор, не похожий на ссору и перебранку. Казалось, кто-то горячо оправдывался перед другими.

Она пожалела, что пошла домой. Ей хотелось еще раз увидеть Иванчека, хотя бы на минутку. Но вернуться она уже не могла. Тем более что за спиной услышала шаги.

В темноте к ней приближалась невысокая темная фигура. Якец! Она узнала его по тяжелой походке. Хорошо бы он ее не заметил! Но в следующий миг его появление уже не казалось ей таким неприятным. Вечерний мрак сгущался, темные тени надвинулись на дорогу, и от этого ей стало как-то не по себе.

Она прижалась к изгороди. Якец шел быстро, будто за ним по пятам гналась беда; шагая, он смотрел себе под ноги. Поравнявшись с Мицкой, он испуганно отпрянул, приняв ее белый передник за привидение.

— Ох, это ты, Мицка?

— Хорош парень, — засмеялась она. — Девушки испугался.

— Я знал, что это ты, — ответил он смущенно и широко улыбнулся, — но все-таки испугался.

— Знал, что это я? Могла быть и другая…

Мицка теребила ветку, срывая с нее молодые листочки и бросая их на землю.

— Я видел, что ты пошла по этой дороге.

— Ты смотрел, куда я иду? А другие в это время дрались. Ты ради меня и пальцем бы не шевельнул.

Мицка знала, какие чувства питает к ней Якец, но знала и его робость, и сказала это не только потому, что в самом деле так думала, а чтобы подразнить его.

Слова ее задели Якеца за живое. На какой-то миг улыбка исчезла с его лица.

— Мицка, — пробормотал он и сжал кулаки. — Мицка… если было бы нужно…

— Ах, оставь! Я не верю тебе.

С луга, который расстилался за кустами, донеслась перебранка парней; она возникла внезапно, прервав мирный разговор и грубо нарушив вечернюю тишину.

Мицка оглянулась и прислушалась. Голоса Иван-чека не было слышно. Парни спорили все более ожесточенно, слова падали резко и раздельно, как удары.

— Боже мой, они еще подерутся!

— Не подерутся, — возразил Якец, прислушиваясь. — Филипп остался в трактире. Вот увидишь, еще песни запоют.

И правда, крики постепенно затихли. Якец досадовал, что они оборвали его разговор с Мицкой. Мицка все время оглядывалась на луг, откуда доносились голоса парней, и о нем почти позабыла. На два его вопроса она ответила как в забытьи. Потом вдруг опомнилась и усмехнулась.

— Что я сказала?

— Что останешься здесь.

— Что мне тут делать?

И опять засмеялась. Рассмеялся и Якец.

— Ну, пойдем, — сказала она и вышла на дорожку.

Якец пошел рядом. По узкой дорожке только и можно было идти вдвоем. Мицка шла медленно, будто так и не решила, идти ли ей домой или еще повременить.

— Хорошо, что ты меня догнал, — сказала она наконец. — А то мне было бы страшно.

— Только поэтому? — спросил Якец.

— А почему бы еще?

Мицка остановилась. Ее лицо светилось во тьме, будто белый праздничный платок.

— Понимаю, — сказал Якец, глядя в землю. — Ты подарила платочек Иванчеку, а не мне.

— Я же тебе сказала, что он сам взял. Ты ведь это видел собственными глазами. Вот беспамятный!

Девушка как будто рассердилась. Якец не обиделся на ее слова. Но ему было тяжело от горького сознания, что сердце Мицки принадлежит не ему. Он молчал. Мицка посмотрела на него, но лицо в темноте не могла различить. И все же по тому, как он держался, по его походке почувствовала, что он очень взволнован.

— Ну и что такого, что мой платок у него? Все равно он мне его вернет.

Походка Якеца изменилась. Он поднял голову. Казалось, в нем снова пробудилась надежда.

Они подошли к шаткому мостику, перекинутому через горную речку. Далеко внизу шумела вода, образуя ниже по течению, на расстоянии выстрела от этого места, глубокий, подобный маленькому озеру, омут. Слева простирался луг, окаймленный живой изгородью. В нескольких шагах справа возвышалась поросшая буком седловина между двумя огромными скалами. За нею был лес.

Они ступили на мост — Мицка впереди, Якец за ней. Шум пенящейся воды еще сильнее ударил им в уши. Было почти совсем темно. Мицке показалось, что впереди ничего не видно, у нее закружилась голова, стало страшно, как бы не упасть… Она остановилась и протянула руку.

— Не бойся! — сказал Якец с нежностью в голосе.

— Да я и не боюсь, — ответила, усмехнувшись, Мицка.

Она пошла быстрей, под ногами закачались бревна. Тут у нее потемнело в глазах, она охнула и взмахнула руками; ей показалось, что она падает в воду…

В тот же миг Якец подхватил ее и взял на руки. В глазах Мицки он был маленьким и смешным, но в эту минуту, когда он стоял посреди узкого мостика, держа ее на руках, как ребенка, он казался ей большим и сильным. И Мицка невольно обняла его рукой за шею. Ощущение небывалого счастья опалило Якеца. Он шел по мостику, который скрипел и прогибался под их тяжестью. На другом берегу он осторожно опустил девушку на землю.

— Даже если б ты упала в воду, я бы тебя спас, — сказал он.

Мицке стало стыдно. Прежде от испуга она ничего не сознавала. Сейчас она стремительно отпрянула от Якеца, будто наступила на гадюку.

— Ну погоди! Я этого от тебя не ожидала!

И все же ей было приятно, что он такой сильный и готов сделать для нее все, что угодно. А Якец перепугался. Чем он провинился? Прошло довольно много времени, прежде чем он призвал на помощь все свое мужество и собрался с мыслями.

— Может, ты думаешь, что тебе было бы со мной плохо? Мы с тобой здоровые, сильные…

Он не договорил. Мицка шла впереди, все ускоряя шаг. Чего она сердится? Все же он попытался закончить свою мысль:

— Мы жили бы в достатке.

Мицка усмехнулась про себя, но ничего не ответила.

В вечерней тишине послышалась песня. Пели парни, стоявшие на лугу под березами.

Мицка встрепенулась, взглянула на Якеца и засмеялась.

— Слышал?

Да, он слышал. Песня поразила его в самое сердце, насмеявшись над только что сказанными им словами. У него за душой в самом деле ничего не было, решительно ничего, кроме сундука, рабочего и праздничного костюмов да пары рук. Он думал, что любовь в жизни самое главное, что, кроме нее, ему ничего не надо, что с нею он никогда не почувствует ни голода, ни холода, нипочем ему будет непогода и усталость.

Песня в один миг разбила хрупкую скорлупу его наивных представлений о жизни, осталась обнаженная сердцевина. Мечты развеялись. Перед ним стояла живая Мицка из плоти и крови, которой, помимо любви, нужен был дом, а в нем печь, стол, полная миска, теплая постель. И она права. Якец был с нею согласен, и все же ее вопрос ему не понравился. Будто она осквернила что-то святое. Ведь все понятно и так. Зачем еще спрашивать? И все же если это само собой разумеется, почему же он раньше об этом не подумал?

— А тебе хотелось бы дворец? — спросил он осторожно, пытаясь в темноте заглянуть ей в глаза.

Мысли Мицки были на лугу, где только что звучала песня парней, и все же она услышала этот вопрос. Но ответила не сразу.

— Этого я не говорила. Я и маленькому домишку была бы рада.

У Якеца опять появилась надежда. Помимо воли в голосе его зазвенела радость.

— Ты была бы рада и маленькому домишку?

— А он у тебя есть? — спросила Мицка.

— Нет, — сказал парень, склонив голову под новым ударом. — Но я его построю! Сени с кухней, горницу, боковушку… Я все построю!

Мицка взглянула на него. Он был небольшого роста, но в эту минуту вдруг словно вырос. Когда мужчина что-то строит, пусть даже только на словах, он всегда вырастает в глазах женщины.

— Если построишь дом, я пойду за тебя.

Мицка не думала этого всерьез. У нее даже в мыслях не укладывалось, чтобы Якец и вправду мог построить дом. И все же сказала она не просто так. Если вдруг, вопреки всему, это в самом деле случится, почему бы и не выйти за него, коли другого случая не представится.

Якец остановился как вкопанный, не сводя глаз с Мицки. Он не мог разглядеть ее лица, не мог понять, шутит она или говорит серьезно. И предпочел принять ее слова всерьез. Этого жаждало его сердце.

— Мицка! Ты дашь мне слово?

— Если ты сдержишь свое, сдержу и я.

Снова зазвучала песня парней. Она неслась с горы за лугом, с лесной опушки.

Сердце Якеца всколыхнулось от этой песни. После слов Мицки все в нем ликовало. Сами собой разомкнулись губы, он запел:

Мицка взглянула на него и приложила палец ко рту.

— Тсс!

Он замолчал. Ему было так приятно во всем подчиняться Мицке. А сердце его пело.

Они молча продолжали путь. Дорожка сузилась, они шли друг за другом. Голоса парней удалялись и уже были едва слышны. Мицка и Якец подошли к усадьбе Рупара, расположенной на ровном месте. Сквозь маленькие оконца лился неяркий свет, из дома доносились слова вечерней молитвы.

Они тихонько прошли мимо. Выше на горе стоял дом Ераев, по другую сторону горы была усадьба Дольняка, у которого служила Мицка.

Они подошли к лесу. Там была непроглядная тьма. Только на тропинке белели камни, о которые они то и дело спотыкались.

Якец в темноте нашел Мицкину руку и сжал ее. Мицка осторожно высвободила руку.

— Нет, — сказала она. — Сейчас не нужно. На мосту я в самом деле чуть не упала в воду.

Якец не сказал ни слова.

— Не знаю почему, но вода прямо тянет меня к себе.

Когда они вышли из леса, показалась крыша Дольнякова дома. Мицка остановилась и протянула Якецу руку.

— Теперь я дойду одна. До свиданья!

— А ты мне подаришь букетик?

— Не сейчас. Завтра.

— До свиданья! — сказал Якец.

Белый передник Мицки стал удаляться и вскоре исчез за забором. Якец глядел ей вслед. Губы его шептали словно во сне: «Домик мал, но не беда…» Никто не мог его слышать. Это пело его сердце.

3

Якец трепетал от счастья. Ему казалось, что в его жизни только теперь появился смысл. Пустые мечты обрели плоть и кровь. Обещание Мицки выйти за него замуж, если он выстроит дом, было для него как целительный бальзам для больного. Походка его стала легче, сердце билось быстрее. Будто теперь только у него открылись глаза, и он увидел мир во всем великолепии его красок.

В жизни Якеца мало было хорошего. Отец умер рано, после него остался один дом. Он стоял на склоне горы, по одну сторону которой была усадьба Дольняка, а по другую — Рупара. Дом был деревянный, с почерневшими от копоти сенями, маленькими оконцами и соломенной крышей. И хлев был лишь наполовину каменный, а наполовину деревянный. Возле дома — небольшой фруктовый сад, тут же крохотное поле, а луг, где косили траву, был очень далеко, «на том краю света», — шутили люди. К тому времени, как умер отец, мать уже второй год кашляла, и было похоже, что и она скоро отправится вслед за отцом. Из многочисленных детей в живых остались только два сына — Тоне и Якец.

Тоне было тогда восемнадцать лет, Якецу едва исполнилось четырнадцать. Два года они с трудом управлялись с хозяйством, как вдруг слегла мать. Дважды она пыталась подняться, да так и не смогла. Однако умерла не сразу. Полгода еще пролежала прикованная к постели. Чтобы не оставлять дом без хозяйки, Тоне пришлось жениться. В жены он взял Марьяницу. Из-за густой россыпи веснушек девушка казалась старше своих лет; многословием она не отличалась.

Вскоре умерла мать. Якец почувствовал, что он лишний в доме, хотя отец и завещал ему, если он женится, двести гульденов, в противном же случае — постель в каморке на чердаке и место за столом при условии, если он будет помогать по хозяйству.

С детства Якец выделялся среди других детей, правда, не какими-то там особыми талантами и наклонностями. Отличала его нелюдимость да необычайная неопрятность — нос у него постоянно был сопливый, глаза гноились. В одной рубашонке он валялся на дороге в грязи, не желая вставать, даже когда ехала телега, — приходилось прогонять его силой. Он рыл руками канавки для дождевой воды и радовался, если вода стекала с дороги на траву.

Когда он немного подрос, отец подарил ему топорик. Заметив, что он подрубает молодые деревца и портит заборы, отец едва его не убил. Ребенок возненавидел отца, хотя явно этого и не выказывал, разве только не плакал, когда отец умер. Если Якец бежал, все сотрясалось вокруг и топот его слышало полдеревни. Куры издали узнавали его тяжелую топотню и разбегались кто куда. Люди не называли его иначе, как «Ераев звереныш».

Якец брался за любую работу и вгрызался в нее со страстью. Он знал ремесло каменщика, умел рубить лес и плотничать. На чердаке у него хранились столярные инструменты, там он, случалось, проводил целые дни за работой. Он сам смастерил себе сундук, разукрасив его замысловатыми узорами, и очень ему радовался.

И все-таки Якец не был ни каменщиком, ни столяром, ни плотником. Руки его ценились только как руки чернорабочего, который нуждался в руководстве. Он был небольшого роста, коренастый, с виду неуклюжий, но в работе сноровистый и быстрый.

У него была чуткая душа. Обычно он был веселым и улыбка не сходила с его продолговатого лица. Когда он видел человека в беде, он молча подходил к нему и глядел сочувственным взглядом.

За неизменную улыбку, особое выражение глаз и детское простодушие, проявлявшееся в его рассуждениях, люди считали Якеца придурковатым. И хотя он уже не был ребенком и дороги больше не гудели под его ногами, за ним закрепилось прозвище «Недотепа».

Эта кличка давала людям право потешаться над ним, испытывать его терпение и выставлять его каким-то придурком. Даже имя его вызывало ироническую ухмылку: имя Якец стало равнозначно слову «дурак».

Над Якецем можно было как угодно издеваться. Его трудно было вывести из равновесия. Спокойно сносил он все насмешки, не пытаясь отвечать тем же. В глазах людей это было только лишним подтверждением его слабоумия.

Обидность своего положения он понял лишь со временем. И тогда ему пришлось пережить немало горьких часов. Он стал взрослым парнем, ему казалось, что его место среди парней, что он должен сидеть с ними в трактире, гулять ночью по деревне. Но парни приняли его враждебно. Он постоянно слышал оскорбления и насмешки, которые все чаще сгоняли с его лица улыбку, больно ранили ему душу, и он возвращался домой с затаенной ненавистью в сердце.

Лишь постепенно, с упрямой настойчивостью он добился того, что парни приняли его в свою компанию. Но и после этого перья на шляпе Якеца смиренно подрагивали, тогда как у других парней они развевались так дерзко, будто вызывали на драку.

Но Якец был доволен и малым. Сам он никогда никого не обижал и старался не давать повода другим себя обидеть.

В том году Дольняковы взяли новую служанку. Она была родом из соседней деревни, расположенной в долине. На второй день он уже знал, что ее зовут Мицкой, а на третий день увидел ее совсем близко. Якец остолбенел, улыбка сошла с его лица, рот сам собой открылся…

Его охватило необыкновенное чувство, какого он еще ни разу в жизни не испытывал. Словно сладкий дурман разлился по его жилам, и от удивления он так и остался с разинутым ртом.

Он сел на колоду, закурил трубку и, не спуская глаз с девушки, молча думал.

Кожа ее была белой, чистой, румянец на щеках казался прозрачным — ну, прямо кровь с молоком. Светлые волосы красиво падали на уши и лоб, синие глаза затеняли густые ресницы. Когда она двигалась, все ее тело трепетало, как у серны.

Мицка заметила, какое впечатление она произвела на парня. Она улыбнулась, не поднимая глаз, и покраснела. Якец в ответ тоже улыбнулся.

Из дома вышла хозяйка. Восхищенные взгляды Якеца не ускользнули от ее внимания.

— Якец! Нравится тебе наша новая служанка?

— Мм… А откуда она?

Мицка залилась смехом, хозяйка сделала жест, показав, что у парня, мол, не все дома, и сказала:

— Из Речины. Пекова Мицка. Разве ты с ней незнаком?

— Не-е-е… — пробормотал он, не в силах произнести ни слова: Мицка смотрела на него с таким вызовом, что у него захватило дух.

— Ты хотел бы на мне жениться? — спросила она.

Парень не мог понять, шутит она или нет. Но он считал, что обязан ответить так, чтобы не обидеть девушку.

— Еще бы, конечно, хотел! — сказал он с чистосердечным простодушием.

Хозяйка громко рассмеялась.

Якец ушел и унес образ Мицки в своем сердце. Он понимал, что она всего лишь пошутила, и все же не мог забыть ее слов. Он думал о ней весь вечер, думал всю ночь и следующий день. И с тех пор она не выходила у него из головы.

Стоя на горе перед своим домом, он все поглядывал, что поделывает у Дольняковых Мицка. Увидев ее, он боялся шелохнуться, пока она не исчезала из виду. На поденные работы к Дольняковым он ходил с особой охотой, стоило только позвать. Когда они с Мицкой оказывались вместе, он не спускал с нее глаз, а если с ней заговаривал, то краснел до ушей.

Люди вскоре заметили, что Якец неравнодушен к Мицке. Появилась новая пища для пересудов и насмешек. Иногда вставляла словечко и сама Мицка.

— Что вы смеетесь? — говорила она. — Вот возьмем и поженимся, кому какое дело?

Все другое Якец пропускал мимо ушей, но только не слова Мицки. Они укрепляли в нем надежду. Он все серьезнее думал о девушке, жизнь без нее казалась ему пустой и невозможной. Мечты о ней скрашивали его существование. В его стремлении к недостижимой цели в самом деле была какая-то детская безоглядность.

Якец не знал жизни. В школу он не ходил, читать не умел. Даже тайны природы супружества были ему известны не до конца. Он знал о них лишь то, что подсказывало ему собственное чутье да бранные слова. Он думал, что в жизни все так же просто, как в детстве.

Только необходимость строить дом развеяла его грезы и спустила его с облаков на землю. Он понял, что если действительно хочет жениться, то должен иметь крышу над головой, а для этого нужно работать за двоих, может, даже за четверых или еще больше…

Размышляя об этом, Якец подошел к родному дому и отер пот со лба. Остановившись, он посмотрел вниз, в долину. И там перед его мысленным взором вдруг возникли смутные очертания нового домика. Ему было страшно думать о постройке, но он не мог отказаться от этой мысли, потому что тогда пришлось бы отказаться от Мицки, а отказаться от нее он был не в силах.

Ужин был уже готов, и его выставили во двор немного остыть. Якец тут же хотел поделиться своими планами с братом, но побоялся.

— Завтра пойдешь к Брдару колоть дрова, — сказал ему за ужином Тоне.

У Якеца кусок застрял в горле.

— Я обещал Дольняковым, — проговорил он медленно, не поднимая глаз. — Луг расчищать.

— А я обещал Брдару. Дольняковы и без тебя обойдутся. Они пригласили Иванчека.

Эти слова еще больше укрепили Якеца в его первоначальном решении.

— Я пойду к Дольняковым, — сказал он твердо, положил ложку на стол, взял шляпу и вышел.

На дороге он громко, радостно засвистел.

4

Войдя в сени Дольнякова дома, Мицка в удивлении остановилась. Огонь в печи почти погас, на скамье у стены стояла немытая посуда.

В горнице у печи, склонив голову, сидела хозяйка, казалось, она молилась.

— Мы поужинали пораньше, чтобы успеть как следует выспаться, — сказала она, заметив Мицкино удивление. — Завтра много работы.

— Что же вы мне не сказали? — упрекнула ее Мицка.

— Не беда. Ужин на окне. Поешь, вымой миски и тоже ложись спать.

Мицка ела медленно, есть не хотелось. Мысли все время возвращались к тому, что произошло в трактире. Она думала об Якеце, об Иванчеке, о Филиппе, о драке. В душе у нее все смешалось, и словно бы вокруг нее тоже. Она не знала, где искать опоры, куда бежать от своих мыслей…

Отец ее давно умер. Он был возчиком; случилось так, что кони понесли, он попал под телегу и от увечий вскоре скончался. У матери был в Речине дом, где она жила с двумя дочерьми и сыном. Небольшое картофельное поле и две козы, постоянно пасшиеся у реки, не могли прокормить семью. Мать пекла на продажу хлеб и таким путем кое-как сводила концы с концами.

Мать была здоровой, крепкой женщиной, одевалась почти по-городскому. Когда-то она служила в городе кухаркой, была работящей и изворотливой, из любой вещи умела извлечь пользу. Питались они не обильно, но еда была вкусно приготовлена, каждый завалящий лоскут шел у нее в дело. Люди не считали ее бедной главным образом потому, что она пекла белый хлеб, хоть сама его ела редко. Они то и дело обращались к ней со своими затруднениями, с просьбами одолжить денег, но она вынуждена была отказывать, и поэтому слыла бессердечной. И потребуйся ей помощь, она ни в ком не встретила бы сочувствия.

Она отдавала себе в этом отчет и заботилась о том, чтобы семья не знала нужды. Когда Мицка подросла, она должна была поступить в услужение. Соседи диву давались. Они полагали, что эта женщина могла бы не отдавать своих детей в люди, и считали ее алчной.

Мицка не противилась решению матери. Работы она не боялась, лишь бы досыта кормили. Ей и дома приходилось работать целыми днями. Ребенком она пасла коз у реки и, когда возвращалась домой, получала на ужин жидкую кашу. С грустью поглядывала она на буханки белого хлеба, испеченные на продажу.

Мать держала ее строго. Кроме унаследованной от матери некоторой самонадеянности сознания своей красоты, Мицка ничем не отличалась от других девушек.

Она знала, что красива, подмечала взгляды людей, слышала лестные для себя слова. Одевалась она со вкусом, всячески стараясь поддержать свою славу красавицы. Эта слава в значительной мере помогала ей переносить бедность.

И все же бедность порой так ее мучила, что она избегала знакомиться с парнями. Боялась разочарования. Ведь ее вовсе не считали бедной, а она прекрасно понимала, что у матери ее ничего нет и что ей нечего ждать от нее приданого. Она думала, будто парней, кроме ее красоты, прельщают также и деньги, которых на самом деле не было. Ей хотелось каждому сказать: «Все, что у меня есть, на мне. Больше ничего нет. Если я нравлюсь тебе такая…»

На ярмарке в соседней деревне она как-то встретила парня с лицом барчука. Они танцевали, но он так и не назвал своего имени, а она потом частенько думала о нем. Но когда он пришел к ней под окно и, пьяный, начал говорить всякие гадости, он стал ей противен. И все же она хранила в памяти его образ и искала человека, похожего на него лицом, но с другою душой.

Поступив на службу в Залесье, она снова увидела того самого красивого, по-городскому одетого парня; это был Филипп. Она не хотела с ним знаться. Он был ей неприятен, и все же глаза помимо ее воли нередко останавливались на нем. Много раз она задавала себе вопрос: «Почему он такой?»

Ей нравился Иванчек, крепкий и рослый парень, умевший вести себя, как подобает мужчине. Однако она прислушивалась не только к голосу своего сердца, но и к голосу разума. Ведь не вечно же ей служить у чужих людей! И к матери надолго вернуться она не могла. Если бы выбор зависел от нее, она выбрала бы красивого парня, у которого был бы только беленький домик да работящие руки. У него — немного, у нее — ничего, кроме кое-какой одежонки: это бы ей подошло! Но у Иванчека был большой дом, поле и покосы, а в хлеву стояли четыре коровы да пара волов. И это ее смущало. Что она принесет в дом?

При мысли о домике и работящих руках перед ее мысленным взором возник Якец со своей вечной улыбкой и детским простодушием. Он ей совсем не нравился. Единственное чувство, которое он в ней вызывал, когда другие его задевали и дразнили, была жалость. Она знала, что он беден; а дома, даже самые маленькие, не вырастали из земли как грибы. Было бы настоящим чудом, если бы парень выполнил свое обещание, которое она и не принимала всерьез.

И все же вдруг Якец выстроит дом, что тогда? Скажем, придет к ней в один прекрасный день, возьмет за руку и поведет к новому дому: «Смотри, вот дело моих рук. Ну, а ты сдержишь свое слово? Если ты меня обманешь, я подожгу дом».

Мицка живо представила себе эту сцену. Что, если он и вправду построит домик, разве тогда он не будет достоин ее руки?

Да или нет?

Мицка тихонько усмехнулась. В ту же минуту она услышала ликующий свист Якеца. Мицка ощутила его всем своим существом, он проник ей в самое сердце.

Она сняла приколотый к груди букетик и поставила его в стакан с водой.

Еще не совсем рассвело, а Якец уже стоял у Дольняковых в сенях и смотрел на Мицку, которая ставила в печь горшки и лишь раз искоса на него взглянула.

Потом расчищали луг. Грабли срывали с земли мох, выгребали из-под молодых дубков и грабов принесенные ветром прошлогодние листья, которые цепко пристали к земле. Сквозь мох кое-где уже проклевывалась молодая травка, из-под листьев пробивался морозник. Листья и сучья сваливали на проплешины и поджигали. Камни собирали в корзины, относили их и скидывали в овраг за лугом.

Иванчек не пришел помогать соседям. У Мицки сразу испортилось настроение. Якец с болью заметил это. Мицка все время оглядывалась по сторонам, на лице ее не было улыбки. Якец попытался было с ней заговорить, но она на него едва взглянула. О вчерашнем разговоре она, казалось, уже забыла.

Они столкнулись за кустом ореха, ветви которого склонялись до самой земли.

— Мицка, — сказал Якец, — что ты мне вчера обещала?

— Что? — девушка удивленно на него посмотрела.

— Букетик.

— Букетик? Ах да. Я его дома забыла.

— А вечером подаришь?

— Зачем он тебе? Он уже завял. Я тебе лучше гвоздику подарю.

— Когда?

— Когда луг скосим.

Якец оторопело смотрел на нее, не понимая, смеется над ним девушка или нет. Губы ее тронула легкая улыбка.

— Правда, правда, — сказала она, увидев, что он все еще стоит на том же месте. — Или ты мне не веришь?

На душе его стало легче. Он схватил большую охапку листьев и понес ее к уже затухающему костру. Огонь снова вспыхнул, мокрые листья дымили. Ветер прибивал дым к земле, так что костер напоминал жертвоприношение Каина.

5

Прошло несколько месяцев. Все кругом покрывала буйная зелень, сквозь густую листву деревьев пробивались горячие солнечные лучи, над цветами вились шмели и пчелы. Земля в ярком многоцветье покоилась в тишине жаркого летнего дня.

Большой луг Дольняковых скосили. Чуть пожухлую траву растрясли, и все воскресенье она пролежала на лугу. Солнце припекало, и к вечеру под ногами уже шумело сено.

В понедельник, едва наступило утро, на лугу замелькали белые передники девушек и засученные рукава парней. Солнце еще не успело осушить росу, а девушки с граблями уже переворошили сено, уложив его в новые, более высокие валки, отгребли сено от кустов и молодых дубков на солнце и растрясли, чтобы оно как следует просохло.

На лугу царило радостное оживление — день был ясный, все вокруг благоухало, работала одна молодежь. Парни и девушки двигались по лугу, сходились и снова расходились. Звучали задорные слова, которым вторил смех, то и дело заводились разговоры, от которых ничуть не страдала работа, искрились весельем шутки, шелестело сено.

Якецу хотелось быть поближе к Мицке. Но когда Дольняк распределял работу, он поставил перед ней Иванчека.

Якец огорчился. Он не забыл ни обещанной гвоздики, ни своих планов насчет будущего домика. Он твердо верил, что выстроит дом и что Мицка не нарушит данного слова. И втайне уже считал ее своею. Досадно, что в этот день он не сможет быть с нею рядом. Он не в силах был ни следить за ней, ни прислушиваться к ее болтовне и смеху.

Когда бы он на нее ни глянул, он всякий раз видел, что она улыбается. Мицка работала без отдыха. Дойдя до конца луга, она повернулась, чтобы идти обратно, и взглянула на Иванчека. Тот поплевал на руки и что-то сказал ей.

Якец готов был отдать что угодно, лишь бы расслышать сказанное. Что такое мог говорить ей этот человек, почему у нее такой счастливый вид? Вот бы у него поучиться! Сам он не отличался красноречием. Для него это было самое трудное дело на свете. Да и нужно ли говорить что-то такое особенное, если она все равно будет его женой? Он умел только смотреть и улыбаться.

Он много раз слышал, как парни разговаривают с девушками. Но разговоры эти казались ему слишком глупыми. Дразнят, переливают из пустого в порожнее. Болтают всякий вздор.

Якец не видел в подобных разговорах ничего глубокомысленного. Но у него самого так не получалось. Бог весть, может быть, за этими простыми словами кроется недоступное ему очарование или глубина? Да, за ними что-то должно скрываться.

Однажды и он попробовал говорить, как другие.

— Откуда у тебя эта гвоздика? — спросил он Мицку.

Спроси ее кто-нибудь другой, она ответила бы: «Угадай!» Но ему она сказала:

— Ах, Якец! Вот тоже мне умник! Разве ты не знаешь, где растет гвоздика?

Он был в отчаянии. Понимал, что молчание делает его неприметным и еще более невзрачным, но не видел выхода. Вот и сегодня на груди у Мицки приколота гвоздика. Словно алый огонек горит на белой блузке.

Разве весной она не обещала ему гвоздику? Цветок все время стоял у него перед глазами. Он готов был отдать за него полжизни.

Еще раз переворошив сено, работники присели закусить в маленькой тенистой ложбинке и тесно сгрудились вокруг миски с отваренными сухими грушами. Якец на этот раз примостился рядом с Мицкой, колени их соприкасались.

Окончив завтрак, люди расположились немного отдохнуть в тени. Якец с трудом дождался этой минуты и наконец сказал:

— Мицка, подари мне гвоздику!

Мицка растерялась. Невдалеке растянулся на траве Иванчек и курил сигарету. Он зорко поглядывал в их сторону, от внимания его не ускользало ни одно движение, ни одно слово.

Якец выпил несколько стопок водки и слегка охмелел, а потому был смелее обычного.

— Мицка, подари мне гвоздику! — повторил он.

— Не приставай! — отрезала она. — На что тебе гвоздика?

— Ты же обещала.

— Когда?

— Весной.

Да, Мицка вспомнила об этом. Но она никогда не думала, что он посмеет ей напомнить.

Иванчек смотрел на Якеца и Мицку. Он заметил, что девушка колеблется, не зная, как поступить. Когда ему показалось, что она вот-вот отколет от блузки гвоздику и даст ее Якецу, он со смехом крикнул:

— Мицка, подари гвоздику мне!

Якец молча уставился на товарища. Мицка чувствовала себя между двух огней и не знала, что ей делать.

— Никому не дам, — решила она наконец.

— Мицка, подари мне гвоздику! — повторили оба парня в один голос.

Девушка видела, что они не отвяжутся, надо было что-то придумать. И она придумала. Иначе поступить она не могла, не желая обижать ни того, ни другого.

— Зажмурьтесь оба! — велела она. — А я подкину цветок. На кого упадет, тому и достанется.

По-детски простодушный Якец и вправду крепко зажмурился. А Иванчек и не подумал закрыть глаза. Мицка подбросила гвоздику так, чтобы она упала на Иванчека. Тот поднял ее и прицепил к шляпе. Все произошло быстро и бесшумно.

Якец долго ждал, зажмурившись. Когда он наконец открыл глаза, все рассмеялись. Гвоздика алела на шляпе Иванчека, а Мицка молча бросала взгляды на Якеца, умоляя не сердиться, она не могла иначе.

Якец не рассердился. Он не мог на нее сердиться. И все же на сердце легла неведомая тяжесть. Иванчек стал ему ненавистен. Якец встал и исчез за кустами.

6

Удары, которые сыпались на Якеца, нелегко было снести. Они врезались в душу, следы их не заживали. Но парень упорно шел к намеченной цели.

Над всеми его думами и поступками тяготела одна мысль: «Я должен построить себе дом». О Мицке он не мечтал теперь так горячо, как прежде, стремясь лишь к тому, чтоб не угасло желание строить дом. Якец был убежден, что Мицка, как созревший плод, сама упадет к нему прямо в руки, если план его осуществится. Постройка дома стала основным стержнем его жизни, заботы о ней не покидали его ни во сне, ни наяву. Он постоянно что-то подсчитывал и улыбался.

— Хочу рассчитаться с тобой за поденную работу, — сказал ему Дольняк.

— Уступи мне несколько сосен, если тебе все равно, — ответил ему Якец.

— На что тебе сосны?

— Дом буду строить.

Мицка слышала это, но не проронила ни слова, даже не усмехнулась. Зато рассмеялся Дольняк.

— Что ж, мне еще лучше, — сказал он. — Я охотней плачу натурой, чем деньгами. А когда тебе они понадобятся?

— Осенью. Весной начну строиться.

То же самое было и с Рупаром.

— Я тебе должен еще с прошлого года, — сказал ему сосед. — Да все нет денег. Уж как-нибудь сочтемся.

— Сочтемся, — согласился Якец и задумался, уставившись взглядом в землю. — Сочтемся, — повторил он еще раз. — Уступи мне клочок земли, на котором я мог бы поставить дом.

— Дом? — ахнул Рупар так, что у него чуть трубка изо рта не вылетела. — Что это с тобой стряслось?

Но Якецу дело вовсе не казалось таким забавным, и удивление соседа его обидело.

— Не дашь, попрошу у другого. За деньги можно все получить, за работу — тоже.

— Я вовсе не сказал, что не дам, — попытался Рупар развеять досаду парня. — Просто меня удивило, что ты строишь дом, я об этом ничего не слышал. А где бы ты хотел его поставить?

Лицо Якеца снова прояснилось.

— Знаешь мостик неподалеку от трактира? — сразу оживился он. — Не доходя до него, слева будут две скалы. Между ними бросовая земля. Это твой надел. Вот там под скалой я и поставил бы дом, если ты ничего не имеешь против.

— Ставь хоть сегодня, — согласился сосед; он был рад, что ему не надо платить деньгами. — Я и сам приду помогу, когда будешь закладывать фундамент.

Якец сиял от радости.

— И камни… Ты не будешь возражать, если я возьму их там же, на месте?

— Бог с тобой! Камней мне не жалко. Ты мне только дорогу расчистишь. Уж чем-чем, а камнями-то мы богаты! Если бы у нас было столько же и другого добра!

Еще не ударили первые заморозки, а у Якеца были уже место для постройки, лес, камни, известь и кровельная солома. Большую часть всего этого он получил при расчете с соседями, ведь все его сбережения представляли собой неоплаченную поденную работу. Таким путем он обеспечил себя строительными материалами, а отчасти и рабочей силой.

О намерении его вскоре всем стало известно. Люди не могли прийти в себя от изумления, будто он собирался строить дворец, а не маленький домишко для двоих, да, может быть, для полдюжины детей. Когда они думали о том, что стройку затеял именно Якец, все казалось еще невероятней. Они полагали, что это просто блажь, которая пройдет через несколько дней. Лишь когда в Дольняковом лесу упали первые сосны и, обрубленные, были сложены у дороги на просушку, люди перестали сомневаться в серьезности его затеи. И с усмешкой говорили: «Дураки дома строят, а умные в них живут».

— На что тебе дом? — спрашивали они Якеца.

— Как на что? Я женюсь.

— На ком?

— На батрачке Дольняковых.

— На Мицке? А она за тебя пойдет?

— Сказала, что пойдет, если у меня будет дом.

Он говорил об этом так простосердечно, что люди диву давались и не переставали судачить о нем, даже в его присутствии.

Мицке это было неприятно. У нее возникло такое чувство, словно она зацепилась в лесу за колючий куст и никак не может высвободиться.

— Слышь, Мицка! У тебя будет дом. И какой парень в придачу! Ты, конечно, рада?

Мицка отвечала натянутым смехом. В душе она знала, что намерения у Якеца серьезные, только не верила, что он их осуществит. В редкие минуты, когда ей казалось это возможным, она искренне жалела парня.

— Ну, пусть построит дом, — говорила она себе. — Я в нем жить не буду, так будет жить другая.

Иногда, восхищаясь непреклонной волею Якеца, Мицка вдруг видела себя в его новом доме. Якец не потребовал бы от нее ни богатства, ни приданого — только любви. Но уже в следующую минуту эта мысль представлялась ей настолько невероятной, что она не могла не рассмеяться: «Люди станут потешаться, если увидят меня вместе с ним!»

Люди, люди, вечно эти люди! Словно единственная их цель постоянными насмешками губить счастье своих ближних. Но Якец не обращал на них внимания. А если бы обращал, злые насмешки разрушили бы все его замыслы уже в самом начале.

Как-то вечером Якец вернулся домой особенно усталый.

— Что ты делал? — спросил его брат Тоне.

— Просеивал песок и носил его от речки на постройку.

Лицо Тоне было совершенно неподвижным, и по нему никогда нельзя было прочесть его мыслей.

— Так ты правда, значит, болтал людям, будто собираешься строить дом? — спросил он спустя некоторое время.

— Да, собираюсь, — подтвердил Якец. — И ты мне поможешь.

— Черта с два помогу! Я и со своей-то работой никак не управлюсь.

Слова эти, сказанные с необычной горячностью, разозлили и Якеца.

— Тогда выплати мне отцовские двести гульденов, и дело с концом!

Тоне стукнул по столу ложкой и, не переставая есть, злобно взглянул на брата.

— А где я их возьму? — рявкнул он.

Некоторое время оба молчали. Мысль каждого из них работала медленно, но упорно, ища какой-то выход. Якец нашел его первым и ответил на поставленный вопрос так спокойно, будто и не было минуту назад никакой вспышки:

— В хлеву у тебя стоит молодой бычок, от него никакого проку, только сено жрет. Продай его! А остальное отработаешь на постройке.

Тоне молчал. Он дул на горячую яблочную похлебку и отправлял в рот ложку за ложкой.

— Ну как, согласен или нет?

Брату было бы в сто раз больше по душе, если бы Якец не думал о доме и женитьбе. Надежда, что он никогда не затеет этот разговор, рассеялась как дым. Теперь он обдумывал, действительно ли выход, предложенный Якецем, для него, Тоне, самый безболезненный, каким можно отделаться от брата. Прежде чем он все как следует обдумал, Якец снова повторил свой вопрос:

— Ну как, согласен или нет?

Он уже много раз собирался поговорить с братом, но никак не мог решиться. Теперь, когда разговор был начат, он хотел довести дело до конца.

Тоне положил на стол ложку и небрежно перекрестился.

— Строить помогу, а бычка продавать не стану.

— Сами мы не управимся, придется нанять рабочих.

Тоне задумался. Он любил бычка и не хотел с ним расставаться. И уж если продавать его, то хорошо бы на эти деньги купить телку.

Он долго раздумывал и колебался.

— И ты думаешь, тебе этих денег хватит?

— Думаю, хватит.

— А ты не бросишь их на ветер?

— Нет, — решительно ответил Якец. — Я построю дом, даже если все откажут мне в помощи. Дня не хватит — буду строить по ночам. Года не хватит — буду строить два года.

Он был взволнован. Тоне молча смотрел на него. Никогда еще он не видел брата в таком состоянии.

— Ну, чего ты разошелся? — сказал он примирительно. — Ладно, отдам тебе деньги, которые выручу за бычка. А если их окажется меньше, чем положено по завещанию, буду работать на постройке. Но уж потом с меня взятки гладки!

7

Наступила осень. Ветер носил золотые цехины листьев, склоны гор по ночам покрывал иней. В ясные дни солнце заливало бурые кручи красноватым светом. По вечерам ярко пламенели закаты, поминутно меняя оттенки. В пасмурную погоду над землею сгущался унылый сумрак.

День, когда была ярмарка, выдался ясным и солнечным. Хорошая погода привлекла много народу. Трактиры шумели — даже в кухнях, сенях и подвалах было битком набито; люди переговаривались, пили вино, поджидая, пока освободится более удобное место.

В трактире Баланта парни и девушки из Залесья заняли верхнюю комнату. Парни разместились у стола, девушки — кто на скамьях вдоль стены, кто у окон, не выражая особой готовности присоединиться к остальной компании. Вино пили только парни, девушки разве что отпивали глоток-другой. На столе лежали большие куски сладкого пирога. У парней из карманов выглядывали медовые и сахарные печатные пряники, приготовленные девушкам в подарок. Надписи на пряниках каждый выбирал сам по своему желанию и вкусу, и часто они говорили больше, чем могут сказать обычные слова.

Якец сидел на углу стола, не спуская глаз с Мицки. В новом розовом платье, она стояла у окна и только смеялась в ответ, когда парни угощали ее вином.

Настроение у всех было приподнятое. Каждый принарядился, как только мог. Все шутки, которые отпускались сейчас как бы невзначай, были заранее тщательно обдуманы и припасены специально для этого праздника. Солнце, правда, уже не грело, но лучи, пробивавшиеся в окно сквозь пожелтевшие листья винограда, казались совершенно золотыми и приятно оживляли осенние цветы и веселые лица.

Якец щурился, поглядывая на все это великолепие, и улыбался. Он был рад, что Мицка стоит у окошка одна. Иванчек, сидя за столом, пожирал ее глазами. Якец слышал, как он предложил ей вина и как Мицка отказалась.

— Погоди, — сказала она. — Чего спешить?

— Ждать и догонять — хуже всего!

Все засмеялись.

Иванчек не стал больше угощать Мицку, и это ее встревожило. Ведь она отказалась только ради приличия, так было принято — ни одна девушка не бралась за стакан по первому слову парня. А ждала угощения она как раз от него. Неужели он обиделся? По его глазам ничего нельзя было заметить. Они были такие же, как прежде. Хотя нет, блестят чуточку по-другому. Ну и пусть! Она пожала плечами. Ей было неприятно, но все же не настолько, чтобы этого не пережить.

На лице ее появилась задумчивость, не укрывшаяся от глаз Якеца. Он уже немного выпил и почувствовал прилив смелости. Наполнив стакан до краев, он поднес его Мицке.

— Пей!

Желая заглушить свое беспокойство и отомстить Иванчеку, она не стала отказываться. Усмехнулась только, — мол, чего доброго, еще опьянею, — и взяла стакан.

— Будем здоровы!

Сделав несколько глотков, она встретилась взглядом с Иванчеком. В глазах его сверкали молнии. Вино попало ей не в то горло, она поперхнулась.

— Бог с тобой! Кто-то, видно, пожалел тебе вина!

— Спасибо! — сказала Мицка и поставила стакан на стол. — Кто знает, Якец, может, сам ты и пожалел? Слишком много я у тебя выпила.

Но Якец так на нее взглянул, что она поспешила поправиться.

— Ах, какой ты чудной! — воскликнула она. — Все понимаешь всерьез. Конечно, не ты, а кто-то другой попрекнул меня этим вином.

Взгляд ее невольно остановился на Иванчеке. Тот понял. Сердито прищурил глаза.

— Как же я могу тебя попрекать? — произнес он медленно. — Моего вина ты не захотела пить.

В голосе его было столько язвительности, что все переглянулись, испугавшись, что праздничное настроение будет испорчено. Слова Иванчека остались без ответа, будто бы он их и не говорил.

Чтобы все обернуть в шутку, один из парней вытянул у Иванчека из кармана большое пряничное сердце с надписью и маленьким зеркальцем, помахал им над головой и спросил:

— Это ты для кого купил?

Раздался смех. На пряничном сердце были написаны четыре строчки, но, когда парень хотел их прочесть, Иванчек выхватил пряник у него из рук.

— Для кого бы ни было, а читать не смей!

— Все-таки для кого? Хочешь, угадаю!

— Та, для кого я покупал, не хочет моего подарка. Отнесу его домой или просто выброшу, — сказал Иванчек, не глядя на Мицку.

Но она поняла, куда он метит. Ей было тяжело, однако она никак это не показала и через силу продолжала смеяться, тем более что веселье возобновилось. Но на душе у Мицки делалось все тяжелее. Ей казалось, будто тяжесть эта разливается по всему телу, чувствовала, что улыбается одними губами и вот-вот расплачется. Отчего? Разве она знала?

Неожиданно она вышла из комнаты. В коридоре стоял старый сундук, рядом было маленькое оконце. Она подошла к нему и сквозь грязное стекло стала смотреть на пожелтевшую листву деревьев. Ее охватила тоска, свинцом налились веки. Что с ней такое? Она не могла разобраться в своих ощущениях. Подошла проходившая мимо девушка, положила ей на плечо руку.

— Что с тобой, Мицка?

Та оглянулась со слезами на глазах.

— Ничего. Просто там душно.

— Тебе нехорошо?

— Нет, ничего. Ты иди! Я сейчас приду.

Девушка ушла. Через несколько минут вышел Иванчек. Он услышал, что девушки перешептываются о Мицке, и не мог усидеть на месте.

Мицка все еще стояла у окна. Слезы тем временем она уже вытерла, но по глазам было видно, что она плакала. Иванчек сразу обо всем догадался и пожалел, что обидел ее.

— Что тебе? — спросила Мицка, пытаясь улыбнуться.

— Ты почему ушла?

— Так. Здесь лучше.

Парень внимательно посмотрел на нее. Мицке ничего не надо было говорить, Иванчек все прочел на ее лице. Оба жалели о размолвке и думали, как бы загладить случившееся.

— Ты кому купил пряничное сердце?

Мицка понимала, что не следует этого спрашивать, но ничего не могла с собой поделать.

— Тебе, — ответил Иванчек. — Конечно, если ты и вправду хочешь его получить.

— Но ты же мне его не предложил.

Иванчек на миг растерялся, потом вытащил пряник из кармана.

— На! — сказал он быстро.

Мицка взяла подарок, прочитала надпись и завернула сердце в белый платочек.

— Спасибо!

Лицо ее совершенно преобразилось, в глазах не осталось и следа печали. Иванчек тоже пришел в себя после минутного смущения и рассмеялся.

— Чего ты смеешься?

— Я думал, ты завела себе другого.

Мицка надула губы.

— Ты вечно думаешь одно плохое.

— Ну, — сказал Иванчек, — если он строит для тебя дом…

Мицка некоторое время молчала. По глазам Иванчека она видела, что сказал он это полушутя, полусерьезно.

— Для меня строит дом?

— Так он говорит.

— Как же я могу запретить ему строить? И чем я виновата, если он так говорит?

— Но ты же ему сказала, что выйдешь за него замуж, если у него будет дом!

Парень смотрел ей прямо в глаза, стараясь понять, можно ли ей верить.

— Так ведь я только пошутила!

Иванчек поверил и успокоился. Мицке эти слова дались нелегко, но она не могла их не сказать. Когда они с Иванчеком присоединились к остальной компании, Мицка не решилась взглянуть Якецу в глаза. Девушка не вернулась на свое место у окошка, а села на скамью среди подруг.

Якец тут же заметил перемену в ее настроении. Хотя он и не умел читать по лицу то, что происходит в душе, подсознательно он чувствовал это. Из платочка Мицки выглядывало пряничное сердце, которое мог подарить ей только Иванчек.

Взглянув на Иванчека, Якец обнаружил, что тот тоже на него смотрит. Он отвел взгляд, потом снова поднял. Иванчек по-прежнему смотрел на него, слегка приоткрыв рот; казалось, он насмехался над Якецем. Якец снова отвел глаза.

Ведь в его кармане тоже лежал медовый пряник, который он так и не решился подарить Мицке! А вдруг она откажется от его подарка? Тогда его поднимут на смех, от стыда сквозь землю провалишься. Лучше уж попробовать на обратном пути. Может, тогда удастся предложить Мицке пряник не на людях, без насмешек и позора.

Он опять поднял глаза. Иванчек все еще на него смотрел. Якец привычно улыбнулся.

— Ты что меня так разглядываешь? — спросил он Иванчека. — Словно покупать собрался.

— А ты разве продаешься? — съязвил Иванчек.

— Ну, нет.

— А я уж подумал, что продаешься, раз ты так спрашиваешь. Слышал я, ты себе дом строишь?

— Строю.

— И жениться собираешься?

— А чего ж, — сказал он так забавно, что все рассмеялись. И сам Якец тоже.

— На Мицке?

На это Якец ничего не ответил. Он понял, что Иванчек хочет над ним посмеяться. Улыбка исчезла с его лица, он посмотрел на Мицку. Та сидела, опустив глаза. Остальные хохотали.

— Не забудь о кровати, Якец!

— Ха-ха-ха-ха!

— И о колыбельке.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Все были уже под хмельком и готовы были смеяться даже без всякого повода. Якец молча схватил свой стакан и осушил его до дна. Он чувствовал дрожь во всем теле, кровь бросилась ему в лицо. Он с трудом сдерживался, чтобы не дать волю ярости.

— Когда же будет свадьба, Якец?

Ответом был общий смех.

— Оставьте его в покое! — сказала Мицка тихо.

Все издевательства Якец пропускал мимо ушей, но эти слова не мог не услышать. Они придали ему столько силы, что он встал, надвинул на глаза шляпу и, не оглядываясь, вышел из комнаты. И дальше — по коридору, по лестнице, прочь отсюда.

8

Насмешки глубоко ранили Якеца. В нем пробуждались незнакомые ему прежде чувства — досада, злость, жажда мести. Как и другим людям, сейчас ему были доступны и душевная боль, и радость.

Он ненавидел всех людей, кроме Мицки. И хотел отомстить им, построив собственный дом. Если раньше он еще изредка колебался, то теперь его намерение выстроить дом стало твердым, как сталь.

Когда он, неуклюже шагая, возвращался в Залесье, он не видел ни глубокой долины внизу, ни неба, ни желтых листьев, слетавших на дорогу. Перед его глазами возникал беленький домик его мечты, на окошке стояли гвоздики и розмарин, а за цветами мелькало лицо Мицки. Почему он представлял себе свой будущий дом таким? Картина, рисовавшаяся его воображению, помогала Якецу забывать о насмешках. Он шел домой, заглядывал на минутку к соседу, вечером ложился и засыпал с мыслью о Мицке.

А на следующее утро, едва всходило солнце, он был уже между большими скалами близ мостика и не покладая рук копал землю. Тяжелая желтая глина липла к мотыге. Пот лился со лба, но он этого не замечал. Из-за стоявших на окне цветов ему все время улыбалась Мицка.

— Моя жена, — шептал он, работая не разгибая спины. — Моя Мицка, — повторял он снова и снова.

Но иногда он вдруг распрямлялся и оглядывался по сторонам. Что, если кто-нибудь пройдет мимо и услышит, как он разговаривает сам с собой?

Пришел мастер Франце и складным метром измерил место будущего фундамента.

— Глубоко придется копать, — сказал он Якецу, — до самой скалы.

И Якец докопал до самой скалы. Глину он отвозил в сторону. Затем стал отбивать камни и складывать их поблизости в большую кучу; ему казалось, что камней он заготовил столько, что их должно хватить на постройку двух домов. Он вырыл также яму для извести и, чтобы ее погасить, направил туда по желобу воду. Кроме извести, он припас большую кучу мелкого песка. От лесопильни, находящейся в ущелье, — до нее было три четверти часа ходьбы, — он натаскал досок, впивавшихся ему в плечи, и сложил их под навесом из веток и коры, чтобы они не мокли под дождем. Дольняк на волах подвез ему бревна к самой постройке.

Люди, которые раньше смеялись над Якецем, теперь поняли, что замысел его вполне серьезен, хотя дома еще и не было.

— Ну как, осилишь? — спрашивали они Якеца, проходя мимо.

— Бог даст, осилю, — отвечал он.

И Якец рос в глазах людей.

— Нет, он не дурак. У него будет дом.

— А пусть даже и дурак, усердие тоже кое-что да значит.

Но не у всех это укладывалось в голове. Зачем ему дом? Кое-кто продолжал считать его придурковатым и не мог себе представить, чтобы он и вправду женился.

Перед будущей стройкой останавливались и девушки. «У него будет свой дом, человек он работящий», — думали они. Ни одна из них не горела желанием стать его женой, но жизнь с ним не казалась им такой уж немыслимой.

— Какой у тебя будет дом, Якец?

Якец отрывался от работы. Рукава у него были засучены, рубашка и жилетка расстегнуты даже в стужу. Он стоял, широко расставив ноги, словно боялся упасть.

— Какой? — говорил он, улыбаясь. — Довольно просторный. Кухня, горница и боковушка. Все каменное, все новое.

— А погреб?

— Ну, было бы что хранить, а место найдется, — усмехнулся Якец.

— Сыты сегодня, и ладно, так, что ли?

Якец только кивнул. Он понял, что хотели сказать девушки, и был им благодарен. Он знал, что никто не верит, будто он в самом деле женится на Мицке. И это его мучило.

Брат продал бычка, наскреб еще кое-что и выложил Якецу сто восемьдесят гульденов.

— Остальное я отработаю, — сказал он. — А когда будешь строиться, мы сможем кормить рабочих.

Якец был доволен. Деньги он запер в сундук и уселся сверху на крышку. Ему казалось, что на пути к его цели не осталось больше никаких преград.

Зима шла к концу, чувствовалась близость весны. После долгих дождей небо наконец прояснилось. Снова пришел мастер Франце и принес с собой оконные рамы.

— Что ж, начнем? — спросил он.

Якец кивнул, и они приступили к работе.

— Первый камень заложи сам, — сказал ему Франце. — Ведь это твой дом.

Якец приволок большой камень на то место, где предполагался угол будущего дома, укрепил его, плеснул сверху известкового раствора и поставил на него следующий камень.

— Хорошо, — похвалил мастер. — А дальше продолжу я сам. Ты знай подноси мне камни и раствор.

И вот над фундаментом поднялись стены, они росли все выше и выше, в них уже были окна; вот появилась и стена, отделявшая горницу от боковушки.

— Стены готовы, — сказал мастер, — нужно скорее покрыть дом крышей, чтобы его не попортил первый дождь.

Они связали стропила и позвали на помощь людей, чтобы поднять их наверх. Обрисовался остов крыши. Только теперь постройка приняла вид настоящего дома.

К коньку крыши прикрепили верхушку елочки, на которой развевалось несколько ярких лент. Когда все присели отдохнуть, выпить водки да закусить хлебом, на дороге показалась Мицка.

Она невольно улыбнулась, и Якец это заметил.

— Дай Бог вам удачи! — пожелала она.

Рабочие засмеялись.

— Что ж, всегда бы такая удача — есть да пить!

— Я про работу вашу говорю, — поправилась Мицка. — А сейчас приятного вам аппетита!

— Что ж, ты вполне можешь пожелать нам удачи в работе, ведь и для тебя стараемся. Да, Якец?

Якец молчал, только блаженно улыбался. Он был рад, что работа спорится. А с приходом Мицки вообще почувствовал себя на седьмом небе.

— Почем вы знаете, что у Якеца на уме? — сказала Мицка. — Теперь у него будет свой дом, и он станет разборчивым женихом.

Эти слова сразу избавили Якеца от всех мук и сомнений.

— Я свое слово сдержу, — сказал он твердо. — Лишь бы его сдержал и кое-кто другой.

— Если кто и взаправду дал тебе слово, то, конечно, его сдержит, — ответила Мицка, которая решила воспользоваться случаем и выбить у него из головы серьезные планы на ее счет. — Но всему, что тебе говорят, тоже верить нельзя. Ты что, шуток не понимаешь?

Якец упал с облаков на землю. Он не донес хлеб до рта. Неужели все это было только шуткой? Для кого же он тогда строил дом? Зачем вложил в эти стены все отцовское наследство и столько трудов? На душе у него было так горько, что он не мог произнести ни слова.

9

В этот вечер он чувствовал себя измученным, как никогда в жизни. Тело было будто неживое, одеревенелые руки бессильно повисли. С самого начала строительства он не ощущал такой усталости, как сегодня, когда понял, что все его труды могут пойти прахом.

Если нет своего дома — это еще не велика беда, ведь и без собственного угла можно прожить. Можно обойтись и без жены — помрешь бобылем, и все. Но не жениться на своей избраннице, не ввести ее в дом, построенный для нее своими руками, — значит отказаться от высшего блаженства и смысла жизни.

Что делать? Предоставить стенам, деревянным стропилам, не покрытым еще соломой, окнам без стекол разрушаться от времени и непогоды? А самому пуститься в далекие странствия по белу свету и не возвращаться больше в родную деревню?

Он погрузился в раздумье. В конце концов, что же такое произошло? Разве Мицка сказала свое последнее слово? Может, она только пошутила? Ведь он еще не говорил с ней серьезно и окончательно.

Надо с ней поговорить начистоту, без всяких обиняков и недомолвок. Тогда он будет знать, что ему делать.

Приняв такое решение, Якец встал и вышел из дому.

Был ясный вечер, светили звезды. Тишина стояла такая, что слышен был малейший шум, даже журчанье реки в ущелье. Однако, несмотря на звезды, темнота была хоть глаз выколи — не различить ни деревьев, ни заборов. Гора поднималась к самым звездам, дома угадывались только по огням.

Якец вошел к Дольняковым. Они только что отужинали. Он сел на скамью и закурил трубку, не сводя глаз с Мицки, которая на него почти не смотрела. Не успел он перемолвиться словом с хозяином, как она подхватила грязную посуду и пошла с нею в сени.

Он еще немного посидел и поднялся.

— Уже уходишь, Якец? — спросил его Дольняк.

— Пойду в сени, взгляну, что делает Мицка, — ответил он.

— Пойди, пойди! — подбодрил его хозяин. — Куда девушки, туда и парни.

Мицка, не оборачиваясь, мыла посуду. Поискав глазами, куда бы сесть, и не найдя ничего подходящего, он остался стоять, прислонившись к стене.

— Ты ведь, наверно, устал? — спросила его Мицка.

Якец на минуту задумался. Чего ради она об этом спрашивает? Может, потому, что он стоит? Но тогда она попросту освободила бы ему место, куда он мог бы сесть. Нет, очевидно, ей вовсе не до него, и она намекает, чтобы он шел домой. Может, ждет другого? От этой мысли ему стало еще горше.

— Нет, я ничуть не устал, — солгал он.

Якец подыскивал слова, чтобы завести разговор, ради которого пришел. В растерянности он уставился на закопченный потолок, будто там было спасение от всех его бед. Время шло, и, когда молчать уже больше было нельзя, он взял быка за рога.

— Ты видела мой дом? — спросил он.

— Видела, — ответила Мицка равнодушно, опрокидывая последнюю миску на груду вымытой посуды.

— Ну и что скажешь?

— Что я могу сказать? Хороший дом. Будет свой угол, из которого никто никогда не прогонит.

Якец почувствовал, что он снова оказался в тупике, из которого не было выхода. Он взглянул на Мицку глазами несчастного зверька, попавшего в капкан.

— Ты думаешь, я для себя строил? — спросил он.

Ему стало легче оттого, что он высказал то, что хотел.

— Знаю, — медленно проговорила Мицка, тщательно выбирая слова, чтоб не оказаться снова в ловушке. — Ты собираешься жениться. Девушек в селе немало. Многие пойдут за тебя с радостью.

Тут Мицка покривила душой. Ни одна из молодых, сохранивших чистоту девушек не пошла бы за него, пока у нее была надежда на что-то лучшее. Мицка это знала, слова ее также меньше всего относились к ней самой. Она уже сказала Иванчеку, что за ней не дадут приданого. Парень принял это известие спокойно. Свалив с души тяжесть, она еще больше стала мечтать об Иванчеке.

Якец был в затруднении. Он понял, что ему придется раскрыть перед девушкой тайники своего сердца и просто, без всяких прикрас выложить ей самое дорогое и сокровенное.

— Мицка, — начал он, — ты обещала выйти за меня замуж, если я выстрою дом. Разве ты не помнишь? А я в точности помню, где ты это сказала. На том самом месте, где сейчас стоит дом. Неужели ты и вправду все забыла?

Мицка молча вытирала посуду и убирала ее в шкаф. Откровенные слова Якеца требовали, чтобы и она ответила ему с той же прямотой.

— Но я думала, что тебе никогда не построить дом…

У Якеца чуть не потемнело в глазах, но в глубине души он знал, что его ждет именно такой ответ.

— Видишь, — сказал он, — я сдержал слово, и тебе тоже не следовало бы его нарушать. Но если ты тогда говорила не всерьез, то теперь, когда дом почти готов, уже не до шуток.

Мицка почувствовала себя припертой к стене. Руки ее дрожали, сердце громко стучало. Она сознавала, что упреки Якеца справедливы.

— А ты подумал, гожусь ли я тебе в жены? — проговорила она наконец. — У меня ведь ничего нет. Тебе пришлось бы покупать мне даже рубашку…

Это был жестокий удар, но и он не вывел Якеца из равновесия.

— Я тебе все куплю, — сказал он. — Ты ведь такая красивая… Только бы ты была моей!

Простосердечные слова Якеца заставили Мицку улыбнуться. Они льстили ее самолюбию, и в то же время ей было жаль парня, для которого все было так просто.

— Подожди годик-другой, обзаведись сначала хозяйством. Все-то ты делаешь очертя голову.

Якец горел как в огне. Мицка прямо ему не отказала, хотя ничего и не обещала наверняка. Он так разволновался, будто дело шло о жизни и смерти. Неожиданно он выпалил:

— Ждать я не буду. Если ты не дашь мне слово, я брошу дом, пусть себе пропадает, а сам уеду куда глаза глядят. Я строил его не для себя и не для кого другого, а только для тебя. Если ты не хочешь жить в этом доме, то и я не хочу, и никто в нем жить тогда не будет.

Мицка испугалась. Таким она никогда его не видела. Перед ней стоял совершенно другой человек — страдающий, гордый, полный страсти и решимости. Ее прежнее представление о нем рассеялось, он вырос в ее глазах, стал лучше, значительней.

Она поняла, что может погубить парня одним словом. Этого она не хотела, ей было его жалко. Зачем только она заронила ему в душу надежду? Ей хотелось хоть как-то исправить положение, если это было еще возможно.

— Не надо так, Яка! Достраивай дом! Ты ведь знаешь, что я обязана служить тут до весны… И сама я не могу тебе навязываться. Если я дала тебе слово, то подожди! Ну, что я могу тебе еще сказать?

И правда, больше сказать ей было нечего. Она не хотела связывать себя новым обещанием, брать на свою душу еще больший грех. Но не могла и лишить его последней надежды.

Для Якеца этого было достаточно. На лице его появилась улыбка, улыбались и глаза и лоб, и даже шляпа шевельнулась на затылке.

— Всегда-то ты меня дразнишь, — сказал он совсем как ребенок. — Но потом ты не будешь брать пряники от других и дарить им гвоздики?

— Когда это потом?

— Когда станешь моей женой.

— Ну и умник же ты, Якец! — через силу улыбнулась Мицка.

А у Якеца на душе стало легче. Он попрощался и ушел, чувствуя прилив новых сил.

10

Разговор с Мицкой успокоил Якеца, зато на сердце девушки легла тяжесть. Ей казалось, будто она стоит над пропастью. В шутку она дала Якецу слово выйти за него замуж, но тот принял его всерьез. Теперь ей придется свое слово нарушить. Это ее мучило, она жалела парня, как жалела бы любого другого, кто оказался бы на его месте; думать о Якеце с каждым днем становилось тяжелее.

Иванчек заметил, что Мицка изменилась. Она стала молчаливой, задумчивой. Не хотела говорить об их любви и свадьбе, хотя он каждый раз пытался завести об этом разговор. Он был сыном крестьянина среднего достатка, никто не принуждал его жениться — в доме еще были незамужние сестры, но если бы он захотел, он мог привести в дом молодую жену.

О женитьбе на Мицке он думал вполне серьезно. Ему нравилась и ее наружность, и ее усердие в работе. Она не боялась мозолей на руках, служа у чужих людей, с еще большим рвением она стала бы работать на свою семью. Его немного тревожило то, что у нее нет приданого. Самому-то ему ничего, а вот что скажет отец и другие люди, которые судят о достоинствах невесты только по ее деньгам? Лишь поэтому его огорчило признание Мицки, что у нее ничего нет. Но когда он все тщательно обдумал и взвесил, этот вопрос перестал его волновать. Он мечтал о Мицке, как прежде, известие о ее бедности ничуть не поколебало его намерения на ней жениться.

А Мицка вела себя странно. Неужели она передумала? Но ведь она не скрывала, что любит его. Он и сам это видел по многим признакам, может быть, незаметным даже для нее. Ну, а если за ней увивается Якец? Иванчеку казалось смешным ревновать Мицку к этому человеку. И все же на его пути мог быть только он.

Иванчек злился на Мицку за то, что она заставляет его думать о Якеце. Он представить себе не мог, что Якец может стать опасным соперником. Однако тот выстроил дом. До Иванчека дошли слухи о том, что Мицка обещала Якецу. Парень сдержал свое слово. «А она?» — спрашивал себя Иванчек, но не находил ответа. Ответ знала только Мицка. Только она в силах распутать этот узел и снять с его души тяжесть.

— Что с тобой, Мицка? — спросил он ее однажды.

Мицка быстро на него взглянула. Вопрос не удивил ее. Она ожидала, что он заметит ее состояние.

— Ничего. Разве я не такая, как всегда?

Но Иванчек не отступил. Он решил быть твердым и непреклонным.

— Если тебе неприятно со мной разговаривать, я могу уйти.

Мицка смерила его долгим удивленным взглядом.

— Это еще зачем? Ты мне не мешаешь.

— Если у тебя другой парень, не стоит морочить друг другу голову, — говорил он, сознательно стараясь рассердить ее и вынудить так или иначе признать справедливость его догадки.

Мицка не знала, что ответить. И сказала первое, что пришло в голову:

— Никого у меня нет. Я никому не навязываюсь. И ни в ком не нуждаюсь. Пока смогу, буду работать у чужих людей, а потом…

От горечи, захлестнувшей ей сердце, она не могла продолжать. Иванчек растерялся. У него и в мыслях не было ее обидеть. И все же он сказал то, что вертелось у него на языке:

— Но у тебя был разговор с Якецем!

— У меня? — Она притворно удивилась. — Ты ведь знаешь, что за разговор может быть с Якецем. Вы ведь тоже над ним вечно подшучиваете.

Иванчек все еще не знал, верить ей или нет.

— И ты не думаешь о нем?

— До сегодняшнего дня не думала, — осторожно ответила Мицка. — Уж в этом можешь не сомневаться.

— До сегодняшнего дня? Что это значит?

— То значит, что люди часто зарекаются, а после каются. Мне бы этого не хотелось.

Иванчек остался доволен таким ответом. Влюбленно взглянул он на Мицку. Она больше обиделась, чем рассердилась. И он решил, что сейчас лучше всего оставить ее одну, они поговорят в другой раз.

11

С тех пор Иванчек особенно невзлюбил Якеца. Он не только постоянно издевался над ним, парень вызывал в нем настоящую ненависть. Ему казалось, что Якец со своей вечной улыбкой стоит на его пути к счастью и, строя свой дом, разрушает его жизнь.

Стоило ему подумать о Мицке, как перед глазами возникал Якец со своим еще не достроенным домом. В трактир или в Речину Иванчек непременно шел мимо дома Якеца, хотя туда были и другие дороги, более близкие.

Дом с каждым днем приобретал все более законченный вид. На стропила уже легла соломенная кровля. Настланы полы и потолок, широкая лестница вела на чердак. В окнах заблестели стекла, а маленькое оконце боковушки было забрано железной решеткой с крестами.

Увидев решетку впервые, Иванчек усмехнулся. «Боится за красавицу жену», — сказал он про себя.

Был готов и дощатый фронтон. Внутри стены были уже оштукатурены и побелены. Лишь снаружи дом казался еще каким-то голым. Не было пока в комнатах ни скамеек, ни другой мебели, гнездо было еще не обжитое.

Иванчек злорадно усмехался. Он прослышал, что Якец истратил все свои деньги, а брат больше не желал ему помогать. Между тем снова наступила весна. Якец должен был ходить на поденные работы, чтобы заработать на жизнь. Когда у него заводились деньги, он покупал доски и в дождливые дни запирался в своем доме, прихватив с собой немного водки и хлеба, и столярничал.

И все же когда Иванчек видел дом Якеца, он испытывал чувство зависти. Его собственный дом был просторным, но старым, по стене от земли до самой крыши вилась глубокая трещина, окна были маленькие, горница низкая, сырая и темная. Однажды Мицка зашла к ним. Ему показалось, что, увидев мрачные стены, она поморщилась. И словно и в этом виноват Якец, — всякий раз, припоминая эту гримасу Мицки, Иванчек чувствовал, что новый дом Якеца сидит в его сердце занозой.

В таком настроении он проходил как-то мимо домика Якеца и увидел, что тот что-то мастерит у открытого окна. На горе за домом уже зеленели буки, в листве щебетали птицы. А Якец работал и улыбался.

Иванчек остановился. Улыбка Якеца обожгла его, как насмешка.

— Что это ты мастеришь? — спросил его Иванчек, даже не поздоровавшись.

— Кровать.

— Для себя или для жены?

— Для обоих, — ответил Якец.

На минуту Иванчек потерял дар речи, словно Якец бросил ему в лицо страшное оскорбление.

— А на ком ты женишься? — спросил он наконец.

— На той, кто за меня пойдет.

Понимая, куда гнет Иванчек, Якец нарочно напускал туману. Иванчек злился от этого еще больше. Он не прочь был затеять ссору, но ведь этого труса ничем не проймешь, ему все нипочем. Может, сказать что-нибудь грязное о Мицке? Но от этой мысли Иванчек сразу же отказался.

— А как ты думаешь, кто за тебя пойдет?

Якец держал в руках дощечку. Прищурив один глаз, он проверял, достаточно ли она прямая. Слова Иванчека задели его за живое, он хорошо знал, куда тот метит. И все же он решил не поддаваться. Страстное любопытство, с каким Иванчек расспрашивал его о невесте, укрепило его в мысли, что он встал Иванчеку поперек дороги и бесит его одним своим видом.

— Кто за меня пойдет? — проговорил он и усмехнулся. — Ты лучше спроси, на ком я сам захочу жениться.

Он думал обезоружить этим Иванчека. Но тот принял его ответ за издевку. Может, он только потешается над всеми? Может, и Якец и Мицка — оба его дурачат? Он не мог ответить на этот вопрос, да и не искал ответа. Его охватила бешеная злоба.

— Чего ты пыжишься? — заорал он и заскрежетал зубами. — Подумаешь, дом! Да мне в нем даже не разогнуться — крышу проломлю головою! Смотри! — Он вытащил из крыши пук соломы и швырнул его на землю. — Вот! — Он вытащил второй пук. — Так у нас кур ощипывают!

Якец опешил. Он не верил своим глазам. Что плохого сделал он этому человеку? Видя, как чужая рука разрушает крышу дома, возведенного для его любимой, он почувствовал, что у него из груди вырывают сердце. Несколько мгновений он не мог прийти в себя от изумления, затем глухой звук вырвался из его горла, и он сделал то, чего раньше никогда бы не сделал. Он схватил топор и выскочил из дому, готовый убить Иванчека как собаку.

Когда тот увидел искаженное лицо Якеца и высоко занесенный топор, он понял грозящую ему опасность, и только гордость не позволила ему убежать.

Они бросились друг на друга. Иванчек был более проворный и ловкий, он стиснул правую руку Якеца и вывернул ее. Хотя ярость удесятерила силы Якеца, Иванчек все же его одолел. Он вырвал у него из рук топор и ударил его топорищем и кончиком острия по спине, тот застонал и рухнул на землю.

Иванчек перепугался. Что он наделал? Он оглянулся по сторонам. Смеркалось. Никого поблизости не было. Якец поднялся и, шатаясь, проковылял в сени. Двери за ним захлопнулись.

— Дьявол проклятый! — прохрипел он из-за дверей.

Иванчек швырнул топор в открытое окно и ушел.

12

Иванчек понимал, что поступил подло, и жалел о случившемся. Он ранил Якеца и даже не узнал, насколько опасна его рана. Может, тот лежит дома и истекает кровью.

Что ему сделал Якец? Иванчек возненавидел его только за то, что он построил себе дом и хочет жениться на той же девушке, что и он. Но разве парни решают, за кого девушке выйти замуж? Не она сама?

А вдруг соседям придется привести к Якецу врача или отправить его в больницу? Дрожь пробежала у него по спине при этой мысли. Правда, Якец бросился на него первый. Но это не оправдание. За ним придут стражники и отведут в тюрьму…

В этот вечер ему не сиделось дома. Он долго бродил по деревне, а ночью спал лишь несколько часов. Утром за завтраком он испытующе поглядывал на своих домашних.

«Ничего не знают», — сказал он себе и пошел работать. Когда его кто-нибудь окликал, он испуганно вздрагивал. Все время Иванчека мучил страх, что его разыскивают власти.

После полудня пошел дождь. Иванчек отправился в трактир, где уже сидело несколько крестьян. При его появлении разговор смолк. Внезапно наступившее молчание показалось Иванчеку таким подозрительным, что у него мурашки пробежали по спине.

Но уже в следующую минуту он понял, что они тоже ничего не знают. Кто-то только мимоходом помянул Якеца и его новый дом, и все.

— Вы сегодня видели Якеца? — спросил он.

— Нет, сегодня не видел. Я проходил мимо его дома, но его не было. Видно, на работе.

— Наверно.

Иванчек вздохнул свободнее. Но тут же он снова встревожился. Что же происходит с Якецем, если его никто не видел? Иванчек надвинул шляпу на глаза и больше не проронил ни слова.

Он подождал, пока стемнело, расплатился с трактирщиком и пошел к Якецу. Подходя к дому, он старался ступать как можно тише, чтобы никто не услышал его шагов. У самого дома он остановился. Огляделся по сторонам — нет ли кого? Потом подкрался к двери и прислушался. Из дома доносились слабые стоны, они то замолкали, то раздавались снова.

Иванчек довольно усмехнулся: хорошо, что не случилось худшего. Вспомнив о Мицке, он даже порадовался, что Якец вышел из строя, будто теперь он избавился от него навсегда.

Он тихонько отошел от дома и кружным путем зашагал к Дольняковым. Ему хотелось сегодня же поговорить с Мицкой.

В доме Дольняковых все уже спали. Двери были заперты. Двор и постройки заливал лунный свет. Шаги Иванчека услышали куры и всполошились.

Некоторое время он стоял в нерешительности. Потом подошел к дровяному сараю, на стене которого висела лестница. Иванчек снял ее и приставил к окну, на котором цвели гвоздики.

Медленно, бесшумно, осторожно полез наверх. Добравшись до окна, тихо постучал.

— Мицка! Мицка!

За окном в лунном свете забелело чье-то лицо. Это была Мицка в накинутой на плечи шали.

— Иванчек! Знаешь же, что я этого не люблю.

Иванчек смутился. В самом деле, Мицка не любит, когда он взбирается к ней по лестнице. Он испугался, что она обидится. А ему еще никогда в жизни не было так трудно от нее уйти.

— Я по важному делу, — пробормотал он.

— Завтра скажешь.

— Нет, сегодня. Я должен тебя спросить… Ты ничего не слыхала о Якеце?

Неожиданный вопрос удивил Мицку, она даже решила, что ослышалась.

— О ком, о ком? — спросила она.

— О Якеце что-нибудь слыхала?

— Нет, — проговорила Мицка удивленно. — Ничего. А почему ты спрашиваешь? Что-нибудь… что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил Иванчек. — Если ты ничего не слыхала, значит, все в порядке.

Иванчек уже пожалел, что затеял этот разговор. Но все произошло помимо его воли, словно под воздействием какой-то неодолимой силы. Он ведь пришел говорить совсем о другом. Сейчас он охотнее всего повернулся бы и ушел, но Мицке уже было не до сна. Она почувствовала что-то неладное.

— Что ты хотел сказать?

— Завтра узнаешь.

— Нет, скажи сегодня!

В сердце Иванчека снова пробудилась ревность.

— Тебе в самом деле не терпится узнать?

— Еще бы, — ответила она. — Ты говоришь такими загадками!

Иванчека душила злость.

— Вчера вечером мы с ним сцепились, — торопливо заговорил он сквозь зубы. — Я тюкнул его, да малость перестарался. Теперь он лежит в своем доме и стонет. Вот и все.

— Иисус, Мария! — Мицка стиснула руки. — Зачем ты это сделал?

— А тебе его так жалко?

Мицка почувствовала отвращение к Иванчеку и содрогнулась, будто прикоснулась к чему-то гадкому.

— Якец не хуже других, — сказала она. — А может, даже лучше.

— Понятно, — зло ухмыльнулся Иванчек: волнение Мицки уязвило его в самое сердце.

— Уходи! Пожалуйста, уходи! — просила Мицка.

Иванчек помедлил немного, не зная, как поступить. Он понял, что случилось непоправимое. Но гордость не позволяла ему оправдываться. А может быть, и это не помогло бы.

— Покойной ночи! — сказал он.

Пока он спускался по лестнице, Мицка молча стояла у окна. Он поставил лестницу на место и, насвистывая, зашагал в темноту.

13

Мицка так и осталась стоять у окна, глядя Иванчеку вслед. Когда его скрыли росшие вдоль дороги тополя, она почувствовала, что он ушел и из ее сердца.

Что сделал ему Якец? Ведь Якец мухи не обидит! Сколько над ним измываются, а он и пальцем никогда никого не тронет! Наверно, Иванчек напал на него как настоящий бандит и Якец должен был защищаться. Или, может, случилось что-то другое?

Она подумала, что он уже вторую ночь лежит один одинешенек в своем новом доме безо всякой помощи. Боже мой, ведь у него никого нет, никто о нем не вспомнит. Он умрет, а люди и не спохватятся.

Кто перевяжет его, если он ранен или изувечен? Кто принесет ему воды, кто накормит, подложит под голову подушку, укроет одеялом? Так и околеет, словно крыса, наевшаяся яду.

Мицка жалела Якеца всей душой. Ведь и раньше, когда в глазах всех он был только убогоньким, он вызывал в ней сострадание. По щеке у нее покатилась слеза.

Наскоро одевшись и повязав голову платком, она тихо приоткрыла дверь и спустилась по лестнице в сени. В окно светила луна, бросая на стену решетчатую тень.

Мицка открыла кухонный шкафчик и отрезала большую краюху черного хлеба, в бидончик налила молока. Постояла немного в раздумье. Снова тихонько вернулась в свою каморку, достала из сундука кусок белой материи и сунула его под передник. На всякий случай.

Осторожно отперла наружную дверь и, выскользнув из дому, тихонько притворила ее снова.

Двор утопал в ярком лунном свете. Ей стало не по себе: куда она идет среди ночи? Лунное серебро заливало долину и горы, соседняя деревня была совсем белой, серебряные капли дрожали на листьях деревьев, медленно стекали по стволам на землю и собирались в светлые озерца.

Мицке не хотелось идти обычной дорогой. Она прошла шагов двести по склону и, выйдя на узкую каменистую тропу, свернула в лес. Под ногами шуршали листья, потрескивали сухие сучья. Лунный свет рисовал на земле причудливые узоры. Дорогу перебежал какой-то зверек и с шорохом скрылся в кустах.

Мицку охватила дрожь. Хоть она и не чувствовала в душе страха, ей все же казалось, что дороге не будет конца.

А вдруг она заблудилась? Остановившись, она огляделась по сторонам. Затем свернула по тропе налево, прошла между лежавшими под деревьями большими камнями, касаясь рукой их шершавых боков. Колючие травы и ветки, низко свисавшие над полузаросшей тропой, цеплялись за ее одежду. Она перескакивала тени, шевелившиеся, как привидения.

Немного погодя она остановилась снова. Из темноты выступили скалы, возвышавшиеся неподалеку друг от друга. Она сошла с тропинки и побежала напрямик через буковую рощу. Да, вон уже верх соломенной крыши. На душе полегчало. Нет, она не ошиблась. Выйдя из буковой рощи, она увидела внизу, под горою, домик Якеца. Он был так близко, что впору было шагнуть с горы прямо на крышу.

Она спустилась по крутому глинистому склону к самым дверям. Прислушалась: ничего не слышно. Дверь была не заперта, она вошла в сени. Дверь в горницу тоже была открыта. Большие блики лунного света лежали на полу и на стенах. Всюду валялись столярные инструменты. Лунная дорожка падала в сени и на лестницу, которая вела на чердак.

Мицка прислушалась снова. До нее как будто донеслось тяжелое дыхание.

— Яка, Яка! — позвала она вполголоса.

Никто не откликнулся. Она позвала еще раз.

— Ой! — донесся с чердака слабый голос, с трудом вырвавшийся из горла.

Мицка поднялась на чердак и остановилась. Она вглядывалась в полумрак, где светились лишь лунные блики, проникавшие сквозь щели фронтона. Постепенно глаза привыкли к темноте. Она увидела, что на куче стружек в углу лежит человек, прикрытый одним пиджаком.

По скрипучим половицам она подошла ближе и нагнулась.

— Это ты, Якец? — спросила она.

На нее смотрел бледный, изменившийся Якец. Он лежал на боку; глаза его помутнели от боли.

Мицка присела рядом с ним, хлеб положила на пол, тут же поставила и бидончик с молоком.

— Что с тобой?

— Топором ударил, — простонал Якец. — В плечо.

— Очень больно?

— Очень. Кровь больше не идет, но жжет как огнем. Не могу рукой шевельнуть.

— И тебя никто не перевязал?

— Кто же?

В первую минуту Якец был так поражен появлением Мицки, что почти забыл про боль. Но когда он попробовал приподняться, чтобы заглянуть ей в лицо, он ощутил такую резкую боль, что застонал. Ему хотелось все ей рассказать, сотни слов вертелись у него на языке, но он не мог произнести ни одного. Только отвечал на Мицкины вопросы.

Мицка на минуту задумалась.

— Я принесла тебе молока и хлеба, — заговорила она опять. — Ты же ничего не ел.

Якец больше смотрел на нее, чем слушал. От избытка чувств у него перехватило горло, и он молчал.

— Давай я тебя перевяжу? — предложила Мицка. — А то рана загрязнится, еще умрешь, чего доброго.

— Спасибо! — обрадовался Якец. — Если ты можешь… было бы хорошо… — бормотал он в порыве благодарности.

Мицка ощупью спустилась в сени. Отыскав там грязную миску, она побежала к роднику, который находился шагах в двадцати от дома. Ключевая вода стекала по длинному желобу в новенькое корыто Мицка вымыла миску и набрала воды.

— У тебя нечем посветить? — спросила она, вернувшись.

— Нечем. Отвори оконце. Ночь лунная.

Она открыла створку оконца, впустив на чердак лунный свет. Перед ней отчетливо предстало измученное лицо Якеца. На горе за домом шумели буки, сквозь листву проглядывали редкие звезды. В кустах пел соловей.

— Дай мне воды! — попросил Якец. — Ужасно хочется пить.

Она дала ему молока. Якец пил долго, большими глотками и, напившись, поблагодарил ее взглядом.

Нужно было снять с раненого рубаху, и тут Мицка вдруг смутилась и замешкалась. Она вопрошающе посмотрела на Якеца. Стыдливость отступила перед необходимостью. Шевельнув рукой, Якец застонал от боли.

Рана была небольшой и неглубокой, но если ее запустить, она зажила бы нескоро. Струйка черной запекшейся крови вилась по спине до самого пояса.

Мицка оторвала кусок белого полотна, которое захватила из дому, и промыла рану. Затем наложила на нее чистый сухой лоскут и перевязала. Снизу из горницы она принесла охапку свежих стружек. Из свернутого пиджака сделала изголовье, а сверху накрыла Якеца одеялом, которое отыскала на печи.

Якец трясся в ознобе, заботы Мицки были ему очень приятны. Не находя слов, он лишь смотрел на нее влюбленными глазами.

— Завтра принесу тебе целебное питье. Возьму у матери. А сейчас допивай молоко и ешь хлеб!

Слушался он ее беспрекословно. Когда Мицка отодвинула в сторону бидон из-под молока и стала поправлять одеяло, Якец поймал ее руку.

— Спасибо тебе, Мицка! — проговорил он со слезами на глазах. — Спасибо тебе, Мицка! — повторил он еще раз.

Больше он ничего не мог сказать.

Рука Мицки лежала в его руке, и она не решалась ее отнять, боясь его обидеть. Увидев на глазах Якеца слезы, она сама чуть не расплакалась.

— Жалко мне тебя стало, вот и пришла. Успокойся, Яка!

— Ты будешь моей женой, Мицка? — пробормотал Якец, задыхаясь от чувств, переполнявших его душу. — Будешь?

— Сначала выздоравливай, а потом… потом поговорим.

— Я кровать делал когда он меня стукнул, — усмехнулся Якец сквозь слезы.

Они смеялись и плакали, не замечая, как бегут минуты, не видя, что месяц уже скрылся за верхушки деревьев.

14

Поднявшись в гору, Иванчек остановился и задумался. В первые минуты после ухода от Мицки ему было безразлично, что она о нем подумает, и он беззаботно и весело насвистывал. Но по мере того, как он приближался к своему дому, высокомерная юношеская беззаботность сменялась раскаянием и тревогой. В глазах Мицки он теперь головорез и мерзавец, если еще не хуже. Сердце его сдавила тоска.

Почему он так обошелся с Якецем? Что сделал ему этот парень?

Разве он сказал ему хоть одно плохое слово? Нет, нет и нет. И девушку у него Якец не отбивал. Мицка все время говорила, что не любит Якеца. Просто она его жалела.

Иванчек усмехнулся. Уж слишком невероятной показалась ему мысль о том, что Мицка может выйти замуж за Якеца. А если это так, чего ж он тогда испугался? Почему поступил с ним так жестоко, что даже Мицка от него отвернулась и прогнала?

Он жалел, что рассказал ей об их стычке. Только уронил себя в ее глазах: ведь затеяв драку с Якецем, он тем самым признал, что считает его опасным соперником.

Как он завтра посмотрит Мицке в глаза? Оп обязательно должен поговорить с ней и все загладить. Но говорить надо с глазу на глаз, без свидетелей. Он должен оправдаться перед Мицкой, как-то объяснить свой поступок, иначе он все равно не сможет спокойно уснуть.

Медленно возвращался он назад к усадьбе Дольняковых. Шаги его отдавались в ночной тишине приглушенным эхом. Он то и дело останавливался, осененный новой мыслью, и обдумывал ее, потом снова шел дальше.

Подойдя к дому, он заметил, что окно Мицки все еще открыто. Он тихо окликнул ее раз и еще раз погромче, но она не отозвалась и не подошла к окну.

«Спит, — подумал Иванчек. — Обиделась и рассердилась».

Он приставил лестницу к стене и по ней тихо поднялся к окну. Снова позвал Мицку. И снова она не откликнулась. Тогда он взобрался на ступеньку выше, раздвинул руками гвоздики, прижался лицом к железной решетке и заглянул в комнату. Он увидел сундук и кровать, на стенах старинные изображения святых. Кровать была пуста.

Иванчек не верил своим глазам. Лунный свет, разделенный решеткой на квадраты, падал на раскрытую постель. Напрасно он напрягал зрение, на постели никого не было.

Иванчеку стало не по себе. Он ломал голову, пытаясь понять, куда девалась Мицка, но так и не мог ничего придумать. Сердце его замирало от тревоги. Он тихонько спустился на землю и отнес лестницу на прежнее место. Что делать дальше, он не знал, но и уйти не решался.

Иванчек начал, по обыкновению, насвистывать, но на сердце было так тягостно, что он тут же смолк. Пройдя по узкой тропке несколько шагов до забора, он прислонился к калитке и устремил взгляд на дом. Он решил дождаться, пока Мицка покажется в окне. Чем больше он думал, почему ее нет, тем сильнее путались его мысли. Ему и в голову не приходило, что Мицки может не быть дома.

Иванчек оглянулся на тропинку, которая вела к лесу. По ней кто-то шел. Фигура казалась такой призрачной и странной, что Иванчек даже вздрогнул. Но тут же понял, что это босая женщина, которая быстро бежит сюда, к калитке. Когда она была совсем близко, он узнал ее: Мицка!

От изумления кровь застыла у него в жилах. Где она была? Что делала в лесу в такое время?

Мицка перескочила низкий плетень, не заметив Иванчека, который отошел в сторонку, и пошла по тропинке к дому, как вдруг услышала за собой голос:

— Мицка!

Она так испугалась, что выронила бидончик из рук, и он, загремев, покатился по земле.

— Это ты?

— Я, — проговорил он глухо и подошел ближе. — Где ты была?

Они смотрели друг на друга. Иванчек весь побагровел, словно его душили. Мицка не знала, что ответить. Сказать правду? Она инстинктивно почувствовала, что между ними все кончено и ничего поправить уже нельзя, как бы ей это ни было больно и обидно. И во всем виноват Иванчек! Сейчас она его ненавидела и потому решила сказать правду.

— Где я была? У того, кого ты чуть не убил!

— Вот как? — Иванчек побледнел, ноздри его раздулись. — А что ты у него делала?

— Отнесла ему молока и хлеба. Перевязала рану.

Иванчек ответил не сразу. От гнева у него сами собой сжались кулаки.

— А ты знаешь, как называют женщин, которые шляются по ночам?

— Я ничего плохого не делала. Ты хотел бы, чтобы он подох как скотина?

— Ты знаешь, как называют таких женщин, я тебя спрашиваю?

— А ты знаешь, как называют тех, кто убивает людей?

— Потаскуха!

— Бандит! Бандит!

Они оба кричали во все горло. Потом вдруг умолкли и взглянули друг на друга. Только теперь Мицка осознала всю тяжесть брошенного ей оскорбления, и в душе ее возникло непреодолимое отвращение к Иванчеку.

— Убирайся! — закричала она. — Убирайся и не показывайся мне больше на глаза!

Она испугалась собственного голоса, который всколыхнул тишину ночи и разбудил эхо в лесу. Иванчек опешил. Он был готов взять обратно слово, вырвавшееся у него в припадке злобы и ревности. Но было уже поздно. Ему не оставалось ничего другого, как принужденно захохотать. И пока его смех не замер на дороге, Мицка стояла, не в силах сдвинуться с места.

15

На следующее утро Мицка встала с заплаканными глазами. Хозяйка вопросительно на нее поглядывала, удивляясь происшедшей в ней перемене. Возможно, она ночью кое-что и слышала, но ни о чем Мицку не спрашивала.

— Вчера вечером я взяла у вас немножко молока и хлеба, — сказала Мицка.

— Чего там! Если понадобится еще, бери сколько нужно, — ответила хозяйка.

Под вечер Мицку послали на мельницу. В Речине она зашла к матери.

— Дайте мне какое-нибудь снадобье — рану лечить.

— А зачем оно тебе?

— Мой парень подрался и теперь лежит, встать не может, — ответила Мицка полушутя.

Мать глянула в ее изменившееся лицо.

— Берегись, девка! — сказала она.

Но снадобье дала, сопроводив его уймой добрых советов, половину из которых дочь пропустила мимо ушей.

В тот же вечер Мицка снова пошла к Якецу. Она приложила к ране целебное снадобье и заново ее перевязала. Якец выпил молока и поел хлеба, а потом поймал ее руку, намереваясь продолжить вчерашний разговор.

Но Мицка отняла у него руку и сказала, что ей надо скорей домой. Еще кто-нибудь выследит, куда она ходит.

На другой день жар у Якеца спал, рана начала затягиваться. Скоро появился зуд, а сам он настолько окреп, что мог уже вставать и осторожно шевелить рукой.

Однажды он встретил Мицку одетым. Наследующий день он собирался выйти из дому. Услышав об этом, Мицка сказала, что больше к нему не придет. Якец стал упрашивать ее прийти хотя бы еще раз, но она отказалась, — мол, что скажут люди? Этот довод подействовал. Прощаясь, Якец взял ее за руку и просил не забывать его.

Она пообещала. Что еще ей оставалось делать?

Мицка не знала, что с ней происходит. Между нею и Иванчеком все было кончено. Но и Якецу она еще ничего наверняка не обещала. В ее глазах он все еще оставался убогоньким, и она инстинктивно отвергала мысль о том, что и в самом деле может стать его женой.

Ночью, когда ей не спалось, или днем за работой она продолжала думать об Иванчеке. То, как он обошелся с ней, было вызвано гневом и обидой; может быть, все еще и уладится. Но Иванчек больше не приходил и даже не глядел на нее, когда по воскресеньям они стояли у церкви. И в то же время, насколько она могла судить, он никому не рассказал об их ночной встрече, не осрамил ее перед людьми.

«Боится, что тогда выплывут наружу и его делишки», — подумала Мицка.

Якец тоже молчал: соседям он сказал, что упал с чердака и расшибся. Но сможет ли Иванчек примириться с тем, что она ночью была у другого парня и перевязывала его? Наверно, он ее презирает, хотя никакой вины за ней нет.

Она не знала, что и думать. Участь ее оставалась нерешенной. Ей хотелось еще раз повидаться с Иванчеком и поговорить с ним с глазу на глаз.

Вскоре такой случай представился. В Речине была ярмарка, а ярмарочные дни Мицка всегда проводила дома, у матери. В церкви она увидела Иванчека и после обедни старалась попасться ему на глаза. Но вскоре мужество покинуло ее, она затерялась в толпе подруг и прошла мимо него незамеченной.

В тот день парни и девушки из Залесья всей гурьбой пошли в трактир у моста. Мицка осталась дома с матерью, не осмелившись пойти со всеми. На сердце у нее было тяжело. Она не верила в предчувствия, но тут положила руку на грудь и тяжело вздохнула:

— Мама, чего это мне так страшно?

Мать внимательно на нее взглянула.

— Дуреха! — сказала она.

Лишь когда за Мицкой зашли подруги, она решилась пойти вместе с ними. Перед трактиром стоял Якец. У него был праздничный вид — к шляпе приколот букетик цветов, лицо сияло. Он выглядел совсем здоровым, на щеках даже появился румянец. Сейчас он Мицке вдруг очень понравился. Вечера, когда она приходила к нему, по-своему сблизили их. И смотрел он как-то умно. Взглянув на нее просительно и робко, он сказал:

— Мицка, пойдем выпьем вина!

— Хорошо, — согласилась она. — Ты иди вперед, я сейчас.

Она постояла с девушками и потом вместе с ними вошла в трактир, где парни пили вино. Случилось так, что Якец и Мицка одновременно переступили порог комнаты.

Парни увидели их. Мицка тут же поняла, о чем они подумали, и пожалела, что пришла. Но возвращаться было уже поздно. Она встретилась взглядом с Иванчеком. Тот смотрел на нее волком, глаза сверкали презрением. Ясно, что между ними все кончено. Она думала об этом сотни раз, но все же на что-то надеялась. Теперь не оставалось никаких сомнений.

Иванчек был уже навеселе. Видно было, что ему тоже нелегко и он пытается утопить свое горе в вине, заглушить его острым словцом. Кинув пристальный взор на Якеца, он скривил губы в усмешке.

— Жених и невеста! — бросил он язвительно и захохотал.

Его поддержали, но не все. Если бы дело касалось только Якеца, хохот был бы общий. Но к Мицке относились с уважением, обижать ее не хотели. Заметив, что она помрачнела и расстроилась, умолкли и другие.

Но Иванчек не угомонился. Ему надо было порвать с девушкой открыто, на глазах у всех.

— Вы только посмотрите, они так и жмутся друг к другу!

Якец открыл было рот, но от волнения позабыл все слова. Охотнее всего он полез бы в драку, но для нее еще не наступило время. Кровь прилила Мицке к лицу, но она взяла себя в руки.

— Была бы совесть чиста, а гулять можно с кем угодно, — сказала она спокойно, но голос ее слегка дрогнул.

— Даже ночью? — съязвил Иванчек.

Мицка пробежала взглядом по лицам. Все как воды в рот набрали, хотя глаза горели любопытством. Мицка поняла, что никто еще ничего не знает. Но отвести от себя удар была не в силах.

— Да, конечно, если совесть чиста, почему бы и нет, — ответила она твердо.

Но вдруг побледнела и задрожала, словно ее облили грязью. Иванчеку на какой-то миг стало ее жалко, однако он быстро подавил в себе это чувство. Не хотелось упускать удобного момента.

— Ха! Ничего плохого? У Якеца… в новом доме… в полночь…

Несколько парней, еще даже не разобрав, в чем дело, на всякий случай опять рассмеялись. Другие переводили удивленный взгляд с Мицки на Якеца, а он трясся от ярости, как в тот раз, когда Иванчек дергал у него из крыши солому.

— Да, у Якеца, — сказала Мицка, чуть не плача, — ведь ты его топором…

Она готова была провалиться сквозь землю, убежать на край света, но ноги ее не слушались. Что же ей, объяснять все, как было? Рассказывать, как Иванчек напал на Якеца и как она из сострадания носила ему молоко и хлеб, перевязывала рану? Кто ее станет слушать, кто ей поверит, кто поймет?

В растерянности оглянулась она на Якеца. Он стоял словно завороженный, не в силах произнести ни слова. Но, увидев умоляющий взгляд Мицки, стряхнул с себя оцепенение, ярость проснулась в нем с новой силой. Он бросился к столу, за которым сидели парни, и так хватил по нему кулаком, что бутылки и стаканы подскочили и вино потекло на пол.

— Пусть только еще кто скажет слово! Пусть только посмеет сказать полслова, черт подери! Пусть только посмеет кто над ней посмеяться!

Он весь побагровел и, дрожа от бешенства, обводил диким взглядом лица парней. Скажи так кто-нибудь другой, сразу бы завязалась драка. Но это был Якец, а он, как известно, только принимал удары, никогда на них не отвечая, поэтому от неожиданности все оцепенели, никто не засмеялся и не проронил ни слова. Иванчек морщил лоб и грыз усы.

Мицка расплакалась, резко повернулась и вышла из комнаты. Якец — за ней.

— Не обращай внимания, Мицка! — сказал он, догнав ее во дворе.

— Отстань от меня и ты! — отмахнулась от него Мицка и побежала домой.

Якец так и остался стоять с разинутым ртом. «Отстань от меня и ты»? «И ты»? Как это понять? Ему не под силу было справиться с такой задачей.

Тем временем в трактире Иванчек вдребезги разбил свой стакан, выместив на нем досаду на себя и распростившись со своей любовью к Мицке.

16

Под вечер, когда синеватые тени уже опустились на Залесье, Мицка возвращалась к Дольняковым. Мать проводила ее до реки и пошла назад. Мицка рассказала ей все, что произошло. Та выслушала ее спокойно. Разве это такое горе, из-за которого можно лить слезы и печалиться? Пройдет время, и все развеется само собой.

Но Мицке было тяжело. Ее мучил пережитый стыд, мучила мысль об Иванчеке. Он оказался не таким, каким бы ей хотелось его видеть, и все же постепенно он стал ей так дорог, что разрыв с ним причинял боль. Обидно, что любовь их кончилась так безобразно.

Но сколько бы она ни размышляла, одно было совершенно ясно: с Иванчеком все кончено. Такие вещи не забываются, их ничем не загладить. Что же ей делать? Как сможет она взглянуть в лицо любому другому парню, если все слышали, что она ночью была у Якеца. Может, они и не поверили или поверили лишь наполовину, но грязь, брошенная в человека, всегда оставляет пятна. И их никогда дочиста не смыть.

Только один человек знает, как все было на самом деле. Это Якец. Что же, выходить замуж за парня, над которым она раньше смеялась?

Всерьез Мицка никогда о нем не думала, но и не отвергала до конца возможности когда-нибудь стать его женой. Почему ее так тронула весть о том, что он лежит в своем доме больной и всеми покинутый? Почему она побежала к нему, чтобы накормить его и перевязать, почему проливала над ним слезы? Было ли это только жалостью, какую вызвал бы в ней и другой человек на его месте?

На этот вопрос она не могла дать ясного ответа. В глубине души она чувствовала, что после Иванчека Якец был самым близким ей человеком. Может быть, потому, что она знала — он любит ее.

Ведь стоило ей только слово сказать, и он выстроил дом, вложив в него все деньги и отдав ему все свои силы, — лишь бы она вышла за него. За это время он очень изменился. С лица его исчезла глуповатая улыбка, утратил он и ребячливые повадки, словом, превратился в настоящего мужчину.

Мицка остановилась посреди дороги. Она вдруг поняла, что находит в Якеце достоинства, которых раньше не замечала. И тихонько рассмеялась своим мыслям.

С широкой дороги она свернула на тропинку, ведущую через лес к усадьбе Дольняковых. Ветви с зелеными листьями склонялись почти до земли, пахло весной.

Мицка полной грудью вдыхала этот запах, этот целебный бальзам. И на сердце у нее вдруг стало легко-легко. Печали как не бывало. Только чувство стыда еще оставалось в душе.

Вдруг она остановилась как вкопанная. Там, где тропа круто сворачивала в сторону, на сером, поросшем мхом камне неподвижно сидел человек; светлые, сверкающие во мраке глаза смотрели прямо на нее. Мицка испугалась, сердце громко застучало.

Это был Якец. Увидев, что лицо Мицки прояснилось, когда она его узнала, Якец с улыбкой поднялся ей навстречу.

— Долго я тебя ждал, — сказал он Мицке.

— Разве ты не пошел с другими?

— Больше я с ними никогда не пойду.

— Так пойдем со мной, а то мне одной страшно, — предложила Мицка.

Голос ее был не такой, как всегда, более приветливый и радушный. Сердце Якеца дрогнуло. У него хватило ума заметить перемену в Мицке. От радости он готов был кричать во все горло. Он сунул руку в карман и протянул Мицке большое пряничное сердце, перевязанное разноцветными лентами.

Мицка приняла гостинец и усмехнулась.

— Хватит уж этих подарков! — сказала она.

— Нет! — воскликнул Якец. — Когда ты станешь моей женой, я все равно буду приносить тебе разные сласти.

Девушка подняла на него глаза. Якец говорил так, словно их свадьба дело решенное. В памяти встала недавняя сцена в трактире — ведь никто не пикнул, когда он ударил кулаком по столу В этот день он очень вырос в ее мнении. Разве он не показал себя настоящим мужчиной, способным не только любить, но и заботиться о своей любимой и защищать ее? Разве он не достоин любви и доверия самой красивой девушки в деревне?

Якец смотрел ей в лицо, словно пытался по нему прочесть самые сокровенные движения ее души. Что в ней происходит? Какое чувство сейчас сильнее всего — жалость, восхищение, уважение, а может, любовь? Но что такое любовь? Стать ему верной женой, хорошей хозяйкой, народить детей?

У Мицки от неожиданно нахлынувших мыслей голова шла кругом. Вопросы, о которых раньше она никогда не думала, пьянили, как вино. Из состояния сладкого дурмана ее вывел Якец, голос его дрожал от смущения и сознания важности происходящего.

— Я построил дом, я сдержал свое слово, а ты сдержишь свое? Ответь мне сегодня, Мицка! Я не могу больше ждать.

— Да, — кивнула Мицка, покоренная его чувством.

— Ты будешь моей женой, Мицка?! Уже в этом году?

— Буду, — ответила она, губы ее задрожали, и она подала ему руку. На глазах у нее навернулись слезы и потекли по щекам. Слезы удивили Якеца. Он не мог понять, почему она плачет. Но он был так счастлив, что готов был кричать от радости. Ему хотелось ее обнять, но он не посмел, боясь осквернить ее своим прикосновением. Час был поздний, и, почти не разговаривая, они быстро пошли домой.

17

Случай в трактире и слова Иванчека, которые толковались по-разному, были вскоре забыты. Мицке рисовалось все в более мрачных красках. Слова Иванчека люди не приняли всерьез, большинство не сомневалось в порядочности красивой девушки. Заметив, что она рассорилась с Иванчеком, парни наперебой стали добиваться ее внимания. Иванчек ее избегал, даже не ходил туда, где бывала Мицка. Никто не мог поверить, чтобы она и впрямь вышла замуж за Якеца.

Однако Мицка не отказывалась от своего слова. Якец тоже всерьез думал о женитьбе. Но в последнее время его одолевали заботы, от которых с лица его исчезла улыбка. Иметь крышу над головой и голые стены — это еще далеко не все. В доме не хватало очень и очень многого. Все свои деньги он истратил до последнего медяка. Поденщина давала слишком мало — самого необходимого не купишь. А ведь даже кровать застелить было нечем; платяной шкаф и кухня пустовали. Недоставало многих мелочей, не бог весть каких, но без них не обойдешься. И за все надо выложить кругленькую сумму. Где взять деньги?

Вопрос этот нагонял на Якеца тоску, он надолго погружался в тяжелые раздумья. Чтобы отвлечься от них, он начинал думать о Мицке. Но мысль о ней вызывала мысль о женитьбе, и на него снова наваливались заботы. Это был заколдованный круг. Впервые он понял, как дорого приходится платить за каждую крупицу счастья.

Как-то летом, в дождливый день, когда Якец что-то мастерил у себя дома, а от голода и всяких неприятностей, которые продолжали его преследовать, был особенно не в духе, кто-то подошел к дому и остановился под окном.

Якец поднял голову. За окошком он увидел свою тетку. У нее было широкое, темное, обожженное солнцем лицо. Щеки ее обвисли, во всем облике было что-то суровое, мужское, лишь серые глаза светились добротой. Приземистая, дородная, она стояла, раскрыв над головой пестрый зонтик, и покусывала кончик платка.

Якец узнал ее с трудом. Она навещала родных редко, лишь когда кто-нибудь умирал или женился. Ходили слухи, что она богата; муж ее давно умер и теперь хозяйствовал сын. Женщина она была властная и любопытная, даже дождь не помешал ей прошагать два часа, чтобы взглянуть, какой дом построил себе Якец. Сейчас она стояла под зонтиком перед домом и, прикрыв глаза правой рукой, пыталась разглядеть, что делается в комнате.

Якец улыбнулся:

— Здравствуйте, тетя! Входите!

Ничего ему не ответив, она быстро зашагала к дверям, сложила зонтик и, громко топая, вошла в комнату.

Приход тетки застал Якеца врасплох. Он не знал, о чем с ней говорить, и угостить ее было нечем. Кое-как извинившись, он пригласил гостью сесть. Тетка, усевшись на скамью у печи, обвела глазами стены.

— Как ты можешь так жить? — наконец спросила она. — Что это за дом без хозяйки?

— Хозяйкой бы уж я обзавелся, — вздохнул Якец. — Да вот половины вещей еще нет.

Тетка ничего на это не ответила, посидела немного, затем поднялась и отправилась на гору к Тоне. Спустя несколько часов она вернулась, внимательно осмотрела весь дом от фундамента до чердака и снова уселась на скамью.

— Когда думаешь жениться?

— Хотелось бы еще до осени. Конечно, если получится.

— Я тебе немного помогу. Вернешь, когда сможешь. Приходи ко мне в воскресенье.

Конечно, он придет. Тетка поднялась и ушла.

В тот же вечер Якец был у Мицки. Он весь сиял от радости. Его смущала только Мицкина задумчивость. Но он был так счастлив, что не придавал этому большого значения.

Тетка дала ему денег взаймы. И еще нагрузила его всяким добром, так что он ушел, шатаясь под тяжестью корзины. Провожая его, тетка прослезилась.

— За тебя я беспокоилась больше всего, — сказала она, — а выходит, ты крепче других на ногах стоишь.

Мицка тоже принесла в дом больше, чем ожидал Якец. Сундук, шкаф, перину, белье, одеяла, кухонную утварь. Она была старшей дочерью, и мать не могла отпустить ее из дому с пустыми руками.

Лишь после первого оглашения люди поверили в то, о чем в деревне ходили слухи уже несколько недель. Все диву давались. Припомнили стычку в речинском трактире. Оказывается, Иванчек говорил не зря. Да и сама Мицка, можно сказать, призналась. Видно, не случайно они спешат со свадьбой. Всем не терпелось доподлинно узнать причину, почему такая красивая девушка выходит замуж за Якеца.

Жених и невеста в эти дни были в деревне притчей во языцех. Перебирали каждое их слово, каждый поступок, все, чем они успели обзавестись, подсчитывали, сколько ртов будет в семье, сколько детей, пророчили молодым бедность и горе.

Но Якец и Мицка не обращали внимания на пересуды, им было не до того. Хватало своих хлопот. Якец устроил мальчишник, оплатил угощение, а также то, что полагалось священнику, сам подмел и вымыл полы в своем доме, постелил постель и завесил окна.

Свадьбу играли у Тоне. Гостей собралось немного, но все веселились, как могли. Под низким потолком надрывалась гармоника, кружились пары. То и дело перед домом раздавались веселые крики.

Невеста в свадебном уборе блистала красотой, это был самый счастливый день в ее жизни. Прежде она боялась этой минуты, но теперь ни о чем не жалела. И не только из-за Якеца, который от счастья не знал, куда себя деть и что сказать, она и сама была рада и довольна, чувствуя, что ее жизнь приобрела какой-то смысл. Что тут еще можно добавить? Да и нужно ли?

Люди больше о них не судачили. Перед ними был уже не тот Якец, которого считали недостойным ни одной девушки в деревне, а тем более Мицки, слывшей первой красавицей в округе. Они просто смотрели на счастливых молодоженов, вступающих в новую, совместную жизнь. Чем же Якец отличался от других людей? Удачливостью? Или детским простодушием? Но разве у него, как и у любого другого, не было права на жизнь, разве он не был способен, как и любой другой, ковать счастье своими собственными руками?

В полночь Мицка положила голову на плечо мужа. Якец обнял ее за талию и с любовью заглянул ей в глаза.

— Что ты? Устала?

— Нет, — ответила она. — Я такая счастливая!

Мицка не лгала. Она в самом деле была счастлива. Якец весь трепетал от радости. Ему хотелось взять жену на руки, выйти из дому, в котором шумели гости, и долго-долго нести ее по дороге навстречу звезде, что сияла над его новым домом.

 

Вторая часть

1

Счастье нередко зависит от мелочей, от них оно либо тускнеет и угасает, либо разгорается еще ярче. Нити любви иногда столь тонки и непрочны, что их можно оборвать одним-единственным взглядом, но они же способны выдержать и любой ураган. Довольство жизнью — точь-в-точь капризная сватья: то ей и сухая корка в радость, а то и сдобными пирогами не угодишь.

Якец и Мицка вскоре все это поняли. После первых же дней счастья им стало страшно, как бы эти сотканные из сплошных радостей минуты не улетучились бесследно, оставив их ни с чем. Но опасения эти не оправдались. И два месяца спустя счастье их было ничуть не меньше, чем в первый день после свадьбы. Та самая капризная сватья, о которой мы уже говорили, не переставала улыбаться даже тогда, когда они ели одну похлебку, забеленную простоквашей. Они не стали любить друг друга меньше и тогда, когда поняли, что на некоторые вещи смотрят по-разному, просто один из них молча уступал другому.

Согласие их объяснялось не только таинственной силой супружеской постели, у него были и более глубокие корни, хоть молодая чета и не могла отрицать, что любовь единственный рай для бедняков, как обычно шутят люди, видевшие мало хорошего в жизни. Когда речь идет о настоящей любви, это присловье не следует понимать как проявление простой похоти. В отношениях Якеца и Мицки преобладало духовное начало, а не грубость плотских желаний. Оба они впервые прикоснулись к тайнам супружеской жизни.

Пересуды людей, смолкнувшие в день свадьбы, то и дело возникали снова. Деревня с недоверием поглядывала на молодоженов. Разве у них были условия для счастья? По мнению людей, таких условий у них не было. Соседи подслушивали их разговоры и чуть ли не заглядывали им в тарелки.

Они верили, что скоро увидят Мицку с заплаканными глазами. Но их ожидания не сбывались.

— Довольна ты своим мужем? — спрашивали женщины Мицку.

Мицка понимала скрытый смысл их усмешек.

— А с чего мне быть им недовольной? — отвечала она, краснея. — Он славный человек.

«Откуда тебе знать, бедняжка, каким должен быть муж», — думали про себя женщины, не решаясь сказать это вслух. Они разглядывали Мицку, стараясь отыскать в ней хотя бы искру недовольства, из которой мог бы разгореться пожар. Но глаза ее были спокойны, спокойнее, чем когда-либо прежде. И на сердце, освободившемся от пустых девичьих забот, было легко.

Якеца не терзали расспросами — и без того было ясно, что он наверху блаженства. Лицо его несколько округлилось, и от счастья в нем, казалось, снова появилось что-то ребячливое или придурковатое, хотя Мицка этого и не замечала.

Он готов был оповещать о своей женитьбе каждого, кто, как он полагал, этого еще не знал. Но больше из него ничего нельзя было вытянуть.

— Жена твоя красивей всех в деревне, — пытались над ним подшучивать, — смотри, чтоб она у тебя не состарилась!

— Так ведь и я не молодеть буду.

Однажды он нечаянно подслушал разговор о себе и о Мицке.

— Она еще убежит от него, — сказал кто-то. — Вот увидите, убежит!

Эти слова долго гудели у него в ушах, будто в голове поселился целый шмелиный рой. С чего бы вдруг Мицка от него ушла? Почему люди так говорят? Может, от зависти?

После этого Якец как будто еще больше полюбил жену, но стал бояться за нее. Когда они сидели друг против друга за столом, он заглядывал ей в глаза, но не мог в них прочесть ни одной затаенной мысли. Он смотрел на нее спящую и тоже ничего подозрительного не замечал, ничто не говорило о ее измене.

Уходя, на работу, он теперь со страхом возвращался домой. Застанет ли он ее еще дома? Он понимал, что это глупо, но услышанные слова не шли из головы. Подойдя к дому, он прежде всего бросал взгляд в окошко. Мицка стояла у окна и улыбалась ему. Она тоже его ждала. Может, и она боится, что он не вернется к ней?

Когда Якецу случалось бывать в Речине или еще где-нибудь, он никогда не возвращался домой с пустыми руками — всегда купит белый хлеб, завяжет его в красный платок и принесет жене. Сам редко когда отрежет себе ломтик, разве только Мицка заставит, отказавшись есть без него. Найдет спелую грушу, тоже спрячет в карман — для жены. В трактир он больше не ходил. А купив вина, нес домой, чтобы выпить его вместе с женою.

Люди смеялись над тем, что он перестал бывать в трактире. Смеялись над тем, что молодые по воскресеньям шли в церковь не порознь — Якец с мужчинами, Мицка с женщинами, а вместе, как влюбленные парочки. Старались подслушать, о чем они разговаривают.

Но Якец и Мицка всего этого не замечали. А если бы и заметили, то не слишком бы опечалились — они жили в своем мире, находя друг в друге и счастье и богатство.

2

Весной, когда солнце осветило домик Якеца и на буках появились первые листочки, Якец вскопал землю перед домом, размельчил глинистые комья, разровнял вскопанный участок, вбил колья и поставил ограду.

— Здесь будет наш огород, — сказал он Мицке.

Она смотрела на него из-за цветущей на окне гвоздики — точь-в-точь как когда-то мечтал Якец.

— Я посажу в огороде все, что нам нужно, — ответила она с улыбкой.

Якец наносил навоза и чернозема, перемешал с ним желтую глинистую почву, сделал грядки.

— Тут будет картошка, тут салат, тут лук, а тут мы посадим цветы…

Он даже о цветах не забыл! Затем, выкопав между грядками небольшую ямку, он кинул в нее навоза и посадил дикую яблоньку, красивую и высокую.

— Когда примется, привью, и будут у нас и яблоки и тень, — говорил он серьезно и озабоченно, как говорят дети, когда играют во взрослых.

Мицке были по душе слова Якеца, она почти совсем не ощущала их ребячливости. Она целиком принадлежала Якецу, была предана ему всей душой и от этого сама становилась ребячливой.

Она выбирала из земли камни и швыряла их за ограду в ущелье.

— Нужно выбросить прочь все камни, чтобы наш малыш не ушибся, когда будет здесь играть, — покраснев, сказала она Якецу, молча смотревшему на ее работу.

«Что бы это могло означать, — думал Якец. — О чем она?» Кое о чем он уже догадывался, но жену ни о чем не расспрашивал. О таких вещах они никогда не говорили. Это был первый случай.

— Малыш? У тебя? — спросил он Мицку.

— У меня, — проговорила она с таинственным видом. Ей уже давно хотелось все ему рассказать, но она не знала, с чего начать. — Еще до светляков… — прибавила она, но так и не договорила до конца то, что собиралась сказать.

Якец смутился. Правильно ли он ее понял? Но ведь иначе это и нельзя понять! Впервые в нем пробудилось отцовское чувство. В эту минуту жена стала ему еще дороже. Он подошел к ней и хотел ее обнять.

— Не трогай меня! — сказала она.

Якец испугался, он подумал, что в чем-то провинился, и отошел в сторону, не спуская с нее глаз, а она улыбалась ему и вся светилась от счастья.

— Не трогай меня, — повторила она, — а то еще кто увидит! Что тогда скажут! А ты еще об этом не думал? О малыше?

— Нет, — ответил Якец, но тут же поправился: — Нет, как же! Думал, конечно.

— А знаешь, ведь нам зыбка понадобится!

Разумеется, он знал. У Якеца пропала всякая охота заниматься огородом, он доделал изгородь и вошел в дом. Принес доски, приготовил пилу, долото, рубанок и другие инструменты. Работал до поздней ночи.

Через два-три дня зыбка была готова. Якец выкрасил ее желтой краской, нарисовал синие и зеленые звездочки, алые сердечки и пунцовые гвоздики в синих цветочных горшках.

Закончив работу, Якец поставил зыбку на окно сохнуть. Очень довольный, он стоял и любовался делом своих рук. В это время мимо проходил Иванчек. Надо же было случиться, что он оказался тут именно в эту минуту? Поравнявшись с домом, он не смог одолеть искушения и заглянул в окно.

При виде зыбки он надвинул на глаза шляпу и ускорил шаг, торопясь уйти от яркой детской кроватки, будто нарочно выставленной, чтоб его подразнить.

Якец смеялся.

Когда родился ребенок, Якец совсем ошалел от счастья. Сначала, увидев страдания жены, он так испугался за нее, что почти возненавидел ребенка. Но когда жена разрешилась от бремени и запеленатого младенца положили рядом с ней, он не знал, что делать от радости. Как полоумный ходил он по дому, хватаясь за любую домашнюю работу и стараясь переделать все, что можно. И ночью и днем он думал только о жене и ребенке.

Мицка посмеивалась:

— Иди ложись спать.

— Как бы чего не случилось.

Он улегся было наверху в каморке, но не мог уснуть. Услышав голос жены и плач ребенка, он вскочил и примчался в боковушку.

— Что случилось?

Но все было в порядке. Просто-напросто ребенок проснулся. Якец зажег свет и положил малыша на печь. Завернутый в пеленки, он таращил глазки на огонь и на отца. Он больше не плакал, только смотрел, смотрел.

— Мицка! — Якец окликнул жену.

— Что такое? — донесся слабый голос из боковушки.

— Тинче меня уже знает. Правда, знает.

— Смотрит?

— Смотрит, — ответил Якец, — и молчит. Этот дом будет твоим, — говорил он ребенку. — Тебе не придется мучиться и строить. Я вот еще несколько лет поработаю, чтобы все было в полном порядке.

— А если он не последний? — спросила жена.

— Кто? Тинче?

Об этом Якец не подумал. Некоторое время он молчал, глядя младенцу в глаза, в которых играли отблески света.

— Если еще будет ребенок, ему придется выучиться какому-нибудь ремеслу. Да по-настоящему, не так, как я, — я ведь до всего доходил своим умом. Чтоб у него круглый год работа была, — снова говорил он ребенку. — Ну, что ты на это скажешь? Ведь правда?

— С кем ты разговариваешь? — спросила его жена.

— С Тинче. Он морщится, будто хочет засмеяться, да не умеет еще.

— Смотри, чтобы он не развернулся.

— Нет, он хорошо завернут, — ответил Якец. — Одеяло ему еще надо, зыбка у него уже есть. А вырастет, понадобится кровать, а может, он захочет спать на сеновале. К тому времени мы заведем козу, и он станет ее пасти. А еще немного подрастет, купим корову, и он будет задавать ей корм. Ты, сынок, скажи своему отцу: «До сих пор тебе, Яка, было легко, ты жил вдвоем с женой, заботился только о себе да о ней, это было нетрудно! Но теперь у тебя сын, — так и скажи ему, — теперь у тебя стало одной заботой больше, смотри и работай больше, если уж появилась такая забота… Смотри, работай как следует! Смотри у меня!..»

Так он бормотал, бормотал и не заметил, как задремал. Очнулся, когда его окликнула жена. Тинче все еще молчал, он выспался и теперь с удивлением разглядывал горящую лампу.

3

Вскоре после рождения ребенка для Якеца наступили горькие дни. Первое время как-то удавалось сводить концы с концами, — то один, то другой протягивал руку помощи, а несколько гульденов у них у самих было отложено на черный день. Крестные отец и мать принесли сдобных пирогов, прислал пироги и брат Тоне, пришла тетка из своей дальней деревни с корзиной всяких припасов. Мать Мицки не могла допустить, чтобы дочь ее сразу же после родов сидела на одном ячменном хлебе, и приносила ей пшеничного, того самого, который Мицка в далекие времена своего детства, когда она еще пасла козу, не смела и попробовать.

Казалось, в их доме теперь всегда будет белый хлеб, и Якец, открывая в широкой улыбке белые крепкие зубы, радовался, видя, что на лице жены снова появился румянец и вся она сияла от счастья.

— По-барски живем, — сказал он, приканчивая под натиском жены белую горбушку и не думая, что в жизни их может что-то измениться.

Но однажды белого хлеба не стало. Мицка видела, как муж поднялся наверх, открыл в каморке свой разрисованный сундук и снова его закрыл. Потом медленно сошел в сени, достал из кармана кошелек, заглянул в него, вывернул — нет, ни одна монета не завалилась, в кошельке было пусто.

Якец призадумался. Он долго ходил взад и вперед по горнице, жена провожала его взглядом. Потом вышел из дому и отправился в трактир.

— Чего тебе? — спросила его трактирщица, сложив руки на толстом животе и часто моргая.

— Хлеба на десять крейцеров, — сказал Якец и с тяжким вздохом добавил: — Только вот денег у меня сейчас нет. Заплачу на той неделе.

— Ты еще и за молоко не заплатил, Яка, — проговорила трактирщица тихо, но твердо.

С тех пор как Якец женился, его все звали Якой.

Слова трактирщицы задели его самолюбие. Еще никогда в жизни ему так грубо не напоминали о долге. Это было как гром среди ясного неба. Удар попал прямо в сердце.

Якец уже видел, как он возвращается домой с пустыми руками, видел вопрошающие глаза жены. Почему трактирщица так беспокоится о десяти крейцерах? Ведь другие должны ей гульдены! Только потому, что он больше не приходит по воскресеньям пить вино? Или в самом деле потому, что он не заплатил за молоко? Но ведь деньги на дороге не валяются!

Трактирщица догадалась, о чем он думает, и поняла, что обидела его.

— А как малыш? — спросила она приветливее, желая смягчить обиду. — Здоров?

У Якеца сразу отлегло от сердца. Появилась надежда, что ему все-таки дадут хлеба.

— Спасибо. Здоровенький. Уже смеяться научился.

— О! — воскликнула женщина и вышла из комнаты.

Немного погодя она принесла полбуханки белого хлеба и положила на стол перед Якецем.

— На, возьми. Это просто так. Гостинец Мицке. Отнеси ей.

Яка поблагодарил. Он понимал, что означает такая щедрость. Мол, больше в долг не проси, раз все равно не можешь платить. Вот тебе, Христа ради, кусок хлеба — и дело с концом!

— Скажи Мицке, чтобы берегла себя, — добавила трактирщица. — Не застудилась бы. И пусть не слишком на работе надрывается.

— Да я все по дому сам делаю, — сказал Якец и заверил трактирщицу, что Мицке ничего не грозит.

Трактирщица смотрела на него не отрываясь — Якец был сама доброта и простодушие. Она знала, что ради жены он готов на все. У него отросла борода, на лбу прорезались морщины, из-за бессонных ночей под глазами были синие круги.

— Ты не сможешь вечно заниматься хозяйством, — сказала она. — Придется зарабатывать на жизнь. Ведь семья будет расти.

Якец не нашелся, что ответить. Слова трактирщицы могли показаться вполне благожелательными, если бы в голосе ее не было недоброго призвука, а в глазах не поблескивало злорадство.

Он попрощался и быстро пошел домой, словно боялся встретиться с людьми. Дома он положил хлеб перед Мицкой.

— Это тебе посылает трактирщица.

— Трактирщица?

Мицка очень удивилась. С чего бы это трактирщица послала ей такой подарок? Взглянув на мужа, она отгадала причину, но ничего не сказала.

Когда белый хлеб кончился, Якец положил на стол черный. Вид у него при этом был такой, будто тут вышла какая-то ошибка или, наоборот, все само собой понятно и не нужно никаких оправданий… Отойдя в сторону, он искоса поглядывал, что будет делать Мицка.

Но Мицка даже глазом не моргнула. Она отрезала ломоть, откусила и, держа хлеб в руке, рассматривала его, словно размышляла, из какой он муки, хотя мякина из него так и торчала.

— Ячменный, — сказал Якец, — и добавлено немного ржаной и гречишной муки.

— Хороший хлеб, — ответила Мицка.

Она доела свой ломоть, но второго себе не отрезала. Якец это с горечью отметил, но вида не подал. Только отложил ложку. Пот выступил у него на лбу. Встав из-за стола, он будто по делу вышел в сени, а потом поднялся на чердак. Ему хотелось побыть одному — так бывало всегда, когда его мучили тяжкие думы.

Плач ребенка заставил его снова спуститься в горницу. Глаза Якеца глядели устало, черты лица заострились. А Мицка была такая же, как всегда, — любящая, преданная. Блеск ее глаз ничуть не померк. Она держала на руках ребенка, потом расстегнула кофточку и начала его кормить.

Якецу вспомнились услышанные вскоре после свадьбы слова о том, что жена от него сбежит. Теперь, когда в доме не было больше хлеба, она, наверно, так и сделает. Но страх мучил его недолго. Чепуха! Как это она убежит с ребенком? Куда? И что она встретит у людей, кроме насмешек?

Он улыбнулся своим страхам, довольный, что сумел их преодолеть. И все же ему было тяжело. Жизнь вдруг обернулась к нему своей дурной стороной. Он чувствовал себя как человек, который поскользнулся и катится в пропасть.

Каждый день он ходил на работу. Вечером приносил два куска хлеба, которые отрывал от своего обеда. И лишь изредка ему удавалось принести немного денег.

— Яка, я тебе заплачу на той неделе, — говорил ему хозяин, когда Якец в надежде получить заработанные деньги, засиживался у него дольше обычного.

— Не к спеху, — вежливо отвечал Якец, стыдясь признаться, что деньги нужны ему позарез.

— Трактирщица не дала мне сегодня молока, — сказала ему однажды вечером Мицка, когда он вернулся домой, — говорит, нет у нее.

Это была неправда. Якец хорошо знал, что в ее хлеву стояли две дойные коровы. Просто не хочет больше давать, потому что он не заплатил старого долга. Якец решил было сходить к ней и попросить еще раз, но по дороге передумал и зашагал к брату.

— Я знал, что так будет, — сказал Тоне. — А молока у нас и у самих нет.

Не дослушав его, Якец вышел за дверь. Он помчался к Дольняковым и со слезами на глазах рассказал хозяйке про свою беду. Она налила ему бутылку молока.

— Приходи вечером или утром, как тебе удобней, — сказала она. — А не сможешь заплатить деньгами, отработаешь.

4

Как-то Якец шел из Речины домой мимо залесского трактира. Из окна ему помахал рукой широкоплечий усатый человек. Якец его не сразу узнал.

— Яка, иди сюда!

— А, это ты, Балант! Не могу, домой тороплюсь.

— Зайди на минуту! Поговорить надо. Жена подождет.

Чтобы люди не подумали, будто он боится жены, Якец вошел в трактир. Положил на окно узелок, в котором была буханка хлеба, и подсел к Баланту. Это был грузный, шумный и хвастливый человек. Каждый год он приезжал на несколько недель в родную деревню и набирал здесь лесорубов для работы в Румынии.

— Пей! — налил он Якецу водки. — Как дела?

— Да так, — ответил Якец и отрезал себе ломтик хлеба. — Дом себе построил, женился.

— Слышал, слышал. И наследный принц уже есть. А теперь что? Собираешься дома сидеть?

— Черта лысого собираюсь, — сказал Якец. — Смысла нет. Работаю все дни напролет, а почти ничего не получаю. Что и заработаешь, не дождешься, когда заплатят.

— Видишь, — усмехнулся Балант, довольный тем, что Якец сам льет воду на его мельницу. — Так я и думал. Я ведь хорошо знаю крестьян. Поехали со мной в Румынию. Едем через неделю. Участок, где будем валить лес, отменный, лучшего и желать нельзя. Работник ты хороший, для тебя это будет плевое дело.

— Да, да, — кивал Якец задумчиво.

Заработок его привлекал, но удерживала мысль о Мицке. Как оставить ее одну с ребенком? Ведь она ни на шаг не может от него отойти!

Заметив его колебания, Балант усилил нажим.

— Я могу тебе заплатить немного вперед еще до отъезда. И дорога за наш счет. Да и на месте, как только захочешь, получишь аванс, пошлешь домой на расходы. Вернешься после Нового года, и в кармане у тебя будут позванивать гульдены.

Якец молча улыбался. Все это было очень заманчиво. Он думал о Мицке, о себе он не привык думать. На что они будут жить, если он останется дома? Еще, чего доброго, голодать придется. Наступит зима, в деревне работы не найти, вот и клади зубы на полку.

— Очень уж далеко, — сказал он, наполовину побежденный.

— Небось не заблудишься! — расхохотался Балант. — Будем держаться вместе. Не один же ты едешь. Ну, по рукам? Кто ездил с Балантом, никогда не раскаивался.

Да, Якец знал, какой он пользуется славой. Все посмеивались над ним — уж так было заведено, — но каждый год снова уезжали с ним на чужбину. Балант богател, однако рабочих не обсчитывал, иначе он не посмел бы еще раз показаться в родных краях.

Якец снова задумался. Нелегко ему было оставить молодую жену одну с ребенком, но его мучил страх, как бы зимой ей не пришлось голодать. У него было такое чувство, будто он ее навсегда потеряет, если уедет, но, оставшись дома, обречет ее на лишения, чего никогда себе не простит.

Якец не мог ни на что решиться, не поговорив с женой.

— Погоди немного! — сказал он Баланту. — Я спрошу Мицку.

Балант не стал над ним смеяться. Он хорошо знал подобные дела, Якец был не первым, кого он отрывал от дома.

— Иди и улаживай все поскорее! — ответил он Якецу. — Я тебя подожду. Только обязательно приди и скажи, записывать тебя или нет.

Мицка поджидала его перед домом с ребенком на руках.

— Слава Богу, пришел наконец! — воскликнула она. — Я еле тебя дождалась!

Якец положил на стол хлеб. Протянул малышу палец, тот схватил его обеими ручонками и потащил в рот.

— А что, если меня не будет несколько месяцев? — сказал он жене. — Если я поеду работать в Румынию…

— Иисус! — испугалась Мицка. — Ты в самом деле собираешься ехать?

— Балант сейчас уговаривал в трактире.

Якец сел на скамью и взглянул на Мицку. Она посадила ребенка на колени и задумалась. Якец заметил, что ей не по душе его затея. Это его обеспокоило, но в то же время было приятно.

— А разве в Речине не будут расширять дорогу? — спросила она, помолчав.

— Наверняка ничего не известно, — сказал Якец. — Я как раз сегодня говорил об этом с твоею матерью. Может, этой зимой еще и не начнут.

Мицка молчала. А Якец продолжал обосновывать решение, которое становилось все тверже.

— Ты ведь знаешь, в деревне трудно что-то заработать. Даже когда есть работа, ничего не получишь. А когда нет, остается только побираться. Балант даст мне немного денег вперед, чтобы тебе хватило на первое время. Потом получу аванс. А после Нового года сам приеду с деньгами.

Мицка задумалась. Она, конечно, понимала, что муж не сможет вечно сидеть с нею дома. Об этом она думала еще до свадьбы. Но в последнее время эта мысль не приходила ей в голову. Уже не однажды стучалась к ним в дверь нужда, и, может статься, она начнет ломиться в дом со всех сторон. Мицка видела тревогу мужа и сама тревожилась, только виду не показывала.

Да, ему надо ехать. Сердце Мицки сжималось от боли. Ей так не хотелось отпускать Якеца. При мысли о разлуке ее охватывала необъяснимая тоска, причина которой была ей так же непонятна, как иной раз бывают непонятны предчувствия.

— Будешь запираться в доме, — сказал Якец. — Или возьмешь к себе жить какую-нибудь девчонку.

— Обо мне не беспокойся, — ответила Мицка. — Этого я как раз не боюсь. Со мной, Бог даст, ничего не случится.

Якец широко улыбнулся.

— Балант меня ждет. Что ж, пойти и ударить с ним по рукам?

— А когда ехать? — спросила Мицка.

— Кажется, через неделю.

— Если ты думаешь, что так будет лучше, поезжай, — сказала жена, глядя на ребенка и ласково поглаживая рукой его мягкие волосики.

— А ты сама как считаешь?.. — спросил Якец дрожащим голосом, не в силах сдержать свои чувства.

— Поезжай! Конечно, мне хочется, чтобы ты остался дома, но если иначе нельзя… Что-то есть нужно. Ведь ты говоришь, вернешься после Нового года.

Спустя несколько минут Якец уже был в трактире, и они с Балантом ударили по рукам. Балант отсчитал ему несколько банкнот.

— Через неделю, — сказал он, — встретимся в Речине. В пять утра. Каждый берет с собой кирку и топор. Без топорища, конечно.

5

Прощаясь, и Якец и Мицка плакали. Мицка стояла у порога и долго смотрела вслед Якецу, а он перешел мостик и, все время оглядываясь, махал ей шляпой. Ей было так грустно и так тяжко, будто он уходил от нее навсегда.

В домике стало пусто. Днем Мицка забывала о муже. Она привыкла, что он по утрам уходил на работу и возвращался лишь вечером — озабоченный, но все равно улыбающийся, точно ему все нипочем. Зато ночи были долгими. Постель казалась такой пустой. Вечно ей мерещилось, что наружная дверь не заперта. На чердаке что-то поскрипывало. На дороге всю ночь слышались шаги. Хотя окно в боковушке было плотно занавешено, ей то и дело чудилось, что кто-то заглядывает в комнату, держась руками за решетку.

Теперь, когда просыпался и плакал ребенок, она вставала к нему сама. Дрожа всем телом, она выходила в сени и раздувала в печке огонь. Ребенка пришлось отнять от груди — от постоянного страха и печали у нее пропало молоко. Она стала давать Тинче коровье молоко, разбавленное подслащенной водой. Сначала он заболел от этого, но мальчик он был крепкий и вскоре привык к новой пище.

Мицка очень бережливо расходовала деньги, полученные Якецем от Баланта. Постепенно она свыклась с одиночеством. Чтобы ей было веселее, мать прислала ей десятилетнюю девочку. Она доводилась Мицке дальней родней. У нее была большая голова и такие круглые глаза, будто она все время чему-то удивлялась. Девочка любила Тинче, и Мицка могла спокойно оставлять ребенка на ее попечение.

От Якеца она получила открытку, посланную из какого-то далекого города и написанную чужой, незнакомой рукой. Потом от него долго не было никаких вестей. Мицка так тревожилась, что не спала по ночам. Она пошла к соседям разузнать, пишут ли им мужья. Но те только смеялись:

— Что ж ты думаешь, Яка будет тебе каждый день писать?

Через несколько дней она получила письмо. Оно было коротким — листок бумаги, исписанный карандашом с двух сторон. В нем кратко сообщалось о том, что Якец благополучно добрался до места, что он здоров и работает далеко от жилья и что пошлет ей деньги, как только сможет. В конце стояла приписка — привет ей и Тинче.

Мицка была недовольна письмом, она ждала другого. Хоть бы одно слово о том, что любит ее и скучает.

Она села писать ответ. И только тут почувствовала, что такие слова никак не идут на бумагу. Сказать куда легче. И если она даже их напишет, читать письмо будет кто-то другой — ведь Якец неграмотный, — и этот человек только посмеется. Лишь тогда она поняла, что Якец вынужден кому-то диктовать свои письма, не может же он оповещать весь мир о том, о чем ему, вероятно, больше всего хотелось бы ей сказать.

Думая обо всем этом, Мицка совсем загрустила. Она написала Якецу, что получила его письмо, что она сама здорова и Тинче тоже здоров, что у нее сейчас живет девочка и что она, Мицка, ждет не дождется, когда пройдут дни… Тут у нее потекли слезы и закапали на бумагу. Она пожелала мужу всего доброго и наказала беречь себя и возвращаться домой живым и здоровым.

Письмо она отнесла на почту в Речину. Там она застала целую толпу рабочих.

— Что пишет Яка? — спросила ее мать.

— Пишет, что здоров и все благополучно, — ответила Мицка.

— Начали расширять дорогу. Ты видела? Вот бы ему здесь остаться.

— Если бы он только знал, — вздохнула Мицка. — Вы же ему сами сказали, что еще ничего не известно.

Мицка не могла скрыть своего огорчения. А мать уже забыла о Якеце.

— Все сейчас работаем засучив рукава, — сказала она. — А работы прибавится, и ты поможешь. Разве легко напечь хлеба на такую ораву!

Мать Мицки была предприимчивой женщиной. Умела взяться за дело и не упустить своей выгоды. Когда речь шла о заработке, она забывала богу молиться — только работа, работа без отдыха. Все годы она кое-как перебивалась. Сейчас представилась возможность отложить крейцер-другой на черный день, если, конечно, какой-нибудь проходимец не отобьет у нее заработка. А ведь стоит кого-нибудь из этих оборванных, перепачканных грязью людей оставить без хлеба, и такое вполне может случиться.

Мицка огляделась по сторонам. В кухне и в горнице было жарко, как в печке. Все столы были завалены хлебом. Перед домом рабочий складывал доски, тут же лежал кирпич.

— Что вы тут затеваете, мама?

— Сарай ставлю. Мне нужна новая, большая печь. Сейчас еще кое-как оборачиваюсь. А когда приедет новая партия рабочих, мне не управиться.

— Вам бы надо взять пекаря.

— Взяла. Вчера вечером приехал. Сейчас спит. Но и тебе придется иногда помочь.

— А как же ребенок?

— А на что я тебе послала девчонку?

Мицка поняла, что мать не шутит, как ей показалось вначале. Она решила всех запрячь в работу, всех заставить трудиться и день и ночь. Много лет она мечтала заработать столько денег, чтобы наконец спокойно вздохнуть.

— Ведь и ты будешь не в обиде, — уговаривала ее мать. — Хлеба я тебе всегда дам, сколько нужно. Конечно, принуждать я не могу. Если сама захочешь…

Дочь не знала, что ей ответить. Отказаться она не могла, но и согласиться было трудно. В это время на лестнице, которая вела наверх, появился парень в запорошенной мукою одежде. Спросонья он тер глаза.

— Вот наш пекарь, — сказала мать.

Пекарь сел на ступеньку и уставился на Мицку. Это был молодой парень с чистым, как у девушки, лицом, синие глаза его смотрели ласково, светлые волосы падали на лоб легкими кудрями.

Взгляды их встретились, и они долго не могли отвести их друг от друга. Парень смотрел на нее, как на чудо, а по телу Мицки прошла легкая дрожь.

Она как будто уже видела этого человека. Кажется, он немного похож на Филиппа? Мысленно сравнив их, она решила, что нет, совсем не похож. Этот парень был красивее и наверняка лучше Филиппа.

— Это моя дочь, Мицка, — представила ее мать. — Ну, как, Адольф, выспались?

Парень пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Вы живете тут, в Речине? — спросил он Мицку.

Мицка густо покраснела. Прежде чем она сообразила, что сказать, за нее ответила мать:

— Она замужем, живет в Залесье. Я вот прошу ее как-нибудь прийти нам помочь, а она не соглашается.

— Конечно, нам надо помочь, — сказал Адольф. — Если еще и я ее попрошу, она непременно согласится.

Столько самомнения было в его словах, но молодую женщину они околдовали. Она взглянула на свою руку, на которой сверкало обручальное кольцо.

— Там видно будет, — сказала она.

Но голос ее звучал так, словно она говорила: «Приду».

6

Образ жены и ребенка Якец увозил с собой в сердце. Он забился в угол вагона и улыбался ярким искрам, летевшим мимо вагонных окон. Они были точно ласковые слова прощанья, провожавшие его всю долгую дорогу. Колеса стучали. Якецу казалось, будто они все время повторяют два имени: «Миц-ка, Тин-че», — и так от станции до станции, от города до города.

До слуха его доносились странные названия чужих краев. Мимо пробегали высокие дома и церкви — чудеса, на которые он глазел в изумлении. Обширная венгерская равнина, поля и степи не имели ни конца, ни края. Прошло два дня, как он уехал из дому, еще не успел добраться до места, а ему уже хотелось назад.

Они сошли с поезда в большом городе. Длинные улицы, сверкающие дворцы, шумные толпы людей. Якец глядел во все глаза и удивлялся, что в этой пестрой толпе, словно собравшейся сюда со всего света, он не встретил своей жены.

Два дня лесорубы провели в этом человеческом муравейнике и снова сели в поезд. По узкоколейной железной дороге они поехали в горы и вышли на самой последней станции, где кончалась ветка. На станции громоздились большие штабеля бревен. Вокруг высились горы. Поросшие темными лесами, прорезанные долинами и ущельями, они уходили в необозримую даль.

Лесорубы свернули в одно из этих ущелий и после долгого и трудного перехода заночевали в низеньком домике у горной речки. С виду он ничем не напоминал трактир, но они получили тут и еду и питье.

На следующий день им пришлось десять часов подряд взбираться в гору. Они шли вдоль отвесных круч под развесистыми соснами, из-за которых лишь изредка открывался вид на мрачные глубины ущелья.

Остановились они в небольшой лощине недалеко от вершины конусообразной горы. Здесь рос редкий кустарник, а вокруг стеной стоял лес.

— Вот мы и пришли, — сказал проводник.

Они отдыхали и осматривались. Солнце уже клонилось к западу, заливая вершины сосен алым светом. Потом все поднялись, самый старший срубил топором ближайший куст.

— Ну, с богом! — сказал он. Так началась работа.

Они раскорчевали лощинку, срубили несколько небольших сосен и очистили их от сучьев. Ночь провели на сосновых ветках под густыми деревьями, накрывшись лишь пиджаками и дрожа от холода; потом развели костер и всю ночь просидели у огня.

Затем лесорубы построили бревенчатый домик, покрыв его ветками и корою. Утрамбовали земляной пол, вдоль стен поставили нары, навалили на них сухих листьев, из камней сложили очаг.

Теперь у них были свой дом, свой очаг и свои постели — прибежище в ненастную погоду. Тут они жили, проводя дни и ночи в тяжелом труде и постоянных думах о своих семьях, питаясь одной мамалыгой, заправленной салом и сыром.

В первое время никто не тосковал о доме. Даже Якец. Лишь вечером, ложась на жесткие нары, он вспоминал о Мицке. «После Нового года… — говорил он сам себе. — Дни бегут быстро». И тут же засыпал.

В кармане у него лежала бумага для писем, совсем уже измявшаяся, на конвертах были наклеены марки. Как-то вечером он взял один из конвертов и в неярком свете горящих в очаге поленьев долго вертел его в руках.

— Ты чего, Яка? — спросил его сидящий рядом парень. — Хочешь письмо написать?

— Да.

— Так пиши!

— А я не умею, — сказал он, как всегда улыбаясь, хотя ему было горько в этом сознаться.

— У меня руки трясутся, — послышался голос с нар, словно человек, сказавший это, боялся, как бы Якец не попросил его написать письмо.

Другой паренек, с виду такой же робкий, как и Якец, молча на него поглядывал. Он был не из Залесья, и Якец не решался его попросить. Но тот предложил сам:

— Хотите, я вам напишу?

— Напиши.

Они сели поближе к висевшей на стене керосиновой лампе. Якец призадумался, паренек послюнил карандаш.

— Напиши вот что, — начал Якец, — напиши, что я благополучно добрался до места и, слава Богу, здоров…

На следующий день Якец отправил свое первое письмо.

Долго ответа не было. Наконец он пришел. Якец разминал пальцами бумагу и разглядывал ее, словно ожидая, что она сама заговорит.

— Получил письмо, Яка? Что ж не читаешь? — сказал ему тот же паренек, что прежде писал под его диктовку.

Они отошли в сторонку, и он прочел письмо Мицки. Якец никак не мог поверить, что все так и написано. Он до того расчувствовался, что на глазах у него навернулись слезы.

— Напишешь мне еще одно письмо? — попросил он парня. — Это письмо будет такое… особое…

Он долго ждал, пока как-то воскресным вечером они не остались с парнем в доме одни.

— Напиши, — диктовал Якец, — что я все время думаю о ней, напиши, что я…

Он выговаривал слова медленно, с нежностью в голосе, улыбался, а в глазах стояли слезы.

Все задушевные слова и тяжкие вздохи, напрасные страхи и запоздалые признания, заполнявшие его мысли, когда он валялся на нарах в дождливые дни или мечтал по ночам, не в силах уснуть от усталости, — все это он пытался вложить в неуклюжие фразы, которые карандаш паренька наносил одну за другой на измятую бумагу. Но слова бессильны были выразить то, что он хотел.

Да и можно ли на бумаге выразить то, что скрывается в сердце, а особенно в таком безыскусном?

Когда письмо было написано, Якец долго держал его в руках, будто взвешивал на ладони. Он улыбался, мысленно повторяя только что продиктованные слова.

В вершинах сосен шумел ветер.

7

Рабочих в долине стало еще больше, в Речине как грибы росли новые бараки, на лугу у реки образовалась чуть ли не целая деревня.

Мать Мицки не могла управиться, хотя и крутилась круглые сутки. Времянка во дворе была достроена, в ней сложили новую печь, сколотили длинные полки под хлеб, но к вечеру все они бывали уже пусты.

На другом конце деревни поставил времянку приезжий пекарь и открыл там новую пекарню. Женщина забеспокоилась.

— Это ты виновата! Не приходила нам помогать, — упрекала она Мицку. — Теперь мы пропали.

Тогда Мицка наконец решилась, хотя ее пугали дерзкие взгляды Адольфа. Она думала о Якеце, о сыне. Разве это не грех, что глаза постороннего мужчины так откровенно оглядывают ее с головы до ног?

— Еще немного, и ты бы нам вовсе не понадобилась, — такими словами встретила ее мать.

Но оказалось, что работы хватает и для двух пекарен. Они едва успевали снабжать хлебом рабочих, которые сидели лишь на сухой мамалыге да на плохо пропеченном, сильно заквашенном хлебе.

И все же предприимчивую женщину одолевали тревоги. Запасы муки истощались, а деньги отложить никак не удавалось. Кроме того, ее мучили долги — чтобы построить времянку, ей пришлось одолжить большую сумму. Она боялась, что в один прекрасный день пекарня остановится. Но все-таки ей удалось извернуться. Правда, медленно и постепенно. Она задержала жалованье Адольфу. Он стал своим человеком в доме, и она не стеснялась ему признаться, в каком она затруднительном положении. Выплатив ему наконец жалованье, она вздохнула спокойнее. На лице ее снова появилась улыбка.

Мицка приходила к матери каждое утро и каждый вечер возвращалась домой. Якецу она ничего об этом не писала, чувствуя себя виноватой, что оставляет сына на попечение чужой девчонки.

«Ведь это мой заработок», — думала она, увязывая в узелок буханку белого хлеба и небольшой пакетик кофе. Но это ее не успокаивало. По дороге домой в шуме сосен ей слышался голос Якеца, словно долетавший из далеких лесов чужбины: «Разве я не оставил тебе денег? Разве недавно я не прислал тебе еще денег?»

В сундуке у нее было припрятано несколько банкнот, и она представляла себе, как покажет их мужу, когда он вернется.

— Видишь, сколько я накопила!

Якец сначала рассмеется, потом нахмурится.

— А на что ты жила? Ты берегла себя?

Она вспомнила о пламенных взглядах Адольфа. Каждый день он стоял у раскаленной печи голый до пояса и сажал в нее караваи хлеба. Мицка больше его не стеснялась. Взор ее притягивали его белые плечи, чистая, без единого волоска, грудь, словно это был ребенок, и она невольно сравнивала его со своим мужем. Иногда Адольф будто ненароком касался ее руки, но она понимала, что он это делает неспроста. Случалось, они сталкивались спинами или его локоть дотрагивался вдруг до ее груди. Тоже как будто ненароком. Но при этом она не могла не заметить, как блестели его глаза. Она отодвигалась, испытывая какое-то странное чувство. Отчего он так дерзок?

Мицка старалась держаться от него подальше, но во время работы это не всегда удавалось. «Ведь рядом мать», — утешала она себя. Однако, если он отпускал на ее счет двусмысленную шутку, мать только смеялась и еще от себя прибавляла. Постепенно Мицка привыкла к его шуткам и прикосновениям и перестала видеть в них что-то плохое. Она не пугалась, когда вечером по пути домой в ее воображении вставал молодой пекарь. И часто настолько забывалась, что и не пыталась рассеять это наваждение, и оно преследовало ее и по ночам.

Второе письмо Яки, вместе с которым пришли и деньги, ее потрясло. Кто написал ему эти слова? Неужели он и вправду все так продиктовал? А она-то думала, что он забыл ее! Ей и в голову не приходило, что он живет в глуши и до почты так далеко, что невозможно посылать письма чаще, чем раз в семь-восемь недель.

Сын уже ползал по горнице и, ухватившись за скамейку, становился на ножки и бегал вдоль нее. Смех его журчал, словно ручеек.

Как-то вечером Мицка обнаружила, что он болен. У него был жар.

— Что ты с ним сделала? — рассердилась она на девчонку. — Так-то ты за ним смотришь!

В следующий миг она поняла, что эти слова ей следовало бы сказать себе. Она должна лучше смотреть за ребенком. И зачем только она пошла сегодня в Речину? Она сидела во дворе, ждала, пока поднимется тесто, рядом с нею был Адольф и, как всегда, шутил. Он дерзко запустил руку ей за платье, чтобы взять заткнутую туда цветущую веточку.

Но ведь ему эта душистая веточка вовсе была не нужна! А зачем она прицепила ее себе на грудь? «Нет, не для этого», — судорожно оправдывалась она перед собой. «Я ударила его по руке». Но тут же в ушах у нее прозвучал вопрос: «А как ты его ударила?» И ответ: «Я схватила его за руку и легонько шлепнула по пальцам. И руку выпустила не сразу».

Ох! Мицка положила голову на подушку рядом с больным сыном, который метался в жару. Она заглядывала ему в глаза, в лицо и узнавала свои собственные черты и черты своего мужа. И, словно обращаясь к Якецу, она, глотая слезы, причитала над больным сыном: «Я больше не буду! Больше не буду! Никуда не пойду, буду сидеть дома».

И она в самом деле осталась дома и старательно выхаживала мальчика. Мужу она написала, чтобы он не беспокоился, что ребенок здоров и, когда он вернется, он все найдет в наилучшем порядке.

Она не лгала. Ребенок благодаря ее заботам и вправду быстро понравился. Он опять бегал, держась за скамейку, и смеясь оглядывался, не догоняет ли его кто-нибудь.

Но мать снова пришла за Мицкой. После долгих колебаний и пререканий с матерью Мицка наконец решилась и пошла с нею.

8

Наступил декабрь. На вершинах гор лежал снег. Погода стояла сухая, небо было ясное, солнце светило с утра до вечера, голые склоны сверкали, словно летом.

Дни были короткими. Мицке приходилось торопиться, чтобы засветло добраться до дому. Несколько раз темнота заставала ее уже у реки, и она в страхе бежала меж кустов, пугаясь свисавших на дорогу веток. Но в Речине она ночевать не хотела, боялась за сына.

Как-то перед Рождеством они сильно задержались с выпечкой хлеба. Мицка со страхом взглянула на часы.

— Так поздно? — всполошилась она. — Мне надо идти.

— Подожди, — сказала мать. — Тебя кто-нибудь потом проводит.

Мицка осталась. Поверив, что ее проводят, она не спешила. После того как хлеб вынули, она еще немного посидела и даже выпила чашку кофе, но наконец поднялась.

— Ну, я пойду!

— Поздно уже, — сказала мать.

— Вы же обещали, что меня проводят.

— Я не могу тебя проводить.

Мицка рассердилась: мать думает только о себе. Пообещала лишь для того, чтобы подольше задержать. Оставаться в Речине она не хотела. Но идти одной было страшно, ей всюду мерещились призраки — среди деревьев, в реке, в кустах. Кто-то должен ее проводить! Брата в этот день не было дома, она взглянула на сестру.

— Пусть меня проводит Лиза.

— Ей уж и вовсе некогда, — ответила мать. — В лавке кому-то надо быть.

Мицка взглянула на Адольфа, который чистил себе брюки. Тот понял ее взгляд.

— Если хотите, я вас провожу, — предложил он и обольстительно улыбнулся.

Мицка растерялась. Она чувствовала, что соглашаться нельзя, но не сразу нашлась, что ответить. Да и в таком случае ей пришлось бы остаться ночевать у матери.

— Прошу вас, Адольф, — обратилась к нему мать. — Проводите ее хотя бы до первых домов Залесья. Знаете, женщине ведь в самом деле не стоит ходить по ночам одной.

Мицка не сказала ни слова. Она подождала, пока Адольф переоденется. Увидев на нем праздничный костюм, она удивилась, но промолчала. Он был очень хорош собой и выглядел барином, ничего от пекаря в нем не осталось.

«Ничего, скоро я буду дома», — подумала Мицка и вышла с ним на дорогу. Было темно, светили только звезды. Под ногами, указывая путь, белели камни.

Мицка была так смущена, что вначале еле слышала то, что говорил Адольф. А он говорил о темноте, о звездах, о погожих днях, о хорошей зиме. И о многих других самых обычных вещах. Крепко сжав губы, она молчала. Каждый из них находился в своем собственном мире, далеко друг от друга. Мицка думала о Тинче и муже, представляла себе улыбающееся лицо Якеца. Она шагала все быстрей и быстрей, чтобы как можно скорее оказаться дома.

— Куда вы так спешите, Мицка? — спросил ее Адольф вкрадчивым голосом.

Она пошла медленнее. Через некоторое время он снова заговорил:

— Опять вы мчитесь! И о чем вы все время думаете? Меня даже слушать не хотите.

Мицка попыталась отвлечься от своих дум. Стала слушать его более внимательно. Никто и никогда еще не говорил ей таких красивых и возвышенных слов. У нее было такое чувство, будто на нее сыпались не слова, а цветы. И как во время воскресной проповеди в церкви ее никогда не посещали нехорошие мысли, так и теперь у нее не возникло ни малейшего дурного предчувствия.

Адольф казался ей очень умным, не по годам зрелым человеком. Они подошли к наледи, пересекли узенький ручеек. Адольф протянул ей руку, словно приглашал на танец, Мицка оперлась на нее, чтобы не упасть. Но выпустила не сразу, а продержала в своей руке еще минуту-другую. Отпустив его руку, она взглянула на него. В тусклом свете, проникавшем из окон стоявшего над дорогой дома, она увидела его сияющие глаза и улыбку.

Навстречу им попались двое подвыпивших рабочих, они шли обнявшись и пели хриплыми голосами. Заметив женщину, они подскочили к ней. Мицка вскрикнула и чуть не упала, споткнувшись о камень. Она схватила Адольфа за руку и прижалась к нему. Пьяные засмеялись. Адольф тоже.

— Ничего страшного, — сказал он, взяв правой рукой Мицкину руку, а левой легонько обнимая ее за талию.

Мицка выскользнула из его объятий. Но ей было приятно его заступничество. Домой она больше не спешила. Адольф шел все медленнее. На мосту он остановился. Слова его лились безудержно, как вода в реке. Мицка слушала с жадностью, хотя слова кружили ей голову.

Они миновали пологий подъем и стали спускаться вниз. На дороге местами белел лед, ярко светились в темноте огни домов, рассыпанных в долине и на противоположном склоне горы, монотонно журчала вода, из какого-то трактира доносились пение и крики.

На дороге не было ни души. Их видели только звезды да одинокие деревья среди кустов.

Они подошли к ручью, что течет через Залесье. Темнота была тут такой густой, что они с трудом различали ведущий на тот берег мостик. Адольф остановился.

— Хотите, я вас перенесу через мост? — спросил он Мицку.

— Нет, — ответила она, вздрогнув. — Я сама.

Адольф подал ей руку, и Мицка ее приняла. Он крепко стиснул ей пальцы. На другом конце мостика была наледь, и она поскользнулась.

— Ой! — вскрикнула она. — Я чуть не упала в воду.

— Я бы вас удержал, — ответил Адольф.

Дорога шла вдоль ручья. Вода шумела и пенилась на камнях. С обеих сторон росли густые деревья, ветви их свешивались над дорогой, которая была так размыта осенними дождями, что Мицка то и дело оступалась и попадала в рытвины.

— Ведь вы упадете, — сказал ей Адольф. — Дайте мне руку!

— Не нужно, — ответила она, — я дойду сама.

— Дайте мне руку! — повторил он настойчивее.

Она перестала сопротивляться и приняла его руку, чтобы легче было идти и тверже держаться на ногах.

— Я все время говорю и говорю, — снова начал Адольф, когда иссякли будничные темы и ему показалось, что пора перевести разговор на что-то другое. — Теперь ваша очередь.

— Я не умею.

— Как это не умеете? А почему я могу?

— Вы много ездили по белу свету. Много видели и испытали.

— Да, я ездил по белу свету, — сказал Адольф, которому польстили Мицкины слова. — Я видел Триест, Венецию, Вену и Прагу. И еще много чего другого.

И он стал рассказывать ей о разных странах, городах и людях, а также о своих собственных приключениях, пустяковых для человека, который сам разъезжал по свету, но очень интересных для того, кто никогда не покидал родной деревни. Мицка не могла скрыть своего восхищения.

Из-за темноты и гололедицы дорога была долгой и утомительной. У обочины лежала большая куча валежника — словно широкая постель. Адольф остановился и предложил отдохнуть.

Мицка возражала.

— Всего одну минутку, — сказал он. — Я устал, а вы, должно быть, еще больше.

Мицка согласилась. Она села на мягкий валежник, подальше от Адольфа. Тот придвинулся к ней поближе, чтобы, мол, не озябнуть, хотя было не холодно и небо на юге начало затягиваться облаками.

Он сел, обхватив руками согнутые колени, и продолжал рассказывать, запрокинув голову кверху, будто читал все по звездам на небе.

Он говорил о своих поездках, о службе в разных местах, о ссорах с хозяевами. Мицке все казалось значительным и важным. Правда, она была удивительно рассеянной и тут же забывала то, о чем он рассказывал. До нее долетал только голос, звучавший, как далекая музыка.

Спустя некоторое время Адольф замолчал и взглянул на нее:

— О чем вам еще рассказать?

— О чем хотите, — прошептала она.

Он стал рассказывать ей любовную историю, будто нарочно припасенную для этой минуты. Говорил он тихо и задушевно, словно отрешившись от всего земного. Временами в словах его звучала страсть и бушевал огонь, потом голос снова становился нежным, как весеннее цветение, и тихо возносился к звездам. Любовная история, рассказанная Адольфом, больше походила на сказку. Произошла она давным-давно в какой-то далекой стране, но в эту минуту казалась такой близкой, будто коснулась их своим невидимым крылом.

Мицка не замечала, что от ручья веет холодом. Шум воды сопровождал рассказ своей музыкой. Адольф наблюдал за Мицкой: она слушала как зачарованная; он склонился к ней и положил ей руку на плечо. Она не шелохнулась, наверное, даже не почувствовала.

Когда рассказ подошел к концу, Мицка словно очнулась ото сна и широко раскрыла глаза. Что это? Выдумка или так было взаправду? Когда Адольф обнял ее, она не смогла, да и не захотела противиться, ей казалось, что все рассказанное им происходит на самом деле, происходит сейчас…

Она забыла все на свете, забыла, что у нее есть муж и что он уехал на заработки, что у нее есть ребенок, что сейчас ночь и ее провожает домой чужой человек. Она ни о чем не думала, ни о чем не хотела думать, целиком отдав себя во власть дурману, захлестнувшему ее с невиданной силой. Ожили ее несбывшиеся девичьи мечты и, точно на золотых крыльях, понесли ее в небо, к самым звездам. Она едва дышала, словно боялась проснуться. Ей хотелось только одного — продлить эти минуты, чтоб они никогда не кончались…

В ущелье шумела вода, облака заволакивали звезды.

9

Мицка не помнила, как она в тот вечер добралась домой. Стремительно, точно за нею гнались дикие звери, она отворила дверь и сразу же заперла ее за собой. Войдя в комнату, она и там задвинула дверной засов.

Она тяжело дышала. В комнате было темно и тихо. Предметы неясно вырисовывались во мраке. Окна смотрели на нее, как большие серые глаза.

Мицка стояла и прислушивалась, ожидая, что вот-вот войдет тот, кого она боится и перед кем совершенно беззащитна. Однако она понимала, что никто не придет, что никто и не гнался за нею, когда она мчалась как вспугнутая птица, не останавливаясь до самого дома. Ее преследовал страх, боялась она самое себя.

В тишине Мицка расслышала легкое дыхание спящего ребенка. Она приложила руку к груди, которая, казалось, готова была разорваться, и ощупью добралась до печи. Ладонью скользнула вдоль нее и, найдя печной приступок, сунула под него руку. За банкой с солью лежали серные спички. Мицка взяла одну, чиркнула ею по печи, так что по черной стенке пробежала светящаяся дорожка, и зажгла свет.

В комнате никого не было. Свет плясал на стенах, с которых на Мицку смотрели изображения святого Якоба и Божьей матери в простых желтых рамках. Святой Якоб устремил на нее неподвижный взгляд; Мицка подумала, что он похож на ее мужа, и отвела глаза.

Дверь в боковушку была прикрыта. Мицка взяла лампу и пошла туда. Тинче лежал на ее постели, укутанный теплым тряпьем; казалось, он только что уснул. Рядом с ним спала девчонка, она прикорнула одетой, сморенная усталостью. Видно, они долго ждали ее и, не дождавшись, уснули.

Мицка склонилась над сыном. Левую руку он положил под головку, правую вытянул вдоль тела. Его сомкнутые веки были такими тонкими и прозрачными, что сквозь них, наверное, можно было увидеть зрачки. Рот был приоткрыт, дыхание едва различимо.

— Сынок мой! — прошептала Мицка.

Если бы он не спал, она крепко прижала бы его к себе, но сейчас боялась его разбудить. Нагнувшись над ним, она шептала снова и снова:

— Сыночек мой, мой Тинче!

Сердце сжала невыносимая тоска. Прислонившись к стене, дрожа всем телом, она крепко стиснула губы, чтобы не разрыдаться в голос. Когда она бежала домой, ей неожиданно пришло в голову, что ее ребенок умер. Она уже видела трупик между двумя горящими свечами. Но ничего не случилось, хотя она это и заслужила. Слава Богу, ничего не случилось!

Она еще раз склонилась к ребенку и еще раз внимательно его оглядела. Губами тихонько коснулась его волос. Из груди у нее вырвался глухой стон. Ребенок вздрогнул, но не проснулся.

Однако девчонка вскинулась, приподнялась на локте и, удивленно щурясь, уставилась на лампу, потом на Мицку.

— Боже мой, я заснула! — прошептала она в испуге, словно совершила проступок и ее ждет наказание.

— Оставь Тинче, пусть он спит! — сказала Мицка.

— Вас долго не было, мы играли на постели и уснули, — оправдывалась девочка.

— Хорошо. Приходил кто-нибудь?

— Письмо принесли.

— Где оно?

— За образом, — ответила девочка и спрыгнула на пол.

— Ложись спать! — велела ей Мицка. — Если хочешь есть, возьми хлеба.

— Нет, не хочу.

Она залезла на печь, подложила под голову рваную кофту и снова уснула.

Мицка укрыла ребенка одеялом, поставила лампу на стол и сунула руку за образ. Она долго вертела в руках письмо — замусоленное, с помятыми углами. На марках красовался портрет чужого короля с длинной бородой.

Письмо было от Якеца. Никогда еще ни одно письмо в жизни она не держала в руках с таким тяжелым чувством, как это. Она боялась его распечатать.

Наконец она вынула из волос шпильку и вскрыла ею конверт. Письмо было на четырех страницах.

Мицка села к столу. Письмо в ее руке дрожало, как огонек в лампе. Письмо было написано простыми, бесхитростными словами, но в них было все богатство любящего сердца.

«Дорогая жена моя Мицка!

Пишу тебе письмо и для начала хочу послать тебе сердечный привет через далекие горы и долины, через все равнины, реки и дороги. Шлю привет и моему Тинче, и всем родным, кого увидишь. Я все время жду от тебя письмеца, но сам пишу тебе редко, потому что живем мы далеко от жилья; вокруг нас только занесенные снегом горы, сосны и небо, вместо церковных колоколов нам поют топоры. И все-таки что ни день — я думаю о тебе, и за работой и вечером, перед тем как уснуть, и желаю, чтобы с вами — с тобой и с Тинче — ничего плохого не приключилось и чтобы все мы свиделись, веселые и здоровые, через какой-нибудь месяц или два, когда кончатся здесь работы. А если вдруг случится какая беда, ты напиши мне: я брошу все и приеду домой, ведь ты для меня куда дороже работы. Я уже заработал столько, что голодать нам, Бог даст, не придется, пока не подвернется другая работенка…»

Письмо кончалось пожеланиями всего лучшего — сердечными излияниями человека, не знавшего, как полнее выразить свои чувства, да еще с помощью чужого пера. Сбоку была приписка:

«Береги себя и Тинче! До свиданья!»

— Береги себя и Тинче! — повторила Мицка и, неотрывно глядя на письмо, стиснула голову ладонями. Долго сидела она не шевелясь. Потом отыскала в столе чернила и заржавевшее перо. Она писала мужу до тех пор, пока не проснулся и не заплакал ребенок — видно, приснилось что-то страшное.

10

Письмо дошло до Якеца не скоро.

В горах лежал глубокий снег. Сваленный лес целый день спускали по двум большим лесоскатам в долину, грохот стоял с утра до вечера. Несколько рабочих находились внизу и складывали бревна в громадные штабеля. Домой они возвращались поздно вечером, усталые до предела. Тем временем другие уже варили ужин и отдыхали на нарах.

Якец присел на толстый чурбан у огня. Он снял сапоги и сушил брюки и портянки, от которых валил пар.

— Промок до нитки! — пробормотал он.

— Быть не может! — засмеялись вокруг. — У меня штаны — что колокол, до того обледенели. Сушу их, а воды в них все больше — знай себе оттаивают.

— Так оно и есть, — сказал Якец. — Ну да немного потерпеть осталось, скоро конец.

— Конец? — раздался голос Баланта. — Ты что, не знаешь, когда будет конец?

— Когда?

— Когда помрем.

— Знаю, — сказал Якец. — Но передохнуть тоже нужно. Машины и те изнашиваются.

— Яке к жене хочется, — послышался чей-то голос. — Известное дело, женился недавно человек.

— К жене! — засмеялся Балант. — Дней через десять, самое большее — через две недели здесь закончим. Но потом есть еще одна работенка. Месяца на два.

— Черт подери! Где?

— В двух часах ходьбы отсюда. Там подрядчик сбежал. Заработки будут хорошие.

Якец держал над потрескивавшим огнем портянку, голову его сверлили невеселые думы.

— Я поеду домой, — решил он наконец.

— Что ж, поезжай, — проревел Балант, который напускал на себя иногда грозный вид, а на деле был куда добрее. — Проваливай! А денег я тебе не дам. Поезжай один, если хочешь! И пусть жена пришлет деньжонок на дорогу.

Якец не проронил ни слова. Балант внимательно смотрел на него.

— Тебе так тошно? — попытался он загладить свои слова. — Если хочешь уехать, никто тебя задерживать не станет. Только ведь глупо. Работа тут рядом, заработок хороший. Еще два месяца, и получишь столько, будто ты два раза съездил в Румынию, и на дороге сэкономишь. Любовь любовью, а разум, Яка, тоже иногда не мешает иметь.

Якец слушал, и слова Баланта не оставляли его равнодушным. Но он еще ничего окончательно не решил. Тем временем вернулись рабочие из долины.

— Яка, подвинься-ка немного, замерз я как собака, — сказал один из них, с огненно-рыжими волосами.

Якец отошел в угол и опустился на нары. Сев у огня, рыжий отдышался и сказал:

— Яка, ну-ка пляши, я тебе письмо принес!

Рабочие окружили очаг, подскочил и Якец. Рыжий с шутками и прибаутками при свете очага начал читать имена на конвертах. Одно из трех писем было Якецу.

— Яка, это правда, что тебе жена изменяет?

— Молчи, пустобрех! Что, тебе болтать больше не о чем?

Рабочие заговорили о работе, о снеге, о предстоящих заработках и о Якеце забыли. А он забился на нары и вертел письмо в руках, ощупывая его со всех сторон, как будто таким образом он мог узнать, что написала ему Мицка. Он разорвал конверт и при тусклом свете горящих дров увидел, что все четыре странички исписаны сверху донизу.

Рядом с ним лежал паренек, который писал и читал ему письма. Якецу показалось, что парень смотрит на него, и он тронул его за плечо.

— Прочтешь мне письмо?

Парень поднялся. Из щели между бревен он вытащил огарок свечи и зажег его.

Письмо было слезное.

«Дорогой мой муж!

Сегодня вечером я получила твое письмо. Я так ему обрадовалась, что даже плакала, когда читала. Мы тоже шлем тебе привет через все горы и долины и желаем доброго здоровья. Только бы с тобой какой беды не случилось! Я думаю о тебе и днем и ночью и жду не дождусь, когда ты вернешься. Живем мы неплохо, сыты и здоровы, но, когда тебя нет рядом, все мне не в радость. Кажется, я не видала тебя уже много лет. Не сердись на меня за то, что я тебе расскажу: я несколько раз ходила к матери и помогала ей, работы у нее очень много. Но больше я туда не пойду, даже если мать рассердится. Сын и ты для меня дороже всего. Знаешь, сколько рабочих сейчас в долине! Много и из нашей деревни. Работу найти нетрудно, и так еще долго будет. Если приедешь, получишь работу и ты. Будешь с нами каждый вечер, и мне не придется беспокоиться, как-то ты живешь на чужбине, а ты не будешь тревожиться за нас. Ты ведь знаешь, как мне тяжело одной, хотя пока и нет ничего такого уж плохого. Когда получишь письмо, подумай о том, как бы поскорее вернуться. Мы с Тинче ждем тебя не дождемся, и нам будет очень тяжело, если мы еще долго не увидимся…»

И так до самого конца. Якец сложил письмо и спрятал его в карман. Он почувствовал какое-то странное беспокойство.

— Завтра прочтешь мне его еще раз, — сказал он парню.

— Яка тоже с нами поедет, — послышался голос Баланта, кончавшего разговор с рабочими.

— Я не поеду! — решительно сказал Якец. — Не поеду! — повторил он еще раз.

Он проговорил это с таким ожесточением, какого от Якеца никто не ожидал. Люди молчали, не решаясь ему возражать.

11

Мицка сдержала обещание, которое она дала в письме мужу, и больше не ходила к матери в Речину. Мать было послала за нею, но Мицка отговорилась тем, что у нее ребенок прихварывает.

После этого мать пришла к ней сама. Убедившись, что мальчик здоров, она посмотрела на дочь долгим, пристальным взглядом. Та опустила глаза, испугавшись, что мать догадается о ее беде.

— Что с тобой такое?

— Ничего, — ответила Мицка. — Ничего. Я написала Якецу, чтоб он скорей возвращался, — добавила она. — Вот и все.

Мать отступилась от нее. Она наняла еще одного пекаря и время от времени посылала дочери хлеба. Люди стали болтать, что хозяйка спуталась с Адольфом — слишком он стал развязно и нагло вести себя, будто он тут свой человек. Она сразу уволила его под благовидным предлогом. После этого Мицка опять стала заходить к матери, но только в гости, а не для того, чтобы помогать в работе. На лице ее появилось выражение горечи, в смехе звучала затаенная тоска.

Эту горечь и тоску она не смогла скрыть даже от мужа…

Был конец февраля, и солнце начинало уже пригревать, когда однажды на заре Мицка услышала шаги перед домом; ей показалось, что кто-то остановился у дверей. Она прислушалась. Кто-то взялся за дверную скобу и пытался открыть двери в сени.

Мицка встала и вышла в горницу. За окном в полумраке она разглядела темную человеческую фигуру.

— Мицка! Открой!

Это был голос ее мужа. Она почувствовала безудержную радость, смешанную со страхом. Засуетившись, Мицка бросилась в сени и только тут заметила, что раздета. Она вернулась в горницу и накинула на плечи шаль. Якец в нетерпении снова схватился за скобу.

— Сию минуту, — сказала Мицка. — Открываю.

Она отперла дверь, и Якец вошел в сени. Он показался ей ниже ростом, у него отросла борода, лицо округлилось и покраснело. За спиной на веревочных лямках висел мешок. В руках была палка. Ноги он промочил до самых колен.

Какую-то минуту они стояли и смотрели друг на друга, глазами спрашивая о самом главном. Потом оба широко улыбнулись и протянули друг другу руки.

— Добрый вечер! — сказал Якец и рассмеялся. — Вернее, доброе утро! — добавил он весело. — Я не спал, вот мне и кажется, что еще вечер. Ах ты, Мицка! — воскликнул он, радуясь, что снова видит жену, и крепко прижал ее к груди.

После первого взрыва радости — Мицка была смущена и обрадована одновременно — Якец вошел в горницу и огляделся. Домик показался ему сейчас особенно уютным и нарядным. Ведь он долгие месяцы прожил в темной, закопченной лачуге. И кроме того, он снова был со своей семьей, по которой страстно тосковал на чужбине. Он снял заплечный мешок и положил его на скамью у печи.

— Ты так долго не возвращался, — сказала Мицка. — Обещал вернуться после Нового года…

— Я и приехал после Нового года, — усмехнулся Якец. — Работе этой конца-краю не видно. Хотели еще оставить. Но где же Тинче?

— Спит, — ответила Мицка и вместе с Якецем вошла в боковушку. — Смотри, какой он румяный! Зыбка скоро мала ему будет.

Якец смотрел на спящего ребенка и улыбался. Громкий разговор разбудил Тинче. Он поглядел на мать, перевел с нее глаза на отца и снова взглянул на мать.

— Тинче! — сказал Якец, нагнувшись над ребенком и вложив в голос всю нежность, на какую только был способен. — Тинче, ты узнаешь меня?

Ему так хотелось сразу расположить к себе сына, он улыбался, а слова и голос источали ласку и нежность. Личико ребенка сделалось серьезным, большие глаза, устремленные на густую отцовскую бороду, становились все больше, в них одновременно были и удивление и испуг.

— Он тебя боится, — сказала Мицка.

Тинче протянул ручонку и пальчиками коснулся нависшей над ним отцовской бороды; Якец громко рассмеялся. Ребенок от неожиданности вздрогнул и заплакал. Мицка взяла его на руки и начала успокаивать.

Якец развязал мешок и выложил содержимое на стол. Поношенная одежонка, две рубахи, тяжелые рабочие башмаки, топор, кирка, краюха хлеба, небольшой сверток и деревянная лошадка. Лошадку он показал ребенку.

— Глянь-ка, глянь, лошадка! — сказал он сыну.

Ребенок понял. Он схватил игрушку, потом взглянул на отца и улыбнулся.

— Ну как, пойдешь ко мне? — поманил его Якец.

Мальчик посмотрел на отца, словно в раздумье, и наконец пошел к нему на руки. Так Якец купил его любовь и был счастлив.

Мицка вышла из горницы, чтобы сварить кофе. В душе ее была и радость и горечь. После долгой разлуки жизнь ее с мужем не могла пойти так, как она шла прежде. Между прошлым и будущим пролегла пустота, и в эту пустоту вклинилось что-то страшное и несказанно горькое, известное ей одной.

Она поставила кофе на стол и села рядом с Якецем. Тот заглянул ей в глаза.

— Ты здоров? — спросила она, только чтобы что-то сказать.

— Слава Богу, здоров, — ответил Якец. — А вот ты выглядишь нездоровой.

— Да нет, что ты! — возразила Мицка, опуская глаза.

— Ты не больна?

— Ну, вот еще!

Она улыбнулась. Но улыбка получилась невеселая. Якец встревожился.

— Ты чего-то грустная, — сказал он.

— Пустяки! Лишь бы ты был здоров.

Якец больше не приставал к ней с расспросами. Может, она просто устала; может, плохо спала эту ночь. А может, она всегда была такой, только он за последние месяцы это забыл.

И все же на душе у него остался неприятный осадок.

— А никакой беды тут с тобой не случилось? — спросил он ее еще раз.

— Нет, — ответила она. — С чего ты взял?

Он верил ей. И спрашивал лишь для того, чтобы успокоиться и развеять тревогу, которая вдруг закралась ему в душу. Он не сомневался, что все обстоит так, как говорит жена. Он заранее верил всему, что бы она ни сказала.

12

За две недели Якец отдохнул и оправился, обо всем расспросил и все рассказал, заготовил дров и починил то, что попортилось во дворе от непогоды. Потом он пошел в долину узнать насчет работы.

Работу он получил.

Каждый вечер он возвращался домой с улыбкой на лице. Красный платок, с которым он никогда не расставался, всегда оказывался кстати. Якец заворачивал в него белый хлеб, кофе, сахар и всякие другие припасы, необходимые в хозяйстве. Сегодня одно, завтра другое.

Казалось, снова возвратилось счастье первых дней супружества, когда они не знали еще ни забот, ни тревог и тихо наслаждались радостями совместной жизни.

Мицка старалась обо всем позабыть. Она мысленно твердила себе, что муж никуда не уезжал и их счастливая семейная жизнь не прерывалась ни на один день. Когда над ней нависало страшное воспоминание, она отгоняла его всеми силами, зная, что оно несет ей страдания.

Зачем ей мучиться? Ведь ничего и не было.

Она убеждала себя в этом, как только могла. Ей хотелось вычеркнуть из жизни ненавистные дни, грозившие столкнуть ее в пропасть. Она занималась хозяйством, разговаривала с ребенком, пела — только бы все забыть.

От Якеца не укрылось ее состояние. С виду как будто все шло по-старому, но он чувствовал — что-то изменилось. Это «что-то» было в Мицкином голосе, в выражении ее лица. Он не знал, как это назвать. Его знание человеческой души не было столь глубоким. Он думал, что причина заключается в том, что она долго жила одна, и что это пройдет само собою.

Пришла весна. Снег растаял, прошумели дожди, и наконец наступили погожие майские дни. Зацвели фруктовые деревья, еще раньше зазеленели леса.

Залесье ожило. Люди вскапывали обнесенные высокими заборами огороды, очищали от мусора сады. На лугу над кучами прошлогодних листьев и сырого хвороста высоко поднимался густой белый дым.

Мицка копала гряды в огороде перед домом. Тинче сидел тут же на земле и играл с камешками.

Трактирщица стирала у моста белье и все время поглядывала на Мицку. Кончив стирку, она подошла и встала, сложив руки на животе. Лицо ее не сулило ничего доброго. «За молоко уплачено, — подумала Мицка, — пусть подойдет, если ей так хочется».

— Бог помощь! — приветствовала ее трактирщица, остановившись у изгороди. — Собираешься сеять?

— Собираюсь.

Руки вдруг перестали повиноваться Мицке. Она разогнула спину и швырнула пучок выполотой травы через изгородь на дорогу. Не зная, о чем говорить с трактирщицей, она начала поправлять на голове платок и при этом заметила, что соседка разглядывает ее со жгучим любопытством. По выражению ее лица она поняла, о чем та думает. По спине у нее пробежал холодок. Мицка медленно отвела глаза от трактирщицы, глянула на свой живот и вся вспыхнула.

От внимания соседки ничто не ускользнуло, и она усмехнулась Мицке прямо в глаза. Затем быстро обернулась к Тинче, который кидал камешки и громко смеялся.

— Смотри-ка! — сказала она. — Уже играет!

У Мицки слова застревали в горле. Трактирщица снова устремила на нее пронзительный взгляд.

— Никак, скоро у него будет сестренка? — спросила она.

Мицка вздрогнула, но совладала с собой.

— Ничего, прокормим, если Бог пошлет, — ответила она, понимая, что глупо отрицать очевидное.

— Лишь бы не было слишком много, — проговорила трактирщица, хитро на нее поглядывая. — А не кажется тебе, что этот очень уж торопится? Ведь даже те, что появляются на свет, как Бог велит, часто бывают лишними, когда есть нечего.

Сказав все это, она попрощалась и ушла с таким видом, словно исполнила свой долг. Мицка как завороженная смотрела ей вслед, пока трактирщица не скрылась за кустами. Тогда она подхватила ребенка и вбежала в дом.

Голова у нее шла кругом. Она не знала, что делать, как справиться с обуревавшими ее чувствами. Взяв на руки Тинче, она прижала его к груди, будто боялась потерять. Потом посадила малыша на пол и, сама не зная зачем, вышла в сени, но тут же снова вернулась в горницу.

Значит, это правда? Правда? А она все время надеялась, что приметы ее обманывают. Она так мечтала об этом, что перестала обращать на них внимание. И вот неожиданно самообман развеялся. Может, уже вся деревня судачит о ней и удивляется.

Она вспомнила мать. Как-то еще в январе мать вдруг долго не могла отвести от нее взгляд.

— Какие у тебя странные глаза! — сказала она дочери.

Мицке точно нож приставили к сердцу.

— А что?

— Да они у тебя такие, будто ты беременна.

На миг у нее перехватило дыхание. Она глядела на мать, не в силах вымолвить ни слова.

— Как вы могли такое подумать! — сказала она, чтоб успокоить мать.

Та не ответила ни слова.

Теперь она взяла зеркало и стала себя разглядывать. Щеки ее были необычно бледны, глаза мерцали, как тусклое стекло. На лице выступили пятна — едва заметные на белой коже. Таких пятен у нее никогда не было.

Задумавшись, она отложила зеркало и села на скамью. Подперла рукой голову и уставилась прямо перед собой. Тинче лепетал что-то непонятное, показывал ей деревянную лошадку, но она не слушала его. Все, что она до сих пор таила в себе и хотела навсегда забыть, сейчас всколыхнулось в ней с устрашающей силой.

Мицка подумала о муже, представила, как он каждый вечер с доброй улыбкой развязывает свой красный платок, а сын тянет к нему ручонки.

Но однажды он вернется домой мрачный. Не скажет ей ни слова, не улыбнется, даже не взглянет. Его красный платок будет пустым. Сын напрасно станет тянуться к нему — он не возьмет его на руки. Сядет, подопрет голову ладонью и погрузится в тяжкие думы. Потом, обдумав все до конца, сурово взглянет на нее, ударит кулаком по столу и обругает ее последними словами. А если и не обругает, то скажет: «Откуда ты вообще взялась? Убирайся отсюда со своим ребенком — он весь в тебя, на меня не похож ни капли! Бог знает где ты его подцепила!» Или ударит ее и закричит: «Теперь ты мне только служанка, а не жена!» Это, пожалуй, было бы еще не так плохо. Она смолчала бы и осталась у него служанкой. Но может случиться, что он схватит ее ночью за горло и задушит, не сказав ни слова. Или возьмет топор и зарубит ее, а заодно и ребенка.

Представив себе это, Мицка подхватила с полу Тинче и крепко прижалась щекою к его головенке. Нет, нет, нет!

Она подумала о характере Якеца. Он ведь такой добрый и такой мягкий! Потому над ним всегда и потешались. Он просто не в состоянии задушить ее или зарубить топором. Но тут ей вспомнился случай в речинском трактире, когда он неожиданно рассвирепел и ударил кулаком по столу. В конце концов он все-таки может схватить топор и убить ее.

Что толку гадать, как он поступит. Нужно ждать — будущее покажет. Одно неизбежно: однажды вечером он вернется домой, переменившись в лице. Тогда ей надо держать ухо востро.

Этот вечер может наступить сегодня или завтра, через неделю или через месяц. Мицка содрогнулась при мысли о том, что ее тогда ждет. Но чему быть, того не миновать.

13

Как-то вечером Якец не возвращался домой дольше обычного. Встревоженная Мицка то и дело поглядывала в потемневшие окна, не видать ли его на дороге, прислушивалась, не слыхать ли знакомых шагов. Она не зажигала света, боясь слишком быстро прочесть на его лице то, что было у него в душе.

Наконец он пришел. Его торопливые шаги показались Мицке подозрительными, кровь громко застучала у нее в висках. Она крепко прижала к себе ребенка.

Якец стремительно вошел в дом и начал озираться в темноте, будто в поисках жертвы. У Мицки мороз пробежал по коже, сердце замерло.

— Вы что, спрятались от меня? — послышался привычно ласковый голос Якеца. — Тинче, Тинче!

Мальчик узнал его и запрыгал от радости. У Мицки отлегло от сердца. На сегодня она избавлена от опасности. Надолго ли? До завтра?

Якец зажег свет и взял на руки сына. Он выглядел даже веселее обычного. Мицка, ничего не сказав, сразу пошла готовить ужин. Якец удивился ее молчанию.

— А я что-то купил, — сказал он. — Угадай, Мицка!

Мицка молчала, испугавшись, что голос выдаст ее. Но Якец не стал дожидаться ответа.

— Я купил козу! — поспешил он ее порадовать.

Жена по-прежнему молчала, сделав вид, что удивлена, просто ушам своим не верит.

— В воскресенье приведу. Привяжем ее на лугу, пусть себе пасется.

Такое приобретение было для семьи целым событием. Мицка хорошо это понимала, но все еще не могла отделаться от пережитого испуга. Якец удивлялся, что она никак не выражает своей радости.

— Ты не довольна, Мицка? — спросил он жену. — Не бойся, с ней хлопот немного.

— Что ты, я очень рада, — ответила Мицка. — А коза с молоком? — спросила она, чтобы как-то проявить интерес к покупке.

— Только что были козлята!

Якец с удовольствием вспоминал те дни, когда он мальчишкой пас на лугу коз.

— Завтра и, может, еще день-другой я побуду дома, нужно построить для козы сарайчик, — сказал он за ужином.

Мицка подумала: «Завтра и еще день-другой я проживу спокойно. А потом будь что будет». Половину из того, о чем рассказывал Якец, она не слышала, целиком погруженная в свои мысли.

Якец посмотрел на нее внимательнее. Мицка почувствовала его вопрошающий взгляд, но не подняла глаз. Ночью она долго не спала, боясь, как бы во сне чем-нибудь себя не выдать. Якец тоже заснул не сразу.

— Что с тобой, Мицка, — спросил он ее. — Ты нездорова или чем-то расстроена?

— Ни то, ни другое, — ответила она, злясь на себя и горько усмехаясь.

Наконец Якец заснул и спал крепким сном человека, который весь день провел в тяжелом труде, а Мицка лежала без сна, устремив глаза в потолок. Занавеска на окне осталась незадернутой. За окном была ясная весенняя ночь, светила луна. Откуда-то издалека доносилась песня парней: «Домик мал, но не беда…» Вблизи слышался шум воды. Тишину в комнате нарушало хриплое тиканье часов: тик-тр-р-ак!

«Что-то наши часы плохо ходят», — подумала Мицка, будто только что это заметила. Она тихонько, чтобы не разбудить мужа, приподнялась на локте. Посмотрела на продолговатое, заросшее бородой лицо Якеца; рот его был слегка приоткрыт; тяжело, равномерно поднималась грудь.

— Это он, — шептала сама себе Мицка. — Это его лицо, его тело. Это он ходил за мной по пятам и сделал все, чтобы на мне жениться. Я поклялась ему перед алтарем, и он был предан мне, как слуга. Уезжая на чужбину, он плакал. Что пророчили его слезы?

Сейчас ему еще ничего не известно, он ни о чем не подозревает. Спит сладко, словно младенец, и будет так спать до тех пор, пока не услышит обо всем от чужих людей и не прочтет правды в моих глазах. Что он тогда скажет? О чем меня спросит? И что я ему отвечу?

Она подумала о себе. Мысленно перенеслась в прошлое, в дни своей юности, когда под окно к ней пришел Филипп и она прогнала его. Много раз ее провожали домой парни, они всеми способами пытались соблазнить ее, но она не допускала ничего даже в мыслях. Даже в минуты слабости.

Кто поверит в то, что случилось, когда она сама поверить не может? Многие, наверно, удивятся. Да и Яка, услышав про это, разве не сплюнет с досадой: «Тьфу, все это вранье!»

Над ним станут насмехаться, обзовут дураком, которого жена водит за нос. И все-таки прав будет он. В сердце своем она осталась ему верна.

Но изменить ничего нельзя. После лета приходит не весна, а осень. Грех влечет за собой наказание. И неизбежное придет, как бы случившееся ни казалось ей самой невероятным. В памяти уже все стерлось; если бы тот вечер ей приснился, он бы запомнился ей лучше. Но можно ли так начисто забыть минуту наслаждения? Как бы там ни было, с ней получилось именно так. Не будь страшного свидетельства, которое она носила под сердцем, она могла бы присягнуть, что никакого греха не совершала. Как случилось, что в памяти ее не осталось никакого следа? Потому ли, что уже в следующее мгновенье ее охватило раскаяние? Или потому, что она хотела выбросить это из своего сознания, заставить память молчать?

Несколько минут дурмана, и счастья как не бывало. Муж, дом, ребенок, любовь, хлеб, покой — все рухнуло и катится в пропасть.

Ей показалось, она падает в бездну — машет руками, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Что ждет ее на дне?

Она решила разбудить мужа и во всем ему признаться. Но как это сделать, если она ничего не помнит? Ну, хотя бы рассказать то, что еще осталось в памяти от смутных впечатлений злополучного вечера. Этим она избавит его от горечи, которую он испытает, узнав все от чужих людей. Она будет умолять его наказать ее немедленно или же простить. Может, тогда он обойдется с ней мягче.

— Яка! — окликнула она его. — Яка!

Тот приоткрыл глаза, задержал дыхание. Просыпался он долго и с трудом.

— Что такое? Ты меня звала?

Мицка пожалела, что разбудила его. Мужество изменило ей. Она не находила в себе сил признаться и не знала, что ему сказать.

— Никак не засну, — пробормотала она. — Страшно.

14

Прошел месяц. Как-то в воскресенье после полудня Якец и Мицка сидели за столом и играли в домино. Мальчик возился на печи.

Последнее время Мицка уже без страха ждала возвращения мужа с работы. Видя, что все остается по-прежнему, что его голос и выражение глаз не меняются, она снова стала беззаботной. Все же она попросила Якеца не задерживаться после работы и идти прямо домой. И не слушать, что болтают злые языки.

В церковь она уже давно не ходила. Будь ее воля, она бы вообще не выходила из дому. Она тщательно скрывала свою беременность, хотя и замечала, что люди разглядывают ее без стеснения. Может, даже дети в деревне уже повторяют сплетни, которые о ней ходят. Скоро все выйдет наружу.

— Шестерка дупль, — по-детски обрадовался Якец и положил косточку на стол.

Мицка, прикрывавшая домино рукою, вдруг покраснела. Заныла поясница, боль заставила ее подняться.

— Что с тобой? — спросил Якец.

— Не знаю, — ответил она и снова села. — Что-то в спину кольнуло.

И стала играть дальше. Якец смотрел на Мицку. Его внимательный взгляд скользнул по ее фигуре. На минуту он призадумался, но сразу же вспомнил об игре и начал искать глазами нужную косточку.

— Шесть и три, шесть и три, — в смятении бормотал он себе под нос.

Наконец нашел тройку, положил ее на стол и снова поднял взгляд на жену.

Мицка не смотрела на мужа; она чувствовала на себе его взгляд, но делала вид, будто целиком занята игрой. Его смятение передалось ей; по жилам пробежал огонь. Неожиданно ее охватила такая слабость, что она оттолкнула от себя домино и прислонилась головой к стене.

— Не могу больше, — сказала она.

— Так давай бросим, — ответил Якец, на вид совершенно спокойно; он смешал домино и больше не спрашивал жену, что с ней.

У Мицки потемнело в глазах. Якец поднялся из-за стола и, не глядя на нее, рассеянно стал мерить комнату большими шагами от боковушки до скамьи и обратно. Сын окликнул его с печки, но отец не ответил ему и даже не взглянул в его сторону.

С Якецем творилось что-то непонятное. Медленно, лениво, боязливо рождались в голове мысли, путались, сплетались в клубок и снова исчезали. Он был слишком робок и слишком измучен тяготами жизни, чтобы сосредоточиться. Сведения его о некоторых житейских вещах были весьма куцыми, особенно когда дело касалось интимнейших сторон супружеской жизни. На многие вопросы он не мог ответить.

Он молчал, боясь показаться смешным. Впрочем, он молчал бы, даже если бы ему было все ясно как божий день. И в этом случае он полагал бы, что ошибается.

До Якеца, конечно, донеслись слова, как-то брошенные ему вслед компанией подвыпивших парней. Но он не желал их слышать. И толком не понял их смысла.

Но все же встревожился. Жена в самом деле беременна. Если это так, почему она ему ничего не говорит? С негодованием отверг он мысль, которую нашептывал ему дьявол-искуситель. Однако иного объяснения не было.

Он ходил взад-вперед от боковушки до скамьи и думал. В конце концов он остановился на том, что представлялось ему самым естественным и больше всего его устраивало. Он подошел к жене и, улыбаясь, заглянул в ее мертвенно-бледное лицо.

— Ложись в постель! — сказал он ей. — Ты больна. Я заварю тебе чаю.

В голосе его было столько заботливости и доброты, что Мицка не решилась возражать.

Он заварил цветочный чай и подал ей в постель.

— Я обещал завтра поработать у Дольняка. Может, лучше не ходить?

Даже если бы она не могла обойтись без него дома, она не стала бы ему перечить — настолько она любила его в эту минуту, настолько чувствовала себя его рабой.

15

Якец не в силах был избавиться от мыслей, мучивших его накануне, — они возникали снова и снова. Обливаясь потом, он подавал на воз сено, а сам еще и еще раз обдумывал все но порядку и снова приходил к выводу, менее всего тяготившему душу.

Стоявший на возу парень, уминая сено ногами, непрерывно шутил и смеялся.

Когда Якец подавал на воз очередной ворох сена, вилы выскользнули у него из рук и застряли в сене. Парень поддал их ногой, они полетели с воза так стремительно, что Якец не успел ни подхватить их, ни отскочить в сторону, и они угодили ему прямо в лоб.

Он согнулся и схватился за голову. Парень на возу разинул рот от неожиданности. Но удар оказался несильным. Якец выпрямился, потирая лоб.

— Нужно смотреть, — сказал он парню сердито. — У меня даже в глазах потемнело.

Парень засмеялся.

— Жена тебе наставила рога почище, — сказал он язвительно.

Якец не мог пропустить это мимо ушей, насмешка больно его задела. Он уже давно заметил, что люди больше не относятся к нему с тем уважением, которое он приобрел, выстроив себе дом и взяв в жены красивую девушку. Они снова ухмылялись ему в лицо, не упускали случая поиздеваться над ним. Но появилось и нечто новое, чего раньше никогда не было. Часто он видел, как люди при нем тихонько переговаривались, бросая на него косые взгляды и посмеиваясь. Вначале он думал, что это ему только кажется и что они говорят вовсе не о нем. Но однажды до него долетело имя его жены. Тут не могло быть ошибки, он хорошо расслышал.

Намек парня на то, что жена ему неверна, причинил Якецу острую боль. Пусть болтают о нем самом что угодно — он все стерпит, лишь бы оставили в покое Мицку. Особенно теперь, когда его самого мучила ее загадочная беременность и он злился на себя, не в силах свести концы с концами.

Некоторое время он стоял и глядел на парня, пронзая его взглядом.

— Какое тебе дело до моей жены? — проговорил он дрожащим от гнева голосом.

— Мне лично — никакого. С ней имел дело кто-то другой.

Рабочие в ожидании потехи оставили работу и замерли с раскрытыми ртами. Ответ парня они встретили громовым хохотом.

Яка побледнел, затем кровь бросилась ему в лицо. Он поднял вилы и изо всех сил швырнул их в парня, так что они пролетели над самым его плечом, упав по ту сторону воза.

Рабочие опешили.

— Вот дьявол! — выругался парень и хотел запустить в Якеца граблями, но передумал.

Якец понял, что ему тут больше нечего делать. Молча, не оглядываясь, пошел он прочь с покоса и скрылся в кустах…

Мицка удивилась, когда он вернулся домой раньше обычного. Она увидела его расстроенное лицо и ужасно перепугалась. По спине пробежали мурашки.

Он сел на скамью и улыбнулся страдальческой улыбкой. У Мицки отлегло от сердца.

— Что с тобой?

— Ничего, — ответил он. — Больше я туда не пойду, — вздохнул он после долгого молчания.

Жена не решилась расспрашивать о том, что случилось. Якец не решился рассказать ей об этом. Оба молчали и только взглядами пытались понять друг друга. Прошло немало дней, прежде чем снова прояснились их лица.

16

Якец был убежден, что люди по каким-то неведомым причинам ненавидят его и Мицку. И он еще больше привязывался к жене. Беременность ее уже не укрылась бы даже от слепого. В десятый раз все передумав и взвесив, Якец нашел, что жена его ни в чем не виновата — такой вывод подсказали ему его любовь и разум. Он считал ее выше всяких подозрений. Если бы с ней что-то случилось, она сама бы ему во всем призналась. В конце концов, это касается только их двоих. Зачем люди вмешиваются не в свое дело? Чтобы посеять вражду между ним и Мицкой, а потом над ними же потешаться? Сомнения, приходившие ему иногда на ум, он отгонял как надоедливую муху.

Якец возненавидел людей. Он перестал наниматься на поденные работы. Когда кого-нибудь встречал на дороге, отворачивался в сторону. В церковь ходил в соседний приход.

Люди заметили происшедшую в нем перемену, но толковали ее по-своему. Они были убеждены, что он знает о неверности жены и стыдится этого. Некоторые его жалели. Другие утверждали, что слышали, как из дома Якеца доносились громкие крики и плач. Женщины нарочно шныряли мимо дома, подглядывая, не видать ли у Мицки на лице синяков от побоев мужа.

Мицка теперь уже не так боялась Якеца. Страх почти начисто вытеснили уважение к нему и благодарность. Ведь он не может не знать, что она ему изменила! И все же ни словом не упрекнет ее, хотя и не в силах скрыть своей тревоги. Что это — глупость или благородство? А может, он только ждет случая и тогда… Боже правый!

Якец был прежний. Заботился о ней даже еще больше. С работы шел прямо домой. Как всегда, улыбался, лишь в самой глубине его зрачков, казалось, таился безмолвный вопрос. Улыбка его причиняла Мицке боль, немой вопрос внушал беспокойство.

В конце сентября Мицка родила сына. «Теперь случится то, чего я все время боялась», — думала она, мучаясь в родовых схватках. Но ничего не случилось. Муж был воплощением любви и заботливости. Купил курицу и сварил ей суп. Склонившись над новорожденным, чмокал губами и говорил ему что-то ласковое. Потом принес Тинче и показал ему маленького братца с удивительно живыми глазенками.

— Как мы его назовем? — с улыбкой спросил он побледневшую Мицку.

— Как хочешь.

— Пусть будет Яка, а?

Жена молча смотрела на него. В ее печальном взгляде была мука. Смеется он над ней, что ли? Но в его ясных глазах не было никакой задней мысли.

— Ну, что ж, — сказала она. — Один из сыновей должен носить твое имя.

Якец попросил Дольняка быть крестным отцом. Потом он зашел в трактир и взял на двадцать крейцеров хлеба и стопку водки.

Трактирщица смерила его проницательным взглядом.

— Ну, как мальчик? — спросила она.

— Здоров, слава Богу! — ответил ей Якец. — И Мицка тоже.

Заплатив за хлеб и водку, он смущенно откашлялся и попросил:

— Не пошли бы вы к нам крестной матерью?

Трактирщица помолчала.

— А что, больше никто не соглашается? — проговорила она наконец.

— Я еще никого не просил.

Якец почувствовал себя оскорбленным. Он был не настолько глуп, чтобы не увидеть в словах трактирщицы ядовитой насмешки. Он решил больше не унижаться. Не хочет, не надо! Он найдет другую крестную. Выпив стопку водки и увязав хлеб в узелок, он встал из-за стола.

Трактирщица поняла, что Якец обижен ее отказом. Да и не принято отказываться, когда в крестные матери приглашают. Что скажут люди?

— Ладно, приду, — сказала она. — А когда крестины? Сегодня после полудня?

— Да.

Когда после крестин священник стал записывать новорожденного в церковную книгу, лицо его было необыкновенно строгим.

— Отец? — бормотал он себе под нос. — Якоб Жерьюн, — записал он, не дожидаясь ответа.

Трактирщица многозначительно усмехнулась.

Они вышли на улицу. Якец был рад, что все кончилось.

— Зайдемте в трактир! — пригласил он.

— Нет, пошли прямо домой, — ответил крестный отец, — поздно уже, нужно засветло добраться до дому.

Но темнота тут была ни при чем. Якец чувствовал это скорее сердцем, чем понимал разумом. Ну, что ж, если они не желают, он не станет уговаривать. Хоть бы у него никогда больше не возникала надобность в людях!

Всю дальнюю дорогу домой он молча шел за кумом и кумою. Карман ему оттягивали не потраченные на угощение деньги. Но не они его мучили. Мучил его тугой узел, в который сплелась его жизнь и который он не мог ни распутать, ни разрубить.

17

Лежа в постели, Мицка взглядом следила за мужем. Она не видела в нем ни малейшей перемены. То же заботливое лицо, тот же тихий голос и усталые от недосыпания глаза, как и два года назад, когда родился Тинче.

Иногда Якец втайне раздражал ее: настоящие мужчины так себя не ведут! Кроме того, у нее все время было тревожное ощущение, что его мягкость только маска, за которой он скрывает свои тайные намерения. А их она очень боялась. Неизвестность пугала больше всего. Над ее головой сгущались тучи, и гроза была готова вот-вот разразиться.

Приход матери не обрадовал, а испугал ее. Вся кровь прилила ей к лицу, едва из горницы донесся знакомый голос. Она закрыла глаза и сделала вид, что спит.

Мать вошла в боковушку тихонько, словно боялась разбудить больную. Мицка не выдержала и открыла глаза. Лицо матери было серьезным, она не улыбалась, как в тот раз, когда пришла навестить ее после рождения первого ребенка.

Она села на край постели и взглянула на дочь. Казалось, она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать то, что у нее вертелось на языке. Она ждала, что разговор начнет Мицка. Но та молчала, и несколько минут они безмолвно смотрели друг на друга. Наконец мать положила Мицке ладонь на лоб.

— У тебя жар, — сказала она. — Это нехорошо. Ты должна беречься. Мицка больна? — спросила она Якеца, который в эту минуту вошел в боковушку.

— Она ни на что не жаловалась.

Мать пристально вглядывалась в Якеца, стараясь на его лице прочесть то, что ее тревожило. Но оно говорило не больше чистого листа бумаги. Женщина снова устремила взгляд на Мицку. О новорожденном она ничего не спрашивала.

— Хотите посмотреть маленького Якеца? — обратилась к ней дочь, когда муж вышел из боковушки.

Мать услышала в этом вопросе неприкрытый упрек, вздрогнула и оглянулась на ребенка.

— Вы его так назвали?

Укутанный младенец лежал на сундуке рядом с кроватью матери. Откинув пеленку, мать увидела маленькое красное, сморщенное личико.

— Здоровый, видно, — медленно проговорила она, чтобы хоть что-то сказать.

— Здоровый, — ответила Мицка.

Мать разглядывала спящего ребенка, пытаясь определить, кто же его отец, потом прикрыла головку младенца пеленкой, и опять воззрилась на дочь. Какое-то время они смотрели друг на друга, безмолвно задавая вопросы и так же безмолвно отвечая на них. Мицка не выдержала упорного взгляда матери, отвела глаза и подняла их к потолку.

На этом все и кончилось.

Заходили соседки, останавливались у дверей со скрещенными на груди руками. Говорили мало и нараспев. Занимала их не столько родильница, сколько младенец, который живо поглядывал вокруг и сучил ножками в пеленках.

Эти посещения были для Мицки мукой. Иногда ей казалось, что она сходит с ума, в душе ее бушевала буря, кровь приливала к вискам. Что они его разглядывают? Будто он не такой, как все дети? Она с удовольствием бы их всех прогнала. Но, насмотревшись вдоволь, они уходили сами. Губы их кривились в усмешке, взгляды выражали то, что они не смели сказать словами.

Молодая мать люто возненавидела людей. Она больше не желала никого видеть, не желала ни с кем разговаривать. Ненависть к людям, возникшая в ней в конце беременности, теперь настолько возросла и обострилась, что Мицку начинало трясти, стоило ей услышать шаги перед домом. Даже к родной матери она чувствовала неприязнь.

— Запри дверь! — сказала она как-то мужу, заслышав, что кто-то идет.

Она так дрожала, что Якец за нее испугался.

— Что с тобой? — ласково спросил он и взял ее за руку.

— Ничего, ничего, — ответила она раздраженно и вырвала у него руку.

Но потом смущенно улыбнулась, обижать мужа ей не хотелось. Она любила его, страх ее почти совсем прошел. Никогда прежде она столько не думала о Якеце, как в эти дни. Вспоминала, как в шутку дала слово выйти за него замуж, а он принял все всерьез и пообещал ей построить дом. В то время он значил для нее меньше любого другого парня из деревни. Он выстроил дом и продолжал пылать к ней любовью. Но она могла ответить лишь жалостью и состраданием, ни любви к нему, ни уважения она не испытывала. После того как он был ранен и заступился за нее в трактире, она решила выйти за него замуж, но причиной тому была не любовь — потеряв доброе имя, она просто боялась за свою судьбу. К чувству сострадания добавилось уважение. Лишь когда родился первый ребенок и муж окружил ее самоотверженной заботой, в ней начала зарождаться любовь. Любовь к Якецу усилилась в то время, когда Мицка переживала панический страх, а после рождения второго ребенка достигла своей вершины. Сильнее любить она не могла. Это уже было почти рабское обожание. Она поднялась с постели, еще шатаясь от слабости, чтобы прислуживать и во всем угождать мужу. Пыталась по глазам читать его желания, хотя какие там желания — он сам с радостью готов был сделать для нее что угодно. Когда он смотрел на нее, она вздрагивала, словно ее заставали на месте преступления. Иногда со странной улыбкой гладила Якеца по щеке, чего раньше никогда не делала.

Якец не мог не заметить эту перемену, внимание жены было ему приятно, но в то же время настораживало. В ее поведении было что-то необычное. Может, она немножко тронулась? По простоте душевной иного разрешения этой загадки он не видел. Маленького Якеца Мицка не любила так, как Тинче, раздражалась, когда нужно было его кормить, равнодушно слушала его плач, хотя и делала все положенное.

Однажды новорожденный плакал в боковушке. Мицка в этот день была особенно странной, не отрываясь смотрела она на мужа; пыталась разгадать, что скрывается за его привычным добродушием и улыбчивостью.

— Принести тебе ребенка? — спросил Якец.

— Вышвырни его в окно! — зло ответила Мицка.

Якец остановился как вкопанный и в испуге взглянул на жену.

— Мицка! — изумился он. — Что ты говоришь?

Жена встала, подошла к нему и погладила его рукой по щеке и подбородку.

— А разве я сказала что-нибудь плохое? — спросила она с какой-то странной улыбкой. — Ну, пусть остается, если тебе так хочется.

Она пошла в боковушку и покормила ребенка.

Поведение Мицки беспокоило Якеца все больше и больше. Иногда жена как тень бродила вокруг дома, губы ее беззвучно шевелились, будто она что-то шептала. В такие дни он не решался оставлять ее одну. Успокоился он лишь после того, как увидел, что всю домашнюю работу она выполняет по-прежнему старательно и выглядит здоровой и окрепшей. Ничего страшного. Стала немного чудной, только и всего.

Со временем ему это даже пришлось по душе. Услужливость жены и странности в ее поведении он объяснял себе тем, что в ней наконец пробудилась любовь к нему. И был счастлив. Мысли и чувства, которые его недавно мучили, отступили на второй план. Он ходил на работу и перестал обращать внимание на Мицкины чудачества.

Ему хотелось, чтобы так было всегда.

18

Был конец ноября. В тот год зима пришла необычно рано. Метель замела всю долину, в Залесье снега навалило по колено, дороги местами совсем занесло. От дома к дому глубоко в снегу были протоптаны узкие тропинки.

Как-то Якец ходил по делу на другой конец деревни. Домой он брел медленно, задумчиво глядя себе под ноги. На пустынной дороге, над которой свешивались заснеженные ветки, ему встретилась Класовка.

Эта невысокая, коренастая женщина была раньше повитухой и знала кой-какие семейные тайны, которыми охотно делилась со всеми желающими. Люди ее боялись и с бо́льшей радостью захлопывали за ней двери, чем открывали их, впуская эту гостью в дом. За спиной о ней слова доброго не скажут, но в глаза льстили и заискивали. Она могла остановить человека посреди дороги и выложить ему все, что о нем думает, спросить о чем угодно. Она утверждала, что открывает людям глаза.

Увидев ее, Яка испугался. Люди вообще были ему неприятны, а уж Класовка ненавистней всех. Однако уклониться от встречи он не мог — на узенькой тропке не разойтись.

При виде Якеца ее сморщенное лицо расплылось в довольной улыбке, серые глазки заблестели. Она шла, приподняв юбку, чтобы не заметать снег, над башмаками белели шерстяные чулки.

Якец сошел с тропинки в снег, уступая ей дорогу, и хотел было идти дальше.

— Куда это ты так спешишь? — сказала она. — Погоди немного!

Он снова шагнул на тропинку и остановился, смущенно улыбаясь, словно мальчишка, застигнутый врасплох учителем.

Женщина смерила его взглядом с головы до ног. То ли переводила дух, то ли собиралась с мыслями. Наконец она раскрыла рот и обрушила на него поток вопросов и поучений.

— Давненько я тебя не видела! Как дела, Яка?

— Да ничего, — ответил он с досадой. — Идут себе.

— Эх, что тут станешь делать? — вздохнула женщина. — У каждого свои беды и невзгоды. — Она понизила голос и вытянула шею. — Слушай, а что говорит Мицка? Что она собирается делать? — добавила она шепотом, словно речь шла о великой тайне.

Она хотела задеть его за живое. Может, ждала, что он начнет извиваться перед ней, как червяк. Или думала, что Мицка созналась мужу в своем падении и он сам честит ее на чем свет стоит, ища у людей утешения и сочувствия.

Класовка сразу же поняла, что дала маху. Глаза Якеца потемнели, и он двинулся было своей дорогой. Класовка приложила все силы, чтобы его удержать. Нет, так просто она не могла его отпустить. «Неужели он ничего не знает?» — мелькнуло у нее в уме.

Якеца бросило в жар. У него было такое чувство, будто он по горло провалился в нечистоты. И зачем он вообще вышел сегодня из дому? Однако плюнуть и повернуться к старухе спиной у него не хватило смелости.

— Ну, а как вы назвали малыша? — начала она снова.

— Якобом.

— В твою честь? — Она отрывисто рассмеялась, показав два оставшихся зуба. — Смотри-ка! Она, что ли, захотела так назвать?

— Нет, я сам выбрал имя, — ответил Якец сухо.

Женщина заметила его раздражение и почувствовала себя оскорбленной. Глаза ее злобно сверкнули: она переступила с ноги на ногу и встала потверже.

— Слышь, Яка, как ты можешь такое терпеть? — сказала она, решив больше не играть в жмурки.

Кровь прилила к лицу Якеца. В голове пробудились все горькие мысли, мучившие его последние месяцы. Но даже если все это правда, он не желал унижаться перед этой женщиной. Его разбирала злость.

— Чего вы пристали к Мицке? — повысил он голос. — Что она вам сделала?

Класовка не верила своим глазам. Она еще никогда не видела Якеца в такой ярости, но это ее не смутило. Она оглянулась по сторонам, словно ища, куда бы присесть, потом поджала губы и подбоченилась левой рукой.

— Мне-то она ничего не сделала, — заявила Класовка. — А вот тебя она дураком считает. Как ты не понимаешь, что она считает тебя дураком?

— А чего ей меня дураком считать?

— Как это — чего? Да разве она не родила слишком рано? Слишком рано или слишком поздно — смотря, как на это взглянуть.

Якец почувствовал, что у него задрожали колени. Неужели она думает, что он в самом деле такой дурак? Зачем она снова ворошит то, что он старается забыть? Он хотел что-то сказать, но у него перехватило горло. Рука судорожно сжимала палку.

— Целых семь месяцев тебя не было дома, — продолжала Класовка, упиваясь его смятением. — А ведь дети через двенадцать месяцев не рождаются. Как же может быть этот ребенок твоим? Ну, что скажешь? Ты слишком добрый, тебя легко провести. Другой на твоем месте выгнал бы ее из дому. А если не выгнал, так проучил бы как следует.

У Якеца замерло сердце. Эта женщина будто вылила на него бадью помоев. Поднять бы палку да огреть ее хорошенько. Но он стоял неподвижно, как пень. Класовка подошла к нему вплотную.

— Мицка-то в Речину ходила, — шипела она по-змеиному. — К матери. А у нее работал молодой пекарь. Чего же его тогда мать прогнала?

Якец больше не слушал, боялся, что не совладает с собой. Он отодвинул Класовку в сторону и быстро пошел по тропинке. Глаза его застилал туман, он не видел, куда ступает, и проваливался в снег, будто пьяный.

19

Дорога домой была короткой, но все же достаточно долгой для того, чтобы у Якеца поостыла кровь и прояснилось лицо. Несмотря на волнение, он уже снова обрел способность размышлять.

Как бы он ни противился неприятной мысли, жена ему изменила, это было ясно как день. Он и прежде не раз приходил к подобному выводу, но ему было невыносимо трудно в это поверить — он слишком любил жену и не мог с этим смириться. Ведь сама Мицка ему не призналась, никто не сказал ему ничего определенного, да он и не хотел этого. Ему легче было жить в постоянных сомнениях. Но теперь уже ничего от себя не утаишь.

В памяти его возникла весело улыбающаяся Мицка в девичьей праздничной одежде. Вспомнились ночи, когда она приходила к нему на чердак, перевязывала его, поила. Он видел, как она теперь страдает, и не сомневался в ее искренности.

Он снова представил себе ночи на чердаке, почувствовал ласковое прикосновение ее руки, когда она промывала и перевязывала ему рану. Именно сейчас все это ему вспомнилось с безмерной любовью. Еще бы! Люди обижали его и издевались над ним, а она вышла за него замуж! Что же он должен ей сказать? Избить ее?

Пока он шел домой, он успел трижды все взвесить и обдумать, и из бурлящего потока мыслей Мицка вышла такой же чистой, какой была и прежде. Конечно, с ней случилось неладное, как случилось — знает только она. Скорей всего против ее воли — она не виновата. Ей причинили зло, а вместе с нею и ему. Кто говорит, что ничего нельзя исправить? Все можно уладить. Все, все!

И как уже бывало не раз, гнев его обратился против людей. Он сжал кулаки, стиснул зубы и громко выругался. От волнения на глазах у него выступили слезы.

Вот наконец и дом. Якец вошел в горницу, стараясь вести себя так, как обычно. Младенец спал в боковушке, Тинче играл на печи, Мицка сидела за печкой.

Поздоровавшись, он взглянул на жену. Но взгляд Якеца был таким необычным, что сразу же его выдал. У Мицки перехватило дыхание.

Якец быстро опустил глаза и сел на скамью. Глядя в пол, он барабанил пальцами по столу. Он чувствовал себя чужим в собственном доме. Напрасно в душе он оправдывал Мицку, он все равно не мог избавиться от гадливого чувства. Как было бы хорошо какое-то время ни с кем не разговаривать, ни на кого не смотреть. Потом все прошло бы само собой.

Мицка сидела как на угольях. Невольно она окинула взглядом комнату: где топор? Он лежал на скамье за дверью. Вчера Якец его наточил. «Может, спрятать?» — подумала она, но тут же отбросила эту мысль. Пусть будет, что будет!

Она вышла в сени, остановилась перед топящейся печью и засмотрелась на огонь. Алые языки пламени лизали два чугунка; в одном варилась картошка, в другом — каша.

Якец оглянулся на печь. Тинче звал его и показывал деревянное колесико. Увидев приветливую улыбку ребенка, Якец снова почувствовал твердую почву под ногами.

Он взял сына на руки и прошелся с ним по комнате. Затем вошел в боковушку, присел на край постели и посадил Тинче на колени. Маленький Якец проснулся. Отец смотрел на детей. Сравнивал их, проверяя, похожи ли они друг на друга. Он не обнаружил ни большого сходства, ни резкого различия, кроме как в глазах. Ни у него, ни у Мицки не было таких глаз, как у новорожденного. Он пытался разобраться, кого он больше любит — Тинче или Якеца. Любовь к маленькому Якецу ничуть не уменьшилась. Нет, сердце обмануть не может. Живые глазенки были ему симпатичны и даже казались милее, чем когда-либо раньше.

Чего хотят от него люди? Оба малыша — его дети. Его родные дети.

Крупные слезы катились у него по щекам и блестели в бороде. Он прижимал к себе детей и никак не мог успокоиться.

Мицка удивилась необычной тишине в доме. Она вошла в боковушку и, остановившись на пороге, увидела плачущего мужа.

Это ее как громом поразило. Теперь она уже не сомневалась, что Якец знает все и мучается, может быть, еще больше, чем она. В избытке чувств она сделала то, что уже давно собиралась сделать, да не хватало сил.

— Яка! — заплакала она навзрыд и упала перед ним на колени. — Прости меня! Я не хотела тебя обманывать, но никак не решалась тебе сказать. Я люблю тебя, как еще никогда никого не любила. Если я тебе противна, ты ко мне больше не притрагивайся. Случилась беда… Сама не знаю как… Бей меня, плюй на меня, убей, если хочешь, но поправить я уже ничего не могу, как бы ни хотела…

Якец был поражен. Мицка, всхлипывая, обнимала его колени. На лице ее было смятение, в глазах — испуг и растерянность, казалось, ее душит поток слов, который она уже не в силах сдержать.

Якец посадил на постель Тинче, взял Мицкину голову в свои руки, из глаз его опять покатились слезы.

— Встань, Мицка! Не такая уж это беда… Все ведь хорошо…

Мицка хотела до конца излить ему душу.

— Нет, Яка, я виновата; не говори так! Это не твой ребенок. Я все время мучилась, хотела тебе все рассказать, но боялась. Не могла. Знаю, что плохо поступила. Такое уж случилось несчастье… Ударь меня, Яка, мне будет легче!

Дети заплакали. Якец не выдержал.

— Перестань, Мицка, не то я сойду с ума! — простонал он. — Замолчи, замолчи! Пусть будет все, как было. Ведь все хорошо…

— Нет, нет! Сердце у меня болит, я не могу больше жить! Не могу! Ты будешь плохо обо мне думать. Будешь думать, что у тебя плохая жена…

— Мицка! Мицка! Это неправда. Ты хорошая! Ты ведь хорошая!..

— Нет, нет, нет!

Мицка повалилась на пол, судорожно вздрагивая. Якец с выражением отчаяния на лице стоял над ней, не зная, что делать.

20

Если бы у Якеца сгорел дотла дом, это было бы для него меньшим ударом. Несколько дней он ходил бы вокруг как потерянный, а затем начал бы раздобывать камни и лес, чтобы построить себе новое жилье. Но такое потрясение лишило его и мужества и силы. Он был не в состоянии понять поведение жены в эту минуту. Потоком слов и горьких слез она изливала тяжкое раскаяние и страх, накопившиеся в ней за долгое время. Может, она успокоилась бы в этот же вечер, а через несколько дней жизнь снова вошла бы в свою колею. Но Якецу казалось, будто жизнь кончилась, семейное счастье рухнуло и навечно погребло их под своими развалинами.

Оставив жену и плачущих детей, он вышел в горницу. Его охватило отчаяние. И снова в который раз в нем вскипела ярость на людей, непрошено вторгшихся в его жизнь. Кто их об этом просил? Почему они не оставят его в покое? Как бы он хотел им отомстить! От сознания своего бессилия он треснул кулаком по столу.

Услышав грохот, Мицка в ужасе вздрогнула, замолкла и приподнялась с полу. Что там такое? Боже мой, что там такое? Муж стоит посреди комнаты и в отчаянии рвет на себе волосы. В голове у нее был такой туман, что она не могла, да и не пыталась понять, что с мужем. Только что она просила Якеца ударить ее или даже убить, но сейчас снова ожил страх. В ней заговорил инстинкт самосохранения, она вскочила на ноги, пошатнулась и схватилась за стену.

Увидев Мицку, Якец пришел в себя, в нем снова пробудилась надежда. Мицка встала, успокоилась, может, еще все будет хорошо. Он робко шагнул ей навстречу. Стоило Мицке лишь взглянуть на него, она поняла бы по его лицу, что ей не грозит никакая опасность. Но она на него не взглянула. А если бы и взглянула, все равно она уже была не в состоянии ни о чем судить здраво. Из груди ее вырвался хриплый крик смертельного ужаса, она промчалась мимо Якеца и выбежала из дому, распахнув дверь настежь.

Ошеломленный Якец замер на месте. В окно он увидел, как жена пробежала мимо дома, широко раскинув руки, словно боялась потерять равновесие и упасть. Он снова ничего не понимал. Ясно было лишь одно: близится новая беда!

Он бросился за Мицкой. Когда он выскочил из дому, она перебегала узенький мостик и чуть не свалилась в воду. Она неслась без оглядки, косы разметались по плечам и спине. Она мчалась что есть духу, взмахивая руками, как крыльями. Ни разу не упала, не оступилась в снег и бежала все дальше и дальше.

Якец мчался за нею что было силы, но расстояние между ними не сокращалось. Вдруг Мицка споткнулась, упала и только тогда оглянулась назад. Увидев бегущего за нею мужа, она вскрикнула, свернула с тропинки и прямо по снежной целине бросилась к реке.

У Якеца кровь застыла в жилах. Мицка бежала прямо к омуту, скрытому сейчас льдом и снегом. По ту сторону реки стеной поднимался лес.

— Мицка! — окликнул ее Якец.

Напрасно! Она даже не оглянулась и побежала еще быстрее. Вот она уже ступила на лед. У Якеца от ужаса замерло сердце, он остановился.

— Мицка! Слышишь?

Не слышать она не могла. Но ей показалось, что в голосе его звучит угроза, хотя Якец вложил в этот зов всю свою любовь и тревогу. Сейчас она хотела только одного — убежать от мужа, если вообще еще что-то сознавала. Да и возвращаться назад было все равно уже поздно. Под ней был омут. Лед проломился, и без единого крика, вскинув руки, словно безмолвно взывая о помощи, она исчезла в черной полынье.

Якеца прошиб холодный пот. Но сейчас ему было не до собственных чувств, он мчался к омуту. На животе подполз к самой полынье. Ничего не видно. Подо льдом клокотала вода. Он сунул руку под лед — ничего.

Из груди у него вырвался глухой стон. Ох, Боже ты мой, Боже мой! Он принялся ломать лед руками. Напрасно. Лишь разодрал в кровь ладони.

Якец оглянулся по сторонам — кругом ни души. Заснеженная земля лежала тихая, мертвая. Он бросился со всех ног домой, пот лил со лба ручьями. Схватил топор и бегом к реке.

Неужели он еще надеялся, что Мицка жива? Он с размаху бил топором по льду, осколки летели в лицо и в глаза. Откалывая кусок за куском, он забыл об опасности, грозившей ему самому.

Наконец он с трудом вытащил Мицку на берег. С одежды ее струилась вода, глаза померкли и остекленели, кулаки были судорожно сжаты, губы полуоткрыты, словно она еще что-то хотела сказать.

Большим черным пятном лежала она на белом снегу. Яка стоял перед нею на коленях, держа ее за руку, по лицу его текли слезы. Он звал ее, точно она спала и он хотел ее разбудить. Но она не шевельнулась. Она была мертва. Мертва!

Он взял ее на руки и понес домой. Она была необыкновенно тяжелой. Тяжесть эту чувствовали его руки, но еще тяжелее было на сердце. Казалось, по тропинке медленно движется огромный крест, составленный из двух человеческих тел. Якец нес Мицку через тот самый мостик, по которому нес ее когда-то молодой и веселой девушкой. Тогда она была для него сладостной ношей — теперь тяжелой и горькой. Он пронес ее мимо того места, где всерьез пообещал ей дом, а она ему в шутку — свою руку. Но шутка ее обернулась правдой.

Он вошел в горницу и положил ее на скамью. Левая рука ее бессильно упала.

Подошел заплаканный Тинче и взглянул на нее. Потом мальчик поднял глаза на отца — тот стоял без шапки, не в силах ни говорить, ни плакать.

— Мама спит? — спросил мальчик.

Никто ему не ответил.

Перевод М. Рыжовой.