Дом в ущелье. «Сундук с серебром»

В душе моей, как на фотографии, ярко запечатлелась одна картина.

В пору дождей и осенних разливов на паре промокших, усталых лошадей мы с трудом продвигались по раскисшей кочковатой дороге. Дождь шел несколько дней кряду; в последнюю ночь вода так поднялась, что река на всем своем протяжении вышла из берегов и затопила окрестные поля и луга. Каменные мосты едва пропускали под своими сводами огромные массы воды; деревянные мосты смывало и уносило.

К полудню небо посветлело, но не очистилось. Сеял мелкий дождик, сыпал в лицо. Мы уже промокли до нитки, холод пронимал до костей, нас била дрожь.

Перед нами была мрачная извилистая долина; дорога следовала за ее изгибами, поворачивая то вправо, то влево, спускаясь к самой воде и снова поднимаясь вверх по скалистому склону.

С гор сбегала вода, словно на каждом шагу там вдруг пробилось множество родников, превративших дорогу в лужу. Вырванные с корнем деревья, точно трупы, валялись по склонам гор. Местами путь преграждали груды земли и камня, и лошади объезжали их с величайшим трудом.

Уставшие от ухабистой дороги, лошади переступали тяжело и лениво и наконец стали.

— Эй, что там?

Мы посмотрели вперед. Сразу за поворотом начиналось сплошное озеро, от дороги оставалась лишь узенькая полоска. В самом узком месте стояла телега, запряженная худой, тощей кобыленкой. Пятеро мужиков, заложив руки в карманы, рассеянно смотрели по сторонам и чего-то ждали. Они вымокли до нитки, края шляп свисали на уши, вода текла за воротники.

— А ну-ка, примите свою клячу! — крикнул наш возница.

— Никак нельзя, — отозвался один крестьянин.

— Это еще почему?

— Мертвец на телеге. Ждем жандармов.

Мы удивились. Даже разговорчивый возница замолк и стал думать, как быть.

— Сойдите с телеги, — посоветовал нам один из мужиков. — Порожняком пройдет.

Мы сошли и по белому вымытому песку зашагали за повозкой, которая медленно и осторожно продвигалась мимо телеги.

На мокрой соломе слегка прикрытый рваным одеялом лежал труп незнакомого мужчины. На нем была порыжелая одежда, на ногах — сапоги. Рубаха, жилет и пиджак были расстегнуты, грудь рассекал длинный почерневший шрам. На левом плече синел след от удара хлыста. Широкое лицо заросло щетиной. Залегшие вокруг приоткрытого рта складки говорили о смертельной схватке. Мокрые длинные рыжеватые волосы прилипли ко лбу и щекам. Из-под пряди волос над левой бровью выглядывал красноватый рубец от старой раны. Голубые глаза смотрели куда-то вверх — так смотрят люди, бросающие вызов судьбе.

Все молча изучали мертвеца.

— Утоп, — нарушил вдруг молчание один крестьянин. — Нашли вон там, внизу. — Он показал место у воды, где волны бешено бились о ветви двух поваленных деревьев.

— Кто-нибудь знает его?

— Я знаю, — сказал тот же крестьянин. — Не знаю только имени. Из тех вон ущелий. — И он махнул рукой в сторону теснин, ответвлявшихся от главной долины. — Вечор видал его на дороге. Домой спешил, да, видно, мост под ним снесло.

Мы опять взгромоздились на телегу. Лошади побрели в моросящий дождь, который, впрочем, скоро перестал. Временами я вглядывался в дорогу, и каждый раз мне виделась телега с мертвецом. Картина эта не шла у меня из головы.

Что знаменует смерть этого человека? Конец драмы или ее начало? Какая сила влекла его домой в дождь и непогоду? Чьи руки ждали его, чтобы заключить в свои объятия?

Лицо утопленника, неотвязно стоявшее у меня перед глазами, молчало, как испещренный иероглифами камень. Восемь послевоенных лет отделяли старый рубец над левой бровью от свежего шрама на груди…

Всю долгую дорогу по извилистой долине, все последующие дни и ночи я искал ключ к разгадке таинственных письмен на лице покойника.

Над толминскими долинами стоял осенний день, солнце сияло на небе, заполняя все пространство меж редкими багряными облаками. Мелодия красок, разлитая в воздухе, пленяла глаза и сердце. В багряных облаках на юго-западе полыхали зарницы, освещая оранжевым светом небо, деревья, склоны и гребни гор. Одинокая душа упивалась неповторимой красотой природы. Мелодия красок слагалась в гимн, воспевающий самое дорогое человеческому сердцу — покой и любовь.

На гребне горы, точно выписанные на пламенеющем фоне, стояли отец и сын. Продар и его сын Петер. Отец, белобородый, широкоплечий, в расстегнутой рубахе, обнажавшей волосатую грудь, походил на гранитную глыбу. Казалось, он вырос из темной мшистой скалы, на которой стоял. Сын своей кряжистой фигурой напоминал отца, только был бледный и словно бы усталый. Глаза его беспокойно бегали. На лбу, над левой бровью, виднелся след зарубцевавшейся раны.

Повсюду, куда хватал глаз, росли дубы, грабы и клены. Несколько сосен сбились в кучку и словно шептались между собой. В ложбине росли буки, ветки которых, точно воздетые руки, поднимались в небо.

— Посмотри, — сказал отец, заглядывая сыну в глаза. — Посмотри, где проходит наша граница. Гляди, от той скалы прямо вон к тому пню, от пня вниз по склону до самой тропинки. Это все наше…

Сын смотрел… Но мысли его витали далеко отсюда. Взгляд его задержался на голых ветках деревьев, скользнул по молодым побегам и остановился на склонах и гребнях соседних гор.

Багряные отсветы осеннего неба заставляли трепетать его сердце. Он отвык от таких зрелищ, словно только что вышел из ворот тюрьмы, когда щебет птиц и небесная лазурь кажутся важнее всего на свете. Парень конца 1918 года, прошедший сквозь огонь и медные трубы, вчера еще ребенок, сегодня почти старик.

Мировая война, грязные дороги и ледяные ночи, страх смерти, унижения, голод, холод и жгучая рана на лбу. Потом госпиталь в чужой стране, откуда была видна лишь полоска неба, тоска по толминским горам.

Сейчас, приехав на побывку, он всем существом своим ощутил тепло родного края и его суровую красоту, все пережитое вспоминалось как дурной сон, полный кошмаров и ужасов.

Он был счастлив дышать родным воздухом, смотреть на всю эту божью благодать и делать то, что хочется. Ему была вновь дарована жизнь, он страшился смерти и с мукой отгонял от себя все, что снова бросало его в бездну тревог и унижений.

Старик заметил рассеянность сына, взглядом привлек его внимание и продолжал:

— На той стороне граница доходит до пня. От пня поворачивает к грабу. А оттуда…

Петер заторопился, взгляд его опередил вытянутую, как палка, руку отца и спустился в долину. Потом поднялся по противоположному склону вверх, побежал по гребню и затерялся в длинных горных цепях. За первым хребтом шел второй, за ним — третий. Поросшие лесом гребни, как вереница невольников, печально жались друг к другу и тысячелетиями ждали чего-то.

Закатное солнце наполовину погрузилось в алеющее море облаков; новая волна багряного света огненной струей взметнулась над горами. На фоне величественной вечерней зари фигуры отца и сына выглядели еще грандиознее.

В кровавом свете заката на горных вершинах, во впадинах, на крутых склонах и в узких долинах трепетали деревья. Трепетали по всей удивительной земле, так скупо одаренной благами, точно она предназначалась не для людей!

Редкие прогалины, редкие вырубки, огороженные плетнями, и, как божье чудо, на всем огромном пространстве всего несколько домов. Они ютятся в тесных складках, глубоко прорезанных водой, и связаны меж собой тропинками, колеями и узкими мостами.

Земля, будто стыдясь собственной бедности, нахмурила скалистое чело. На кручах цепляются корнями за камни буки, грабы и сосны. Живут тут трудной, суровой жизнью мох и ломонос, орешник, терновник, ежевика.

Бедно, дико и пустынно в этом забытом Богом углу толминского края, затерявшегося в лабиринте бесчисленных ущелий. Обилие камня, свидетельствующее о необычайной суровости здешней природы, обилие лесов. Все живое судорожно цепляется за жизнь.

Искривленные, узловатые деревья, обнимающие корнями скалы и льнущие грудью к земле. Когда среди них пел топор? Кто отважился забраться в скалы? Когда последний раз застонало дерево и покатилось вниз, увлекая за собой дровосека? Глубокое ущелье и поныне хранит память о смельчаке. Гнилые корни не удержали камень, часть скалы рухнула в ущелье, сломала фруктовые деревья и снесла угол дома.

Лес внушал страх и уважение. К шуму его ветвей прислушивались, словно к человеческому разговору. Сердце заключало его в объятья, глаза осыпали поцелуями.

— Видишь, какой лес! — вдохновенно произнес крестьянин, стоявший в его грозной тени.

Петер смотрел на стволы и ветви, на купы деревьев, которые, словно безликие существа, молчаливо стояли на гребнях, протягивая ветви в пропасть.

— Ну и красота! — воскликнул он.

Отец с сыном стали спускаться в долину. Солнце, точно исполинский красный шар, застыло на горизонте.

— Грех рубить деревья без крайней нужды, — сказал Продар то ли сыну, то ли самому себе и кривым ножом срезал вылезший на тропинку ломонос. — Не забывай об этом, когда станешь хозяином.

— Кончится война, пойду по свету, — сказал сын.

Отец молчал. Петер уже подумал, что отец оставил его слова без внимания, как вдруг тот убежденно изрек:

— Не гневи Бога!

Тропинка, пробираясь меж скалами и круто петляя, шла вниз. Местами ее пересекали голые корни.

Глазам путников открылась узкая извилистая долинка с тремя одинокими домами и жавшимися к белым отмелям убогими пашнями. Посреди долинки, вскоре снова теряющейся в ущелье, из-за ив и орешника блестела речка.

— Я тут жил, и ты будешь, — снова произнес отец. — Пирогов каждый день не поешь, но захочешь — жить можно.

Они подошли к высокой белой скале. Наверх вели высеченные в камне ступеньки. Скала напоминала человеческий череп. В верхней ее части чернело два углубления: одно было засыпано землей и заросло кустарником, другое зияло пустотой и служило людям убежищем в непогоду. На дне его лежали сложенные для просушки дрова. Мертвой скалой называли ее люди.

— Мой дед тут прятался, — сказал Продар и, бросив на землю охапку хвороста, сел на нее. — Я никому про это не говорил: мой дед бежал от солдатчины. Прибежал сюда в проливной дождь и нашел под скалой девушку — она одна уцелела, всю ее семью вместе с домом унесла вода.

Сын смотрел на отца. Под скалой даже тихие человеческие голоса звучали необычно громко.

— Они поженились и стали работать. Поставили дом, мой отец его расширил, а я подновил. Тебе уж не придется об этом заботиться. Видишь, там, — Продар показал на долину, — стояла лачуга, которую унесла вода. Там, где пень…

Сын смотрел невидящими глазами. Багряная заря погасла, из долины подымался густой мрак.

— И дед сказал моему отцу: «Смотри не бросай того, что я начал».

Продар встал во весь рост над сыном и поднял руку. Голос его дрожал от волнения:

— И я говорю своему сыну, которого тянет в белый свет: смотри не бросай того, что начал твой дед!

Петер молчал. Медленным шагом возвращались они в долину, уже объятую тьмой. Горели только окна дома, освещая ближние деревья.

Дорога берет начало у железнодорожного полотна и вьется между высоких гор, полных обрывов, скал и кривых деревьев. Потом взбирается вверх, но вскоре снова сбегает вниз к реке, где стремительный поток воды подмывает ее насыпи. Однако и тут ненадолго задерживается — круто изогнувшись, она уходит от русла реки и врезается в горы, оставляя за собой зеленые вспененные волны, плещущиеся между скалами и обдающие белой пеной узкие, шаткие мосты.

Нет конца дороге. Порой кажется, что вот-вот она выведет на простор, но тут же горы сдвигаются еще теснее, вселяя в душу тоску и уныние.

Крутые склоны долины изрезаны узкими распадками, по ним бежит вода, вливаясь в главное русло. Лишь в немногих можно увидеть колею или уцелевший от наводнения мост. Кое-где мосты переброшены со скалы на скалу, обложены камнями и привязаны лозой. Узкие тропинки проложены в земле или в камнях.

Связанная мостами и испещренная тропами долинка, над которой высится Мертвая скала, трижды меняет свое название. В самом начале, в десяти минутах ходьбы от главной дороги, она сужается в теснину, прозванную «Клещами».

Две отвесные, поросшие лесом горы подступают к самой воде, продолбившей себе русло в камне. Тропа идет вдоль реки, дважды переходя с берега на берег, петляя, поднимается между орешником и ломоносом на пузатую скалу, глядящую на реку, и уже оттуда беспрепятственно спускается в низину.

После часа ходьбы долина меняется лишь чуть-чуть. Горы раздвигаются. Справа появляется несколько пашен, фруктовые деревья и у самой горы — дом с подслеповатыми оконцами. За домом — крутая луговина, окруженная соснами и лиственницами.

Это усадьба Кошанов. Откуда пришли эти люди? Рачительностью они не отличались. Дом у них был неказистый, хотя земля — лучшая в округе. Их поля, расположенные на солнечной стороне, были плодороднее, леса гуще. Хозяин, вялый, сухонький человечек, до страсти любивший хмельное, напивался при каждом удобном случае. Работал спустя рукава и вообще больше походил на смиренного работника, нежели на хозяина.

Жена Кошана была ему полной противоположностью — могучая, как дуб, широкоплечая, с твердыми чертами лица и мужским характером. Хозяйством управляла она. Муж привез ее из лесной глуши, и, оказавшись в такой же глуши, только в долине, она в первый же день взяла бразды правления в свои руки. Сама покупала и сама продавала, выдавая мужу несколько грошей, как пастуху. Однажды она послала его на ярмарку продать корову, и он вернулся лишь после того, как пропил все до полушки. Однако это был единственный случай.

Дочь Милка и сложением, и твердостью характера пошла в мать. От отца она унаследовала некоторую ветреность, серые мечтательные глаза да склонность к пустым фантазиям. «Вот кабы мне такого мужа, — сказала она как-то матери, — чтоб жить при нем барыней». — «Кабы не кабы, так и мы б были цари», — ответила Кошаниха, не любившая праздных мечтаний.

Брат Милки был поздним ребенком, он родился, когда Милке минуло уже четырнадцать лет. Сейчас ему шел пятый год. Живой и вертлявый, точно лист на ветру, он был баловнем сестры и отца и бельмом на глазу у матери, недовольной его появлением на свет.

Полоса земли, идущая вдоль реки, за усадьбой Кошана сужается и исчезает. Дальше река жмется к горе, на солнечной стороне возле самой серебристой ленты воды лежит клочок ровной земли, в дождь волны почти захлестывают ее. Бурные воды год за годом выдалбливают русло и снова засыпают его.

Дом Продара почернел, из-под облупленной штукатурки проступает камень. Стоит он на ровном месте и потому кажется высоким и для тех мест почти господским. Сразу за домом стоит отвесная скала высотой в полдома, почернелая, покрытая мхом.

Продар смолоду работал не покладая рук: как крот, рыл землю, убирал камни и корни и даже воде указывал дорогу. В доме он был полновластным хозяином; всякий, кто хотел жить с ним в ладу, должен был честно трудиться. Послушных он награждал любовью, которую, однако, открыто не выказывал. То, что попадало к нему в руки, он уж не выпускал. Провинности прощал с трудом.

Жена Продара была женщина безответная, покорная, намного моложе своего мужа. Она хорошо знала все его достоинства и недостатки, за тридцать лет их совместной жизни они не сказали друг другу ни одного худого слова.

Из всех рожденных ею детей в живых остались только двое — Петер и Францка. Фигурой Петер пошел в отца, что же до характера, то тут лукавая природа почтила обоих родителей, соединив в их сыне самые противоположные черты. Однако смесь упорства и робости, податливости и стойкости пошла ему скорее во вред, чем на пользу. Францка была целиком в мать, как побег на том же дереве, дающий те же плоды.

От дома Продара дорога тянется вдоль крутой горы среди зарослей ежевики. Узкий, качающийся мостик ведет на другой берег реки, где расположено самое плодородное в долине поле, правда плохо защищенное от воды и того хуже обработанное. Над ним отвесный склон, а чуть выше, на ровном уступе стоит бревенчатая избушка. В ней жила старая нищенка со своим увечным сыном, прижитым Бог весть от кого. Полузабытое предание гласит, что побирушка была дочерью одного из Кошанов. От отца ей досталось поле и небольшой участок на склоне, где она кое-как вместе с сыном хозяйствовала. Дважды в год она обходила с сумой округу, сын же с грехом пополам сапожничал.

Высоко в горах выпас и фруктовый сад; там же, в ложбине, прячется одинокий запущенный дом, где живут брат с сестрой. Других домов поблизости нет. Долина сужается и начинает подниматься. Река, приближаясь к своему истоку, становится все уже и стремительнее. Возле мощного родника долина кончается, образуя широкую воронку; появляются песчаные проплешины, покосы, кое-где вырубки. Редкие дома лепятся на косогорах. Бурные потоки стремятся к перевалу. За перевалом — Ровты.

Кошаны и Продары и кумились друг с другом, и дружили, и враждовали. Когда водили дружбу, при встрече перебрасывались двумя-тремя словами, когда враждовали, молча проходили мимо.

В школу никто не ходил. Читать и писать учились кое-как по старым книгам. Церковь посещали только по воскресеньям, да и то от каждого семейства по одному человеку, ибо до церкви было часа три ходу. Домой возвращались поздно вечером. Остальные молились дома.

Редко кто выбирался на большак, чтоб купить в придорожной лавке муки и всего необходимого. Еще реже бывали на базаре в селе, а уж в городе — почти никогда.

Нелегко жилось в горах. Жалких крох хлеба, вырванных из песчаной земли и корчевья, не хватало. Копченое мясо, картошка и капуста едва утоляли голод в зимние дни. Разведение скота на продажу не окупалось, лес превращать в деньги тоже было трудно.

Полная оторванность от внешнего мира наложила на людей особенный отпечаток. Они жили так, словно были одни на целом свете. Изредка уединение их нарушали сборщик налогов да жандармы. Они чувствовали себя счастливыми, когда в долине не было чужих.

Вести извне доходили до них весьма редко. Приходского священника они едва знали в лицо. Каждая принесенная с дороги новость быстро облетала окрестные горы, два дня о ней говорили, на третий забывали.

Мировая война внушала им страх всего несколько дней, потом к ней привыкли. Новые волнения начались в тот день, когда жандармы угнали Петера, и продолжались все время, пока приходили красные открытки от Петера. Когда тихими вечерами из-за горизонта доносился грохот канонады, люди в страхе поднимали головы и прислушивались.

Солнце в ущелье вставало поздно и, посветив несколько часов, вскоре после полудня заходило. На долину ложилась тень. В этой тени люди росли, жили и умирали…

В один из пасмурных ноябрьских дней Петер с котомкой за плечами вышел на дорогу. Месяц миновал с тех пор, как они с отцом, стоя на вершине горы, оглядывали окрестности. Он был уже совершенно здоров и полон безудержной радости жизни. На щеках, как и прежде, играл легкий румянец.

Он шел, чтоб раздобыть муки или зерна. Нехватки добрались и до этой глуши, нагоняя на людей тоску. Деньги утратили цену, припасы кончились, надвигался голод.

— Стелить мне их, что ли, под себя! — пробурчал Продар и не глядя швырнул ассигнации на стол.

— Дайте их мне, — сказал Петер. — Я попытаю счастья. Может, удастся проесть их.

Вернулся он под вечер. Котомка была пуста, но лицо его сияло.

— Война кончилась!

Новость была столь ошеломляющей и неожиданной, что ему не поверили.

— Люди говорили… Да я и сам видел — солдаты домой возвращаются, — пояснил Петер.

После этих слов все словно забыли про голод. На следующий день Продар увидел Кошана. Тот возвращался из долины, куда отправился еще до света.

Продар подошел к мостику, сложил руки рупором и крикнул:

— Правда, что война кончилась?

Из доносившихся до него обрывков слов Продар узнал, что войска валом валят по дороге. Повсюду стоят брошенные обозы с грузом и лошади.

После полудня долиной проходил солдат с тяжелой кладью. Он присел передохнуть на камень как раз против дома Продара.

Петер смотрел на него, как на чудо.

— Ты, приятель, заблудился.

— Я из Ровтов, не заблужусь. Дорога здесь похуже, да зато короче.

— Так это правда? — спросил Петер, готовый без конца находить подтверждения радостной вести.

— Не веришь, ступай посмотри. Заодно и едой разживешься. Харч прямо на дороге валяется.

На другой день к вечеру вернулся с шоссе Продар, шмякнул на скамью набитую продуктами котомку и сел.

— Как в долине?

— Так, — сказал Продар, отирая пот со лба. — Народная власть там. Везде флаги висят.

Продариха пыталась по его глазам прочесть, хорошо это или плохо.

— Только б войне конец, — заметила она осторожно, — а уж какая будет власть, все равно.

У Петера заблестели глаза. Продар кивнул.

— Сколько отдал за муку? — спросила Продариха.

— Шиш на постном масле, — ответил Продар, счастливо улыбаясь. — Ты, Петер, с Кошановой Милкой пойдешь завтра в долину. Может, еще чем разживетесь.

— Ежели так пойдет, — сказала ошалевшая от радости жена, — хорошо будет жить при новой власти.

Наутро Петер с Милкой отправились в путь. Пустынная дорога в теснине тянулась и тянулась, сужаясь с каждым шагом. В детстве они были неразлучны — вместе играли, вместе сидели за букварем. Тогда Петер не любил Милку. Она была младше, но выше его и сильнее и часто обижала его и колотила. Но без него не могла обходиться, и когда он убегал от нее, всегда на него жаловалась.

Достигнув отроческих лет, Петер стал держаться независимо и частенько показывал ей спину. В Милке, уже отошедшей от детских игр, тоже развилась девичья гордость, теперь она стыдилась ходить за ним по пятам. Тут грянула война.

Увидев Милку после войны, Петер обнаружил, что она сильно изменилась. Крупная, деловитая, во всем похожая на мать, только глаза были обращены куда-то внутрь. Он постоянно чувствовал исходившую от нее какую-то неизъяснимую, подавляющую его силу. Возможно, это ощущение сохранилось у него с детских лет. Но он еще не оправился от ужасов войны и старался не замечать ее зовущих взглядов, предпочитая одиночество.

Теперь он выздоровел, жизнь в нем била ключом. На Милку он уже смотрел другими глазами. Она была, как никогда, желанной. Он чувствовал себя целиком в ее власти, но сейчас эти оковы не были ему в тягость, как в детстве, напротив, они были ему приятны.

Они говорили, обсуждали всякие обыденные вещи, но ненароком прощупывали словами сердца друг друга, то словно бы расходясь, то снова ловко нападая. Делая вид, что защищаются, они шли навстречу друг другу. Поздно вечером, сгибаясь под тяжелой ношей, они вернулись домой…

Бело-сине-красные флаги висели уже четырнадцать дней. Все это время войска безостановочно днем и ночью шли на север.

Но вот людской поток схлынул. Дороги опустели, вымокшие на дожде флаги понуро висели в хмурых осенних сумерках.

Новые вести всех взбудоражили. Люди вышли на пороги домов и смотрели на сизую дорогу. В один из дней вдали показалась черная точка, которая росла с каждой минутой. Жители попрятались по домам.

Это был отряд солдат. Низкорослые, в зеленых мундирах и железных касках, они шли мелкими, частыми шажками, впереди несли зелено-бело-красное знамя с гербом посередине.

Дойдя до селения, они остановились. Люди со страхом взирали на них, прислушивались к чужой речи. Немного передохнув, солдаты двинулись дальше. За ними пришли другие.

В тот день Петер необычайно быстро и с пустыми руками вернулся домой. Насупившись, ходил он по горнице; домашние смотрели на него вопрошающе, но он упорно молчал.

— Ничего не принес? — спросил отец, не дождавшись, когда он заговорит.

— Нет, — ответил Петер и, немного помолчав, добавил: — Нашей власти больше нет. Пришли итальянцы.

Воцарилось молчание. Продариха пыталась понять эту новую перемену, никак не укладывавшуюся у нее в голове. Продар спрашивал о подробностях, но Петер больше ничего не знал.

— Что ж теперь с нами будет? — робко спросила Продариха.

— К нам они не придут, — заверил ее Продар. — Мы слишком далеко.

Слова Продара породили страстное желание, чтоб жизненные бури обошли стороной этот забытый богом край, где от рождения до смерти, из рода в род они с трудом добывали себе кусок хлеба.

Целую неделю никто не показывался на дороге, никто не отваживался спуститься вниз.

— Что я говорил! — сказал Продар.

На следующий день итальянцы пришли.

Горы покрылись тонким снежным ковром, доходившим до самой долины. Река замерзла, дороги заледенели. Солнце сверкало на горных вершинах, не спускаясь в долину, от реки веяло ледяным холодом. Снег скрипел под ногами, лес в горах глухо стонал.

Итальянцы стали на постой в обоих домах, только избушка оставалась свободной. Кошаны ютились в боковушке; горницу и полкухни заняли солдаты. Продары мерзли в каморке на чердаке, боковушку пришлось отдать офицеру, горницу — солдатам, в сенях толклись все вместе.

В ущелье пришла новая жизнь. Между обоими домами с утра до вечера шла перекличка. Солдаты отдыхали от трудных переходов, от недавно покинутых окопов.

Им хотелось поразвлечься, они насвистывали и пели, поглядывали на обеих девушек, глазами и жестами стараясь растолковать им то, что не могли объяснить словами.

Тяжело было на душе у Продара: в собственном доме он чувствовал себя гостем. Солдаты безжалостно рубили деревья, волокли их к дому. Весь день в очаге полыхал огонь. Продар возненавидел пришельцев. Не в силах смотреть на их бесчинства, он с утра до вечера бродил по лесу, охраняя лучшие деревья. Дом оставлял на Петера.

Однажды вечером он увидел, как Францка простодушно шутила с солдатом. Он стал как вкопанный и с трудом сдержался, чтоб не вспылить.

После ужина Продар позвал девушку в каморку, на чердаке. Дочь по глазам его поняла, что дело плохо, и, вся задрожав, потупилась.

— Францка, посмотри на меня!

Девушка медленно подняла глаза.

— Францка, у тебя один дом, один отец и одна мать!

Францка молчала.

— Так или не так? — Продар повысил голос. Дочь упала на колени. — Отвечай, так или не так?

Она кивнула.

— Но ежели у тебя один отец, одна мать и один дом, то смотри, как бы тебе их не потерять!

— Что я сделала?- — зарыдала девушка.

— Пока ничего особенного, — сказал отец. — Я не потерплю, чтоб на мой дом пал позор: ни большой, ни малый. Да к тому же с этими!.. — отчеканил он, отбивая каждое слово ногой.

Продар был неумолим. В словах его звучала гордость. Он не допускал ни малейшего пятна на своей чести. Порядочность составляла единственное богатство его рода во всех поколениях. Ни с кем, и уж меньше всего с солдатом!

— Ступай, — сказал отец после долгого молчания.

Дочь ушла, обливаясь слезами.

За три недели до Рождества вся округа окуталась снежным покровом; ударили морозы, деревья стонали, люди забились в дома. Узкая тропинка вела от дома к дому, потом к дороге и дальше по склону горы к далекой приходской церкви.

Петер поравнялся с домом Кошана. Кошаниха, возившаяся в сенях, окликнула его, приглашая войти. Милка стояла у очага и улыбалась.

— А ты, Петер, все такой же, — сказала Кошаниха. — Куда пойдешь завтра к мессе?

С тех пор как пришли солдаты, Петер не заходил к Кошанам, потому что им с Милкой никак не удавалось поговорить с глазу на глаз. Однако он продолжал думать о ней. Исподволь, почти подспудно родилась в нем мысль, что Милка могла бы стать его женой. С каждым днем он укреплялся в этом желании, хотя и не мог себе представить, как все произойдет. И все же при мысли о женитьбе одна Милка вставала перед глазами. Возможно, потому, что других девушек он попросту не знал.

— В приходскую, — не сразу ответил он.

— Гм, — произнесла женщина и посмотрела на дочь. — Наш хозяин пьянствует где-то в долине. Если б вы с Милкой пошли в село… может, заодно и его б нашли…

Петер взглянул на девушку, не сводившую с него глаз.

— Пойду, если Милка пойдет.

Едва занялось утро, Петер с Милкой уже взбирались по узенькой тропинке над рекой; было скользко, под ногами громко скрипел снег; они запыхались и почти не говорили.

Выйдя на дорогу, они разговорились. Петер рассказывал о своих военных приключениях, Милка о том, как все это время жилось дома. Незаметно разговор перешел на солдат.

— Добрые они, — сказала девушка, — ласковые, совсем как дети. Веришь, — она вскинула глаза на Петера, — они дают мне все, что я захочу.

Петер молчал.

— Знаешь, а один даже сватался ко мне, — засмеялась девушка.

От неожиданности у Петера перехватило дыхание.

— Кто? — спросил он, стараясь не выдать своего волнения.

— Унтер-офицер… Дом у них богатый, — подчеркнула Милка, — и человек он хороший.

Петер молча смотрел в землю, считая следы на смерзшемся снегу. Дорога плясала у него перед глазами.

Девушка опять взглянула на него.

— Но я ему отказала. — И, немного помолчав, добавила: — На побывке сейчас. Не знаю, вернется ли. Уж пора бы.

Молча ступили они на бесснежное шоссе. Разговор не клеился. Скоро они пришли в село.

После мессы Петер с Милкой обошли все трактиры. Кошана нигде не было. Петер нахмурился, чувствуя, что его провели. Повеселел он лишь после третьего стаканчика вина. Щеки разрумянились, ему стало хорошо и приятно.

Милка казалась ему необычайно привлекательной. Волосы, падавшие на лоб и щеки, точно занятные игрушки, все больше волновали его кровь по мере того, как он пил стакан за стаканом. Глаза Милки блестели. Лицо смягчилось, суровая складка возле рта исчезла.

Уже спускались сумерки, когда они вышли из трактира. Петер поскользнулся на льду, Милка схватила его за руку.

— Так убиться можно!

— А тебе-то что, если и убьюсь? — Петер взглянул на девушку.

Он просто хотел испытать ее, и она поняла это.

— Ты бы обо мне так думал, как я о тебе…

Слово за слово, и, точно завороженные, они пошли рука к руке. И там, где тропинка была у́же всего, недалеко от дома Кошана, под покровом темноты, они прильнули друг к другу. Петер весь пылал, не выпуская девушку из своих объятий. Проснулся ли в нем мужчина, или это была любовь?

— Приходи к нам, — сказала на прощанье Милка.

Несколько дней Петер ходил как потерянный. Все его чувства пришли в волнение. Бессонные ночи и мысли, осаждавшие его за работой, утвердили его во мнении, что ему пора жениться и что женой его будет Милка. В последние дни он так свыкся с этой мыслью, что уже живо рисовал будущее, начиная с женитьбы. Он не любил менять своих решений, болезненно переживая любую перемену в них.

Петер стал захаживать к Кошанам. Сначала редко, потом все чаще и чаще. Молодые люди нашли укромный уголок, где могли разговаривать без помех. Однако девушка была неспокойна и несколько раз прогоняла его. Впрочем, изгнание длилось недолго. Дважды над ними нависала тень, но скоро исчезала.

Как-то Милка сказала ему:

— Не ходи к нам каждый вечер, некогда мне сейчас. Я скажу, когда можно будет.

Петер недоумевал, изо всех сил стараясь понять причину этого запрета. Несколько дней подождал и снова пришел. Милка не прогнала его и очень удивилась, когда Петер спросил:

— Что, унтер вернулся?

— Ах, этот! Вернулся… — И, пренебрежительно махнув рукой, задумалась.

Как раз в то время солдаты схватили Продара, дубиной прогнавшего их от своих дров. Петера дома не было, мать с Францкой плакали. Повели его к Кошану, где квартировал офицер, который с помощью словаря допросил его и, сделав соответствующее внушение, отпустил.

Это происшествие усилило ненависть Продара к чужакам. Дождавшись сына, со страхом смотревшего на него, этот тихий, угрюмый человек сжал кулаки и изо всех сил затопал ногами, давая волю своему гневу.

— Она тоже надо мной смеялась, — сказал он, успокоившись.

— Кто? — еле выдавил из себя Петер.

— Милка, — ответил Продар угасшим голосом.

На сердце Петера лег камень. Между Продаром и дочкой Кошана годами тлела глухая беспричинная вражда. Продара, человека строгих правил, коробил озорной нрав девушки.

В тот же вечер Продар спросил жену:

— Куда ходит наш Петер?

— К Кошану, — ответила она.

Спустя несколько дней Продар чинил ясли и сломал сверло. Он отправился к Кошану попросить другое.

В сенях толпились солдаты, в горнице никого не было. Продар кашлянул. Никто не отозвался, только из боковушки доносилось женское хихиканье, да еще он уловил сказанные по-словенски слова:

— Никого нет?

Продар подошел к дверям, взялся за ручку и потянул ее на себя. Но тут же отпрянул, словно ошпаренный, и закрыл дверь.

С минуту он стоял в полной растерянности, не зная, что делать. Потом повернулся и вышел во двор.

Кошан был возле дома.

— Сверло у меня сломалось, может, одолжишь свое. Сам дашь или у жены спросить?

Слова, намекавшие на подчиненное положение Кошана в доме, не обидели соседа; напротив, он даже повеселел.

— Что-что, а в этом я тебе услужу. В сенях висят. Выбери сам.

Кошан ушел за дом, Продар ступил в сени.

В эту самую минуту, поправляя волосы, из горницы вышла Милка. Взгляды их встретились, и они на мгновение застыли. В глазах девушки сверкнули ненависть и досада. Милка опустила глаза, безразлично передернула плечами и, поджав губы, прошла мимо.

Продар все понял. Он стоял словно пригвожденный. Забыв про сверло, он повернулся, вышел во двор и зашагал по мягкому, поскрипывающему снегу.

В тот же вечер часов около десяти Продар запер дверь и пошел вслед за женой в боковушку. Они были одни. От них солдаты уже ушли, оставались только у соседа.

— Чего это ты дверь запер? — спросила Продариха.

— Потому что это мой дом.

Жена пригорюнилась. Впервые в жизни муж ответил ей так грубо. Продар почувствовал укоры совести, но извиняться не стал.

— Петера еще нет, — заметила жена через некоторое время.

— В другой раз явится домой пораньше.

— Под замок ведь его не посадишь. Взрослый, жениться в пору!

— В пору! — Продар снял жилет и бросил его на кровать. — В пору! Да только не на всякой.

Продариха смотрела на мужа, не понимая, что его рассердило.

Продар не знал, куда себя деть. Подошел к окну. Глазам его предстали темная полоска реки, белый снег, черные силуэты деревьев…

— Куда, говоришь, он ходит?

— К Кошану.

— Сама видела?

Жена помолчала.

— Куда ж еще? Других девушек поблизости нет.

— Нет других девушек! — передразнил ее Продар.

— Милка здоровая, сильная, работящая…

— Это ты так думаешь! — оборвал ее муж. — Я думаю по-другому! — Он остановился возле жены. — Ежели хочешь знать…

Он собрался выложить ей то, что знал, но в последнюю минуту передумал.

— Мне про нее больше известно, чем тебе.

Слова мужа свинцом легли на сердце Продарихи. Таинственный намек разом погубил все ее радужные мечты о молодухе, которую она бы с радостью взяла в свой дом. Она не сомневалась в том, что Петер любит Милку.

Продар ждал сына. Заслышав шаги, он встал. Кто-то тщетно старался открыть дверь. Раздался троекратный стук, с каждым разом все более громкий и настойчивый. Перед домом, глядя на темные окна, за которыми лишь тускло мерцал огонек, стоял Петер.

— Францка! — позвал он.

Забравшись с головой под одеяло, Францка слышала разговор родителей и не отозвалась.

Продар видел, как сын пошел за дом. Он долго ждал и уже хотел снова лечь, как вдруг услышал за стеной шум. Раздался прыжок и удар в стену.

Продар распахнул настежь дверь. Сын вошел, удивляясь тому, что отец еще не лег.

— Как ты вошел в дом?

— Через заднюю дверь. В сенях было заперто.

В обращенной к скале стене наверху была дверь. С земли к ней приставлялась лестница, а со скалы перекидывался мостик. Через эту дверь в дом вносили сено, пока на чердаке не выгородили еще комнату о трех окнах. Снаружи под крышей висела длинная лестница, привязанная лозой к балкам и перекладинам.

Продар прибавил огня; тени на стенах стали отчетливее.

— Где был?

— Ходил в гости.

Сын почувствовал неловкость при этом признании.

— К кому?

Петер не таился; он отлично знал, что родителям известно, куда он ходит. И все же сказать об этом было трудно.

— К Кошанам.

— Тебе, конечно, пора жениться, — сказал отец. — Можешь жениться, когда хочешь. Только как следует выбери себе невесту. Выбери себе такую невесту, чтоб все было честь по чести, а не как попало.

Продар хотел выразиться покрепче, но не нашел нужных слов. Это придало Петеру храбрости.

— Жену я выбираю себе, а не вам! — отрезал он.

— Себе? — Продар вытянулся. — Да, себе! Коли тебе будет хорошо, то и нам понравится.

Петеру было не по себе.

— А чем Милка не хороша?

Ответ вертелся на языке, но Продар понимал, что сейчас лучше не говорить об этом. Сказать, что они с Милкой ненавидят друг друга? Или что она смеялась над ним, когда его арестовали? Или назвать самую важную причину, затрагивающую его честь, если не самые устои его семьи?

Продар мучился и терзался, не смея высказать того, что было у него на душе.

— Не знаете, так и не запрещайте.

— Кто сказал, что я не знаю? — вырвалось у отца. — Знаю, да только сейчас не скажу. Она не для тебя! Этого довольно!

Сын побелел как полотно, но не сдался.

— Нет, не довольно!

— Она гулящая! — выпалил отец и сел.

У Петера задрожали колени. Сомнения, которые он гнал от себя, встали перед ним с новой силой.

— Забудь туда дорогу, ежели хочешь найти вечером открытую дверь. Не женись на ней, ежели хочешь получить после меня дом!

Сын повернулся и вышел из горницы. Отец слышал, как он поднялся в каморку на чердак и в чем был бросился на солому.

В тот вечер Петер почувствовал себя зажатым в тиски. В семье господствовала воля отца. Воспротивиться ему — значило подрезать сук, на котором сидишь. И все же Милка так крепко запала ему в душу, что, отделаться от мыслей о ней было невозможно; каждая попытка выбросить ее из головы причиняла боль.

Многое беспокоило его. Слова отца подтверждали и усиливали его подозрения. Унтер, его сватовство… Просьба ходить к ним пореже… Минутная вспышка любви и новое охлаждение, в тайну которого он тщетно старался проникнуть…

Что знает отец? Что он может знать? Тысячу раз собирался он пойти к нему и спросить и тысячу раз не решался. Щадя скорее себя, чем отца.

Мучаясь и страдая, Петер все крепче присыхал к ней сердцем. Вопреки всем страхам, томившим его душу, мечты о девушке становились все более пылкими и были тем сильнее, чем больше кровоточила его рана.

Петер не ходил к Кошанам. И не только потому, что боялся отца. Гораздо больше удерживала его уязвленная гордость. Пусть грязь сотрется с ее образа!

Тишина и подавленность царили в доме Продара. Разговаривали по привычке приветливо, но прежней сердечности не было. Лишь со временем жизнь вошла в свою колею.

Петер немного успокоился. По ночам перед ним витал образ Милки. Однажды ноги его сами собой зашагали через кусты к дому Кошана. Едва он завидел Милкину фигуру, как любовь с прежней силой всколыхнулась в его груди.

Петер колол дрова под Мертвой скалой и рубил хворост. Складывая за колодой груду поленьев, он невольно бросил взгляд в долину. Намеки отца давно уже забылись, остался лишь страх перед ним. И он почувствовал угрызения совести оттого, что так давно не был у Кошанов.

Как-то после полудня из кустов вышла женщина; это была Милка. Подойдя к Петеру, она остановилась и посмотрела на него, как на уличенного в воровстве мальчишку. Петер точно окаменел, щеки загорелись румянцем.

— Почему не приходишь? — спросила Милка.

— А я у вас ничего не забыл.

Один вид ее вмиг рассеял все его сомнения. Он не верил собственным глазам, что видит Милку не во сне, а наяву.

Милка сидела на бревне и без умолку болтала. Петер несколько раз порывался сказать ей, почему избегает встреч, но что-то мешало ему.

«Предлагает себя», — подумал парень и тут же подавил эту мысль, целиком отдавшись чарам, которые излучали ее слова и тело.

— Придешь? — спросила она.

Петер ощутил сладость поражения; он испытывал бы блаженство, даже если бы она его била.

— Приду, — пообещал он.

Ни в этот, ни в следующий вечер Петер не пошел к Кошану. На третий день он незаметно улизнул из дому, но отлучка его длилась не больше часа. На четвертую ночь он вернулся под утро, но не от дома Кошана, а с противоположной стороны.

Отец стоял на пороге.

— Далеко ходил? — сказал он.

— Далеко, — ответил сын, не глядя.

В начале марта, когда первые косые лучи солнца уже пробились к дому Продара, солдаты ушли и от Кошанов. Другие не пришли. Они оставили за собой истоптанную землю, валявшиеся повсюду консервные банки, забытую кем-то каску.

Люди вздохнули с облегчением и попытались зажить прежней жизнью. Несколько дней их не покидало чувство, будто часы в доме остановились; было одиноко, еще более одиноко, чем до прихода солдат.

Нищенка после долгого перерыва опять пошла с сумой.

— А Кошанова Милка слезы лила по солдатам, — бросила она, проходя мимо Продара и его сына.

Продар многозначительно повел глазами, Петер до крови закусил губу.

Вечером Петер снова был у Кошанов и поздно ночью кружным путем вернулся домой. Дверь была открыта, он влез на печь. Вид у него был мрачный, нещадно билось сердце. Он проспал до полудня.

Душевное смятение доставляло ему жестокие страдания. Все ему теперь виделось в другом свете. На него напало странное ослепление. Эта женщина вольна была делать с ним что угодно.

— Ты и вправду плакала? — спросил он Милку.

— Правда, — простонала она. — Из-за тебя плакала. А ты думаешь о чем-то другом… Обманываешь меня…

Петер обнял ее, стараясь успокоить, но Милка становилась все безутешнее. Прошло немало времени, пока на нее подействовали его ласки и уговоры, — от первых сумерек до полуночи, от первого объятия до того исступленного самозабвения, когда человек теряет контроль над собой.

Был уже полдень, когда Петер проснулся и, точно ужаленный, спрыгнул на пол. В груди его клокотали вопросы, на которые он тщетно искал ответа; они стегали его бичом, не давая минуты передышки.

Петер забивал возле поленницы кол; погруженный в думы, он не заметил, что кол уже уперся в скалу, и все колотил и колотил, пока кол не разлетелся в щепы…

Под вечер, возвращаясь с работы, в конце поля, у самого мостика, он увидел в кустах Милку.

Добрая половина терзавших его сомнений вмиг была забыта. Петер подошел к ней.

— Что ты здесь делаешь?

— Уж и подождать тебя нельзя?

Выражение лица ее было необычным.

— Можно, — холодно ответил Петер.

— Отец дома?

— Зачем он тебе?

Петеру не понравилось, что девушка спрашивает об отце.

— Я знаю, — она смотрела на него в упор, — что он видеть меня не может. И не по своей воле ты сказал, что больше не придешь.

— По своей.

— Раньше надо было говорить, теперь поздно.

— Могу и сейчас, — бросил он с досадой. Воспоминание о прошлой ночи жгло огнем.

— Сейчас? После вчерашнего? Что никогда больше не придешь? Что знать меня больше не хочешь?

И на Петера градом посыпались заранее приготовленные неприязненные и злые, но вместе с тем справедливые слова. Смущенный и приниженный, он застонал, готовый выполнить любое ее желание.

Петер с Милкой не заметили, как от дома тихо отделилась тень. Перед ними стоял Продар, в темноте он был похож на тень прибрежной ивы.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

Парень с девушкой оторопели от изумления. В самую решительную минуту между ними встал посторонний, не дав сказать последнего слова. Милка повернула искаженное лицо к Петеру.

Петер смотрел на отца невидящими глазами. Продар был неподвижен, страшен в своем безмолвии, весь окутан тайной.

— Честные люди приходят в дом, — сказал Продар, обращаясь к девушке, — для тебя же нет места ни в нашем доме, ни здесь.

Милка в смущении молчала.

— Найдется и для меня место! — вдруг крикнула она, метнув взгляд на онемевшего Петера.

— В моем доме нет!

— Найдется!

— Только не для тебя! — во всю мочь завопил старик.

— Для меня!

Милка уже стояла на середине моста и резко и грубо отвечала ему из полутьмы.

Отец оглянулся на сына, хотел что-то сказать, но только топнул ногой и ушел.

Петер готов был провалиться сквозь землю.

Слова девушки не на шутку взволновали Продара. В сыне он видел ее молчаливого союзника. Лжет ему Петер или он и впрямь не ходит к ней? Откуда в век такая уверенность?

Отец с сыном ходили насупившиеся, не глядя друг на друга. Мать безуспешно старалась их примирить. Медленно и опасливо, словно ожидая подвоха, шли они навстречу друг другу.

Петер больше не ходил к Кошанам. Он стыдился Милки и боялся отца. Милка, завидев его издали, не махала ему рукой, как прежде, а тут же поворачивалась к нему спиной, что и радовало его и печалило. Презрение девушки задевало его, ибо, несмотря на размолвку, она все еще владела его мыслями. Временами память воскрешала незабвенные минуты, которые с непреоборимой силой влекли его к Милке.

Как-то он встретил Кошаниху. В ее пронзительном взгляде Петер прочел укор. Прежде чем он успел сообразить, что к чему, она быстро затараторила:

— Что-то ты нас совсем забыл, ежели о чем серьезном думал…

Сказано было ясно, без обиняков. Петер молчал.

— Наш дом всегда открыт для тебя, — добавила женщина и пошла своей дорогой.

В тот же вечер Петер снова был у Кошанов; Милка, казалось, ничего не помнила, только на отца его злилась.

— Петер, когда думаешь сыграть свадьбу? — спросила Кошаниха.

Петер отшутился, не ответил ничего определенного. Мать выразительно посмотрела на дочь.

— После Пасхи, — сказала Милка, — не позже!

Петеру не понравилось, что она опередила его с ответом. С Милкой они говорили о любви, не о браке. Он не сватался, и его не сватали, но об этом он только подумал, сказать не посмел. Сейчас же речь шла о свадьбе как о деле давно решенном.

Петер умолк и вскоре распрощался. Легким шагом дошел он до середины мостика и тут же увидел на противоположной стороне темную фигуру отца.

Петер вернулся, присел на корточки на сухую отмель и стал ждать, пока отец уйдет.

После разговора с Милкой и ее матерью все ему там опостылело. Больше он не ходил к Кошанам.

Началась борьба между Петером и двумя женщинами, стремившимися навязать ему свою волю. Она не прекращалась ни на один день. Ни вражда двух семейств, ни странное поведение Петера не мешали им неотступно его преследовать. Стоило Петеру пойти в долину, как где-нибудь в пути его догоняла Милка. Если он работал в лесу, то вдруг поблизости раздавался шум раздвигаемых ветвей, и взору его являлась Кошаниха.

В Петере, в отличие от отца, не было стойкости. Он был способен служить и богу и черту — не в силах ни отмахнуться от уговоров женщин, ни воспротивиться отцу. И жестоко страдал от этого.

Отец понимал мучения сына и решил на время увести его из дома, хотя большой нужды в том не было.

— Я подрядился на работу, — сказал он Петеру. — Пойдешь со мной. Уходим на три-четыре недели.

На следующий день с первыми петухами они отправились в путь.

Работали в темном, заснеженном сосновом бору. Ветер стонал в верхушках деревьев. Кругом были чужие, незнакомые люди. Отец и сын снова сблизились, привязались друг к другу. Вернулись взаимное доверие, смех, шутки, откровенные разговоры.

Временами Петер становился молчаливым и задумчивым. Отец смотрел на него, желая проникнуть в его мысли, и говорил:

— А ну проснись! Спать надо ночью, тогда не будешь клевать носом днем!

— А я спал, — возражал Петер, улыбаясь при воспоминании о том, как провел ночь.

— Как же, спал, — говорил Продар, обрубая ветки и закрывая глаза при каждом ударе, чтоб в них не попала щепка. — Скажи кому другому, я-то знаю, когда ты пришел.

За шуткой отца крылась самая что ни на есть истинная правда, но Петер нисколько не смутился. Напротив, добродушие отца даже ободрило его.

— Сказал бы лучше, какая у тебя завелась зазноба? — полушутя-полусерьезно спросил отец.

— Как молоко, бела, как кровь, румяна, — шутливо ответил сын словами песни и взялся за работу, чтоб скрыть свое смущение.

Петер чувствовал, что краснеет от неловкости за это полупризнание.

Отец смеялся про себя.

— Только дурные женщины предлагают себя, — сказал он, продолжая обрубать ветки, — запомни это.

Вечером он сделал вид, что не заметил, как сын, пожелав ему спокойной ночи, ушел в лес.

Ветер метался в верхушках высоких деревьев и пел песню, то затихающую, то возникающую вновь. Петер ступил на неровную дорогу, петляющую меж скал. На нее падали громадные тени, шепот листьев доносился из темноты. Сердце Петера сжималось от страха, но, углубившись в мысли, он забыл об ужасе одиночества, которым дышали скалы и деревья.

Наконец лес расступился. На поляне стоял дом. Он обошел его, и из-за деревьев показался другой дом, окруженный садом. Где-то неподалеку били церковные часы — признак того, что поблизости находится село.

Калитка была открыта. Ветерок теребил листья герани на подоконнике. Зеленые ставни, точно два крыла, распластались на белой стене. У растворенного окна никого не было. Прождав с минуту, Петер постучал в ставень. Послышались легкие шаги, и в окне показалось бледное лицо девушки, закутанной в большую красную шаль.

— Не ждала меня сегодня, Кристина, Кристиночка, — ласково корил ее Петер.

— Я не могу тебе верить, ты обманываешь меня, — молвила девушка. У нее были печальные глаза и красивые губы.

— Нехорошо ты говоришь! — с обидой сказал Петер.

— Это правда? — спросила девушка. В голосе ее было столько подкупающей мягкости, что вся досада его прошла.

— Что правда?

— Что у тебя есть другая, мне люди про то сказали. И ты забудешь меня, как только вернешься домой.

Петер молчал, глазами лаская девушку. Он боялся вымолвить слово, боялся голосом выдать себя.

— А когда уйдешь, что будет со мной? — спросила вдруг Кристина.

— Буду ходить к тебе.

— Четыре часа в один конец?

— Четыре часа. Всю ночь буду идти, но увижу тебя.

Кристина улыбнулась счастливой улыбкой.

— А ты будешь думать обо мне? — спросил Петер.

— Сочти звезды на небе! — сказала девушка.

Петер не понял, зачем ему считать звезды.

— Я не могу.

— Столько моих мыслей будет с тобой каждую ночь. — И девушка тихо заплакала.

Петеру стало вдруг так хорошо, что он готов был закричать от радости. Он взял ее руку и держал в своей, как крошечную трепещущую пташку.

Всю обратную дорогу Петер размышлял, вновь переживая радость свидания. Перед ним в зеленой раме окна стояла белолицая девушка с бездонными глазами и ангельской душой.

Отец еще не спал, когда он вошел в избу.

— Гулял? — кашлянув, спросил Продар.

— Да, — ответил Петер и лег.

— А ведь раньше думал, что других девушек и на свете нет.

Слова отца были ему приятны. Они удивительным образом совпадали с его чувствами.

Через несколько дней они отправились домой. В последний вечер Кристина дала Петеру бумажный цветок, привязанный красной ниткой к зеленой веточке.

— Думай обо мне! — всплакнула она.

Петер обещал. И думал о ней всю дорогу от лесного заказа до своего ущелья. Возле дома Кошана он увидел Милку. Взглянув на цветок в петлице, он почувствовал нестерпимую боль.

Приближалась Пасха. Снег стаял; вода, добиравшаяся во время весеннего паводка до дома Продара, спала. Ивы и орех пустили молодые побеги, на залитых солнцем горах зацвели примулы, в кустах из-под прелых листьев прокладывал себе путь к солнцу морозник. Воздух дрожал над влажной землей.

Между корнями деревьев дышала согретая солнцем и как бы ожившая земля. Время от времени от нее отрывался ком и, шурша листьями, катился вниз. Камни, которые раньше сковывал мороз, освободившись от пут, летели в долину. На деревьях набухли первые почки.

От земли шел теплый дух, будоража природу и человека. Играл в крови, проникал в души. Сердце билось сильнее, руки невольно раскидывались в стороны, словно хотели обнять весь мир.

В Петера тоже вливались живительные силы весны, кружили голову. Уже несколько дней он был дома, но к Кошанам не ходил. Как-то под вечер сердце заставило его пройти четыре часа ради трех слов и улыбки. Под утро, измученный, он вернулся домой, но внутри у него все пело.

Временами его осаждала мысль, убивавшая прекрасную песнь природы, весны и любви, и тогда он стонал, как под ударами хлыста.

Какой-то безотчетный страх отравлял ему жизнь, тоскливое предчувствие преследовало его даже во сне. Ему казалось, будто его жизнь сплелась в тугой узел, который он сам распутать не в силах.

Была Страстная суббота. Петер увидел направлявшуюся к их дому Кошаниху и содрогнулся.

Войдя в сени, где вокруг очага сидела семья, женщина поздоровалась и сразу же прошла в горницу. Петер притаился в темном углу. Прежде чем заговорить, Кошаниха оглянулась; разговор был тихий, с глазу на глаз.

— Петер, ты думал несерьезно…

— Меня же не было дома.

— Но ты уже вернулся и уходил каждую ночь. Ты, конечно, можешь делать, как тебе хочется. Никто тебе не навязывается. Только ведь раньше надо было думать.

Петеру показалось, что его хватают за горло, он чуть не застонал от бессильной ярости.

— Я и сейчас могу подумать, — вспыхнули в нем гордость и упрямство.

— Сейчас? — Женщина повысила голос, словно уж больше не боялась, что ее услышат. — Сейчас, — повторила она и от волнения затеребила край передника. — Сейчас уже поздно. Приди сначала за тем, что у нас оставил, а уж потом думай о другой.

В голове у парня стало проясняться. Дело было до очевидности простым, и все же что-то ускользало от его сознания. Он молчал, молчал упорно, упорнее мрака, который, надвигаясь, глядел в окна.

Женщина поняла, что попала в точку.

— Ты должен прийти, чтоб позор не вышел наружу, — закончила она, пробуравив Петера своим колючим взглядом.

Петер не ощущал теплого воздуха, струившегося от реки, не слышал журчания воды, словно перебиравшей струны, не чувствовал разлитого вокруг благоухания.

Голоса природы не доходили до него. Жизнь внезапно повернулась к нему своей худшей стороной. И виной тому несколько блаженных часов, к сладости которых примешивалась горечь полыни.

Денно и нощно думал Петер обо всем этом. В душе его попеременно возникали и протест, и радость, и сознание долга, он даже думал о бегстве. Из-за себя, из-за отца, из-за Милки, у которой в суровой складке у рта скрывалась какая-то тайна. О том, чем все это может кончиться, он не думал.

Из сумятицы мыслей и чувств перед ним вставал образ, который он гнал от себя. Девушка в окне, закутанная в шаль, с доброй улыбкой на губах. «Ты обманываешь меня. У тебя есть другая…»

Было время, когда ему казалось, что он порхает среди ветвей высокого дерева, не видя ничего, кроме прекрасных девичьих глаз. Теперь жизнь сбросила его на землю.

После ужина он взял шляпу, вынул из петлицы цветок, смял его и швырнул на пол.

Петера мучили угрызения совести, но чем ближе подходил он к дому Кошана, тем все больше забывал о них и все отчетливее видел нечто другое.

Поглощенный собственными переживаниями, он и не заметил, что неискренние слезы на глазах Милки высохли при первом же проблеске надежды. Не сомневаясь в своей вине, он считал своим долгом спасти дом от позора. Внутренняя порядочность, отличавшая их род, решила дело. Даже на секунду не заподозрил он обмана.

— Когда? — спросила Милка.

— После Пасхи, — ответил Петер.

— Сегодня же скажи отцу!

— Скажу, — пообещал он, и сердце его при этом сжалось от боли, словно он увидел родной дом в огне.

По мере приближения к дому Петера все больше покидало мужество. Выпитая водка время от времени придавала ему храбрости, но ненадолго. Он смеялся, злился, принимал решения, убеждая себя в их правильности, и тут же отказывался от них.

Мысленному взору его то и дело являлась черноокая девушка с грустной улыбкой на лице. Видение было до жути ясным и осязаемым. Петер останавливался, отгонял его от себя и шел дальше.

Дом был заперт, в горнице горел свет. Петеру показалось, что отец стоит у окна. Собравшись с духом, он так забарабанил по двери, что гул покатился по всему дому.

Отец впустил его. Огромной тенью стоял он в темных сенях, глаза его горели.

— Оставался б там, где был.

— Мой дом здесь, — ответил сын.

Продар шумно закрыл наружную дверь. Вошли в горницу.

— Петер, сегодня я буду говорить с тобой серьезно.

— Я с вами тоже, отец.

— Ты? — опешил Продар.

— Я женюсь, — дрожащим голосом выпалил Петер. — На Милке! — добавил он, предваряя дальнейшие расспросы.

Продара чуть удар не хватил.

— На ней? — вскрикнул он, выходя из оцепенения. — Да она ж терпеть нас не может. Смеяться станет, что провела нас. Будет считать каждый кусок, что я съем, и ждать моей смерти.

Петер возражал, как умел.

— Неправда! Ничего она не будет считать. Никого не…

— Не допущу в свой дом нечестную!.. — взорвался старик, слишком ясно представлявший себе последствия столь безумного шага.

В эту минуту отец с сыном впервые почувствовали себя врагами.

Продариха, слышавшая их объяснение, поднялась с постели и, сойдя вниз, полуодетая, встала в дверях, переводя испуганный взгляд с мужа на сына и обратно.

— Что у вас с Милкой? — не унимался Петер. — Скажите, что вы о ней знаете?

— Лучше скажи, что у тебя с ней? — вопил отец.

— Коли она и была нечестная, так со мной. И мы сраму не оберемся, ежели дела не поправим.

Удар попал в цель. Мать схватилась за косяк, чтоб не упасть. Отец разинул рот, не находя слов. Он все понял. Гораздо больше, чем сын. Отныне Милка стала ему еще ненавистней.

— Нет! — отрывисто заговорил он, немного придя в себя. — Нет!.. Такой ценой — нет! Пусть лучше позор!

Мать с сыном вздрогнули. Они ждали чего угодно, но только не такого богохульства.

— Матевж, — воскликнула пораженная жена, — что ты говоришь!.. Опомнись! Что ты говоришь!

— Что говорю? Я знаю, что говорю. Шлюху берем в дом, вот что.

Сын бросился на отца. Тот поднял руки, собираясь пустить в ход кулаки. Мать с криком встала между ними.

Крик матери, звавшей на помощь Францку, отрезвляюще подействовал и на отца и на сына. Продар умолчал о самом страшном, приберегая его на крайний случай. Да и чего бы он добился? Был бы в глазах Петера клеветником. Жизнь стала б еще невыносимее. Да и в душу сына навеки заронил бы яд сомнения.

Петер нахмурился. У него было такое чувство, будто его раздели донага. Он не знал, куда деваться от стыда. Францка смотрела на него укоризненно.

Воцарилось тягостное молчание.

— Чтоб не навлечь на дом еще худшего проклятья, будь по-твоему! — медленно выдавливая из себя каждое слово, заговорил отец, немного успокоившись. — Женись на ней! Но дом ты получишь только после моей смерти. Так и знай!..

Сын не ответил. Он смотрел в пол, боясь собственных мыслей.

Между двумя семьями установилось еще большее отчуждение, чем раньше. Петер служил мостом между ними. Отец не говорил о свадьбе; целыми днями работал, возвращаясь домой лишь поздно вечером. Сразу после ужина ложился спать.

Мать страдала оттого, что невеста с боем приходит в дом. Прежде она сама желала этого брака, теперь словно тяжкий камень лег ей на душу. Однако она все это носила в себе, никому не поверяя своих страхов и скорби.

Радость по случаю предстоящей свадьбы царила лишь в доме Кошана. Это утешало Петера, и он до поздней ночи засиживался у соседа. Правда, временами его мучил один вопрос, от которого он никак не мог отделаться.

— Отец охотно согласился? — спросила Милка.

— Согласился, — коротко ответил он и тряхнул головой.

— Когда перепишет на тебя дом?

— Потом, — солгал Петер, — когда ребенок родится. Не верит мне.

К счастью, свадебные хлопоты и приготовления не оставляли времени для иных забот. Наступила весна, поля призывали рабочие руки, свадьба приближалась с каждым часом.

Петера порой одолевали невеселые думы. Милка требовала у него ремонта дома и новую, господскую мебель. Едва удалось уговорить ее подождать, пока он станет хозяином дома и сможет продать лес.

Нужно было много денег. Он думал, где бы призанять, и по совету Кошанихи отправился к одному ее родичу. Тот смерил его с головы до пят, чем привел Петера в крайнее смущение, поинтересовался стоимостью его имущества и наконец дал согласие.

Как-то в воскресенье Петер пошел к мессе в соседний приход, чтоб договориться об оглашении, и заодно подписал заемное письмо. За этим последовала выпивка, разумеется, за счет должника. Возвращаясь лесом домой, Петер вдруг услышал за спиной легкие шаги.

— Петер! — окликнул его звонкий голос.

Он оглянулся и увидел Кристину.

Время от времени он думал о ней, но девушка представлялась ему лишь красивой мечтой. Ее образ, который он упорно гнал из памяти, постепенно стирали будничные заботы.

Сейчас он видел перед собой запыхавшуюся девушку. Ему было неприятно, как бывает неприятно человеку, осознающему свою вину.

— Кристина! — сказал он мягко. — Это ты?

Девушка потупилась, но через несколько минут снова обратила на него свои печальные глаза.

— Что нового? — спросила она, еле сдерживая слезы.

— Что нового… — повторил Петер. И почел за благо сказать правду — спокойно, жестоко и открыто: — Женюсь вот.

Изумление ее было так велико, что она остановилась. По смущению Петера, не смевшего поднять на нее глаз, она поняла, что это правда.

— Видишь, я знала, — вливались в его сердце полные горечи, укоризненные слова. — Другая у тебя была, лгал мне. Нехорошо это. Но я не желаю тебе худого, пусть Бог не наказывает тебя за это.

От этих слов у него перехватило дыхание. Петер взглянул на девушку и, чтоб как-то утешить ее, хотел погладить ее по щеке. Странно и удивительно было у него на душе.

— Оставь меня! Оставь! — вскрикнула Кристина. Голос ее дрожал от обиды.

Она бросилась он него, как от зачумленного. Платье на ней развевалось, волосы рассыпались золотыми прядями.

— Кристина! — кричал Петер, испугавшийся, как бы она не наложила на себя руки.

Девушка не остановилась, не обернулась. Вот она свернула с тропинки в лес, и ее гибкая фигура затерялась среди деревьев, серых скал и зеленых ковров мха.

Петер вернулся домой подавленный.

— Что с тобой? — спросила Милка. — Денег не достал?

— Достал, — сказал он, выкладывая ассигнации на стол.

— Зачем они мне? Они тебе нужны. — И Милка отодвинула их от себя.

Петер был мрачен, сердце его разрывалось на части.

Через три недели после Пасхи играли свадьбу. По желанию Кошанов было очень шумно. Полдня провели в приходе, потом пировали у Кошана и лишь к вечеру следующего дня пришли к Продару.

Это было нарушением обычая, притом оскорбительным для семьи жениха, но Продар нисколько не обиделся. Напротив, он радовался в душе, что мог не ходить в церковь и к Кошану. Из родни Петера при обряде присутствовали только Францка да глуховатый старик из Ровтов.

Вино и музыка постепенно сгладили все вызванные свадьбой недоразумения. Петер влюбленными глазами смотрел на Милку, казавшуюся ему красивее, чем когда-либо, и танцевал с ней до упаду.

Веселье прервалось лишь на миг, когда Милке вдруг сделалось плохо. Она села, музыка утихла.

— Сейчас все пройдет, — сказала Кошаниха.

Среди воцарившейся тишины подвыпивший родственник Петера из Ровтов наклонился к брату Кошана и, забыв о том, что другие вовсе не глухи, прокричал:

— Говорят, в тягости она. Бабы пронюхали…

— Эх, экой ты… — смущенно оглядываясь по сторонам, сказал тот. — Знаешь ведь, какие люди!

Наступившую неловкость развеяла Милка. Еще не совсем оправившись от обморока, она поднялась и припала к Петеру.

— Давай танцевать!

Запищал кларнет, завизжала гармоника, музыка и топот заглушили плохое настроение Петера.

На следующий вечер молодую повели к Продару. Пьяная Кошаниха повисла у него на шее и разрыдалась.

Продара трясло от омерзения. Освободившись от ее объятий, он вышел из дому и сплюнул.

Жизнь в доме Продара во многом изменилась. Петер с Милкой поселились в верхней горнице о трех окнах. Старую мебель вынесли частью в каморку рядом с боковушкой, где спали родители, частью в коридор. Францка спала в нижней горнице на печи.

Уныло и мрачно стало в доме. Куда девались согласие, шутки и смех, долгие годы оглашавшие эти стены. В дом вошел чужой человек. Его присутствие ощущалось ежеминутно.

И только между молодоженами царили мир и лад. Прежде Петера пугали всякие тяжкие мысли, теперь он целиком посвятил себя жене. Милка чувствовала его безграничную любовь и нерассуждающую преданность и вела себя так, будто в доме никого, кроме них, не было.

Мать старалась как-то сблизиться с ней, но Милка держалась неприступно, надменно, молчаливо. Нередко Петеру приходилось за нее спрашивать, за нее отвечать.

Уже через несколько дней по наущению Кошанихи она начала вести дом и исподволь вникать в хозяйство в той мере, в какой позволял ей страх перед Продаром. Ей предоставили все делать по-своему, хотя нелегко было отказаться от привычного уклада жизни. Невестка не считала нужным приноравливаться к обычаям дома, в который пришла.

Доили и кормили скот теперь в другое время. Молоко Милка снимала утром. Белье сушила в горнице внизу, тогда как раньше его сушили на чердаке. Миски ополаскивала холодной водой, не обдавала их кипятком. Еду готовила непривычную и невкусную.

Продар с женой только головой качали. Петер все видел, глубоко страдал, но говорить не решался.

Однажды Продариха сказала Милке, что у них это делалось так-то и так. Та надулась и до самого вечера слонялась по дому с видом оскорбленной невинности.

Как-то Продариха взяла вымытую миску и еще раз помыла ее в горячей воде. Милка заметила это и с такой силой швырнула на очаг глиняный горшок, что от него остались одни черепки.

Тысячи мелочей отравляли жизнь. Глядя на отца, Петер читал в его глазах: «Я ведь предупреждал, что так будет».

Петер злился на родителей, полагая, что они кругом виноваты. Жене, донимавшей его вечными жалобами, обещал навести порядок, но как за это взяться, не знал. Раз в жаркий день Продар с Петером вскапывали последний кусок вырубки высоко в горах. Домой вернулись в полдень, усталые и голодные, и в ожидании обеда сели на скамью.

Прошло полчаса, но обеда все не было. Продар бросил на сени сердитый взгляд: «Обед сегодня будет иль нет?»

— Поздненько ты сегодня! — сказал Петер жене, когда она поставила на стол кашу.

— Молоко снимала. Не разорваться же мне!

— Молоко снимают вечером, — сказал Петер, злой от усталости и голода, но тут же умолк под взглядом Милки.

Продар взял в рот кашу, пожевал и спросил:

— Сколько варила?

— Голод проймет, и это сойдет, — огрызнулась Милка, взглянув на мужа.

— Воду поставила, когда вы пришли, — пояснила Продариха, даже не присевшая к столу.

— Сырое есть не будем. — Продар положил ложку и встал.

Францка последовала его примеру.

Наступило тягостное молчание. Милка с Петером продолжали есть. Наконец и Петер отложил ложку. Милка скривила губы, собираясь заплакать, и, схватив миски, кинулась в сени. В дверях она остановилась и крикнула:

— Все вы против меня!

Потом села на скамью у очага и разрыдалась.

Продариха вышла в сени, налила воду в горшок для кофе и поставила на огонь. Милка поднялась, взяла горшок и вылила воду в огонь.

В дверях появился Продар. Жена устремила на него беспомощный взгляд. Несколько секунд он молчал, потом отрубил:

— Я еще здесь хозяин…

— Пожалуйста, — сказала молодуха, — только помыкать собой я не дам.

— Успокойся, — сказал Петер, входя в сени. И, не зная, что произошло, повернувшись к отцу, спросил: — Чего вы от нее хотите?

Все, что скапливалось постепенно, грозило разом выплеснуться наружу.

— Не стану я на вас батрачить. Лучше уйду. — Милка снова зарыдала. — Мы с Петером гнем спину, а за стол садятся пятеро.

— Молчи! — крикнул Петер, ужаснувшись ее словам.

— Меня ты не попрекай! — взорвалась выбежавшая в сени Францка. — Работаю я с тобой наравне, а ем меньше. Глаза бы мои тебя не видели.

Милка вскочила и бросилась вон. Оставив позади сад, она пробежала по мосту и умчалась в сторону дома Кошана.

У Продаров воцарилось убийственное молчание. Поздно вечером Милка вернулась и как ни в чем не бывало принялась за работу.

Спустя две недели Петер увидел, как Францка собирает в узел свои пожитки, а мать вся в слезах ходит по дому.

— Ты куда? — спросил Петер.

— Пойду в услужение.

Петеру стало не по себе.

— Еще этого сраму не хватало! — вскипел он.

— Мне не стыдно, а тебе и подавно.

Петер помолчал и уже мягче спросил:

— Куда идешь?

— В город. — В голосе Францки звучала гордость: из этакой глуши да сразу в город!

Милка презрительно хмыкнула.

— Смотри, — сказал Петер, считавший своим долгом наставить сестру, — не принеси в дом позора.

— Такого, какой принес ты, не будет, — бросила Францка, увертываясь от кулаков брата.

В доме наступило затишье. Милка молчала. Напуганная словами Продара, что он еще здесь хозяин, она перестала искать поводов для свар.

Петер частенько захаживал к Кошану, Кошаниха то и дело торчала у них. Продар заметил, что она так и ходит за его сыном, поджидает его в ущельях и на мостах и, оживленно жестикулируя, что-то ему втолковывает. Петер, сытый по горло домашними неурядицами, слушал ее, тупо уставясь в землю.

Продар смутно догадывался, что все эти разговоры ведутся неспроста. Кошаниха подкапывалась под него. Как-то раз, проходя мимо них, он навострил было уши, но те, завидев его, растерянно умолкли. Это его еще больше встревожило.

Петер глядел исподлобья, избегал смотреть в глаза. Продар видел, как угрюмо бродит он после работы, как повсюду разбрасывает инструмент, отлынивает от дела и срывает на нем свою досаду.

— Если б знать, для чего работаешь, — обмолвился он как-то.

Вот в чем была причина его угрюмости, вот о чем говорила ему Кошаниха.

Вечером Милка рано ушла к себе. Петер слонялся по горнице, явно готовясь начать серьезный разговор.

— Погодите, мама! — остановил он мать, когда та собралась идти спать. — Я хочу с вами поговорить. С вами обоими…

«Пробил час», — подумал Продар, взглянув на сына, и выразительно посмотрел на жену.

— Когда думаете перевести на меня дом? — спросил Петер, поборов минутное смущение.

— Дом? — изумился Продар. — Дом? Когда умру. Такой ведь был уговор.

— Долго ждать! — раздраженно отрезал сын.

— Значит, смерти моей желаешь?

— Нет, — отмел Петер страшное подозрение. — Только ежели хотите, чтоб я работал, пекся о доме, то переведите его на меня. Ежели не переведете…

Он хотел пригрозить отцу, но не нашел подходящих слов.

— Так ведь ты на себя работаешь, я с собой ничего не возьму.

— А мне побираться прикажете, чтоб купить себе новую одежду? Долг у меня, как его заплатить?

— С нашего хозяйства долгов не заплатишь.

— А лес?

Дотоле спокойный, хотя и острый, разговор сразу накалился. Продар не верил своим ушам. Он наклонил голову, стараясь получше расслышать.

— Ты хочешь продать лес?

— Без нужды я не стал бы продавать, но…

— Ты хочешь продать лес? — повторил Продар и на Петера обрушилась целая лавина слов: — Ты хочешь продать лес, да?.. Оголить гору, как другие, кто уже начал его продавать. Гей, деньги — на тряпки, на кофе, на вино! А сгорит дом — христарадничай, проси бревна. Зимой замерзай! Открой путь ветру! Камни в долину, землю в долину, оползни в долину, все погубишь, что имеешь.

— Этого я не говорил, — защищался Петер от натиска отца.

— Не говорил, да так бы оно вышло! Никто не желает беды, а она приходит. Наш лес не на равнине. Землю тут только корни и удерживают. Сруби ствол, не подумавши, и увидишь…

— Пол-леса свели без всякого вреда.

— Мы рубили деревья так, чтоб не повредить ни лесу, ни себе. Случалась нужда и похуже твоей, да вот перебились, а леса не тронули.

— Не о лесе речь, — сказал сын, понявший правоту отца. — Я говорю про дом — дадите мне его или не дадите?

Страх за лес сделал Продара неумолимым.

— Не дам! — решил он после короткого раздумья. — Умру, тогда хоть всю гору развороти!

Сын понял бесполезность дальнейших разговоров и, хлопнув дверью, ушел к себе.

На следующий день Петер не пошел работать. Послонявшись немного вокруг дома и переделав кое-какие неотложные дела, он ушел к Кошану и просидел у него допоздна. К ужину он даже не притронулся.

— Гречиху надо скосить, — сказала мать, потому что Продар молчал.

Петер не проронил ни слова. Наутро он отправился по пустячным делам в село и вернулся далеко за полночь.

Бессонной ночью Продариха сказала мужу, ворочающемуся с боку на бок:

— Надо перевести. Моченьки моей нет смотреть на это.

— А ты знаешь, что будет потом с нами? — спросил Продар, довольный тем, что жена пришла к нему на помощь.

— Не хуже, чем сейчас.

С трудом, не без душевной муки, Продар сдался:

— Ладно, будь по-ихнему!..

Утром мать подошла к Петеру:

— Когда надумаешь, сходите в село, переведите дом.

Петер занял денег на нотариуса. Через несколько дней они с отцом встали чуть свет. Продар сосредоточенно ходил взад и вперед по дому, точно еще и еще раз оглядывал вещи, которые сегодня отдаст сыну.

— Свари-ка нам яиц, — сказал Петер жене. — Путь неблизкий, кто знает, когда придется обедать.

Милка сделала вид, что не слышит его слов, и только когда он повторил их, проворчала:

— Прособираетесь, дело упустите.

Петер от стыда не мог поднять глаз на отца.

— Что ж, пошли!

Было раннее утро. Полная луна плыла по небу, скупо освещая долину, но за горами уже обозначилось слабое дыхание первой зари. На сухой тропинке поблескивали камни. Отец и сын шли тяжелой походкой, то и дело задевая за камни, спотыкаясь на рытвинах. Издали их можно было принять за пьяных.

В теснине тропинка вилась над обмелевшим потоком; вода текла то спокойно, то вдруг принималась бурлить. На склонах там и сям били роднички, и тоненькие звенящие струйки сбегали на тропинку — казалось, это сыплется песок на тонкий лист железа. Повсюду, куда хватал глаз, высоко под скалами и внизу у ручья, росли кривые деревья, их грозные тени вызывали в памяти чародеев, леших и другие призраки, рожденные человеческой фантазией. В кустах заливался соловей; трели его уносились ввысь и там, точно струя водопада, разбивались на тысячи мельчайших брызг.

Шли молча. Предрассветный сумрак, наводивший на душу непонятный страх, как бы лишил их дара речи. Продар смотрел на шагавшего впереди сына и думал свою невеселую думу.

«Гляди-ка, — размышлял он, — мы собрались в село, чтоб перевести дом. Не он мне дает, а я ему. Сказал жене, чтоб приготовила поесть, а она даже бровью не повела, мужа своего не накормила». К этой мысли лепилась другая: «Так она поступила сегодня, когда дом еще принадлежит мне и я могу в любую минуту передумать. И еда, которую она отказалась дать нам в дорогу, тоже моя. Так что же будет, когда дом и все добро перейдут в ее руки?..»

Продар подумал, еще раз все взвесил и решил:

«А так и будет, даже мужу своему не даст. А уж мне и подавно, коли я отойду от дел. И моей жене-страдалице. Будет запирать хлеб и молоко, да, поди, еще сушеные груши пересчитает. Другого от нее не жди…»

Продар вздохнул и посмотрел на небо. Занималась заря, между верхушками деревьев протянулись светлые полосы.

«Почему же я решил отдать? Потому что не могу жить в таком аду и хотел бы видеть в доме мир. И ради мира и пока мне будут отказывать в куске хлеба, в одеже и во всем остальном. За добро отплатят злом».

В душе у Продара шла отчаянная борьба. Впервые в жизни ему было так тяжело, и даже казалось, что до сих пор он вообще не знал душевных мук.

Наконец открылась долина, тропинка расширилась и, круто изогнувшись, зазмеилась вдоль потока, бежавшего навстречу реке. Волны света затопили долину.

Продар с сыном перешли висячий мост и ступили на шоссе, которое петляло среди высоких гор. Они шли почти рядом. Сын на полшага впереди, чтоб отец не видел его лица. Старик, всю дорогу размышлявший, решил наконец, что дальше идти бессмысленно.

— Послушай, — сказал он сыну, замедляя шаг. — Я тут все думал да прикидывал…

Сын взглянул на него и прибавил шагу. Отец едва поспевал за ним.

— Я передумал, — продолжал Продар. — Дом тебе не отдам. Глупо идти дальше. Постой, давай поговорим как люди, не звери же мы. Куда ты так бежишь?

Петер побледнел. Тяжелое предчувствие, томившее его всю дорогу, сбылось. Он шел по-прежнему быстро, словно хотел поскорей прийти в село.

— Что вы надумали? — досадливо спросил он. — Что вы надумали? То так, то эдак. Не дети же мы!

— Да, не дети, — подтвердил отец. — Постой… Сегодня она не пожелала накормить тебя. Не только меня, тебя не пожелала накормить!

— Ну и что с того? — взвился сын.

— А то… Она сделала так сегодня, пока дом еще мой. Завтра, когда она станет хозяйкой, будет еще хуже. Ежели для тебя нет еды, то уж для меня и подавно. У нас так никогда не было. Достаток — для всех, черные дни — тоже для всех.

— Не беспокойтесь, с голоду не умрете! — отрезал Петер, задетый справедливостью слов отца.

— Конечно, не умру. Хотя, как знать, всякое может случиться. Я ведь знаю, что ты не виноват. Ты добрый. Это она все куролесит. Остерегал я тебя, да уж что есть, то есть. Теперь не переделаешь. Тебе все равно, так уж чтоб нам обоим не мучиться, пока я жив… После же…

Продар едва сдерживал слезы. Петера разбирала досада, но сокрушенный вид отца лишил его твердости.

— Не дадите? — спросил он еще раз.

— Не дам! — ответил Продар и остановился.

Несколько секунд отец с сыном пристально смотрели друг на друга.

— Дойдем до первых домов, запьем этот срам! — промолвил наконец Петер.

Молча шли они по шоссе. Над горами встал день; навстречу им попадались телеги, возницы щелкали бичами. Два грузовика обогнали их.

— Срам, да и только, — говорил сын, — семь пятниц на неделе. Кто будет работать?

Отец молчал.

— А что людям сказать? Ведь все смеются надо мной. И кто будет платить, когда придут взыскивать? Вы? Или у вас есть деньги?

Отец все еще молчал. Сын искал новых слов. Не найдя их, он тоже умолк.

Вот и первые дома у шоссе. Завернули в трактир. Выпили по шкалику водки, заказали вина. Петер пил с горя и досады. Продар, полегоньку потягивая вино, смотрел на сына. Каждый раз, когда тот спрашивал, пойдут ли они дальше, он отрицательно качал головой.

В полдень сын уже ни о чем не спрашивал. Продару вино ударило в голову, у Петера горели глаза. Они уже забыли, что их привело сюда.

Вспоминали прежнее житье, сравнивали его с теперешним, незаметно перешли на домашние дела. Хмель развязал языки, и сын, слово за словом, открыл отцу свою душу. Продар понял, что не все ладно в жизни Петера.

— Послушайте, — спросил под конец Петер, — что вы знаете про Милку? Вы что-то такое говорили тогда…

Продару стало жаль сына. Его пьяная откровенность причиняла ему боль.

— Брось это, — сказал он. — Ничего я не говорил. Сейчас не время. Ничего я не знаю.

— Не знаете? — всхлипывал Петер. — А я только догадываюсь. Я точно знаю, когда должен родиться ребенок, ежели он мой. А коли родится раньше, то не мой!..

— Молчи и пей! — Отец пододвинул к нему стакан.

Через час сын положил голову на руки и заснул за столом.

Поздно вечером возвращались они домой. Петер все время спотыкался и нес околесную. Но по мере приближения к дому он становился все трезвее и молчаливее.

Когда перешли через мост и ступили на тропинку, сын напился воды, тряхнул головой и взглянул на непреклонное лицо отца.

— Я молол невесть что?

— Ты ничего не говорил. Успокойся и забудь!

Молча они шли по ущелью. Дойдя до конца, сын остановился.

— Отец, — попросил он, — не говорите никому, что не перевели на меня дом. Скажите матери, ежели хотите, только и она пусть молчит.

Продар в самом добром расположении духа искал лозу на горе над домом. Солнце сияло на ясном небе и, пробираясь сквозь густую сеть листвы и ветвей, золотило мшистую землю.

Продар разговаривал с природой. Вот он срезал притаившуюся в зарослях орешника лозу и повел с ней такую речь:

— Ах, попалась, лоза-горяночка, намотаю я тебя на леву рученьку, и пойдешь ты за сестричками.

Бережно, словно драгоценность, нес он лозу, все время глядя по сторонам. Вдруг прямо перед собой он увидел ящерицу. Она сидела на камне, выкатив на него свои ласковые глаза.

— Гуляй, гуляй! А ведь забралась-таки, шельма, ко мне за шиворот. Ну, ежели и не ты, то твоя сестра. Гуляй!..

Продар взмахнул рукой, ящерица чуть сдвинулась в сторону и опять воззрилась на него.

Защебетала птица: чирик, чирик!

— Я не Чирик, я Продар. И даже будь я Чирик, все равно не дело кричать над моей головой!..

Такие минуты бывали у него нередко. Когда земля купалась в неудержимых волнах ароматов и света, он чувствовал, как в него тоже входит что-то лучезарное. Он словно срастался с землей. Мир казался ему прекрасным, и он с детской непосредственностью радовался природе.

Проходя мимо Мертвой скалы, Продар увидел греющуюся на солнышке гадюку. Он хотел пристукнуть ее палкой, но змея мигом скрылась среди камней. Продар срезал еще несколько прутьев, связал их вместе и поднялся на вершину.

Сквозь листву деревьев взгляд его обежал долину и гребни гор. Все утопало в зелени, все было залито солнцем.

Продар сел на камень, положил руки на колени и стал смотреть в просветы между стволами, как в подзорную трубу. Он жмурился, упиваясь красотой мира и ни о чем не думая.

Зашелестели листья. Продар оглянулся. К нему подходил длинный сухощавый человек с обвислой кожей на лице.

— Чуфер! — удивился он. — Откуда ты взялся?

У Чуфера была небольшая усадьба в горах, кроме того, он был охотник, музыкант, жег уголь, известь и вообще занимался всем, в чем была нужда и на что толкали обстоятельства. Поэтому его можно было встретить где угодно, в своей или чужой долине, на всех окрестных горах и соседних усадьбах.

С Продаром они были старые знакомцы. В молодые годы даже водили дружбу. Потом Продар женился на его девушке, но Чуфер, несмотря на это, продолжал ухаживать за ней напропалую. Бедняжка трепетала, как бы чего не вышло. Тогда-то они стали чуть ли не врагами.

Чуфер так и не женился, жил бродягой-цыганом. С годами все старое забылось. В дни юности они все поверяли друг другу; доверие бессмертно, время бессильно убить его.

— Присаживайся, — пригласил его Продар. — Ежели не торопишься.

— Я никогда не тороплюсь, — сказал Чуфер и сел. — Как живешь-можешь?

— Помаленьку. — Продар пожал плечами; ему не хотелось касаться своих ран, чтоб не испортить хорошего настроения. — Долго мы с тобой не виделись.

— Со свадьбы Петера.

— Верно.

Чуфер был на свадьбе музыкантом.

— Ну, как молодуха?

Продар подумал, открыл было рот и снова закрыл. Но через некоторое время все же сказал:

— Уж коли зашла речь, не хочу врать. Скажу прямо, похвалиться нечем.

Чуфер задумался.

— Вся в мать, — вздохнул он. — К граблям привыкла, вил не знает.

— Еду выдает по норме. И то, когда работаю дома, а когда меня нет, то жене моей и в том отказывает. Чтоб ей пусто было!

— Поспешил дом отдать!

— А я и не отдавал. Это она так думает, что я отдал. По пути в село передумал. Петер побоялся ей сказать.

Чуфер прыснул со смеху, но вскоре умолк, вытянул свои длинные ноги и задумался.

— Трудно, — посочувствовал он и заговорил о другом: — Тебе не кажется, что в Присойнике падают деревья? — И он показал пальцем на противоположную гору, где среди зелени виднелась рыжая плешь.

— Рубят, — подтвердил Продар. — Я же говорил, что будут рубить. Итальянцы падки на лес, люди — на деньги.

— Деньги придут в страну.

— И уйдут… Голод все пожрет. Глянь-ка вон туда, глянь… Ты когда-нибудь проходил по песчаным косогорам? Гора рушится и засыпает ущелье. Скоро здесь будет озеро. Ни один кустик уже не растет. Почему? Мой отец видел, как оголяли гору.

Продар поднялся. Рядом с долговязым Чуфером он казался карликом.

— А теперь ни денег, ни леса, ни земли. Кто продал лес, пойдет с сумой. Попомни мои слова — после моей смерти эта гора тоже станет голой.

Мужчины расстались. Чуфер скрылся в просторной горной ложбине, густо поросшей лесом. Продар пошел по тропинке в долину. От хорошего настроения не осталось и следа, губы его шевелились, словно он разговаривал сам с собой.

«Чирик, чирик!» — прощебетала над ним птичка.

Продар не слышал ее.

Зарядили дожди. Работа стала. С юга ветер гнал густые, плотные тучи. Зацепившись за горные вершины, они останавливались и проливали частые струи теплого дождя. От сохнущей земли поднимался пар, воздух накалялся, как в печи. Туман заливал склоны.

Но Продар предрекал:

— Дождь еще будет.

И действительно, солнце вскоре скрывалось, снова начинался дождь, снова опорожнялись тучи, и снова на солнце обсыхала земля.

Истомленные духотой, бездельем, ожиданием хорошей погоды, люди помрачнели, насупились, в глазах светилось недовольство, в обращении друг с другом прорывалась злоба, говорили о всяких пустяках.

Над домом Продара сгустилась атмосфера гнева и обид. Собиралась гроза. То здесь, то там вспыхивали зарницы, но грома пока не было.

По глазам Петера, не умевшего лгать, по его поведению Милка с матерью поняли, что усадьба не переписана, хотя ни словом о том не обмолвились. В Милке росло раздражение, проявлявшееся в тысяче мелочей, оскорблявших Продара, его жену и даже Петера.

Беременность сделала ее особенно раздражительной, временами просто несносной. Порой Петер задумчиво смотрел на жену и опускал голову. Однажды мать заметила, как он таращится на ее округлившиеся формы.

— Петер, а не рановато ли? — сказала она и тут же пожалела о своих словах.

Сын встрепенулся и посмотрел на мать. Не выдержав ее взгляда, он вышел из дому.

Милка догадывалась о подозрениях свекрови и только ждала случая, чтобы ей отомстить.

— А что это Францка не пишет?

— Она же написала, что устроилась хорошо.

— Честные девушки никогда хорошо не устраиваются.

Продариха содрогнулась, но промолчала.

— Ты за собой смотри! — сказал Продар. — Слышишь, за собой смотри!

Милка не выдержала взгляда Продара. Его она боялась и вымещала свое зло на Продарихе. Когда Продара не было дома, запирала от нее молоко, не давала обеда.

Гроза собиралась постепенно, как гной в ране. Час за часом, день за днем. Старики знали, что недалек тот день, когда жизнь покажет им свое истинное, отвратительное лицо. Теперь, когда дожди загнали всех в дом, это ощущалось еще сильнее.

Часы пробили полдень. Продар перекрестился и начал читать молитву.

Из сеней пришла Милка, села на скамью у печи и, скрестив руки на груди, уставилась на стучавший по стеклам дождь. Поток вздулся, вода устремилась в сад, подбираясь к крайним деревьям.

— Мост унесет, — сказал Петер, останавливаясь у окна. — До дома дойдет вода…

Часы дрогнули и пробили половину первого.

— Ну! — промолвил он, взглянув на жену. Милка вперила в него свойственный наглецам полугневный, полуудивленный взгляд.

— Что «ну»?

— Неси обед!

— Обед? — наигранно изумилась она. — Обед? Работать не работали, а есть давай.

Продар повернулся к Милке. Он смотрел на нее, как на врага, выставившего себя на посмешище.

Петер понял, что буря, которой он так боялся, грянет сию минуту.

— Не дури! — зло накинулся он на жену.

— Это ты дуришь! Так можно все поесть! — хрипло прокричала Милка и подмигнула мужу: молчи, мол.

Продар заметил это.

— Тайком обедать не будем, — взорвался Петер, испытывавший жгучий стыд перед родителями и перед самим собой. — Если есть что, неси все сюда, съедим вместе.

Милка вспыхнула и пронзила его взглядом: «О чем ты думаешь?»

Слова мужа задели ее за живое. Чтоб скрыть слезы, она повернулась к печи и начала перебирать какие-то тряпки.

— Ступай, свари обед! — сказал Продар жене.

Продариха нерешительно привстала. Милка замерла.

— Ступай! — повторил Продар.

Продариха пошла к двери. Милка заступила ей дорогу.

— Своего добра не дам!

— Твое добро? — гаркнул Продар и взглянул на Петера, помертвевшего от страха перед разоблачением. — Твоего здесь ничего нет. Дом мой. Уйди с дороги! Не думай, что я перевел дом. Нет!

Милка смотрела то на мужа, то на Продара, и по их глазам поняла, что была обманута. И оттого что разоблачила себя, показав свой характер, в ней закипела бешеная злоба.

Забыв про стариков, она вдруг повернулась к Петеру, стоявшему перед ней с совершенно потерянным видом.

— Враль несчастный, — шипела она. — Враль!

— Это неправда, — бормотал муж, не находя иных слов. — Это неправда…

Он искал глазами отца, словно тот мог ему помочь.

— Правда! Все наврал! Больше я тебе не верю. Все вы против меня! Ноги моей больше не будет в этом доме. Я вам не служанка! Не на ту напали! Тьфу!

Милка зашлась от крика, распекая Петера, напоминавшего в эту минуту побитую собаку. Наконец ее визгливые рыдания разнеслись по всему дому. Охваченный жалостью, Петер двинулся было к жене, чтоб утешить ее, но та пришла еще в большую ярость.

— Не люблю тебя! Все вы меня ненавидите! — крикнула она в лицо мужу и, взбежав по ступенькам, заперлась в горнице.

— Как бы чего не сделала над собой, — испугался Петер.

— Ты не знаешь ее, — успокоил его отец.

Молча, неторопко, не глядя друг на друга, они приступили к обеду. Есть уже не хотелось.

Между домом Продара и потоком лежала зеленая луговина, которую отделяла от воды каменная ограда. Когда поток вздувался, вода сквозь щели проникала на луг и подбиралась к дому. Стена, кроме того, ограждала луг от камней, которые несла вода, и защищала его от разрушительной работы волн.

Погода не менялась. Солнце чередовалось с проливными дождями, вода то поднималась, то опадала.

Милка незаметно выскользнула из дому. Петер, выглянув в окно, увидел ее, когда она была уже в конце сада, вблизи мостика, ведущего к Кошанам.

Он бросился за ней вдогонку, но Милка уже ступила на мост. Нетвердыми шагами она выплясывала на мокрой и шаткой доске. Под ней крутились и шумели мутные волны. На середине мост под Милкой прогнулся, ноги по лодыжку ушли в воду, потом еще выше. Милка замахала руками, словно собиралась нырнуть.

Петера охватил смертельный ужас. Он раскаялся во всем. Милка благополучно перебралась на противоположный берег и припустила в сторону отчего дома. У Петера с души спал камень.

Сокрушенный и подавленный, стоял он под дождем, не зная, как быть. Душу его жгло раскаяние, он жаждал примирения.

Он ступил на мост и перешел на другой берег.

Продар с Продарихой напрасно прождали их в тот вечер. Наступила ночь, где-то поблизости шумела и плескалась вода. Дождь лил не переставая.

Продар, перебирая четки, смотрел в окно. Сквозь сетку дождя он различал деревья и мерцающий свет в доме Кошана. В нем еще тлела надежда, что вот-вот от ближних деревьев отделится тень и подойдет к дому.

— Теперь уж не придут, — сказал он, перекрестившись.

Жена молчала. Руки ее были сомкнуты, губы шептали молитву за тех, кто остался в ту ночь без крова или «нашел смерть в буйной воде».

— Боже мой, может, кто и утоп, — молвила она.

— Кто? — резко спросил Продар, думавший только о Петере с Милкой.

— Я не про то, — сказала Продариха. — Раз ливень не перестает… Пока не найдут труп…

Продар же думал об одиночестве. С тех пор как они поженились, им еще никогда не было так одиноко. Сначала были живы родители, потом их место заняли дети.

Горько было думать о том, как они кусают друг друга, точно гадюки, но еще горше было одиночество. Люди созданы для того, чтоб жить с людьми. Как бы плохо ни было, еще хуже, когда рядом никого нет. Что бы было, если б в этот вечер кто-нибудь из них умер…

Стекла зазвенели под напором дождя и ветра.

— Боже, будь милостив! — воскликнул Продар.

— Ужасно пусто, — молвила жена. — Надо что-то сделать. Так дальше нельзя.

— Да, — согласился Продар. — Сама видишь, как тут…

— Выговори себе все, что нам нужно. До последней капли молока.

— Какой стыд! — сказал Продар.

Часы отбивали время. Потушили свет, но спать не легли. Дом наполнили мрачные, грозные тени. Временами они обращались в слова, нарушавшие тишину.

— Завтра сходи за ними! — сказал Продар, старавшийся побороть сон.

Продариха дремала, приклонив голову к печи.

Голос мужа разбудил ее.

— Поднимемся, поднимемся… — повторила она конец своих сновидений и вздрогнула. — Ах, что я говорю!

Продар улыбнулся.

Всю ночь, до самого света, боролись они с черными мыслями и сном.

Дождь переставал, из туч лишь проливались мелкие, частые капли. Вода затопила сад и подошла к самому порогу дома. Поток больше не поднимался, но и не спадал, с равномерным шумом катились мимо волны, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и выплескиваясь на берег…

Мост снесло. Камни, на которых он держался, ушли под воду. На поверхности воды плавали ветки, бревна и сено. Там и сям от горы отрывался кусок и с грохотом летел в ущелье.

В стене, окружавшей сад, образовалась брешь. Вода хлынула на траву, образовав озеро и грозя смести остаток ограды.

— Сад подмоет, — забеспокоился Продар.

— И никого нет, — вздохнула Продариха.

Продар разулся, закатал до колен штаны. Медленно, на ощупь побрел он в сторону от дома; мягкая, мокрая трава наматывалась на пальцы ног.

Там, где вода прорвалась в сад, он почувствовал под ногами огромные камни. Попытался определить размеры нанесенного ущерба. Волны злобно бились в него, обдавая брызгами с ног до головы.

Вода еще не размыла основание стены. Продар натаскал камней, заделал брешь и стал надстраивать ограду. Наконец вода была остановлена, теперь она яростно колотилась о стену, поднимая фонтаны брызг.

Продар был доволен. Он стоял на стене, могучий, как скала, и сосредоточенно смотрел на дом Кошана.

С того берега человек смотрел в его сторону. Уж не Петер ли? Может, тоска по родному очагу заставила его выйти из дому и подумать: «А как там отец?»

Близ деревянной лачуги еще один человек что-то делал, стоял по пояс в воде.

Это был калека, сын нищенки. С северной стороны вода пробила запруду и затопила поле. Все утро он безуспешно воевал с волнами, размывавшими почву. И все же не оставлял надежды спасти хоть самую малость. Мост, прикрепленный к пню старой цепью, с другого конца сорвало. Теперь он, вытянувшись вдоль потока, подобно огромному маятнику, раскачивался на волнах. Вода обдавала его с такой силой, что цепь дребезжала, словно разрываясь на части. Иногда казалось, мост сам пытается прибиться к берегу, но уже в следующую минуту его опять отбрасывало на середину потока.

Калека стоял по пояс в воде, силясь зацепить мост длинным багром и подтащить его к берегу. Дерево было крепкое, багор отскакивал. Наконец багор вонзился в мост, но волны швырнули его с такой яростью, что калека качнулся и упал, выпустив из рук багор. Ликующие волны откинули бревно на середину потока и потом снова стали постепенно прибивать его к берегу, где его уже поджидал смешной человечек с поднятым багром.

Продар наблюдал за этой схваткой. Калека напоминал паука, воюющего с огромной добычей.

— Эге-гей! — закричал он, приставив руку ко рту.

Паук выпрямился, поднял глаза и увидел Продара.

— Эге-гей!

— Оставь, все равно не сладишь… Вода спадет, тогда.

В шуме потока трудно было различить слова.

Вода не спадала. Только небо изменилось, на юге показалась голубая полоска.

Калека понял безнадежность своих усилий, медленно вылез из воды и, опершись на багор, стал смотреть на Продара.

— Эге-гей! — снова крикнул Продар. — Сделай доброе дело… Сходи к Кошану, скажи Петеру, чтоб шел домой… ежели хочет получить дом…

Парень не тронулся с места.

— Ты понял?

Калека кивнул и повернулся. Продар видел, как он поплелся к своей лачуге, прилепившейся к скале.

— Съезди в город, — сказала Продариха мужу, когда однажды утром тот собрался в село, чтоб у нотариуса оформить передачу дома, — съезди, посмотри, как-там Францка, все ли у нее ладно.

— Съезжу, — пообещал он н, посмотрев на сноху, добавил: — Чтоб напраслины не возводили!

Милка молчала. С того времени как они с Петером после наводнения вернулись домой, она чувствовала на себе пятно позора. Ее побег, наглость, которую она проявляла, считая себя хозяйкой дома, никак ее не красили. Этого обмана она им никогда не простит. На мужа она затаила глухую злобу.

Продар с сыном управились в селе еще до полудня; в полдень Продар сел в поезд и вскоре уже стучался в дверь на третьем этаже большого господского дома.

Открыла ему Францка. В первую минуту она остолбенела от изумления, потом кинулась к отцу и повисла у него на шее.

Продар смущенно улыбался, глаза его блестели, язык не слушался.

Привыкнув к городской жизни, Францка почти позабыла о доме. Изредка, в одинокие вечерние минуты, лежа в постели, она предавалась воспоминаниям и корила себя за то, что мало думает о родных. Но приходил сон, набрасывая на все покров забвения.

Сейчас она вспомнила детство, дом, луговину, лес, мать и брата. Вся нерастраченная нежность разом прихлынула к сердцу, и лишь непонятная стыдливость помешала ей впервые в жизни поцеловать отца. Глаза ее сверкали от слез.

Отец сидел и улыбался. Его точно подменили. Дома он чувствовал себя могучим властелином, тут же самому себе казался маленьким и ничтожным, умеющим только, как ребенок, сидеть и улыбаться.

Светлая господская кухня с белыми занавесками на широких окнах, дочь в светлом пестреньком платье — так и хочется говорить ей «вы». Если б ей пришло в голову упрекнуть его в чем-нибудь, он бы выслушал упрек молча, без возражений.

— Мать кланяется тебе, Петер тоже, — наконец заговорил он. — Тревожились мы за тебя, вот я и пришел.

— Спасибо, — поблагодарила Францка и поставила перед ним кофе.

— Хозяйка заругает, — отказался Продар.

Францка позвала хозяйку. Продар вскочил. От смущения он не знал, куда себя деть.

— Я очень довольна вашей дочерью, — сказала женщина. — Одно меня беспокоит, как бы она у нас замуж не вышла.

Продар растерянно улыбался, боясь сказать что-нибудь невпопад. Францка залилась румянцем.

Наконец Францка освободилась, и они вышли на улицу. Навстречу им попался молодой человек, вежливо поздоровавшийся с ними.

Продар и Францка походили по городу, потом пришли в парк и сели на скамью под деревьями.

— Кто это с нами поздоровался? — спросил Продар.

— Сватается ко мне, — ответила дочь.

— А ты его любишь? — Отец заглянул ей в глаза.

— Из господ он, — сказала она и через минуту добавила: — И не наш… Если он стыдится, что я словенка, то и любить меня не будет, думаю…

— Видишь, — сказал растроганный отец, — как ты здраво рассуждаешь. За тебя мне нечего бояться…

— А что у вас? — спросила Францка.

Она давно собиралась задать этот вопрос, зная, что отцу трудно начать самому.

— У нас… Плохо у нас…

Продар нашел человека, которому мог до конца излить душу. Он открыл перед ней все свои муки и дурные предчувствия, которые не поверял даже жене.

Дочь слушала его. В горле у нее стоял комок; еле сдерживая слезы, смотрела она на песок под ногами.

— Сегодня отдал ему дом, — закончил Продар дрогнувшим голосом. — Теперь уж я не хозяин. Не знаю, что с нами теперь будет.

Он едва не расплакался еще тогда, когда ставил крест на бумаге у нотариуса. Сейчас некого было стыдиться и он мог дать волю слезам. На душе его полегчало.

— Не плачьте, — сказала Францка. — Не плачьте! Люди смотрят.

— Да я не плачу. — Продар принужденно улыбнулся. — Не плачу, — повторил он, вытирая кулаком бежавшие по щекам слезы.

Вечером, успокоенный, он уехал домой и поздно ночью вошел в дом своего сына — уже не в свой дом.

В те дни мир быстро преображался. Но люди в заброшенном ущелье не думали об этом. В мрачные, почерневшие от сырости дома новости забредали редко и обычно тут же, если они не задевали кровных интересов, предавались забвению.

Однако и в этой глуши постепенно появлялись приметы новых веяний, как правило, пугавших население.

В Ровтах среди бела дня обокрали усадьбу. В ущелье убили и ограбили путника, а труп бросили возле потока.

Жителей, не привыкших к грабежам и разбоям, охватила паника. Они и прежде слышали о разных злодеяниях, но в их местах такого еще не случалось. Они боялись оставлять дома без присмотра, на ночь запирались и привязывали к дверям собак.

Любой чужак, проходивший по долине, вызывал подозрения. Если он пускался в разговоры, на него смотрели с недоверием и радовались, убеждаясь в его порядочности.

А чужие люди так и рыскали по долине, шарили по окрестным горам в поисках заработка, заглядывали во все долины и ущелья в надежде хоть что-нибудь урвать и выжать из этой земли…

Законы об охране лесов отчаянно попирались. Поток денег, хлынувших в страну, иссяк. Люди забыли о бережливости, вознаграждая себя за годы лишений. Если денег не хватало, продавали все, что можно было продать. Если в хлеву было пусто, шли в лес.

Застучали первые топоры, и перестук их уже не прекращался. То они стучали на гребнях гор, то на склонах, то в долине, то поврозь, то мощным хором. Со стоном валились деревья, грохоча скатывались через камни и падали в низину. Там их ждали пила и топор; выстраивались длинные штабеля бревен.

Люди работали лихорадочно — и свои и чужие. Низенькие черноволосые люди с перекинутыми через левое плечо плащами шныряли по всей округе, тараторили, сидели в трактирах, бранились, лезли в дома.

Их тугие кошельки пробуждали алчность. Одним глазом они обычно оценивали сметливость или головотяпство продавца, другим прикидывали барыш.

— Требуют долги, а денег нет, — сказал как-то Петер своей жене. — На свадьбу занял, на нотариуса занял, Францке надо выплачивать ее долю.

— Продай что-нибудь! — сказала Милка.

— Корову нельзя продавать, — вслух пустился рассуждать Петер, стараясь навести жену на нужную ему мысль.

— У нас есть лес.

— Придется, — обрадовался он в душе, — даже если отца удар хватит.

— Ты обещал мне новую мебель. И дом не ремонтировали, когда я пришла. Живем как в хлеву.

— Не все сразу, — увещевал ее Петер. — Деньги еще понадобятся на то… Сама знаешь…

Несколько дней спустя Продар сидел под Мертвой скалой и смотрел в долину. Накануне прошел дождь, день был ясный и свежий, далеко вокруг видна была каждая былинка.

Трое мужчин с плащами через плечо вышли из ущелья и направились к дому Кошана. Вскоре показалась Кошаниха. Она быстро побежала к мосту и исчезла между деревьями. Не прошло и пяти минут, как она уже возвращалась назад. За ней шагал Петер. В дом Кошана он вошел прежде хозяйки.

Продар долго ждал. Солнце уже начало опускаться за вершины дальних деревьев, когда незнакомцы и Петер покинули дом. Неторопливо подошли они к мосту, по очереди переправились на другой берег и скрылись из виду.

Продар встал и раздвинул кусты. Они шли не к дому. Он не мог понять, зачем они здесь, но на душе сразу стало неспокойно.

Продар сел. Солнце уже наполовину скрылось за горой, волна золотого света залила небо с плывущими по нему облаками. Синяя тень, постепенно вытесняемая мглой, закрывала весь склон.

Откуда-то с вырубки послышался протяжный крик рабочих, подобно рогу разнесшийся по долине.

Продара охватило нетерпение. Он хотел уже встать и идти домой, как вдруг услышал над собой голоса.

Он сел на пенек в углублении скалы и замер, как деревянный божок. Мужчины даже не заметили его. Трое с лицами цвета ржавчины смотрели из-под широкополых шляп. Они показывали пальцами на стволы, тараторили по-итальянски и смеялись.

Петер шел за ними. Вдруг один итальянец обернулся и сказал по-словенски:

— Хорошие деревья, хорошие деньги!

И тут они увидели Продара и от неожиданности вздрогнули. Посмеявшись над собственной пугливостью, чужаки проследовали дальше.

Продар молчал. Пронзительным взглядом смерил он сына. Петер смущенно отвел глаза и пошел за итальянцами.

У Продара защемило сердце. Он встал и прислонился к стволу дерева, словно к живому, горячо любимому существу. Он чувствовал его тепло и биение сердца.

Продар поспешил в ущелье. В горнице за столом сидели Петер и трое чужаков. Они пили водку и хлопали ладонями по кленовой столешнице. Продар уставился на лежавшие перед Петером ассигнации. Глаза его затуманились.

— Петер, не вздумай потом говорить, что я не остерегал тебя, — молвил Продар, когда все четверо воззрились на него.

— Дело слажено! — отрезал сын.

— Петер, говорю еще раз, — повторил старик, — не жалуйся потом, что я ничего тебе не сказал.

— Вот еще. — Петер пожал плечами.

— Чего хочет старик? — спросил говоривший по-словенски итальянец.

Продар вышел в сени, за спиной он слышал смех чужаков. Петер заключил сделку. В тот вечер он старался не показываться отцу на глаза.

Было воскресенье. Петер против обыкновения задержался в селе. Он еще не закончил дела с предпринимателями, которым продал лес; надо было получить с них остаток денег и окончательно оформить купчую.

Итальянцы сказали ему, что на днях начнут рубить; лес надо повалить до дождей, чтоб вовремя спустить его к воде.

Возвращаясь поздним вечером, он хотел по дороге заглянуть к Кошанам, но в окнах было темно, а на двери висел замок. Петер удивился и заспешил домой.

На мосту ему встретилась Кошаниха. Она несла узел и задумчиво смотрела себе под ноги.

— Иисус, Мария, ты ли это? — вскрикнула Кошаниха, столкнувшись с зятем.

Не успел Петер и рот раскрыть, как загадочная улыбка расплылась по ее лицу.

— Новость есть, — выпалила Кошаниха.

У Петера по коже пробежали мурашки — он боялся худых вестей.

— Что такое?

— Не пугайся! Сын у тебя родился.

Новость была не страшная, только что неожиданная. Во всяком случае, сегодня он никак не ждал ее. Примерно через месяц.

— Сын? — уставился он на тещу. — Уже?

— Что с тобой? Поглядите-ка на него… Радоваться должен! Все в порядке.

Петер радовался тому, что все в порядке, но огорчался, что в его подсчетах не все сходилось. И сознание этого было тяжко, так тяжко, что на мгновенье вытеснило все прочее.

— По-моему… — пробормотал он, — по-моему, еще рано.

— По-твоему, — подчеркнула женщина, в темноте заглядывая ему в глаза. — О том, милок, с женой толкуй. Только смотри не озоруй, чтоб не было в доме покойника.

Петер содрогнулся и торопливо зашагал домой.

Мать стояла в сенях у очага. В горнице на печи сидели отец и Милкин братишка, учившийся считать на пальцах.

— Где она? — спросил он мать.

— Наверху. Только не шуми, может, спит.

В голосе матери, в воздухе — всюду ощущалась торжественность, какая бывает, когда в доме покойник или роженица.

Петер взошел по ступенькам и неслышно открыл дверь в комнату. Окна были завешены. На комоде тускло горела лампа.

Он тихо подошел к Милке. Она не спала. Красивое лицо ее было бледным и измученным, суровая складка в уголках рта исчезла.

— Я так боялась за тебя, — едва протянула она, вскидывая на него глаза.

Ее беспокойство, ее голос показались Петеру такими трогательными, что все горькие сомнения и вопросы разом испарились. Он видел только Милку, все вокруг нее дышало теплом и покоем материнства.

— Где мой сын? — спросил он, чтобы сразу поставить все на свое место и свалить тяжесть со своей и ее души.

— Здесь, — шевельнула она головой. — Разверни!

Петер развернул лежавший подле нее сверток и увидел маленькое сморщенное личико спящего младенца. Густые черные волосы падали ему на лоб.

Петер снова завернул его.

Спустившись в горницу, он встретил острый и пронзительный взгляд отца.

Рабочие пришли валить лес как раз в ту минуту, когда мать говорила Петеру:

— О чем ты думаешь? Будешь крестить сына? Или некрещеным останется?

— Да я вот собрался в Ровты за кумом.

Не успел он отойти от дома, как к нему подошел краснолицый улыбающийся итальянец.

— Сегодня начнем.

— Сын у меня родился, — сказал Петер. — Надо за кумом сходить.

— Возьми меня, — предложил итальянец. — Чем я не кум, приятель? А сейчас идем с нами. Крестины можно отложить до вечера.

Продар стоял у окна и слушал. «Все идет как по-писаному», — пробормотал он себе под нос, вышел из дому и исчез среди деревьев. Он шел быстрым, решительным шагом, словно его ждало неотложное дело. От поля, прилегающего к мосту, в гору поднималось высохшее русло ручья, похожее на водосточный желоб. У самой вершины оно раздавалось в широкую воронку. Осенью опавшие листья слетали в этот заросший желоб, откуда метельщики сбрасывали их на поля.

Продар поднимался наверх. Ноги скользили на гладкой песчаной земле, идти было трудно. Но он все лез и лез, пыхтя, хватаясь за низкий кустарник и временами останавливаясь, чтоб перевести дух.

Примерно на полпути до вершины он остановился и посмотрел наверх. В трехстах метрах от него сидели лесорубы. На губах у него заиграла улыбка. Улыбка человека, уверенного в своей победе.

Продар поискал глазами наиболее открытое место, прикатил туда валун и сел на него. Здесь должен был пролетать каждый брошенный сверху камень, здесь должно было пройти каждое очищенное от веток дерево. «Здесь я буду сидеть, — сказал он себе. — Пусть валят, ежели у них хватит духу».

Прошло пятнадцать минут, полчаса. Сердце его билось часто-часто. Наверху разговаривали. Продару казалось, что среди других голосов он различает голос сына.

Раздался удар топора. Первый удар. Продара кольнуло в сердце. С трудом превозмог он желание вскочить на ноги и закричать.

В корнях дерева засел камень. Чтоб не задеть его топором, лесоруб отшвырнул его вниз, в ущелье, и по привычке посмотрел, куда он летит. В тот же миг он вскрикнул и застыл, разинув рот от изумления.

Посреди пересохшего русла спиной к горе сидел широкоплечий человек. Камень упал за ним, подскочил и, перелетев через его голову, грохнулся на землю.

Услышав грохот камня за спиной, Продар невольно втянул голову в плечи. Душа его замирала от страха и в то же время смеялась и ликовала.

— Ой-ой-ой! — донеслось до него сверху.

— Что там? — спросили другие голоса.

— Внизу человек сидит. Дурак какой-то, ведь убить могло!

— Точно! Эге-гей! Валяй отсюда, не то убьет!

Продар и бровью не повел, не обернулся. Сердце его зашлось от радости.

Позвали с другой делянки Петера. Он пришел, глянул вниз и обомлел.

— Это мой отец.

— Уведите его отсюда — убьет ведь.

У Петера не хватило отваги подойти к отцу.

— Перестаньте рубить, — сказал он. — Подождите!

Топоры смолкли. Рабочие переглядывались, усевшись на землю, посмеивались над приключением.

Продар слышал, что топоры затихли. Эту тишину его сердце праздновало как победу. Он торжествовал так, будто осуществил свою самую заветную мечту.

Он встал, посмотрел наверх и расхохотался. А потом бросился через кусты к Мертвой скале.

В один из темных ноябрьских вечеров, когда в доме всю ночь не гасили свет, возле дома Продара протяжно закричала сова.

Продариха проснулась и испуганно взглянула на мужа.

— Меня зовет, — сказал он.

— Вздор! Ты еще молодцом!

Милка схватила ребенка на руки.

— Неужто он помрет? — спросила она Петера.

— Спи, милая, спи! — сквозь дрему ответил он.

После Рождества, в хмурые последние дни старого года, у Продара святили покойника. Под скромным белым саваном лежала Продариха. По обеим сторонам горели свечи в деревянных подсвечниках. На подоконнике стояли три снятых со стен образа и переселившееся из темного угла распятие. Два цветка в горшках обрамляли их, придавая витавшему здесь кладбищенскому духу капельку жизни. На саване и в изголовье были разложены вырванные из церковной книги картинки с зубчатыми краями. В большой кофейной миске, свешиваясь через край, стояла маслиновая ветвь.

Петер весь день провел в хлопотах, делая необходимые приготовления к похоронам. Теперь он не знал, за что взяться. Милка возилась в сенях, Кошаниха помогала ей по хозяйству.

В запечке сидел Продар и молча смотрел перед собой. Ни одно движение, ни один вздох приходящих не ускользал от его внимания. Итак, он остался один. Нет больше той, с которой он нес бремя жизни. Как тяжело было ему в ту минуту, когда глаза жены остекленели и уста сомкнулись навеки!

Глуховатый свояк из Ровтов пил водку, закусывал хлебом и временами начинал говорить так громко, что всех брала оторопь. Другие-то говорили шепотом, как будто Продариха спала и ее боялись разбудить.

У печи, скрестив руки на груди и бессмысленно пялясь в пространство, сидели две женщины. Они то и дело склонялись друг к другу и о чем-то перешептывались. Выражение торжественной печали лежало на их лицах.

Вошла еще одна женщина. Она тихо поздоровалась, тихо, на цыпочках, приблизилась к покойнице, окропила ее святой водой и опустилась на колени. Помолившись, осторожно взялась за край савана и откинула его, открыв бледное, умиротворенное лицо усопшей.

— Красивая какая! — воскликнула она, обращаясь к тем, что сидели у печи.

— Словно живая!

— Отчего ее так скоро скрутило? Ведь еще крепкая была.

— Эх, — вздохнула одна из женщин и оглянулась, чтоб кто-нибудь не услышал. — Старые люди быстро сдают. Когда ребенок-то родился, молодуха все в постели нежилась.

— А что же Кошаниха?

— Знаешь же. — Женщина снова оглянулась. — Да и Петер на руках ее носит.

Вошла приехавшая из города Францка. От быстрой ходьбы она вся взмокла, раскраснелась и запыхалась. Траур очень шел к ней — в черном платье она выглядела как настоящая госпожа. Францка протянула отцу руку и заплакала.

— Как это случилось?

— Бог прибрал, — вздохнул Продар, и губы его печально скривились.

Обливаясь слезами, Францка окропила мать и прочла молитву, потом сдвинула саван и долго смотрела в застывшее мертвое лицо. Покрыв покойницу, она села, опустила очи долу и скорбно сложила на коленях свои усталые руки.

Женщины с влажными глазами окружили девушку, не зная, что сказать ей в утешение.

Под потолком серой мглой собирался редкий дым, вся горница пропахла свечным духом. Часы стояли, показывая половину второго ночи — время кончины Продарихи.

Смерть снова объединила семью. Продар, Петер и Францка сбились вокруг покойницы, точно с ее смертью потеряли опору в жизни и сейчас искали ее друг в друге. Все свары были забыты. Разговаривали ласково, смотрели друг на друга приветливо.

На похоронах, прощаясь с женой, Продар, из которого трудно было выжать и слезинку, разрыдался. Вернувшись с кладбища домой, он сказал сыну:

— Петер, дальше так нельзя. Давай жить по-людски! Я буду тебе помогать, чем могу, но и ты поступай разумно.

Растроганный до глубины души, Петер готов был выполнить любое желание отца.

— Оставайся дома, если хочешь, — сказал он сестре. — Будешь работать, еды всем достанет.

Францка понимала, что слова эти сказаны под влиянием минуты, но все же посмотрела на него с благодарностью. Предложение брата она отклонила, пожила еще два дня, простилась с отцом, проводившим ее до шоссе, и вернулась в город.

В стародавних книгах есть притча о супругах, которые так любили друг друга, что умерли в один и тот же час.

И Продару казалось, что он тоже ляжет и умрет. Тяжело переносил он свое безысходное одиночество и пустоту, которые не оставляли его ни днем ни ночью. Опереться ему было не на кого. Один Петер был рядом, но он думал лишь о жене и ребенке. С отцом держался вежливо и приветливо, однако тому этого было мало.

Продар не привык жаловаться на свои невзгоды и горести, жене и той никогда не плакался. Одна мысль о том, что возле него есть человек, который его понимает и для которого он живет, была ему поддержкой и опорой.

Теперь этой опоры не было, сошла на нет его мощь, он уподобился малому ребенку. Полное безразличие овладело им. Перестали трогать дела сына. Сейчас он не пошел бы на пересохшее русло, не сказал бы ни слова. «Я свое отжил», — думалось ему.

С трудом превозмогал он боль утраты. Привыкал к пустоте. Старался все время что-нибудь делать, чтоб убить время. Ночью подолгу ворочался без сна.

Отношения между Продаром и Милкой не улучшились. Они по-прежнему держались как чужие. Ни одного приветливого слова, ни одного приветливого взгляда он от нее не видел. Порой это была открытая вражда.

Милка не подпускала деда к ребенку, не позволяла ему покачать внука, которого целиком и полностью передоверила няньке.

После смерти Продарихи Милка стала полновластной хозяйкой. Все прибрала к рукам — и кухню и хлев. Она уже не волновалась, что Продариха присматривает за ней, да и влияние Продара тоже ослабло. Петер даже в мелочах советовался с нею. Если не прямо, то обиняками узнавал ее мнение, чтоб потом не навлечь на себя упреки.

Люди, сталкивавшиеся с ними ближе, поговаривали, что у Продара хозяйничает Кошаниха, ловко прибравшая к рукам оба дома. В важных делах она давала дочери советы, которая расплачивалась за них натурой.

Милка, себялюбивое дитя захолустья, вдруг возжелала всего, что когда-либо видела. В ней обнаружилось не только властолюбие, унаследованное от матери, но и страсть к удобствам и роскоши. Еще в девичьи годы она непрестанно мечтала о недостижимых вещах — о красивых платьях, о господской мебели, расписанных комнатах и белых занавесках на окнах. После войны эти мечты пошли еще дальше.

В словах итальянского унтера было столько лести, что Милка возомнила себя достойной королевских палат. Она готова была на любые жертвы, лишь бы получить желаемое.

Однако мечты, волновавшие ее воображение, не сбылись. Обманутая в своих ожиданиях, Милка связала последние надежды с мужем, инстинктивно угадывая, что он по своей мягкости и уступчивости даст ей все, что она потребует.

Только что отошла масленица. На дворе, нагоняя на людей тоску, бесновалась метель, в доме от натопленной печи веяло теплом и уютом.

— Скоро Пасха, а у меня все еще нет новой мебели, — сказала Милка.

— Со свадьбой влез в долг, пришлось отдать, — оправдывался Петер. — Нотариусу заплатил.

— Ты еще до свадьбы обещал купить, — оборвала его жена. — Кровать и шкаф. Старые пора уже выбросить.

— Заплатил налог, крестины, похороны, мессы — все денег требует.

— Да ты, видно, только на обещания мастак… И горницу не отремонтировали, дом не покрасили.

— Выплатил Францке ее долю. Что осталось, отдал тебе на платья.

— Тряпками меня попрекаешь?

— И не думаю попрекать! Просто денег нет! Где я их возьму?

— Продай лес!

— Лучший уже продан. Сразу все нельзя, — мягко возразил Петер. — Еще понадобится.

— Значит, нет? — упрямо твердила Милка.

— Да ведь можно пока обойтись и без этого, — сопротивлялся Петер, но, взглянув на ее лицо, испугался собственных слов.

Милка немного помолчала.

— Мне ничего не нужно! — заговорила она. — Ничего! — в голосе ее дрожали слезы. — Я для тебя пустое место. Мне отказывают даже в том, что получила бы всякая другая. Может, в хлев прикажешь переселиться!

— Милка! — умоляюще всхлипывал Петер. — Милка!

Жена спеленала ребенка, вышла из горницы и заперлась наверху.

Отец и сын переглянулись.

— Навоз надо вывезти, — сказал отец, — пока на санях можно.

— Помолчим, — шепнул Петер, — не то подумает, что о ней говорим.

Под вечер Петер с трудом уговорил жену вернуться в горницу, хотя бы ради ребенка, «чтоб не простыл».

На этот раз Петер сопротивлялся особенно упорно. Но через месяц топоры застучали прямо над домом. Мертвая скала теперь смотрела прямо на оголенный дом.

Тоскливые, похожие друг на друга дни бежали из месяца в месяц.

Был солнечный воскресный день. Деревья бросали прохладную тень на луговину, листья игриво подрагивали под легким ветерком. Повсюду царила тишина; казалось, природа отдыхала, дыхание ее было едва слышно.

Петер еще не вернулся из прихода. Задержали дела; заботы одна за другой валились ему на голову, не давая ни минуты покоя. Расплатившись со столяром, он зашел в трактир, чтоб немного рассеяться.

Милка не ждала его. По воскресеньям он редко приходил домой вовремя, хотя пил в меру. Муж выполнял все ее желания, во всем главенствовала ее воля, и она закрывала глаза на многое, что раньше показалось бы ей обидным.

Дом было не узнать. Лесом, срубленным на горе и спущенным по воде, заново обшили стены. Побеленный и расписанный дом выглядел совсем как господский, портили его только тут же образовавшиеся сырые пятна. В горницах внизу и наверху висели новые иконы, на стене покачивался маятник новых часов с кукушкой. Печь разобрали и сложили новую. Завели новые скамьи, даже пол настелили новый, только кленовый стол остался прежний. В сенях поставили плиту. Прокопченную лестницу, ведшую на чердак, заменили новой, широкой. Наверху стояла ореховая мебель. У супругов были господские кровати.

Продар только головой качал. Свою боковушку он не позволил ремонтировать, но Петер с Милкой пока его не было дома, вытащили в коридор постель и побелили стены.

Снаружи дом тоже оштукатурили и побелили. Над дверью сделали небольшую нишу и поставили туда Божью матерь. Дом сверкал белизной, к стыду всех закоптелых лачуг в округе. Однако время шло, и он снова чернел от сырости, исходившей от земли и потока.

Внешний блеск придавал дому видимость полного благополучия. Люди, видевшие его или слышавшие о нем от других, считали Продара состоятельным человеком. Это поднимало его в глазах окрестных жителей.

Слава эта льстила Петеру с Милкой. Редко кто задумывался над тем, на чем держится их мнимое богатство.

Распираемый гордостью, Петер по воскресеньям был рад случаю показаться на людях. Его ничуть не смущало, что люди видят его пустой кошелек и что ему часто нечем заплатить за угощение.

Порой его брал страх перед будущим, но он тут же успокаивал себя тем, что лес ведь снова вырастет. Изредка пробуждавшееся в нем благоразумие шептало ему: «Остановись!»

Милка не знала этих забот, она жила словно во сне, которому, как ей казалось, не будет конца. Ее усердие в работе остыло; несколько раз она просила мужа взять служанку, но эту ее просьбу он пропускал мимо ушей. Многое изменилось в доме, только отношение Милки к Продару не изменилось ни на йоту. Он по-прежнему видел ту же еду, те же слова, те же взгляды.

В это воскресенье Милка собралась к матери. Она принарядила мальчика, воткнула себе в волосы пестрый гребень.

Продар сидел в горнице на лавке, подставив солнцу спину и предаваясь приятной дреме и раздумьям.

— Я пошла, — сказала Милка.

— Гм.

— Идите во двор, я запру.

— Что?.. Угол у меня есть до самой смерти, его ты не можешь от меня запереть.

— Не могу… — Милка на миг остановилась. — Вот и ступайте в свой угол. А дом я все-таки запру.

— Еще что! В доме меня запирать! А ежели что случится?

— Что может случиться? — Милка взяла на руки ребенка, суровая складка залегла возле рта. — Ежели что и случится, так разве только из-за вас. Вам-то ведь нечего терять.

— Из-за меня… ничего не случится, но может случиться другое… — сказал Продар. — Может случиться другое! — Он повысил голос. — Худого я не сделаю, а вот помочь могу. Ты еще попросишь у меня помощи!

— У вас — никогда! — крикнула Милка, высокомерно и озлобленно.

— Как знать, — бросил старик и пошел к двери.

— У вас — никогда! — закричала она еще громче, так что ребенок с перепугу заплакал.

Ступив на тропинку, ведущую к Мертвой скале, Продар остановился. Милка заперла дом и пошла к Кошану. Ее светлое платье переливалось на солнце. Держа на руках ребенка, она шла горделивой поступью человека, сознающего свою силу.

Продар ненавидел ее походку, ненавидел ее фигуру, лицо, душу. Гордый и могучий, много лет правивший домом, он отдал свою власть не сыну, не собственной крови, а чуждой самозванке.

Среди деревьев, насмешливо глядя своими красными окнами, сверкал уже не принадлежавший ему дом. Этот дом запирали от него, когда хотели. И все-таки фундамент заложил его дед, отец достроил, он расширил, а сын его — украсил. За счет чего?..

Продар посмотрел окрест себя и увидел, за счет чего. Он пошел по тропинке наверх. Там, где некогда его встречала прохлада, теперь солнце жгло терновник, барбарис, ежевику, ломонос, который стелился по земле, не имея за что зацепиться. Ни одно дерево не радует взор. Несколько молодых буков стыдливо тянут свои девственные стволы. Сосенки, едва проглянувшие из земли. Низкорослый кустарник, низенький граб, уродливый дуб и искривленный кизил. И голые камни, прежде почти невидные, поросшие зеленым мхом. Теперь же солнце пожгло мох, он побурел и сник. Повсюду голая земля, усеянная гниющими сучьями срубленных деревьев.

Не было больше благодатной прохлады, приглушенного говора листьев, птичьих голосов, исчезло ощущение богатства и силы.

В горах стояла тишина, играли стрекозы; на камне у дороги грелась гадюка. Маленькая прогалинка краснела мелкой земляникой и малиной. От всего веяло нищетой.

У Продара защемило сердце. Он сел у Мертвой скалы и устремил взгляд в долину. Вид домов тоже не веселил душу. Он посмотрел на противоположный склон — там рыжела сплошная плешь. Глаза его обратились к северу, где высилась голая гора; весенний пожар уничтожил то, что пощадил топор.

Все было напрасно. Некуда было уйти от бьющей в глаза правды. И он закрыл их.

Продар прислушался. Кругом царило безмолвие, нарушаемое только гудением саранчи, шипением гадюки да жужжанием большой мухи. Он вспомнил, как стучали топоры, пели пилы, перекликались лесорубы, громыхали катившиеся вниз бревна. Раздавались итальянские команды, брань. Потом шум и всплеск воды — бревно падало в реку. И снова тишина…

Продар открыл глаза. Мысленно он заново переживал опустошение долины. Толпы чужаков приходили в ущелье и разоряли клады среди бела дня. Кладоискатели ушли, оставив за собой оголенные горы. Но приходят новые и снова суют в руки деньги.

Теперешние люди ничего общего не имели с теми старыми хозяевами, которые не поддавались никаким соблазнам и цепко держались за землю.

Душа у Продара заныла, громко застонав, он встал.

Поднялся повыше и осмотрелся по сторонам. Ему стало страшно. С природой он уж не разговаривал, как прежде. Он проклинал ее.

Взойдя на гребень горы, Продар увидел человека. Он сидел на камне, сложив руки на коленях и погрузившись в глубокое раздумье. С удивлением Продар узнал в нем своего сына.

Заслышав шаги, Петер поднял голову. Они долго молчали, не зная, что сказать друг другу.

— Помнишь, как я показывал тебе границу? — спросил наконец Продар, чтоб прервать тягостное молчание. — Тогда и над нами, и под нами все было зелено. Теперь так пусто, что за душу берет.

— А лес вырастет снова?

— Нет. Землю обогащать надо, а не разорять.

Петер задумался.

— Куплю поле Байтара, — сказал он через некоторое время.

— Негодящее оно, — отозвался Продар. — Один песок. В половодье смоет. Да и далеко, через поток надо ходить.

— Что бы я ни сделал, вам все не по нраву, — вспылил сын.

Солнце клонилось к западу. Багрянцем окрасился голый гребень, на котором хмуро сидели отец и сын.

Петер купил поле за потоком и уже второй год возделывал его. В этой глуши не знали ни плуга, ни волов, в ходу была мотыга да кошница.

— Поспешать надо, — сказал Продар, помогавший сыну. — Погода в любую минуту может испортиться.

— За три дня управимся, — отозвался Петер, смерив глазами остаток поля.

На это поле он возлагал большие надежды. Всю зиму из последних сил боролся он с нуждой, боясь, что слух о его нищете разнесется по всей округе. Едва-едва удалось перебиться до весны.

— Ежели Бог даст, — вслух размышлял Продар, — поле хорошо уродит. Нынче унавозим его получше.

— Ваша правда. С деньгами все хуже и хуже.

— И совсем плохо будет. Разом густо, разом пусто… У всех так. Раньше-то люди откладывали, а нынче только тратят. Поначалу своя власть, даровая мука. Да что там говорить…

После полудня Петера позвали домой. Кошан напился до бесчувствия и лежал в ущелье. Старика принесли домой, у него открылось воспаление легких и грозило свести его в могилу.

Продар остался в поле один. Тяжело переворачивал он песчаную землю, оставляя за собой свежую борозду.

Кошан умер. В общей суматохе было не до работы. Милка полдня проводила у матери, Петер дни напролет носился по делам.

Мать с дочерью не любили Кошана, но это не мешало им лить по нему слезы. Петер не велел жене идти на похороны. Она пошла, а вернувшись, слегла и провела в постели три дня.

— Придется тебе помочь, — сказал Продар сыну на шестой день. — Смотри, облака горят. — Он показал пальцем на вершину горы. — Это к непогоде.

Петер точно потерянный стоял возле дома.

— Дочь у меня, — тихо молвил он.

У Милки случились преждевременные роды. Девочка родилась живая, но была такая слабенькая, что уже на следующий день ее поторопились окрестить. Осунувшаяся, побледневшая Милка почти целыми днями спала.

Жизнь не терпит монотонности. Иногда, после многих дней покоя и докуки, душа вдруг запросит бурь и острых ощущений. И тут судьба, внезапно пробудившись от спячки, развивает такую кипучую деятельность, словно стремится наверстать упущенное.

Не успел Петер снова взяться за мотыгу, чтоб вместе с отцом допахать поле, как его снова кликнули домой.

— Это поле проклято, — сказал Продар, провожая сына глазами. — Что там еще стряслось?

Умерла новорожденная. Продара тоже позвали. Петер ходил по дому как неприкаянный.

— Что поделаешь! — всхлипнул Продар, охваченный сочувствием к его горю. — Что поделаешь…

Через два дня после похорон Петер снова пришел в поле; вскопали с отцом последний кусок, взрыхлили землю, посеяли…

Милка наконец поднялась с постели. Она еще не совсем оправилась от болезни, и это удручало Петера. Удручало также и то, что у него не было денег. Болезнь жены и смерть дочки заставили его снова влезть в долги.

Между Кошанихой и дочерью опять пошли шепотные разговоры. Обе поглядывали на Петера, с беспокойством думавшего о том, что тайные переговоры касаются его. У Кошанихи в глазах стояли слезы.

Вечером жена сказала ему:

— Дай денег моей матери.

— Разве я ей должен? — удивился Петер.

— Нет, не должен. Ты что, не доверяешь? Ей сейчас позарез деньги нужны.

— Мне они тоже пригодились бы.

Петер испугался, дело шло к ссоре. Он вспомнил их первую размолвку и заговорил мягче:

— Не дури! Знаешь же, что я охотно бы дал, если бы они у меня были. Сами сидим ни с чем.

Милка чувствовала, что муж сдается, и усилила нажим.

— И тебе не совестно говорить, что нет денег? Ступай и заработай!

Такое она говорила впервые. Она не шутила; черты лица были суровы и непреклонны.

Петер, шатаясь, заходил по горнице. Он боялся, что любое слово, произнесенное в эту минуту, приведет к непоправимой беде.

Он взял шляпу и веревку и вышел из дому.

Под Мертвой скалой, куда он отправился за хворостом, сидел на пне отец и смотрел в долину.

— Что вы тут делаете, отец? — ласково спросил Петер.

— Думаю, — ответил Продар.

Петер сел рядом, глаза его блуждали по склону и долине, по небу и облакам.

— Ты что? — спросил отец.

— Думаю, — ответил сын.

В эту минуту они были вместе.

Стояла середина осени. Месяц продержалась погожая, солнечная погода, а потом небо нахмурилось и хлынул проливной дождь. С юга дул теплый ветер, непрестанно нагоняя новые стаи туч. Солнце не показывалось, с утра до вечера было мглисто и сумеречно.

Ноги вязли в размякшей земле. Ожившие потоки множились с невероятной быстротой, набухая и набирая силу. По тропинкам, колеям, лесоспускам мчались в долину ручьи, утаскивая за собой листья, ветки, землю и камни. Поток теперь стал широкой рекой, вышел из берегов и разлился по полям, грозя размыть землю, запрудить долину и превратить ее в озеро.

Временами тучи расходились, но небо не прояснялось, было по-прежнему хмуро и сумеречно. Небо как бы переводило дух, чтоб с новой силой вылиться на землю.

Теплый ветерок шевелил оголенные ветви. Дуло с юга, все время с юга… Густые серые клочья туч, как стая птиц, опускались на вершины деревьев. Дождь полил сильнее.

Людей охватил ужас. Глаза их испуганно бегали, а за окнами бушевала вода, стучали по стеклам капли, появлялись все новые и новые потоки, с ревом затоплявшие все вокруг.

— Боже, спаси и помилуй! — в страхе стонали люди.

Как-то утром Милка пошла к матери. Мальчик, пригревшись, заснул на печи, и она не стала его будить. Продар сидел за столом и смотрел в окно на серую завесу, сплетенную дождем.

— Чума, война, голод, наводнение… — шептали его губы.

Он видел, как Милка перешла через поток. «Мост еще не унесло», — подумал он и тут же с горы хлынула красная, мутная, вспененная вода, несущая землю и песок, катившая камни величиной с детскую голову. Она залила сад, накрыла тропу, прорвалась сквозь деревья, кусты, ограду и влилась в поток.

Глаза старика обратились к лачуге. Поле Петера, находившееся под ней, было затоплено, и только в одном месте еще виднелась полоска земли. Вода остервенело бросалась на отвесную гору, оголенную, дочиста ограбленную, — на ней не осталось ни единого деревца, ни единого кустика. Словно задавшись целью продолбить здесь новое ущелье, поток отскакивал от склона и снова набрасывался на него с удесятеренной силой.

Ограда, сильно поврежденная во время последнего наводнения, на этот раз не выдержала натиск разбушевавшейся стихии. Камни рухнули в воду, тут же поглотившую их…

Продара бил озноб. В памяти встала молодость, время, когда он еще бегал в коротких штанишках. Воспоминания его уходили все дальше и дальше. Много дождей перевидел он за свою долгую жизнь, но такого ливня, такого страшного, беспощадного разгула воды на его веку не было.

— Войны, голод, наводнения… — шептали его губы.

Продар медленно поднялся и вышел из дому. Он уже закрыл за собой дверь, как вдруг услышал плач ребенка. Мальчик проснулся и, увидев, что никого нет в доме, испугался.

Продар вернулся в горницу, встал на скамью, оперся руками о печь, глянул на плачущего мальчонку.

— Ты что, сынок? Крестный твой итальяшка, поди, и отец тоже…

Мальчик поднял глаза и, увидев, что он не один, весело засмеялся, слезы тут же высохли.

Деда он остерегался любить, мать запрещала, но все же тянулся к нему всей душой.

— Папа, — пролепетал ребенок, протягивая к нему руки. — Папа.

— Я не папа. Твой папа ушел зарабатывать на хлеб. Тебе и маме, вот как! Тебе и маме! Твой папа ушел в город и еще не вернулся. Третий месяц пошел, а его нет и нет.

Мальчик встал на коленки и, вцепившись обеими руками в бороду деда, опять засмеялся.

— Отпусти меня. Бороду выдерешь. Твоему папе пришлось уйти… Боюсь, что все мы отсюда уйдем… Мать его умерла, Францка вышла замуж, я одной ногой стою в могиле… Твой папа должен был уйти… Обобрать обобрали и без хлеба оставили. Все к рукам прибрали, сами хозяйничают… Из-за куска хлеба грызутся…

Мальчик не понимал, о чем говорит дед. Для него это было просто песней, от которой ему становилось весело. Он топотал ножками, обнимал деда и вновь и вновь повторял: «Папа, папа!»

— Не папа, не папа. Мал ты еще, несмышленыш. Кругом одна ложь, обман и лукавство. Ты не виноват, но грех-то, он и на сыновей падает. Даже в третьем колене.

В душе Продара была такая горечь, словно все это он говорил не малому ребенку, а самому себе. Преодолевая неприязнь, он взял мальчика на руки. Тот ему улыбался еще пуще.

— Третье колено?.. — подумав, повторил он свои слова. — Одному Богу известно, чьи грехи я искупаю. Одному Богу известно, чьи…

Продар все пел и пел свою песню, вороша прошлое и тщетно стараясь выискать настоящую причину своего несчастья.

Вдруг стремительно отворилась дверь. Вошла Милка. Увидев сына на руках у старика, она побледнела, бросилась к Продару и вырвала у него ребенка.

— Что вам надо от моего сына?

Старик недоуменно смотрел на нее, словно душой все еще был в прошлом. Горьким было его возвращение в настоящее.

— Не съел же я его!

— Не трогайте его! Не смейте!

— Больше не дотронусь, — сказал старик. — Не дотронусь… до ублюдка!

Милка пронзила Продара свирепым взглядом, вложив в него все, что она хотела сказать.

— Ублюдок! Ублюдок, и все тут! Никто тебе этого не говорил, так я скажу!

Милка вся тряслась, но молчала.

— Пойдем, — сказала она мальчику, заворачивая его в одеяло. — Пойдем к матери! Сегодня придет папа. Вечером придет папа. Так он передал…

И она ушла. Продар взволнованно мерил горницу шагами. Он жалел, что Милка ушла. Ему хотелось разрубить наконец узел, так долго мучающий и его самого, и сына.

Он посмотрел в окно. Дождь не переставал. Возле дома вода доходила до лодыжек. В ущелье на месте потока образовалось озеро. Лишь по середине водной глади шла сильная струя, по которой угадывалось основное течение.

Сквозь густую пелену дождя едва различались отдельные предметы. Милка вернулась, вымокшая до нитки. На лице отчаяние. «Мост унесло», — подумал Продар и захохотал в душе.

Милка забралась на печь. Глаза ее выражали страх и унижение.

Старик слышал, как она начала молиться, мальчик по-своему повторял за ней слова молитвы. Дождь не утихал, вода прибывала.

К вечеру ливень прекратился. С неба падали редкие, тяжелые капли, ветер гнал с юга новые тучи.

Вода не убывала, но и не прибывала. Большое озеро посреди ущелья нагоняло страх; оно грозило затопить и поглотить все и вся.

Перед тем как совсем стемнело, раздался глухой шум, похожий на обвал или свист ветра в деревьях. Потом все стихло. Старик и Милка переглянулись.

Продар снял башмаки, закатал до колен штаны и вышел в дождь. Вода доставала до икр. Он шел осторожно, чтоб не провалиться в яму или не споткнуться о камень.

К лачуге, прилепившейся к голой горе, свалилась груда глины; картина была самая что ни на есть плачевная. Черные волны, разбиваясь об оползень, в дикой злобе бросались на противоположный склон. Оползень наполовину запрудил ущелье, соединившись с землей и камнями, пнями и корнями. Волны подмывали, грызли, разъедали, уносили все, что могли унести, но образовавшейся запруды не могли сдвинуть с места. Вода напирала еще злее и напористее, но груда земли и камня отшвыривала ее прочь, и она, не имея возможности разгуляться в узком ущелье, стремительно мчалась к другой горе, чтоб проложить себе ход там, где начинались владения Продара.

Продару казалось, что вода все прибывает и мутные волны все ближе и ближе подступают к дому, белым островом торчавшему посреди озера.

Темный ужас захлестнул его. Бледный, подавленный, он вернулся в дом, глаза его растерянно бегали, как бы взывая о помощи.

Взгляд его упал на часы. Маятник не двигался. Продар недоуменно взглянул на не сводившую с него глаз Милку и вопреки своему решению больше не разговаривать с ней спросил:

— Когда остановились часы?

— Только что, — процедила сквозь зубы Милка.

Дождь снова припустил; наступившая ночь будто открыла все небесные шлюзы. Падавший из окон свет поблескивал на воде. Не было слышно ничего, кроме непрестанного монотонного шума дождевых капель.

Милка отправилась к себе наверх спать. В сенях она вскрикнула — вода была по щиколотку и, протекая под дверью, проникала уже в горницу.

Снова Продар подумал, что такого на его веку еще не бывало. В уме он подсчитал, может ли вода затопить первый этаж или размыть фундамент? Успокоенный, он еще раз прикинул, сколько воды проникнет в дом при запертой двери, хотя в этот вечер он охотно распахнул бы ее настежь, и пошел в боковушку.

Небо лютовало страшно, с неослабевающей силой. Не было ни грома, ни урагана, шумел только непрерывно хлещущий дождь. Воистину хляби небесные разверзлись! Время от времени раздавались наводившие ужас звуки. Стук, плеск, удары по кровле и ближайшему склону. Все сильнее, упорнее, яростнее, и все это в кромешной тьме, под теплым южным ветром, несущим долгожданную весну земле.

Каждая капля падала прямо на землю. Не на деревья, не на листья, не в мох, а в мягкую почву, уже не принимавшую воды. Каждая капля скатывалась в долину, образовывая по пути струи и ручейки. Ручейки сливались в ручьи и стремительно бежали вниз, сметая все преграды и унося с собой все, что попадалось на пути. Каждая капля, упавшая на вершину горы, через десять минут оказывалась в ущелье.

Вода поднималась, пенилась и бурлила. Страшен был ее гнев. Оползни, попадая в волны, пытались сдержать их бег, но разгневанная вода размывала их и рвала на части.

Мосты, сооруженные человеком, разъяренная вода разносила в щепы или увлекала за собой. Взбешенные волны кидались на землю, на человека, на плоды его труда. Небесные струи не иссякали…

Милка, вся дрожа, лежала на постели и смотрела на улыбавшегося во сне ребенка. Временами ей слышался стук в дверь.

«Уж не Петер ли? — думала Милка, но тут же спохватывалась, что Петер прийти не может. Моста больше нет. Бог знает, удалось ли ему дойти до Кошанихи, до ее дома. Лучше бы уж он не пускался сегодня в путь. И зачем она только написала ему, чтобы он пришел?!

Со страхом смотрела Милка в окно. За белыми занавесками хлестал дождь. Непрестанный, равномерный шум наводил на нее панический ужас. Без передышки, словно пила, подрезающая дерево, вода вгрызалась в землю, в камень.

Совсем обезумев от страха, она хотела было закричать и разбудить мальчика, но в последнюю минуту одумалась. Ребенок заплачет, как его тогда успокоишь? Кого звать на помощь? Продара?

Того, кого она смертельно ненавидит и кто платит ей той же монетой? Они не подарили друг другу ни одной хорошей минуты! Еще сегодня она снова оскорбила его. И вот с этим-то человеком она в такую ночь одна в доме. О Боже, чего только не бывает на свете!

При этой мысли страх на мгновение отпустил ее. Милка прислушалась. Никакого стука. Все та же заунывная песня дождя. Различила шум воды. Не потока, а реки. Не где-то вдали — волны хлещут словно о стены дома.

Милка, приподнявшись на постели, прислушалась. Ей показалось, что дом дрожит мелкой дрожью, словно плывет по реке.

Мгновенно проснулся в ней прежний невыносимый страх. На глазах навернулись слезы, тело покрылось испариной. Она уже открыла рот, чтоб закричать, но мысль о Продаре лишила ее голоса.

Разбудила ребенка. Он скривился и уставился на нее сонными глазенками. Потом прислушался, как прислушивалась мать, улыбнулся и пальцем показал на оконные стекла, по которым стучал дождь.

Мать прижала его к себе, чтоб подавить страх, — мальчик отбивался обеими руками.

Но вот мать снова прислушалась, мальчик последовал ее примеру. Толчки с каждым разом становились все сильнее. Вдруг что-то ударило с такой силой, что весь дом затрясся.

Не успела она решить, звать Продара или нет, как услышала новый удар и треск. Что-то рухнуло, упало и потонуло в шуме дождя, в бегущих, плещущихся и пенящихся волнах.

Милка вскрикнула и закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ребенок заплакал у нее на груди. Казалось, дом рушится и она вместе с ним погружается в неведомую тьму.

Когда все стихло и снова раздавался только мерный шум воды, Милка открыла глаза. Ветер колыхал фитиль лампы, в углу комнаты зияла страшная брешь, вода была слышнее, чем раньше.

— Отец! — завопила она что было силы. — Отец, помогите! — Милка уже ни о чем не думала, в ней говорил инстинкт самосохранения. — Отец, отец, отец!

Продар в тот вечер не ложился. Сникший, сокрушенный, сидел он на постели, прислушиваясь к доносившемуся снаружи шуму. Казалось, он чего-то ждет, медленно текли мысли.

Открылось окно, дождь хлестанул его по лицу. На порядочном расстоянии от дома на воде играли тусклые блики света. Посреди светлого четырехугольника слабо вырисовывалась его голова.

С берега, на который обрушилась вода, неслись какие-то звуки — похоже было, что волны уносили осыпавшуюся землю. Продар тщетно старался по звукам определить, что происходит.

Похоже, вода продолжала прибывать. Не затворив окна, он снова сел на кровать, задумался, но вдруг слух его уловил новые звуки. Шум воды приблизился; казалось, волны катились совсем рядом, догоняли друг друга, всплескивали, отходили и опять наскакивали. Раздавалось громкое бульканье, будто вода уходила в чью-то огромную ненасытную глотку.

Продар ждал, держась рукой за край постели. Потом приложил руку к стене и чуть склонил голову, прислушиваясь. Дом дрожал как в лихорадке.

Продар на мгновенье растерялся, но тут же взял себя в руки, встал и вышел в коридор. Открыл дверь, ведущую в пустоту, посветил перед собой и прислушался. С этой стороны тоже плескались волны. Значит, дом со всех сторон окружен водой. Он опять посветил лампой, но свет не достал до воды.

Продар сходил за лучиной, зажег ее и тогда увидел внизу воду. Она не стояла, а текла широкой рекой. Продар бросил лучину — она упала в воду и погасла.

Теперь ему стало все ясно. Для страха не было времени, он напряженно думал. И все же не мог унять бившей его дрожи.

Продар решил спуститься по ступенькам в сени, но, сделав несколько шагов, оказался в воде. Он нагнулся и посветил лампой. Вода в сенях стояла высоко. Она прошла сквозь оконные и дверные щели, а также через отдушину на противоположной стене. Продар кинулся было в коридор, но внезапно остановился. В последние годы он сильно сдал, однако был еще крепок. Сейчас он впервые подумал о смерти.

Подумал он и о Милке, и ее сыне. В первую минуту злорадная усмешка скривила его губы. Но он тут же ужаснулся себе. Нужно что-то делать, нужно что-то делать! Она жена его сына, и мальчик… На этом мысль его оборвалась. В душе шла борьба.

«Почему она не зовет меня? — мелькнуло у него в голове. — Может, спит и ничего не знает?»

Продару показалось, что вода в сенях прибывает, вот-вот подберется к его ногам, а он себе стоит, предаваясь раздумьям.

Продар сделал несколько шагов в сторону горницы и остановился. В эту минуту дом качнулся. Послышался крик, и снова все стихло…

Продар ждал. Он не войдет, даже если пол рухнет под ним. Наконец раздался долгожданный крик: «Отец, отец!»

Сердце его растаяло, душа смягчилась. В одну минуту он все простил. Крик о помощи, порожденный страхом смерти, кинул его к двери.

Войдя, Продар застыл от изумления. Снесло угол дома. В комнату смотрела тьма, дождь поливал пол, нависший над пустотой. Все снесло: штукатурку и кладку, алтарь в углу, все, все… Убогие и голые, висели они между небом и землей, под ногами зияла бездна.

Продар быстро подавил в себе невольный страх и глянул на трепещущую сноху. На душе у него опять посветлело.

— Спасите нас, отец! — рыдая, крикнула Милка.

— Пошли, — сказал он. — Накинь на себя что-нибудь, оденься!

Он взял лампу и повел сноху в коридор.

— В сени нельзя — утонешь! Вот тебе лампа, стой здесь и жди!

Милка взяла лампу и, вся дрожа, забилась в угол. Мальчик плакал и жался к матери.

Мозг Продара лихорадочно работал. Под крышей к стропилам привязана лестница. Он быстро влез на чердак, нащупал в темноте лозу и перерезал ее.

С трудом, из последних сил, втянул он лестницу в дом. Осторожно стал спускать ее в дверной проем, чтоб измерить глубину. Едва лестница коснулась воды, ее дернуло с такой силой, что Продар едва удержался на ногах.

Да, здесь слишком глубоко и течение сильное, этим путем не выберешься, и тут он вспомнил про скалистый выступ на горе. Иногда на него перекидывали лестницу и точно по мостику таскали на чердак сено и корм для скотины. Высота скалы достигала четырех метров. Вода до нее не доходила…

Продар снова втащил лестницу и навел ее прямо на скрытую во мраке скалу. Милка поставила лампу на пол и принялась помогать. Медленно, перехватывая руками перекладину за перекладиной, Продар опускал ее над пропастью.

Дождь не переставал, вода по-прежнему шумела. Чудовищные тени плясали над водой, скрипела лестница. Наконец она уперлась во что-то твердое на другой стороне пропасти. Продар оттянул ее немножко назад и изо всех сил снова двинул вперед. Теперь лестница прочно зарылась в землю. Мост был наведен.

Продар наклонился и еще раз испробовал ее устойчивость. Лестница не дрогнула.

— А ну-ка берись за край и держи крепче! — сказал он Милке.

Перебирая мокрые поперечины, скользившие под руками и ногами, Продар пополз на ту сторону. Дождь хлестал, внизу кипели и бурлили волны, а он полз над пропастью во тьму, в неизвестность.

Наконец руки его коснулись земли. Он бросился вперед, в мокрые низкие кусты.

Убедившись, что лестница прочно засела в мягкой земле, под которой была скала, Продар пополз обратно.

Милка встретила его вопрошающим взглядом.

— Все в порядке, — сказал Продар, забираясь на чердак.

Он сходил за факелом, с какими в былые времена ходили ко всенощной. Посветил в сени — вода не убывала, ухо его улавливало все то же бульканье, какое он слышал и раньше.

— Иди, — сказал он Милке. — Держись крепче, чтоб не свалиться. Ребенка оставь, не то вместе сорветесь! Оставь, я сам его перенесу!

Скрепя сердце оставила Милка ребенка. Прежде чем ступить на лестницу, она испытующе посмотрела на старика — можно ли ему верить? Вся трепеща, сошла она на лестницу и трясущимися руками ухватилась за поперечины. Факел освещал струи дождя, воду, горный уступ впереди и лестницу.

— Я здесь! — крикнула она, достигнув земли.

Это был победный клич человека, спасшегося от смерти, и шел он из глубины души.

— Иди сюда! — позвал Продар мальчика. Тот уже не плакал. Засунув палец в рот, наблюдал за происходящим. — Обними меня за шею!

Мальчик бросился к деду и обхватил его за шею.

Продар встал на пороге, в одной руке он держал факел, на другой сидел ребенок. Лицо старика, усталое и напряженное, выражало непреклонную решимость. Он подался чуть вперед и коснулся коленом лестницы, готовый к трудному пути.

— Давайте ребенка! — раздался резкий крик с той стороны. — Смотрите, чтоб он не упал в воду!

Старик вздрогнул, словно его огрели кнутом.

«Самка вопит по своему детенышу, — подумал он. — Он в моих руках, вот она и боится. Опасается, что я отплачу ей за зло злом, как она того и заслуживает. По себе судит, гадина».

Угасшая было ненависть к Милке вспыхнула снова. Вспомнились все обиды, оскорбления, жестокости, злые слова и ядовитые взгляды. Всколыхнулось запоздалое раскаяние, что пустил ее в свой дом, встали в памяти загубленное на свары время, отнятая любовь сына, вырубленный лес, преждевременная смерть жены, бегство Францки в город и в довершение всего — оскорбление, брошенное ему сегодня.

Ничего из этого она не знала, никаких горестей не изведала, сегодняшняя ночь для нее первое испытание.

«Что, сука, тяжело? Чадо твое в моих руках, дом рушится, льет дождь, волны беснуются. Между нами пропасть. Бросайся на меня, гиена, если можешь, рви меня зубами, если можешь…»

В нем все кипело, но мысли не облекались в слова. Он все еще стоял на месте, неподвижный, в одной руке держа факел, в другой — ребенка. Сердце его леденело.

— Давайте ребенка! Ребенка! — вопила сноха, точно заглянула к нему в душу и увидела, что там сейчас творится.

«Извивайся, сука, рыдай, шипи, изрыгай проклятья, между нами бездна. Я могу расквитаться с тобой прежде, чем ты вернешься сюда. Ты лгала моему сыну и принесла ему ублюдка. Видел я, как ты это делала и с кем! Видел и никому не сказал. А ты в благодарность ездишь на мне верхом и, как вампир, пьешь из меня кровь. Чужая кровь станет хозяйничать в нашем доме и смеяться над нашими костями, которым и в гробу покоя не будет. Но для каждого наступает час расплаты. Сегодня пришел твой черед. Извивайся! Не успеешь вернуться, как все будет кончено…»

В душе Продара шла борьба. Он все еще стоял на месте, неподвижный, измученный внутренней борьбой. Силы его были на исходе. На той стороне неясной тенью маячила Милка. Она собиралась перебираться обратно, но боялась.

— Мой ребенок! — раздался в ночи нечеловеческий утробный вопль, рожденный беспредельным ужасом и страхом. — Мой ребенок! О-о-о!

В душе Продара что-то шевельнулось. И хотя он только что излил всю скопившуюся в нем ненависть, ему стало легче. Вопль матери, страх ее за ребенка тронул его сердце.

В эту минуту мальчик протянул руки и закричал:

— Мама, мама!

Продар вышел из оцепенения.

— Несу! — крикнул он.

Продар ступил на лестницу. Вытянув руку с факелом и судорожно сжимая прильнувшего к его груди плачущего ребенка, он медленно, стараясь держать равновесие, перешагивал с поперечины на поперечину. Дождь слепил его, под ним бурлила вода. То и дело взглядывал он вперед, но конец пути был еще далеко…

Но вот и земля. Милка выхватила у него ребенка и прижала к груди.

Под Мертвой скалой горел костер. На мягкой, мокрой земле сидела Милка, поддерживая правой рукой голову мальчика, спавшего у нее на коленях. Душа и тело ее были измучены до предела. За одну ночь она изменилась до неузнаваемости. Суровая складка возле рта исчезла. Лицо у нее было такое, как в день родов, когда Петер, взглянув на нее, забыл про все свои муки. Сейчас она была только мать. Глаза ее неподвижно смотрели на красноватые языки пламени.

По другую сторону костра сидел Продар, поставив локти на колени и сжимая ладонями седую голову. Он устало глядел перед собой, точно пытался проникнуть взглядом в какие-то тайны.

Дождь перестал. С мокрой травы над скалой срывались капли и падали на песок. Из долины несся неумолчный шум воды. Дул южный ветер, и все же люди ежились от холода. От вымокшей одежды шел пар.

Прикорнувшая было Милка проснулась от озноба. Стуча зубами, она огляделась по сторонам.

— Скоро утро? — устало спросила она Продара.

Продар пробудился от своих дум, посмотрел на восток, где уже начинало светлеть, и сказал:

— Скоро.

— Когда же кончится эта страшная ночь?

— Она была страшной не только для нас, — сказал Продар и пошевелил огонь.

Над костром взметнулись искры и погасли в висевших на скале каплях.

— Одна утеха, — отозвалась Милка.

— Какая же это утеха! — в сердцах сказал Продар. — Кабы другим было лучше, нам бы помогли. Так-то вот…

— Что скажет Петер, когда вернется? — продолжала Милка свою мысль.

— Петер? — Продар поднял голову. — Петер? А ведь ты говорила, что он хотел прийти сегодня?

— Как же он мог прийти? Может, он у нас… у матери… — добавила она с надеждой.

— В такую ночь ни один мост не уцелеет!

— Значит, он не пошел, — отбрасывала Милка черные мысли. — Остался в городе. Какой дурак в такую погоду пустится в дорогу!

— Хорошо, ежели бы так, — медленно проговорил Продар, понижая голос. — Да боюсь, что не так.

— Не пугайте меня! — горестно воскликнула Милка.

Ребенок проснулся. Он испуганно смотрел на костер, на мокрые поленья, от которых с шипеньем поднимались клубы белого едкого дыма.

Продар встал. Сердце его щемила тоска, в глазах стояли слезы.

— На этом самом месте я сказал Петеру слова, которые мне говорил мой дед: «Смотри не бросай того, что я начал!» А мы бросили. Завтра начнем все сызнова.

Милка рыдала.

— Молчите, отец! — взмолилась она. — Все еще будет хорошо!

Ребенок тоже заплакал и спрятал голову на груди матери.

Продар с жалостью взглянул на сноху. Сейчас он снова чувствовал себя могучим повелителем, как в былые годы.

— Схожу-ка я к дому, посмотрю, что там. Принесу одежду и хлеб. Ждите меня!

Медленным, решительным шагом ушел он по тропе и скрылся в низком кустарнике.

Заря пробила тучи, тусклый свет разлился по долине. Вода дошла до дома Кошана. Деревья, как облетевшие букеты, торчали из нее.

Кругом стояло постепенно убывающее озеро. Поле под лачугой было затоплено. Мимо дома Продара с шумом бежала вода. В стене, обращенной к потоку, зияла огромная брешь, через которую видна была внутренность дома…

Милка встала, взяла ребенка на руки и ступила на тропинку, откуда виден был дом Кошана, ее родной дом.

— Папа, папа! — Мальчик протянул ручонки и запрыгал.

— Где? — спросила Милка, на мгновенье поверив, что ребенок и вправду видит отца.

Но его не было. Дом Кошана одиноко стоял над озером. Перед домом показалась женщина и сразу же исчезла. «Мать», — вздохнула Милка. Она все стояла с ребенком на руках, ожидая, что вот-вот из дому выйдет Петер и помашет им рукой, давая знать, что он жив и здоров.

Милка стояла долго-долго; может быть, это были первые минуты чистой любви к Петеру.

Она ждала долго, так долго, что уже начали спускаться сумерки…

* * *

В душе моей, как на фотографии, остро запечатлелась картина: на телеге лежит труп утопленника, волосы липнут к старой ране, на груди свежий темный шрам; телега повернута в противоположную от его дома сторону…

Перевод И. Макаровской.

Название книги

Сундук с серебром

Бевк Франце

Дом в ущелье