Теперь я опасалась не Власова, а самой себя. Увидев на экране мужа, родного, любящего, я получила хорошую встряску, но очарование, навеянное Власовым, упорно не проходило. Я чувствовала себя околдованной. Это было нечестно, неправильно. Я твердо знала, что сразу двоих любить нельзя. При воспоминании о родном человеке, с которым я за десять лет съела пуд соли, которому родила троих детей, желая, чтобы все они были похожи на него — при одном только воспоминании о нем у меня тревожно щемило в груди, и я не могла усидеть на месте. Я снова куда-то опаздывала, не успевала. Я торопилась. Только бежать было некуда, и я беспокойно металась по каютам "Феникса". Как я могла подпасть под влияние Власова? Ведь я отлично осведомлена о его способностях. Он исподволь продолжал свою работу, изматывая меня, а я и без того достаточно устала. Мое тело не желало забывать тепло его сильного тела, переданное мне во время танцев, и я раскаивалась, что согласилась с ним танцевать. Право, мне было бы легче, если бы я отказалась. Я злилась и казнилась, не в силах что-либо изменить. Я ненавидела его еще и за то, что он не отпускал меня к моим детям, и мне начинало казаться, будто все мои проблемы именно от этого.

Меня ничто не отвлекало от душевных терзаний. На "Стремительном" я была лишним человеком, который занимался двумя делами: просмотром надоевших новостей и фильмов и болтовней с женщинами между вахтами. Я не привыкла к безделью. Дома я постоянно была чем-то занята: семья требовала у меня все мое время и силы. Во время затишья люди на линкоре заполняли свободное время, кто во что горазд. Они играли в шахматы, часами сидели в бане, изучали языки, десантники тренировались в спортзале, пилоты не вылезали из тренажеров, дабы не потерять квалификацию. По понятным причинам я не могла составить компанию мужчинам в бане или спортзале. Мне надо было любой ценой вернуться домой. Я могла решить проблему, выполнив договор между мною и Власовым. От одной только мысли об этом ноги мои прирастали к палубе. Я не могла решиться пойти к нему добровольно. Я корила себя за трусость, за эгоизм, за неспособность к "поступкам" ради собственных детей, но все оставалось по-прежнему.

Иван Сергеевич принес мне весть: земной флот повернул в сторону Солнечной системы, и Власов начал переговоры с Зарбаем о сдаче планеты без боя.

— После ухода землян на Зарбае царят упаднические настроения. Президент Зарбая серьезно относится к нашему заявлению о реальной угрозе из космоса. Вполне возможно, что зарбаяне капитулируют. У нас флот в 170 кораблей против одиннадцати зарбайских. Хотя всякое может случиться. Власов будет вести переговоры, сколько понадобится, лишь бы с ними не воевать. Он напирает даже не на капитуляцию, а на присоединение к нему. Совсем другое дело, правда?

— Что будет дальше? — опечалилась я.

— Откуда я могу знать? Это на Земле я был профессором. А здесь я всего лишь судовой врач.

А потом ко мне пришел Власов. Он молча сел напротив меня с непроницаемым лицом. Я ощущала на себе его взгляд из-за черных очков, и мне от этого взгляда было не по себе. Я тоже отмалчивалась, мечтала о сигарете, но потянуться за ней не смела. Я бросала на него осторожные взгляды, исподтишка рассматривая его. Я до сих пор толком его не рассмотрела, уловив только общие черты. У него были светлые, почти белые волосы, очень коротко остриженные, непокорно торчащие, как проволока. Он их и не приглаживал. Широкое лицо, вовсе не злое, а просто сердитое, недовольное. Обширный, как экран, лоб и густые брови, такие же светлые, как и волосы. Интересно, какие у него глаза? Очки так мешали… Мне хотелось заглянуть своему обидчику, такому черствому и упрямому, в глаза. Кисти рук с толстыми жилами поросли с тыльной стороны белесой шерстью, пальцы сплелись на круглом животе; под тканью черной водолазки угадывалась скрытая мощь тренированных мускулов. Передо мной сидел хищный, опасный, крупный зверь, умный и своевольный, от которого ощутимо исходила заразительная энергия.

Крупный зверь наблюдал за мной сквозь черные очки и, похоже, размышлял о чем-то своем.

— Утром на "Феникс" придет пилот. Он доставит тебя на Землю, — обронил он.

Его голос вернул меня в гостиную "Феникса". Мне показалось, что я ослышалась.

— Что? — пролепетала я.

— Завтра ты полетишь домой, — терпеливо повторил он.

Я так мучительно ждала этого момента, и вот он наступил, и это оказалось полной неожиданностью.

— Ты меня отпускаешь? — потрясенно пробормотала я. Бежевые перегородки поплыли у меня перед глазами. Домой! Мне никак не удавалось вытащить из пачки сигарету, руки дрожали. Наконец мне это удалось, я нервно закурила и открыто посмотрела на огромного человека напротив меня. Лицо его по-прежнему оставалось недовольным. Я решилась на опасный вопрос:

— Почему ты решил меня отпустить?

— Потому что я тебя люблю.

Я знала об этом, но все же… это было приятно. Я не испытывала особых угрызений совести от того, что человек из-за меня мучается. Я не стала спрашивать его, почему он не отправил меня на Землю раньше, ибо подозревала, что ответ будет тем же.

— Зачем ты меня любишь? — с укором спросила я, не предполагая ответа. Он отбросил недовольную маску и улыбнулся:

— Всем скитальцам иногда хочется чего-нибудь домашнего. Расскажи мне о своих детях.

— А у тебя есть дети?

— Н-нет, — не совсем уверенно ответил он, и я простила ему эту неуверенность. Черты лица его смягчились. Я уселась удобнее и затянулась.

— Моя младшая — Ниночка, ей четыре года, — начала я, успокаиваясь. — Она рыжеватая, волос вьется, как у меня, глаза папины. Она очень обидчивая…

Сначала у меня срывался голос, но потом я увлеклась, мысленно вернувшись к родным, самым близким на свете людям. Закончив рассказ, я снова увидела себя в гостиной "Феникса" и даже немного удивилась, что я по-прежнему здесь.

— Скоро ты будешь дома, — спокойно сказал Матвей, не прервавший повествование ни единым словом. Он ничем не выдавал своих мыслей. На меня накатила острая жалость к нему. Каково вот так жить, пряча от всех свои глаза?

— Мне тебя жаль, — сказала я ему.

— Мне нужна не жалость, — оскорбленно буркнул он.

— Здесь ты не найдешь того, что ищешь.

— То, что мне нужно, я уже нашел.

Я снова ощущала на себе его взгляд, от которого у меня обмирало сердце. Мне мешали его очки.

— Так нечестно, — сказала я.

— Что нечестно?

— Ты бессовестно пользуешься своими способностями.

— Какими способностями?

Мне показалось, будто он смотрит на меня непонимающе.

— Зачем ты меня гипнотизируешь? Неужели просто отомстить хочешь? В чем же я перед тобой провинилась? Ты ведь отлично знаешь, что мне нечего тебе противопоставить в свою защиту! Я не могу на самом деле испытывать те чувства, которые ты мне внушаешь. Это непорядочно — вот так против безоружного! Ты мне уже душу вынул. Завтра меня здесь не будет, ты никогда больше меня не увидишь, и я очень тебя прошу: оставь меня в покое, отпусти! Я хочу вернуться домой. Полностью.

У Власова изменилось лицо. Вид у него был самый что ни на есть ошарашенный. Затем он широко улыбнулся.

— Я ничего тебе не внушаю. Ни-че-го!

Я вспыхнула.

— Ты лжешь. Я не могу тебя любить.

— Значит, можешь, — отрезал он с самым довольным видом. — Это твои собственные чувства, Алика.

— Я люблю своего мужа, — отрезала я в свою очередь.

Он перестал радостно улыбаться и с силой сцепил пальцы в замок на своем круглом пузе. Я забеспокоилась, насколько далеко простирается его выдержка. Как бы он не сорвался! Настала пора выпроваживать гостя подобру-поздорову.

— Сними очки, — резко сказала я.

— Нет.

— Почему же?

— Мой взгляд убивает.

— Иван Сергеевич сказал, что это байка. А я хочу взглянуть тебе в глаза.

— Ты ничего в них не увидишь.

Уберется он отсюда или нет? Эх, была не была… Пусть окружающие корят меня за необдуманные поступки, сколько влезет. Я неторопливо встала и шагнула к Власову. Я сделала то, что бывший десантник со змеиной реакцией совсем не ожидал. Я сняла с него очки. И в тот же миг я издала вопль ужаса. Мы отшатнулись друг от друга.

— Прости! Прости! — закричала я и заревела в голос.

Матвей неторопливо приладил очки обратно, вздохнул и мягко привлек меня к себе, утешающе гладя по волосам жесткой рукой.

— Это было так неожиданно, — плакала я. — Я просто не знала, не знала…

— Ничего страшного не произошло, — шептал мне на ухо Матвей. — Просто ты увидела, какой я есть на самом деле.

— Я не знаю тебя, не знаю… Ты жестокий.

— Жестокий?

— Да, жестокий.

Ливень затянулся надолго. Меня пожалели, приласкали, и я жаловалась на то, что вся моя семья в больнице, а меня обвиняют ни за что, и что я так далеко от дома, и что я устала от походной жизни, и что мне очень плохо без неба над головой, необязательно синего — любого, и на что-то еще. Слезы иссякли, и я притихла на груди Матвея. Его сердце толчками билось у меня под рукой, и я улыбнулась сквозь слезы. Из-под солоноватого запаха хорошего лосьона слабо пробивался запах мужского тела. Руки Матвея стали нетерпеливыми, и я обреченно подставляла лицо и шею под его обжигающие поцелуи. Его жесткие волосы послушно пригладились под моими ладонями. Как же я вернусь домой, к Женьке, к детям? Куда я дену свою бесстыжую морду? Руки, жарко обнимающие меня, были такие желанные, но такие чужие и незнакомые, и все происходящее сейчас было настолько неправильным, что я чуть-чуть протрезвела.

Насилу я выдралась из его объятий и трусливо сбежала в соседнее кресло. Потом все так же трусливо вскинула на него виноватый взгляд. Лицо Матвея было перекошено, но он… улыбался.