Глава первая

Борисов в нерешительности остановился на перекрестке и повернулся спиной к ветру, чтобы прикурить сигарету. Трепещущий свет наконец-то вспыхнувшей спички выхватил на мгновение из вечерней тьмы его узкое бледное и большеглазое лицо.

Вот уже несколько дней Борисова преследовали и угнетали мрачные предчувствия. Причин для такого настроения накопилось немало, но особенно встревожил его сегодняшний утренний звонок Леонова.

Борисов знал его осторожность и предусмотрительность, поэтому полагал, что назначить встречу того могли вынудить только чрезвычайные обстоятельства.

Борисов тянул время, нервно переступая с ноги на ногу и никак не решаясь двинуться ни вперед, ни назад. Он то внимательно разглядывал носки своих туфель, густо захлестанных грязью, то оглядывался по сторонам, зябко поеживаясь.

«И надо же!.. Чертовщина какая-то! – с наигранной иронией думал он. Седьмого… в семь часов вечера… в доме номер семь…»

Считая себя несуеверным, он не склонен был усматривать в тройном совпадении какое-то предзнаменование, но от этого почему-то становилось не только не легче, а еще неуютней под серым небом с низко плывущими облаками.

Шел сентябрь. Лето предпринимало последние отчаянные попытки удержать свои позиции, но осень наступала слишком бурно и неотвратимо. Подул холодный резкий ветер, и Валентин Борисович поднял короткий воротник куртки. «Что же делать?… Как все осточертело!.. А не пойти – может быть еще хуже, ладно…»

Минут в пять восьмого Валентин, взволнованный и слегка запыхавшийся, нажал кнопку звонка, стоя перед обитой черным дерматином дверью.

Гостя встретил на пороге сам хозяин квартиры: высокий, начинающий полнеть мужчина с наметившимися залысинами и крупным жирным лицом, расплывшимся в доброжелательной улыбке.

– Опаздываете, милейший! Мои гости уже тревожиться начали, – он окинул вошедшего оценивающим взглядом маленьких прищуренных глаз и, удовлетворенный впечатлением, принялся энергично потирать большие пухлые руки. Из-за приоткрытой двери комнаты отчетливо донеслись мужские голоса. Валентин нахмурился.

– Не удивляйтесь. Они в курсе… Ох, извини, мы ведь даже не поздоровались.

– Вот тебе новости!.. Оказывается, тут еще и гости, – раздраженно произнес Валентин, пожимая протянутую хозяином руку. – Я не понимаю, Дмитрий Степанович, зачем вы нарушаете наш уговор? Афишировать наше знакомство – вовсе не обязательно, – Валентин сделал ударение на последних словах, подчеркивая свое нежелание заводить новые связи.

Леонов успокаивающе поднял ладони.

– Э-э-э, батенька, торопитесь с выводами… Нехорошо. Раздевайтесь-ка лучше.

«Сытый боров, – неприязненно подумал Борисов. – Доволен собой и своей жизнью… А до остальных ему и дела нет…»

Леонов помог Борисову снять куртку, но в комнату не пригласил.

– Я пожелал вас видеть сегодня у себя вовсе не для того, чтобы полюбоваться на вашу мрачную физиономию. Вы, уважаемый Валентин Владимирович, конечно, еще не осведомлены о том, что ваша очаровательная Ольга Ивановна на днях нанесла визит в прокуратуру эс-эс-эс-эр…

Валентин ощутил как бы легкое головокружение, и рубашка, впитывая липкий холодный пот, прилипла к его спине.

– Нет, нет, это невозможно… Этого просто не может быть, пролепетал он изменившимся до неузнаваемости голосом.

– Почему же, батенька?… Очень даже может! – показное благодушие Леонова как рукой сняло. Он теперь смотрел на Валентина даже с некоторой долей пренебрежения, вроде бы сверху вниз, хотя были они примерно одного роста.

Борисов, целый день протомившийся в ожидании предстоящей встречи после скользкого, с туманными намеками телефонного разговора с Леоновым, почувствовал себя душевно опустошенным.

Дмитрий Степанович, видимо, угадал настроение собеседника и, не сводя с него глаз, жестко, со злорадством добавил:

– Эта жалоба сейчас находится у меня. И… вообще, пора кончать с этим…

Он жестом пригласил Борисова в комнату, на ходу говоря:

– Кстати, вам небезынтересно будет услышать, какие убытки и расходы мы несем по милости вашей возлюбленной… И узнаете об этом вы в первую очередь от тех, кто больше всего пострадал… Прошу…

За столом посреди комнаты сидели трое. Бледно-розовый цвет абажура оттенял синеватый дымок под потолком. По количеству окурков в пепельнице и пустой бутылке коньяка нетрудно было догадаться, что гости сидят у Леонова давно.

«Ого-го!.. Действительно, собрался коллективчик… Одного, похоже, не знаю… Совсем обнаглел Леонов! – начал закипать Борисов. – Игра слишком затянулась. Прав Леонов – с этим пора кончать».

Из-за стола навстречу вошедшим поспешно вскочил худой и высокий человек с птичьей головкой, на которой белым клоком ваты лежали аккуратно зачесанные назад волосы. Это был начальник городского управления торговли Константин Петрович Селезнев.

– Добрый вечер, Валентин Владимирович. А мы тут с товарищами добрым словом вас вспоминали.

Борисову послышалась ирония в его словах, и он насторожился, готовясь надерзить любому, кто посмеет повести разговор в том же тоне. Но Селезнев, как ни в чем не бывало, продолжил:

– Алексея Иосифовича вы, надеюсь, знаете?

Да, Борисов знал Шульмана, начальника винного цеха, но невольно нахмурился: ему вспомнилась всепогодно потная рука Алексея Иосифовича и он запоздало пожалел, что забыл положить в карман носовой платок.

– А это наш друг… – но, заметив предостерегающий жест хозяина, Селезнев замолчал.

– Николай Иванович, – представился незнакомец и слегка привстал. – Не пытайтесь напрягать свою память, мы с вами никогда не встречались.

Новый знакомый был заметно моложе присутствующих. Выше среднего роста. Спортивного телосложения. Волевое, с правильными чертами лицо его сразу привлекло внимание, а от колючего взгляда карих проницательных глаз Борисову стало как-то не по себе.

– Кофе готов! – донесся из кухни веселый женский голос.

– Вот и превосходно… Давайте все к столу. Время уже позднее, а нам еще многое обговорить нужно, – сказал Дмитрий Степанович и, хлопнув дверцей бара, поставил на стол фигурную бутылку дорогого коньяка.

* * *

День для Марьи Ивановны выдался хлопотливый, но удачный: все запланированные покупки были сделаны и она, возвращаясь с базара домой, по привычке подсчитывала убытки и барыши: «На курице – рубль сэкономила… правда, почти столько же потеряла на лимонах. Негодяи! Дерут три шкуры. А что делать?… В магазинах – хоть шаром покати. Да и качество государственных фруктов-овощей… извините на слове… никуда не годится. А на базар полпенсии за один раз относишь…»

Через каждые сто метров она останавливалась, борясь с одышкой, и ставила тяжело нагруженные сумки прямо на тротуар. «Эх, старость – не радость, – грустно вздыхала она при каждой остановке, – в другой раз надо будет поменьше покупок делать… ведь не девочка уже, слава богу…»

– Бабуля, может, помочь? – предложил какой-то парень в короткой голубой курточке.

Марья Ивановна с любопытством взглянула на круглолицего, крепко скроенного юношу и благожелательно ответила:

– Спасибо, молодой человек, но я уже почти дома, – она подобрала под вязаную шапочку седые пряди волос и пошла к своему подъезду, до которого, действительно, оставалось рукой подать.

Перед дверью подъезда она поставила сумки и заранее нашарила в кармане плаща ключи от квартиры… Внезапно дверь прямо перед ее носом резко распахнулась. Из подъезда выскочил мужчина, который промелькнул мимо Марьи Ивановны, едва не сбив ее с ног. Она отшатнулась и встревоженно посмотрела на сумки, но все было в порядке – сумки стояли на месте.

– Фу ты, напугал!.. Носятся тут, как оглашенные!.. – незло проворчала она и вошла в подъезд.

На площадке четвертого этажа она с удивлением заметила, что дверь соседской квартиры приоткрыта и оттуда доносятся какие-то странные звуки. «Ишь ты… Ольга уже с работы пришла, что ли?… И почему-то все нараспашку…»

Марья Ивановна, недоумевая, взглянула в проем двери и увидела под самым потолком коридора Ольгиного желтого попугайчика, который метался, трепеща крылышками, издавая испуганный писк.

– Хозяйка дома? – громко спросила Марья Ивановна, протиснувшись в квартиру соседки.

Ответа не последовало. Весь пол в коридоре был мокрым, а из ванной слышались шум и бульканье текущей воды. Марья Ивановна заспешила туда.

– Что, водопровод прорвало? – спросила она на ходу, и снова ответа не дождалась.

Вода хлестала из крана и через край переполненной раковины лилась на пол. Желтый попугайчик с жалобным писком влетел в кухню и начал биться об оконное стекло.

Марья Ивановна, встревоженная увиденным, поставила сумки на решетчатую полочку, лежащую поверх ванны, и вытащила из раковины почему-то оказавшееся там полотенце.

– Господи, да что же это за напасти такие… Ольга, Ольга! – уже серьезно взволнованная, с дрожью в голосе, позвала она и, оскользаясь на мокром линолеумном полу, заторопилась в поисках соседки.

– А-а-а!.. – истошно закричала она, заглянув в комнату, и упала, теряя сознание.

* * *

– Понимаю ваше состояние, Василий Петрович, – сочувственно вздохнул майор Голиков, незаметно наблюдая за мужем Марьи Ивановны.

Они сидели на кухне в квартире Василия Петровича.

– Это чудовищно… чудовищно… – старик закрыл лицо подрагивающими руками, но тут же опустил их на колени, словно устыдившись собственной слабости. Худощавый, с лицом, испещренным тонкими паутинками морщинок, он производил впечатление человека от природы крепкого, но уже основательно подточенного старческими недугами.

– Я искренне сочувствую вам, – с теплотой в голосе произнес Голиков и, достав из кармана пиджака пачку «Беломора», жестом спросил у хозяина разрешения закурить. Василий Петрович продолжал сидеть, понурив голову, покрытую редкими и длинными волосами, сквозь которые просвечивалась желтоватая кожа черепа…

На место происшествия майор Голиков приехал намного позже оперативной группы, лишь после того, как ему сообщили, что, по данным предварительного осмотра, совершено убийство. И вот сейчас ему необходимо было найти этой версии подтверждение. Однако он не мог пока «разговорить» Василия Петровича, одного из главных свидетелей, который и сообщил в милицию о случившемся.

Наконец старик поднял на Голикова набрякшие от внезапно набежавших слез глаза и слабым отрешенным голосом прошептал:

– Извините… это старческое… Задавайте вопросы.

– Итак, – заосторожничал майор, положив папиросы на столик, – вы зашли в квартиру Петровой, услышав крик жены?

– Не только потому, – голос у старика окреп. – Я собирался пойти встретить Марью Ивановну… Она никогда так долго не задерживалась, а тут как ушла на рынок спозаранку, так все нет ее и нет. Я начал беспокоиться.

– Василий Петрович, у меня к вам просьба – постарайтесь описать свои действия как можно подробнее, особенно, если вам что-нибудь показалось подозрительным.

Голиков заметил, что каждое произнесенное им слово вызывает странно болезненную реакцию у старика.

– Попробую по порядку… Выйдя на лестничную площадку, я услышал женский вскрик. Смотрю – у соседки дверь приоткрыта… Прислушался. Больше ни звука. Уже решил, что померещилось. Сам не пойму, что меня всполошило, но я, недолго раздумывая, вошел в квартиру Ольги, – лицо старика потемнело, влажные глаза засветились горько и печально. – Остальное вы уже знаете.

– Василий Петрович, я прекрасно понимаю, что вспоминать о непоправимом вам крайне тяжело, но мне необходимо восстановить картину происшедшего.

Старик снова наклонил голову, пожевывая губами.

– Вам плохо?… Может, врача пригласить?

– Что вы меня обхаживаете, как девицу? – неожиданно резко вскинулся он. – Что вас конкретно интересует?

«Горе никого не красит», – подумал Голиков. Ему по-человечески было жаль старика, которому своими вопросами он выматывал душу. Но работа есть работа…

– Ну, хорошо. Мы остановились на том, что вы вошли в квартиру Петровой. Что и где вы увидели?… Поточнее вспомните, где и в каком положении находились предметы, – мягко напомнил Голиков.

– В прихожей я увидел свою жену. Марья Ивановна лежала на полу без чувств. И самое странное, что весь пол был залит водой. Я наклонился над женой, чтобы как-то помочь ей, и тут увидел в комнате Олю, – от Голикова не укрылось, как вдруг задрожали колени и руки Василия Петровича: казалось, что он готов был потерять сознание и прилагал мучительные усилия, чтобы взять себя в руки. Снова переборов слабость, он продолжил: Человек я старый, прошел всю войну. Видел тысячи смертей, но никогда не думал, что доживу до такого… – Василий Петрович прерывисто вздохнул и вдруг заметил лежащие на столике папиросы. – Да вы курите, курите… я сейчас вам что-то вроде пепельницы поищу, – он порылся в ящичке кухонного стола и достал металлическую крышечку, мятую и поржавевшую.

Голиков не торопил Василия Петровича, терпеливо выслушивал случайные отступления, давая ему возможность выговориться. Лишь по нескольким выкуренным папиросам можно было догадаться, в каком нервозном состоянии находился майор.

Наконец старик добрался до сути.

– Я вбежал в комнату, пододвинул стол, вскарабкался на него, и, одной рукой придерживая висящую Ольгу, второй – попытался перерезать веревку ножом. Мне это удалось… А вот развязать петлю на шее никак не мог… Веревка глубоко впилась в кожу. Пришлось бежать за ножницами. Но было поздно… А если точнее, то давно уже было поздно, – последние слова заставили Голикова насторожиться.

«Старик определенно намекает, что Петрову повесили уже мертвой, подумал майор. – Но откуда у него такая уверенность?… Предположение?… Оно и вправду не лишено оснований, но…», – а вслух спросил:

– А нож где вы взяли?

– На кухне. А ножницы, если это вас интересует, на швейной машинке. Ольга так любила сама шить…

– Воду в ванной тоже вы перекрыли? – прервал его Голиков.

– Нет, мне было не до того.

– Понятно. Василий Петрович, вы часто бывали в квартире Петровой?

– Да… Точнее, чаще у нее все-таки бывала моя жена.

– Что привлекло ваше внимание, когда вы вбежали в комнату? Не было ли чего-нибудь необычного в расположении мебели, предметов… Стола, стульев, шкафа, дивана и тому подобное.

– Посреди комнаты, почти под Ольгой валялся опрокинутый стул. Когда я передвигал стол, то мне пришлось оттолкнуть его ногой.

– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, что и в каком порядке находилось на столе.

– Утверждать категорически не берусь… Но вот бутылка шампанского, причем недопитая, стояла точно… Когда я опустил тело Ольги на стол, то невзначай задел бутылку, и она упала на пол, а из нее вино брызнуло… Что еще?… Да, один фужер стоял на столе. Нет, не стоял – лежал, а другой, разбитый, – валялся на полу… Помню, как под ногами стекло хрустнуло.

– Вы не заметили исчезновения каких-либо вещей из Ольгиной квартиры?

– Об этом лучше спросить у Марьи Ивановны.

– Хорошо. А как, по-вашему, – это было убийство или самоубийство? Голиков задал давно не дающий ему покоя вопрос и весь напрягся, ожидая ответа. Худощавое лицо его стало озабоченным и настороженным.

Старик ответил не сразу. Майор с удивлением заметил, что Василий Петрович как-то вдруг весь посветлел, словно на него нахлынули приятные воспоминания, и действительно, в следующие минуты Голиков услышал нечто неожиданное.

– Ольга очень любила жизнь и… цветы. Как она их любила!.. Особенно розы. Видели бы вы, с каким лицом вдыхала она нежный аромат, исходящий от розовых лепестков, у нее на глазах появлялись слезы… Так умеют восхищаться только дети. Вы не наблюдали, какое впечатление производит на ребенка, предположим, впервые в жизни увиденный им снег или дождь?… Загляните ему в глаза, и вы увидите неподдельное восхищение окружающим его миром. И не суть важно, что привело малыша в такой восторг: солнце в небе или опавший лист на земле… Я понимаю, что объясняю довольно путанно, впадаю в сентиментальность… Но вы должны уяснить самое главное – Ольга сохранила в себе редкую способность – по-детски радоваться каждому лучику, каждой былиночке… Мы часто беседовали с ней, и я, старый человек, начал понимать, как много мы теряем в жизни, когда бездумно и бездушно проходим мимо того, что подарила нам природа… Впрочем, вам это, наверное, не нужно, – старик опять опустил голову, сцепив пальцы на затылке.

– Нет, Василий Петрович, – Голиков встал, сделал несколько шагов по кухне, потом снова сел, – все, о чем вы рассказали, очень важно.

– Оля была добрая, чуткая, но и решительная девушка. Мы с Марьей Ивановной всей душой любили ее. Ну почему судьба так безжалостна к хорошим людям? – голос у старика совсем потух.

– Василий Петрович, Ольга не говорила вам, что ждет сегодня гостей? Голиков решил направить разговор в нужное для него русло. – И вообще, вы не замечали каких-либо изменений в ее поведении в последние несколько дней? Может, она нервничала или была чем-то расстроена?

– Нет. Хотя я могу и ошибиться. Чаще она была откровенна с Марьей Ивановной. Правда, и тут я не берусь утверждать, что Ольга поверяла ей все свои тайны. Но она давно жила одна, и мы, хоть и не в полной мере, но все-таки заменяли ей родителей. Во всяком случае, она сама так говорила.

– А с кем Ольга контактировала в последние дни? Может, у нее был близкий друг или подруга? В трудную минуту им иногда доверяют больше, чем родителям.

Василий Петрович отрицательно покачал головой.

– Вы знаете, Оля была не очень общительна. Я имею в виду последние годы. Раньше, помню, к ней часто забегали Наташа Цапко или Алла Говоруха. С Наташей они дружили с детства, а с Аллой учились в институте… Но вот уже несколько месяцев я никого из них не видел… Да, вот еще… про одного товарища… По словам Ольги – человек серьезный. Но мы с ним знакомы, так сказать, заочно. Только и знаем, что зовут его Валентином, а появился он у Ольги где-то год назад.

– Спасибо, Василий Петрович. Но прежде чем уточнять детали, я бы, если вас не затруднит, не отказался от чашки крепкого чая, даже без сахара, – смущенно улыбнулся Голиков.

– Это уж вы извините, что я такой недогадливый, – засуетился Василий Петрович.

Пока хозяин искал чайник, наливал в него воду, Голиков машинально осматривал кухню. Обстановка была простенькой, но приятной. Между раковиной для мытья посуды и газовой плитой стоял самодельный, но на совесть сработанный стол; в углу, напротив майора, шкаф для посуды и разной кухонной утвари и холодильник. Уют создавали абсолютная чистота и светлые, в цветочек, занавески на окне.

Сидящие в кухне не заметили, как Марья Ивановна подошла к кухонной двери и тихонько примостилась на табурете. Поверх ситцевого халатика на плечи она накинула серый теплый платок. Ее знобило: то ли от нервного перенапряжения, то ли действительно продуло коварным сентябрьским ветерком, когда она ходила на базар.

Марья Ивановна сидела тихо и внимательно слушала разговор мужа с майором, а когда ее заметили, объяснила свое появление просто:

– Не могу я больше сидеть в комнате одна, – она укоризненно посмотрела на Василия Петровича, потом, скользнув взглядом по чашкам, стоящим на столе, по закипающему чайнику, предложила: – Может, вам варенья клубничного?… Ольга очень любит… любила…

– Спасибо, не беспокойтесь…

Однако Марья Ивановна принесла банку с вареньем, расставила розетки. Майор пододвинул ей табурет.

– Присаживайтесь. Почаевничаем вместе… Мы уже почти обо всем переговорили с вашим мужем. Остальное, надеюсь, выясним с вашей помощью, он отхлебнул несколько глотков чая. – Поэтому я сразу перейду к делу. Знаете ли вы, Марья Ивановна, кого сегодня ждала Петрова в гости?…

– Нет. Правда, она иногда… хотя нет… не знаю.

– Ну ладно. Тогда расскажите подробно, как вы оказались в квартире Петровой?

Бледное морщинистое лицо старой женщины слегка порозовело, молочно-голубые глаза ее оживились. Скорбное выражение в них поочередно сменялось то страхом, то жалостью, то испугом, но победила злость. Отодвинув от себя чашку, она хрипло, почти надрывно выкрикнула, сжав худые кулачки:

– Вы обязаны их найти!.. Другого я себе не представляю! Как они посмели поднять руку на такое беззащитное дитя!

– Мария, успокойся. Сейчас уже ничего не изменишь, – Василий Петрович начал легонько поглаживать плечо жены дрожащей рукой.

– Как же так, Вася, как же так, – всхлипнула Марья Ивановна. Редкие слезинки, скатываясь по лицу, падали на ее колени. – Что она им плохого сделала?… Бедная моя девочка…

– Я думаю, что наш разговор лучше перенести на завтра, – Голиков встал, собираясь уходить, хотя прекрасно понимал, что показания ее нужны именно сегодня, время не терпит. Он нервно разминал в руках папиросу, не решаясь при Марье Ивановне закурить.

– Погодите! – вдруг встрепенулась старушка. – Я вспомнила мужчину, который чуть не сбил меня с ног, когда я входила в подъезд… Да, да… теперь мне даже кажется, что он был чем-то похож на Валентина. Правда, я ни разу его лица вблизи не видела. Только однажды из окна… Когда он уходил от Оли… Но этого не может быть!.. Они же друг друга любят!.. вернее… Ах… – она махнула рукой, все еще не веря, что Ольги нет в живых. – Оля ждала от него ребенка и они должны были вот-вот расписаться, как только Валентин получит развод.

Неожиданная информация заставила майора Голикова изменить свое намерение и он опять опустился на табурет, обдумывая как бы тактичней побудить Марью Ивановну продолжить начатый рассказ. Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и чуть ослабил узел галстука. И тут неожиданно ему помог Василий Петрович.

– Мария, а почему ты так долго была на базаре?

– Да, я действительно немного задержалась. Там я случайно встретила старую знакомую… Зашли в пирожковую. Посидели, поболтали… Я и домой захватила несколько пирожков для тебя.

– Марья Ивановна, а как был одет тот мужчина? – Голиков решил вклиниться в их разговор.

– Я видела его только со спины, остался в памяти силуэт… а одет он был, по-моему, в серый костюм.

– До этого вы упомянули, что он похож на знакомого Петровой Валентина. В чем конкретно заключается сходство?

– Я не могу ничего определенного утверждать. Это мне после нашего разговора, сейчас пришло в голову… И еще, недалеко от нашего подъезда стоял какой-то парень в голубой курточке. Он даже хотел помочь мне поднести сумки… Но и его я плохо запомнила. Если бы знать…

– Марья Ивановна, у вас есть ключи от квартиры Петровой? – спросил Голиков и, видя что та отрицательно покачала головой, продолжил: – Значит, дверь была открыта?

– Да. Но не это самое главное. Меня насторожили странные звуки, которые, как потом оказалось, издавал попугайчик.

– Животные всегда первыми чуют беду, а иногда и плачут при гибели их хозяина, – начал было Василий Петрович, но, натолкнувшись на предостерегающий взгляд майора, замолчал.

– Василий Петрович, так кто же из вас перекрыл воду в ванной и почему вода залила всю квартиру? – Голиков умышленно обратился к хозяину, чтобы тот не чувствовал себя лишним в разговоре.

«Как тяжело лавировать, беседуя с людьми, особенно пожилыми, которых постигло непоправимое горе, – устало подумал Голиков и внутренне усмехнулся: – Значит, настала пора менять работу… Эмоции эмоциями, а дело – делом».

– Это я закрыла кран в ванной, – откликнулась Марья Ивановна. – В раковину каким-то образом попало полотенце и забило сток.

– А кто такой этот Валентин? Где он живет, где работает?

– Мы знаем лишь то, что он занимает какую-то ответственную должность, а вот где живет – понятия не имеем, – Марья Ивановна на мгновение задумалась, и вдруг с беспокойством в голосе спросила: – Неужели вы думаете, что можно убить любимого человека?… За что?… И к тому же, если вас это заинтересует, он помогал Оле раскрывать какие-то жульничества, которые происходили на фабрике, где она работала… Да, да… погодите. Как же я сразу не вспомнила!.. Ведь у Оленьки из-за этого появилась масса недоброжелателей!

 

Глава вторая

Вечером того же медленно тянувшегося дня Голиков стоял у окна своего кабинета и устало смотрел на безлюдную в это время улицу. Он ожидал прихода старшего лейтенанта Чижмина и позволил себе немного расслабиться. У начальника уголовного розыска редко выпадают счастливые минуты, когда не звонит телефон, не слышно оживленных споров сотрудников на коротких деловых совещаниях и непривычную тишину кабинета нарушает только глуховатое тиканье настольных часов.

Улица постепенно наполнялась сумерками. На нижних этажах домов кое-где начали вспыхивать цветные квадраты окон. Небо заволокла сплошная грязно-серая пелена облаков.

«А дни становятся короче и короче, – с легкой горечью подумал майор. – Еще только начало седьмого, а в кабинете почти темно. В домашних хлопотах, в служебной суете незаметно пролетело еще одно лето… Ничего, в следующем году обязательно возьму Марину с Мишей и закатимся к морю. Да и складывается, вроде, все хорошо. На работу Марина вышла в этом месяце значит, отпуск ей положен в августе. К тому времени и Миша уже будет достаточно взрослым для таких путешествий, – он улыбнулся, вспомнив о сыне. – Как-никак, а три года!.. И все же – убийство или самоубийство?… Предположим, недопитая бутылка шампанского могла остаться с вечера, так как старики-соседи Березины в один голос утверждают, что свет в квартире Петровой они видели даже после двенадцати, что случалось очень редко… Но что заставило Петрову уйти с фабрики среди рабочего дня?… Или кто?…»

За спиной Голикова послышался легкий шорох, а затем раздался короткий возглас Чижмина:

– Это ж надо!..

Майор обернулся к сослуживцу, который с независимым видом, удобно расположившись в кресле, читал, поправляя очки, заключение экспертизы.

– Лева, зачем глаза портить? – Голиков щелкнул выключателем. – При свете лучше… Насколько я помню, ты позволяешь себе входить ко мне без стука только в том случае, когда у тебя есть что-то новенькое. При всех других обстоятельствах твое негласное проникновение в мой кабинет носит характер грубого нарушения служебной дисциплины, – майор старался говорить серьезно, но в его тоне звучала едва прикрытая ирония. – Так что выкладывай добытые факты, а с выводами торопиться не будем.

– Между прочим, Александр Яковлевич, сыщики прошлого посредством одной лупы и точных умозаключений раскрывали самые сложные и запутанные преступления. А в наш век прогресса науки и техники, – Чижмин снял и сложил очки, – благодаря возможности получать обширную информацию, раскрываемость преступлений, как ни парадоксально, ухудшилась. И основная причина, по-моему, состоит в том, что мы разучились мыслить.

– Да, им бы наши заботы, – туманно ответил Голиков и улыбнулся, потом подошел к столу и достал из приоткрытого ящика пачку «Беломора», в которой сиротливо перекатывалась одна папироса.

– Лева, ты случайно не в курсе, почему папиросы кончаются у меня в самый неподходящий момент?

– Это весьма хитрое, не поддающееся научному обоснованию, явление, изрек тот и с многозначительным видом поднял глаза к потолку.

– Понятно… Тогда верни, пожалуйста, ко мне в стол похищенное. Долго я тебя задерживать не собираюсь, так что не обкурю, – наблюдая, как старший лейтенант вытаскивает из кармана мятые папиросы, Голиков назидательно добавил: – Ведь тебе, холостяку, спешить некуда, а меня дома ждут… Рассказывай.

– Самое существенное, что мне удалось узнать о Петровой на фабрике, это то, что сегодня утром, как и обычно, на потерпевшей видели цепочку с кулоном, перстень, сережки, – Чижмин открыл папку и достал несколько исписанных разными почерками листочков. – Вот показания технолога Седых, уборщицы Клюевой и других работников пищевкусовой фабрики… В квартире Петровой эти украшения не обнаружены, – сказал он и снова уселся в кресло.

Голиков, не читая, накрыл положенные на стол бумаги ладонью и поморщился.

– Нет, Лева, – вздохнул он, покачав головой, – здесь что-то не так. Я не встречал за свою практику, чтобы преступник в подобной ситуации после убийства инсценировал самоубийство… Ведь и время у него, как правило, ограничено, – майор, размышляя, защемил пальцами подбородок. – Здесь некто все спокойно и хладнокровно рассчитал, а золото прихватил, чтобы нас попытаться запутать… Но тем не менее поручи лейтенанту Громову поработать в этом направлении. Вдруг да и всплывут изделия из драгметаллов… И старшего лейтенанта Нефедова можешь подключить. Пусть пройдется по линии аналогичных преступлений. Не исключено, что произошла накладка. Я имею в виду, что после убийства Петровой в квартиру проник случайный человек и совершил кражу, а затем уничтожил следы своего пребывания.

Чижмин внимательно слушал майора, покусывая кончик дужки очков. Он был назначен старшим по этому делу и со своей ответственной ролью еще не вполне освоился.

– Александр Яковлевич, эксперты, как я понял, не дают пока стопроцентной гарантии, что Петрова была сначала задушена, а потом подвешена на крюк для люстры, потому что узел петли разрезан. В этом смысле старик Березин сослужил нам плохую службу.

Чижмин поморщился и пошевелил плечами. По дороге в управление он основательно промок под мелким, сеющим как через решето, дождем. Понадеявшись на оптимистический прогноз, он не захватил из дому ни плаща, ни зонта, и сейчас ощущал, как отсыревшая рубашка неприятно прилипает к телу.

«Пожалуй, Лева прав, – подумал Голиков. – Василий Петрович, сам того не подозревая, оказал нам медвежью услугу. Но откуда он мог знать, что, разрезав узел, он поставил в тупик экспертизу. А если бы и знал, то размышлять ему было просто некогда. Ведь он надеялся спасти Ольгу!.. Но теперь это все – полемика, а вывод: затянула ли Петрова сама на себе петлю, или кто-то, мягко говоря, помог ей, придется делать нам. Ну, что ж…»

– Ладно, Лева. Будем исходить из того, чем мы располагаем… Некто, скажем, Икс, открыл кран умывальника в ванной, и при этом позаботился заткнуть сток полотенцем. Случайность этих действий практически исключается. Этот факт можно отнести к версии – кража… Но в комнате обнаружены следы борьбы: перевернутый фужер на столе, второй – разбитый на полу. И тут показания Березина для нас очень ценны, так как экспертиза твердо установила, что синяки и царапины на руках и теле Петровой – следы насилия. Значит, Петрова пыталась оказать кому-то, назовем его Игрек, сопротивление. И главное, дверь в квартиру потерпевшей была открыта. Нехарактерно для самоубийц.

– Разрешите, товарищ майор! – Чижмин энергично вскинул руки вверх, как это происходит с людьми, которых вдруг осеняет великолепная мысль. Икс и Игрек – одно лицо!.. Вспомните, ведь мокрых следов на лестничной площадке не обнаружено. Следовательно, воду мог открыть только Икс, но тогда получается просто белиберда. И притом учтите, что подруга Петровой, Елена Седых, рассказала мне, что Ольга почти никогда не снимала перстень. Однажды она попросила у Петровой примерить его, но та отказала, сославшись на то, что перстень очень тугой… А в нашем случае!.. Ведь конечности отекают и костенеют. Я уже не говорю, что цепочка на шее могла попасть под петлю. И вообще, грабить мертвого человека не каждый решится. В бога я не верю, но воровать у покойника – страшный грех, чуть ли не патология.

Увлекшись разговором, они и не заметили, как стекла в кабинете потемнели и приобрели способность отражать предметы – снаружи хозяйничали плотные сумерки. Голиков, пройдясь туда и обратно, задернул шторы. Вопреки недавнему обещанию, он-таки ощутимо накурил.

– Итак, твое мнение, Лева? – спросил он, опускаясь на стул.

Чижмин вскользь взглянул на настенные часы и не спеша ответил:

– Петрова вела довольно замкнутый образ жизни. В гости ни к кому не ходила, за исключением соседей – стариков Березиных. К себе тоже приглашала не часто. Трудно даже предположить, что в рабочее время – а ушла она с фабрики, жалуясь на острую головную боль – Петрова специально встретилась с малознакомым человеком, да еще и пила с ним шампанское. Отсюда вытекает единственно правильный вывод – преступника она хорошо знала. Из показаний той же Елены Седых можно сделать вывод, что искомым человеком мог быть какой-то Валентин, который часто звонил Петровой на работу. И только найдя этого Валентина, мы получим ответы на кое-какие вопросы.

– Ну что ж, в пользу твоего мнения говорят и показания Березиных. Тем не менее поручи лейтенанту Борисенко установить круг друзей и знакомых Петровой, – под осуждающим взглядом Чижмина майор закурил очередную папиросу. – А что касается твоей уверенности в причастности пока еще для нас таинственного Валентина к убийству, то я легко могу опровергнуть это сразу двумя вариантами. Представь себе, что Петрова, неожиданно возвратившаяся домой, застает в квартире обычного вора. Остальное, думаю, и чижику ясно… Но преступник переборщил, и вместо того, чтобы легонько придушить хозяйку, он ее…

– Нет, Александр Яковлевич, – Чижмин, перебив Голикова, в волнении хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, – я с вами не согласен. К примеру, возьмем даже то, что предполагаемый вор даже не рылся в вещах… и деньги в сумочке Петровой целы… Правда, их было немного, но…

– Хорошо, хорошо, – теперь уже майор не дал Чижмину до конца договорить, – допустим, что ты прав. Хотя действия преступника после совершенного преступления – непредсказуемы. Все зависит от психологических особенностей.

– Да, пожалуй, это верно, – Чижмин близоруко прищурился. – Мне сейчас почему-то вспомнилось дело об убийстве водителя такси Моисеева. Там тоже в действиях преступника, на первый взгляд, отсутствовала элементарная логика, а последующие события были вообще необъяснимы.

– Очень кстати ты об этом заговорил. Именно там ограбление было всего лишь инсценировкой. Да и убийство Северинцевой совершено с помощью удавки… Ну, а теперь – второй вариант. Допустим, что Петрова, чем-то глубоко потрясенная, кончает жизнь самоубийством; предпосылкой мог стать хотя бы отказ ее возлюбленного от женитьбы. Ведь она, как совершенно достоверно установлено, ждала ребенка. А затем… На ум приходит та же ситуация – случайная кража. Тут уже можно допустить, что все золото она могла просто снять, когда пришла домой, и куда-нибудь положить, – Голиков встал и начал мерять шагами кабинет, искоса посматривая на старшего лейтенанта из-под темных бровей.

– Вы намекаете на то, что необходимо произвести тщательный обыск на квартире Петровой?

Майор неопределенно хмыкнул и, вернувшись в свое кресло, вновь потянулся за папиросой.

– Но тогда не исключается и третий вариант, – Чижмин сложенными очками зачем-то почесал затылок, взгляд его стал рассеянным. – Убийство могло произойти после того, как она сняла украшения. И это больше всего соответствует истине. Иначе как объяснить наличие на ее теле следов насилия? – старший лейтенант с нарочитым превосходством посмотрел на своего начальника. – На работе утром этих следов никто не заметил, хотя все утверждают, что была Петрова в кофточке с короткими рукавами.

– Так-то оно так, Лева. Но мы еще не знаем, какие события приключились с ней по дороге домой, а это крайне важно. Поговори с районным участковым, пусть он опросит всех водителей трамваев и троллейбусов, которые проезжали в то время по интересующему нас маршруту.

– Знаете, Александр Яковлевич, сегодня одна девушка на фабрике сказала мне, что все люди делятся на два типа: наблюдатели и участники. Так вот, беда Петровой заключалась в том, что она относилась ко второму типу.

– Беда?… Почему беда? – вскинулся майор.

– Все очень просто и сложно. История самая банальная. В прошлом году Петрова окончила институт общественного питания и по направлению попала на фабрику. Работая технологом, она заметила, что в цехах нарушается технологический режим производства вин и пыталась выяснить причину. Ее во всех инстанциях только внимательно выслушивали, сочувственно кивали головами, прицокивали языками и кормили обещаниями помочь, но никаких мер не предпринимали. Ольга не успокоилась и начала писать в вышестоящие инстанции, но и после этого многочисленные проверки, как ни странно, не обнаруживали никаких существенных нарушений. Фабрику лихорадило от наплыва ревизоров и, как сами понимаете, руководство фыркало и косилось на Петрову… Это все рассказала мне Лена, которая, как я уже вам говорил, тоже работает технологом.

– Лева, а между прочим, эта твоя Лена – очень умная девушка, – лукаво улыбнулся Голиков.

Чижмин, смутившись, покраснел, привычным жестом поправил очки и продолжил: – Седых сказала, что Петрова в последнее время была в приподнятом настроении и не скрывала, что счастлива.

– Понятно. Значит, констатируем, что у Петровой не было веских причин сводить счеты с жизнью. Хотя, – Голиков сделал глубокую затяжку, с шумным выдохом выпустил дым и притушил в пепельнице папиросу, – соседи Березины утверждают, что Ольга была девушкой чувствительной и эмоциональной, а такие натуры при определенных обстоятельствах могут отважиться на любой шаг. И вообще, действия обманутой женщины предугадать сложно… А недоброжелателей Петрова приобрела более чем достаточно, – Голиков поднял со стола увесистую папку.

– Это жалобы Петровой, которые мне передали из прокуратуры.

– Впечатляет! – не удержался Чижмин.

– Может быть, нам с этим придется разбираться, – нахмурил брови майор. – Я уже связался с начальником ОБХСС. Он пообещал в ближайшие дни заняться проверкой пищевкусовой фабрики… И если ты не будешь против, то я сам допрошу некоторых товарищей, которые чаще всего фигурируют в ее жалобах. Повестки я уже отправил.

Чижмин не возражал. Голиков устало откинулся на спинку кресла и, задержав взгляд на телефоне, задумался. Он уже ясно представлял, что на их плечи ляжет расследование по всем версиям одновременно. Многолетний опыт подсказывал ему, что предстоящая работа будет очень кропотливой и трудоемкой.

– Незнаемая прямизна наводит на кривизну, – прервал невольно возникшую паузу Голиков.

– Что? – удивился Чижмин.

– Пословица есть такая, – улыбнулся майор. – Что ж, Лева, пока мы не нашли однозначного ответа: убийство или самоубийство. Посему приступим…

– К обеду, – вырвалось у Чижмина.

– Я бы не прочь, – признался Голиков, – но все, чем я богат, – он обвел рукой два ряда полумягких кресел, вешалку, книжные полки со специальной литературой и разного рода справочниками, массивный письменный стол с аккуратно разложенными на нем стопками бумаг и несгораемый шкаф, возле которого сидел, – малосъедобно.

– Согласен, – рассмеялся лейтенант.

– Да, Лева, судя ао всему, Петрова – человек упрямый, с твердым характером. Несмотря ни на что, она вела борьбу до конца… – Голиков бросил папку в стол.

– Я лично, Александр Яковлевич, не сомневаюсь, что в квартире Петровой совершено убийство, – старший лейтенант пружинисто вскочил с кресла и подошел к майору, чтобы помочь уложить папки с бумагами в сейф. И вот что характерно – на фабрике все, знающие Ольгу, даже мысли не допускают, что она могла покончить с собой. Лена, так та вообще сказала, что для Петровой такой поступок был бы противоестественным.

– Опять Лена, – шутя погрозил пальцем Голиков и, видя, что старший лейтенант лихорадочно собирается с мыслями, чтобы достойно возразить, опередил его: – Противоестественным, – серьезно повторил он. – Ладно. Поглядим… А пока, – майор взглянул на часы, – пойдем-ка пройдемся по свежему воздуху, а то голова совсем раскалывается.

– Курить больше надо, – наконец-то и Чижмин поддел своего начальника.

Майор уже хотел что-то сказать, но последнее слово Чижмина перекрыл телефонный звонок.

«Наверняка, Марина беспокоится», – подумал Голиков, поднимая трубку, но ошибся.

– Пропустите! – распорядился он и в ответ на нетерпеливый жест Чижмина пояснил: – Явился какой-то Борисов и срочно просит принять его в связи с убийством Петровой… Если хочешь, можешь присутствовать.

 

Глава третья

Перед приходом неожиданного посетителя Голиков вывернул содержимое пепельницы на листок бумаги, смял его и сунул в корзину для бумаг. Потом попросил Чижмина открыть форточку. От ветра, разыгравшегося на улице, штора вздулась пузырем.

Борисов оказался мужчиной выше среднего роста, светловолосым, пропорционально сложенным, с умным немного бледным продолговатым лицом и открытым взглядом голубоватых глаз. На нем был темно-серый костюм с галстуком.

– Я не ошибся?… Мне нужен майор Голиков? – осведомился он.

– Верно, – поднялся Голиков, – пожалуйста паспорт и присаживайтесь.

Посетитель удобно расположился в кресле напротив Чижмина и принялся изучать обстановку кабинета, изредка нетерпеливо посматривая на Голикова и не обращая никакого внимания на Чижмина. Он явно нервничал в ожидании предстоящего разговора, покачивал носком ботинка и едва слышно вздыхал.

А Голиков, нарочито не торопясь, просматривал паспорт. По выражению лица майора Чижмин безошибочно определил, что этот Борисов чем-то очень заинтересовал его. Особенно Леву поразило некоторое замешательство Голикова, что случалось с тем редко.

Наконец, Александр Яковлевич закрыл паспорт, передал его Чижмину и произнес:

– Вы уже знаете, кто я, а это, – он указал на Леву, – старший инспектор Чижмин. Он непосредственно ведет это дело… Ну, а теперь расскажите, что заставило вас придти к нам?

– Прежде чем объяснить свой приход, я хотел бы от вас в точности узнать, что произошло с Петровой? – он выговаривал фразы четко, громко и требовательно, словно подчеркивая этим, что никого из присутствующих не опасается. – От себя я могу добавить лишь одно – Ольга была моей, – он секунду запнулся, – как бы это поточнее выразиться, – невестой… И это дает мне право знать, что с ней случилось.

– Что ж, это действительно весомый аргумент, если, конечно, не принимать в расчет вашу законную жену, – Голикову, вероятно, не понравилось начало разговора и он решил сразу поставить Борисова в неловкое положение, использовав свою осведомленность. – Насколько мне известно, развод на данный момент вы еще не получили. А…

– Это вопрос буквально нескольких дней, – бесцеремонно перебил его Борисов, посчитав знание майором подробностей его личной жизни результатом добросовестного изучения штампов в паспорте. – Но если для вас бумажка убедительней моих слов, то скажите только одно – ее убили? – теперь он скорее просил, чем требовал.

– Пока мы можем констатировать лишь то, что ее нет в живых, – сухо ответил Голиков. – Другой информации у нас нет, – прищурился он. – Когда вы в последний раз видели Петрову?

– Позавчера, то есть шестого… Я был у нее дома, и должен был прийти вчера вечером, но не сложилось… – без сомнения, Борисов чего-то не договаривал.

Чижмин с понимающей ухмылкой взглянул на майора, иронически покачал головой и спросил:

– А сегодня утром вы случайно не звонили ей на работу?

От Борисова не ускользнули двусмысленные интонации в голосе Чижмина он резко вскочил с кресла и, обращаясь только к Голикову, нервно заговорил:

– Я пришел к вам не затем, чтобы выслушивать здесь… Меня оскорбляет нетактичное поведение вашего сотрудника… Я не дал ни малейшего повода ставить мои слова под сомнение… Оля была для меня единственной надеждой, светлой, близкой… Правда, вам это ни к чему. Я совсем упустил из виду, что люди вашей профессии привыкли подозревать любого и каждого, а мне это не по вкусу, – Борисов, не прощаясь, направился к двери.

– Валентин Владимирович, насколько я понял, вы пришли, чтобы помочь нам. Или вам уже расхотелось? Вам стала безразлична судьба Петровой? вдогонку успел спросить Голиков.

Борисов остановился у двери, повернулся к майору и с кислой улыбкой выдавил из себя:

– Боюсь, как бы эта помощь против меня не обернулась.

– Гражданин Борисов! – повысил голос майор. – Вопреки вашему утверждению, я глубоко уважаю чувства каждого человека. Именно поэтому я прошу вас задержаться… А чтобы вы меня правильно поняли, уточню, что ваш приход для нас неожидан. Хотя не сегодня – завтра мы бы все равно разыскали вас… Что же касается вашей помощи, то скажу откровенно – мы нуждаемся в ней. Вам придется ответить на некоторые вопросы, связанные со смертью Петровой, а уклонение или нежелание дать ответ могут быть расценены как действия противоправные, ведущие к уголовной ответственности.

Слова Голикова произвели ожидаемое впечатление, и Валентин Владимирович нехотя вернулся и уселся на прежнее место.

– Это уже становится интересным! – с вызовом протянул Борисов. – С какой же, позвольте узнать, целью вы хотели меня найти?

– Валентин Владимирович, давайте условимся – вопросы пока задаю я, а потом видно будет, – мягко сказал майор, решив направить разговор в мирное русло. – Для начала расскажите, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Петровой?

Вряд ли Борисов, идя в уголовный розыск, не был готов к подобному вопросу, поэтому ответил легко и быстро:

– Разрешите без подробностей. Вы же прекрасно понимаете, как обычно происходит знакомство. Могу лишь добавить, что Петрову знаю около года.

– Товарищ Борисов, то, что порой кажется простым и ясным, к сожалению, часто мало соответствует действительности. Так что постарайтесь поточнее отвечать на вопросы, а выводы мы сделаем сами… Давайте остановимся на главном: где и как вы познакомились с Петровой?

Настойчивое повторение вопроса заставило Борисова на минуту смешаться. Вспоминать первую встречу с Ольгой ему не хотелось. Она произошла в прокуратуре, куда Борисова год назад пригласили для дачи объяснений по поводу последней проверки работы пищевкусовой фабрики, связанной с заявлением Петровой. Факты, указанные в заявлении, проверкой не подтвердились, и она обратилась с жалобой в прокуратуру. В ней Петрова сообщала о плохой, необъективной работе комиссии КРУ и требовала вмешательства прокуратуры, утверждая, что на фабрике совершаются крупные хищения.

Голиков отметил перемену настроения у Борисова, но, видя, что тот не торопится с ответом, предупредил:

– Вы еще, наверное, не вполне осознаете серьезность своего положения, и я отношу это на счет вашего душевного состояния… Да, да, не удивляйтесь. У нас пока немало оснований подозревать и вас.

– Меня?… – светлые брови Борисова поползли вверх, потом удивление на его лице сменилось горечью. – Впрочем, вы в чем-то недалеки от истины… Я и в самом деле виноват! – произнес он.

Чижмин зашевелился в кресле, еле скрывая радость. Слова Борисова подтверждали его правоту. Он с нетерпением посматривал на майора, который сосредоточенно ждал дальнейшей исповеди. «Почему майор тянет? – кипел Чижмин. – Ведь сейчас немного поднажать – и он наш! Нельзя давать преступнику передышку!..» – и, не выдержав напряжения затянувшейся паузы, Лева принял, как ему казалось, единственно верное решение.

– Гражданин Борисов, за что вы убили Петрову Ольгу Степановну? – почти выкрикнул он.

– Ах, ты!.. – с этим возгласом Борисов встал и с угрожающим видом двинулся на Чижмина. Окажись тот рядом, а не по другую сторону стола, то наверняка заработал бы в лучшем случае приличный синяк, но Голиков вовремя вскочил с кресла и бросился наперерез Борисову, преградив ему путь.

– Валентин Владимирович, не забывайте, где вы находитесь! – тяжелый взгляд темно-карих глаз майора охладил пыл Борисова. – А вы, товарищ старший лейтенант, – Голиков повернулся к Леве, – можете быть свободны. Завтра прошу быть к семи.

Выждав, когда Чижмин с виноватым видом выскользнул из кабинета, майор вернулся за стол, а Борисов, тяжело дыша, стоял как вкопанный на том месте, где был остановлен, и еле слышно, одними губами шептал что-то в адрес старшего лейтенанта.

Ситуацию разрядил телефонный звонок. На этот раз Голиков услышал голос Марины, которая была обеспокоена не столько отсутствием мужа, сколько тем, что он до сих пор не предупредил ее о задержке на службе.

Разговор Голикова по телефону дал возможность Борисову прийти в себя. Он обескураженно опустился в кресло, в котором раньше сидел Чижмин, но потом, брезгливо поморщившись, пересел в другое.

– Закурить можно? – уже спокойно спросил он, доставая пачку сигарет.

– Пожалуйста… Может быть, и меня угостите, а то мои все вышли, – нерешительно попросил майор.

Прекрасная черта характера Голикова – застенчивость – была предметом многочисленных шуток его коллег, так как не очень вязалась с занимаемой должностью.

Курили молча, изредка поглядывая друг на друга, как бы оценивая, кто есть кто. Нестандартный, непредсказуемый и импульсивный поступок Борисова сводил на нет подозрения майора, и он интуитивно уже не сомневался в невиновности своего собеседника, но в то же время был почти уверен, что Валентин Владимирович знает если не прямых участников убийства Петровой, то по крайней мере причину, побудившую тех совершить преступление.

По резкому движению, которым Борисов погасил сигарету, майор догадался, что тот принял какое-то решение, а ему остается только надеяться, что оно будет верным. Наконец Валентин Владимирович, поправив ворот рубашки и стряхнув с борта пиджака случайно осыпавшийся с сигареты пепел, заговорил:

– С ваших слов, а вернее из дурацких реплик вашего коллеги, мне стало ясно, что Ольгу… убили. – Борисов на мгновение сдавил ладонями виски. А раз это так, то я просто обязан отомстить!.. Только прошу, не перебивайте меня… Так вот, что касается нашего знакомства с Ольгой, то вы были правы. Оно действительно завязалось необычно. Всему причиной ее заявление, в котором она писала о возможных хищениях на фабрике. В составе комиссии я занимался его проверкой. Факты тогда не подтвердились… – он ослабил галстук и закурил, предупредительно пододвинув пачку сигарет поближе к Голикову, – только сейчас я начинаю понимать, что все было не так просто… Ведь не секрет, что много совершается хищений, которых нашей службе КРУ, даже при тщательной проверке, не удается обнаружить. Особенно, когда нас уже ждут заранее… А информация распространяется очень быстро… Такой оперативности любая разведка позавидует, хотя…

– Так вы допускаете, что Петрова была права? – осторожно перебил его Голиков.

– Безусловно допускаю. При таких способах хищения чаще всего необходимо расхитителей, как у вас выражаются, брать с поличным. А это уже больше по части ОБХСС, – Борисов почему-то с укором посмотрел на майора.

– Допустим. Тогда почему вы сами не подключаете работников ОБХСС или прокуратуру?

– Я уже говорил, что тогда у меня не было оснований верить заявлению Петровой, – раздраженно произнес Борисов. Голиков ощутил очевидную ложь в его словах, невозможность доказать это разозлила майора, и он пошел в наступление.

– Конечно, конечно… Честно и добросовестно работать нас пока еще заставляет лишь какое-нибудь ЧП или грозные окрики сверху. К глубокому сожалению, таких горе-работников хоть пруд пруди… Правда, у меня нет оснований относить вас к их числу, так как мне известно, что вы потом все-таки помогли Петровой бороться с теми, кого вы стыдливо называете расхитителями. Хотя ваша должность и без того обязывает вас делать это… Ну, ладно, опустимся на землю. Расскажите подробно, где вы находились сегодня с десяти до двенадцати утра?

– С утра, как обычно, провел пятиминутку, потом занимался почтой и текущими вопросами… Где-то около десяти поехал в суд, чтобы попросить ускорить процесс развода с женой. Потом заходил в кафе-автомат позавтракать. На работу вернулся в начале двенадцатого. До часу никуда не отлучался. Дальше нужно?

– Значит, в суде могут подтвердить, что вы были на приеме?

– Как вам сказать, – пожал плечами Борисов. – Приема как такового сегодня не было, но я подходил к секретарю по гражданским делам, так как судьи на месте не оказалось, и просил передать мою просьбу…

– Это уже кое-что, – вставил майор.

– А вот в кафе кассирша должна меня помнить.

– Это легко установить… А вот кого вы, Валентин Владимирович, подозреваете, а точнее – кому могла помешать Петрова? – Голиков умышленно не заострял внимания на людях, которые могли бы подтвердить алиби Борисова.

– В первую очередь – это работники пищевкусовой фабрики, – уклончиво начал тот. – Я бы посоветовал вам затребовать все ее заявления и жалобы. Ну и, естественно, заняться тщательной проверкой сигналов… Убийцы наверняка те, кого она подозревала в хищениях. Разумеется, сделали они это чужими руками. Сволочи!.. А я вот не смог ее защитить!..

Эти слова были произнесены с такой душевной болью, горечью и раскаянием, что подозрения Голикова относительно того, что Борисов знает истинных организаторов преступления, переросли в уверенность.

– Так кто, по-вашему, мог организовать это преступление? – майор испытующе уставился на Борисова.

– Не знаю, – упавшим голосом ответил тот, – но думаю, что здесь не обошлось без участия директора фабрики Леонова… Мог быть замешан и Селезнев… Надеюсь, что все это останется между нами… Поймите… Мне это ни к чему…

Голиков утвердительно кивнул головой, про себя отметив: «Ведет двойную игру. Ну, да черт с ним!.. Ничего удивительного. По принципу – моя хата с краю… Такой философии сейчас придерживается большинство…» – а вслух произнес:

– Не хочу ставить вас в щекотливое положение, поэтому прошу внимательно отнестись к следующему вопросу… С кем, кроме вас, могла встречаться Петрова?… Кому могла доверить свои личные тайны?

– Оля была честной и порядочной… И ваш вопрос, хотя и вынужденный, оскорбляет ее память, и я не хотел бы отвечать на него… даже затрагивать эту тему. В вашем распоряжении опытные работники, и вы при необходимости все о ней можете разузнать без меня.

Голиков испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он видел, что Борисов говорит искренне, не разыгрывает из себя обиженного, а с другой – все время ловил себя на мысли, что в его словах проскальзывает фальшь.

– Валентин Владимирович, сегодня утром, около десяти, Петрова ушла с работы. У нее с кем-то и где-то была назначена встреча… В связи с этим я настаиваю, чтобы вы добровольно сдали кровь для анализа на наличие в ней алкоголя… Если же вы пили сегодня, то достаточно будет только вашего устного заявления. Поверьте, это необходимо для того, чтобы снять с вас подозрения.

Майор с удовлетворением отметил, что Борисов спокойно отнесся к его предложению, всем своим видом как бы подчеркивая готовность помочь следствию. Дальнейшие слова Валентина Владимировича подтвердили это наблюдение.

– Признаюсь, до сегодняшнего дня мне никогда не приходилось общаться с людьми вашего ведомства, да еще в такой ситуации. А то, что я слышал о методах и способах воздействия на попавших сюда, мало похоже на нашу с вами беседу… Не хочу льстить, но я не ожидал встретить в стенах этого заведения корректного и действительно интеллигентного человека… Поэтому я готов способствовать вам в раскрытии преступления… А вот спиртное, – Борисов распрямился в кресле и открыто улыбнулся, – я употребляю редко. А сегодня, к тому же, почти весь день за рулем.

Теперь они уже мало походили на людей, несколько минут назад враждебно настроенных друг к другу. Оба закурили, словно приготовившись к непринужденному разговору.

– Валентин Владимирович, я опять к вам с деликатным вопросом… Ольга на ночь снимала с себя украшения?… Я имею в виду перстень… и тому подобное.

В один миг от расслабленности Борисова не осталось и следа. Он, заметно вздрогнув, презрительным и гневным взглядом ожег майора.

– Я просил вас не касаться этой темы! – чуть ли не взвизгнул Борисов, подскочив в кресле. – Посылайте меня, если вам угодно, на экспертизу… анализ… или куда там еще? Вам что, доставляет удовольствие издеваться надо мной?… Оказывается, мягко стелете!..

Трудно было понять Голикову, что на самом деле заставило Борисова так неожиданно вспылить: упоминание ли о золотых побрякушках или имя Ольги. «Странно получается, – раздумывал он, – неужели Борисов все-таки причастен к убийству? Стоп!.. А почему к убийству?… Кафе-автомат! Что-то здесь есть. Там они могли встретиться с Ольгой… А если так, то откуда у нее ссадины и синяки?… Нет, отпадает…» – и, рискуя снова вызвать гнев собеседника, спросил:

– Вы знали о том, что Петрова беременна?

– Да. Как раз это обстоятельство и заставило меня сегодня поехать в суд, чтобы как можно быстрее расписаться с Ольгой. Надеюсь, что это признание облегчит мою участь? – спокойно, даже с иронией проговорил Борисов.

Резкая смена настроения собеседника снова поставила Голикова в тупик. «Такое поведение, несомненно, подтверждает невиновность Борисова, – анализировал он, – и в то же время наводит на мысль, что он чего-то или кого-то боится… Знает, но не говорит… Ладно, посмотрим, что даст анализ…»

– Извините, но мне бы хотелось покинуть вас, – не дождавшись ответа, опять попытался сыронизировать Борисов, – или…

– Никаких или, – перебил его Голиков, – вот вам бумага и постарайтесь со всеми подробностями изложить то, что связывало вас с Петровой, а также все, что вы делали и где были сегодня утром. После этого – сдайте кровь и можете быть свободны.

 

Глава четвертая

Казалось, что особых причин для волнения не было, но все-таки кошки скребли на душе. Леонов раздраженно щелкнул выключателем телевизора смотреть комедии, тем более советские, он всегда считал пустой тратой времени. Невольно нервировало и то, что жена, на ночь глядя, вдруг воспылала желанием навести порядок в кухне.

Он уже было собрался поехидничать над хозяйственным вдохновением супруги, как вдруг зазвонил телефон.

– Слушаю… А-а, это ты, Константин Петрович, – Леонов взял телефонный аппарат и, волоча шнур, не спеша вошел в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. – Нет, нет, я тебя слушаю. Просто я уже немного в курсе, хотя до сих пор не могу сообразить – зачем ты мог понадобиться уголовному розыску?… Видишь ли, тебе принесли повестку только что, а мне вручили такой же ультиматум часов в восемь… Да, да… не удивляйся… Самое интересное, что тоже завтра, но с небольшой разницей во времени, и тоже к начальнику ОУРа… – Леонов опустился на диван-кровать, пристроив телефонный аппарат на коленях. – Так вот, за эти два с лишним часа я уже кое-что выяснил, – Дмитрий Степанович самодовольно усмехнулся, вспомнив недавние переговоры с влиятельными знакомыми, – но для полноты картины я тебе должен сообщить, что звонил начальник КРУ… Да, этот слюнтяй и, как я окончательно выяснил, – обыкновенный подонок… Не исключено. Только не пойму, на что он надеется! Думает за нашими спинами отсидеться и выйти сухеньким?… Ну ладно, с ним потом разберемся, а пока тебе надо позвонить на всякий случай Кузьмичу. Ему не составит большого труда прикрыть это дело, мотивируя самоубийством… Плюнь ты на эту повестку… Можешь туда не являться. Я все улажу, а вечерком загляни ко мне, малость покумекаем, как жить дальше… Ну, батенька, а вот это ни в тын, ни в ворота. Нам бояться нечего… Или ты уже и мне не доверяешь?… Хорошо. Жду, – жестко улыбнулся Леонов и, поставив телефонный аппарат на пол, задумался: «Эх, Борисов, Борисов!.. – жирное лицо Дмитрия Степановича выглядело застывшим и сосредоточенным. – Плохо ты оценил ситуацию… Мразь!.. Привык загребать жар чужими руками, а теперь, когда в твоих лапах угольки оказались, пытаешься сам – в кусты, а других… Да-а-а, редкая сволочь! Трус-трусом, а на поверку еще и… Правда, с этой Петровой получилось как-то странно. Так переборщить!.. Но зачем же нас подставлять?… Кишка тонка, уважаемый!..»

Леонов как был – в спортивных брюках и махровом полосатом халате улегся на диван и еще долго мысленно копался в сложившейся ситуации.

* * *

Утром следующего дня, когда Голиков пришел в управление, дежурный при входе доложил, что начальник УВД уже несколько раз справлялся о нем.

«Ну вот и началось, – хмурился Александр Яковлевич, поднимаясь к себе, – сейчас потребует назначить конкретный срок расследования вчерашнего ЧП. А ведь сам понимает, что наша работа – это не плановый выпуск продукции на предприятии… Ох, уж эти перестраховщики! Розыск всегда стрелочник или козел отпущения! Ну да ладно, не привыкать».

Из кабинета он позвонил Струкову, который после ухода Коваленко временно исполнял обязанности начальника Верхнеозерского УВД.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – так уж сложилось, что со Струковым отношения у Голикова носили официальный характер. – Должен поставить вас в известность, что сегодня, буквально через несколько минут, должны явиться по вызову люди, которые имеют отношение к делу Петровой и…

– Зайдите ко мне! – резко перебил его Струков. «Ого! Это уже что-то новенькое, – озадаченно отметил майор. – Неужели на мою голову свалилось еще какое-нибудь ЧП?»

На всякий случай Александр Яковлевич достал из сейфа дело Петровой, потом позвонил Чижмину и попросил, чтобы тот начинал допрос Леонова без него.

– Меня срочно вызывает шеф, – пояснил майор.

Бегло просмотрев последнюю корреспонденцию, он направился к Струкову, даже не представляя себе, чем обусловлена такая спешка.

– Товарищ майор, – не ответив на приветствие, начал Струков, – вы заставляете себя ждать!.. И, кстати, – пора бы уже запомнить мое звание!

Владимир Петрович уже с месяц носил полковничьи погоны, но Голиков иногда чисто механически, особенно разговаривая по телефону, ошибался, что со стороны Струкова могло быть расценено как демонстрация неприязни. Смутившись, Голиков не парировал необоснованный упрек.

– Присаживайтесь, – сухо пригласил Струков. – Спешить вам некуда… Нужно разобраться в одном вопросе… Для полной ясности введите меня в курс дела по вчерашнему происшествию.

«Ничего не пойму, – недоумевал майор, – что он от меня хочет?»

– Полной картины мы пока не имеем. Многое может проясниться сегодня.

– Александр Яковлевич, давайте поконкретней, – смягчился Струков. – Вы далеко не новичок в таких делах. Тем более, мне доложили, что произошло рядовое самоубийство. Поэтому отрывать людей от работы по разным пустякам нам никто не позволит.

«Ах, вот оно что, – насторожился майор. – Кому-то я успел наступить на любимую мозоль. Хм, оперативно сработано! Похоже, что Борисов боится неспроста… А как же со Струковым?… Это личные амбиции или нечто иное?…»

Голиков раскрыл дело Петровой и начал медленно перелистывать его. Полковник, сдерживая раздражение, ждал. Наконец Голиков оторвал глаза от папки и спросил:

– Владимир Петрович, а кто доложил вам, что здесь, – он положил ладонь на дело Петровой, – самоубийство?

– Товарищ майор, я прошу вас сообщить все, что установлено экспертизой и прочее, – вспыхнул Струков, ударив кулаком по подлокотнику кресла. – К прениям мы перейдем попозже…

– Что касается экспертов, то они единодушны лишь в одном – телесные повреждения указывают на го, что в отношении Петровой применялось насилие. В комнате обнаружены следы борьбы. Ну, и самое главное – преступник предусмотрительно уничтожил почти все следы, залив водой квартиру… Совершено хищение. Но даже при этом я не берусь категорически утверждать, что произошло убийство.

Нахохлившийся было Струков оживился и заинтересованно посмотрел на майора.

– Ого, даже вы не исключаете возможность самоубийства, – с ехидцей сказал он. – Впрочем, дайте я сам просмотрю это дело, а вы закуривайте.

«С чего бы это вдруг такая неожиданная милость? – удивился Голиков, так как полковник был некурящим и дымить у себя в кабинете позволял разве что начальству повыше рангом. – Видно, кто-то не хочет, чтобы расширялись рамки расследования, – продолжал рассуждать Голиков. – Тогда можно понять и Владимира Петровича… Он не из тех, кто под танки бросается. А здесь, надо полагать, без драки не обойдется», – майор воспользовался разрешением Струкова и закурил. Свернув из кусочка бумажки импровизированную пепельницу, он, поднявшись, подошел к окну. «Интересно, как там сейчас Чижмин справляется… Орешки ему не по зубам попались, – мысли майора перескочили на другое. – С кем же пила Петрова шампанское?… Анализ крови Борисова пока снял с него подозрения, но алиби его все равно нужно проверить для очистки совести… Если в квартире происходила борьба, то Петрова наверняка должна была кричать, а Березин ничего не слышал… А крик своей жены слышал… Да, много неясностей… Хотя бы это: кто, похожий на Борисова, выбежал" из подъезда? Случайность?… Вряд ли… Сколько времени поднималась Марья Ивановна на свой четвертый этаж?… Принимая во внимание тяжелые сумки и преклонный возраст, минут десять. Вполне достаточно, чтобы вода успела затопить соседей этажом ниже. Хуже всего то, – усмехнулся Голиков, – что воспроизвести в эксперименте действия предполагаемого преступника никто не разрешит».

Краем глаза наблюдая за Струковым, Голиков увидел, что тот почти закончил изучение дела, и вернулся на прежнее место, держа в руке кулечек с пеплом и потушенной папиросой. «Любопытно, что он сейчас еще запоет?… Хотя это я уже перегибаю. Струков безусловно перестраховщик, но факты уважает».

– Ну вот и разобрались, – усмехнулся Владимир Петрович и кисло поморщился. – Не могу с вами не согласиться. Дело действительно несколько запутанное, хотя налицо все признаки обычного убийства с целью ограбления. А какое у вас сложилось мнение по поводу причастности Борисова? – вкрадчивым голосом спросил полковник, изучающе глядя на Голикова.

Голиков, спокойно выдержав его взгляд, сунул было руку в карман за папиросами, но передумал, и после короткой паузы ответил:

– На роль убийцы он не подходит, но знать кое-что может.

Такая уклончивая формулировка не удовлетворила Струкова. Он неожиданно улыбнулся и прищурился.

– А на мой взгляд – даже очень подходит.

– Фактами не подтверждается.

– А по логике вещей?… Начальник КРУ должен иметь хрустальной чистоты репутацию, а тут – нате вам – молодая девица… Чего греха таить, с кем не бывает, – на кого намекал полковник догадаться было невозможно, – а здесь вдобавок еще и беременная. Выйди все это на свет и, считай, карьера накрылась. Я уже не говорю о законной жене… Запутался человек…

Заметив, что майор отрицательно реагирует на его доводы, он круто оборвал себя:

– Ну хорошо – пошутили и хватит. Чем попусту ломать себе головы: убийство или самоубийство – даю вам на разбирательство десять дней. И не больше… Это чтобы вам не скучно было. А вот пищевкусовой фабрикой предоставьте возможность заниматься Конюшенко. Это его профиль… Сосредоточьте внимание на уголовных элементах, проходивших по аналогичным делам. Да и похищенное золотишко не упускайте из виду… Надеюсь, вам все ясно, товарищ майор? – и, не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола, давая понять, что черта подведена.

В то время, когда Голиков еще находился у Струкова, к нему в кабинет заглянул начальник ОБХСС Конюшенко и, увидев Чижмина, скучающего за столом, добродушно пробасил:

– Тебя что, с новой должностью поздравить можно?

– Если делать умозаключения, основываясь на местонахождении индивидуума, то в первую очередь надо поздравлять Голикова, который сейчас в кабинете хозяина, и, надеюсь, ведет полезную во всех отношениях беседу, – длинно и вяло отшутился Чижмин. – Вас, говорят, тоже подключили к делу Петровой?

– Ну, это еще неизвестно, кого к кому подключили, – Конюшенко выпятил толстую нижнюю губу и загадочно покачал уже начинающей седеть головой. – Ты мне лучше объясни, зачем полковник Голикова вызвал? Это как-то связано с вчерашним ЧП?

– Если честно, то мне это так же непонятно, как и то, какого дьявола я здесь торчу, – через силу улыбнулся Чижмин.

Срочный вызов майора, опоздание Леонова и даже появление подполковника Конюшенко на их этаже, а заглядывал тот сюда редко, казались старшему лейтенанту подозрительными.

– Ну, ты и нахватался – «торчу», «хозяин»!.. Того и гляди на «фене» заговоришь. Девушки, поди, шарахаются от твоего жаргона.

Антон Петрович всегда с уважением относился к Чижмину, как к одному из самых способных сотрудников службы Голикова, и даже позволял себе беседовать с ним на равных, несмотря на ощутимое различие в звании и возрасте.

– А если серьезно, то ты действительно сидишь здесь впустую. Из проверенных источников мне доподлинно известно, что те, кого вы ждете, не явятся, – и, видя, что у Чижмина удивленно вытянулось лицо, он подошел к нему, по-приятельски похлопал по плечу и негромко сказал: – Лева, ты знаешь о моем дружеском расположении к Александру Яковлевичу. Зла желать я ему просто не могу. Но пора бы ему для себя твердо определить: кто, кого и зачем… Струков уже полковник. Пошкурлат скоро будет подполковником, а он?… Семь выговоров. Из них три строгих. А за что?… Таких, как он, во все времена не жаловали… Вижу, что тебе не по нутру прописные истины, но лишний раз напомнить о них не вредно. Ты думаешь – я не лез на рожон?… Еще как!.. Но мне вовремя мудрые люди подсказали… а то бы я давно на заводе лямку тянул, – Конюшенко подсел к Чижмину. – Учишь, учишь вас, молодых, а толку? – он тяжело вздохнул. – Одна неблагодарность.

– Мне трудно понять, как нужно поступать, следуя вашим советам, и что делать, чтобы получалось всегда хорошо. Но я люблю свою работу, – тихо, но убежденно сказал Чижмин, грустно взглянув на Конюшенко. – И я считал и считаю, что мне чертовски повезло… Иметь такого учителя, как Голиков…

– Ты еще скажи, – хохотнул подполковник, – что ему и памятник при жизни соорудить надобно!

– Не мешало бы, – пробурчал Чижмин.

Конюшенко злился на себя, понимая, что разговор неожиданно зашел слишком далеко в нежелательном направлении. Но ему ничего не оставалось, как Продолжать назидательную тему, и при первой возможности перевести ее в другую плоскость.

– Вот ты, например, сейчас старший по делу Петровой, и все шишки при завале падут на твою голову. Тебе уже не спрятаться за широкой спиной Голикова. Черта с два! Не красней, как нецелованная красавица. Или страшно стало? – не без злорадства сказал подполковник, явно подтрунивая. Игра шла в одни ворота. Чижмин не мог грубо или резко ответить собеседнику, слишком велика была разница в их служебном положении, но и не мог в угоду подполковнику подавить в себе чувство собственного достоинства. Конюшенко угадал настроение старшего лейтенанта, и это его еще сильнее раззадорило. – Так вот, заруби себе на носу: ты и Голиков из разного теста сделаны. А говорю я с тобой на эту щекотливую тему лишь для того, чтобы ты постарался помочь Александру Яковлевичу, если ты его действительно уважаешь не на словах… Над ним снова сгущаются тучи и возможны неприятности, точнее осложнения.

. – Объясните тогда толком, что я должен делать? А то ходим вокруг да около, – слегка повысил голос Чижмин, хотя смутные догадки уже не раз мелькали в его голове.

– Не строй из себя казанскую сироту! Ты умный парень и давно все понял, – Конюшенко не был психологом, но глаза Левы, увеличенные стеклами очков, ясно говорили, что попал он в самую точку. – Тебя, кстати, это тоже касается! – в словах подполковника прозвучала откровенная угроза, что окончательно вывело Чижмина из себя:

– Товарищ подполковник, как прикажете вас понимать? – сухо спросил он.

– А это уж как сочтете нужным, товарищ старший лейтенант. Не забудьте про цыплят, которых по осени считают! – натянутая, какая-то мертвая улыбка появилась на его круглом, пышущем здоровьем лице.

«Как быстро меняются люди, – огорченно подумал Чижмин. – Кто мог предвидеть, что Антон Петрович, которого Голиков ставил в пример молодежи как образец честности и трудолюбия, через каких-нибудь несколько лет превратится в обычного корыстолюбца и карьериста. Правда, у него уже четверо детей, которые тоже есть просят. И живет семья, насколько мне известно, в двухкомнатной. Зависимость… власть… деньги… Как все это взаимосвязано и переплетено! А майора все нет и нет, – Чижмин взглянул на часы и недовольно поморщился. – Любопытно, откуда Конюшенко знает, что по вызову никто не придет?… Да-а-а… время перемалывает людей. Раньше сотрудники как огня боялись не то что пойти на контакт с проходящими по делу, а даже сам факт, предположим, случайного знакомства с подследственными тщательно скрывался… Странные метаморфозы…»

– Молчишь? – Конюшенко поднялся. – Это хорошо!.. Лучший признак работы мысли. – Он направился к выходу.

Даже его солидная походка вразвалочку как бы подчеркивала превосходство. У самой двери он остановился и небрежно, не поворачивая головы, проговорил:

– Передашь Голикову, что я заходил… Хотя это уже не обязательно. Он все равно не послушается моего совета и сделает так, как сочтет нужным, – Конюшенко вышел, оставив Чижмина один на один с мыслями.

* * *

– Ты что, Лева, никак заснул! – тормошил Голиков Чижмина. Тот долго не мог понять, где находится и чего от него хочет майор. Вчера до часу ночи он не мог уснуть – казнил себя за промах, допущенный во время допроса Борисова, а встал в пять тридцать. Да и предыдущие дни не очень-то баловали свободным временем. И как-то получилось так, что после ухода Конюшенко Чижмин позволил себе немного расслабиться, а вскоре и уснул, облокотившись на стол и положив голову на руки.

– Извините, товарищ майор, задумался, – протирая ладонями глаза, виновато улыбнулся он.

– Иди, приведи себя в порядок, умойся. Потом поговорим. А пока дай-ка мне протоколы допросов. Что-то уж больно быстро ты с ними управился.

Сон как рукой сняло. Близоруко щурясь, Чижмин неотрывно смотрел на майора и шарил рукой справа, нащупывая очки. Только сейчас до него дошло, в какую ситуацию попал Голиков, да и он сам. «Так вот зачем шефа вызывал Струков!.. Решили подсластить пилюлю, смягчить неявку этих… А мне что делать?… Выложить весь разговор с Конюшенко – значит, еще больше подстегнуть майора, а характер у него известный… Не отступится… Промолчать – тоже нечестно… Как же поступить? Чертова путаница!..»

– Ты что, язык проглотил? Не оформил явки протоколами?… Ты можешь, наконец, толком объяснить, что произошло? – раздраженно спросил майор.

Чижмин все-таки наткнулся на очки, поспешно водрузил их на переносицу и тотчас, стараясь не смотреть на майора, досадуя на свою минутную растерянность, выпалил:

– Вас просил зайти Конюшенко… Он, представьте себе, соизволил явиться вместо тех, которых вы повестками вызвали, – Чижмин встал, освобождая майору место.

– Понятно, – Голиков, язвительно усмехнувшись, бросил папку с документами на стол, – можешь не продолжать… Все всё знают!.. Но кому это нужно?… Чушь какая-то. Ну да ладно, послушаем, что скажет Антон Петрович, – он решительно направился к двери.

Чижмину мало что разъяснили отрывистые фразы майора, между которыми, казалось, не было логической связи, но легкое замешательство на лице начальника говорило о многом.

«Он так же немного не в себе, как и во время прихода Борисова, – невольно отметил старший лейтенант. – А раз так, то, видимо, кто-то действительно крутит… А чего, собственно, от нас хотят?… Не поднимать шума вокруг этой фабрики?… Или наоборот?… Но стружку-то в любом случае с нас снимать будут».

* * *

К Конюшенко Голиков не пошел, отлично понимая, что к тому, что сказал Струков, Антон Петрович ничего не добавит, а раз так, то не стоит терять время, которого и без того не хватает.

«Если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе», – рассудил майор и решил, не откладывая, направиться на пищевкусовую фабрику. Через полчаса он уже был в приемной директора.

– На месте? – осведомился он у молодой симпатичной секретарши.

– Он занят! Вам лучше всего подойти после обеда, – небрежно бросила она, проявляя полнейшее равнодушие. – А если вы по личному вопросу, то директор примет вас завтра с пятнадцати до восемнадцати.

– Спасибо за информацию. Я подожду.

Настойчивость посетителя, вероятно, заинтересовала секретаршу, которая вопросительно подняла на Голикова кофейные глаза.

– Доложите Дмитрию Степановичу, что пришел работник уголовного розыска, – и, увидев в глазах девушки ироническое недоверие, показал удостоверение.

– Это меняет дело… Подождите немного, – и, мягко улыбнувшись, она исчезла в дверях кабинета и тут же вернулась.

– Он сейчас освободится, – пообещала она и, посчитав, что сделала все от нее зависящее, начала пилочкой обрабатывать перламутровые ноготки, изредка с любопытством посматривая на майора.

Прошло десять, пятнадцать, потом еще пятнадцать минут, прежде – чем дверь кабинета директора приоткрылась ровно настолько, чтобы выпустить мужчину лет сорока пяти в джинсах и броской куртке.

– Значит, жду завтра утром. Не забудь снасти и прочее, – проговорил он в щель двери. Следом появился и сам Леонов. Его сытое крупное лицо как бы одеревенело.

– Разрешите взглянуть на ваше удостоверение?… Знаете ли, у меня времени в обрез. В обком нужно по делу съездить, – бормотал он, внимательно изучая удостоверение, и даже, видимо, не пытаясь придумать более оригинальную причину занятости. – Вы уж извините меня, Александр Яковлевич, не смог вас об этом предупредить заранее. Работа проклятая заела!.. Ну, да что мы стоим?… Проходите, прошу… Любочка, организуй кофейку.

Голиков первым проник через массивные сдвоенные двери в кабинет, уселся в предложенное Леоновым кресло и начал осматривать директорские апартаменты. Обстановка была явно рассчитана на то, чтобы подавить и поразить случайного посетителя. Добротный полированный стол хозяина с двумя глубокими кожаными креслами для собеседников. Вдоль одной из стен стоял еще один, такой же шикарный, но раза в три длиннее, стол с рядами дорогих стульев, вероятно, предназначенный для проведения заседаний. Вдоль другой стены тянулся высокий и широкий шкаф с множеством дверец, ящичков, ключей и ключиков, назначение которых было трудно угадать. В одном из углов матово поблескивал экран цветного телевизора. На столе директора высилась массивная пепельница, изображающая охотников на привале.

Леонов, в свою очередь, поджав толстые губы, сосредоточенно рассматривал майора, стараясь определить степень его опасности. И, судя по скептической улыбке и полному безразличию, которое устойчиво держалось на лице Дмитрия Степановича, Голиков явно не добирал баллов.

– Я вас внимательно слушаю, – лениво растягивая слова, сказал Леонов. – Хотя одну секундочку, – он встал, враскачку пересек кабинет, открыл дверь и что-то буркнул секретарше.

– «Ей-богу, решил кофе отменить!» – желчно усмехнулся Голиков. И действительно – до конца беседы кофе так и не появился.

– Так с чего начнем? – спросил Леонов, бегло взглянув на часы.

– Я вас не задержу, – успокоил его майор. – Всего несколько вопросов… Что вы можете сообщить о вашем технологе Петровой Ольге Степановне? – и, заметив недоумевающий взгляд директора, уточнил: – Меня интересует ваше мнение о ней, как о специалисте.

– Если я не ошибаюсь, то речь идет о той девушке, которая погибла?

– Вот именно, – подтвердил Голиков.

– Я понимаю – вы удивлены, что я так спокойно говорю, зная о ее трагической судьбе. Но придерживаться условностей не в моих правилах, да и шила в мешке не утаишь. К тому же, если я вас правильно понял, разговор пойдет о ее поведении на работе. Знаю, что о покойниках плохо не говорят, тем не менее я вынужден дать ей правдивую характеристику… Петрова, хоть я и не психиатр, наверняка страдала психическим расстройством или чем-то в этом роде.

Да, недооценил Голиков сидящего перед ним человека, даже не ожидал такого оборота дела. В душе начало закипать глухое раздражение: «Круто задумано, ничего не скажешь!» – подумал он и решил идти напролом:

– В чем конкретно это выражалось?

– Хм, посудите сами, – брюзгливо начал Леонов, – проработала у нас без году неделю, а кляуз настрочила во все инстанции без разбору столько, что на год хватит разбираться… Разве нормальный человек на такое способен?… И добро бы по делу, но там такой ереси наворочено, что черт ногу сломит… Не секрет, что на любом производстве хватает и просчетов, и ошибок, но она их возвела в такую степень, что уму непостижимо… Возомнила себя праведницей, а все остальные чуть ли не враги народа… Вот из-за таких правдолюбиц в ежовщину и гибли честные люди!.. Ну, да бог с ней! Не те времена. Да и что с больного человека спросишь? – Леонов снова посмотрел на часы и поднялся из-за стола. – Как говорится, война войной, а обед по распорядку, – при этом он позволил себе хихикнуть, начисто забыв о мифическом визите в обком.

Голиков как ни в чем не бывало вытащил из кармана пиджака папиросы и закурил.

– Дмитрий Степанович, я охотно принял бы все ваши доводы, если бы не одно важное обстоятельство. Ольгу Петрову убили, и это, похоже, – факт неоспоримый.

Леонов выслушал майора стоя, не сводя с него глаз. Потом вдруг подошел к Голикову, склонился над ним и заговорщическим шепотом спросил:

– Что вы говорите?… Неужели убили? – и, не дождавшись ответа, уже в полный голос продолжил:

– Вот так дела!.. За что же ее убили?… Хотя сейчас развелось столько разной нечисти, что ничему удивляться не приходится… Жаль девушку, но, к сожалению, помочь вам ничем не могу, – и он так искусно всем лицом выразил участие, что на месте майора другой человек мог принять его за чистую монету.

Было ясно, что Леонов больше ничего не скажет. Александр Яковлевич поднялся. «Да, этот тип тылы себе обеспечил… Зато теперь кое-что прояснилось. Осталась надежда на Конюшенко… А нам надо искать исполнителя. Только он выведет на организатора убийства Петровой. Самое страшное, если мы не успеем и он окажется очередной жертвой, как это уже было в деле об убийстве водителя такси Моисеева… Задача не из легких. Найти единственного свидетеля организации преступления, который, в свою очередь, сам является убийцей. Тем, другим, проще. Они убийцу знают».

Голиков молча пожал руку Леонову и вышел из кабинета.

 

Глава пятая

Визит Голикова на пищевкусовую фабрику не остался незамеченным. Не успел майор войти в свой кабинет, как позвонил Конюшенко и, как бы шутя, заметил, что, мол, не годится отбивать чужой хлеб, а затем пригласил к себе.

Кабинет Конюшенко резко отличался от голиковского. Он чем-то напоминал апартаменты Леонова, уменьшенные вдвое. Только телевизор был черно-белый и на столе стояла обыкновенная зеленого стекла пепельница.

– Я бы не советовал тебе ссориться со Струковым, – бесцеремонно начал он. – Убежден, что глубоко копнуть на пищевкусовой вряд ли удастся, а о твоем походе к Леонову уже сегодня известно наверху.

– Значит, на тебя я положиться не могу? – сухо поинтересовался майор.

– От меня мало что зависит, – подполковник развел руками. – Ты же знаешь, Яковлевич, что я тебе редко в чем отказывал. Но здесь, кроме неприятностей, ничего не жди. К тому же, у тебя самого нет твердой уверенности, что Петрова убита, а самоубийство, как я понял, никто в штыки не примет, – говорил Конюшенко уверенным голосом, глядя мимо Голикова, делая вид, что не замечает багрового от возмущения лица майора. – Пойми меня правильно, Саша. Я давно хотел бы тебя видеть подполковником, но если ты… Короче, пора уже тебе опуститься на землю.

– Ну и ну, спасибо… Удружил… А я, дурья голова, отказывался слухам верить, – Александр Яковлевич поднялся и, не доходя двух шагов до двери, обернулся. – А советы твои я постараюсь учесть, – не без иронии добавил он, уже выходя.

– Подожди! – крикнул Конюшенко и вскочил с кресла. – Все, о чем я тебе говорил, отражает реальную ситуацию. Ты даже не представляешь себе, с кем ты хочешь… – подполковник резко махнул рукой и оборвал себя на полуслове, заметив скептическую улыбку Голикова, потом близко подошел к нему и заговорил, понизив голос: – Ладно, не кипятись, я постараюсь тебе помочь. Учитывая положение, могу предложить лишь один приемлемый вариант, – он внимательно посмотрел на майора, как бы взвешивая, говорить или нет. С Александром Яковлевичем они работали давно, но таких серьезных разногласий между ними еще не было. – Все, что будет в моих силах, я сделаю, – наконец решился Конюшенко. – Но уговор – всю информацию буду передавать тебе лично. И об этом никто не должен знать… Это мое главное условие… А там поступай, как знаешь…

– Вот, значит, как! – Голиков достал папиросы, закурил и, криво усмехнувшись, сказал: – Боишься в открытую заниматься своей работой?… Хорош! И добавить нечего! – он поискал глазами пепельницу и со злостью загасил папиросу. – Или я ошибаюсь? Или я тебя неправильно понял?

– Твое дело. Я тебе все сказал откровенно…

А встревать в историю я не намерен, – Конюшенко замолчал и отвернулся к окну, чтобы не встретиться взглядом с Голиковым.

* * *

День прошел в суете и нервотрепке, но домой удалось вырваться раньше обычного, даже Марина еще не вернулась с работы. Голиков включил телевизор – ничего интересного. Посидел немного, после чего улегся, предварительно отключив телефон, чтобы хоть часок отдохнуть. По привычке он начал анализировать прошедший день: «Да, трудно будет доказать причастность работников пищевкусовой фабрики к убийству Петровой, а то, что это убийство, – нет никаких сомнений. Но за преступниками или преступником, судя по всему, кто-то стоит. И этот «кто-то» имеет немалый вес, положение в обществе… Черт бы их всех подрал!.. Правда, и раньше тоже приходилось закрывать глаза на делишки отдельных высокопоставленных должностных лиц, но тогда хоть начальство объясняло, что так надо, что нельзя бросать тень на заслуженных людей и подрывать авторитет партии. Противоправно, но убедительно… Но сейчас!.. Не понимаю. Неужели жизнь человека ничего не стоит?… Возможно, я заблуждаюсь, и убийство Петровой не связано с пищевкусовой фабрикой… Но даже если это и так. Закон для всех одинаков… Так дайте же мне возможность произвести обычную проработку версии в полном объеме, – Голиков, взбудораженный своими рассуждениями, поднялся, прошел в кухню, поставил чайник и закурил. – Алиби Борисова почти подтвердилось, хотя и есть небольшие несовпадения по времени. Правда, в кафе тоже могли ошибиться, но главное – доказано, что он был там. Заходил он и в суд. То, что Борисов чего-то боится, я еще могу понять, а вот поведение Конюшенко… Дожились!.. Что же происходит? Какое-то массовое равнодушие, настоянное на страхе… Вот даже Марина, жена, затаилась и молчит. Но я нутром чувствую, что она меня жалеет. Понятно, не оправдал надежд. До сих пор майор. Конюшенко и тот упрекнул в этом… И еще один парадокс: количество раскрываемых дел растет, но на фоне увеличения числа преступлений процент раскрываемости уменьшается. Прежний начальник на выговоры не скупился, хотя и прекрасно понимал, что моей вины в том не было… Но и с него требовали, а крайний всегда должен найтись. Спасибо, что хоть в дела не лез… А вот Струков… Кто-то мне говорил, что начальник инспекции личного состава Зубатов «Волгу» приобрел… А за какие шиши?… – мысли Голикова переключились на другое: – Хорошо еще, что Марина на работу вышла, а то моей зарплаты только на кормежку хватает… Сынишке надо одежонку справить, да и самому не мешало бы о новом костюме побеспокоиться… – и снова о работе: – А исполнители-то – профессионалы! Следов в квартире Петровой не оставили, вернее, – грамотно, со знанием дела уничтожили. Правда, с золотом явный перегиб, рассчитанный на дилетантов. Зато в остальном – ни малейшего прокола… Но как они выманили Петрову домой, заставили полезть в ловушку?… Может, Борисов и способствовал этому, а теперь боится признаться? Во всяком случае, вряд ли он мог предположить трагический исход встречи… Все, за что ни возьмись, – зыбко и расплывчато. Почему, например, Березин не слышал крика Петровой? Ведь в панельных домах слышно даже, о чем говорят за стеной в повышенном тоне. Но и врать старику не резон…»

Голиков настолько глубоко задумался, невидяще уставившись в окно, что не услышал, как щелкнул замок. Вошла жена. Он вздрогнул, услышав знакомый голос:

– Как же это ты умудрился раньше меня оказаться дома?… Чудеса да и только… А вот чайник у тебя, как всегда, выкипел! – она выключила газ и поставила сумку с покупками около холодильника. Александр Яковлевич никак не отреагировал на упрек жены. Он только вздохнул и полез в карман брюк за очередной папиросой.

– Не надо так часто, – попросила Марина, укоризненно посмотрев на мужа, и легко забрала из его рук пачку «Беломора».

Голиков повернул жену к себе и, заглянув в ее большие черные глаза, устало сказал:

– Понимаешь, Мариночка, никак не могу разобраться в происходящем вокруг меня… Такое впечатление, будто проспал много лет подряд, а сейчас вдруг проснулся – и волосы на голове дыбом… До чего мы докатились!

– Так вот что мучает, – почему-то шепотом сказала Марина. Честно говоря, она давно ожидала откровенного разговора с мужем, но постоянно мешало то, что он, как правило, приходил домой поздно, а то и вовсе на несколько дней исчезал в командировках. Особенно она беспокоилась о сыне, который жил без отцовского присмотра. Да и в семейном бюджете едва удавалось сводить концы с концами. Не хватало денег на самое необходимое. Вспомнив про это, она нерешительно добавила: – Тебя беспокоит наш быт?…

Александру Яковлевичу показалось, что голос Марины слегка дрогнул, и он тут же пожалел о минутной слабости, но было уже поздно. Марина перехватила инициативу:

– Да о чем я тебя, глупая женщина, спрашиваю? Ведь тебя кроме работы ничего не интересует. Ты нас с Мишей можешь в упор неделю не замечать. Стыдно слушать, как соседки толкуют, что у нашего Миши брюки уже давно малы, да и не только брюки… А ты посмотри на свой костюм или на пальто. Их в химчистку неловко уже сдавать… Да что это я пристаю к тебе с такими мелочами – у тебя ведь дела глобального значения, – с горькой иронией подвела итог Марина.

Голикову было больно и непривычно выслушивать от жены упреки, хотя, чего греха таить, он и сам частенько задумывался над семейной жизнью, тысячу раз давал зарок круто изменить свое отношение к ней, но потом работа затягивала, и он все откладывал и откладывал планируемые изменения. Вот и сейчас Голиков поймал себя на том, что мысли его заняты анализом разговора с Конюшенко. Просто наваждение какое-то. Он крепко обнял жену и с грустью в голосе заговорил:

– Ты права, Мариночка. Сто раз права… Что мне, больше всех нужно?… Хватит!.. Сыт… Вот возьму и совсем уйду из органов! – сказал и испугался своих слов. Но слово не воробей. И он с беспокойством начал ждать ответа Марины, которая знала, что муж, если решил, то от своего не отступится. Но на сей раз предложение Александра Яковлевича было настолько неожиданным и нелепым, что даже Марина, несмотря на подавленность, невольно улыбнулась.

– Куда же ты пойдешь? Что ты умеешь?… Если бы ты слышал, с какой гордостью Миша в садике детям рассказывает, что его папа бандитов ловит, то не говорил бы глупостей. Уйду, уйду… И все-таки ты не ответил, что у тебя там случилось? – она выдвинула из-под стола табуретки и они сели, прижавшись друг к другу. За окном густела серая мгла, иногда тишину вечера нарушал сигнал автомобиля, шаги и голоса случайных прохожих.

* * *

Воскресенье, как и было обещано Марине, Александр Яковлевич провел с семьей. Они долго кружили по зоопарку, потом поехали в лесопарк на детскую площадку, где Миша – главное действующее лицо – перепробовал все качели, карусели и аттракционы. И, только изрядно проголодавшись, они вернулись домой.

Пока Марина накрывала на стол, Александр Яковлевич не утерпел и позвонил дежурному по городу, затем дежурному следователю и разговаривал с ним минут десять, в течение которых Марина подала обед, и они с Мишей, нетерпеливо переглядываясь, ожидали его. По выражению лица мужа Марина попыталась определить, хорошие или плохие вести сообщили ему, но так и не смогла. Александр Яковлевич спокойно бросал в трубку ничего не значащие для непосвященного фразы. Наконец он закончил разговор и отправился в ванную, а вернувшись, с широкой улыбкой, озорно блестя глазами, спросил:

– А кто у нас еще не мыл руки?

Марина с Мишей, вытянув перед собой ладошки, смеясь, хором закричали:

– Чистые!.. Чистые!..

Ели молча. Голиков, изредка встречаясь глазами с женой, отводил взгляд в сторону.

– А компот где? – вдруг нарушил тишину Миша, отодвинув пустые тарелки. – С пирожным и конфетами! – требовательно добавил он.

Марина с удовольствием выполнила просьбу сына, незаметно подмигнув Голикову – мол, обрати внимание, как полезны для детского организма длительные прогулки на свежем воздухе. На что тот ответил жестом, который означал примерно следующее: «Ничего не поделаешь, сам вижу, но – обстоятельства!»

Переговорив друг с другом жестами и мимикой, каждый занялся своим: Миша громко пил компот, Марина убирала со стола грязную посуду, а майор погрузился в путаницу размышлений: «Так-так… Значит, нашли паренька, которого старушка Марья Ивановна встретила возле своего дома. Плохо, что задержали его еще вчера вечером, а опознание произвели только сегодня утром… Вечные, ничем не оправданные нарушения. Хорошо еще, что Березина сразу его опознала. А паренек-то раньше был судим за соучастие в краже, а с судимыми обращаются известно как. Так сказать, граждане второй категории, ради которых соблюдать закон вовсе не обязательно… И все-таки придется повторно вызвать Селезнева, Леонова и прочих… Закон должен быть для всех одинаков… И с условной помощью Конюшенко, как ни печально, а придется согласиться…»

– Так что там у тебя за новости? – перебила его мысли Марина.

– Ты же обещала, Мариночка, что никогда не будешь спрашивать меня о работе.

– Ох, я опять нарушила конвенцию, – улыбнулась она.

Голиков поднялся, на минутку привлек к себе жену, и, словно извиняясь, шепнул:

– Пока ничего не ясно.

– Можно подумать, что ты всегда охотно делишься со мной, когда даже все ясно, – отпарировала Марина.

 

Глава шестая

Острая обида и недоумение расслабили крепко сбитое молодое тело Виктора Никулина. Плечи его безвольно опустились. «За что?… Почему я здесь?… Почему он мне не верит? – он сел на лавку, свесив круглую, коротко подстриженную голову. – Я же честно рассказал, что действительно видел старуху и даже предлагал ей поднести сумки, но она сама отказалась… Обидно, что Тоня будет ждать сегодня вечером, а я здесь торчу… Но в чем меня обвиняют? Что они от меня хотят?… Должен следователь сказать… Правда, я от кого-то слышал, что обвинение предъявляется в течение десяти суток, а на сегодня только сутки прошли…»

Виктор Никулин находился в комнате для задержанных Московского райотдела со вчерашнего вечера. Водворил его сюда районный участковый.

Целую ночь камера наполнялась задержанными, в основном это были пьянчуги, попавшие за разную мелочь: матерную брань в людном месте, драки и прочее. Виктор старался избегать разговоров, но волей-неволей вынужден был слушать их косноязычный бред. Лавки, а их в камере было две, были донельзя засаленными, но бороться со сном сидя не хватило сил, и он, стянув с себя голубую куртку, сделал из нее изголовье и улегся на жесткие вонючие доски, время от времени переворачиваясь с боку на спину. Глаза были закрыты, но сон не шел.

Утром он начал старательно приводить себя в порядок. Отряхнул брюки и безуспешно пытался разгладить смятую куртку, служившую ему подушкой…

Сейчас Никулин находился в камере один. Еще рано утром каждый из задержанных получил свое. Начальник райотдела построил их в дежурной части и определил дальнейший маршрут. Большинство отвезли в суд, кого за пятнадцатью сутками, кого за штрафами. Никулина следователь повел к себе в кабинет, где уже сидели двое ребят, совершенно не знакомых Виктору.

Усадив всех троих под стенку, следователь предупредил, чтобы сидели молча, пока он сам не заговорит с ними. Потом подошел к двери и, просунув в нее большой хрящеватый нос, что-то сказал, и тотчас в кабинет вошла старушка, которую Виктор узнал, но никак не мог припомнить, откуда она ему знакома. Следователь спросил, не знает ли она кого-либо из сидящих здесь. Старушка внимательно осмотрела каждого, пожевала губами и отрицательно покачала головой. И дернул же Виктора черт спросить, не узнает ли она его. Старуха оживилась, подошла к нему поближе и, долго не раздумывая, указала на него… Откуда же ему было знать, что его и после этого не выпустят. Вины за собой он никакой не чувствовал, но поневоле мучительно копался в памяти, стараясь припомнить, где и когда встречался со старушкой… Бесполезно. Его попытки здесь, в камере, трезво разобраться во всем перекрывала назойливая мысль, что он так и не встретился с Тоней и что она может подумать…

Наконец лязгнул замок, открылась обитая железом дверь, и в камеру вошел широкоплечий мужчина в штатском. Уставившись на Виктора темными, спокойно-наглыми глазами, он глуховато спросил:

– Ну что, вспомнил?… Или нужна помощь?

– А мне и вспоминать нечего… Жаль только, что свидание с одной девчонкой сорвалось, – высказал наболевшее Виктор, прикидывая, кто бы это мог быть.

– Ты мне телками зубы не заговаривай. И поменьше улыбайся, а то как бы плакать не пришлось! – с неожиданным озлоблением произнес незнакомец и, подойдя почти вплотную, неожиданно ударил Виктора коленом в пах. Тот, охнув от боли, согнулся, попятился к стене, а незнакомец молниеносно рубанул ребром ладони по шее. Виктор, всхлипнув, повалился на пол, но и это не остановило озверевшего незнакомца: острыми носками башмаков он начал молотить его, приговаривая:

– Ты у меня все вспомнишь, паскуда!.. И кто с тобой на дело ходил!. И куда золото подевали!.. И как бабу вешали!..

Виктор поначалу пытался было сопротивляться, но безуспешно. Незнакомец бил заученными, точными, профессиональными ударами. По печени, по почкам, по селезенке, и с каждым ударом все больше распалялся. Ответы Виктора уже мало интересовали его, он вошел в раж, даже некое подобие улыбки появилось на его тонких бледных губах. Видимо, удовольствие, получаемое от самого процесса избиения, будоражило его.

Едва не теряя сознание от неистовой боли, Виктор, как ему казалось, кричал, умолял остановиться, звал на помощь, но на самом деле голос его все время срывался, превращаясь в бессвязные вскрики и хрипы, которые вскоре и вовсе перешли в животный истошный визг. Когда он обреченно затих, удары прекратились, и незнакомец, тяжело отдуваясь, вытирая платочком пот со лба, зло процедил:

– На сегодня с тебя хватит!.. Но если ты к вечеру опять ничего не вспомнишь, пеняй на себя. Приятного отдыха! – издевательски проговорил он и вышел из камеры.

Виктор хотел подняться, но ноги не подчинились ему, хотел что-то сказать вслед уходящему, но язык не ворочался, так как один из ударов ногой пришелся в лицо, после чего губы моментально распухли, а рот наполнился соленой кровавой гущей.

Через какое-то время дверь в камеру вновь открылась и до лежащего на полу Виктора донесся голос дежурного старшины:

– Иди умойся… Вот народ… Так налижутся, что с лавок падают, – но видя, что все старания задержанного подняться ни к чему не приводят, он подошел к нему и помог встать. Все равно ноги плохо слушались, подгибались. Кое-как передвигаясь, поддерживаемый старшиной, он вошел в туалет.

Вода обожгла губы, как огнем, и прополоскать рот он так и не сумел. Язык распух и лежал во рту, как чужой. Ноющая боль пронизывала, особенно чувствовалась она в области почек, поэтому он даже не смог сходить по нужде.

С трудом умывшись, Виктор опять с помощью старшины вернулся в камеру.

Старшина, уходя, посоветовал:

– Не упрямься, парень, а то… – и запнулся под ненавидящим взглядом Виктора, но потом все-таки добавил: – А жаловаться станешь – всю жизнь каяться будешь.

Не дождавшись в ответ ни слова, старшина захлопнул дверь камеры и ушел, бодро насвистывая под нос, в дежурную часть.

* * *

В понедельник перед работой Голиков решил заехать в Московский райотдел, чтобы переговорить с дежурным следователем, пока тот не сменился. Работники дежурной части приветствовали его, а старший по райотделу капитан Короленко пояснил, что следователь, к сожалению, ненадолго отлучился, но предупредил, что скоро будет, а Голиков пока может побеседовать с инспектором розыска Карым, который помогал вести дознание задержанного Никулина Виктора Афанасьевича.

Александр Яковлевич счел совет капитана дельным и поднялся на второй этаж. В кабинете следователя из-за стола вскочил инспектор розыска лейтенант Карый.

– Здравия желаю, товарищ майор! Рад вас видеть! Мы со следователем Чалым целую ночь раскручивали Никулина. Оказался крепким орешком, но у меня, – Карый ухмыльнулся углом тонкого, бескровного рта, – и не такие ломались… Слыхали, наверное!

– Как же, как же… – скептически парировал майор, до которого действительно доходили слухи, что Карый пользуется недозволенными методами допроса, но поскольку жалоб от задержанных и подследственных не поступало, то Голиков при случае ограничился лишь беседой на эту тему с начальником ОУР Московского района, майором Роденко. – И что же удалось выяснить?

– Практически все! – черные глаза лейтенанта радостно вспыхнули: знай, мол, наших. – Правда, пришлось повозиться основательно. Единственный прокол – не назвал сообщника. Но это поправимо… Завтра, послезавтра…

– Где он сейчас находится? – перебил лейтенанта Голиков.

– Пока у нас. Но Чалый пошел за санкцией в прокуратуру. Отправим его в тюрьму для созревания, а там уже дело техники. Готовенького возьмете, – Карый довольно хихикнул. – Вы уж и про нас с Чалым не забывайте… Давно мечтаю перейти к вам, а то в райотделе никакого размаха, да и дела помельче.

– Поживем – увидим, – уклонился майор от разговора. Его начали раздражать бахвальство и самоуверенность Карого. – А пока дайте мне взглянуть на показания Никулина.

Карый молча подал ему папку с материалами. Голиков присел на стул и не спеша начал просматривать их.

Допрос подозреваемого, протокол опознания, допрос обвиняемого, обвинение, предъявленное Никулину, – все оказалось составленным четко и грамотно, без малейших нарушений.

Не успел еще майор детально ознакомиться с делом Никулина, как в кабинет влетел следователь райотдела Чалый.

– Вот так-то, товарищ майор, – заторопился он, помахивая у себя под носом только что добытым в прокуратуре постановлением на арест Никулина.

– Надо было для начала хоть поздороваться.

– О, прошу прощения, товарищ майор! Здравия желаю, товарищ майор!..

– Ладно, ладно, продолжайте.

– Еле уговорил заместителя прокурора, – продолжал Чалый, все еще, как веером, обмахиваясь постановлением.

– Присаживайтесь, отдохните от трудов праведных, – пригласил Голиков, и следователь опустился на стул рядом с ним, вопросительно посматривая на Карого, пока майор знакомился с делом. Карый всем своим видом давал понять, что наконец-то они утерли нос Голикову, все в ажуре, и можно примерять новые погоны.

Несколько минут прошло в молчании, потом Александр Яковлевич отложил папку в сторону и спросил у следователя:

– Олег Савельевич, меня настораживает тот факт, что Никулин, признавшись, что стоял, как говорится, «на стреме», ничего не говорит о своем сообщнике. Обычно в таких ситуациях либо отрицают все, либо признаются во всем. Чем вы это объясняете?

– Позвольте с вами не согласиться, товарищ майор, – Чалый встал и засеменил по кабинету, его маленькое личико озабоченно хмурилось. – В данном случае он просто не смог отвертеться. Ведь доказано, что он был возле дома. В протоколе опознания это четко зафиксировано. Ну, а дальше он решил спасать свою шкуру, чтобы потом сообщник не свалил всю вину на него. А выдать его он просто боится.

– Трудно в это поверить, но вам видней, – Голиков решил rie продолжать бессмысленный спор, тем более что показания Никулина частично подтверждали правоту Чалого. – Единственное, о чем я попрошу – позволить мне переговорить с задержанным. – Заметив, что оба недоуменно переглянулись, майор добавил: – Я не настаиваю, однако…

Чалый перестал ходить по кабинету, сел на свое место за столом и официальным тоном произнес:

– Если вам, товарищ майор, понадобится допросить Никулина, то прошу вас согласовать это с моим руководством. Поймите меня правильно – у каждого из нас свои подходы, методы дознания.

– Ладно. Всего хорошего, – майор поднялся и, выйдя из кабинета, механически нашарил в кармане папиросы. «Да, эти наработают… работнички…» – подумал он и досадливо поморщился.

* * *

Приехав в управление, Голиков сразу же позвонил Струкову и доложил о задержании Никулина, потом попросил разрешения на допрос задержанного. Но полковник, очевидно, был в курсе всего, так как не задал ни единого вопроса, а на просьбу Голикова ответил категорическим отказом, мотивируя это тем, что целесообразнее будет майору не размениваться по мелочам и, вообще, больше доверять сотрудникам, давать им возможность проявлять инициативу. Голиков слушал его вполуха. Он был шокирован отказом, а если точнее, то решение Струкова показалось ему по крайней мере странным, но спорить с полковником он не стал. А тот в свою очередь напомнил майору о сроках и посоветовал в дальнейшем воздержаться от личных посещений работников пищевкусовой фабрики, поскольку такие визиты кое-кем могут быть истолкованы неправильно. Голиков воспротивился такой постановке вопроса, но полковник резко оборвал его. Тогда Александр Яковлевич попросил передать дело Петровой в следственное отделение Московского района, на что тоже получил отказ.

Кошки заскребли на душе у Голикова после этого разговора, и он долго задумчиво сидел за столом, пытаясь разобраться в сложнейшей ситуации: «Черт возьми! В какое дурацкое положение поставил меня Струков, – думал он, куря одну папиросу за другой. – Туда – не лезь! Того – не беспокой!.. Удивительные вещи происходят… Может, мне действительно пора менять работу?… Обратиться к товарищам повыше?… Неловко. Решат, что я копаю под Струкова… Но если трезво разобраться… Березина все же опознала Никулина. Хотя случайность его нахождения возле дома Петровой не исключена. Но ведь он сознался!.. Правда, методы допросов Карого тоже надо принять во внимание. Трудно понять человека, который под страхом физического воздействия вешает на себя убийство. Это не просто мелкий случай… Уф!.. Голова трещит от всего этого…»

Голиков достал из сейфа дело Петровой и начал его уже в который раз перелистывать. Папка была довольно увесистой из-за многочисленных заявлений и жалоб Петровой, а также копий ответов разных инстанций, на все лады варьирующих формулу – «факты не подтвердились».

«Но Петрова мертва, и это в подтверждении не нуждается! И я обязан найти виновников ее смерти! Чего бы это мне не стоило! – злость захлестнула майора при одной только мысли, что кто-то пытается вставлять палки в колеса, мешая расследованию. – Жаль, конечно, что много еще Струковых и Конюшенко. Но я-то, Голиков, должен остаться самим собой!» – приняв такое решение, он почувствовал мгновенное облегчение и достал из ящика стола чистые бланки повесток.

* * *

– Это ты, Селезнев? Молодец, что позвонил, а то я тебя по телефону разыскивал и в субботу, и в воскресенье. Никто трубку не брал… Я так и понял, что на даче. Ну ладно, батенька, это все мелочишка… У тебя в кабинете никого?… Тогда слушай. Приходил ко мне в пятницу ментяра… На работу, конечно… Тот самый, который вызывал… Неймется ему, и похоже, что сам по себе не образумится. Все еще не уразумеет, с кем тягаться вздумал, лягаш вонючий… Нет, пусть попрыгает. Думаю, что скоро он пар поспустит… Так ты говоришь, что его жена в инспекции по несовершеннолетним… И недавно на работу вышла… А-а-а, после декретного… Это хорошо. Когда человек на мели, он не особо дергается, так разве, для виду… Нет, я к слову. Платить ему пока не за что. К тому же розыск нам не очень и нужен… Обломаем как пить дать… Видать, неудачник. Сам посуди – сорок четыре, а всего только майор… Потом посмотрим… Если к тебе вдруг заявится, то особенно не церемонься… Пусть знает наших… Ну, батенька, все. До встречи! – Леонов положил трубку, вызвал секретаршу и попросил ее срочно разыскать Шульмана.

* * *

– А кто это у нас тут безобразничает, ой-ей-ей! – укоризненно протянул Александр Яковлевич, входя домой. Из прихожей он увидел сына, который ловко расправлялся с игрушечным медвежонком, пытаясь оторвать последнюю лапу. – За что же ты, Миша, покалечил своего тезку, Михаила Потапыча? – с напускной строгостью спросил он.

Но сына уже трудно было провести, он сразу почувствовал, что отец не сердится, и, подняв на него черные глазенки, недовольно спросил:

– А что ты мне принес?… Когда мы пойдем к живым мишкам?

– Ну, этого я пока еще не знаю, а вот как теперь твой медвежонок будет жить без лап, я просто не пойму.

– Мама пишьет, – убежденно сказал малыш.

– Ну, нет уж, мама больше не будет пришивать Мишке лапы, – раздался за спиной Александра Яковлевича голос Марины, которая, привлеченная разговором мужа и сына, тихонько вышла из кухни и с нежной улыбкой наблюдала за ними.

Миша опустил голову, насупился, исподлобья поглядывая на родителей.

– А ну-ка, сыночек, подойди ко мне.

Мальчик встал и с неохотой приблизился к матери.

– Что ты мне обещал? – строго спросила Марина.

– Я больше не бую, – малыш готов был разреветься, и Марина не выдержала и прижала сына к себе, поглаживая по вихрастой макушке.

– Хорошо, сынок, я тебе верю. А теперь собери свои игрушки и ложись в кроватку. Тебе давно пора баиньки, а твой папа, раз уж появился пораньше, поможет мне.

Мише пришлось подчиниться, и он вернулся на то место, где застал его отец, и с кислой миной начал собирать разрозненные части медведя.

– Я пока на балкон выскочу, покурю, хорошо? – виновато скосив глаза, спросил Голиков. – Потом я в полном твоем распоряжении. Правда, толку от моей помощи будет не много… Лучше уж я Мишу спать уложу, а?

– Смотри, как знаешь, как бы потом не пожалел, – многозначительно проговорила Марина и, таинственно поджав губы, направилась в кухню.

Голиков, заняв свое традиционное место в проеме балконной двери, задымил.

Вечер выдался на редкость сухой и теплый. В сентябре такая погода гостит не часто. В темном прямоугольнике неба, который был виден Голикову, весело перемигивались звезды, обещая и на завтра хороший день. Над ухом пискнул комар, и, чтобы не напустить разной живности в комнату, Александр Яковлевич, прикрыв за собой дверь, вышел на балкон и облокотился на перила. Почему-то вспомнился приезд Марины к нему в Верхнеозерск. Он встретил ее с букетиком ландышей, которые до последнего момента держал за спиной. Он отчетливо помнил, что именно тогда в первый раз почувствовал, что присутствие Марины как рукой снимает с него усталость. И это ощущение не покидает его вот уже почти три года.

– Скоро ты там? – донесся из кухни голос жены. – Остынет все.

Уложив сына и, пообещав, что скоро к нему придет, Александр Яковлевич прошел в кухню.

– Саша, ты обратил внимание, какой сегодня замечательный вечер? Почти как у нас в Южноморске. Не хватает только моря да чаек над зеленой водой, – мечтательно проговорила Марина.

– Насколько я помню – вода была синяя или голубая. Даже в песне поется, что самое синее в мире – Черное море, – улыбчиво возразил Голиков.

– Не спорь, Саша… А еще сыщиком называешься!.. Вода в море постоянно меняет оттенок – от голубого до зеленоватого, – попыталась серьезно объяснить Марина, но заметив лукавинку во взгляде мужа, воскликнула: – А-а-а!.. Так ты потешаешься над собственной женой!.. Не выйдет!..

– О чем это ты, Мариночка? Народная мудрость гласит, что спорить с женой – все равно, что нырять зимой в холодную воду – никакой пользы, одни неприятности. Конечно, моржи в счет не идут.

– Вот и великолепно! – засмеялась Марина. – Значит, тебе надо поступить в группу моржового здоровья. А пока садись и ешь!

Подождав, пока муж справился с ужином и потянулся за чашкой чая, Марина, гремя в* раковине посудой, как бы между прочим сообщила:

– А ты знаешь, перед твоим приходом звонил какой-то мужчина и просил передать тебе, чтобы ты опросил жильцов из того дома, что стоит перпендикулярно к дому, в котором произошло убийство. Он утверждает, что точно знает, что убийца приехал и уехал на машине, а его машина стояла у перпендикулярного дома, – Марина тылом ладони отвела со лба прядь волос и, не дождавшись от мужа ответа, продолжила: – Судя по голосу, это был мужчина преклонных лет.

– Такой звонок мог быть организован умышленно, – наконец отозвался Александр Яковлевич.

– Не думаю. Никакой фальши в его голосе я не заметила. Я сразу же предложила ему позвонить тебе на работу или прийти туда, но он ответил, что не может воспользоваться моими любезными советами, как это ни огорчительно для него, – Марина явно передразнивала старомодную вежливость своего собеседника, и это получилось у нее довольно комично.

Голиков молча размышлял над услышанным: «Что это?… Провокация?… Не исключено. Анонимные письма и звонки сейчас – дело обычное. И только потому, что общество в силу многих причин не в состоянии порой защитить честного и принципиального человека… Правда, такими способами часто пользуются и всевозможнейшие подонки, чтобы опорочить, скомпрометировать человека. А тот всю жизнь потом вынужден доказывать, оправдываться… Да, облить грязью легко, а отмыться – случается, и жизни не хватает… Но это всего лишь мрачная лирика, а в конкретном эпизоде надо искать, упорно и настойчиво. Чем черт не шутит, а вдруг?…»

 

Глава седьмая

Высокая, светловолосая женщина прикрыла телефонную трубку ладонью и тихонько спросила:

– Борисов, ты дома?

– Нет, – даже не раздумывая, ответил Валентин. Он оцепенело сидел в кресле, глядя на экран телевизора отсутствующим взглядом.

– Вынуждена вас огорчить, но его дома нет. Перезвоните через час, а лучше завтра утром, – заворковала жена. – Нет, нет, я в дела мужа никогда не вмешиваюсь, – с нажимом сказала она и опустила трубку на рычаги, а потом щелкнула выключателем. Комната утонула в мягком розоватом свете от круглой люстры.

– Чего ты нахохлился и сидишь в потемках? У тебя какие-то неприятности?

Валентин, не оборачиваясь, неопределенно пожал плечами.

– Может быть, ты все-таки передумаешь и пойдешь со мной?… Эдуард отмечает сегодня защиту диссертации. Соберется приличная компания. Ручаюсь, будет весело. Ведь, согласись, неудобно отказываться от приглашения, – жена говорила внешне спокойно, но заискивающие нотки проскальзывали отчетливо. Прошло всего два дня после их примирения. Борисов первым предложил забрать заявление из суда. Татьяна до сих пор оставалась в неведении об истинной причине такого резкого поворота в намерениях мужа. – Или тебе нужно пойти в другое место?! – в вопросительно-утвердительном тоне жены мелькнула неприкрытая насмешка.

У Валентина потемнело перед глазами, и он с большим трудом удержался от грубости. А из глубины памяти на него вдруг глянули родные, до боли знакомые широко открытые глаза. «Оля… Олечка… нежная моя…» – Борисов с трудом проглотил ком, подступивший к горлу, и нехотя повернулся к жене, некое подобие улыбки появилось на его лице: – Прости, Таня, но я очень устал. Совещания за совещаниями… да и все остальное… Между прочим, тебе очень идет этот костюм, – Борисов жидким комплиментом прикрыл свою минутную слабость.

– А я специально надела его, чтобы тебе показать… Так, говоришь, нравится? – она повернулась на каблуке, бирюзовая ткань вспорхнула облаком. – Правда, деньги за него я еще не отдала… Хотела с тобой посоветоваться. Уж больно цена колется.

– Возьми в серванте. На старом месте, – сказал Валентин, ощущая прилив глухого раздражения: «Опять все сначала… деньги… деньги… деньги. Без них я этой женщине не нужен. А ведь ни разу, черт возьми, даже не полюбопытствовала, как они мне достаются… Хотя кому от этого легче?… Ольга узнала правду. А в итоге… Господи, как жить дальше?… Неужели нет никакого выхода? – он машинально наблюдал, как жена, стоя перед зеркалом, приводила себя в порядок. – Невероятно, но факт, что вот такие женщины почти всегда все имеют в жизни. Никаких проблем. Как пиявки, высасывают они все из мужа, а зачастую еще и из любовника. Правда, внешностью ее бог не обидел… А вот таких, как Ольга – единицы. Только она смогла бы изменить мою жизнь. А теперь?… Пойти и во всем признаться?… Но кому и зачем теперь нужно это?…»

– Ну, я пошла!.. Не скучай, – Татьяна наклонилась и поцеловала мужа в щеку. Валентину пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не оттолкнуть жену.

– Желаю тебе хорошо повеселиться.

От жены исходил летучий аромат дорогих духов, в глазах появился тот озорной блеск, который нравился Валентину в те далекие годы, когда только начали складываться их отношения. Инстинктивно почувствовав перемену в настроении мужа, Татьяна медленно выпрямилась и сказала тоном капризной девочки:

– Право, Валентин, мне очень жаль, что ты сегодня не в духе. Мы так давно нигде не появлялись вместе.

Борисов демонстративно опустил веки. «Да, вот с Ольгой мы действительно вместе никуда не ходили, – с горечью подумал он. – Она стеснялась, а я так долго тянул с разводом. Мечтали, ждали и не успели…» – он даже не услышал, как жена выпорхнула из квартиры.

– Мы будто уставшие незнакомые путники, сели погреться у костра, а поговорить не о чем, – сказал он вслух и оглянулся, но Тани рядом уже не было.

«Один, – мелькнуло в голове, – совершенно один. Хотя есть жена, много друзей, знакомых. А случись беда, рядом ни одного по-настоящему близкого человека… А как все хорошо начиналось. В тридцать два стал начальником КРУ, а потом…» – Валентин зябко передернулся. Он бессильно откинулся на спинку кресла и скрипнул зубами. Ему вдруг вспомнилось, как он в первый раз приехал на пищевкусовую фабрику. Директора на месте не оказалось и Борисова принял главный инженер. Невысокий, худощавый человек в очках деловито осведомился:

– С чего начнем?… Может, сначала отобедаем?

– Начнем с производственного отдела, – в тон ему ответил Валентин.

Главный инженер поднял трубку и вызвал к себе начальника отдела Терещенко. Через несколько минут в кабинет вошел грузный, седой мужчина. Главный инженер приказал ему подготовить всю необходимую документацию.

Терещенко произвел на Борисова хорошее впечатление. Правда, в самом конце проверки между ними произошел не очень приятный разговор. Терещенко начал жаловаться на жизнь.

– Все рвутся в начальство, но только став им, понимают – какая это жестокая нервотрепка. Кто что ни натворит, а спрос с руководителя. Рабочий отгорбатился свои восемь часов – будь здоров и не кашляй. А я, скажем, не меньше двенадцати часов на производстве, а про сверхурочные и не заикайся – не положено. Вот и крутись-вертись; как умеешь.

– Не могу с вами не согласиться, – сочувственно улыбнулся Борисов. – Неразберихи еще пока предостаточно.

Терещенко обобщение Борисова принял на свой счет и принялся оправдываться:.

– Валентин Владимирович, простите за бестактность, но войдите в мое положение. Если вы доложите в своих инстанциях результаты проверки в таком неприглядном виде, то мне не сносить головы. А до пенсии осталось всего два года.

Перед Борисовым сидел уставший, седой, потрепанный жизнью человек, чем-то неуловимо похожий на отца.

– Я, разумеется, не собираюсь снимать вас с работы. Это не в моей компетенции. Хотя обнаруженные комиссией нарушения могут сказаться отрицательно. Наша задача – это прежде всего выявление недостатков и помощь в их устранении. Поэтому предупреждаю, что через месяц мы снова с вами встретимся. Если к указанному сроку не будет наведен порядок… то пеняйте на себя… Особенно обратите внимание на технологию.

– Обязательно, Валентин Владимирович. Спасибо за понимание, – Терещенко, не стесняясь, облегченно вздохнул, потом смущенно взглянул на Борисова: – Вот голова моя дурная! – озабоченно воскликнул он. – Чуть не забыл!.. Директор просил передать вам какие-то документы. – Терещенко тяжело поднялся и подошел к своему сейфу. – Это ж надо так опростоволоситься, – бормотал он себе под нос, вынимая плотный пакет, перевязанный шпагатом.

Не придав большого значения, Борисов небрежно смахнул его в портфель и только дома обнаружил, что содержалось в нем.

Утром следующего дня он по всей территории фабрики разыскивал директора Леонова, но поймал его только через два часа в кабинете. Резко, без всяких вступлений, Борисов сказал:

– Я возвращаю вам эти «документы». А на будущее предупреждаю… Во избежание нежелательных инцидентов… Надеюсь, вы меня правильно понял»?

Ни один мускул не дрогнул на крупном лице Леонова. Он взял у Борисова пакет, открыл ящик стола и аккуратно вложил его туда.

– А что там у Терещенко? – как ни в чем не бывало поинтересовался Леонов. – Может, проинформируете меня?

– Акт проверки вам передадут, – пообещал Борисов и в подавленном настроении вышел из кабинета.

«Что же со мной произошло потом? – Валентин все чаще и чаще задавал себе такой вопрос, но отвечать на него боялся. – Были же настоящие поступки, чистые мысли, человеческие чувства… Как случилось, что через какой-то год уже готов был заключить с Леоновым тайное соглашение?» – Валентин застонал. Его лихорадило. А капризная память услужливо извлекала из темных закоулков давно прошедшие события. Почти в полуобморочном состоянии Борисов метался между воспоминаниями и реальностью…

…Как-то вечером, в конце рабочего дня, Валентина пригласили в кабинет Леонова. Он уже третий день проводил очередную проверку на пищевкусовой фабрике.

– Проходите, Валентин Владимирович. Присаживайтесь, – Леонов был сама любезность. – Что предпочитаете?… Чай?… Кофе?… – он встретил Борисова посреди кабинета, приветливо улыбаясь. – Прошу сюда, – он указал на журнальный столик. – Здесь нам будет удобней. Глубокие кресла, неказенная обстановка располагает к откровенной беседе, не так ли?… Надеюсь, что вы не сочтете обычное гостеприимство взяткой, или…

– К сожалению, Дмитрий Степанович, я весьма ограничен временем, – остановил Борисов словоохотливого Леонова, – поэтому, если у вас возникли какие-то вопросы ко мне, то я готов их выслушать. – Валентин замолчал, увидев входящую секретаршу директора. Она поставила на журнальный столик поднос с двумя чашками кофе и блюдцем с лимоном, аккуратно нарезанным круглыми дольками, и вышла.

– Времени, как известно, всегда не хватает. В этом вы далеко не оригинальны. Но я полагаю, что иногда можно себе позволить отвлечься от работы и поговорить по душам, – начал философствовать Леонов, когда они уселись. – Лично я часто задумываюсь над вроде бы банальным вопросом: почему человек, в сущности, никогда не бывает доволен?… Ему всегда чего-то недостает.

– По-моему, это закономерно, – заметил Валентин.

– Вся заковыка в том и заключается, что в этой закономерности имеются свои противоречия, в частности, между нашими желаниями и возможностями. И многое зависит от расстояния между этими противоположностями. Смею надеяться, что разрыв между ними в вашей личной практике очень невелик? – Леонов, поудобней расположившись, закинул ногу за ногу.

– Человечество на протяжении всей истории стремилось к идеалу. Я – не исключение. Следовательно, у меня тоже есть надежда, – с вызовом ответил Валентин. Он понимал, что такой туманный ответ вряд ли удовлетворит директора.

– Вы еще очень молоды, Валентин Владимирович, – мягким баритоном убеждал Дмитрий Степанович. – И когда вы поймете, что образцово содержать хорошенькую жену и трехкомнатную квартиру нелегко на одну скромную зарплату, хотя положение вас к этому и обязывает, то у нас получится очень славный разговор.

– Не получится, – Борисов рубанул ладонью по столику. – Я уже имею некоторое представление, какой выход вы можете предложить из того затруднительного положения, которое вы мне столь красочно описали… Поэтому давайте-ка лучше поговорим о положении дел на вашей фабрике… Мой возраст не позволяет читать вам нравоучения, но тем не менее, попрошу – не меряйте всех одной меркой, иначе это может очень скверно кончиться… для вас.

– Вы мне решительно нравитесь, – Леонов располагающе и дружелюбно заулыбался. – Со временем мы наверняка станем друзьями, и вы поймете, кто для вас Леонов… – Дмитрий Степанович пристально посмотрел на Валентина, провел пальцами по волосам, поправляя прическу, и мягким голосом продолжил: – Послушайте, голубчик, человека опытного, бывалого, тертого и мятого. Принцип материальной заинтересованности никто еще не отменял. А я лично ставлю этот принцип во главу угла.

– Какого угла? – искренне рассмеялся Борисов, давая понять, что не придает никакого значения увещеваниям Леонова. – Ведь об него, чего доброго, и голову можно расшибить. С углами надо поаккуратней.

– Однако сердитый вы, Валентин Владимирович. Но я не считаю наш разговор оконченным, – Леонов кончиками пальцев подцепил лимонную дольку и отправил в рот. – Кисло, но приятно. Вот так и в нашей работе. Рискованно, но… – Он победоносно взглянул на Борисова и улыбнулся…

…Борисов застонал и провел рукой по влажному от холодного липкого пота лицу, словно отгоняя назойливое видение. «Он нагло прощупывал меня, – внутри сосуще заныло. – Скажи я ему тогда пару теплых слов, наш разговор закончился бы, и вся жизнь моя пошла бы иначе. Но не хватило у меня ни решительности, ни силы воли, чтобы до конца отстоять свои принципы, укрепиться на своей позиции. Поэтому и не мог жить так, чтобы открыто ненавидеть Леонова и ему подобных, чтобы прямо смотреть в глаза Ольге…»

Борисов поднялся с кресла и открыл дверцу бара. Ему захотелось напиться до одури, до поросячьего визга и уснуть, хотя прекрасно знал, что утром, после пробуждения, терзания начнутся с еще большей силой. Но натянутые до предела нервы требовали разрядки сейчас, немедленно, и его рука цепко схватила бутылку коньяка. Сделав несколько глотков из горлышка, Валентин вновь погрузился в кресло и, не выпуская бутылку из рук, внутренне заскулил, мотая головой: «Эх, если бы не те звонки из обкома!.. Разве я бы так оставил дело?… А тот сытый, толстомордый боров, крайним все-таки сделал Терещенко!.. И почему я тогда сразу при Терещенко не посмотрел, что там в пакете?… Как я потом мог доказать, что вернул деньги Леонову? Кто видел?… Кто подтвердит?… А как люто возненавидел меня Терещенко, считая, что только я виноват в его увольнении… Дешевый, но верно рассчитанный шантаж. И я был поставлен в безвыходное положение… Ы-ы-ы-х! – он сделал еще несколько глотков из бутылки. – Оля… Почему ты не захотела меня послушать?… Милая, добрая моя Оленька. А что мне оставалось делать?… Ведь они способны на все. Потому что тупая, утробная страсть к деньгам застит этим людям все человеческое. Переступить через чужую судьбу или даже жизнь для них легче, чем плюнуть на тротуар, лишь бы это принесло определенный доход…

Сегодня Валентин проезжал мимо Олиного дома, и за первым же перекрестком вынужден был остановить машину, так как руки вдруг свела судорога.

«Любопытно, на что сейчас надеется Леонов?… Что изменилось? Смерть Ольги рано или поздно замкнется на фабрике. Неужели он не понимал, что такой рискованный шаг – повод для тщательной проверки… Ему, видать, тоже сейчас не до сна, – мстительно думал Валентин. – Ишь, как голосок у него изменился, когда я позвонил. «Вы с ума сошли! – орал он в трубку. – Вы неправильно меня поняли!..» Нет уж, трижды любезный Дмитрий Степанович, я все прекрасно понял! Неужели…»

Коньяк ударил в голову. Валентин перебрался на диван и, не раздеваясь, с хрустом вытянулся на нем, перевернулся на спину и закинул руки за голову. «Нет, нет!.. Ведь Леонов тогда четко сказал, что «с этим пора кончать»… и не мне одному. Боже мой!.. Он же не случайно пригласил всю компанию к себе домой. Умно и тонко говорил, рассчитывая каждого подтолкнуть к решению. До чего же мне плохо!.. Я рассуждаю так, словно речь идет о постороннем для меня человеке… Оленька, я боюсь… А может быть, люди вот так и сходят с ума!.. Может, у меня уже началось?… О боже, как страшно! – Борисов в бессильном отчаянии забился, заметался на диване, потом затих. – Хуже всего то, что я утратил смысл жизни. Все нити перепутались… Человек не в состоянии долго существовать, коченея от страха. Он обречен. Рано или поздно он сорвется, не выдержав психической нагрузки… А я?… Сначала боялся Леонова… потом собственной жены… и, наконец, Ольги… Теперь вот дрожу за свою шкуру. Кончится ли это когда-нибудь?» – Борисов закрыл воспаленные глаза.

«Словно один на выжженной земле…» – еще успел подумать он, перед тем как провалиться в сон без сновидений. Сон темный и глухой, словно дышащая гарью и холодом пропасть.

 

Глава восьмая

Никулин в эту ночь не сомкнул глаз. Целый день его продержали в камере предварительного заключения, где вместе с ним находились еще двое арестованных. Один из них оказался малолеткой и проходил по статье сто семнадцатой. Он изнасиловал девочку, которой не исполнилось и четырнадцати. Виктор скоро понял, что это стопроцентный дегенерат. Такие, попадая в зону, частенько становятся «петухами», то есть заменяют верхушке зеков женщин. Зная про это по опыту своей отсидки, Виктор посоветовал, чтобы тот говорил всем, что у него статья двести пятнадцатая – аварийщик. Однако скоро убедился, что дураку что-либо советовать бесполезно.

Звали его Пашей. Малорослый, с болезненно белым лицом и как бы оттянутым книзу тяжелым подбородком, поросшим рыжеватым детским пушком, он никогда не закрывал мокрого, красногубого рта, словно, забыв обо всем, внимал интересному рассказчику. Стоило раз посмотреть на него, и становилось ясно, что перед вами – психически неполноценный подросток. Сколько ни обращался к нему Виктор – тот только радостно гоготал, а если и произносил что-либо членораздельное, то это был корявый, однообразный мат, как правило, обращенный на особей противоположного пола.

Другому сокамернику было около сорока. В потертом дешевом костюме неопределенного цвета, востроносый, с бегающими крысиными глазами, он обвинялся по статье восемьдесят первой – хищение. То ли по простоте душевной, то ли по пьянке забрался он в сельский продмаг и уволок оттуда большое количество спиртного, но вскоре был уличен соседями и задержан участковым.

Все трое ждали отправки в СИЗО и от нечего делать задирали друг друга, в чем особо преуспел сельский воришка.

В КПЗ Виктора впервые за двое суток покормили. Опухоль на губах немного спала, однако все тело болело, а спину жгло, как огнем, – давали о себе знать результаты последней «обработки» в райотделе.

И хотя лежать на новом месте было удобней, так как деревянный настил занимал половину камеры, все равно заснуть Виктор не мог: тело было словно нашпиговано иголками изнутри и при малейшем движении в забытьи напоминало об этом острыми уколами.

Около семи часов всех троих повезли в СИЗО, где с рук на руки передали дежурной части. Там их тщательно обыскали и временно посадили в «боксик» – обычную камеру без всяких удобств, и только к десяти вечера, получив в так называемой «коморе» положенные спальные принадлежности, кружку и ложку, Никулин наконец-то попал в «благоустроенную» камеру для подследственных. Преимущество заключалось в том, что здесь были нары в два этажа. Нижние на здешнем жаргоне именовались – «шконки», а верхние – «пальмы». Нары были сделаны из металлических труб и полос, схваченных между собой сваркой, и напоминали топчаны. Всего в камере их было шесть, а подследственных – семеро. Однако дежурный, доставивший Никулина, успокоил его, пояснив, что дня через два трое идут на этап.

Как только дверь за Виктором захлопнулась, взгляды находящихся в камере с нескрываемым интересом устремились на него. Нетрудно было догадаться, что они здесь давно изнывают от скуки и безделья, и не прочь поразвлечься за счет новенького. Из собственного криминального опыта Виктор знал, что новичкам в возрасте до тридцати лет в камере не миновать «прописки».

И не ошибся. Вначале состоялось, так сказать, общее знакомство. Он ответил на стандартные вопросы – откуда, за что и когда попал, вплоть до краткой биографии. Потом один из подследственных ознакомил его с правилами «прописки». Посыпались «профессиональные» вопросы: кто в камере хозяин, где циклоп, где мать и мачеха, где слон и слонята, где петух, расческа, гитара, шуба и прочее. Виктор помнил нужные ответы почти на все вопросы: паук, глазок, кормушка и глазок, стол и стулья, радио, вешалка, веник, стена и тому подобное, но был так слаб, что отказался отвечать, попросив сокамерников перенести это мероприятие на день или два.

Просьба была встречена в штыки, камера загудела, послышались угрожающие возгласы, но Виктор, насупившись, с трудом держась на ногах, только обреченно махнул рукой. Однако «коллегами» такое безразличие было воспринято как прямое оскорбление и неуважение к «коллективу».

Били долго, но не сильно, в основном соблюдая ритуал. В качестве «орудия производства» применялись мокрые полотенца, с одного конца завязанные узлом. Эти побои нельзя было сравнить с теми, что в райотделе, и все же Виктор с большим трудом сдерживался, чтобы не закричать или, хуже того, не заплакать.

Когда «прописка» завершилась и была единогласно утверждена, сокамерники с сознанием исполненного долга улеглись по своим местам. Через час камера погрузилась в относительную тишину, которая время от времени прерывалась то посапыванием, то покашливанием, то храпом ее обитателей.

Никулину не спалось. Вцепившись зубами в руку, он судорожно сглатывал подступающие к горлу рыдания, боясь привлечь к себе внимание. Только когда он убедился, что все уже спят, позволил себе расслабиться и застонал. Его стон постепенно превратился в тоскливое подвывание. Боль, обида, безысходность одурманили сознание. Поднявшись с матраца, который он разостлал на полу, Виктор начал медленно и бездумно кружить по камере, уставившись расширенными, как бы остекленевшими глазами в пол. И тут он увидел ^окурок сигареты с фильтром. Глаза Никулина осмысленно вспыхнули. Решение созрело мгновенно – рука непроизвольно потянулась за спичками…

* * *

Наступил вторник, тринадцатое сентября. Весь вчерашний вечер и нынешнее утро майора Голикова не покидали мысли о странном телефонном звонке неизвестного мужчины. Он сидел у себя в кабинете, устремив напряженный взгляд на входную дверь, будто ожидая, что с минуты на минуту в ней кто-то должен появиться.

Волнение его проявлялось лишь в том, что он изредка нервно барабанил пальцами по полированной поверхности стола. «Что это было?… Чей-то ловкий ход?… Не похоже. Ведь это легко выяснить… Хотя может быть и так, что кое-кто умышленно тянет время… Плюс Струков подгоняет. Постой… Но тогда преступники должны быть в сговоре с… Нет… Исключено. До такого ни один работник не опустится!.. И все же придется Чижмину проверить и эту версию», – майор поднял трубку.

Через несколько минут Лева вошел в кабинет Голикова. После разговора с Конюшенко он чувствовал тайную вину перед майором, и это досадное ощущение сковывало его при встречах. Прежние дружеские отношения были, по мнению Левы, окончательно подорваны, и Чижмин болезненно переживал это.

Майор поделился с Чижминым своими соображениями по поводу звонка неизвестного мужчины, при этом Голиков не исключал, что все это только попытка пустить следствие по ложному пути. Лева высказал мысль, что необходимо установить, водит ли задержанный Никулин машину и кто из подозреваемых, в первую очередь из работников пищевкусовой фабрики, имеют «Жигули», и заодно выяснить их номера.

Отпустив Чижмина, майор принялся обдумывать предстоящие допросы Леонова, Селезнева, Шульмана и других, вызванных на сегодня с интервалами в полчаса.

Голиков начал проявлять легкое беспокойство. Время приближалось к десяти, когда дежурный первого поста доложил, что к Голикову пришел гражданин Селезнев.

«Испугались, – подумал Александр Яковлевич, невесело усмехнувшись. – После второй неявки доставили бы вас, голубчиков, под конвоем», – а в трубку сказал. – Пропустить!

Ждать долго не пришлось. В кабинет, негромко постучавшись, вошел Селезнев, высокий, худощавый человек в дорогом, вероятно, на заказ пошитом костюме темно-коричневого цвета, при галстуке. На ходу он причесывал густые седые волосы.

Голиков внимательно просмотрел паспорт вошедшего и предложил сесть. Удобно расположившись в кресле справа от майора, Константин Петрович, мельком окинув кабинет взглядом, поморщился, выложил на стол пачку «Мальборо» и, не спрашивая, закурил. Майор педантично пододвинул ему пепельницу и, глядя в упор? спросил:

– Объясните, Константин Петрович, пожалуйста, причину вашей неявки 10-го сентября.

– Просто я себя плохо чувствовал, – не отвел глаз Селезнев. – Да и повестку принесли только в четверг вечером, а в пятницу запланированных дел было по горло… А в чем, собственно, дело?… Зачем я вам понадобился?

– А это сейчас выяснится… Как только вы ответите на мои вопросы, – с металлом в голосе сказал Голиков. – И категорически предупреждаю, что вы как свидетель не имеете права на них не отвечать.

– Любопытно… А что же вы со мной сделаете, если я молчать буду? – взволнованным тенорком спросил Селезнев.

– За отказ предусмотрена статья в уголовном кодексе. Так что не советую увиливать.

– Но позвольте, позвольте, вы, вероятно, оговорились, употребив слово свидетель… Свидетель чего? – взъерепенился Селезнев, цепким колючим взглядом впиваясь в непроницаемое лицо майора. – И вообще, кто вам дал право разговаривать со мной в таком тоне?

– Как вам, вероятно, известно, я начальник уголовного розыска города Верхнеозерска, – сдержанно ответил Голиков. – И должность, занимаемая мною, дает право мне производить опрос любого гражданина, невзирая на его общественное положение. А основание у меня в данном случае есть. Но это не исключает вашего права обжаловать мои действия в вышестоящих инстанциях. Хотя думаю, что в этом вопросе советчики вам не нужны… Но мы отвлеклись. Итак…

– Тоже мне – большая шишка! – фыркнул Селезнев. – Дали вам власть, так и рады к людям цепляться… Но со мной это не пройдет – зарубите себе на носу… У меня нет желания отвечать именно вам!.. По-моему, я имею на это право?… Так и доложите начальнику вашего управления, – Селезнев скупо улыбнулся, в душе потешаясь над тем, в какое щекотливое положение поставил этого туполобого сыщика.

Александр Яковлевич и на этот раз спокойно выдержал наглость Селезнева и весомо произнес:

– Мне кажется, что у вас есть все основания бояться разговора со мной.

Небольшое, слегка желтоватое лицо Селезнева от гнева и возмущения пошло красными пятнами. Он вскочил с кресла и с чувством уязвленного самолюбия пискляво закричал:

– Что?… Вы мне угрожаете?… Это вам даром не пройдет. Я сейчас же иду к вашему начальнику!.. Вы злоупотребляете служебным положением!..

– Прекратите истерику, – Голиков выдержал паузу. – Что касается вашего права, то официально заявляю – отвечать на мои вопросы вам придется сегодня. И, если в дальнейшем возникнет необходимость вас еще раз допросить, – я вас снова вызову. А чтобы избежать недоразумений, перед тем как придти ко мне, вы можете обжаловать мои действия в прокуратуре… Сейчас же прошу вас ответить на мои вопросы. Мне бы не хотелось приглашать понятых и документировать ваш отказ от показаний.

– Ну что ж, я получил исчерпывающую информацию о своих правах, что, в сущности, и требовалось, – неожиданно беззлобно проговорил Селезнев и спокойно опустился в кресло. – Спрашивайте.

– В каких вы отношениях с директором пищевкусовой фабрики Леоновым Дмитрием Степановичем?

– В сугубо производственных. А точнее – в плохих.

– А еще точнее?

– Как бы вам это лучше объяснить?… Вы же не производственник, – в голосе Селезнева зазвучала ирония. – В общем и целом это тугим узлом связано с хронической недопоставкой продукции в торговую сеть, срывами сроков, графиков и тому подобным… Вы удовлетворены?

Сомнений не было – начальник городского управления торговли решил покуражиться над Голиковым, но тот предусмотрительно промолчал, лишь с силой сжал левой рукой подлокотник кресла, а правой достал «беломорину» и, успокаиваясь, закурил.

– Борисова, надеюсь, вы тоже хорошо знаете? – майор положил горящую папиросу в выемку на пепельнице.

– Да кто же в нашем кругу не знает начальника КРУ! – весело отозвался Селезнев.

– Что вы о нем можете сказать? Деловые качества оставим в стороне.

– Как личность для меня он, можно сказать, за семью замками. В остальном же мы с ним находимся как бы на разных полюсах. Его служба чем-то схожа с вашей. Так что дружба – просто исключена. Плохого о нем сообщить ничего не могу.

– Вы, наверное, слышали, что одна из работниц пищевкусовой фабрики писала жалобы на работников этой фабрики. В этих жалобах часто упоминалась ваша система. Ваша фамилия фигурировала во всех ее последних заявлениях. Надеюсь, вы имеете представление, в чем она обвиняла лиц, упоминавшихся в ее заявлениях… Петровой, как вы знаете, уже нет в живых. Думаю, теперь вы понимаете, что я пригласил вас не ради праздного любопытства… Отсюда вопросы: знали ли вы гражданку Петрову? А если знали, то где, когда и как вы с ней познакомились?

Возникла небольшая пауза. Теперь уже Селезнев закурил.

– Так вот оно что!.. Тогда примите мои извинения, – Селезнев глубоко затянулся, потом долго выпускал изо рта дым, – за мое глупое поведение. К глубокому сожалению, я ничем вам не могу помочь. Петрову я никогда не знал и даже не слышал о ней. На нашу систему во всех инстанциях слишком много различных жалоб и заявлений, и, сами понимаете, запомнить всех этих писателей, – Селезнев брезгливо поморщился, – просто физически невозможно… Теперь, я полагаю, у вас отпала необходимость отрывать меня от работы? – лицо его приняло соболезнующее выражение.

Не успел Голиков ответить, как зазвонил телефон и в трубке послышался бодрый голос Чижмина:

– Товарищ майор, Александр Яковлевич, я нашел очевидцев, которые видели машину восьмого утром. Это действительно «Жигули», белого цвета, а номер машины… Вы даже представить себе не можете, чья это была машина! – Лева замолчал, вероятно, смакуя свой успех. Голиков не выдержал напряжения и даже привстал с кресла.

– Говори, не томи!.. Ну, Левушка!..

– Машина «Жигули», номер 43–71 ВКР, и принадлежит она Борисову Валентину Владимировичу, – ликующе прокричал в трубку старший лейтенант.

«Вот так Борисов! – мысленно. воскликнул ошеломленный Голиков. – Видать-таки нюх у меня притупился. Но Лева каков!.. – однако надо было как-то отреагировать на сообщение, и Голиков сказал первое, что пришло на ум:

– Молодец, капитан! Ты даже понятия не имеешь, какой ты молодец… Нет, я не ошибаюсь… очень скоро станешь… А теперь – срочно ко мне… Я пока переговорю с прокурором. Только смотри, объяснения свидетелей не потеряй от счастья, – добавил он, широко улыбаясь, и положил трубку.

– Вот такие-то пироги, товарищ Селезнев, – Голиков кивнул в сторону телефона, как бы приглашая Селезнева порадоваться вместе с ним. – А вы утверждаете, что не знаете Петрову.

На мгновение страх и смятение отразились в глазах Селезнева, но он тотчас подавил в себе растерянность и вскочил. Губы его побелели и он снова заорал, брызгая слюной, фальцетом:

– Вы что меня провоцируете?… Что за дешевые трюки?… Можете считать себя уволенным!.. Какая наглость!.. Подозревать меня!.. Нет, я это так не…

– Успокойтесь, товарищ Селезнев, – благодушно остановил его майор. – Никто пока вас ни в чем не обвиняет. Я просто хотел уточнить – не знаете ли вы Петрову, чтобы потом уже не возвращаться к этой теме. Я, признаться, не ожидал столь бурной реакции с вашей стороны, – насмешливо проговорил майор, – и посему, – он протянул Селезневу пропуск, – вы свободны. До свидания!

Селезнев с удрученным видом молча вышел из кабинета. Выждав немного, поднялся и Голиков. Он выглянул в коридор – никого из вызванных больше не было.

«Ну что ж, это даже к лучшему. Потом разберемся. На сегодня работы хоть отбавляй…» – и словно в подтверждение его мыслям раздался телефонный звонок. Майор прикрыл дверь и подошел к аппарату. Звонил инспектор уголовного розыска Московского района Карый:

– Товарищ майор!.. – голос его сорвался, – произошло ЧП!..

 

Глава первая

«…Снова и снова – ждать и догонять! И, как ни странно, это чаще всего происходит в самый неподходящий момент. Вот и сейчас все может решить именно случай… Да, случай… Минутку… Что-то подобное уже было… Ах, да, с Кормилиным… Но сегодня надеяться на чудо просто глупо… Что же нас ждет? Трудно предсказать действия Борисова… Хотя не исключено, что он пытается скрыться… Смешно – ему-то на что надеяться. Разум скован страхом настолько, что человек превращается в дрожащий студень… Несчастные… Уже этим наказаны больше, чем судом… Впрочем, не будем гадать и уж тем более экспериментировать!.. Да, но Кормилин не был впрямую причастен к убийствам, а здесь… Так что сходство лишь в одном – опять приходится ждать… Но чего? Неужели опоздаем?… А без его помощи туго придется. Кто же мог предупредить Борисова?… Впрочем, есть вероятность, что он просто не выдержал напряжения и сорвался. Странно лишь, почему именно сейчас? А Лева молодец! Счастливая случайность – его постоянный спутник… Не часто мне выпадали такие удачи, разве что в деле Коржова-Остроградского. Удача удачей, а дело это принесло мне первый строгий выговор. Интересно, где сейчас Сергей Бородин? И мучает ли его совесть? Тогда он, пожалуй, так и не осознал вполне, что из-за него, из-за его языка погибли Северинцева и Границкий. Да и мы оказались не на высоте… Борисов… Что же толкнуло его на этот шаг? Ну, с Селезневым, Леоновым – ясно… Эти ни перед чем не остановятся. Такие способны затянуть в свои сети любого. Собственно, не они – сама система… Стоп, что-то я не о том… А с другой стороны… Ладно. Оставим эти вопросы политикам… Могу я надеяться на реальную помощь Конюшенко? А главное, насколько его информация будет соответствовать действительности? Нет, нет, что-то я становлюсь сверх меры подозрителен. Прежде всего нужно оборотиться на себя. Других хаять легко, а я что собою представляю? Сухарь, службист… А, ну его все к монахам! Вот и Петрова не смогла ничего с ними поделать. А ведь она непосредственно сталкивалась со всеми нарушениями… Трудно сейчас найти человека, который добровольно согласился бы помочь нам. Нет уже веры в справедливость… И это – порождение системы, все той же системы. Парадокс – нынче чаще всего проверяют не факты, изложенные в заявлении, а ищут компрометирующий материал на самого заявителя… Опять сгущаю краски… Но Борисова, похоже, они все-таки затянули. Да что там "Борисов! Тут рядом персоны и повыше…» – Голиков открыл глаза и трудно вздохнул. Все так же светило бледное осеннее солнце, изредка скрываемое тонкими прядями слоистых облаков.

Он сидел рядом с водителем в служебной черной «Волге». Смугловатое лицо его выглядело хмурым и сосредоточенным. Время от времени он недовольно сдвигал к переносице темные, жестковатые брови.

Наконец на тротуаре показался старший лейтенант Чижмин. Слегка запыхавшись, он приблизился к машине и, склонившись к открытому боковому стеклу, доложил:

– Все в порядке, товарищ майор! Минут через десять она должна быть здесь. На всякий случай я послал Громова с машиной… Думаю, никаких осложнений не предвидится.

Майор недобро хохотнул:

– По-моему, их у нас и так предостаточно, – он приоткрыл дверцу и, не выходя из машины, распорядился: – Лева, надо еще раз позвонить на работу к Борисову – вдруг объявился.

Чижмин сквозь очки удивленно посмотрел на начальника, но тот, не давая ему возразить, резко заключил:

– Знаю, что там дежурит группа… Выполняйте! – и коротко хлопнул дверцей.

В этот момент Голикова раздражало буквально все. Главной причиной этого было последнее сообщение Чижмина, который выяснил, что Борисова нет и не было на работе, и никто не знает, где он находится. К домашнему телефону никто не подходил.

Не ь меньшей степени тревожила майора и внезапная смерть Никулина, подоплека которой оставалась невыясненной – помешало исчезновение Борисова.

«Неужели я ошибся? – грыз он себя. – Может, не надо было отпускать Борисова?… Интуиция!.. К чертям такую интуицию!.. А может, уже сработался?… Тогда лучше самому уйти подобру-поздорову, не ждать, когда попросят… – однако всплыло другое: – Но почему Борисов побоялся назвать убийцу?… Похоже, что он свел Петрову с кем-то, даже не предполагая, что за этим последует, – Голиков устроился поудобней, откинув голову на спинку сидения. – Нет, и здесь – что-то не так. Не стыкуется… Как машина Борисова могла оказаться возле дома Петровой именно в то время, когда он был в суде, а потом в кафе?… Стоп! Кто сказал, что он ездил туда на машине?… Только сам Борисов!.. А если он просто дал ее кому-то на время, – угон, разумеется, исключается, – тогда, тогда… – майор приподнялся, – остается только выяснить – кому… Если еще будет у кого спросить, – брови Голикова снова сошлись. – Борисов исчез…»

Неподалеку от «Волги» с отрешенным видом прогуливались, переговариваясь, несколько ребят из группы захвата, ожидая распоряжений. Профессионалы, они вели себя так естественно, что даже пристрастному наблюдателю трудно было бы заподозрить в них работников розыска. Вместе с теми, кто томился в ожидании в подъезде, где жил Борисов, число их перевалило за десяток. Голиков всегда скрупулезно, влезая во все мелочи, разрабатывал такие операции, учитывая и индивидуальные особенности субъекта, каковым в данном случае оказался Валентин Владимирович Борисов.

Санкцию на его арест и проведение обыска в квартире майор получил неожиданно и легко, что никак не согласовывалось с обычным поведением прокурора города, предвзято относившегося к подобным акциям. Но больше всего Голикова поразило то обстоятельство, что прокурор, услышав фамилию Борисова, весьма небрежно заглянул в материалы дела и сразу же начал писать постановление об аресте…

Какой-то «жигуленок», взвизгнув тормозами, едва не наехал на перебегавшую дорогу пеструю кошку. Кошка увернулась, и Голиков, порадовавшись за животное, задумался:

«Ладно, Борисов-то Борисовым… А вот что заставило Никулина покончить с собой?… Страх перед новым наказанием?…»

– Товарищ майор! – прервал его размышления Чижмин. – Борисов на работе так и не появился. Сослуживцы обзвонили все возможные места, где он мог бы оказаться – глухо… Похоже, что на этот раз мы опоздали.

– Давайте, Чижмин, держаться фактов! – осек его Голиков.

– Тогда… – от резкого тона начальника старший лейтенант запнулся, – может, срочно объявить о розыске Борисова?… Перекрыть выезды из города. Далеко он не мог уйти.

В голосе Чижмина майору слышалось сочувствие и легкий упрек, – мол, проворонили все же преступника. Это вконец расстроило Голикова, и он, уже не скрывая раздражения, сказал:

– Ты, Лева, останешься здесь. Проведешь обыск. Я поеду в СИЗО и выясню, что побудило Никулина наложить на себя руки… Уж больно много удивительных совпадений… Смерть одного, исчезновение другого… Не дай бог, если все это каким-то образом связано с Карым!.. – тяжелый взгляд Голикова остановился на лице старшего лейтенанта, и тот, не выдержав, опустил голову.

Уж кто-кто, а Чижмин лучше других знал Карого по совместной работе в поисковых группах и прекрасно поднимал, что в случае с Никулиным наверняка не обошлось без его участия. Еще в ту пору сотрудники, которым приходилось близко сталкиваться с Карым, предупреждали его, что он плохо кончит, и лучше бы ему самому уйти из органов. Карый только посмеивался, нагло щуря черные блестящие глаза, и продолжал гнуть свое. Многое сходило ему с рук и за то, что он наловчился виртуозно «стучать» на коллег – все знали об этом, но никто не мог его уличить. Зато руководство Карого жаловало, и он слыл «любимчиком».

Голиков не успел отъехать – к дому Борисова подкатила белая «Волга» и из нее вышли двое мужчин и светловолосая, высокого роста женщина в модном светло-розовом плаще с большими накладными карманами, с небольшой сумочкой на молниях через плечо.

Мужчина и женщина скрылись в подъезде, а их спутник не спеша направился к машине Голикова. Еще издали майор признал в нем лейтенанта Громова. Он коротко доложил, что доставил жену Борисова.

Отдав необходимые распоряжения членам группы захвата, Голиков с Чижминым и тремя сотрудниками поднялись на четвертый этаж, где возле дверей квартиры Борисова их уже ожидали двое коллег и жена Борисова с бледным перепуганным лицом. По команде Голикова один из сотрудников взял у нее ключи от квартиры и начал открывать замки. Первый поддался легко, второй же – ни в какую. Складывалось впечатление, что изнутри опущен предохранитель.

– Татьяна Михайловна, – обратился Голиков к жене Борисова, – когда вы уходили, ваш муж еще оставался дома?

– Да, да, конечно, – у женщины была странная интонация – робкая, заискивающая, от волнения она покусывала полные губы со следами помады.

– Вы ничего не заметили подозрительного в его поведении?

От Голикова не укрылось замешательство Борисовой после этого довольно безобидного вопроса.

– Я… понимаете, – она нервно передернула плечами, – право, не знаю как вам объяснить… Я задержалась… То есть сегодня я не ночевала дома… Вчера была в гостях допоздна. А домой добираться ночью… да еще и одной… страшновато.

– То есть вы были вчера в гостях без мужа?

– Да, да… но вы ничего такого не думайте, – зачастила Татьяна Михайловна. – Валентин прекрасно знал, где я…

– А мы и не думаем, – прервал ее майор. – Старший лейтенант Чижмин, спуститесь в ЖЭК и пригласите понятых. Будем взламывать дверь.

– С ума можно сойти, – бормотала жена Борисова, хрустя суставами длинных холеных пальцев, испуганно косясь на сотрудников розыска. – Так хорошо всегда открывалась… Что же случилось?…

– Именно это мы и хотим узнать, – сухо ответил майор.

Наконец на четвертый этаж с топотом и переговорами поднялись понятые во главе с Чижминым. Еще раз долгим звонком позвонив в квартиру, Голиков дал команду взломать дверь.

Первыми с пистолетами наготове в коридор вступили Голиков и Громов. Майор сразу же бросился в комнату Борисова, расположение которой он выяснил у жены, пока они ожидали на лестничной площадке.

На диване лицом вниз лежал мужчина, в котором Голиков без труда опознал Борисова. Руки его были раскинуты, он был в смятом пиджаке, брюках, на ногах – туфли.

– Всем оставаться на местах! – скомандовал майор и, как бы прислушиваясь, склонился над Борисовым. Потом взял его за руку – рука легко поддалась, – и, к его великому изумлению, пульс оказался почти в норме. Тогда Голиков без посторонней помощи осторожно перевернул Борисова, отыскивая следы возможных физических повреждений. Ничего подобного не было, и лишь когда он почти вплотную приблизился к лицу Борисова, то брезгливо поморщился – все стало очевидным.

По жесту Голикова комната начала наполняться сотрудниками розыска и понятыми. Первой влетела жена Борисова и с расширившимися от ужаса глазами кинулась было к мужу, теперь уже лежащему ничком на диване, но майор преградил ей дорогу.

– Не торопитесь, Татьяна Михайловна. Еще успеете. Ничего страшного с вашим супругом не случилось, а вот мне с вами хотелось бы немного побеседовать.

Татьяна Михайловна остановилась перед Голиковым и закрыла мокрое от слез лицо ладонями.

– Я вас слушаю, – всхлипнула она.

– Чижмин, приступайте к обыску! А вас, – он обратился к плачущей Борисовой, – я прошу пройти со мной в кухню.

Женщина безропотно повиновалась.

– Прежде всего, я хотел бы вас предупредить о том, что все ценности, которые находятся в квартире, я имею в виду золото, деньги и тому подобное, – должны быть предъявлены вами заранее, – сказал Голиков, плотно притворив дверь. – Иначе все это будет конфисковано, как незаконно приобретенное.

– Все украшения находятся в серванте в большой комнате, – Татьяна Михайловна уже перестала плакать, но еще время от времени по-детски всхлипывала. – А если вас интересуют сберкнижки и документы, то это в шифоньере, в ящичке, где чистое белье.

– Спасибо, Татьяна Михайловна. И прошу вас, не теряйте самообладания. То, что сейчас происходит – необходимость, и вызвано это неверным поведением вашего мужа. Будем надеяться, что этим инцидент и будет исчерпан. Я, честно говоря, буду только рад.

Дальнейший разговор с Борисовой ничего не прояснил, и Голиков, не дожидаясь окончания обыска, подозвал к себе Чижмина.

– Лева, сделаем так… Я сейчас еду в СИЗО – знаешь зачем. А ты, как только закончишь обыск, постарайся привести Борисова в надлежащий вид и отправь его в управление. Я думаю, что к тому времени уже буду у себя. Но предупреждаю – без меня никакой самодеятельности. Я сам его допрошу.

– Понял. Еще будут приказания?

– Будут, будут. Сегодня тебе легко не отделаться… Во-первых, пригласи в управление свидетелей, которые видели машину Борисова… Во-вторых, доставь ко мне под любым предлогом Леонова и Селезнева. Проведем опознание, а затем и очные ставки с Борисовым.

– Но, Александр Яковлевич… – нерешительно начал Чижмин.

– Не робей, лейтенант. Эти акции я беру на свою ответственность.

* * *

Начальник СИЗО полковник Свекличный, низенький, плотный, рыжеватый, не испытывал особого удовольствия от встречи с Голиковым. Как майор ни настаивал, полковник недвусмысленно дал понять, что никому не намерен давать какие-либо объяснения по поводу самоубийства Никулина. Есть заключение экспертизы – и этим все сказано. Однако Голикова это ни в коей мере не устраивало, и он продолжал требовать, чтобы ему дали переговорить с дежурившей в изоляторе сменой и с подследственными, находившимися в ту ночь в камере с Никулиным.

– Сергей Сергеевич, я, поверьте мне, прекрасно понимаю, что в этой истории вас беспокоит, – упрямился Голиков, решившись использовать последний шанс и слукавить, – товарищ полковник, даю слово, что все, что мне станет известно, останется в тайне. Я не собираюсь подымать шум, и уже тем более у меня нет стремления опорочить вас. Для меня важно одно: что побудило Никулина решиться на такой отчаянный шаг… если он его действительно совершил.

– Не забывайтесь, товарищ майор!.. Вы, по-моему, зашли слишком далеко, – полковник, гневно блеснув очками, приподнялся из-за стола, одергивая форменный пиджак. – У меня, знаете ли, тоже есть чувство достоинства!

– Тогда тем более непонятно, – Голиков тоже привстал, – почему вы отказываете мне в возможности проверить и эту, пусть самую невероятную, версию, – майор старался не повышать голос, говорить внятно и убедительно. – Ведь согласитесь – довольно-таки странно, что Никулин, обнаружив в камере фильтр от сигареты, расплавил его и получил заостренный кусочек пластика. Тем более трудно поверить, что таким самодельный лезвием ему удалось глубоко взрезать себе вены… Ни для кого не секрет, что сигареты с фильтром подследственным в изоляторе запрещены, – Голиков почувствовал, что несколько переборщил, и начал понемногу снимать напряжение. – Хотя, разумеется, ничего невозможного в этом мире нет. Недаром говорится, что и незаряженное ружье иногда стреляет, – майор неожиданно улыбнулся и опустился в кресло.

Полковник смягчился.

– Ну и дотошный ты мужик, Александр Яковлевич, – уже почти доброжелательно проговорил он и тоже уселся.

– Значит, договорились? – повеселел Голиков. – Ведь вы меня хорошо знаете, Сергей Сергеевич, – мое слово железное!.. Если все окажется так, как утверждают эксперты, то придется принять их выводы.

– Вот поэтому я тебя и предупреждаю, что только уйму времени зря потеряешь. Поверь, что мне опасаться нечего. Я и сам, черт возьми, хотел бы знать, где Никулин нашел этот проклятый окурок.

– Может, плохо обыскали при поступлении? – предположил Голиков.

– Не исключено. Но тут трудно найти виноватого. За день сотни людей поступают и выбывают. СИЗО перегружен… Посуди сам – вместо двух тысяч расчетных в тюрьме все пять. Так что за всем не уследишь… Да я не оправдываюсь, просто порой задумаешься – откуда столько, почему? Ведь как ни суди, живем-то относительно неплохо.

– Относительно чего? – не выдержал Голиков.

– Ладно. Не лови на слове… Все-таки не голодают, одеты, обуты. Чего им не хватает?

– Сергей Сергеевич…

– Понял, Александр Яковлевич. Не буду тебя задерживать. Что в моих силах – сейчас организую. Подожди здесь, – полковник выкатился из-за стола и устремился к выходу. У двери он обернулся.

– Но имей в виду, есть сложность – ночная смена утром разъехалась по домам, а большинство наших работников живет в пригородах.

– Дашь адреса?

– Это проще простого.

Голиков остался один.

* * *

«Убийцы!.. Все мы безмолвные убийцы!.. Нет нам прощения за нашу бесхребетность… А я-то хорош!.. Видел же расхождения в показаниях Никулина. Не настоял… Но что за тварь этот Карый!..» – запоздало казнился Голиков, выходя из СИЗО. Машину он отпустил еще по приезде и, хотя до управления было довольно далеко, решил идти пешком.

После угрюмой тюремной обстановки солнечный осенний день был, как глоток чистой воды. Голиков шел по аллее громадного сквера, стараясь не наступать на распластанные на асфальте полупрозрачные размокшие Кленовые листья и бледно-розовых дождевых червей, которые своим появлением как бы свидетельствовали, что время теплых дней еще не минуло, что впереди бабье лето.

С утра во рту у майора не было ни крошки, но после Услышанного в СИЗО кусок не полез бы в глотку.

«Топтать беззащитного!.. Даже не бить, а истязать… Вот чье место в тюрьме, и на долгие годы… Но как доказать вину этого подонка?… Да мне и не позволят. А как же! Честь мундира… Далеко мы так зайдем, если уже не зашли… Но как бы там ни было, на его увольнении я буду настаивать, – убеждал себя Голиков. Мысли его снова вернулись к Никулину: – Что он унес с собой? Имя убийцы?… Или это был единственный способ протеста против унижения… Уж лучше оказалось бы первое… С каким отвращением и ненавистью смотрели на меня сокамерники Никулина – все было ясно без слов… Кто это говорил, что из всех милицейских заключенные больше всех ненавидят именно уголовный розыск. И не удивительно. Они безусловно правы. И будут правы, пока в органах будут подвизаться садисты вроде Карого. Какого уважения можно требовать к закону, если его блюстители творят беззакония?»

– Александр Яковлевич!.. Саша! – услышал Голиков удивительно знакомый голос. – Проходишь мимо – и ноль внимания.

Майор обернулся. Перед ним стоял Сергей Рязанцев, как всегда аккуратно подстриженный, одетый в унылую ширпотребовскую костюмную пару.

– А-а, это ты, Сережка, – без особого энтузиазма протянул Голиков, здороваясь за руку. – Ты бы галстук какой-нибудь нацепил.

– Не положено. Исходя из специфики работы.

– Темнишь, Сережа!

– Ты, конечно, прав. Но, знаешь, многолетняя привычка… А ты-то, старина, как живешь?… Чего такой кислый? Опять с кем-нибудь поцапался?…

– Устал я, Сережа, – то одно, то другое. И самое противное – это, когда свои же, – майор красноречиво поднял глаза, – работать мешают, суют палки в колеса… Слушай, Рязанцев, – вдруг повеселел Голиков, – ты сейчас на работе или…

– Представь себе – или.

– У меня к тебе личная просьба. Очень меня интересует один объект. И мне хотелось бы приготовить кое для кого небольшой сюрпризец… Заявку я тебе оформлю на одного из работников этого объекта, а ты полностью возьмешь под наблюдение въезд и выезд машин, ну и, желательно, место разгрузки.

– Не интригуй, Яковлевич!.. Выкладывай, что за объект?

– Пищевкусовая фабрика.

– А точнее?

– Один из ее винных цехов, – и, опережая неизбежные вопросы, добавил: – Да, Сережа, это поле деятельности Конюшенко, но возникла такая ситуация, что хотелось бы предельно ограничить число посвященных… так как дело связано с убийством.

– Но включая меня, ты расширяешь этот круг, – логично возразил Рязанцев.

– Нет у меня другого выхода… Полчаса назад я был в СИЗО, где этой ночью произошло самоубийство, которое впрямую связано с убийством… Правда, это самоубийство, скорее, следствие наших, так сказать, издержек производства.

– Я тебе верю, конечно, Яковлевич, – они остановились у круглой беседки, увитой хмелем, листья которого уже тронуло осенней ржой. – И хотя я по роду своей работы редко задаю вопросы, но тут мне хотелось бы знать, почему мы должны действовать без ведома руководства?

Голиков привычно, не вынимая пачки, вытащил из кармана пиджака папиросу и чиркнул спичкой.

Рязанцева он знал около десяти лет. Основной служебной обязанностью того было наблюдение за кем или чем угодно. Они познакомились, когда Голиков был капитаном, а Рязанцев – младшим лейтенантом. Сейчас же, говорили, Рязанцеву присвоили майора, и это быстрое продвижение в звании ставило Голикова в затруднительное положение – мало ли какими способами человек делает карьеру. С этого Голиков и начал: – Сережа, ходят слухи, что ты уже майор?

– Саша, ради бога, не стоит, – Рязанцев с полуслова понял, куда клонит собеседник. – По-моему, я никогда не числился среди тех, кто лижет начальству. Давай без этой… дипломатии.

– Прекрасно, Сережа… Извини, что я так неловко, но сейчас так все перепуталось, что и не знаешь, на кого можно опереться, – Голиков дружески положил руку на плечо Рязанцева и, зачем-то оглядевшись, предложил: – Если не возражаешь, давай заглянем в кафе, тут неподалеку, и я тебе все объясню.

Рязанцев широко улыбнулся и кивнул. * * *

– Ну что, гражданин Селезнев, еще по единой, – самодовольно шутил Леонов, с молчаливого согласия сотрапезника расплескивая коньяк в крохотные хрустальные рюмки-баккара. Потом, оставил бутылку, потянулся к телефону и ласково проворковал секретарше: – Любочка, кофе нам изобрази, пожалуйста.

– Мне покрепче, – подсказал Селезнев.

– Слабый не в моем характере, – многозначительно ухмыльнулся Дмитрий Степанович. – Так ты говоришь – они все-таки что-то нащупали? – слушая рассказ Селезнева о визите к начальнику уголовного розыска, Леонов несколько раз возвращался к этому вопросу.

Вот уже в течение трех часов они пытались понять причину резкой перемены настроения Голикова в конце беседы с Селезневым. Их логике и тщательности проведенного анализа мог бы позавидовать иной оперативный работник.

– А что, если звякнуть Борисову? – предложил наконец Леонов. – Думаю… – но его опередил телефонный звонок.

Дмитрий Степанович поднял трубку. Разговор получился коротким и каким-то односторонним. Леонов произнес только две фразы: «Да, я…» и «До свиданья». Остальное время он слушал. И если судить по лицу, которое медленно расплывалось в толстой приторной улыбке, то, что он услышал, пришлось хозяину кабинета по душе. Это тотчас же подтвердилось.

– Ну вот, милейший, все и стало на свои места, – удовлетворенно потер руки Леонов. – Как мы и предполагали – Борисов арестован!.. А этот майор, как его…

– Голиков, – подсказал Селезнев.

– Просто молодец!.. Такому при случае и подбросить не грех… Конечно, Борисова чисто по-,человечески жалко. Но ничего не попишешь… Машина – улика серьезная… А с другой стороны, – прикидывал он, – это хорошо. Чем быстрее закроют дело, тем лучше. Меньше хлопот, – его рассуждения были прерваны появлением секретарши, которая на круглом подносе внесла кофейник, чашки и сахарницу.

– Любочка, пожалуйста, прихвати со стола лишнее.

Секретарша, молча собрав грязную посуду и остатки трапезы, удалилась. Селезнев проводил ее заинтересованным взглядом. «Хороша! – подумалось ему, – умеет черт старый».

Сделав несколько глотков кофе, Селезнев нарушил молчание:

– По-моему, нам нельзя выпускать это дело из-под контроля… Да и Борисову не мешало бы по мере возможности помочь, чтоб, так сказать, немного загладить нашу вину.

– Хорошо говоришь, Костя! Может, еще предложишь рядом с ним на дубовой скамеечке посидеть за барьером, чтобы милейшему Валентину Владимировичу скучно не было? – ехидно поинтересовался Леонов.

Селезнев пристыженно разглядывал ковер.

– Нет, батенька мой, сейчас для нас главное – не допустить разрастания этого дела. И тут без нашего общего друга не обойтись… Лучше уж ему заплатить вдвое, чем рисковать с этим майором… Я, знаешь, его даже зауважал… Так что давай на посошок – и по коням!

Но наполнить рюмки он не успел – в дверь вихрем влетела перепуганная секретарша и, вся дрожа, залепетала:

– Дмитрий Степанович, там… за вами пришли… Их три человека… из уголовного розыска!

 

Глава вторая

Долгая прогулка по осеннему солнышку, неожиданная, но полезная для дела встреча с Рязанцевым несколько рассеяли утреннее тяжкое настроение Голикова. Ровно в два часа он уже подходил к своему кабинету. Коридор был наполнен жужжащим шумом, сквозь который пробивались отдельные возгласы. По обеим сторонам двери на стульях с откидными сидениями теснились возбужденные посетители. Появление майора было встречено взрывом, особенно ярились Леонов и Селезнев. Казалось, что только само здание УВД и присутствие в коридоре лейтенанта Громова, рослого, сильного и сдержанного, спасает Голикова от немедленной физической расправы.

Майор с нарочитым спокойствием открыл ключом кабинет и затворил за собой дверь. Минуту-другую он посидел за своим столом, собираясь с мыслями, потом поднял телефонную трубку и набрал номер.

– Чижмин.

– Лева, слушай внимательно… Приведи ко мне Борисова, но предварительно убери куда угодно Леонова и Селезнева. Они там в коридоре бушуют.

– Вас понял: двоих убрать, одного привести, – весело отозвался Чижмин.

Через несколько минут он был уже у Голикова и докладывал:

– Леонова и Селезнева я пока определил в свой кабинет. Пусть их там Громов немного поразвлечет, а Борисова я заказал. Сейчас доставят.

– Что обыск?

– Пустой номер, Александр Яковлевич, – Чижмин, словно оправдываясь, предположил: – Если Борисов причастен к убийству, то на кой ляд ему держать что-то компрометирующее дома?

– Да, и большого количества ценностей, которые реально подтверждали бы наличие нетрудовых доходов, у него и быть не могло – работает-то он на «доходном месте» недавно.

– Плюс молодая любовница, – вставил Чижмин.

– Вот именно, соображаешь, – Голиков защемил двумя пальцами нижнюю губу, внимательно глядя на старшего лейтенанта.

– Александр Яковлевич, а что если я съезжу к Борисову на работу? Так, для очисти совести?

– И не только для очистки. Нужно самым тщательным образом обследовать его рабочее место.

– Вот только боюсь я, Александр Яковлевич, достанется нам из-за Леонова и Селезнева.

– Ты хотел сказать – мне… Ну, это мы еще посмотрим, – Голиков встал из-за стола и подошел к Чижмину. – Ничего, Левушка, прорвемся. Будем верить в лучшее, – он похлопал старшего лейтенанта по плечу и неизвестно чему улыбнулся. – После того как побываешь у Борисова на службе, обязательно загляни в кафе, куда он заходил в то утро, и в суд тоже… Может, кто случайно заметил – на машине приезжал Борисов или нет.

Звонок необычно долго молчавшего телефона как бы подвел черту под разговором.

«Началось!..» – только и успел подумать майор, поднимая трубку внутренней связи, общение с которой ничего, кроме неприятностей, не сулило.

– Голиков слушает, – сказал он в трубку и махнул Чижмину, чтобы тот удалился. – Я позволяю себе то, что предусмотрено законом, – ответил он Струкову. – При чем тут недовольство прокуратуры? Их дело следить за соблюдением законности… Хорошо, к концу дня я представлю вам отчет, – майор, едва сдерживая желание прервать разговор, выслушивал брюзжание начальника управления. На этот раз спасение пришло в образе Борисова, входившего в кабинет.

– Извините, товарищ полковник, но ко мне на допрос доставили задержанного.

В телефонной трубке зазвучали короткие сигналы, и Голиков, с облегчением вздохнув, обратился к Борисову, стоявшему у двери.

– Ну, Валентин Владимирович, вот мы и снова встретились. Присаживайтесь.

Лицо Борисова выражало полнейшее равнодушие.

– Обязан поставить вас в известность, что в отличие от нашей первой встречи, когда мы беседовали с вами как со свидетелем, сегодня вы вправе не отвечать на мои вопросы, поскольку теперь являетесь подозреваемым.

Реакции со стороны Борисова не последовало.

– Правда, – продолжал майор, – в вашем положении я бы не стал упрямиться и чистосердечно рассказал с том, что произошло утром восьмого сентября.

Борисов, которого усадили в кресло напротив Голикова, и ухом не повел, разглядывая майора воспаленными, мутно-голубоватыми глазами, в которых поражало полное отсутствие какой-либо мысли. И неудивительно. После солидной дозы коньяка, выпитого вчера вечером, и нескольких рюмок, добавленных сегодня утром, когда он в лихорадке собирался на работу, Борисов находился в невменяемом состоянии. Не помогло ему и испытанное средство, к которому вынужден был прибегнуть Чижмин, – холодный душ в вытрезвителе. Вопросы майора, которые он повторял раз за разом, словно уходили в пустоту до тех пор, пока один из них, как сильный электрический разряд, не встряхнул Борисова. В его глазах мелькнуло нечто осмысленное. Голиков поспешил воспользоваться этим и громко повторил вопрос:

– Кто убил Петрову Ольгу Степановну?

– Оля… Олечка… Ее нет уже… – тупо забормотал Борисов, свесив голову, раскачиваясь и тщетно пытаясь уразуметь, где он находится. – Ничего уже не вернешь… Зачем жить?… Кому это нужно?… – Взгляд его натолкнулся на майора: – А это еще кто?… Что здесь происходит?… Как я тут оказался? – Борисов стремительно трезвел, на высоком лбу высыпали бисеринки пота.

– Это, Валентин Владимирович, сейчас не имеет ни малейшего значения. Вы, впрочем, уже прекрасно сориентировались… Я даже скажу больше – и вам, и нам повезло, что вы оказались у нас, – Голиков сказал это не кривя душой, памятуя свои утренние переживание около дома Борисова. Кто лучше него мог оценить степень опасности, которой подвергался Борисов, – единственный свидетель против предполагаемого убийцы. Oт мысли, что они могли опоздать, тяжелело сердце. Борисов был сейчас единственной ниточкой, которая могли вывести их на преступников.

– Ara, это значит по вашей милости я здесь нахожусь?… Любопытно!

– Ничего любопытного, гражданин Борисов. Вы просто арестованы… И не делайте круглых глаз… Вы же сами к этому готовились. Да и напились до беспамятства скорее всего от страха, что ваше преступление раскроется.

– Что?… Какое еще преступление?… Вы отдаете себе отчет, что говорите? – окончательно овладел собой Борисов.

– Валентин Владимирович, я действительно был склонен после первой нашей встречи поверить вам. Скрывать не стану, мы еще не выяснили до конца, какую роль играли вы в деле Петровой. Еще один совет – и вовсе не потому, что это входит в мои обязанности, просто мне искренне жаль вас, – снимите грех с души. Чистосердечное признание смягчит ваше положение. Истина хоть и банальная, но это так… Короче говоря, не мучайте себя и помогите нам.

– Ну, знаете ли, это уже переходит все границы. Так я… – голос его сорвался, он закашлялся и побагровел, – …значит, арестован… Тогда позвольте узнать – за что?

– Я уже сообщил вам, что вы имеете право не отвечать на мои вопросы, – как бы не замечая возмущения Борисова, спокойно сказал Голиков. – Однако убедительно прошу вас спокойно выслушать меня… Нам доподлинно известно, что утром, в день убийства Петровой, вашу машину видели возле ее дома. Отрицать этот факт бессмысленно… Через несколько минут будет проведено опознание, необходимое для выявления человека, приехавшего и уехавшего после убийства на вашей машине.

Борисова форменным образом затрясло, он даже коротко застонал от негодования.

– У вас еще есть шанс, гражданин Борисов! – сухо заметил майор, чтобы несколько охладить собеседника. – Не заставляйте меня в корне менять свое мнение о вас.

– Нет, но это чудовищно!.. – Борисов всплеснул руками. – На что вы меня толкаете!.. Сознаться в убийстве Ольги?! – он подхватился с кресла, словно поднятый ветром. – Не пойму – или здесь не все в своем уме, или кто-то решил зло подшутить надо мной.

– Сядьте, гражданин Борисов! – жестко приказал Голиков. – Что за нелепая комедия. Незачем разыгрывать передо мной жертву. Поверьте, что вы делаете не лучший выбор.

Майор взял телефонную трубку:

– Лейтенант Громов, доставьте ко мне задержанного Селезнева!

Ждать долго не пришлось. Селезнев буквально влетел в кабинет, горя от нетерпения высказать майору все, что о нем думает, но, заметив сидящего в кресле Борисова, как бы споткнулся на ходу. Слова застряли у него в горле, он с коротким шипением втянул воздух сквозь плотно сцепленные зубы. Рука беспомощно зашарила по груди, и Селезнев слегка пошатнулся. Два стресса в течение дня – это для любого человека многовато. А сюда следовало добавить еще и нервозное ожидание после того, как их бесцеремонно взяли в кабинете Леонова и доставили в управление.

Не давая ему опомниться, Голиков с иронией спросил:

– Ну, гражданин Селезнев, надеюсь, теперь вам удастся вспомнить, кто такая Петрова Ольга Степановна?… Или потребуется помощь гражданина Борисова?

Глазки Селезнева словно остекленели и ненавидяще впились в майора. Он выждал минуту, осваиваясь и собираясь, потом спокойно сказал:

– Я не знаю, что вам наговорил этот… – так и не подобрав определения в адрес Борисова, он только рукой махнул в его сторону, – но ни с какой Петровой я не знаком… Вы только ради этого фарса задержали меня? – перешел в наступление Селезнев. – Какое самоуправство!.. Я сейчас же иду к вашему руководству!.. Думаю, что по головке вас не погладят!.. Представители закона! – Селезнев саркастически скривился и снова стал испепелять майора взглядом.

Голикова так и подмывало ответить резкостью, но он сдерживался, пытаясь даже улыбнуться. Улыбка, впрочем, получилась похожей скорее на гримасу.

– Гражданин Селезнев, прошу вас взять себя в руки и отвечать только на мои вопросы.

Заполнив бланк проведения очной ставки и опросив Селезнева и Борисова о степени их знакомства и служебных контактов, Голиков приказал привести Леонова.

Но и эта очная ставка не дала никаких ощутимых результатов. Если бы Голиков мог знать, что из управления произошла утечка информации, и Леонов с Селезневым, осведомленные об аресте Борисова, до мельчайших подробностей разработали линию поведения при возможных допросах!

Настоящую бурю возмущения вызвало сообщение майора о предстоящей процедуре, где Леонову и Селезневу предстояло стать объектами опознания. Голикову пришлось даже вызвать конвой, чтобы привести протестующих в чувство, а заодно и дать наглядно понять, где они в настоящее время пребывают.

Усадив всех троих к стене в ряд, Голиков приказал вводить по одному свидетелей, которые видели машину Борисова утром в день убийства.

Первым вошел мужчина лет пятидесяти с начинающими седеть волосами и солидным брюшком. Он, без сомнения, был удивлен, что в кабинете столько народу. Сесть ему Голиков не предложил, а сразу же, после соблюдения необходимых формальностей, задал вопрос:

– Кого из присутствующих здесь вы узнаете?

Мужчина указал на Борисова, который тут же протестующе зажестикулировал.

– При каких обстоятельствах вы познакомились?

– Мы не знакомы. Но этого человека я видел.

– Где?

Мужчина назвал адрес дома, расположенного перпендикулярно к дому Петровой.

– Когда?

– Восьмого сентября.

– Вы не ошибаетесь?

– Я не могу ошибиться по очень простой причине. Именно в тот день я приехал из командировки и возвращался с вокзала домой. Это можно подтвердить документально.

– Где находился и что делал опознанный вами гражданин?

– Он стоял около машины «Жигули» ко мне лицом. Потом открыл дверцу, завел машину и уехал.

– Какого цвета машина?

– Белая.

– Номер?

– Номера не помню, не обратил внимания.

– Хорошо. У меня к вам последний вопрос. Почему вы обратили внимание именно на этого гражданина?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю… Просто обратил и все.

– Понятно. Можете идти.

Двое других свидетелей – преклонного, так сказать, глубоко пенсионного возраста, вызванные поодиночке, также опознали Борисова, четко назвали номер и цвет его машины.

Когда из кабинета вышел последний свидетель, Борисов не выдержал, сорвался с места и закричал, размахивая руками едва не под носом у Леонова и Селезнева:

– Это они, сволочи, все подстроили!.. Они и свидетелей подкупили!.. Это они убили Ольгу!.. Я их, гадов, собственными руками задушу! – и он бросился с кулаками на своих бывших приятелей, и только вмешательство конвоя спасло тех.

Оказавшись в безопасности, Леонов и Селезнев обрушились, в свою очередь, на Борисова. Послушав их перепалку, Голиков распорядился отпустить Леонова и Селезнева, предварительно извинившись перед ними.

Впервые за все это время он вспомнил о папиросах и закурил.

«И все же здесь что-то не так! – ломал он голову, поглядывая на сникшего, раздавленного Борисова. – Неужели возможна такая подтасовка?… А кто звонил мне домой в тот вечер? Ведь он-то и подбросил мысль о машине… Кому-то выгодно подставить Борисова… Кому? Леонову и Селезневу, больше некому… Но им это зачем?… Свидетели, похоже, не врут. Да и живут все в одном доме, как раз в том подъезде, против которого и стояла машина… Подкуп – кричал Борисов – да нет, практически исключено… Но почему же машина оказалась рядом с домом Петровой?… Борисов передал ее кому-то на время? Но тогда зачем ему это скрывать? Угон? Отпадает, Борисов твердит, что сам в это время пользовался ею. С другой стороны, будь он причастен к убийству Петровой – мог бы воспользоваться версией угона, ведь кроме его собственных показаний, что он ездил утром в кафе и в суд, других доказательств нет. Опять все замкнулось!.. Правда, все эти поездки он мог сделать и после убийства. Говорит же о них потому, что хочет создать с их помощью алиби, уверенный, что его машину возле дома Петровой никто не видел. Да и стояла-то она. у торца перпендикулярного дома… Да-а-а, если все это подтвердится, тогда равных Борисову артистов еще поискать! – Голиков в упор тяжело уставился на сидящего у стены сжавшегося Борисова, словно пытаясь сосредоточенным усилием воли прочесть его мысли. – Нет, поведение Борисова никак не укладывается в образ убийцы!.. Надо основательно проверить его алиби и отправить замки дверей его машины и зажигания на экспертизу, – решил майор и облегченно вздохнул. Второй раз он отказывался предъявить Борисову обвинение в убийстве. Мысли его были уже далеко: – Неплохо бы теперь докопаться, кто стоит за спиной Леонова и Селезнёва, точнее – за чьей это широкой спиной они прячутся? Вот потому-то и нельзя отпускать сейчас Борисова. В его же интересах. А тут еще и Чижмин, как назло, не звонит», – едва успел подумать Голиков, как раздался звонок, но это опять был въедливый зуммер внутреннего телефона. Голикова срочно требовал к себе Струков.

* * *

– Ты смотри, какая сука пакостная! – были первые слова, которые Селезнев услышал от Леонова после шумных баталий в кабинете Голикова.

Вот уже более десяти минут они, не сговариваясь, шли в одном направлении. Маршрут был выбран единогласно, если так можно выразиться, поскольку спутники не проронили до этого момента ни слова. Уязвленное самолюбие и еще кое-какие соображения толкали их в одном направлении – туда, где можно было найти защиту от предполагаемых неприятностей, – в прокуратуру.

Леонов шагал твердо, широко, солидно, чуть пригнув крупную голову. Селезнев же, хотя и был примерно такого же роста, суетливо семенил рядом с Дмитрием Степановичем, то отставая на полшага, то забегая вперед.

– Ничего, парень свое получит! – наконец откликнулся Селезнев. – Уверен, не долго ему сидеть на этом месте… Уму непостижимо, как он с таким характером ухитрился до майора дотянуть… Впрочем, люди в его годы в полковниках ходят, – Селезнев едва не налетел на внезапно остановившегося Дмитрия Степановича, который через плечо окинул спутника уничтожающим взглядом.

– Ты клинический идиот, милейший!.. При чем тут майор?… Я толкую про этого слизняка, про Борисова… Сам, паскуда, тонет и нас с собой норовит прихватить… Добро хоть, что он промолчал о нашей последней встрече.

– Это у тебя дома?

– Именно, батенька… Но в дальнейшем полагаться на его молчание я бы поостерегся… А вот заткнуть бы ему рот каким-нибудь образом, ей-богу, не помешало бы.

В небольшом и тихом скверике, недалеко от здания, где размещалась прокуратура, Дмитрий Степанович, углядев пустую скамейку, предложил:

– Присядем. Как говорят в таких случаях, – обсудим создавшееся положение.

Константин Петрович, оберегая светлые брюки, расстелил носовой платок в крупную клетку и осторожно присел на краешек скамейки. Леонов опустился рядом, закинув ногу за ногу и обхватив колено, и произнес:

– Не будем темнить, Костя, дела у нас, прямо скажем, хреновые, – он тяжело вздохнул, но лицо его оставалось непроницаемым. – Меня поражает – как они сумели так быстро на него выйти!..

– Этот майор… – начал было Селезнев.

– Этот майор, – перебил его Леонов, – свое дело знает… Труднее всего, милейший, судить о человеке, когда он на свободе, да к тому же и с прочным положением в обществе. Поди знай, как он поведет себя там, – Дмитрий Степанович большим пальцем выразительно показал в сторону, откуда они пришли, а затем оценивающе окинул взглядом Селезнева, который, уразумев намек, таящийся в последней фразе Леонова, невольно поежился и севшим от волнения голосом спросил:

– Ты допускаешь такую возможность?… Неужели Николай Иванович и его коллеги ничего не смогут?

– Забавный ты человек, Костя… Кто и что может гарантировать? Может, ты способен заглянуть в будущее и сообщить, как там дела обстоят?

– Да что я – ворожея?

– Вот то-то и оно… Неизвестность всегда пугает, особенно тех, у кого рыльце в пушку, – Леонов покосился на Селезнева и едва заметно улыбнулся. – Поэтому для нас сейчас главное – определить линию поведения, что конкретно Предпринять… Уж будь уверен, Борисова они выжмут, как губку… Потому и предлагаю – дела временно прекратить. Всех заинтересованных оповестить по цепочке, – Леонов поднялся со скамейки, зябко передернул плечами. – Смотри-ка, в пиджачке уже холодновато… А с тобой, милейший, договоримся так… Вдвоем нам засвечиваться нет никакого смысла. Так что в прокуратуру пойдешь сам, а вечерком у меня встретимся… Да, чуть не забыл… по телефону все контакты прекратить. И помни – перед Николаем особенно не мельтеши. Нам бояться – просто неприлично. Однако при случае намекни, что неприятности могут коснуться всех. Важно заинтересовать их. Пообещай каждому по годовой зарплате… за помощь.

– О чем ты говоришь?… Я же на мели, – жалостливо заскулил Селезнев.

– Ну и фрукт же ты, батенька!.. Уж мне бы сказки не рассказывал… А в принципе – правильно действуешь! – ни с того ни с сего развеселился Леонов. – Хвалю!.. Врать надо всем одинаково, не то и впросак попасть недолго… Но меня-то провести – не выйдет, Константин Петрович! – погрозил он пальцем, смеясь.

– А зачем давишь на психику?… Сам понимать должен.

– Ладно, ладно, не дуйся. Половина с меня!.. И вперед!.. – Дмитрий Степанович легонько подтолкнул Селезнева, и они разошлись в разные стороны.

* * *

– Что же это ты, Александр Яковлевич, вытворяешь? – вместо приветствия ядовито спросил Струков. – Может, тебе и плевать на отношение прокуратуры к нам, а мне, представь себе, нет.

Сухощавый, подтянутый, в новеньких полковничьих погонах, с близко посаженными сверлящими глазами, он воплощал собой священное должностное негодование.

– Я могу объяснить свое поведение и действия.

– И это не впервые, – не обращая ни малейшего внимания на слова Голикова, продолжал Струков. – Случай, так сказать, не единичный. Дальше так продолжаться не может!.. Я не требую, в конце концов, от тебя уважения к себе. Ясно, о чем я говорю? – он посмотрел на майора, и тот помимо воли густо покраснел. – Но своими выходками… иначе это и назвать нельзя… ты компрометируешь весь коллектив управления, а этого я никому позволить не могу!.. Ты даже представить не можешь, кто сейчас звонил мне из самой столицы! – полковник зачем-то поправил трубку телефона. – И я вынужден был по твоей милости выслушивать, как школьник, упреки и замечания… Одним словом, товарищ майор, я делаю вам, – он перешел на «вы», – последнее предупреждение. Что же касается сегодняшнего противоправного инцидента – напишите на мое имя рапорт, – он достал из ящика стола несколько листов чистой бумаги, протянул их Голикову и жестом показал, чтобы тот садился. – Подробно изложите причину вызова Леонова и Селезнева. Надеюсь, вам известны места их работы и должности, – в голосе полковника проскользнула насмешка, но он сейчас же стал серьезен, словно на трибуне собрания. – Не для того государство наделило нас полномочиями, чтобы мы без нужды отрывали людей от выполнения возложенных на них обязанностей. А личные амбиции советую оставить дома.

Голиков придвинул к себе листы бумаги и начал писать, тщательно взвешивая каждое слово. Писал и думал: «Вот и выяснилось, кто им покровительствует!.. Недурно!.. Но что у них между собой за отношения?… Однако здорово я их пугнул!.. И часу не прошло, а уже все кнопки нажаты! Фантастика. А впрочем, чему радоваться?… Против Леонова и Селезнева никаких дел не заведено, и пока неизвестно – будут ли… Объяснения же давать нужно сейчас, в пожарном порядке. На одной интуиции далеко не уедешь, – грустно усмехнулся майор, вполуха внимая нравоучениям полковника. – Борисов определенно что-то знает, но приоткрыть тайну не решается. Скорее всего потому, что сам с ними одной ниточкой связан… И ничего удивительного, винные цеха – золотое дно, всех нужных людей прокормить может!.. Одна надежда на Рязанцева, ну, может, еще на Конюшенко… А полковник-то помалкивает про Никулина!.. Известно, свои ошибки – соринки, а чужие… Плюнуть бы на все, и вместо этого бумагомарания написать рапорт об увольнении. Представляю, как у некоторых лица бы вытянулись… Правда, кое-кто и обрадуется, это уж точно… Ну, нет… С чего бы такое малодушие?… Есть же Чижмин, Рязанцев, еще хватает честных ребят… Предавать их не годится, – Голиков на мгновение остановился, припоминая, какое сегодня число, и невольно усмехнувшись – вот и не верь в приметы! – расписался в конце рапорта и поставил дату – тринадцатое сентября. Потом еще раз бегло просмотрел написанное и подал Струкову.

Полковник подозрительно долго вчитывался в рапорт, словно хотел вызубрить его наизусть, но когда наконец отложил его, то, судя по выражению лица, остался доволен.

Были у него на то основания. Майор полностью признавал допущенные просчеты и даже готов был принести извинения Леонову и Селезневу. Одного только не знал полковник, что Голиков, едва ли не впервые в жизни, пошел на умышленный обман. Такова уж была ситуация, что все другие пути грозили, в лучшем случае, отстранением его от этого дела.

– Рад за тебя, Александр Яковлевич! Давно бы так!.. – полковник поощрительно заулыбался. – Согласись, что бросаться на тигров с голыми руками – самоубийство… Кстати, что там у тебя вырисовывается по делу Петровой?… Убийство? – и, заметив привычный жест майора, шарившего в кармане пиджака, дружески подмигнул:

– Кури! – и даже откуда-то из-под столешницы вытащил пепельницу.

– Полной уверенности нет, – майор воспользовался приглашением Струкова и задымил, – но предпосылки к этому уже имеются… Поэтому могут понадобиться и Леонов, и Селезнев, – Голиков сделал умышленную паузу, чтобы проверить, как полковник отнесется к такому заявлению. Реакция последовала немедленно: в его глазах отразились и злость, и возмущение. Но майор, как бы не замечая этого, внутренне посмеиваясь, продолжил: – Они должны хорошо знать Борисова, им довольно часто приходилось сталкиваться по работе. Сейчас не припомню, но кто-то из них, когда зашел разговор о Борисове, характеризовал того как человека вспыльчивого и ревнивого… И вообще, оба они и как свидетели могут принести большую пользу при разборе дела Петровой…

«Врать – так уж лихо!» – мысленно добавил Голиков.

Лицо полковника просветлело.

– Но… это уже в самом крайнем случае, – миролюбиво протянул он. – А лучше бы ты их выбросил из головы. Как говорится, подальше от греха… И не тяни ты с этой Петровой. Пойми, что даже и против самоубийства никто ничего не сможет возразить. Фактов для этого предостаточно.

 

Глава третья

Старший лейтенант Чижмин метался по управлению в поисках Голикова, которого в кабинете не оказалось. Наконец он перехватил майора на лестничной площадке третьего этажа. Едва сдерживая рвущееся наружу ликование, Чижмин выпалил:

– Товарищ майор! Докладывает без пяти минут капитан Чижмин, – мальчишеская победная улыбка вспыхнула на его лице. – Дело об убийстве Петровой можно считать успешно завершенным! – с победоносным видом он протянул Голикову небольшой пластиковый пакет, сквозь который тускло блестело золото. – Финита ля комедия! – старший лейтенант, хлопнув, сцепил ладони и потряс ими, словно пожимая руку невидимке.

– Откуда, Лева? – Голиков не торопясь ощупывал, перебирал сквозь пластик серьги, перстень и золотую цепочку с кулоном. Спрашивал машинально, потому что сразу догадался, кому принадлежал «драгметалл».

Чижмин накрест сложил руки на груди: – Из сейфа глубокоуважаемого товарища, точнее гражданина Борисова.

– Странно, как это его угораздило? Не мог понадежнее припрятать?… Или просто выбросить…

– Жадность фраера сгубила, – вставил Чижмин.

– Ладно, Лева, идем ко мне, – майор начал подниматься по лестнице. – А не слишком ли все аккуратно получается, старший лейтенант?… Чувствуешь, о чем речь?

– Да уж догадываюсь, – усмехнулся Чижмин. – Эта версия отработана с самого начала. Больше часа я потратил, пока выяснил, кто еще имел ключ. Пришлось пригласить и нашего специалиста по сейфам.

– Ну, и что он? – живо обернулся майор.

– Однозначно – дубликат не использовался. Применяли только оригинал, а он имелся лишь у Борисова… Еще при обыске я изъял у него все ключи, в том числе и от сейфа.

– Да, уж слишком он был в себе уверен, – задумчиво проговорил майор, пропуская Чижмина в свой кабинет. – Ну, что ж, будущий капитан, поздравляю!.. Ты оказался прав.

Голиков чувствовал, что говорит неискренне, потому что внутренне не мог смириться с тем, что Борисов оказался убийцей, хотя рассудок и твердил, что теперь его причастность к убийству Петровой неопровержимо доказана.

Подойдя к столу, майор позвонил дежурному и приказал привести арестованного Борисова. Чижмин порывался уйти, но Голиков жестом остановил его:

– Проведем перекрестный допрос.

Борисова ожидали молча. Чижмин мысленно прикидывал вероятные повороты хода допроса и последовательность вопросов, Голиков вынул из сейфа дело Петровой, закурил и начал медленно перелистывать его, хотя и знал почти наизусть.

Тишину в кабинете прервал стук в дверь – привели Борисова. Его затравленное, опрокинутое лицо вновь вызвало у майора смутное чувство жалости. Интуиция не хотела смириться с фактами.

Чижмин, памятуя первую встречу с Борисовым, когда он так непозволительно сорвался, помимо воли испытывал легкое злорадство. По его лицу блуждала многозначительная улыбка, пока он в упор рассматривал арестованного.

– Ну, присаживайтесь, Борисов, – Голиков положил перед ним папиросы. – Вот. Сигарет, к сожалению, я не курю, – и повернулся к Чижмину: – Старший лейтенант, начинайте.

Чижмин сгорал от нетерпения. Он почему-то был убежден, что именно ему Голиков доверит поставить последнюю точку в протоколе допроса Борисова, где тот будет вынужден признать свою вину. Старший лейтенант поправил очки на переносице и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.

– Гражданин Борисов, наверное, причина вашего пребывания здесь для вас больше не тайна? Надеюсь также, что вам хватило времени для разумного анализа вашего положения.

– Оставьте меня в покое! – взорвался Борисов, раздавив едва прикуренную папиросу в пепельнице. – Мое положение! Товарищ майор, я правильно понял, что имею право не отвечать на вопросы?

– Именно так, – подтвердил Голиков.

– В таком случае я хотел бы встретиться с прокурором. Насколько мне известно, вы должны были предъявить мне конкретное обвинение, но кроме пустой болтовни вашего сотрудника я ничего не услышал. Я требую, чтобы мне назвали действительную причину ареста, – Борисов, вспыхнув, быстро сник, прикурил еще одну папиросу, вжался в кресло и, буравя взглядом пол, добавил: – Неужели вы не понимаете, что я… любил ее?… Как я мог знать, что они…

– Кто? С кем Петрова встречалась утром? – моментально среагировал Чижмин.

– Э-э… они… да что толку… ну, они… – забормотал Борисов. – Вы же прекрасно знаете! – его узкое, землистое, с пробивающейся щетиной лицо исказилось.

– И все же? – Чижмин задавал вопросы, однако Борисов отвечал, глядя на Голикова.

Внезапно он, хлопнув себя ладонью по затылку, нервно расхохотался.

– Ха-ха-ха… Какой же я осел!.. Как же я сразу не догадался!.. Да вы их просто выгораживаете. Сколько вам заплатили, майор? – его глаза презрительно сощурились.

Голиков спокойно выдержал его взгляд, приоткрыл ящик стола и молча высыпал из пакета золотые женские украшения. Словно невидимая тяжесть вдавила Борисова в кресло. Он попытался что-то сказать, но не смог, а лишь беззвучно шевелил губами, казавшимися почти черными на свинцово-бледном лице.

– Жаль, гражданин Борисов, а я было поверил вам! – Голиков сорвался почти на крик и умолк, стараясь успокоиться. Аргументы в защиту Борисова на глазах рассыпались в прах. – Ответьте мне прямо хотя бы на один вопрос.

Борисов обреченно смотрел на Голикова.

– Кто был вашим сообщником?… Я пока еще склонен верить, что вы не могли убить любимую женщину.

Борисов упорно молчал, автоматически перебирая золотые вещицы, лежавшие на столе.

– Отвечайте, черт вас возьми! – рявкнул Голиков. – Это в ваших интересах.

– Ничего я не скажу, – едва слышно прошептал Борисов, – да и ни к чему это вам… И так наворочено. А Ольгу уже не воскресишь… Все, как всегда, – сильный пожирает слабого, – он тяжело вздохнул и неожиданно коротким взмахом ладони смел все золото со стола. Слабый звук его падения был заглушён грохотом резко отодвинутого Чижминым кресла. Майор жестом приказал старшему лейтенанту оставаться на месте, не мешая Борисову высказаться до конца, но того уже было не удержать. Кипя негодованием, он надвинулся на арестованного:

– Хорошо сыграно, уважаемый гражданин Иуда!.. Заплатили!.. Ох, и шлепнул бы я сейчас тебя без суда и следствия. и с превеликим удовольствием. Руки только марать… Да такие, как ты, ради собственной шкуры, не то что женщину – родину продадут!.. И откуда их столько – набились в партию, выползли на руководящие посты, погоду делают… Закон не для них писан!.. Ну, нет, господа!.. Не все покупается и продается! – багровый, то снимая, то надевая очки, Чижмин, не глядя на Голикова, вернулся на место. Майор впервые видел своего подчиненного в таком возбуждении. Однако эта мальчишеская вспышка могла помешать допросу.

– Гражданин Борисов, вы вправе обжаловать наши действия, но я обязан поставить вас в известность, что все они произведены в соответствии с законом, – сказал он.

– Даже выходки вашего подчиненного? – бледно улыбнулся Борисов и снова уставился в пол.

– Я думаю, этот инцидент следует отнести на счет молодости моего коллеги… Не позднее завтрашнего дня вам будет по всей форме предъявлено обвинение, – майор захлопнул папку и, побарабанив по ней пальцами, добавил: – Я учту ваше требование и постараюсь организовать встречу с прокурором… Если у вас возникнет Желание что-нибудь сообщить мне, то передайте через Дежурного, он будет в курсе дела.

Борисов молча, с нескрываемым отчуждением выслушал Голикова, потом тяжело поднялся с кресла и понуро поплелся к выходу, где его ожидал вызванный майором конвой.

– Так-то, Лева, запросто он тебя!

– Но ведь…

– Ладно… еще один прокол – и придется отстранить тебя от участия в допросах.

– Понял… товарищ майор.

– А теперь – заканчивай бухгалтерию. Подключи следователя прокуратуры. И, главное, как бы ни было сложно, проведи следственный эксперимент. Особенно важно точно воспроизвести момент подвешивания тела на крюк для люстры с учетом… – Голиков на секунду запнулся, – физических данных Борисова, – заметив скептическую улыбку на лице Чижмина, он развел руками. – Ничего не могу с собой поделать. Не верю я, что это Борисов, хоть убей.

– А факты?

– Вот-вот, впервые в своей практике не доверяю неопровержимым фактам. Пойми меня правильно, дело здесь не в самолюбии, а в чем-то таком, чего я сам не понимаю, – майор встряхнул головой и потянулся за очередной папиросой.

* * *

Прошло больше недели со дня последней встречи Голикова с Борисовым. Она состоялась именно тогда, когда дело Петровой передавалось из прокуратуры в суд. Эта встреча снова поколебала и без того нетвердую веру майора в виновность Борисова. Как он ни пытался избавиться от этого подсознательного чувства, погрузившись в интенсивную работу, оно неотступно преследовало его.

За минувшие дни Голикову удалось добиться увольнения из органов лейтенанта Карого и отстранения от следственной работы Чалого.

Много труда и нервной энергии было потрачено на устранение непредвиденно возникшего конфликта с полковником Струковым, который настойчиво стремился ввести Никулина в дело Петровой. Однако ничего из этого не вышло: контакт Борисова с Никулиным никакими фактами и свидетельствами не подтверждался.

«Сегодня еще только двадцать восьмое сентября, а кажется, что прошла целая вечность… Нелегко далось это дело. Будто полностью поглотило кусок жизни», – с грустью подумал Голиков.

На город мягко опустился вечер. Лилово затлели, разогреваясь, ртутные фонари, вспыхнули витрины магазинов. Мимо текли пестрым потоком озабоченные, с утомленными лицами горожане. Голиков прохаживался по пешеходной дорожке моста через неширокую речку Боровую, на левом берегу которой за несколько последних лет встали многоэтажные корпуса-близнецы новых микрорайонов.

«Строим, строим… если судить по рапортам больших начальников, то получается, что уже вот-вот каждая семья получит отдельную квартиру, – усмехнулся Голиков. – А вопрос с жильем такой же больной, как и десяток лет назад. И кроме новых торжественных заверений с самых высоких трибун о неуклонном повышении жизненного уровня трудящихся, никаких изменений…»

Голиков остановился у парапета набережной, вдоль которой тянулась смутно проступающая в сумерках каштановая аллея. Желтые, прихваченные по краям ржавчиной семипалые листья, казалось, излучали успокаивающий свет. Асфальт был густо усеян колючими полусферами коробочек и лаково мерцающими плодами.

В наливающейся синевой вышине кружили, лениво перекаркиваясь, стайки ворон. В предчувствии зимних холодов птицы возвращались с полей в город, где до самой весны легко было прокормиться у многочисленных мусоросборников.

Нечасто ему доводилось остаться один на один с природой.

Загребая опавшую листву, с Голиковым поравнялись двое тощих долговолосых парней. Один сипло, простужен но спросил:

– Закурить не найдется, папаша?

– Не найдется, – Голиков смерил их неприязненным взглядом. – Да и курить вам еще рановато.

– Ну, спасибо, папаша. Только другой раз не суйся с советами, когда не просят, – говоривший презрительно сплюнул.

Голиков не успел среагировать на дерзость, потому что увидел Марину. Она как раз перебегала дорогу.

В легком кремовом плаще, с цветной косынкой на шее, с короткой стрижкой, она издали казалась девчонкой, еще вчера выпорхнувшей из десятого класса.

– Не замерз? – спросила она. – Я же тебе говорила – надень плащ.

– A, – махнул рукой Голиков, – сойдет… Ты почему опоздала?… Я уже начал волноваться… с Мишей сложности?

– Да нет, я договорилась еще с утра… Соседка взяла над ним шефство.

– Но я же вижу, ты чем-то огорчена.

– Прости, Саша мне не хотелось об этом… Ну, на работе задержалась.

– А все же?

– Понимаешь, мы беседовали с матерью одного из моих подопечных. Долгий вышел разговор. Она говорит, что просто не в силах удержать сына дома, затягивает улица. Живут в двенадцатиметровой комнате, в коммуналке, а семья из пяти человек… Ему даже уроки негде готовить. Ума не приложу, как им помочь!?

Голиков кивнул, отметив про себя, как часто совпадает течение их мыслей.

– Знаешь, Марина… Я могу понять, когда преступник изворачивается на допросе, пытаясь во что бы то ни стало смягчить свою участь. Но когда мать ищет повод снять с себя ответственность за воспитание сына и переложить ее на кого-то… – он улыбнулся, – ну какое же этому может быть оправдание? И дело в конце концов не в жилой площади, а в тех взаимоотношениях, в той среде, в которой человек живет. У меня, у тысяч моих сверстников, детство было еще бесприютней, но вопросы жилья и воспитания никому и в голову не приходило связывать.

– Это еще что, – печально сказала Марина, – хуже, когда эти, так сказать, родители вообще не замечают собственного чада до тех пор, пока не случится непоправимое. По принципу: пока гром не грянет, мужик не перекрестится… Ну, бог с ним, – она подхватила мужа под руку, – идем… ни слова о работе. Кто знает, когда еще мне удастся тебя в театр вытащить. Ваша милость считает это пустой тратой времени, – она крепко прижалась к его плечу и, заглянув в глаза, ласково засмеялась: – Шучу, шучу…

– Действительно, пошли – время, – заторопил Голиков.

Чтобы попасть. во дворец культуры, надо было подняться на высокий холм живописной правобережной части города. Туда еще не дотянулся строительный прогресс. Скромные, полные достоинства, творения губернских архитекторов стояли уцелевшими свидетелями былой жизни, где находилось место и красоте, и гармонии, и заботе о прочности быта.

В просторном фойе, опоясанном классическими колоннами, Голиковы оказались в празднично настроенной толпе поклонников Аркадия Райкина, счастливцев, умудрившихся добыть билеты на вечер великого артиста, впервые посетившего Верхнеозерск.

Места их оказались в четвертом ряду партера и, коротко взглянув на Голикова, Марина вдруг обиженно поджала губы.

– Саша, мы так редко позволяем себе что-нибудь. Зато будем все видеть и слышать. Да и разница пустяковая.

– Я же ничего не сказал! – удивился он.

– Зато подумал! – Марина рассмеялась, расстегивая верхнюю пуговицу вязаной кофточки.

– Чего-то ты не договариваешь. Что с тобой?

– Ну, ты у меня проницательный!

– Что-то на работе? – спросил Голиков, опускаясь в плюшевое кресло.

– Будто ты сам никогда не получал выговоров, – пытаясь сохранить улыбку, ответила Марина.

– Смотря за что.

– Ну мне, например, влепили за ослабление идейно-воспитательной работы среди несовершеннолетних правонарушителей, – передразнивая кого-то, сообщила она, но голос ее дрогнул, а на глаза вот-вот готовы были навернуться слезы.

– Что же натворили твои правонарушители? Не посещают культмероприятия? – подмигнул Голиков. Шутка вышла неудачная, и он добавил: – Условились же – ни слова о работе.

– Сам виноват, ты начал.

– Ладно… Сдаюсь. Обсудим дома… Раз в жизни оказался в театре, и никакой возможности сосредоточиться…

Голиков, чтобы разрядить возникшее напряжение, стремился перевести разговор в шутку. Нельзя было, чтобы Марина догадалась, насколько глубоко он обеспокоен этим выговором с казенной формулировкой.

Еще недавно Конюшенко по-дружески, но настойчиво советовал ему прекратить возню с пищевкусовой фабрикой. И вот теперь, мысленно соединив эти два на первый взгляд разрозненных факта, Голиков пришел к далеко не утешительному выводу – его пристальное внимание к винным цехам кем-то замечено и все действия контролируются.

Не впервые выходило так, что его нежелание прислушиваться к «своевременным» советам руководства вызывало неприятности: то задерживалось присвоение очередного звания, то негативно оценивалась работа… и, разумеется, сыпались выговоры. «Неужели и Марина теперь окажется в такой ситуации?…» – думал он.

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Голиков стал разглядывать публику в зрительном зале. И тут же увидел Безбородько – бывшего директора крупнейшего в городе универмага. Тот пробирался в поисках своего места во втором ряду.

Всего один раз майору пришлось столкнуться с этим человеком, но запомнил он его надолго. Тогда из отдела меховых изделий универмага была совершена кража, и работники отдела пытались переложить вину на покупателей. Заведующая секцией, багровая от волнения, закатывая глаза, объясняла:

– Два часа тому назад дубленки поступили в продажу… Я лично проверяла наличие товара… и вот – нате вам! За час похищено восемь дубленок… Ведь только месяц назад мы погасили недостачу – три тысячи восемьсот… Тогда погорели на норковых шапках. Двоих продавцов с треском выгнали… Теперь у меня работают только трое, но в этих девочках я, как в себе, уверена.

После проверки личных дел сотрудниц этого отдела выяснилась довольно любопытная деталь. Она и стала предметом беседы майора с Безбородько.

– Скажите, пожалуйста, почему вы решили принять на работу, связанную с материальной ответственностью, человека, у которого три судимости за хищение государственной собственности?… Кстати, любопытно, что все судимости тщательно завуалированы в документах, а ведь одна из них непосредственно связана с вашим универмагом, и вы об этом не могли не знать!

– Я получил устное распоряжение от вышестоящих работников, – уклончиво отвечал тот.

– Конкретно?

– Не помню, боюсь ошибиться… Не верю, что вам не знакома подобная ситуация. Тут уж собственное мнение надо в карман прятать, – Безбородько исподлобья изучающе поглядывал на Голикова.

– Ошибаетесь, потворствовать преступникам мне не приходилось, и весьма сомневаюсь, что меня может кто-нибудь принудить к незаконным действиям.

– Еще не доказано, что именно она совершила хищение, – возмутился Безбородько, – а вы уже берете на себя функцию суда.

– Можно только приветствовать, что вы так хорошо знакомы с законодательством. И все же подозрение на нее падает в большей степени, чем на остальных…

– Я на вашем месте тоже так бы рассудил.

– А как вы относитесь к тому, что до появления этой женщины в отделе… это удалось установить совершенно точно, не было никаких серьезных, как вы их называете, «недоразумений»? – сухо осведомился Голиков, но тот только пожал плечами и на вопрос не ответил.

Уже на следующий день Безбородько сделал соответствующие выводы из разговора с начальником уголовного розыска. Подозреваемая была уволена по собственному желанию, недостача погашена (как было указано в протоколе – всем отделом), хотя и младенцу было ясно, кто внес необходимую сумму.

Дело о хищении дубленок поступило в отдел Конюшенко, где и было в дальнейшем прекращено «ввиду изменения обстановки места события». Эта формулировка должна была означать, что дело утратило состав преступления, а подозреваемая не представляет социальной опасности.

Спустя полгода в том же универмаге комплексной проверкой была обнаружена крупная недостача в других секциях и возбужден ряд уголовных дел. И снова все свелось только к тому, что были возмещены недостающие суммы, двух заведующих привлекли к административной ответственности, а Безбородько, словно в насмешку над здравым смыслом, был переведен на руководящую работу в управление торговли.

После этих случаев Голиков положил за правило все дела, связанные с торговыми организациями, передавать в отдел Конюшенко, наивно полагая, что не знает специфики работы ОБХСС, оправдывая себя тем, что и по розыску дел выше головы.

Но если не лукавить перед собой, было нечто, в последние годы растравлявшее душу. Голикова: убеждение, что в обществе утверждается какая-то вывернутая наизнанку мораль, связанная с духовным оскудением. Чем выше вскарабкивался по служебной лестнице преступный чиновник, тем сложнее было к нему подступиться. «Как, смотри, держался на допросе Леонов, – думал майор. – С какой снисходительной улыбкой намекал, что пора бы мне позаботиться о своей судьбе и карьере!..

Опытный, сильный хищник, ощущающий надежную опору в более высоких кругах… А сколько вокруг него хищной мелкоты, шакалов, которыми он с легкостью пожертвует в случае «пожара». И дело завязнет. А затем под жестким давлением сверху будет спущено на тормозах… Вседозволенность породила инерцию и безразличие: с завода или фабрики тащат все, что плохо лежит, сантехник не сменит прокладку в кране без трешки-пятерки… Что проку в смахивающих на храмы приемных, если жалобы, вопреки закону, возвращаются к тому, на кого жалуются… Что проку в представительных комиссиях, если, вселившись в долгожданную квартиру, люди вынуждены тратить годы на устранение недоделок… Честному человеку трудно, почти невозможно выбраться из этого заколдованного круга, пробиться сквозь частокол чиновничьего крючкотворства… Кто в этом виноват? Кому исправлять? Одни вопросы…»

В это время свет в зале стал меркнуть. Глядя на сцену, где волнами шевелился занавес, Голиков уселся поудобнее, готовясь погрузиться в иной мир, – мир блистательного и бескомпромиссного искусства. Но куда он мог уйти от себя?

 

Глава четвертая

…В тело Борисова вливается необъяснимая легкость, так что оно становится почти невесомым. Он стремительно мчится по спокойному морю на голубой моторной лодке, нос которой победоносно вздернут, и кажется, что она летит, едва касаясь бегущей навстречу стеклистой глади. Ненадоедливо стрекочет мотор. Мелкая зыбь со звонкими хлопками ударяет о днище, от чего корпус моторки мелко дрожит, как самолет перед стартом, и кажется – добавь еще немного газу – и она птицей взлетит над необозримым водным простором. Послушная его воле лодка, кренясь, закладывает крутые виражи то в одну, то в другую сторону, и веер брызг радужно раскрывается за спиной Валентина. Лодка как бы торопится встретиться с опускающимся к горизонту громадным, уже не слепящим глаза солнцем. В блаженном восторге Борисов протягивает руки к угасающему светилу.

Как в сказке, из морских глубин впереди возникает остров, густо опушенный зеленью. Отчетливо видна белая полоса прибоя у подножья отвесных каменных скал с изломанными верхушками. Но Валентину легко и весело. Он не испытывает ни малейшего страха, и даже не пытается изменить направление движения.

Так же внезапно он чувствует, что рядом с ним Ольга. Валентин жадно и крепко прижимает ее к своей груди, а она, заглядывая ему в глаза, с дрожью в голосе спрашивает:

– Тебе не тяжело, милый?

– Господи, конечно же, нет!.. В тебе-то живого веса килограммов пятьдесят, не больше, – глупейшим образом успокаивает он ее… – Живого… живой… живая, – с мукой шепчет он, – живая… Оля… Оленька, – Борисов вздрагивает, открывает глаза, и еще долго не может понять, где находится…

Окончательно возвратил Борисова к действительности режущий свет лампочки над железной дверью камеры. Этот свет да еще шушуканье трех сокамерников не давали уснуть всю ночь. Только утром, когда их увели на допрос, Валентин неожиданно забылся в коротком, полном видений, сне. После ослепительно яркого, ярче любой действительности, сна серый осенний день, с трудом цедивший сквозь оконную решетку, угнетал, давил безысходностью. Глухой болью пронизывала сердце мысль, что уже завтра должен состояться суд, где будет рассматриваться дело по обвинению его, Валентина Борисова, в убийстве Ольги… Чудовищней ничего нельзя было себе представить!..

– Факты – упрямая вещь, – тусклым голосом повторял банальности при последней встрече с Борисовым майор Голиков. – Все против вас… И я ничем не могу вам помочь.

Обреченно уставившись в пол, Борисов безропотно кивал в такт словам майора, который с самой первой беседы стал ему симпатичен своей спокойной убежденностью, умением и желанием слушать собеседника, не спеша с выводами. Собственно говоря, его и к Ольге потянуло потому, что в ней он почувствовал жертвенную веру в правоту того, что она делает. Этого-то Валентину как раз и не хватало.

Понимая, что никакое чудо его уже не спасет, Борисов, однако, когда завершился последний допрос, попытался вызвать майора на откровенность.

– Александр Яковлевич, я сердцем чувствую, что вы сами не очень-то верите в мою виновность.

– Так может рассуждать только дилетант, – возразил майор.

– Неужели для вас ловко подтасованные факты важнее, чем человеческая судьба?

– Для меня важнее всего добросовестно и профессионально исполнять порученную мне работу.

– А все-таки… кто или что вами движет?… Кто или что заставляет вас не верить мне?

Сам того не ведая, Борисов коснулся больного места, и майор не смог отмолчаться.

– Как бы там ни было, вас уже ничто не спасет.

– А вас?

– Что вы хотите этим сказать?

– Я говорю о совести… Ведь это вам жить, зная, что вы расправились с невиновным…

Голиков понимал, что Борисов в слепой надежде, как утопающий, хватается за любую подвернувшуюся соломинку, пытается хоть как-то изменить сложившуюся ситуацию.

– А вы сами себе верите? – спросил Голиков, пристально глядя на Борисова, и, видя его смущение, добавил: – Не знаю, как решит вашу судьбу суд, но у меня ваша вина перед Петровой не вызывает сомнений… Обидно, конечно, что вы своим поведением сами себе выкопали довольно глубокую яму… Но что особенно отвратительно, так это то, что не без вашего попустительства истинные хищники, крупные и кровожадные, останутся на свободе.

Борисов вновь не мог не признать правоты Голикова. Со всей очевидностью Валентин понимал, что нынешнее его положение прямо связано с той злополучной беседой, которая состоялась поздним вечером на квартире Леонова. Видит Бог, он не хотел этой встречи, шестым чувством предугадывая ее роковые последствия.

«И вот – скорбный итог!.. Разумеется, для меня… Эти-то, Леонов и его команда, пожалуй, и не ожидали такого благоприятного исхода, – навязчиво вертелось в голове Борисова. – Да, уж они-то возрадовались!.. Идиотская случайность – и все их проблемы решены… Комар носа не подточит… Ольга гордая – она бы им сроду не подчинилась. Вот они и хлопотали, чтобы убрать ее с дороги… А вот мне вряд ли когда с ними развязаться», – Борисов сморщился, растирая виски, а беспощадная память услужливо подбрасывала подробности вечернего разговора в квартире Леонова, со дня которого минуло почти две недели.

…Валентина так и тянуло сорвать галстук, расстегнуть ворот рубашки, распахнуть окно и высунуться наружу, жадно хватая прохладный осенний воздух. Борисов, хотя и сам курил, плохо переносил табачный дым. Леонов, словно угадав, сказал:

– Эдак мы с вами окончательно затуманим мозги нашему другу, – и тяжело засмеялся. – Кто там поближе – откройте окно!

– Действительно, этак дойдет до галлюцинаций, – поддержал его Шульман.

– Сейчас, сейчас, мы вам впрыснем некоторую дозу кислорода, – снялся со стула Селезнев. – Этого добра в природе пока еще хватает.

Сразу стало легче дышать.

– Пиявцы ненасытные, что мы людям оставляем – только воздух, так, кажется, сказано у классика, – пробасил толстый Шульман.

– Попрошу без лирики, – осек его Леонов. – Давайте поконкретнее. Так вот, уважаемый Валентин Владимирович, как вы убедились, здесь собрались исключительно мои друзья. Надеюсь, легко уяснить, что они не только обеспокоены создавшимся положением, но и не намерены… – в его голосе прозвучала плохо скрытая угроза, – да, не намерены и дальше смотреть сквозь пальцы на литературные забавы вашей пассии.

– Мне не нравится такая постановка вопроса, – твердо сказал Борисов. – Эта ситуация возникла еще до моего знакомства с Петровой. Более того, я полагаю, что детали моей личной жизни здесь можно опустить… Хотелось бы узнать, почему вы, Дмитрий Степанович, не предприняли до сих пор никаких шагов, чтобы погасить конфликт в самом зародыше? – с вызовом спросил Борисов.

– Не разводите антимонии, любезнейший! – взорвался Леонов. – Мы платим вам приличные деньги не за то, чтобы выслушивать бестактную болтовню… Кстати, именно вас в первую очередь при случае спросят: «Чем вы, уважаемый товарищ Борисов, занимались, когда у вас под носом орудовали лица, расхищающие народное достояние?…» Последние три слова – цитата из писульки вашей… Петровой.

Бледноватое лицо Борисова пошло багровыми пятнами. Он готов был вспыхнуть, сорваться на крик, но, мгновенно оценив ситуацию, промолчал и лишь брезгливо поморщился.

В разговор неожиданно вклинился Селезнев:

– Наш друг, – сказал он, не спуская с Валентина воспаленных, как при хроническом конъюнктивите глаз, – уже прикинул, что дельце жареным пахнет, и решил слинять втихаря, – он хихикнул, прикрыв рот рукой. – А главное…

– Костя! – прикрикнул Леонов, – по-моему, я не давал тебе слова. Помолчи, будь добр…

– Еще чего! – Селезнев, уязвленный пренебрежительным тоном Леонова, поднялся и воинственно пригладил седые волосы. – Я извиняюсь, конечно… Но уж позвольте мне, Дмитрий Степанович, кое-что добавить к сказанному вами, – он скрестил руки и выкатил по-петушиному грудь: – Буквально два словечка, для примера. Вчера я повстречал одного знакомого, даже можно сказать, друга. Неприятности там у него… А работает он в хитрой организации с очень трудным названием. Никак не запомню, – он снисходительно ухмыльнулся, коротко взглянув на Борисова. – Постояли, поболтали, л выяснилось, что некий зеленый ревизоришко уж больно рьяно принялся потрошить ту организацию. Принципиальный, знаете ли, придирчивый. Буквально землю носом рыл… Но довести дело до конца ему не удалось… Вошли двое в предоставленный ему для работы кабинет. Предъявили удостоверения. Пригласили понятых и – представьте себе! – изъяли из стола, за которым тот сидел, скромный пакетик с довольно круглой суммой… Сами понимаете, какой финал напрашивается… А все из-за того, что до этой ревизии он крепко насолил кое-кому из наших друзей… Но, – Селезнев удрученно развел руками, – справедливости на сей раз не пришлось восторжествовать. Нашелся некий умник…

– Прошу тебя, Костя, закрой рот! – резко одернул его Леонов. – Сейчас не время сводить мелкие счеты.

Борисову стало ясно, что словообильный монолог Селезнева не вписывался в планы Леонова и уводил собравшихся от цели разговора. Он помнил, о ком шла речь, – это был ревизор Плотников, работник КРУ, честный, толковый молодой специалист. Получив сообщение о происшествии с Плотниковым в конторе «Промтехснаба», Борисов, чуя подвох, поспешил на выручку к коллеге. Потребовав документы, с которыми должен был работать скомпрометированный ревизор, он без труда обнаружил в отчетности грубые нарушения – превышение затрат по всем статьям расхода, в том числе и выплату по фиктивным ведомостям значительных сумм несуществующим работникам управленческого аппарата и его подразделений. Все было так примитивно состряпано, что оставалось только диву даваться, на что рассчитывал начальник «Промтехснаба», пустившийся на эту авантюру.

Однако по надежным каналам он был предупрежден о сроках предстоящей проверки. В создавшемся положении реальными были только два выхода – или «купить», или опорочить ревизора. Первое, надо полагать, не удалось. Тогда и был пущен в ход трюк с подложной взяткой, чтобы избавиться от проверяющего и выиграть время, необходимое для наведения «порядка» в документации.

Благодаря вмешательству Борисова от Плотникова удалось отвести обвинение во взяточничестве, и Валентин блаженствовал – отстоять коллегу оказалось задачкой далеко не из легких.

Разумеется, Леонов и его окружение были отнюдь не в восторге. Эти непредсказуемые вспышки порядочности в характере Борисова могли быть опасны в дальнейшем, и довольно скоро Валентин почувствовал, что каждый его шаг находится под двойным контролем. Это открытие заставило его еще раз убедиться, что выйти из игры не удастся. Да он и не собирался, но Леонов и компания никак не хотели понять этого. «Они взвинчены и обеспокоены – думал Борисов, – но, с другой стороны, нельзя давать им повод окончательно усесться себе на шею…»

– Мне не ясна позиция, которую занимает ваш друг, – вмешался в разговор дотоле не проронивший ни слова Николай Иванович, лицо для Борисова совершенно новое. Говорил. он, отчеканивая каждой слог, слегка окая. Голос его звучал уверенно. – Да и от вашего благодушия, Дмитрий Степанович, тоже мало пользы… Прошу простить, но мне надоел весь этот детский лепет. Активную, так сказать, разоблачительную деятельность Петровой необходимо пресечь немедленно, пока мы владеем ситуацией.

– Николай Иванович, вы уж больно круто берете. Наш друг может неверно вас понять, – попытался смягчить обстановку Леонов.

– Я не нуждаюсь ни в защите, ни в опеке! – возмутился Борисов. – Мне больше по душе прямой разговор, чем всякого рода намеки или дипломатические жесты.

Николай Иванович с достоинством поднялся. На еще крепких, почти квадратных плечах неплохо сидел добротный твидовый костюм. Даже духота не могла заставить его, как и прочих присутствующих, снять пиджак, словно они опасались утратить некое реноме.

– К сожалению, я вынужден покинуть вас. У меня на двадцать один ноль-ноль назначено деловое совещание.

Селезнев и Шульман присоединились к нему. Борисов попытался в суматохе проскользнуть в коридор, но Леонов остановил его.

– Валентин Владимирович, я прошу вас уделить мне несколько минут.

Проводив гостей, он вернулся в комнату: – Я понимаю, в каком щекотливом положении вы оказались, – Леонов вплотную подошел к Борисову и опустил свою тяжелую руку ему на плечо. – Давайте-ка без фокусов, батенька!.. Не стоит ни в моих словах, ни в словах Николая Ивановича усматривать какую-то угрозу, – он был слегка пьян, белки глаз заметно отливали желтизной – вероятно, печень давала о себе знать, по лицу блуждала самодовольная улыбка. – Лучше худой мир, чем добрая ссора, – это мое правило.

– Великолепно!.. Это звучит особенно убедительно, после того как вы состряпали иезуитский план шантажа беспомощной женщины, – зло рассмеялся Валентин.

Суть плана состояла в следующем. Месяц назад по просьбе Леонова Ольга короткое время замещала заболевшего кладовщика. Управленческий персонал на фабрике был небольшой, и просьба Леонова была в порядке вещей. Не имея опыта работы на складе, заваленная всевозможными накладными, доверенностями, письменными распоряжениями, задерганная телефонными звонками, Ольга, откровенно говоря, проморгала момент, когда со склада обманным путем вывезли продукции значительно больше, чем полагалось по документам. На проходной машину задержали, был составлен соответствующий акт – попытка хищения была предотвращена. Валентин всполошился и настоял, чтобы Леонов «замял» этот случай. Тот подозрительно легко согласился. Однако несколько дней назад вдруг припугнул Борисова, что вынужден будет извлечь на свет божий некий неблаговидный документ, и тогда Ольге не избежать крупных неприятностей. Только теперь, Борисов раскусил ловкий ход Леонова: на складе находилась «левая» продукция, которую по какой-то причине не успели вывезти, и Леонов воспользовался этим, чтобы скомпрометировать Ольгу…

Борисов вскочил с нар и затравленно заметался по камере. Потом снова сел, обхватив голову руками, и начал горестно раскачиваться. «Компания Леонова никому не прощает промахов, – мелькало в сознании. – Одним ударом рассчитались с Олей… А теперь настойчиво и бесшумно убирают меня со своей дороги… И шансов выйти отсюда нет… Кто поверит убийце?…»

Даже в самых страшных снах возмездие не являлось Валентину в образе следователя, обвиняющего его в убийстве любимой девушки. «Я просто обязан защитить себя} – окончательно решил Борисов, – и отомстить шайке Леонова… Терять больше нечего…»

* * *

Третий день утомительного судебного заседания близился к концу. Отчаянные попытки Борисова и защитника доказать его невиновность оказались тщетными. Председатель Суда и оба народных заседателя были женщины, и это обстоятельство, по мнению Валентина, усугубляло его и без того незавидное положение. Сухая, преждевременно увядшая, с гладко, прилизанными волосами, собранными на затылке в аккуратный пучок, председатель, казалось, полностью вошла в роль неподкупной Немезиды. Заседатели старательно ассистировали. Однако самые колкие вопросы задавал Борисову прокурор – высокий сухощавый мужчина с густыми, словно подкрашенными бровями и желчным лицом, в котором было что-то лисье. Самым весомым доказательством против Борисова оказался протокол опознания его соседкой Ольги – j Марьей Ивановной Березиной.

Небольшой зал, в котором слушалось дело, мог вместить около ста человек, но постоянно присутствовало К. не более сорока. Как ни странно, но Валентин уже не. испытывал стыда перед сидящими в зале. Вероятно, время, проведенное им в СИЗО, не прошло даром, и он мало-помалу смирился со своим положением.

Злость на Леонова и его сподвижников во время судебных заседаний притупилась, особенно после того, как Валентин попытался коснуться злоупотреблений на пищевкусовой фабрике. В ответ он слышал лишь шаблонные фразы прокурора, который прерывал его, словно любуясь металлическими интонациями собственного голоса: «отвечайте по существу заданного вопроса!».

«Это к делу не относится!», «Не пытайтесь направить суд по ложному пути!»

Больше того, Леонов и Селезнев, приглашенные в качестве свидетелей, дали Борисову самые лестные характеристики, что, безусловно, тоже было истолковано не в пользу обвиняемого.

Наконец защитник использовал последнее средство. Он внес предложение провести судебно-психиатрическую экспертизу, однако председатель суда отклонила его, принимая во внимание решительный отказ самого Борисова. Валентин, хотя уже и предвидел суровый приговор, направления в психиатрическую клинику боялся еще больше.

Когда основная процедура судебного разбирательства была закончена, председатель суда обратился к Борисову:

– Гражданин Борисов Валентин Владимирович, признаете ли вы себя виновным в убийстве гражданки Петровой Ольги Ивановны? И если не полностью, то хотя бы частично, – добавила она, секунду поразмыслив.

У Валентина все поплыло перед глазами. Слова падали, как увесистые градины. Однако после некоторого замешательства он овладел собой.

– Я постоянно твердил и готов тысячу раз повторить, что я ни в чем не виновен! – гневно, с надрывом прокричал, вскочив на ноги, Валентин. Он потрясал сжатыми кулаками. – Все это дело искусно сфабриковано!.. Я протестую!..

– Не впадайте в истерику, гражданин Борисов! – оборвала его председатель… – А сейчас мы ^хотели бы услышать мнение обвинения по данному делу, – свои слова она подкрепила рассчитанным на публику картинным жестом руки в сторону прокурора.

Тот не спеша распрямился во весь рост, бегло, как бы ища кого-то, обвел глазами публику в зале, пошевелил бровями.

– Прежде всего я хочу еще раз напомнить гражданину Борисову, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, начал он, – о всей серьезности его положения. Учитывая, что завтра ему будет предоставлено последнее слово, советую ему хорошо подумать над тем, что неосознание своей вины является отягчающим обстоятельством. Опираясь на документы, собранные на предварительном следствии и досконально подтвержденные в ходе судебного разбирательства, я со всей ответственностью утверждаю, что вина Борисова Валентина Владимировича доказана полностью, – он снова осмотрел зал и, удовлетворенный произведенным эффектом, в полнейшей тишине продолжил: – Исходя из вышесказанного и учитывая, что в действиях гражданина Борисова Валентина Владимировича в момент совершения преступления содержались признаки садизма и откровенного цинизма, а также ряд других отягощающих вину обстоятельств; что все последующие его действия были направлены на умышленное сокрытие самого преступления, я полностью согласен с квалификациями, вменяемыми ему девяносто третьей, пункты «а», «б» и «в», сто сорок второй и сто восемьдесят первой статьями Уголовного кодекса Украинской эс-эс-эр и настаиваю на применении к гражданину Борисову Валентину Владимировичу исключительной меры наказания – расстрела!

* * *

Дальнейшее Валентин помнил смутно. Будто снова на голову обрушился свинцовый град. Конвойных, шатавших рядом с ним, он видел, как сквозь слой стоялой зеленоватой воды. Когда машина тронулась, муть перед глазами беспорядочно заколыхалась. В дежурной части СИЗО его грубо обыскали и водворили в бокс – промежуточный этап маршрута.

Здесь, постепенно освобождаясь от состояния полубреда, Борисов начал приходить в себя. Муть рассеялась. Он сидел, уставившись в пол, все еще ошарашенный речью прокурора. «Неужели это не сон?… Невозможно поверить!.. Как такое могло случиться?… А вдруг это действительно конец?… Да, конечно же, конец!.. – Валентин застонал, горестно мотая головой. – Теперь никто не спасет… Кому я нужен… Ма-а-мочка, ми-и-иленькая… До чего же все гнусно… Ох-х!..» – почти навзрыд причитал он, но слез не было – глухое воспаленное бешенство высушило их.

Смерть как таковая не пугала его. До злополучной речи прокурора он больше всего боялся длительного срока заключения – угнетало сознание, что исчезнет возможность достойно рассчитаться с бывшими друзьями. Ну, а теперь о такой возможности и говорить не приходилось, и это давило пустой безысходностью, бессилием, невозможностью что-либо предпринять.

«Да, надеяться не на что и не на кого… Все против меня… Господи, так бездарно закончить жизнь!.. Прекрасно Леонов все обставил! Грязная сволочь!.. Написать в прокуратуру Союза?… – мысли суетливо перескакивали с одного на другое. – Нет, вряд ли дойдет моя писулька. Люди Леонова перехватят… Как с Ольгой… Может, в ЦК?… Тоже мало шансов… Да и передать не через кого… Все сволочи продажные!» – он до боли стиснул ладонями виски и застыл с полуоткрытым ртом, словно изумленно прислушиваясь. Неожиданная мысль, спасительным маячком вспыхнувшая в сознании, заставила его стремительно вскочить.

– Как же раньше-то, раньше не додумался! – почти закричал Борисов. – А майор… майор Голиков?… Он должен… он обязан, сможет помочь. Единственный шанс… Но как с ним встретиться? Что бы такое придумать, чтобы на него выйти… А если… – скрипучий звук открываемой двери остановил его. В боксик ввели еще двух товарищей по несчастью. Их словно нарочно подбирали друг к другу для контраста. Один, лет тридцати, был небольшого роста, вертлявый, щуплый, с черными прямыми, будто мокрыми волосами, спадающими на сильно скошенный лоб. Иссиня-стальная щетина густо пробивалась на его сухощавом лице. Другой – высокий, рыжий, с вьющимися волосами – выглядел старше своего напарника и поплотнее. Одеты оба были неотличимо: в серые мятые брюки и теплые спортивные куртки грязно-голубого цвета.

Валентин предусмотрительно потеснился, новые «собратья», подталкивая один одного, уселись рядом, и начался характерный для таких мест разговор, из которого выяснилось, что оба они проходили по одному делу, то есть, на их языке, назывались подельниками. Суд над ними уже состоялся. И если уж держаться «фени», то. «паровозом» был темноволосый. Оба обвинялись по статье сто сорок второй, часть вторая – разбой. Щуплый, как «паровоз», да еще и имевший не первую судимость, получил «десятку» в ИТК строгого режима, рыжий «схлопотал» десять лет усиленного.

Валентин и сам рассказал о ходе судебного разбирательства по его делу. Предложение прокурора вызвало у «собратьев» возгласы откровенного удивления. Валентин поймал на себе их сочувствующие, пожалуй, даже уважительные взгляды.

– Не дрейфь! – сипло сказал рыжий. – В случае чего кассацию нарисуешь.

– Вышак дают редко, – авторитетно поддержал темноволосый. – Это уж поверь моему опыту. Как-никак – не первая ходка к хозяину, – он приосанился, покосившись на Борисова, но тот никак на это сообщение не отреагировал, и глаза темноволосого недобро блеснули. Он с подозрением, как бы оценивая заново, уставился на Валентина. – Постой, постой… – протянул он. – Странно получается, чего это так быстро твой суд крутят?

– А-а-а… какая разница, – отмахнулся Борисов.

– Нет, браток, разница есть, – возразил темноволосый. – Дело попроще и то дней на пять растягивают.

– Ну и что с того?

– Тут два вариантика наклевывается… Или кто-то сильно хлопочет, чтобы побыстрее тебя спровадить с грешной земли, или ты нам лапшу на уши вешаешь, – с неприкрытой угрозой щуплый посмотрел на Валентина и, сплюнув в угол, добавил: – А ну-ка, покажь свой об…н! – разумея обвинительное заключение.

Борисов подчинился. Новые знакомые, склонив друг к другу головы, наскоро пробежали глазами документ. Судя по их кислым физиономиям, он не произвел на них впечатления.

– Так ты, братишка, просто дешевый донжуан! – глубокомысленно изрек рыжий.

– Взломал лохматый сейф, а следы замести не смог, – добавил, презрительно скривившись, темноволосый и снова сплюнул. – Ржавая пошла интеллигенция. Красиво нагадят, а как дело до расчета, так в кусты.

– Что вы себе позволяете! – Борисов вырвал из рук темноволосого свои бумаги. – Кто вам дал право судить обо мне?!

– Заткнись, чмо болотное! – окрысился черненький. Он давно присмотрел пиджак Борисова и ждал только, к чему бы прицепиться, чтобы затеять свару. – Кое-что интересное тебе прокурор уже пообещал, а об остальном позаботятся черви могильные!.. Так что, думаю, пиджачок тебе уже ни к чему, а нам с брательником в самый раз на сменку. Так что не возникай, а уважь! – он вплотную придвинулся к Валентину и бесцеремонно щупал борт пиджака. – Три пачки махры, ну и пару упаковок колес потянет, – определил щуплый, перемигнувшись с рыжим.

– Я бы попросил оставить меня в покое! – с негодованием вскричал Борисов, пытаясь отстраниться от темноволосого, хотя и так сидел на краю скамейки, но тот словно присосался к нему. Валентин попробовал оторвать его руку от пиджака и встать, но и это ему не удалось. Противник, как клещ, впился худыми, крючковатыми пальцами в ткань, и казалось, что он скорее оторвет ворот, чем разожмет пальцы. А тут еще рыжий, неизвестно как очутившийся с другой стороны, тоже начал тащить пиджак с Валентина.

– Что вы делаете! – крикнул Борисов, беспомощно пытаясь освободиться, но в тот же миг был опрокинут навзничь коротким тычком кулака рыжего в голову. Упасть со скамьи помешала стена, в которую он буквально влип. Он пытался подняться, громко звал на помощь, но все было напрасно. Отработанные удары кулаком, ребром ладони и ногами сыпались с двух сторон, и Борисов стал медленно сползать в тесный промежуток между стеной и скамьей. Вскоре его колени уперлись в грудь, и он лишился всякой возможности защищаться. «Собратья» почему-то не спешили воспользоваться этим. Причину Борисов, уже жестоко избитый, понял несколько мгновений спустя, когда внезапно получил несколько ударов ногами ниже пояса – в промежность. Он буквально взревел от сумасшедшей боли и, как пружина взвился с пола. Однако удары прекратились. Дверь распахнулась, в бокс ворвались несколько работников СИЗО с деревянными «киянками» в руках. Не вдаваясь в подробности, ради профилактики, они «добавили» всем участникам драки, а затем развели по отдельным помещениям.

* * *

Часам к десяти вечера Борисов наконец-то попал в свою камеру. Прозвучавший на этаже отбой на время избавил его от докучливых расспросов сокамерников.

Сбросив пиджак и рубашку, Борисов умылся, точнее наспех смыл с лица и рук следы крови, потом прилег на свои нары.

Боль, которая при малейшем движении появлялась то в одной, то в другой части тела, мешала ему сосредоточиться, хотя в то же время придавала, разбросанным, как бы возникающим по отдельности, мыслям обнаженную ясность и остроту.

«Выхода нет!.. Придется признать вину… Ха!.. Леонов наверняка не ждет такого оборота!.. Ну, я им устрою карнавальную ночь!.. Черт, а чему я, собственно, радуюсь?! Если все повернется к лучшему; то я выйду где-то к пятидесяти. Ужас… Конченный я человек!.. А может, смерть?… Господи, да за что? – шепотом причитал Борисов, грызя уголок подушки, стараясь не привлекать к себе внимания. – Стоп!.. А кассационная жалоба?… В любом случае ее должны будут разбирать. Если сейчас дело рассматривает городской суд, то по кассационной жалобе оно должно быть передано в областной, – снова теплая искорка забрезжила в его издерганном сознании. – Прежде всего необходимо срочно сменить адвоката… Всем местным – отвод. Они никогда не пойдут против друзей Леонова… Нужно выйти на столичного… Единственный человек, который сможет это сделать – Татьяна. Если все пойдет нормально, тогда в кассационной жалобе надо написать обо всем… Ну, Леонов, погоди!.. Еще не вечер… Торжество справедливости случается… Хоть иногда… Господи, помоги!.. – предвкушение близкого отмщения встряхнуло Валентина, наполнило сердце и радостью, и тревогой. Нервный холодок пробежал по его ноющему от побоев телу. – Сейчас главное все точно вспомнить, – лихорадочно соображал он. – Левую продукцию Леонов наверняка сбывает через магазины Селезнева. У него же приобретает сырье для изготовления вина…» – тут мысли Борисова странным образом переключились на другое – он почувствовал, как голоден, и горестно вздохнул.

Хлеб и кусочек сала, которые он получил утром в боксе, перед поездкой в суд, там же и остались. Тогда ничего не лезло в рот, к тому же он надеялся на жену, которой пообещали разрешить до суда передать ему продукты. Но в последний момент старший конвоя, неизвестно почему, запретил, и остался Борисов несолоно хлебавши.

Резь в желудке заставила его в поисках съестного обшарить всю камеру глазами. На столе что-то темнело. Он, постанывая, поднялся. На его счастье, это оказался небольшой кусок засохшего хлеба. Борисов вздрагивающими руками схватил его и начал жадно грызть.

 

Глава пятая

На этот раз Голиков оказался в подъезде своего дома намного позже обычного. Шел первый час ночи. Стараясь поменьше шуметь, он осторожно вставил ключ в замочную скважину и был очень удивлен, открыв дверь, – в прихожей горел свет, а сквозь неплотно прикрытые двери спальни доносился незнакомый детский голос.

Голиков на цыпочках подошел к двери и заглянул в комнату. Миша спал на диване, раскинув ручонки, а возле него на стуле с ногами сидела смутно знакомая девочка лет семи. Она повернула голову, сонно сквозь слипшиеся ресницы посмотрела на вошедшего Голикова и сказала:

– Доброй ночи, дядя Саша… Мою маму отвезли в больницу, и тетя Марина поехала вместе с ней.

– Все понятно, но ты почему не спишь? – склонившись к ней, шепнул ей на ухо Голиков.

– Я подожду, пока вернется тетя Марина, – так же тихо ответила девочка.

– Ясненько, – Голиков прищурился, вспоминая, как же зовут неожиданную гостью, а когда ее имя всплыло в памяти, весело предложил.

– Ложись, Катенька, спать, а я вместо тебя подежурю. Тебе завтра с утра в школу, вставать надо рано, да и Миша при свете, плохо спит.

Девочка неохотно поднялась и направилась к кровати, которую Марина, видимо, успела уходя постелить для. нее, и, быстро раздевшись, юркнула под одеяло.

– Я рассказывала Мише сказку, – сказала Катя, – а он взял и уснул.

– Ты умница, Катенька, – похвалил Голиков, – даже тете Марине это не всегда удается…

Катя вряд ли поняла Голикова, но на всякий случай кивнула, натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.

Голиков полюбовался спящими детьми, потом выключил свет, бесшумно прикрыл дверь и прошел в кухню.

Минут через двадцать Марина не вошла, а буквально ворвалась в прихожую.

– Слава богу, ты дома! – она прислонилась к стене, тяжело дыша. – Просто душа была не на месте…

– Это что-то новенькое… Что так тебя растревожило?

– Ты себе и представить не можешь, сколько горя кругом… В больнице это как-то особенно чувствуешь.

– Ах, вот что, – улыбнулся Голиков и невольно восхитился женой. Белый, тонкой вязки пуховый платок оттенял горящие от волнения щеки. Черные глаза возбужденно блестели.

– Что ты уставился?… Я что, перепачкалась? – деловито спросила Марина и, отвернувшись, заглянула в висящее на стене зеркало. – Да нет, все вроде нормально. Я было подумала, что тушь потекла, – но, увидев в зеркале смущенное лицо мужа, лукаво улыбнулась и укоризненно покачала головой. – Ох, ясны мне, товарищ начальник, ваши намерения. По всему видно, не скоро ты сегодня отдыхать собираешься. Пойдем-ка я тебя чем-нибудь покормлю.

– Спасибо, Мариночка, я уже благополучно поужинал в столовой… Не вели казнить… – начал оправдываться Голиков. – Вот чайку бы покрепче.

– Ну и ладно. Хлопот меньше, да и я тебе составлю компанию, – сказала Марина, – а потому, пока я переоденусь, пойди и поставь чайник.

Голиков подчинился. На душе было неспокойно. Причин для этого было достаточно. Сегодня на работе он с утренней корреспонденцией получил адресованное ему лично письмо, и весь день был отравлен. Пожалуй, впервые в жизни перед ним так отчетливо встал вопрос: чему отдать предпочтение – морали или закону. Неясные Догадки и смутные сомнения, которые преследовали его во время следствия, так и остались догадками. Но теперь, после этого неожиданного письма, он наконец сумел отчетливо представить, как разворачивались события в квартире Ольги Петровой в день ее смерти..

«Безумие!.. Сущее безумие!.. – Голиков зажег газ и долго, не сознавая, что делает, искал, куда бы ему пристроить сгоревшую спичку, когда же обнаружил на подоконнике пепельницу, почему-то облегченно вздохнул. – Как бы там ни было, а смерть Петровой на совести Борисова… Да, здесь – Борисов… Там – Карый, а Петрову и Никулина уже не вернуть… И сколько еще жертв окажется – никто не в силах предугадать… Просто руки опускаются… Само собой, любое зло имеет корни. Но что их питает? Что дает им эту поразительную жизнестойкость?… Где же наш всепобеждающий разум?… Неужели мы бессильны изменить положение?… Заколдованный круг. В верхах – тупое безразличие, борьба за портфели и комфорт, в низах – недоверие к власть имущим, апатия».

Эти мысли в последнее время преследовали майора, вызывая у него непроходящее раздражение. Не находя ответов, он впадал в хандру. И над всей этой неразберихой рыхлой, паралично шамкающей массой грузно возвышалась фигура самодовольного государственного старца, развращенного властью до потери человеческого облика.

Погруженный в свои мысли, Голиков не услышал, как в кухню вошла Марина.

– Это ты так чайник поставил? – со смешком спросила она, заметив, что чайник стоит на одной конфорке, а горит другая. – И что с тобой после этого делать?

– Придумай что-нибудь, – виновато развел руками Голиков, – а я пока на балкончике перекурю.

– Не пушу! – Марина плотно прикрыла кухонную дверь. – Открой форточку и кури здесь. Мне с тобой поговорить хочется, – она переставила чайник на огонь. – Я только что отвезла в больницу соседку… Такую молоденькую, рыженькую. Ты ее должен помнить – она забегала пару раз.

Голиков утвердительно кивнул.

– Оказалось – сердце никуда не годится, – Марина вздохнула. – Она все время держала меня за руку и говорила: «Только бы не умереть! Катеньку жалко, у нее кроме меня никого нет. Детдомовская я… Не дай ей бог туда попасть…» Представляешь, ужас!.. Сколько времени прошло! У самой уже ребенок, а детдомовские обиды и огорчения никак не забудет… Ох, я бы этих мамаш-кукушек… Да что там… И при матери иной ребенок – круглый сирота!.. Нет, надо привлекать к ответственности. По самому строгому указу.

– Знаешь, Мариночка, не могу с тобой согласиться. Одними указами материнскую любовь не пробудить… Неизвестно – лучше или f хуже будет ребенку, которого насильно навязывают матери. Дело тонкое. Общество лечить необходимо. Ну, а указы и законы новые нужны, конечно. Много еще чего нужно, – Голиков открыл кран и сунул окурок под струю.

– Саша, скажи мне, о чем ты в последнее время так напряженно думаешь? Кажется иной раз, что и меня ты только краем уха слушаешь, а все время где-то в себе.

– Ну, не совсем так, Марина, хотя в чем-то ты и права. Мне трудно объяснить. Пожалуй, я лучше расскажу тебе об одном случае, и ты почувствуешь сложность ситуации, в которую я попал.

– Ты только не забывай, что уже почти два.

– Постараюсь покороче… Не так давно остановила меня на улице незнакомая женщина… «Здравствуйте, Александр Яковлевич, – говорит и смотрит на меня с улыбочкой. – Не узнаете? Меньшова я, Настя…» Услышал фамилию и действительно вспомнил историю, которая, хотя и давняя, но до сих пор не выходит у меня из головы. Уж очень она в своей сути похожа на мое последнее дело.

– Сейчас, – перебила его Марина, – чайник вскипел, – она разлила густую заварку в чашки и плеснула понемногу кипятку. – Ну, дальше, – она поудобней устроилась у стены, на стуле.

– Эта Меньшова проходила у нас свидетелем по делу об убийстве одного парня по фамилии Крюков. Убийство произошло во время драки. После опроса немногочисленных очевидцев картина происшедшего получилась такая… Крюков с тремя друзьями подошел к некоему Степанову, проживающему на этой же улице буквально через несколько домов, ни с того ни с сего схватил за отвороты пиджака и с криком: «Ах ты, гад!» или что-то в этом роде попытался его приподнять, но Степанов легко вывернулся и неожиданно сильно ударил Крюкова, и тот, как ветром сдутый, отлетел к деревянному забору. Двое друзей Крюкова бросились было ему на помощь, но тот остановил их истошным криком: «Я сам!» Затем Крюков, не сводя со Степанова глаз, видимо, собираясь с силами, начал медленно подниматься… и вдруг ринулся на обидчика, но крепко стоявший на ногах Степанов хладнокровно опередил его, вывернул нападающему руку, отбросив носком ботинка какой-то блеснувший на солнце предмет, и в следующий момент резким и точным ударом снова сбил Крюкова с ног. Тот ничком упал на проезжую часть улицы и ударился головой о бордюр… Эксперты определили, что смерть наступила от кровоизлияния в мозг… Но это потом, а в тот момент события продолжали разворачиваться. Один из друзей Крюкова склонился над ним, всмотрелся и с воплем: «Убили!» оросился на растерявшегося Степанова. Не заставил себя ждать и другой парень из злополучной компании. В это время из калитки дома, напротив которого завязалась драка, на инвалидной коляске выехала женщина. Она громко предупреждающе закричала и спустила с поводка немецкую овчарку. Собака грудью сбила с ног одного из друзей Крюкова и, ощетинившись, грозно зарычала. – Голиков умолк и отхлебнул полуостывшего чая.

– Прямо мороз по коже, – сказала Марина. – А дальше?

– Дальше все очень просто. Через несколько минут с включенной сиреной подскочила патрульная машина. Степанова отправили в больницу в тяжелом состоянии. Друзья Крюкова разбежались в разные стороны, их тогда не удалось задержать. Ну, а Крюков – тут пришлось вызвать судмедэкспертизу… Вот в таком виде мне и передали это дело, – Голиков снова потянулся за чашкой.

– Устал? – Марина с грустной нежностью посмотрела на мужа. – Может, горяченького? Или все-таки перекусишь?

– Нет, спасибо. Я лучше, с твоего разрешения, еще папироску.

– А Минздрав о чем предупреждает?

– О том, что волноваться вредно, а курение успокаивает.

– Ладно уж. Тебя не переспоришь… Так чем там весь этот твой детектив закончился?

– До конца еще… Участковый инспектор, прибывший на место первым, провел меня к главному свидетелю – Меньшовой. Как ты уже поняла, драка произошла на тихой зеленой улочке, застроенной одноэтажными частными домами, большей частью окруженными высокими заборами,… На пороге дома, куда меня привел инспектор, дорогу нам преградила та самая немецкая овчарка, которая спасла жизнь Степанову. Мы негромко позвали хозяйку, тотчас послышался спокойный женский голос: «Рекс, пропусти гостей!» Пес с достоинством отвернул умную морду: «Мол, проходите, я и не собирался вас трогать!» Еще по дороге участковый рассказал мне кое-что о судьбе, Меньшовой. Ее отец после смерти матери женился вторично, и по настоянию новой жены устроил двенадцатилетнюю дочь в школу-интернат. Окончив школу, Меньшова, поступила на работу, вышла замуж и по странному совпадению поселилась вместе с мужем на той же улице, где прошло ее детство, рядом с домом отца. Мачеха почему-то была недовольна таким поворотом событий и начала распускать о падчерице самые нелепые слухи. Мол, девочка дома вела себя настолько дурно, что они вынуждены были отдать ее в специнтернат, ну, и всякое… В семье Меньшовых начались ссоры, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не случилось несчастье. Их трехлетняя дочь выбежала, несмотря на запрет матери, за ворота и оказалась на проезжей части. Мать, спохватившись, выскочила на улицу и с ужасом увидела мчавшийся на большой скорости грузовик. Девочка сидела на мостовой спиной к машине. Все произошло мгновенно. Машина буквально накрыла девочку и. не останавливаясь помчалась дальше. Меньшова, охнув, без чувств рухнула на землю. Однако ребенок чудом остался жив. Сильным ударом девочку отбросило в сторону, и, к счастью, упала она не на асфальт, а на траву на обочине и отделалась лишь основательными ушибами. Очевидцы происшествия, соседи Степанова, единодушно утверждали на суде, что девочка выскочила на дорогу внезапно, и водитель ничего не мог сделать, чтобы предотвратить наезд.

– Так-так, – протянула Марина. – Здесь, Сашенька, уже что-то вырисовывается. Очень похоже, что в дальнейшем у Меньшовой не будет особого желания свидетельствовать в пользу Степанова. Ведь неспроста же мелькнул в твоем рассказе блестящий предмет. Это же для Степанова – крупный козырь!

– Ты молодец, Мариночка… Где-то рядом ходишь. Но почему ты так решила?

– Ей-богу, не знаю. Просто слушала тебя внимательно. Учусь пользоваться логическим мышлением, – рассмеялась Марина. – И, пожалуйста, не хмурься. Я же знаю твой принцип… Выводы нужно делать не только на основании очевидных фактов, а побольше думать головой, если она, конечно, имеется, – как бы процитировала Марина и снова засмеялась.

– Представь себе, Меньшова действительно практически ничего не добавила к тому, что нам было известно. Правда, она дала детальное описание внешности друзей Крюкова, и вскоре их всех удалось задержать. Один из них, некий Брошевич, давно значился в розыске, – Голиков стряхнул пепел и задумался.

– И это все? – удивилась Марина.

– Нет, – Александр Яковлевич провел ладонью по лицу, как бы смывая усталость. – Но почти все. Степанова осудили за превышение пределов необходимой обороны. Ты же помнишь, что в момент «несения удара Степанову не угрожала непосредственна опасность для жизни. Кстати, Брошевич вообще не принимал участия в драке. Наоборот, успокаивал Крюкова. Ему ведь ох как не хотелось привлекать к себе внимание.

– Ну, разумеется, – согласилась Марина.

– Но больше всего меня поразило лицо Меньшовой, когда мы с участковым вошли в дом… Бледное, тревожное, улыбка какая-то неестественная, как приклеенная. Мелко дрожащими пальцами она теребила бахрому пледа, укрывающего ноги… Да, я не упомянул – ее ведь парализовало после несчастья с дочерью, а после случая с дракой она начала понемногу вставать и передвигаться.

– Очевидно, новое потрясение произвело воздействие, противоположное первому. Как говорится, клин – клином. Такие случаи не так уж редки, – вставила Марина.

– Именно так она и говорила при встрече. Она уже довольно сносно ходила по дому. Но главное состояло в том, что она сообщила: «А нож-то в руках у Крюкова действительно был, и вы, Александр Яковлевич, вправе меня сейчас осуждать. Но я не могла поступить иначе. Ведь за рулем грузовика был пьяный родственник Степанова, и Степанов несколько раз приходил ко мне после. Угрожал, упрашивал, обещал… Куда мне было деваться. Муж ушел от меня, хотя я его и не осуждаю – кому нужна калека!.. А деньги мне были просто необходимы для дочери… Вот и подтвердила на суде то, о чем просил Степанов. Эх, жизнь проклятая!.. Но совесть все равно гложет!.. Несколько раз хотела пойти к вам, да боялась… А сейчас – как камень с души…» Вот такие-то дела, Мариночка. Все-таки бог шельму метит, – Голиков опять сунул окурок под кран.

– Что ты имеешь в виду?

– За случай с Крюковым Степанов осужден незаконно – на него шли с ножом. А вот в случае с дочерью Меньшовой он остался безнаказанным за шантаж и подкуп свидетелей… Так что одно на первый взгляд компенсируется другим, но на сердце неспокойно. С точки зрения морали, вроде, все сходится, а по закону – нет!.. Не знаю… А ты как бы поступила на моем месте?

Жена пожала плечами, на минуту задумалась, а потом ответила:

– Я бы, Саша, приобщила показания Меньшовой к делу Степанова. Надо же учитывать, что он был зверски избит… Да что там, уверена, ты так и поступил.

– Тут ты снова права. Я действительно это сделал. Но вот с недавнего времени, в связи с последним делом, меня снова грызут сомнения: собственно, почему мы должны спасать человека, определенно зная, что он заслуживает наказания? Некоторые товарищи, между прочим, вполне серьезно считают, что если человек – преступник, то его – место в тюрьме, а как его туда отправить – это неважно… Вот и ответь мне, пожалуйста, почему я должен его уводить от наказания?

– По долгу службы, мой дорогой, – сказала Марина. – А если уж чисто по-человечески, то признать невиновного преступником и незаконно, и аморально. Да и в сто раз хуже, чем наоборот.

– Не хочу даже и спорить. Но вот Степанова я бы с наслаждением взял за шиворот да тряхнул, как грушу… Ух! – Голиков гневно сжал кулаки.

– Ох, Сашенька, а я-то при чем? – Марина, смеясь, отшатнулась, а потом, посерьезнев, добавила: – По-моему, Саша, подменять закон или подгонять его под готовую схему нельзя даже из гуманных побуждений. О какой справедливости тогда вообще можно говорить?

– Спасибо… просветила… – улыбнулся Голиков. – Но как бы там ни было, а закон должен соблюдаться, иначе вся наша работа потеряет смысл… Ну что ж, будем считать, что ты меня благословила на трудное дело.

 

Глава шестая

Наступил заключительный день судебного разбирательства. Выступая темпераментно, но малоубедительно, адвокат пытался любой ценой доказать отсутствие логики в действиях Борисова, и наконец вновь потребовал направить своего подзащитного на судебно-психиатрическую экспертизу.

Борисову было предоставлено последнее слово. Нервы словно взбунтовались. Бессонная, изнуряющая ночь начисто вытравила из души Валентина и малую толику веры в благоприятный для него исход дела. Однако он все-таки заставил себя подняться со скамьи, никого и ничего не замечая перед собой. Зал притих. Борисов негромко откашлялся и начал:

– Обращаясь к суду, я еще раз хочу подчеркнуть, что предъявленное мне обвинение шито белыми нитками и является компиляцией случайных фактов и неблагоприятных стечений обстоятельств. И если мне пришлось отрицать даже те из них, которые казались неопровержимыми, то я делал это ради объективности расследования. И все же оно оказалось односторонним. Поэтому сейчас мое признание или непризнание будет тем более ложно истолковано. Сложилась парадоксальная ситуация: вроде бы мне и не за что просить о смягчении приговора. И все же я прошу суд по имя высшей справедливости предоставить мне возможность в дальнейшем доказать свою невиновность, – голос у Борисова предательски дрогнул, речь его осеклась и, едва сдерживая внезапно нахлынувшее страдание, подавив страстное желание разрыдаться, он сел и прикрыл лицо ладонями.

Коротко посоветовавшись с психиатром, специально приглашенным на судебное заседание, председатель суда отклонила ходатайство защитника о направлений Борисова на судебно-психиатрическую экспертизу. Затем слово было вновь предоставлено защитнику, который из кожи лез в поисках хоть самых мизерных смягчающих вину обстоятельств, но все его старания выглядели обреченно. Как на грех, Борисову не только не удалось получить от жены передачу – опять вмешался начальник конвоя, – но и переговорить с ней о планах дальнейшей защиты.

Суд удалился на совещание. Борисов продолжал сидеть, прикрыв лицо руками, словно в трансе. До вынесения приговора оставались считанные секунды.

Через некоторое время зал снова затаил дыхание – из совещательной комнаты появились судьи. Прозвучало традиционное:

– Встать! Суд идет!

Председатель суда, раскрыв солидную, с тиснением, вероятно, изготовленную на заказ папку, взяла в руки несколько листков, содержавших решение суда, и приготовилась читать.

В это мгновение в зал суда быстро вошел майор Голиков и направился к судейскому столу. Председатель строго, поверх бумаг, посмотрела в зал.

Дальнейшее для Борисова было подобно грому с ясного неба.

Ввиду вновь открывшихся обстоятельств суд после длительного совещания предоставил слово майору Голикову.

– Уважаемые судьи, – начал он, слегка волнуясь, – хочу вас заверить, что не испытываю никаких личных симпатий к подсудимому Борисову Валентину Владимировичу. Дело обстоит скорее наоборот… Но долг работника правоохранительных органов, долг гражданина обязывает меня дать суду следующие разъяснения… Вчера я получил письмо от главного свидетеля, проходящего по делу Петровой. Как это ни прискорбно, самого свидетеля уже нет в живых, однако подлинность содержания письма у меня не вызывает сомнений. Кроме того, нашими сотрудниками была произведена соответствующая проверка. Прошу суд заслушать это письмо и приобщить к делу. – Голиков неторопливо вынул из внутреннего кармана пиджака измятый почтовый конверт, достал из него несколько тетрадных листов, сложенных пополам, развернул и начал читать при полнейшем молчании зала. Он уже успокоился и каждое слово произносил весомо и отчетливо, сознавая важность момента.

– Начальнику уголовного розыска города Верхнеозерска товарищу Голикову А. Я. от пенсионера Березина Василия Петровича, проживающего по адресу: г. Верхнеозерск, ул. Туманная, дом № 15, кв. 32.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Я, Березин Василий Петрович, хочу дополнить свои показания, которые я первоначально дал необъективно, руководствуясь эмоциями, чему несколько ниже последуют необходимые разъяснения. Прежде всего – о событиях, которые произошли восьмого сентября в квартире Петровой Ольги Степановны. Все утро того дня я провел на своем балконе, который примыкает к балкону Петровой, и слышал, что она пришла домой около десяти. Приблизительно в 10 часов 40 минут к ней зашел ее друг Валентин. Его голос мне приходилось неоднократно слышать и раньше, хотя с глазу на глаз с ним встречаться не приходилось. Тем не менее я утверждаю, что ошибка исключена, а разговор между Валентином и Ольгой, который я попробую передать как можно подробней, надеюсь, убедительно подтвердит это. Начался он так…

Борисов вначале слушал Голикова напряженно и сосредоточенно, стараясь не пропустить ни слова, но по мере чтения мысли его лихорадочно засуетились, сталкиваясь и пересекаясь. То, что произошло в злополучное сентябрьское утро между ним и Ольгой, он помнил и отчетливей и ярче, чем это описывал Березин. Но даже и его суховатое, педантичное изложение послужило импульсом для того, чтобы вернулось дремавшее в глубинах подсознания ощущение необратимости случившегося. Борисов вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Сердце захлебывалось, как при кислородной недостаточности, тупо стучало в висках. Тело наливалось горячей тяжестью. Ольга, его Ольга всплыла перед ним из небытия, как из черной, свинцово-тяжелой воды…

– Что случилось? – Валентин и припомнить не мог, чтобы Ольга была когда-нибудь так взволнована. Ее прозрачно-карие, «говорящие» глаза смотрели на него изучающе и тревожно. – Что случилось? Ну, что случилось? – нетерпеливо твердила она.

Борисов обнял взбудораженную девушку.

– Не беспокойся, моя дорогая. Просто мне почему-то очень захотелось тебя видеть… Ты знаешь, я заезжал в суд… Пообещали по возможности ускорить.

Ольга недоверчиво покачала головой и мягко положила ему на плечи руки.

– Ты определенно что-то скрываешь, – голос ее прозвучал почти спокойно, она даже попробовала улыбнуться, но улыбка получилась вовсе не веселой, – мне кажется, что у тебя неприятности. Прошу тебя… Ты должен знать, что к любым неожиданностям я отнесусь спокойно, даже если мне будет больно.

– Милая моя, – серьезно, но с большим нажимом, чем следовало бы, произнес Валентин. – Тебе вредно волноваться. Помни о своем положении. К тому же, уверяю тебя, причин для этого нет… Кстати, у меня идея! Давай-ка отложим на время решение всех вопросов и посвятим этот день… любви… Нашей с тобой любви. Пусть это будет наш день – целиком, от начала и до конца, – он опять попытался поймать Ольгу в объятия, но она ловко увернулась и отбежала вглубь комнаты.

Борисов невольно залюбовался девушкой, застывшей в проеме распахнутой балконной двери. Невысокая, с пушистыми распущенными волосами, она стояла, обведенная золотым солнечным ореолом на фоне темной зелени разросшихся виноградных лоз, как статуэтка из древней Танагры.

– Ты знаешь, я убедился, что самое важное в жизни, – серьезно и горячо говорил Валентин, размашисто шагая по комнате, – это твердо знать, что кому-то нужен, что тебя ждут и верят тебе, – внезапно он, словно споткнувшись, остановился, нагнулся к портфелю у ножки стола и вытащил бутылку шампанского.

– Я тебя совсем не ждала сегодня, – вздохнула Ольга, искоса поглядывая на Борисова, не трогаясь с места. – Но тебе я всегда рада, – добавила она.

Валентин благодарно улыбнулся. Он ощутил, как спадает напряжение, вызванное волнением от предстоящего разговора с девушкой.

– Каждая встреча имеет быть отмечена! – неуклюже пошутил он и водрузил бутылку на стол. – Или будут другие пожелания и предложения?

– Принимается! – радостно воскликнула Ольга, спрыгивая с высокого порожка балконной двери. – Это просто подарок – целый день вместе!.. Правда, на работе неудобно… Ну да ладно, я сейчас.

Борисов слышал, как Ольга ходит по кухне, хлопнула дверца шкафа, затем все звуки заглушил шум воды, вероятно, в ванной.

Вскоре она вернулась с двумя бокалами, один протянула Валентину.

– Прошу вас, сударь!

Борисов наклонился, и расцеловал ее холодные от воды нежные руки.

– Обойдемся без пошлого шума, – Валентин умело, беззвучно открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы и шепнул Ольге на ухо: – Давай выпьем за нашего будущего сына!

Легонько звякнули бокалы, Борисов, имитируя процесс пития, забавно фыркнул и слегка помотал головой.

Ольга отпила несколько глотков и, поставив свой бокал, ласково провела рукой по тщательно выбритой щеке Борисова: – Какой ты забавный! Сам еще как дитя… Жаль, что ты за рулем…

– А ну их всех к монахам! – Валентин рывком пододвинул Ольге стул, и сам с решительным видом плюхнулся на другой рядом, с наслаждением вытянув свои длинные ноги. – Устал я чертовски, – он потянулся за бокалом.

– Не надо, милый… – Ольга помолчала. – Знаешь, иногда мне кажется, что я все про тебя знаю. А порой ты становишься чужим и далеким… Тогда я тебя боюсь… Какой же ты – настоящий?

– Ну, зачем так, Оленька, – рука Борисова, протянутая за бокалом, дрогнула.

– Нет, нет… Послушай, – заупрямилась Ольга. – Ты сейчас стараешься убедить себя, а заодно и меня, что ничего не произошло. Зачем этот самообман? Я же чувствую, что ты чем-то расстроен. Неужели ты забыл наш уговор – все радости и горести пополам?… У тебя нелады на работе?…

Борисов тяжело вздохнул. Перед его глазами, как при замедленной киносъемке, поплыла картина вчерашнего вечера. Сытое, трясущееся лицо Леонова, цепкий стеклистый взгляд незнакомца, представленного как Николай Иванович, суетливый Шульман с потными руками, бубнящий: «Пора прикрывать лавочку, иначе вылетим в трубу… Я, конечно, институтов не кончал, но дело свое знаю хорошо, потому и держат… И терять нажитое не хочется, да и свежий воздух пока еще никому не вредил». – «Не заводись, Сеня, – лениво ворчит Леонов. – Ознакомь-ка лучше нашего многоуважаемого гостя с теми нехитрыми расчетами, которые мы с тобой произвели накануне. Надеюсь, Валентин Владимирович легко определяет разницу между дебетом и кредитом, о чем нам, хозяйственникам, сам господь бог велел никогда не забывать, – он смеется нервным, сухим смешком, выдающим обеспокоенность. – Конечно, мы могли бы все списать на него», – толстым указательным пальцем Леонов тычет в сторону Борисова. «Я не гожусь на роль козла отпущения!» – вскидывается тот, задыхаясь от бессильной ярости. Он, наконец, понимает, что собравшиеся у Леонова без его ведома уже включили его в свой союз, и теперь обсуждают, какие обязанности он будет выполнять в дальнейшем. «Э, батенька, – Дмитрий Степанович нарочито соболезнующе качает головой, – хотите выбраться сухим из воды?… Не получится. По крайней мере, ни у кого еще не получалось. Пора вам, милейший Валентин Владимирович, трезво оценить ситуацию…»

Борисов с трудом отогнал воспоминание.

– Ох, как все непросто, Оленька, – едва не простонал он, сознавая, что от тягостного разговора, ради которого он собственно и явился сюда, все равно не уйти.

– Я хочу все знать, – нахмурилась Ольга.

– Хорошо, если ты настаиваешь, то я скажу… Видишь ли, вчера вечером я встретился с Леоновым, твоим шефом. Впрочем, не только с ним. Он созвал целый консилиум…! – Валентин запнулся.

– Ну… Что же дальше? – заволновалась девушка.

– Словом, меня предупредили, что если ты не оставишь их в покое, то у меня будут неприятности.

От глухого, одеревеневшего голоса Борисова Ольге стало не по себе.

– У тебя?… Но ты-то здесь при чем?… Ничего не понимаю!

– Вce довольно просто. Только ты по своей наивности не видишь связи… Понимаешь, главное, чего я хочу – чтобы мы были счастливы.

– Ты не ответил на мой вопрос. Мне трудно сосредоточиться. Какое отношение имеет одно к другому? – она в полной растерянности смотрела на Борисова. – Разве от того, что я буду молчать, глядя, как эти люди проворачивают свои грязные делишки, мы будем счастливее? И это говоришь ты, Валентин Борисов? Чем они тебя взяли? – Ольга подозрительно прищурилась.

– Да пойми ты, наконец, дорогая моя! Нельзя бесконечно витать в мире иллюзий. Оглянись вокруг, открой, наконец, глаза… Неужели ты не понимаешь, что, пока есть возможность, каждый не прочь отхватить как можно больший кусок от общего пирога. Каждый хочет иметь в доме добротную мебель и другие удобства. Каждый мечтает, чтобы его дети были обуты, одеты, накормлены, и не кое-как, а красиво, сытно. Каждый завидует тем, кто не считает дни до получки… Разве это не так?… Откуда все это возьмется при одной зарплате? – единым духом обрушил Борисов на Ольгу все, что накопилось в нем за последнее время.

– Мне страшно, Валик! Ты говоришь чужое, и даже голос чужой. Тебя словно подменили… Что это значит? – запинаясь, проговорила Ольга.

– Ах, родная моя, что же нам делать?… Уходи ты с этой проклятой работы, и уедем куда глаза глядят. Я не хочу тебя терять, – Борисов встал и осторожно коснулся плеча девушки.

– Это просто невозможно, – прошептала Ольга, устало закрывая глаза. – Почему ты все время избегаешь прямого ответа? Что с тобой происходит?

– Ничего хорошего, – мрачно признался Борисов. – Просто не хочу быть белой вороной.

– И что же?… Решил перекраситься?

– Поверь, Оля, временами я и сам себе противен… Я мечтал о другой жизни. Чистой. Светлой. Радостной… Но действительность – у нее тяжелая лапа… Окончил я институт. И что же? Завод и оклад в сто рэ. Вот на них-то приходилось и жить, и радоваться.

– Ну-у, Борисов! – иронически протянула Ольга, – я и не предполагала, что ты такой глубокий философ. Материалист. Не Леонов ли основоположник твоего учения?

– Не годится путать божий дар с яичницей, – раздражился Борисов.

– А совесть? Или деньги дороже?

– А хотя бы и так! – отрезал Борисов. Он не сводил с Ольги взгляда, пытаясь прочесть в мгновенно меняющемся выражении ее лица, что сулит ему эта откровенность.

– Не верю! – Ольга вспыхнула. – Ты же лучше… Я знаю… Ты хороший. Может быть, я не права, чего-то не понимаю… Но в одном уверена твердо. – кто-то должен сопротивляться злу, сейчас, сегодня, а не в отдаленном будущем, иначе…

– Хочешь, я скажу, чем окончится эта борьба? – криво усмехнулся Валентин и полез было в карман за сигаретами. – Так вот, в лучшем случае тебя уволят с работы…

– А в худшем?

– В худшем – отдадут под суд. И я не смогу тебе ничем помочь.

– Ах, вот оно что!.. Наконец-то мы подошли к действительной цели твоего визита, – Ольга метнула странный диковатый взгляд в сторону Борисова, но тут же взяла себя в руки. – Ну, ясно… Обидно лишь одно… Если бы ты просто пришел и изложил мне свои «новые» взгляды на жизнь, я, наверное, сделала вид, что смирилась, чтобы потом, позже попытаться переубедить тебя. Но ты, оказывается, пришел объявить мне, что готов пожертвовать мною, чтобы не испортить себе карьеру, защитить свое дутое благополучие… Если, конечно, за этим не стоит что-то худшее…

– Замолчи, Ольга! – Борисов, не помня себя, схватил девушку за руки и сжал их до боли, потом, несмотря на сопротивление, обнял ее.

– Не трогай меня! – коротко вскрикнула Ольга, пытаясь освободиться от его цепких объятий, но Валентин в неистовом порыве еще крепче прижал ее к себе.

– Прости меня, Олечка! Умоляю тебя! – исступленно зашептал он. – Все это только ради тебя… Я хочу, чтобы ты у меня была красивее всех, чтобы жизнь твоя… – Борисов попробовал поцеловать ее, но ничего не вышло. Ольга уперлась ему в – грудь и из последних сил резко оттолкнула. Борисов покачнулся, задел стул, опрокинул' стоявшие на нем шампанское и бокалы. Один из них скатился со стола и со звоном разбился у ног Борисова. Стараясь удержать равновесие, он отпустил девушку, но в последний момент зацепил ворот ее кофточки. Ткань затрещала, верхняя пуговица отскочила и покатилась по полу.

– Оставь меня! – слезы градом, катились по лицу Ольги. – Бог мой, да ты, наверное, все это время был с ними заодно, – всхлипывала она, но, когда заметила, что Борисов съежился от ее слов, как от удара, испуганно притихла, оцепенела. Слезы моментально высохли.

– Как же я раньше не догадалась об этом? Какая мерзость!.. – Ольга медленно, с отрешенным видом, словно автомат, начала снимать с себя украшения – цепочку с кулоном, серьги, перстень. Потом брезгливо ссыпала их в карман его пиджака. Борисов был близок к шоковому состоянию. Комнату заполнила вязкая, невыносимая тишина. Первой нарушила ее Ольга.

– Убирайся отсюда, слышишь… Убирайся и никогда больше не приходи ко мне. Считай, что я для тебя умерла, – хрипло прошептала она.

– Хорошо. Я уйду. Но ты не торопись решать. Помни, Оля, что я люблю тебя, и мне нужна только ты. И больше никто, – голос Борисова был едва слышен.

Как вышел из квартиры и что делал потом – он помнил довольно смутно…

…Туман воспоминаний постепенно рассеивался, и с ним отступали мучительные видения, нахлынувшие под впечатлением письма Березина. Борисов уже полностью очнулся, а Голиков тем временем продолжал:

«…После того, как Валентин ушел, я отчетливо слышал, что Петрова ходила по квартире. При этом могу с большой степенью достоверности сообщить, что в квартиру к ней больше никто не заходил. То есть, другими словами, я утверждаю, что Петрова Ольга Степановна покончила жизнь самоубийством. Конечно, в ее смерти больше всех виновен Борисов, фамилию которого я узнал позже. Но доказать это невозможно, и поэтому я принял решение наказать его своим судом, дав заведомо ложные показания. Когда я услышал крик жены и вошел в квартиру Петровой, то мне стало сразу ясно, что Ольга мертва. (Вы допустили некоторую оплошность, не выяснив, |что в свое время я работал судмедэкспертом). Правда, мои первые действия были продиктованы надеждой на чудо, однако узел я развязал уже умышленно, чтобы осложнить расследование, что в конце концов и произошло. И домой вам звонил также я, потому что видел, перейдя на другой балкон моей квартиры, как Борисов уехал на своих «Жигулях». Я знаю, что дни мои сочтены, и письмо, которое я пишу, в случае моей смерти, отправит жена. Надеюсь, что к тому времени Борисов понесет хоть какое-то наказание. Я ни на секунду не раскаиваюсь в своем поступке и вручаю дальнейшую судьбу негодяя Борисова в ваши руки. Если моего письма окажется недостаточно, то в скором времени вы получите еще один неопровержимый документ. Надеюсь, он окажется для вас сюрпризом. С глубоким уважением, Березин.

Объяснительная написана собственноручно и верно.

Подпись (Березин)

15 сентября 1974 г.

P. S. Взялся писать, узнав об аресте Борисова».

Голиков закончил читать и передал письмо председателю суда.

После долгого напряжения в зале пронесся легкий шумок, а со скамьи подсудимых раздались глухие рыдания Борисова. Потрясенный услышанным, он не скрывал слез, а на лицах присутствующих блуждало пока еще не вполне осознанное изумление.

* * *

Валентин сидел в кухне за столом, до боли сжимая виски ладонями: «Жалкий исход… Свобода… Зачем она мне?… Как жить дальше? И стоит ли вообще – жить?… – мрачные мысли томили его, иссушали мозг. Домой его сопровождала одна Татьяна. Попозже он попросил ее сходить в магазин за спиртным. Минутная радость обретенной свободы померкла, едва Борисов переступил порог своего дома. Стремление отомстить бывшим друзьям ушло, уступив место безразличию. Он постепенно погружался в депрессию.

Вскоре вернулась Татьяна. Понимая состояние мужа, она молча стала возиться на кухне. Но и это молчание вызвало у Валентина всплеск раздражения: «Что ей!.. Наверное, она была бы рада, если б я совсем не вернулся… Молчит… Господи, кому я нужен? – он тяжело, со всхлипом вздохнул. Запах пота, исходящий от его одежды, напомнил тюремную камеру, и Борисов содрогнулся. – Кошмарный сон!.. Человек – букашка на этой земле! Раздавить – раз плюнуть, унизить еще проще!.. Ну, чего она молчит?…» – он повернулся и в упор начал рассматривать жену. Заметив это, Татьяна вдруг остановилась и, всплеснув руками, сказала:

– Ой, чуть не забыла! Тебе же письмо, давно уже лежит. – Она быстро пошла в комнату, порылась на столе и принесла запечатанный конверт. – Извини, забыла.

Валентин равнодушно махнул рукой и не спеша оторвал кромку. В конверте оказалась фотография. Борисов на секунду застыл, затем резко вскочил со стула, – пробегая глазами подпись на обороте, в которой без труда узнал руку Ольги. На фотографии были они оба – смеющиеся, счастливые.

Лицо Борисова побелело, превратившись в гипсовую маску, губы беззвучно подрагивали. Наконец он обрел дар речи и, протянув руки, неведомо к кому обращаясь, с мукой и отчаянием закричал:

– Ты ошибаешься!.. Я познал это!.. А-а-а!.. Убийцы!.. Проклятая жизнь!.. О-о… – он замотал головой и невидящими глазами уставился на перепуганную жену. – И я, и я тоже убийца!.. Ох-ха-ха… А-а-а-а!.. – безумный хохот звучал, словно рев затравленного, издыхающего зверя…