Две нижеследующие заметки связаны между собой фигурой беллетриста и драматурга Осипа Исидоровича Дымова (1878–1959), чья личность и творческая деятельность не только не обойдены исследовательским вниманием юбиляра, но составляют одну из областей его многогранных научных интересов.
I. Осип Дымов, Алексей Толстой и Исаак Розенфельд
В неопубликованных воспоминаниях «Алексей Толстой и Леонид Андреев», написанных в оригинале по-английски (хранятся в Archives of the YIVO Institute for Jewish Research (New York). O. Dymow Collection), Дымов, который близко знал того и другого, рассказывает, что принимал деятельное участие в событиях, сопутствовавших женитьбе Толстого на С. И. Дымшиц и, соответственно, ее разводу с первым мужем.
В нашем переводе на русский язык это место в мемуарах выглядит так:
Спустя несколько дней после моего возвращения в Петербург ко мне нагрянул посетитель. «Там вас ожидает граф, — сообщила мне всполошившаяся горничная. — Поставить самовар?»
Посетителем оказался Алексей Толстой.
— Мне необходимо с вами поговорить, Осип Исидорович, по приватному делу. Я хотел бы просить вас о помощи.
— Разумеется, если это в моих силах. Выпьете чаю или немного вина?
— Нет, благодарю. Я буду с вами предельно откровенным.
Он был как никогда серьезен. Я впервые увидел этого человека изнутри. Его смеховая маска, легкая, завораживающая улыбка исчезли. От знакомого мне бесшабашного юношеского удальства пропал и след.
— Та дама, которая была со мной у Андреева, моя будущая невеста [1125] .
— Она замужем или разведена?
— Она замужем, и вы знаете ее мужа — это господин N.
— Математик?
— Да. Вот почему я просил ее брата пойти с нами к Андрееву. Иной возможности выйти с ней у меня не было.
— Понимаю. Вы поступили совершенно правильно.
— Лидия Семеновна [1126] не любит своего мужа и хочет с ним развестись.
— А он?
— Тут дело не простое. Он отказывается.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, потому, что любит ее.
— Но ведь он интеллигентный человек, который должен понять…
— В данный момент он отказывается понимать что бы то ни было. Может быть, вы поговорили бы с ним?
— Но я с ним не настолько знаком, лишь встречал его несколько раз. Впрочем, я попытаюсь.
— Я был бы вам бесконечно признателен. Вы окажете нам тем самым неоценимую услугу.
Он сделал короткую паузу и затем продолжал:
— Я готов дать ему пять тысяч, если он освободит ее.
— Вы полагаете, что он…
— Я не знаком с ним настолько хорошо, чтобы судить, и оставляю это на ваше усмотрение. Вы объясните ему все гораздо лучше. Ах да, я не сказал вам, что она еврейка и хотела бы ею остаться. Я ничего не имею против.
Через несколько дней я встретился с математиком. Наша встреча была не из самых приятных. Он спросил, сколько мне заплатили как посреднику, что меня оскорбило. Вместо ответа я спросил, какой суммой он бы удовлетворился, чтобы дать развод жене, после чего пришел черед оскорбиться ему.
С Толстым в ходе этих переговоров я виделся несколько раз [1127] . Обо мне математик говорил своим друзьям, что я злой человек, и приводил строгие математические доказательства этого положения. Волей-неволей я стал свидетелем всех деталей этого развода и последовавшей за ним женитьбы [1128] .
Несколько комментариев к приведенному мемуарному фрагменту. Первым мужем С. Дымшиц, о котором здесь говорится, был Исаак Самуилович Розенфельд (1879–1978); о браке с ним (они поженились летом или осенью 1905 года) она впоследствии, в воспоминаниях об А. Толстом, писала:
Я в это время <1905–1906 гг.> жила и училась в Берне, где была студенткой университета. В этом же университете обучался и человек, считавшийся по документам моим мужем. Брак наш был странный, я сказала бы «придуманный». Человека этого я не любила и не сумела его полюбить. Вскоре я тайно, без всякого предупреждения, покинула его и поехала в Дрезден, к брату [1130] .
И. Розенфельд был старшим братом жены М. Шагала Беллы Розенфельд. В своем Curriculum vitae (составленном, по-видимому, в 1909 году) он сообщил:
Я родился 20 июня 1879 г. в Витебске (Россия), будучи сыном крупного купца Самуила Розенфельда. В 1896–1902 гг. я учился в частном реальном училище, а затем в качестве слушателя изучал в Киеве экономию, философию и литературу. Летом 1903 г. я записался в Гисенский университет, где слушал у проф. Зибека философию, у проф. Онкена историю. В зимний семестр 1903/1904 гг. в качестве матрикулированного студента я продолжил свою учебу в Берне до лета 1906 г., когда с целью разработки темы диссертации уехал на один семестр в Страсбург. Там я слушал лекции по логике и истории философии у проф. Циглера. С этого времени я работаю в Берне [1132] .
В Берне И. Розенфельд учился у известного профессора Л. Штейна и там же защитил докторскую диссертацию по философии «Die doppelte Wahrheit mit besonderer Rucksicht auf Leibniz und Hume», изданную в 1912 году (а в 1924-м еще одну, на этот раз по медицине, в Лозаннском университете). Его окружение естественным образом воспринимало Розенфельда как молодого математика и философа, см., например, дневниковую запись P. M. Хин-Гольдовской (от 8 января 1913 года), в которой она ведет речь о С. Дымшиц:
Жена его <А. Толстого> — художница, еврейка, с тонким профилем, глаза миндалинами, смуглая, рот некрасивый, зубы скверные в открытых, красных деснах (она это, конечно, знает, п<отому> ч<то> улыбается с большой осторожностью). Волосы у нее темно-каштановые, гладко, по моде, обматывают всю голову и кончики ушей, как парик. Одета тоже «стильно». Ярко-красный неуклюжий балахон с золотым кружевным воротником. В ушах длинные, хрустальные серьги. Руки, обнаженные, до локтя, — красивые и маленькие. Его зовут Алексей Николаевич, ее — Софья Исааковна. Они не венчаны (Волошин мне говорил, что у него есть законная жена — какая-то акушерка <первая жена А. Толстого (1902–1907) Юлия Васильевна Рожанская>, а у нее муж — философ!). У нее очень печальный взгляд, и когда она молчит, то вокруг рта вырезывается горькая, старческая складка. Ей можно дать лет 35–37. Ему лет 28–30 [1133] .
Как это нередко бывает в воспоминаниях, написанных через много лет, времена и события прошлого у мемуариста смешиваются и смещаются: Дымов относит свой рассказ к 1908 году, сама же С. Дымшиц вспоминала так:
…В июле 1907 года началась наша с Алексеем Николаевичем совместная жизнь. Июль, август, сентябрь 1907 года мы провели на даче на Карельском перешейке, в местечке Келломяки. Жили мы в лесу, в маленьком одноэтажном домике [1134] .
Дело о разводе Софьи Исааковны с первым мужем растянулось на многие годы, и Дымов, по всей видимости, все это время в той или иной форме играл роль «доверенного лица» Толстых. 2 января 1911 года датирована записка к нему А. Толстого:
Милый Осип Исидорович,
Узнайте, пожалуйста, адрес Розенфельда, по адресному столу его нет, но его видели недавно в Петербурге.
И далее Толстой прибавляет:
Видите, складывается так, что Вы играете в нашей судьбе роль среднюю между дух<овной> консисторией и адвоката по бракоразводным. Такова судьба [1135] .
В свою очередь, Дымов сообщал Толстому из эстонской деревушки Безо, где он отдыхал летом 1912 года:
Безо (Эстляндия) Лесная, 28.Ваш О. Дымов
Дорогой друг Алексей Николаевич,
Что Ваша пьеса? Пишете ее? Или уже кончили? [1137] Что еще задумали и выполняете? Сообщите мне. Сообщайте о себе.
Софье Исааковне, пожалуйста, передайте вместе с сердечным приветом, что Розенфельд, видимо, пропал: не получаю от него никаких вестей, не знаю ничего, а что горше всего, не могу узнать.
Я здесь в Везо, на берегу моря, в прелестной местности. В десяти шагах от нас — Сол<омон> Юльевич Копельман с женой [1138] , а еще дальше М. М. Исаев с семьей [1139] . Впрочем, в настоящее время Коп<ельма>нов нет; будут через несколько дней.
Я все время возился с моей пьесой («Преступление против нравственности»), чинил и штопал. Теперь закончил, многое изменил и исправил [1140] .
Жизнь здесь течет медленно — точно мысль ученого критика — без вспышки, день как другой. Бреюсь раз в неделю, а купаюсь ежедневно. Знакомых мало. Собак много. Комаров было много, сейчас исчезли.
Где-то близко от меня живет Разумник Иванов. Он здесь уже, кажется, недели 2, а я его до сих пор не видел. Сюда приезжают М. Пришвин и А. Ремизов [1141] . Кажется, собирается и Л. Андреев наведаться.
Когда Вы думаете быть в Петербурге? Надо бы попробовать осуществить то, о чем мы говорили с Вами (союз прозаиков-беллетристов). А журнал? Следует подумать.
Вы, конечно, знаете и читали о гибели Сапунова? [1142] Знали Вы его хорошо? Я совершенно не знал.
Пишу небольшие рассказы, думаю написать повесть в 3–4 листа.
Буду очень рад, если скоро ответите. Как ребенок? [1143]
Сердечный привет милой Софье Исааковне.
Вас обнимаю
P. S. Читали «Мечту-победительницу Сологуба»? Это очень скучно и уныло. А язык прекрасный.ОД
Напишите о своей пьесе. Как идет? Меня очень интересует [1144] .
Несмотря, однако, на свое участие в бракоразводном деле и занятую откровенную «антирозенфельдовскую» позицию, Дымову каким-то образом удалось не только не испортить свои отношения с покинутым и оскорбленным супругом, но и выступать в качестве помощника и устроителя его философской и литературной карьеры. Об этом свидетельствует сохранившаяся дымовская записка к A. Л. Волынскому:
Т. 299.78О. Дымов [1145]
Фонтанка. 54. к. 79
24 ноября
Многоуважаемый Аким Львович,
Быть может, Вы примите и захотите поговорить с молодым философом И.Н. <sic> Розенфельдом.
Позволяю себе направить его к Вам.
Уважающий Вас
К сожалению, пока не удалось установить, принимал ли Волынский Розенфельда, состоялась ли между ними встреча и что из этого вышло, но сам по себе факт проявления Дымовым благородных чувств — заботы о том, кого он должен был вроде бы числить среди своих недругов, представляется довольно любопытным. С другой стороны, несколько не укладывается в привычную схему и поведение Розенфельда, которому не пристало принимать подаяний от человека, сыгравшего столь негативную роль в его жизни. Нам неизвестны обстоятельства, изменившие характер их отношений, однако факт остается фактом: обоюдная конфронтация (Розенфельд в нижепубликуемом письме к Дымову осторожно называет это «неладами») обернулась неожиданным и полным замирением и даже больше того — если верить письмам покинувшего Россию Розенфельда, он сохранил к Дымову «искреннее дружеское чувство». Нельзя сказать с абсолютной уверенностью, приложил ли Дымов старания, чтобы выполнить просьбу Розенфельда и помочь ему опубликовать статьи в российской печати, рекомендовал ли он его журналу «Заветы» или какому-либо другому журналу, о чем тот просил. Зная ответственное отношение Дымова к подобного рода просьбам, полагаем, что проигнорировать обращение Розенфельда он не мог, и приведенная его записка Волынскому служит здесь наилучшим доказательством. Правда, в «Заветах» Розенфельд не печатался, равно как, насколько нам известно, ни в каких других российских печатных органах, однако едва ли это случилось потому, что Дымов отмахнулся от его просьбы. Впрочем, здесь мы вступаем в область догадок, которые едва ли способны прояснить ситуацию. Обратимся лучше к документальным свидетельствам, позволяющим судить о неожиданном финале этой истории, — двум письмам Розенфельда Дымову, написанным из Германии. Письма публикуются по автографам, хранящимся в РГАЛИ (Ф. 181. Оп. 1. Ед. хр. 22. Л. 1–4 об.).
1
Berlin-FriedenauВаш И. Розенфельд.
Büsingstr. 19
Дорогой Осип Исидорович.
Узнав от Вашего брата [1146] Ваш адрес, я хочу написать Вам несколько слов. Что Вы много работаете, печатаетесь, это я знаю и с большим удовольствием слежу за Вашими произведениями.
Что у Вас вообще доброго? Собираетесь ли в Берлин? Довольны ли собой, сложившейся жизнью, окружающими людьми? и духовной своей атмосферой? Я буду очень рад, если напишете мне. Но не только официальный привет, а по-дружески. Несмотря на то, что 3 года назад, в последние дни моего пребывания в Петербурге между нами были нелады (помните?), я к Вам продолжаю чувствовать хорошее и искреннее дружеское чувство.
Чем это объяснить, я сам не знаю, но и не хочу разбираться в этом, факт важнее своих причин — Вы имеете во мне преданного и искреннего друга.
Я живу в Берлине всего несколько месяцев, работаю много. Я закончил статью о<б> интуитивной философии Бергсона. Если Вы можете отрекомендовать меня редакции «Заветы», я буду Вам очень признателен. Я думаю свою статью послать в «Заветы», и
Ваша рекомендация для меня очень важна. Единственный человек, который оказывал мне услуги в литературн<ом> мире, — это Вы, а потому осмеливаюсь опять обратиться к Вам. Если б Вы могли, т. е. хотели бы связать меня с редакцией «Студия» или с какой-нибудь газетой, журналом, журнальчиком и пр., куда я мог бы регулярно посылать корреспонденции о театре или о новейших литературных течениях и вообще на культурные темы, Вы бы этим оказали мне очень большую услугу. Материально лучше всего обставлены постоянные политические корреспонденты. Но это, я думаю, труднее достать, я бы, конечно, был бы этому рад.
Над чем Вы сейчас работаете? Напишите мне о себе. С задушевным приветом. Искренне уважающий Вас,
2
Friedenau, 11.II <19>13Ваш И. Розенфельд.
Berlin-Steglitz
Hackerstr.
10.II
Дорогой Осип Исидорович!
Спасибо за Ваше письмо. Вашего брата встречаю довольно часто. Последнее время я простужен, не выхожу, поэтому встречаю его реже. Ваш брат часто жаловался на отсутствие от Вас писем. Он говорит мне, что занимается теперь по своей технике, служит где-то.
Шолом Аш расспрашивает меня про Вас. Он околачивается здесь некоторое время [1147] .
Меня часто спрашивают в разных кругах про Вас. Берлинская публика Вас знает. Мне бы так хотелось прочесть Ваш роман «Бегущие креста», кажется, Вы переменили название [1148] . Здесь не достать. Если Вы могли бы мне прислать экз<емпляр> хотя бы на несколько дней, я скоро отослал бы Вам. Очень и очень благодарю Вас за Вашу любезную готовность оказать мне услугу. Если разрешите, пришлю Вам статейку-корреспонденцию для «Заветов». Работаю над статьей «Интуитивная философия Бергсона», думаю и ее послать Вам для «Заветов». Если Вы, милый Осип Исидорович, хотите отрекомендовать меня редакции, буду Вам очень благодарен. Бергсон, кажется, интересует теперь рус<скую> публику. В истории дерзновений человеческой мысли давно уже не было такого крупного и самобытного явления, как «Бергсон». Если для Вас не затруднительно спросить у Разумника, желательна <ли> для них статья о «Нитше», буду Вам очень признателен.
Я написал еще в прошлом году статью «Творчество юдаизма». Многие находят ее любопытной. Она сводится глав<ным> обр<азом> к следующим моментам: 1. Атеистичен или религиозен юдаизм? 2. Вселенский сверхисторический характер еврейской культуры. 3. Разрушающий-созидающий характер еврейского творчества. Помните, мы с Вами говорили часто на эту тему. И Вас, кажется, этот вопрос занимает. Статья не абстрактного характера, оперирует фактами и опытом «творчества», но не знаю, куда она может пойти. В «Рус<ской> Мысли» никого не знаю, кроме того, вряд ли подойдет из-за ее отношения к историческому христианству. Еврейских журналов нет. Я послал ее недавно моему брату, проживающему в Петербурге. Я от него еще ответа не имею. Если Вы разрешите, я напишу ему, и он передаст ее Вам, он живет недалеко от Вас: Невский 130, кв. 34. Яков Самойлович [1149] .
Буду очень, очень рад увидеться с Вами. Я Вам не ответил так долго на Ваше теплое письмо из-за того, что был болен и сейчас еще нездоров.
Что у Вас доброго? Каково настроение? От души желаю Вам всего хорошего и светлого. Жму Вашу руку. С задушев<ным> приветом
II. О Борисе Павловиче Бурдесе
«Передовик» «Биржевых ведомостей» Борис Павлович Бурдес (1861–1911) личность весьма неординарная. Как журналист он начинал в провинциальных изданиях, затем сотрудничал в газете «Луч» и «Петербургских ведомостях». Образцовым считается его перевод на русский язык книги И. Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизика» (СПб., 1904; 2-е изд. — 1911, редактор А. Волынский); см. также его брошюру (бесплатное приложение к «Биржевым ведомостям») «Политический строй и партии современной Германии» (СПб., 1906) и статью «Эрнест Ренан как человек и историк еврейского народа» (Вестник всемирной истории. 1901. Вып. VI), свидетельствующую о нем не только как о зрелом политическом аналитике, но и как о компетентном философском публицисте.
Бурдес был неплохим лингвистом и знатоком богословия. В Отделе рукописей Государственного центрального музея им.
А. А. Бахрушина сохранилось его письмо Т. Н. Щепкиной-Куперник, написанное на визитной карточке, в котором он демонстрирует свои познания в библеистике:
Борис Павлович Бурдес,
Сотрудник «Биржевых Ведомостей»
Крюков канал, д. 7 [1151]
С истинным удовольствием посылаю Вам, Татьяна Львовна, Тору и книги пророков. В XI главе Исайи Вы найдете формулу, которая Вам так нравится. В 9 стихе слово «Господа» тенденциозно взято переводчиком вместо «Бога». Надеюсь, формула в глазах Ваших и Вашей сестры, Анны Львовны [1152] , не пострадает.
<На лицевой стороне карточки:> Всегда и во всем с Вами <далее проведена стрелка к имени>
Борис Павлович Бурдес [1153]
Будучи человеком достаточно образованным, начитанным и пишущим, он проявлял себя в различных сферах — от переводчика до исследователя-гуманитария. В недатированном письме писателю и публицисту И. А. Порошину Борис Павлович, перечисляя свои литературные и научные занятия, а заодно подверстывая к ним успехи на любовном фронте, сообщал:
Написал и довольно большое исследование о Ницше, довожу до конца большую статью о современной русской поэзии, перевожу очередное французское исследование о Паскале и — не скрою от Вас — ухаживаю за одной миловидной особой — не без некоторого успеха. Сплю мало, но здоров и с наслаждением работаю [1154] .
Несмотря, однако, на известную незаурядность личности и деятельности Бурдеса, ни его журналистское наследие, ни политические или философские суждения, взгляды и тексты, ни познания в области иудаики, ни круг общения никогда не изучались. Возможно, последующим поколениям в Борисе Павловиче недоставало персональной яркости, но могло сыграть свою роль и то обстоятельство, что за политическим обозревателем «Биржевки» тянулся шлейф дурной славы агента охранки. К моменту знакомства Дымова с Бурдесом (в 1901 году, когда Дымов стал сотрудником этой газеты) связи последнего с российским полицейским ведомством, судя по всему, значительно ослабли. По крайней мере В. К. Агафонов, автор знаменитой книги о полицейских агентах (1918), написанной на основе изучения архивов охранки, относит деятельность Бурдеса-провокатора к недалекому, но все-таки прошлому:
Бурдес Борис состоял сотрудником петербургского охранного отделения в 1881 году. В 1893 году поехал в Париж и оттуда предложил свои услуги Семякину по заграничной агентуре, причем указал, что имеет связь в революционной среде благодаря своим виленским знакомствам с Борисом Гейманом, Валерианом, Леоном Френкелем (другом Бебеля), Давидом Куревичем и его сестрой Марией, затем он знаком с московским студентом Троицким, входящим в кружок Василия Мятлина, Рождественского и сестер Шефтель. О Бурдесе в это же время писал Н. Н. Сабурову — исправляющему должность директора Департамента полиции — начальник харьковского жандармского управления К. Н. Вербицкий, сообщая, что Бурдес был у него в числе секретных сотрудников петербургского охранного отделения в 1881 году (письмо от 29 сентября 1893 года). Вернувшись из Парижа, Бурдес представил с. — петербургскому градоначальнику сообщение о деятельности русских революционеров в Париже, причем охарактеризовал следующих лиц: Александра Карро, Бориса Геймана, Анку Берман — жену Геймана, Николая Троицкого, Марию Давыдовну, Гуревич, Татьяну и Веру Гейман (сестры Бориса), Верховеского, Григорьева, Яновича и других [1155] .
Сведениями о том, продолжал ли Бурдес трудиться на ниве осведомителя, заняв в 1901 году кресло «передовика» солидной газеты, мы не располагаем. Известно даже нечто противоположное: в эти годы он был не прочь, например, разделить трапезу за еврейским пасхальным столом со знаменитым революционером-народником, «чайковцем», членом «Земли и воли» и членом исполкома «Народной воли», бывшим шлиссельбуржцем, писателем, ученым (в будущем почетным членом АН СССР) Николаем Александровичем Морозовым (1854–1946). В бумагах Морозова отложились письма к нему Бурдеса и Дымова: то и другое содержат приглашение отпраздновать вместе с ними 11 апреля 1910 года — по принятому в тогдашнем Петербурге обычаю — еврейскую пасху в смешанной русско-еврейской компании (оба письма написаны на почтовой бумаге «Биржевых ведомостей»). В приглашении Бурдеса говорилось:
Дорогой Николай Александрович,Б. Бурдес
Все еще нахожусь на положении умирающего, но не умершего, и, как видите, с трудом вывожу буквы.Кронверкский 75, кв. 7 [1158]
Повидать Вас и Вашу супругу мне очень хочется. Да и вообще после события 7 ноября потребность общения с такими, как Вы, еще больше усилилась [1156] . Если ничего лучшего Вам не предстоит, приезжайте завтра, в воскресенье, часам к 10 веч<ера>. Встретите знакомых, и мы часик-другой побеседуем о нем [1157] .
Крепко Вас обнимаю. Кланяюсь супруге Вашей.
Приглашение Бурдеса подкреплялось письмом Дымова:
С.-Петербург 10 апр<еля> 1910Осип Дымов
Высокоуважаемый Николай Александрович,(Столярный пер. 10. Меблир<ованные> ком<наты> «Виктория»), Т. 230.52 [1159]
Беру на себя смелость от имени Вашего знакомого Б. П. Бурдеса и своего пригласить Вас с женой на празднование Пасхи (еврейской) в воскресенье 9½ вечера 11 апр<еля> уг. Кронверкского Церковная ул., д. 1 к. 7 у Б. П. Бурдеса (Петер<бургская> стор<она>) <рядом, на полях, приписан телефон:> Т. 308.18. Там Вы найдете кружок лиц, которые, как и мы, относятся к Вам с чувством исключительно глубокого уважения. Мы очень хотим думать, что Вы не откажете всем нам в этой нашей просьбе.
Поддерживавший с Дымовым приятельские отношения Бурдес переводил вместе с ним на русский язык трагедию Шолома Аша «Саббатай Цеви». Писавший на идише Ш. Аш хотя и жил в Петербурге, но русским языком почти не владел и для представления русскому читателю нуждался в адекватных переводах. До этого тот и другой уже переводили Аша: Дымов его драму «God fun nekome» («Бог мести», 1906; постановка 1907), а Бурдес — повесть или, как определил жанр сам автор, «поэму из еврейской жизни в Польше» «A shtetl» («Городок»), напечатанную издательством «Шиповник» в 1907 году. Однако в связи с переводом «Саббатая Цеви» между автором и переводчиками произошел инцидент: Аш выразил то ли полное недовольство, то ли неполное удовлетворение переводом. В письме к нему из Берлина Дымов писал:
КопияОсип Дымов
Berlin W. Spichem St. 2, gar. I
Господину Шолому Ашу.
В письме Вашем к Б. П. Бурдесу Вы порицаете одни места перевода «Саббатая Цви» и хвалите другие. Первые — по Вашему утверждению — переведены Б. П. Бурдесом одним, вторые — совместно со мной.
Для выяснения истины считаю долгом сообщить, что весь перевод сделан нами двумя сообща и что в нем нет ни строчки, которая была бы не читаема мной.
P. S. Как было условлено заранее, на переводе должна значиться одна только фамилия Б. П. Бурдеса.О. Д<ымов>
В свою очередь, Бурдес писал Волынскому примерно в это же время:
Дорогой Аким Львович,Б. Бурдес [1166]
<…> От Аша вчера получил письмо, из которого вижу лишь одно: пьеса его, очевидно, произвела невыгодное впечатление. Как переводчики этой пьесы мы с Дыминкой ему тотчас же написали и по некоторым соображениям решили переслать Вам, Чирикову [1164] и Санину [1165] копию с ответного письма.
Вас крепко обнимаю
Вероятно, вместе с письмом Бурдеса Волынский получил письмо и от Дымова:
Дорогой Аким Львович,Ваш О. Дымов [1167]
ну вот и инцидент. Люблю. Брр… Понимаете: я специально из Мюнхена приехал, свою драму бросил, три недели возился с лжепророком, не получил ни копейки, уплатил из кармана (часть) за переписку и вот: Аш утверждает, что я неграмотен! Merci. <…>
Еще до этого Дымов сообщал Волынскому (5 ноября 1907):
Познакомились мы здесь с новой драмой Аша «Саббатай Цеви», неудачна [1168] .
Перевод пьесы был послан на просмотр Волынскому и его заключение. Бурдес писал ему в уже цитированном письме:
Сегодняшнее письмо Аша усиливает нетерпение, с которым ждем Вашего отзыва об его пьесе.Б<урдес> [1169]
Нам неизвестен финал этого инцидента; судя по всему, через какое-то время он был исчерпан, но след во взаимоотношениях его участников, безусловно, оставил.
В обыденной жизни Бурдес представлял собой довольно-таки странную смесь экстравагантности и комизма, что служило объектом нескончаемых шуток и иронических поддевок людей, его окружавших. Так, П. Пильский не без насмешки описывает Бурдеса «маленьким человеком с тоненьким голосом», а в «Романе моей жизни» И. Ясинского он предстает как «бойкий, остроумный публицист с комической внешностью и с оригинальными взглядами на текущие события».
Бурдес был извечной жертвой бесконечных происшествий, неприятностей и конфузов. В упоминавшемся выше письме И. А. Порошину он пишет:
В тот день, когда Вы уезжали из Петербурга, со мною приключилась маленькая неприятность, помешавшая мне повидать Вас. Выскакивая с дрожек, я упал, переломал кость в левой руке выше хирургической шейки. Шесть недель я работал одной рукою, ходил с гипсовой повязкой на другой, и так как Бонди [1172] в это время взял отпуск, а Батхов опасно заболел, то мне пришлось работать за троих в течение целого месяца и писать одной рукою. Но все хорошо, что кончается хорошо. Теперь Бонди здесь и произведет в помощники редактора, Батхов выздоровел и женился, а моя рука левая действует по-прежнему. Ничто, стало быть, не мешает мне воевать с Чемберленом, ругать Вильгельма II и давать добрые советы нашей собственной дипломатии. Все это я делаю добросовестно, за что получаю по-прежнему 300 рублей в месяц и — от времени до времени похвальные отзывы [1173] .
Комичность фигуры Бурдеса оставалась притчей во языцех. Нельзя было без улыбки смотреть на этого невысокого человека, выделявшегося среди толпы нелепостью своего наряда и экспансивностью поведения. О. Мельник в письме от 22 сентября 1907 года сообщал из Берлина А. Волынскому:
Вижу иногда Бурдеса на улице — в белой жилетке с большим вырезом и в старомодном цилиндре времен Кукольника. На фоне современной берлинской улицы Бурдес особенно смешон [1174] .
В другом его письме тому же адресату (от 5 ноября 1907) читаем:
…Могу Вам достоверно сообщить, что Бурдес действительно женится. Он «влюблен, влюблен, как мальчик». Он говорит теперь только цитатами из «Песни песней». Если б Вы знали, как мне тошно от его восторгов «иудаизмом»! [1175]
Получив это письмо, Волынский, вероятно, заинтересовался предметом любовных воздыханий Бурдеса; Дымов в ответ успокаивал:
С Бурдесом… неясно. По-моему, это просто юношеское увлечение. Простительное во всяком случае [1176] .
Сам Дымов, не усмотревший (по крайней мере судя по этому его письму) в увлечении Бурдеса никакой аномалии, относился к приятелю ничуть не менее иронично, нежели другие. Годы спустя в своих идишских мемуарах «Wos ikh gedenk» он сделает забавную зарисовку Бурдеса, крещеного еврея, который громко и патетично возмущался на премьере скандально знаменитых «Контрабандистов» С. Эфрона-Литвина и В. Крылова в Суворинском театре (23 ноября 1900 года) — спектакля, проникнутого лютой антисемитской злобой:
Уже прошло более получаса, а публика все еще ждала. Там, за занавесом, не торопились. Выглядело это так, будто две враждебные армии стояли друг против друга, готовые к бою, но каждая боялась начать стрельбу первой.
— Я еврей! И я протестую против такого молчания! — услышал я позади себя истерически крикливый голос: — Это оскорбление и унижение!
Я узнал голос своего коллеги по газете выкреста Бориса Бурдеса. Он весь покрылся потом, его стоячий накрахмаленный воротник превратился в белую тряпку, волосы на голове были растрепаны. Никто его не слушал, но он по-прежнему продолжал кричать:
— Я еврей! Я не допущу, чтобы…
Чего не хотел допустить этот «еврей», я уже не мог уловить [1177] .
Бурдес же, напротив, высоко ценил писательское дарование Дымова, о чем последний хорошо знал, воспринимая это, по-видимому, не без иронического патронального чувства. В письме А. Руманову от 14 июля 1905 года Дымов, рассказывая о Бурдесе, дал волю своей иронии:
Я думаю о своей будущей «карьере». Я писал об этом Бурдесу. Вот как он выразился. Внимание.
Чехов про себя так отзывался («Чайка»): про меня всегда будут говорить: «Да, это хорошо, мило, но Тургенев писал лучше. А про меня будут говорить: Да, хорошо, мило, но Чехов писал лучше. Однако когда я умру и появится молодой подающий надежды писатель, о нем скажут: да, хорошо, мило, но Дымов писал лучше. Dixi<.»> [1178]
Отношения между Дымовым и Бурдесом не избежали временных ссор и размолвок. После одной из них Дымов писал тому же Руманову (письмо датировано 21 февраля 1909 года):
От «торговца друзьями» Бурдеса я ушел совсем [1179] .
Ссоры, однако, заканчивались перемирием, и Дымов продолжал принимать в судьбе приятеля деятельное участие. 27 октября 1907 года он писал Руманову:
О Борисе Павл<овиче> Бурдесе. Что такое с ним произошло? Почему вы все там от него отвернулись? Почему Ты не пишешь ему? Если у него разрыв с «Бирж<евыми> Вед<омостями>» — отчего бы Тебе не устроить его корреспондентом в «Русск<ое> Слово»? Когда он говорит о своей литературной работе, то у него плачет голос. Могут плакать глаза или даже сердце — но голос — пойми — плакать не должен. Это в силах человек сделать для человека. Ты это знаешь не хуже моего [1180] .
В круг близких знакомых Бурдеса и Дымова входил известный переводчик с немецкого и на немецкий Александр Самойлович Элиасберг (1878–1924). Он родился в Минске, окончил физико-математический факультет Московского университета (1902), но с 1906 года жил в Мюнхене и являлся одним из активных деятелей, связующих русскую и немецкую культуры, — «превосходным посредником», по определению Т. Манна. В его «послужном списке» числится множество произведений русских (Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский, Тургенев, Лесков, Чехов, Бальмонт, Брюсов, Бунин, З. Гиппиус, Мережковский, Ф. Сологуб, Ремизов, Кузмин и др.) и еврейских классиков (И.-Л. Перец, Менделе Мойхер Сфорим, Шолом-Алейхем, Д. Бергельсон), переведенных на немецкий язык. Ему принадлежат антологии переводов поэзии (Russische Lyrik der Gegenwart. München und Leipzig, 1907) и прозы (Neue russische Erzähler. Berlin, 1920; посвящена Т. Манну); переводы немецкой поэзии на русский язык (Немецкие поэты в русских переводах. Leipzig, 1920; совместно с А. Лютером); а также составление книг: «Bildergalerie zur Russischen Literatur» / «Русская литература в портретах и письменах» (со вступительным словом Т. Манна) (München, 1922), «Russische Literaturgeschichte in Einzelporträts» (München, 1922, 1925) — и антологии «Русский Парнас» (Leipzig <1920>; вместе с Давидом Элиасбергом).
Помимо собственно переводческих А. Элиасберг выполнял культурно-посреднические функции между русскими писателями и немецкими издателями. В задуманном, но, к сожалению, не осуществленном проекте «немецкого выпуска» «Аполлона» ему принадлежала одна из ключевых ролей.
Два переведенных Элиасбергом рассказа Дымова были напечатаны в немецком сатирическом журнале «Simplicissimus»: «Ihr Leib» (12. Jg. 1907/1908. № 30. S. 465) и «Die Formel» (12. Jg. 1907/ 1908. № 45. S. 736–737). Вместе с К. Руте ром он осуществил перевод на немецкий язык лучшей драмы Дымова «Ню. Трагедия каждого дня», который вышел в свет в издательстве И. Ладыжникова. Жена Элиасберга, художница Зинаида Николаевна Васильева, близкая к санкт-петербургским писательско-журналистским кругам и входившая в ремизовский Обезвелволпал, оформляла обложку сборника дымовских рассказов «Земля цветет» (1908).
В бумагах Дымова сохранилась адресованная ему почтовая открытка от Элиасберга (датирована 25 сентября 1908 года). Написана открытка в Terlan (Tirol), Hôtel «Streindlhof», где переводчик проводил осенние вакации вместе с женой и годовалым сыном Павлом, будущим художником (1907–1983):
Дорогой друг, наконец нам удалось выбраться на поправку. Находимся здесь всего 5 дней, но уже мы все выздоровели до неузнаваемости. Собираемся остаться здесь еще недели три. Здесь земной рай. Тепло, солнечно и тихо. Особенно цветет наш ребенок. Пшиб<ышевский> мне сообщил, что Вы ему предлагаете сбыть роман некоему Руссову <sic> (кто это такой? В Серпухов?) [1186] . Если у Вас есть влияние на эту операцию, то не откажите мне в следующей просьбе: попросите издателя пригласить в качестве переводчика моего хорошего друга и прекрасного переводчика с польского — Вацлава Воровского, Одесса, Французский бульв. 47 [1187] . Если предложите и поддержите кандидатуру этого переводчика, окажете мне огромную услугу. Пшибышевский блаженствует: деньги ему очень кстати. Прощайте, пишите, что в Петербурге.Весь Ваш Александр Элиасберг
Летом 1909 года Дымов гостил у Элиасбергов, снимавших квартиру в баварской деревушке Фрошхаузен. По-видимому, оттуда он писал Бурдесу, который находился в это время на излечении в санатории «Grünewald». Письмо (письма?) это разыскать не удалось, зато известен сохранившийся в дымовском архиве ответ Бурдеса, написанный на почтовой бумаге Sanatorium «Grünewald» и датированный августом 1909 года (дата проставлена, по всей видимости, рукой Дымова):
Дыминка, дорогой мой, бесценный и единственный брат мой, я все еще очень слаб, как видишь, но поправляюсь очень заметно. Дня через три смогу ответить на все письма Ваши, и тогда убедитесь, что я с Вами, что вижу многое, если не все. Сейчас читать еще трудно.Всегда Ваш Б. Бурдес [1192]
О Петербурге я и не думаю. Совсем другое у меня на душе. Однако чуткость великая у Тебя, Дыминка. Груне [1190] скажи, что я и с ней всегда почти не расстаюсь.
Элиасбергам скажите, что мне очень хочется повидать их. Долго ли Вы у них останетесь? Черкните мне хоть пару слов. Я же во вторник Вам целое послание отправлю.
Брат Ваш давно перестал навещать меня. Не болен ли он? [1191]
Крепко Тебя обнимаю, Дыминка мой. Передайте мой горячий привет Элиасбергам.
Конец Бурдеса был драматичным: он медленно умирал от рака печени. В конце лета 1911 года Дымов сообщал А. А. Измайлову из Цюриха:
Должен сообщить Вам для Вас печальное известие: Бор<ис> Пав<лович> Бурдес умирает. Осталось ему жить 1½-2 месяца. Так сообщили берлинские врачи. У него рак печени и теперь рак перешел на кишки. Операция бесполезна, ее не будут делать. Он очень слаб, не ходит, говорит тихим задыхающимся голосом. Думаю, что Вы его больше не увидите. Я — возможно еще [1193] .
Несколько позднее, 12 сентября 1911 года, он вновь пишет Измайлову о Бурдесе:
Дорогой Александр Алексеевич,О. Дымов [1194]
Вам, конечно, интересно знать о Бурдесе. Пишу Вам подробно. Сейчас только я вернулся из Territet (около Montreux), куда отвез его в Sanatorium (Адрес: Territet-Montreux, Sanatorium L’Abri). Б<орис> Павл<ович> приехал ко мне 7-го в Zurich из Берлина. По предварительным его письмам, я вынес убеждение (скорее впечатление), что он поправился, болезнь пересилена и т. п. Вероятно, в этом роде и Вы теперь настроены. Это неверно. Уже один его вид на Цюрихском вокзале (я, разумеется, его встречал) внушал самые серьезные опасения. На другой день я с ним отправился к здешнему светилу профессору Mtiller’y. Профессор, улучив момент, вызвал меня и шепнул: «Этому человеку нельзя разъезжать. Он смертельно болен». Профессор намекал Б<орису> П<авлович>у и даже слишком ясно о серьезности его положения, но Б<орис> П<авлович> не понял (или притворился). Потом профессор сказал моей жене (его ученице), что это рак и что роковой исход неминуем — приблизительно месяца через 2. Через два дня я отвез Б<ориса> П<авловича> в Territet. Тамошний доктор также находит рак печени. Печень страшно увеличена. Опухоль огромная, это видно по фигуре. Б<орис> П<авлович> очень слаб, говорит все время прерывисто, стонет, легко плачет. Но он не сознает своего положения. Я переночевал в Sanatorium’e, доктор его успокоил, я тоже «делал приятное лицо», он думает, что через месяц-полтора поправится. Действительно, после Берлина он поправился, но это не существенно. Однако директор санатория в Territet dr. Loy говорит, что совершенно точно, клятвенно точно нельзя сказать, что рак. Быть может — есть тень тени возможности — что и выживет: сердце здоровое, легкие тоже. Сейчас у него маленький процесс воспаления в легком (правом). Это может быть и пустяк, а может, и серьезно очень.
Говорит он о пустяках, иногда остроумно, шутит, жалуется, что будет скучно одному. Я попрощался с ним — нет, уже не увидим мы его…
Все это грустно, тяжело. Еще грустнее, что вовсе не зрел он для смерти. Он ее испугался, как ребенок черной фигуры, и отмахивается. Страх смерти есть смерть.
Я через неделю буду в Петерб<урге> и расскажу подробнее, сейчас же считаю долгом Вам, его другу, и в Вашем лице редакции сообщить, как обстоит это грустное дело.
Обнимаю Вас, дорогой Александр Алексеевич, и жму дружески Вашу руку.
Привет общим друзьям.
В некрологе Бурдеса, напечатанном в «Историческом вестнике», говорилось:
Умер после тяжких и долгих страданий (злокачественная опухоль печени) журналист, корреспондент и переводчик Борис Павлович Бурдес. Покойный, после ряда лет газетной работы по политическому отделу в некоторых провинциальных изданиях, в «Луче» (ред. Чуйко) и «С.-Петербургских Ведомостях», вступил десять лет тому назад в состав редакции «Биржевых Ведомостей»; здесь он написал множество передовых статей, преимущественно по вопросам иностранной политики, в которой он считался специалистом. Хорошо знакомый с жизнью на Западе, говоривший на нескольких иностранных языках, Б. П. Бурдес около двух лет прожил в Берлине в качестве корреспондента «Биржевых Ведомостей» и в этой роли показал себя очень отзывчивым и искусным журналистом. В Петербурге покойный всегда вращался в среде людей искусства, литературы, религии и философии. <…> В последние годы энергия этого не старого еще человека — ему было около пятидесяти лет — очень ослабла, последние же месяцы были как бы длительной агонией, мучительными и беспрерывными страданиями [1195] .
Возвращаясь к провокаторской теме, следует подчеркнуть, что в окружении Бориса Павловича знали или по крайней мере догадывались о его связях с охранкой. В упомянутых идишских воспоминаниях Дымов, рассказывая о Бурдесе, пишет:
Мне приходилось в жизни встречать многих выкрестов, даже чаще, чем я того хотел, но с более трагической фигурой, чем Борис Павлович Бурдес из Вильно, встречаться не приходилось. Это был человек с обгоревшей, изломанной душой. С сердцем, которое не стучало, как у других людей, но дрожало, — странный, интересный и гротескный человек. Он был паяц и мученик одновременно. Человек, который смотрел на себя как на жертву и кого другие считали предателем.
Уже несколько дней спустя после того, как я начал работать в «Биржевых ведомостях», наш литературный критик Измайлов, видя, что я сдружился с Бурдесом, сказал мне:
— Будьте осторожны с этим человеком, не водите с ним дружбу [1196] .
Однако помимо этих глухих намеков и слухов, которые доходили до автора «Wos ich gedenk», прямых указаний на какие-то известные ему случаи замешанности Бурдеса в деятельности охранного отделения в тексте нет. Судя по всему, в те годы, когда Дымов знал Бурдеса, его контакты с полицейским ведомством или прекратились вовсе, или были сведены к минимуму. Дымов однозначно указывает на это:
Должен сказать, что ни я, ни Измайлов и никто вокруг Бурдеса не чувствовал руку охранки, разве что только за такие дела, в которых мы сами были виновны. Бурдес, если бы он только захотел, мог легко принести мне много вреда, но никто от него не пострадал. Что ж за служитель тайной полиции тогда он был? И тем не менее, что-то было в этих упрямых слухах, — может, когда-то, много лет раньше, не в мое время, до того как я подружился с этой обожженной, надломленной, больной душой [1197] …
Поэтому «двойная жизнь» Бориса Павловича ассоциировалась для Дымова не столько с провокаторством, сколько с христиано-иудейской межеумочностью и связанной с этим рискованной попыткой усидеть на двух стульях: утвердиться и как сервильному выкресту, и как воинствующему еврею. В то же время трогательная нелепость и душевная деформированность этого человека вызывали у людей, близко его знавших (и Дымов здесь не исключение), помимо вольной или невольной иронической насмешки, сердобольное чувство: слишком уж ощутимой была дистанция между природными талантами Бурдеса и тем гротескным впечатлением, которое он зачастую производил.
Хорошо знакомый с Бурдесом известный журналист Абрам Евгеньевич Кауфман свидетельствовал, что он противоречил
себе на каждом шагу, опрокидывая то, что сам утверждал несколькими минутами раньше. Это была какая-то двойственная надломанная натура, как и вся его жизнь. На цепочке его часов красовался брелок с портретом сиониста Герцля, а за жилеткой усмотрели у него однажды крестик. В углу в его квартире висела икона, а в письменном столе находился пожелтевший еврейский молитвенник и молитвенное покрывало [1198] .
Именно эти «две системы ценностей» Бурдеса воплотились в образе приват-доцента Михаила Иосифовича Слязкина, героя романа Дымова «Бегущие креста» (1911): крещеный еврей, он постоянно собирался посетить Святую землю, но так никогда и не осуществил свое намерение. Под влиянием минутной исповедальной ажитации Слязкин приводит в свою спальню одного из персонажей романа — еврея Липшица, где «по случаю воскресенья» прислуга «зажгла у барина лампадку перед запыленным образом, и красноватый задумчивый свет освещал комнату». Слязкин, однако же, ведет себя не под стать обстановке:
Торопливыми движениями рылся он, присев на корточки, в платяном шкафу, выгружая старые платья, узлы, тряпки и всякий хлам. Наконец он выпрямился, удовлетворенный и взволнованный. При мягком свете лампады гость рассмотрел, что Слязкин держит в руках большой кусок желтоватого полотна. Михаил Иосифович развернул этот предмет, и Липшиц увидел черные полосы еврейского молитвенного одеяния.
— Мой отец молился в этом… Он был простой честный еврей и если бы он знал… если бы почувствовал, что его сын когда-нибудь… его сын… то убил бы меня. Это моя святыня.
Он мял в руках старое полотно, пахнущее чем-то восточным, и при красноватом свете, льющемся сверху, блеснуло серебряное шитье.
— Я не смею прикоснуться к этому, — продолжал Слязкин, — пока все во мне не очистилось. Но клянусь вам, что я буду похоронен на нашем старом кладбище в моем родном городе рядом с отцом, и этот священный саван будет обвивать мой труп [1200] .
Далее талес попадает в чемодан в очередной раз собирающегося в Палестину Слязкина, хотя совершенно ясно, что Земли обетованной ни он, ни его хозяин никогда не достигнут.
К моменту выхода «Бегущих креста» Бурдеса уже не было в живых. А. Измайлов, который в отклике на российское издание — «Томление духа» — отмечал узнаваемость его героев, писал, имея в виду Бурдеса, о «среднем петербургском журналисте, которого уже взяла могила», и упрекал автора:
Он не встанет, не скажет: «<Я> не такой».
Не то чтобы в романе он превратился в какой-нибудь преступный тип. Обыкновенно в памфлетах бывает так и даже, например, такой большой талант, как Лесков, рисовал чудовищ. У Дымова это просто какая-то культурная тля, мразь, слизняк [1201] .
И, однако, этот слизняк во всем такой, как тот, которого, кроме Дымова, знали и мы, и я, который так же был журналист, и так же еврей, и носился с гебраизмом, сионизмом, Толстым, мечтал об Иерусалиме, жаловался на бедных родственников и иногда так смешно и большей частью безобидно фальшивил, вечно попадал впросак перед наблюдательными людьми, как сплошь и жалко фальшивит в романе [1202] .
Почти в то же самое время Бурдес оказался выведен и в романе Ш. Аша «Мэри» (1912) — в образе журналиста-выкреста Феодиуса Осиповича, который mot a mot подобие своего прототипа, что усилено еще чертами разительного внешнего сходства: небольшой рост, писклявый голос, высокопарность, неуравновешенный темперамент. Вот как выглядит появление героя в романе, когда он, «точно вихрь», врывается в гостиную Натальи Михайловны, жены известного адвоката Семена Семеновича Глиценштейна (в образе которого безошибочно угадывается Оскар Осипович Грузенберг):
Через минуту вбежал в гостиную маленький вертлявый суетливый еврей с пискливым голоском и принялся целовать руки Наталии Михайловны [1204] .
Феодиус Осипович у Аша —
крещеный еврей, тайно тоскующий по еврейству и постоянно твердящий о своем желании поехать в Иерусалим и там вернуться к старой вере. Феодиус рассказывал, будто он ежегодно перед Судным днем ездит в Вильно помолиться в еврейской синагоге, но никто этому не верил [1205] .
В сатирическом спектакле, каким предстает мир петербургской интеллигенции в романе Ш. Аша — причем в одинаковой степени и русской, и еврейской — и где достается всем, включая Дымова, Феодиус-Бурдес по степени гротескной заточенности занимает особое место. Впечатляет изображение его взвинченно-нервного состояния после получения известия о еврейском погроме: внутренний «голос крови» бунтует против экстерьера «официально-фасадной» жизни:
Вернувшись, он запер двери и принялся расхаживать по комнате, а затем вынул из потайного ящика молитвенное облачение, которое брал с собою, ежегодно тайком отправляясь в Вильну — помолиться в Судный день, разложил облачение на стол и сердито покосился на икону, перед которой в углу теплилась лампадка. Лик Петра, иудейского рыбака — Феодиус часто уверял знакомых евреев, что типично еврейское лицо апостола напоминает ему отца и кажется родным, — теперь казался чужим и злым. Он взобрался на стул и занавесил икону полотенцем. Из кухни донесся голос прислуги; Феодиус испугался, чуть не упал со стула и крикнул: — Наташа, Наташа, да замолчите вы хоть на минутку! — принялся заводить граммофон; когда зазвучала мелодия Коль-Нидре [1207] , он забегал по комнате, увлеченный этой музыкой, временами напевая: Ко-л, нид-р-е… И в глазах его стояли слезы еврейской скорби, быть может, единственные искренние слезы, какими он умел плакать [1208] .
Трудно, читая Аша, отделаться от ощущения, что за этим «тайным бунтом» романного героя, внешне нелепым и комичным, скрыта неоднозначная и противоречивая жизненная драма прототипа — журналиста Бориса Павловича Бурдеса. Драма, которую по-разному, но с неизменной настойчивостью, в широком диапазоне — от шутовского колпака до трагических нот — воспринимали современники этого человека.
____________________