Итак, как вы помните, я стоял, прильнув носом к окну. Три коротких гудка, и перрон стал уходить из-под ног. Провожающие что-то кричали, махали руками. Я нашел в толпе маму. У нее было застывшее лицо, и она не спускала с меня глаз. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы, но тут же взял себя в руки. Я ехал к своим родным, которые меня ждут, в старенький выбеленный дом с большой печкой, к любимому мной двору, по которому бегали куры, собачка Жучка и поросёнок Васька редкого окраса, из-за которого дед ни за что не хотел его резать. Меня ждало многое, что известно было только мне. Поезд набирал скорость, за окном проносилась дачная Москва, и я все больше приближался к нему, к моему призрачному мосту, которого я больше не буду бояться, потому что он очень крепкий, широкий и построен умными инженерами. Ночь я спал под перестук колес, они даже придумали для меня песенку: «Спи спокойно, Лерчик, мы стучим по рельсам, рельсы же на шпалах, шпалы на земле». Утром я проснулся от выкриков проводницы: «Чай! Кому горяченького чайку!». Быстро умылся, позавтракал.

До встречи с моим «противником» было часа два. Я думал только о нем, в глубине души побаивался этой встречи и в то же время торопил ее. Своим еще не окрепшим умом я понимал, что мост рассчитан на гигантские грузы, что я для него просто пушинка, что он и не подозревает о моих страхах. Так я настраивал себя, верил, что при встрече с мостом сам во всем разберусь, и мы с ним станем друзьями. Эти мысли варились в моей голове, время бежало быстро и громкий крик проводницы «Собираемся, граждане пассажиры, скоро Днепропетровск!» пронзил меня насквозь. Я выскочил в коридор и прильнул к окну. Паровоз заметно убрал скорость и осторожно втягивал состав в русло моста. Теперь я пристально смотрел на колеса, вцепившись руками в оконную раму. Колеса медленно, уверенно двигались по рельсам, между ними и металлическим ограждением было не менее полуторадвух метров. Эта пограничная полоса была засыпана гравием, видимо для того, чтоб по ней мог ходить путевой обходчик, и не дай Бог пройти диверсанту. На середине моста проехали мимо застекленной будки, в которой сидел вооруженный боец, внимательно разглядывая каждый вагон. Теперь я себя чувствовал взрослым пассажиром, а не сопливым мальчишкой, как будто мощь моста передалась мне.

Тем временем паровоз втягивал вагоны уже на другой берег, все больше ускоряясь. Мелькали служебные постройки, составы, вагоны, переведенные на запасные пути, одним словом — Днепропетровск встречал московский литерный. Затем для острастки и собственного авторитета паровоз громко загудел, засвистел, зашипел, выпуская лишние пары и, довольный своей работой, замер. В репродукторах рявкнул праздничный марш, по перрону опять забегали растерянные встречающие. Кто-то громко кричал, размахивая букетиком цветов, кто-то платочком утирал глаза, а я крутил головой, ища своих. Первым появился Валерка, мой младший двоюродный брат, названный так в «мою честь» бабушкой, потому что, когда он родился, шла война, и семья была разделена, находясь в полной неизвестности, и на всякий случай бабушка решила, что второй Валерка семье не помешает. Так вот второй Валерка подпрыгивал, размахивал руками, кричал что-то мне и тому, кто за ним никак не поспевал. Затем появилась тетя Наташа, мамина сестра, взволнованная, все время оглядываясь назад, потому что за ней еле передвигая больные ноги, в неизменной тужурке и кепке, шел дед.

Редкими удобствами встречал нас город. Прямо с вокзальной площади шел трамвай до Далекой улицы, то есть до конца. Пересечь весь город, не расставаясь с занятым местом, выйти на конечной, пройти по деревенской улице, войти в калитку с № 28 — и ты уже в родном дворе. Такие удобства надо ценить. Ну а пока дряхленький, вздыхающий на каждом повороте, трамвай пересекал самый центр города, я смотрел в окно и видел ровную серую линию старых домов, в основном в четыре-шесть этажей и не одной новостройки. Однообразие улицы изредка нарушали «ископаемые юрского периода» — грязные, нечищеные, чудом пережившие войну, особнячки, некогда принадлежавшие местным зажиточным гражданам. Въехали на центральную площадь, на которой, по чьему-то недомыслию, а скорее с «преступной целью», вместо памятника Ленину на мощных опорах был воздвигнут плакат-панно с тремя жгучими блондинками, которые, зловеще улыбаясь, держа друг друга за толстые плечи, ехали на одноколесных велосипедах, как бы показывая, что в трудное послевоенное время наш народ и на одном колесе покатит. Аршинными буквами упоминалось, что это знаменитые сестры КОХ. Я видел этот щит еще прошлым летом, его не меняли, лишь чуть-чуть подкрасили, похоже сестры здесь прописались на всю жизнь. Но самое волнующее находилось левее сестер КОХ — деревянный одноэтажный кинотеатр «Авангард», где мы с Валеркой смотрели немецкие трофейные фильмы вроде «Коричневой паутины», «Дитя Дуная» и других. Смотрели раз по пять. Это было лучшее развлечение, которое дарил нам город.

Теперь я хочу сделать небольшое лирическое отступление. Прыгнем вперед, лет на… десять. С Далекой 28 — в сегодняшнюю Москву, и представим, какой она покажется жителю той полудеревенской-полугородской улицы, куда мы ехали. Перейти пожилому человеку улицу, на которой дома-гиганты закрывают половину неба над головой и под ногами проносятся электропоезда, четырехполосное движение машин, похожее на трассу смерти, неизвестно где установленные подземные переходы со ступеньками, представляющими угрозу для жизни при нашем климате круглый год — все это самого человека превращает в машину, думающую лишь о том, как бы не оказаться под колесами или от напряжения не рухнуть на этом самом месте. Разумеется, я говорю о пожилых людях: молодежь быстро привыкает ко всему новому и старый уклад жизни ей становится смешным. И как же нам, зрелым людям с ней, с молодежью, сосуществовать в условиях нового московского ПРОЕКТА?

Мне милее старый, каким я его помню, Днепропетровск, пропыленный южными ветрами, дышащий днепровской водой и пахнущий арбузами, абрикосами и вишнями. Эх, любезный читатель, во все времена была эта нестыковка поколений. Давно я не бывал в этом городе, но полагаю, что совсем другим воздухом дышат нынешние горожане. А уж чем потомки задышат лет через пятьдесят — одному Богу известно. Скорее всего, через противогазы.

Другим очень нравится металлически-стеклянная, забензиненная Москва, денежная, официозная, наглая. А старые, древние города все более превращаются в призраков, уходящих в «придуманное для них» прошлое — отстойник: через их развалины будут возить интуристов.

Это и есть смена эпох, смена поколений. Каждое поколение тянется в свою эпоху, хочет жить и умереть в ней. С раннего детства мы врастаем в свой уклад жизни и очень редко что-то воспринимаем из наступившей эпохи. Чужая мне сейчас эта сахаро-рафинадная показушная Москва. Кто-то спросит: «Что же, остановить прогресс? На месте автора я б обратился к врачу». Что ж и обращусь, и пусть меня полечит. Хотя моя болезнь лечению не поддается и называется она «тревогой о будущем». Я не против урбанизации городов, куда мне! — «человечку», спорить с Великой Диалектикой Природы, но хорошо бы знать меру и сохранить чувство ответственности нам, людям. Оставьте в городах-гигантах островки старины, только пусть над этим честно, профессионально поработают реставраторы — ученые, а не жуликоватые чиновники-показушники, пусть жители, хоть в размерах этой отпущенной им старины, подышат воздухом хоть и «воссозданного» прошлого, воздухом незагаженного соляркой и химическими отходами города. Вы понимаете, что я говорю в первую очередь о крупных индустриальных центрах, средние и небольшие города России пока еще чувствует себя в относительном забвении. Их просто забыли. Может, в будущем они найдут свою верную линию развития, как это произошло во многих городах мира. Представляю, как на меня набросятся некоторые читатели, но это только мое личное мнение. Хотя и не обещающее никаких грез и упований.

Тем временем трамвай дотянул до конечной. Выходите. Вот вам — Далекая: длинная, утопающая в садах, с белыми домами-мазанками, колодцами, лающими из-под заборов собаками и без единого признака асфальта. Граница между двумя поселениями — городом и деревней, но уже с полными признаками деревни. И где-то в самом конце — скромный, если не сказать бедный двор под № 28. О це уже наш! Можно входить.

Что ни говори, но удобней точки для наблюдения, чем верхушка шелковицы, не было. Снизу ее уже всю объели, но на верхушку никто лезть не отважился, даже «малой», (так все называли младшего Валерку с ударением на второй слог), крупные черные ягоды создавали надежную защиту от чужих глаз. Это мне раньше так казалось. На самом деле дерево просвечивало насквозь, так как мягкие, похожие на малину, ягоды при легком прикосновении тут ж осыпались и их вкуснейший синий сок уходил в землю, превращая ее, в моем воображении, совсем-совсем в инопланетную. А сок-то был не просто синим, а с легким кровавым оттенком, что еще больше подогревало мое воображение. Я так подробно об этом рассказываю, потому что видел шелковицу в первый раз. Она растет по всему югу России, но в двенадцать лет я, городское создание, этого не знал, в Москве она не росла, во всех местах произрастания ее называют по-разному, официально же — «тутовое дерево».

Теперь вы понимаете, какое впечатление произвело на меня в тот первый раз это дерево, что сейчас перерыл не один словарь, чтоб узнать ученое название. Но к шелковице мы еще вернемся. Я до сих пор помню, как ею напробовался и у меня разболелся живот. А сейчас пытался залезть на самую верхушку. А уж углядеть оттуда можно было многое. Не только весь свой двор, как на ладони, но и соседские дворы тоже. Но стоило мне выдать свое присутствие, как тут же раздавалось:

— Ой, гляньте, люди добрые, москвич опять на позиции сидит. А ну, слазь, вражий сын, нэма чого тут усматривать!

— Очень мне нужно, — приходилось раскрываться, — я на своем дворе курицу ищу.

— Та не дывысь ты на них! — вступала в разговор бабушка, — Было б на що дывыться.

И я, выждав для приличия некоторое время (не сразу же сдавать позиции), нарочито медленно слезал на землю. Сегодня просто не повезло — рано заметили, а так мог и до обеда просидеть. Другого дела на сегодня еще не придумал, на улицу выходить не хотелось, с соседних дворов сразу бы закричали:

— Гляньте, хлопцы, никак москаль выполз.

Это они поддевали меня поначалу, пока еще не привыкли к моему приезду. Но очень скоро привыкнут и перестанут меня замечать, я стану «своим».

Не зная по-настоящему украинского языка, порой использую здесь те осколки слов, что застряли в моей памяти, видно, на всю жизнь. Именно эти осколочки воспоминаний и пробуждают то, что было и прошло.

Удивительно «липкий» был этот украинско-русский диалект. Мне он не нравился, но если вокруг все так говорят…

Прилипал он на какое-то время, в школе надо мной смеялись, и это было лучшим стимулом избавиться от него.

Итак, мой двор. Мой двор — моя крепость. Вот такой вариант. Потому как слово «двор» здесь, на Далекой улице было намного актуальней, чем «дом». В центре двора стоял небольшой дом, построенный руками деда, обмазанный глиной и белилами, как и все дома на улице. Правее дома, у забора, росла на зависть всем соседям, полная вкуснейших ягод шелковица. Она была ветвистой, высокой и, наверное, очень старой. Эта шелковица заменяла нам сад. Сада не было. Видно на разведение сада у стариков просто не было сил. А может у них до сих пор была жива память о старом днепровском саде и они понимали, что другого такого им не вырастить. А помощников не было. Но в этом была и своя прелесть. Двор был большой, заросший травой, такой свободы я никогда не знал. В нем можно было бегать вдоль и поперек, гонять курей, Ваську, Жучку, придумывать множество игр. Хотя весь день проходил под единственным нашим достоянием — шелковицей. Днем она спасала от жары, под ней обедали и ужинали, под ней пели украинские песни. Это был наш второй дом и украшение двора.

Теперь о том, как же создавался дом. Советская власть проявила милосердие и взамен затопленного дедова дома с дивным садом и постройками выдала ему участок в голой степи с маленьким деревцем, неизвестно как туда попавшим. Сел дед посреди участка и «тай думку гадал» как жить дальше. Районные власти и тут проявили «нечеловеческий» гуманизм. Выдали ему гроши, на которые можно было разве сортир возвести. Взял в долг небольшую сумму у брата, соседи — «утопленники» тоже помогали друг другу, чем могли, и стал строить дом названием «щось буде». Материал собирал «с миру по нитке». Какой уж получится, главное, чтоб был теплым, потому как зимы на Украине бывают очень холодными. А еще нужен крепкий кирпичный фундамент и толстые стены, обязательно сложить большую русскую печь, а уж крышу придется крыть соломой, не железом же, — где его взять?

Сейчас, в двадцать первом веке, я, полный дилетант в строительном деле, человек другой эпохи, могу только улыбаться своим познаниям в строительстве украинских хат. Деду же моему, видно, тогда было не до улыбок, сидючи в открытом поле, окруженным женой и тремя маленькими девочками. Да и не прояви тогда Азарий Надион такого упорства и жажды жизни, (к слову — что за имя, что за фамилия у простого «хохла», а ведь попадались мне позже в западной Украине и такие имена и такие фамилии, но не знаем мы своих родословных, не научили спрашивать об этом своих детей и внуков); продолжу главную мысль — не исполни дед святого долга перед семьей — не писать бы мне сейчас этих строк, не родиться бы мне на белый свет. Но, как говорится, это совсем другая тема.

Дом получился, хоть и небольшой, зато крепкий и теплый. Днем в самую жару в нем было прохладно, а зимой большая русская печь, стоявшая в самой середине дома, жарко разогревала три небольших комнатки, прилепившиеся к ней с трех сторон, примешивая к теплому печкиному духу аромат дерева, глины, известки и трав, хранившихся бабушкой на печкиной же спине, в ногах у спящих дочек. Иногда в доме было так жарко, что открывали дверь на небольшую терраску, служившею одновременно и кухней, поскольку в углу стояла старенькая газовая плита, а по всем стенам — развешены дары украинской земли, начиная от лука и чеснока и кончая баклажанами и перцем. Нужно сказать, что во всех комнатах были двойные рамы, которые закладывали зимой ватой, а летом, при постоянно закрытых ставнях в дневное, самое знойное время, на Украине говорят — в «пекло», в доме было прохладно, тихо (так как все сидели под шелковицей) и даже таинственно. Эту таинственность придавала большая потрескавшаяся копия картины художника Куинджи «Ночь на Днепре» (кажется так называется). Не знаю, как она попала в этот дом, но темная, почти черная по колориту картина, едва заметный под бледной луной Днепр, пугали меня. Мне казалось, что и комната наполнена этим призрачным светом луны, и я бежал из дома во двор, полный солнцем, в самое «пекло».

Вот что запомнилось мне о хате и дворе во время моих нечастых каникул на Далекую улицу, 28. А нужно было это знать моему читателю, чтоб провести его дальше по узкой тропе воспоминаний моего украинского детства.