Ох, рано я увел тебя, читатель, в девяностые. Не отпускает меня детство, стучит молоточком в мою память, просится назад, знать осталось еще нечто, о чем не рассказано. «Поздно вспомнил, — говорит детство, — так рассказывай сейчас».
По протоптанной тропинке Далекой улицы, мимо белых хат и густых садов, шли отовариваться на Озерку (большой базар) — бабушка, тяжело передвигая ноги, и ее двое внуков. У каждого в руках были большие плетеные корзины. День, как всегда, обещал быть жарким, солнце только чуть-чуть прищурилось и оглядело землю, как бы раздумывая, — «Пора ли вставать или еще понежиться за краешком земли?». Сделать массовый выход на Озерку решили еще вчера, когда дед вернулся с работы, и приурочен он был к приезду старшего внука, то есть меня. Заметно светлело небо, солнце кажется приоткрыло второй глаз, просыпались птицы, после жаркой томной ночи задышал ветерок и ласкал ноздри запахом греющейся земли.
Мне бы хотелось подпрыгнуть и улететь туда, прямо в рассвет, не выпуская из рук корзинки, которая наполнилась бы утренним ветерком и несла, несла… Какая-то детская радость переполняла меня. Но к ней примешивалась грусть. Это была грусть, в которой были и радость и любовь. Я понял, отчего она появлялась. Не могу забыть каждый вечер возвращения деда с работы. В шесть часов открывалась калитка, входил дедушка, а за калиткой его уже ждал я. Дед, стараясь не испачкать, целовал меня в голову:
— Це якый парубок объявился в моей хате? Усі целы — здоровы? Ступай, милый, не попачкайся об мене.
А я уже сидел на ступеньке крыльца. Сначала дед проходил весь двор, шаркая ногами и тяжело дышал, (я говорил, что у него были больные ноги и слабое сердце, а участвовал он еще в первой мировой войне, в чине унтер-офицера). И было ему далеко за семьдесят, а может восемьдесят. Такие вопросы в двенадцать не возникают.
К врачам он не ходил никогда. Подобный распорядок был частью его жизни. Сейчас начинался обряд помывки. Первое дело — он снимал с головы помятый, в жирных пятнах, картуз и вешал его на свой гвоздь, прибитый на крылечке. Затем снимал с себя грязную рабочую тужурку и серую выцветшую майку.
Затем подходил к большому допотопному умывальнику, заполненному до краев горячей водой, под которым стояла табуретка с тазом. Долго намыливал крупные, со вздутыми венами, в пятнах мазута, руки большим куском простого мыла, наливал полные ладони воды и обрушивал этот водопад на макушку головы, лицо, шею. При этом издавал звуки набирающего высоту самолета.
Затем тщательно вытирался грубым большим полотенцем. Бабушка подавала ему чистую рубаху, он поднимался на крыльцо, доставал из кармана расчёску и перед маленьким, пожелтевшим от старости, зеркалом долго причесывал оставшиеся седые волосенки. Детская память сохранила все тщательно. Я понял, откуда в то утро прокралась ко мне грусть. Мне было жаль деда, он очень уставал. Но об уходе на пенсию даже слышать не хотел. Он был единственным кормильцем в семье. На тетю Наташу надежды было мало, она больше не работала, чем работала. Говорили — не везет. Сейчас она пела в хоре филармонии. Муж у неё был временный, приходящий, мне жутко не нравился, денег не давал, время от времени появлялся, напивался, ночевал и опять пропадал на месяц. Тетя Наташа ждала очередного ребенка. Вот почему деду нельзя было не работать — он тянул семью. «Видно жизнь еще не все соки выпила из него» — так говорила бабушка, и я думал над ее словами. Все эти грустные мысли как появились, так и исчезли.
Наконец выглянуло солнце и трава, и листья в садах покрылись серебряными бусинками росы.
Мне опять захотелось взлететь с корзинкой в руках и оказаться сразу на рынке, я черпал ею воздух, размахивал, как мог. Сзади бабушка и Валерка смеялись. Бабушка сказала:
— Придется из старых простыней сшить тебе парашют, у нас на корзинках-то не летают.
— А в Москве, говорят, только на корзинах и летают, — съязвил малой.
И снова хохот. Валерка даже за животик схватился. Не стал я им объяснять, что так я выражал свой восторг просыпающимся утром, а строгим голосом сказал:
— Вы весь рынок просмеетесь.
По большой разъезженной поперечной дороге уже двигались вереницей повозки, запряженные одной-двумя лошадками, полные арбузов, овощей, фруктов, мяса, рыбы и прочей снеди. Повозки сопровождали стаи собак, как бы охраняющие столь ценный груз. И по всем дорогам, тропкам, как ручейки в реку, стекались к базару хозяйки с корзинами, торопящиеся к разгрузке телег. Прилавки, прилавки, прилавки, — уже занятые, еще не занятые…Территория огромная. Базар набирал дыхание, разбухал, втягивая в себя все новые повозки, лошадей, коров, свиней и всех тех, кто за этим пришел. Потеряться здесь было — раз плюнуть. Нужно было либо держаться друг за друга, либо договориться о встрече в определенном месте. Мы договорились с бабушкой о встрече на площадке лошадей и время от времени появляться у рыбы и мяса. Как нас с Валеркой нельзя было оторвать от лошадиной торговли, так бабушку невозможно было увести от мяса и рыбы. Кормить она нас сегодня планировала: на первое — настоящим украинским борщом и на второе, по моему заказу, нас ждал днепровский судак. В общем, «жратва» не для слабых. К слабым, конечно, относили меня — пельмени, молоко, кефир, жареная картошка, — словом, московский рацион разительно отличался и качеством и количеством от украинского. Подобный пир мог быть только по большим праздникам, рядовые же трудовые будни были намного суровее и беднее. Повторяю, что такие умозаключения сделал двенадцатилетний мальчишка путем тщательных наблюдений и исследований. Поэтому, где вкусней кормят — в Днепропетровске или в Москве — оставался вопросом чисто риторическим.
Итак, мы торчали на лошадиной площади и совершенно забыли о бабушке. По-моему, она нас тоже не слишком часто вспоминала, так как, сторговав огромного судака, она приблизилась к мясному ряду, передвигая корзину по прилавку и положив руки на рыбину. О характере бабушки я напишу отдельно, сейчас она только взглянула на нас:
— Может, присмотрите за рыбой, хлопчики?
Я вернулся к лошадям. Меня волновал запах лошади, сбруи, подстилки, сена. Я внимательно следил, как один хохол покупал у другого молодого жеребца. Осматривал зубы, копыта.
— О це дуже добрий конь, сильный незлобивый, работяга що надо.
— Ну, за двести отдашь?
— Та ты що? — возмущался хозяин, — мне тут старый цыган все пятьсот за него дает. Тильки не желаю я цыгану продавать.
Так и не узнал я конца этой торговли, прибежал малой и сказал, что зовет бабушка. Мясо было куплено. Овощи, абрикосы, вишни продавались не килограммами, а ведрами. По два-три рубля за ведро. Бабушка прикрыла корзины марлей от мух, и мы двинулись домой. Корзины были тяжеленные. Солнце в самом зените. Летать на корзине мне уже не хотелось.
На следующий день планировали поход на Днепр.
У нас был выбор: или коротким путем, который знал малой, через сады и ограды; или длинным — на трамвае через центр, мимо живописной, по ошибке не попавшей в Эрмитаж, картины сестер КОХ, мимо трофейного кино, которое на сегодня было не запланировано, но с обязательным мороженым у городского пляжа. Хоть и перебирали мы эти варианты, но всегда знали, что остановимся на втором, с мороженым.
Пахло теплой днепровской водой и горячим песком. Слышался последний бабушкин приказ:
— Только у берега, никаких заплывов.
В песке мы находили интересные камешки, ракушки. Я оглянулся — Валерка исчез. Осмотрел берег, воду — нет его. Несколько раз прокричал. Без ответа. И мне стало страшно. Я бегал по берегу. Метрах в пяти-семи торчала из воды верхушка подгнившего деревца, мое внимание привлекли всплывающие пузыри и всплески возле нее. Я тут же нырнул. Малой сидел на дне, обнимая деревце одной рукой, другой же пытался отцепить свои длинные трусы от коряги. Видно было, что он устал. Я подплыл и стал вытягивать его из трусов. Иначе его было не освободить. Он окончательно нахлебался воды, и мне пришлось вплавь подтягивать его к берегу. Подошел какой-то мужик, и мы вдвоем стали нажимать ему на живот. Постепенно его стало рвать. Он перекатился на бок, потом встал на четвереньки, и не меньше как половина Днепра вновь влилась в свое русло.
— Ну и перепугал же ты меня, братец! — сказал я.
Валерка молчал, мигал глазами и был ужасно бледный.
— Может «скорую» вызвать? — я знал, чем его привести в себя.
Он только икнул, опять встал на четвереньки и еще долил воды в Днепр. Для ровного счета. Любил точность. Я его заставил выжать мокрые, а теперь еще и рваные трусы и пообещал в следующий раз купить плавки. От моего обещания ему сразу стало лучше. Тут же на пляже мы купили по фруктовому мороженому и договорились, что дома никому ни слова.
Дни мчались, мало чем отличаясь друг от друга. Разнообразили мы их — то ночными партизанскими налетами на соседские сады, то вечерними цирковыми представлениями, когда расстилалось большое одеяло во дворе и показывали свои номера все его обитатели. Номера были индивидуальные и массовые. Массовые — это когда мы с Малым на всю мощь раскручивали длинный шланг и поливали всех артистов подряд — тетю Наташу, бабушку, дедушку, кота Паразита, собаку Жучку, поросенка Ваську и, конечно, друг друга. Это был самый заразительный и веселый финал. Крики и визг привлекали всю улицу. Нравилось всем, и у нас появились подражатели. Вскоре пришла телеграмма от мамы, она обещала побыть у нас с недельку. Все очень радовались этому, но для меня это означало и прощание с украинскими каникулами.
Трудно воскресить наше детство в памяти полностью, целиком. Его можно склеить только из лоскутов, получится этакое лоскутное панно, которое можно вешать на стену. А если его прошить, то получится волшебное одеяло, которым, когда холодно, можно укрыться, и тогда тебе будут всю ночь сниться теплые детские сны. Вы никогда не пробовали? Тут весь секрет в лоскутках. Они непременно должны нести в себе радость, изумление, открытость, доброту, и тогда они обязательно согреют вас теплом вашего детства.