Проснулась я вся в поту.

Тело ломило, мне было холодно. Ночь еще не кончилась, но я никак не могла заснуть. Ашик и дети спали без задних ног. Я села на кровати, и воспоминания о сборе ягод снова вернулись ко мне. Ярость Мусарат, ненависть других женщин, ужасные ругательства, плевки, удары.

Раздалось пение муэдзина — значит, уже половина шестого утра. Мне нравилось слышать призыв к молитве пять раз в день: хотя я не хожу в мечеть, это помогало ориентироваться. Я знала, когда пора возвращаться домой и готовить еду или идти забирать детей из школы. В то утро мулла был в голосе, он пел чисто, мелодично. Хотя я католичка, и все же суры Корана умиротворяли меня. Мы с Ашиком иногда смеялись над тем, как мулла фальшивил или в пятницу в полдень, призывая на великую молитву, надрывался и задыхался в микрофон, стараясь изо всех сил. Не знаю, забавляло ли это мусульман, но мы с Ашиком точно так же смеялись бы и над католическим священником.

Пение муэдзина принесло радость в дом. Но, вспомнив о событиях прошлого дня, я опечалилась, ведь мы были так счастливы в нашей маленькой деревушке посреди пшеничных и тростниковых полей. Деревня Иттан Вали совсем небольшая. Всего наберется семей триста. Эти земли пустынные, грязные и пыльные, но это мой дом, и мне было в нем уютно.

Дома тут все похожи друг на друга. Крыши в жалком состоянии, нет водопровода, зато, к счастью, есть электричество, и стены принадлежат нам. Значит, мы не должны платить за жилье и нас не могут выкинуть отсюда. Наше жилище очень скромное: всего одна комната и небольшой дворик. Там я любила готовить. Массивный чугунный котелок был всегда готов вскипятить воду для чая или сварить рис. Ашик, я, четыре дочки и старший сын — мы все были счастливы под этой крышей, и я каждый день благодарила небеса за то, что мы могли жить спокойно, не опасаясь, что на нас нападут или выгонят из дома. Ведь так было не везде.

Мы часто слышали о расправах над христианами. Как можно забыть то, что произошло в пятидесяти километрах отсюда, в Годжре? Все говорили об этом, и даже мусульмане в нашей деревне ужаснулись, узнав о таких зверствах.

Как нам рассказывали, толпа разгневанных мусульман ворвалась в деревню Кориан и разрушила сотни домов, в которых жили семьи христиан. Мусульмане говорили, что христиане осквернили Коран: отпраздновав свадьбу, они якобы вырывали из него страницы и топтали ногами прямо на пороге храма. Мы с Ашиком не могли в это поверить. Местные христиане совершенно не склонны устраивать провокации против ислама, особенно после заключения брака в доме Божием. Но озлобленные мусульмане не остановились на этом: они разнесли по всей провинции весть о том, что христиане надругались над Кораном. Фарах рассказала нам, что через два дня сотни и сотни мусульман заполонили христианское поселение в Годжре. Они сеяли ужас повсюду, круша железными прутьями все на своем пути, в том числе протестантские храмы. По словам местных источников информации, полиция не реагировала на происходящее и не вмешалась даже когда начались поджоги. Все, что могло сгореть, превратилось в пепел. И не только дома: десять христиан сгорели заживо, в том числе три женщины и трое детей. Все они погибли при ужасных обстоятельствах. Слушая рассказ об этой чудовищной бойне, я вся дрожала, вцепившись в руку Ашика.

— Как ты думаешь, с нами может такое случиться?

— Конечно, нет, не волнуйся. Ты же видишь, что здесь люди не желают нам зла, — уверенно ответил муж.

И все же я испытывала некоторый страх, глубоко сочувствуя христианам, которым внезапно, ни с того ни с сего, пришлось пройти через настоящий ад.

Все знают об этой ужасной истории. Даже президент Пакистана высказывался о том, что нельзя так поступать с религиозными меньшинствами. Христианское поселение превратилось в груду пепла, а его жители, которые и раньше были очень бедными, остались вообще ни с чем.

В ужасе от этой истории, мы с мужем и детьми стали еще осторожнее, старались не привлекать к себе внимания. В деревне, едва заслышав пение муэдзина, я сразу же покрывала голову, показывая, что хоть я и христианка, но уважаю религию своих соседей-мусульман. Во время поста Рамадан наша жизнь тоже менялась. Вне дома мы не ели и не пили в течение дня. Нам приходилось прятаться, чтобы не сердить мусульман, которые в этот период и так всегда были не в духе. Даже торговка Фарах, которая всегда так добра к нам, переставала улыбаться. Мы понимали мусульман: очень трудно не пить при сорокоградусной жаре. Почти на два месяца жизнь замирает. Жители ходят усталые, потому что не могут есть днем, их изнуряет зной, и они не имеют права вступать в интимные отношения. Часто после полудня они спят вместо того, чтобы работать. Деревня пустеет, на улицах никого нет. Лавки снова открываются только на закате, во время ифтар. Тогда на лицах жителей деревни вновь расцветают улыбки, в домах накрывают большие столы и приглашают друг друга в гости, чтобы разговеться. Нас никогда не приглашали, но это нормально, ведь мы — христиане. В период Рамадана Ашику приходилось тяжелее, чем мне, ведь он любит курить, когда работает в мастерской. Но чтобы не провоцировать своих товарищей, которым запрещено курить днем, он воздерживался от этого.

Я сидела на кровати и вспоминала о том, как женщины обвиняли меня в том, что я ругала их религию. Это было так несправедливо. Я не критиковала их веру. Но вместо того, чтобы молча опустить голову, как полагается делать христианам в любых обстоятельствах, я поддалась на их провокацию и спросила, почему я должна обратиться в ислам. Для христианки, живущей здесь, это было слишком.

В детстве мама объясняла мне, что нас называют «неприкасаемыми» потому что мы — потомки индусов низшей касты, обращенных в христианство, когда Пакистан приобрел независимость. Не знаю, как живут христиане в других местах, но в Пакистане мы всегда чувствуем себя чужими в собственной стране. Хотя правительство наделило нас равными правами с остальным населением, общество по-прежнему не принимает нас.

В нашем доме не было ни креста, ни иконы Девы Марии — только маленькая Библия, спрятанная под матрасом. Ни Ашик, ни я не умеем читать, но эта книга — наше сокровище, она записана у нас в сердце.

В ранний час, когда дети еще спали, Ашик проснулся и очень удивился, что я так встревожена.

— Чем ты занята, Азия?

— Ничем особенным… Просто думала о том, что произошло вчера. Я немного беспокоюсь, у нас же никогда не было проблем. Я боюсь, как бы чего не случилось.

— Ну что ты, не тревожься по пустякам, — ответил он, зевая. — По-моему, ты зря себя накручиваешь.

Проводив девочек в школу, я решила зайти к Жозефине. Как и у других христиан, живущих обособленно, у нас не так уж много друзей. Так обстоят дела во всех отдаленных деревнях Пенджаба. Мусульманские семьи не хотят общаться с нами, кроме Фарах, с которой мы видимся каждый день — ей все равно. Остальные жители деревни не проявляют враждебности, но большую часть времени не обращают на нас внимания. К счастью, мы не совсем одиноки, потому что в нашей деревне живет еще одна семья христиан. Мы делим с ними наши горести и радости, по возможности поддерживаем друг друга. Я содействовала появлению на свет ее троих детей, она также помогала мне при родах. Неподалеку, через две улицы от нас, жила акушерка, но она не хотела иметь дела с христианами.

Я не в обиде на нее: ей было страшно, она понимала, что из-за нас у нее могли возникнуть серьезные проблемы. Мы с Жозефиной хорошо знакомы, уже много лет вместе отмечаем большие христианские праздники, такие как Рождество и Пасха.

Жозефина живет всего в нескольких сотнях метров от нас. Я прошла немного по ухабистой улочке и вышла к ее воротам. По счастью, она была дома, развешивала белье во дворе. Я постаралась поздороваться как можно веселее.

— Доброе утро!

— Доброе утро, Азия! Какой приятный сюрприз. Заходи скорее, я принесу тебе чаю.

Жозефина всегда была в хорошем расположении духа — не то, что я. Ашик несколько раз упрекал меня в том, что у меня часто внезапно меняется настроение. И, наверное, это правда: мама говорила то же самое. Жозефина выше и солиднее меня, у нее красивое лицо, а в глазах читается великодушие, но с хитринкой.

— Ну что, Азия, как у тебя дела? — она поставила на стол две чашки.

— Не очень хорошо. Кое-что заботит меня, вот почему я пришла сегодня. Мне нужен твой совет.

Я рассказала о том, что произошло во время сбора ягод, не упуская ни одной детали.

— Хмм, — задумалась Жозефина. — Нам, христианам, лучше избегать таких столкновений с мусульманами. Ты же знаешь, за кого они нас принимают. Не надо было тебе вообще упоминать Пророка. Нам практически запрещено произносить его имя.

Ее реакция очень расстроила меня.

— Знаю, но они первыми начали нападать… вся эта история про оскверненный стакан воды…

— Успокойся, Азия, ничего не случится. Но впредь будь осторожней и не отвечай на их нападки.

— Конечно. И кстати, через несколько дней будет новый сбор. Я должна пойти, и так вчера потеряла 250 рупий. Ты не могла бы составить мне компанию? Я боюсь идти одна. Вдруг мне снова встретятся те женщины? Они, наверное, тоже будут там.

Жозефина задумалась.

— Ну, пожалуйста, соглашайся!

— Хорошо, — сдалась наконец она. — Я пойду с тобой.

— Спасибо! Спасибо!

Я была так благодарна, что захлопала в ладоши, прыгая по тесному дворику.

Через пять дней меня бросили в тюрьму.

Я оказалась за решеткой, в этой могиле без солнца и звезд.

Получается, я не видела звезд уже два года.

Первые месяцы я не понимала, что мне их не достает. Но потом осознала, что это неестественно — не видеть ни звезд, ни луны. Мне не хватает их почти так же, как солнечного света, деревьев, птиц.

В этой яме я словно в колодце без воды. Так хочется поздороваться с луной или солнцем, пусть всего лишь раз, только чтобы убедиться, что их не повесили. Мне хотелось бы любоваться этими жемчужинами, как раньше, когда летними ночами мы с дочерьми растягивались на «чарпаи» (так мы называем плетеные кровати) во дворе.

С 19 июня 2009 года я лишена самого важного в жизни — того, о чем мы не думаем, если не сидим в застенках.

Когда я зашла за Жозефиной, чтобы вместе с ней пойти собирать ягоды, у меня было легко на сердце. Мы взяли с собой по фляге воды, чтобы избежать проблем с колодцем. С того неприятного случая прошло четыре дня, и хотя я не часто выходила из дома, я не заметила, чтобы на меня как-то иначе стали смотреть или общаться со мной.

Подойдя к полю, я сразу узнала работавших там женщин и запаниковала.

— Жозефина! Смотри! Они там!

— Не переживай, веди себя естественно, не смотри на них, и все будет хорошо.

Я послушалась совета. Когда мы принялись за работу, Мусарат и остальные подняли головы, но сразу вернулись к сбору ягод, как будто не заметили нас.

— Вот видишь, — прошептала Жозефина, — раздула из мухи слона. Все хорошо.

Я почти наполнила корзину, как вдруг услышала крики возбужденной толпы.

Думая о том, что бы это могло быть, я выбралась из кустов и увидела вдали десятки людей, решительно направлявшихся в нашу сторону, размахивая руками.

Я переглянулась с Жозефиной, недоуменно пожав плечами. Она тоже не понимала, что происходит.

Потом я встретилась глазами с жестокой Мусарат. Она выглядела довольной, и при этом с отвращением смотрела на меня. Я вздрогнула, догадавшись, что она не успокоилась. Она жаждала мести. Тем временем толпа вышла на поле и принялась кричать, угрожать мне.

— Мы отведем тебя в деревню, грязная потаскуха! Ты оскорбила нашего Пророка и сдохнешь за это!

Все подхватили:

— Смерть, смерть христианке!

Я искала глазами Жозефину, но разъяренная толпа обступала меня все теснее.

Я уже почти лежала, когда двое мужчин схватили меня за руки, чтобы увести силой.

— Но я ничего не сделала, пустите меня, прошу вас! Я не сделала ничего плохого! — жалобно всхлипывала я.

Меня ударили по лицу. Нос заболел, из него потекла кровь. Я была почти оглушена. Меня тащили, как упрямого осла, а я могла лишь идти, спотыкаясь, и умолять о том, чтобы это прекратилось.

Толпа, казалось, наслаждалась моим слабым сопротивлением. Они осыпали меня ударами по ногам, спине, голове.

Я думала, что когда мы придем в деревню, это мучение прекратится. Но толпа становилась все больше и агрессивнее. Все чаще слышались призывы к убийству.

— Она оскорбила Пророка, за это ей надо вырвать глаза! — исступленно вопила женщина, которую мне даже не было видно.

— Ее надо протащить по всей деревне с веревкой на шее, как грязное животное! — вторила ей другая.

Толпа втолкнула меня в дом деревенского старосты — я узнала его, только там был сад с травой. Меня прижали к земле. Имам заговорил:

— Мне рассказали, что ты оскорбила Пророка. Ты знаешь, что грозит тем, кто нападает на святого Пророка Мухаммеда: только обращение в ислам или смерть может искупить этот грех.

— Умоляю вас! Я ничего не сделала, ничего плохого!

Мужчина с длинной ухоженной бородой обратился тогда к Мусарат и трем женщинам, которые были с ней в день сбора ягод.

— Отзывалась ли она плохо о мусульманах и Пророке Мухаммеде?

— Да, она бранилась, — ответила Мусарат.

— Это правда, она оскорбляла нашу веру, — поддержали ее остальные.

— Если ты не желаешь смерти, то должна обратиться в ислам, — добавил молодой мулла. — Ты согласна искупить свою вину, став доброй мусульманкой?

Я ответила сквозь стоны:

— Нет, я не хочу переходить в другую веру. Но прошу вас, послушайте. Я не делала ничего из того, о чем говорят эти женщины, я не оскорбляла вашу религию. Сжальтесь надо мной.

Сложив руки, я протянула их к нему. Но он был непреклонен.

— Ты лжешь! Все свидетельствуют о том, что ты совершила богохульство, и этих доказательств достаточно. Христиане должны подчиняться законам Пакистана, которые запрещают неуважительно отзываться о Пророке. Так как ты отказываешься обратиться в ислам, а Пророк не может сам защитить себя, мы отомстим за него.

Он отвернулся, и разгневанная толпа ополчилась на меня: посыпались удары палками, плевки… я думала, что умру. Потом меня снова спросили:

— Хочешь ли ты обратиться в веру, достойную этого именования?

— Нет, я христианка, но прошу вас…

Они с тем же пылом принялись снова избивать меня.

Я была уже почти без сознания, не чувствовала боли от ран, когда приехала полиция.

Двое полицейских бросили меня в машину под аплодисменты толпы, и через несколько минут я оказалась в комиссариате Нанкана-Сахиб.

В кабинете главы полиции меня усадили на лавку. Я попросила воды и компрессов, чтобы промыть раны на ногах. Молодой полицейский кинул мне старую кухонную тряпку и презрительно процедил:

— Вот, и не размахивай ею тут.

У меня сильно болела рука, и я подумала, что она, наверно, сломана. В этот момент я увидела, как в комнату зашел имам, Мусарат и ее шайка. При мне они рассказали главе полиции, что я оскорбила Пророка. С улицы раздались крики: «Смерть христианке!»

Составив протокол, полицейский повернулся ко мне и злобно окликнул:

— Эй, что ты можешь сказать обо всем этом?

— Я невиновна, это неправда! Я не оскорбляла Пророка.

Сразу же после этого меня бросили в полицейскую машину. По дороге я потеряла сознание от боли. Пришла в себя я уже в тюрьме в Шекхупура, где меня бросили в яму.

С того дня я не выходила отсюда. Уже два года.

С мужем я увиделась только через месяц. Все это время я провела за решеткой, в одиночестве, и никто ничего мне не объяснял.

Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, и выплакали все слезы, которые только мог пролить человек. Помню, прежде чем рассказать о новостях, он спросил меня, нахмурившись:

— Я слышал, что тебя изнасиловали деревенские мужчины. Это правда?

— Нет, неправда. Они избили меня до полусмерти и издевались, но не насиловали.

Ашик испытал заметное облегчение и сразу рассказал о том, что с детьми все хорошо.

У меня тоже как будто камень с души упал.

— А как ты, милый Ашик, узнал о том, что произошло? — наконец, спросила я. — Что происходит в деревне с тех пор, как меня заперли здесь?

Весь месяц эти и другие вопросы не давали мне покоя, и теперь мне не терпелось задать их.

— Когда они набросились на тебя в доме старшины, Зоеб, сын Фарах, пришел в мастерскую предупредить меня. Он сказал, что у тебя серьезные проблемы. Я со всех ног помчался в деревню, но увидел только, как тебя увозит полиция. Мне не хватило храбрости, прости меня, но когда я увидел эту разъяренную толпу, то не решился подойти.

Ашик понурил голову. Я накрыла его ладонь своей, показывая, что готова слушать дальше.

— Я испугался, — продолжал он, — и понимал, что если они увидят меня, то изобьют тоже. Поэтому я сбежал из деревни и дождался, пока на реке стемнеет. В потемках я незаметно вернулся домой, чтобы увидеться с детьми. Жозефина возилась с ними во дворе. Увидев меня, она расплакалась. «Ашик, это ужасно, они забрали Азию. Ее обвиняют в богохульстве из-за того, что случилось во время сбора ягод». Я понял, что это очень серьезное обвинение, и попросил Жозефину присмотреть за детьми: мне нужно было спрятаться.

Мое сердце болезненно сжалось при взгляде на измученное лицо мужа. Ашик рассказал дальше о том, как через двадцать дней после моего ареста он с детьми окончательно покинул наш дом.

В Иттан Вали им угрожали смертью, ведь их тоже считали богохульниками, хотя их вины в этом было еще меньше, чем моей.

Но мы семья, поэтому все обречены.