Тетрадь в семьдесят шесть плотно исписанных в 1508–1509 гг. страниц, часть огромного, в тысячи страниц, рукописного наследия Леонардо известна в научных изданиях как кодекс лорда Лестера (Codex Leicester). Ее купил американский предприниматель, друг Советского Союза доктор Арманд Хаммер, расшивший и пронумеровавший ее по развернутым (у Лестера было по одинарным) листам. Весной 1984 все эти страницы были показаны под стеклом в залах Цветаевского музея в Москве.
Нет ощущения, что они из прошлого. Они вне времени. Леонардо да Винчи пишет справа налево, как до Гомера, и в зеркальном отражении, шифруя свой разговор с собой от нас. Его собеседник природа, стихии, вода. Земля одушевлена, вода в ней – то же, что кровь в других живых существах. Она меняется и изменится. Когда-то над равнинами Италии плыли рыбы; вода ушла под землю, но движется к вершинам гор так же, как кровь животных всегда движется от моря сердца к вершине головы, и в конце концов стекающая с вершин вода всё сравняет.
Непрерывная беседа Леонардо умолкает только когда уступает место рисунку, внедряющемуся в текст как его неотъемлемая часть. Вода – главная тема кодекса Хаммера, и внимание художника впитывается тоже словно вода в разбираемые вещи. Знаков препинания почти нет, хотя точка иногда разрывает посередине фразу или даже слово.
Сын флорентийского нотария Пьеро да Винчи и тосканской крестьянки Катерины в 1506–1513 работал в герцогстве Миланском под протекцией французского губернатора Шарля д’Амбруаза, с частыми наездами во Флоренцию, в основном занимаясь анатомией, автоматами и гидравликой, шире – свойствами воды. В его заделах были среди прочего карты с высоты птичьего полета, город с подземными переходами, боевые бронированные машины, паровая пушка, 33-ствольная пушка для стрельбы залпами, аппаратура для изучения превращения воды в пар, счетчик воды, скафандр, геликоптер, парашют, летающая машина на крыльях, новые музыкальные инструменты, астрономическая оптика, велосипед, самокат. В записях, которые не все вполне можно прочесть, встречаются планы развернуть в упорядоченный труд, opra ordinata, части этой инженерной энциклопедии.
Вглядывающийся, вживающийся в мировое вещество, Леонардо не меньше в далеком будущем чем в таком же далеком прошлом, он смотрит на свою Европу вневременным взглядом. «Дунай расходится по середине Австрии и Албании, а с северной стороны по Баварии, Польше, Венгрии, Валахии и Боснии. Впадал же этот Дунай, или Донау, в море Понтийское, простиравшееся почти вплоть до Австрии и занимавшее всю равнину, через которую теперь бежит этот Дунай, и признаками того являются жемчужины и раковины и улитки и панцири и кости больших рыб, какие еще во многих местах находят на высоких берегах, которыми были горы». Леонардо не занят вычислением лет, когда это было. Создается ощущение, что для него то время настоящее, и не менее отчетливо он предчувствует, «как вода сделает горы в конце концов равниной, потому что смывает одевающую их почву и обнажает их камни, которые растрескиваются и постоянно превращаются в почву, побежденные жарой и льдом; и воды поглощают их корни, и горы камень за камнем обрушиваются в реки, разъедающие их основания; и реки, разливаясь от рушащегося в них, образуют большие моря».
Леонардо видит эти большие моря, при взгляде на Землю издали они должны сверкать как зеркала, и он догадывается, что Луну освещает не только Солнце, но и Земля. «Некоторые ошибочно думали, что Луна имеет какой-то собственный свет, потому что между ее рогами в начале новолуния видна светлота. Ее свечение в такое время порождено нашим океаном и другими средиземными морями, которые в это время освещены Солнцем, уже зашедшим [на всей обращенной к нам стороне Луны], так что море тогда исполняет такую же службу для темной части луны, какую луна на пятнадцатый день служит для нас, когда зайдет Солнце; и соотношение этого малого света, который имеет темная часть луны, к свечению освещенной части такое же, какое существует между…». Дальше письмо стерто, и мы видим рисунок раннего-раннего новолуния, где самая темная кромка Луны всё-таки светлее фона ночного неба. «Пусть Солнце будет в положении а b; n будет положение луны; р q – земли; я говорю, что темная часть луны, е о, видна и освещена со стороны наших морей, покрывающих землю, а они видны (!) с Солнца в р S q».
А проходящий через воздух свет, что делается с ним? Леонардо догадывается о причине голубого цвета неба. Перескок от гидравлики к астрономии, от астрономии к Farbenlehre ему самому кажется слишком стремительным, и он оглядывается на возможного читателя, успокаивает его: «Оставляю в стороне доказательства, которые будут даны потом в упорядоченном труде, и займусь лишь отысканием случаев и изобретений, записывая их последовательно по мере их прихода, а порядок им придам потом, помещая вместе однородные; так что сейчас не дивись и не смейся надо мной, читатель, если здесь делаются такие большие скачки от материи к материи… Тут продолжу и немного порассуждаю о нахождении воды, хотя это по видимости выбивается несколько из нашего порядка, а потом размещу всё упорядоченно по своим местам при развертывании труда». Не потому ли Леонардо не ставит в своей тетради точек, ни одной?
Итак, догадка о цвете неба, которую позднее называл своим открытием Гёте. «Я говорю, что голубизна, в какой является воздух, не есть его собственная окраска, но причинена теплой, испаряющейся до мельчайших и неощутимых моментов влажностью, которая воспринимает на себя удар солнечных лучей и делается светящейся под темнотой громадного мрака области огня, который образует покрытие сверху; и это увидит, как видел я, тот, кто взойдет на гору Бозо, ярмо Альп, отделяющих Францию от Италии… Я видел воздух надо мной мрачным, и солнце, ударявшее в горы, намного более ярким чем на низких равнинах, потому что меньшая толща воздуха пролегала между вершиной этой горы и солнцем».
И снова вода, главная тема тетради Хаммера. Запись над рисунком волнореза перед быком моста: «Всегда устои мостов должны иметь далеко выступающие против потока реки шпоры, иначе такие мосты упадут в короткое время навстречу течению воды». «Камни запруд должны иметь через каждые 4 локтя более выступающее вперед соединение камней чем прочие». Запись к схеме горы с водными источниками: «Дамба, поднятая перед источником воды, поднимающейся из корня горы, поднимет воду снаружи также, как она была вначале внутри горы».
Кажется ясно, каким образом Леонардо получает свои сведения. Он всем своим существом, телом и волей врастает в вещество, о котором думает, и на собственных боках испытывает то самое, что происходит например с частицами воды в водовороте. «Вода, помутневшая от удара волны о ее берег, возвращается по дну и встречает следующую волну, которая бьет своими мельчайшими частицами по зернышкам песка, идущим ей навстречу, и немедленно их отбрасывает верхней частью волны обратно на свой берег. Когда два человека стоят на противоположных концах доски, установленной в равновесии при одинаковом весе обоих, если один из них захочет сделать прыжок вверх, то этот прыжок получится вниз от его конца доски, и этот человек никогда не поднимется вверх, но останется на своем месте, пока противоположный человек не утвердит своим толчком доску у него под ногами».
Если человек может врасти всем телом в мельчайшие частицы воды, то он может и всю Землю почувствовать как свое тело. Здесь смысл важного леонардовского видения Земли как живого, изменяющегося и в нашу эпоху страдающего существа. Вода, кровь земли, по какой-то причине чрезмерно выливается из недр на поверхность. Одним из следствий этого стала необратимая утрата равновесия. «Сдвиг центра тяжести Земли возник от сдвигания земли, уносимой водами туда, где ее не было, и там Земля отяжелела, облегчившись в местах, откуда сдвинута почва. Это очевидно, ведь реки всегда несут с собой землю, замутняющую их, вплоть до моря, где они потом, сложив землю, очищаются». Как всегда, воду Леонардо видит сразу во всех ее возможных состояниях. Превратившись в лед, она разрывала камень; кипя, она паром расталкивает преграды. На полях для экономии бумаги против вышеприведенной фразы о смещении центра Земли уместился рисунок поршня в цилиндре паровой машины. Если бы он не остался в проекте, Леонардо увидел бы, что не нужен никакой противовес, «чтобы испарение без труда могло толкать такую крышку вверх».
«[Напиши книгу о том] как есть вены, которые никогда не увеличиваются и не уменьшаются ни в какое время: и это такие вены, как у человека артерии». Земля снабжена, как мы кровеносной, своей водоносной системой, и тогда в ее глубинах должна сохраняться даже теперь более чистая вода, чем та, которая осолена смытыми породами. «[Напиши книгу о том] как в глубине моря все воды пресные, и тому я дал доказательство. Как все живые вены, разветвленные и переплетенные с телом земли, соединены с недрами моря. Как через разрывы вен, посредством рек, вода поступает в море».
Листы 14 и 15 заполнены рисунками потоков, водоворотов и сливающихся русел. «Когда два потока воды встретятся друг с другом, и один из них ударит в противоположный… Если будут течь две реки одинаковой глубины… Когда меньшая река вливает свои воды в большую…» Но, как всегда, от водяных вихрей мысль Леонардо перетекает к другим, на этот раз воздушным, и он замечает, что вода сама совершает тот же переход к воздуху, что и его мысль. «Вода родительница ветра, то есть когда она разрешается в воздух; об этом я уже поставил опыт: унция воды, испарившись, наполнила мне целый бурдюк, а прежде того она со всех сторон подпирала изнутри поверхность кожаного меха».
Попутно могут решаться военные и хозяйственные задачи. Как остановить и перенаправить воду реки: для этого надо особым образом расположить камни на дне; как использовать воду для мельницы; как сделать, чтобы поток не вымывал почву. Но свободная мысль никогда не сужена утилитарной целью, то и дело она без помех вырывается на волю. Среди гидравлических экспериментов вдруг вырисовывается проблема, не решенная и современной наукой; многозначительно загадочен переход к бесконечно малым, как если бы в них Леонардо видел разгадку гравитации: «О том, что невозможно описать волнообразность воды, если прежде того не определено, что такое сила тяготения и где это тяготение рождается и умирает. Если в вазу, полную вина, входит столько воды, сколько снизу выливается воды и вина, сказанная ваза никогда не окажется полностью лишена вина: это доказывается тем, что вино есть непрерывное количество и делимо до бесконечности». В силе тяжести участвует, пусть в малой мере, всё; каждая вещь – потенциальный центр всеобщего притяжения. Мысль продолжена в другой тетради: «Желание всякого тяжелого тела в том, чтобы его центр был центром земли» (Forster III 66 v).
И снова наблюдения о цвете, которые привели бы в восторг Гёте, доведись ему держать в руках и прочесть эту шифрованную рукописную тетрадку. «Светлость воздуха порождена водой, которая в нем растворилась и превратилась в неощутимые зернышки, которые, приняв свет Солнца с противоположной стороны, создают светлость, являемую этим воздухом; а голубизна, кажущая себя в нем, порождена мраком, прячущимся после этого воздуха».
После водных бурь Леонардо еще раз захватывают воздушные потоки. Он снова возвращается к силе пара. Опять извиняясь за спешку и скачки, составляет план пятнадцати книг, которые он напишет. Невыполнимое теснит со всех сторон. «Если бы можно было сделать колодец, который прошел бы через землю с противоположной стороны…»
Раньше, когда было больше досуга, он взглядывал на свою художественно-изобретательскую «науку видения», saper vedere, со стороны. «Живопись… тонкое изобретение, которое с философским и тонким созерцанием рассматривает все качества форм… справедливо мы назовем ее внучкой природы и родственницей Бога» (Codex parisinus А 100 r, записано в 1492). Хороший художник вторая природа, seconda Natura. Служение такому искусству захватывает всю жизнь. «Художнику необходимы математические науки, принадлежащие к живописи, и расставание с сообществом чуждым его работе, и ум изменчивый смотря по разной направленности предносящихся ему предметов, и далекий от других забот» (Codex Atlanticus 184 v.а.). С таким художником может сравниться поэт. «Когда поэт перестает изображать (fi gurare) словами то, что фактически есть в природе, то он не делает себя равным художнику», оставаясь ритором, астрологом, философом, теологом. «Но если он вернется к изображению какой-либо вещи и сделается подражателем художника, то сможет удовлетворить глазу в словах, как художник делает кистью и цветом: гармония для глаза, как музыка для слуха» (Quaderni anatomici С III, 7 r). Жизнь дана для этого художественного вдумывания в мир. «Как хорошо потраченный день дает счастливо уснуть, так хорошо употребленная жизнь дает счастливо умереть» (Codex Trivulziano 27 r, записано ок. 1490). Надо спешить, потому что иначе страшная судьба подстерегает человека. «Как иначе надо именовать некоторых людей, если не проходами для пищи и умножителями навоза – и наполнителями выгребных ям, потому что через них ничего другого не появляется в мире, никакая добродетель не вводится в действие» (Codex Forster 11174 v.). Может быть, даже злое действие лучше пустого существования, но намного ли? «О жестокости человека. – Появятся живые существа на поверхности земли, которые всегда будут биться между собой, и с величайшим ущербом и часто смертью обеих сторон… Ни одной вещи не останется на поверхности земли или под землей и водой, которую бы они не отыскали, не изъяли и не испортили; и вещи одной страны не перенесли бы в другую; и тело их сделается гробницей и проходом для всех уже мертвых тел живых существ. О мир, почему ты не разверзнешься? и не провалишь в глубокие расщелины твоих пропастей и пещер, чтобы не показывать больше небу, такое жестокое и безжалостное чудовище?» Художественное изобретательство Леонардо избегает в упорном труде косной лени и оно же призвано остановить преступный грабеж земли. «Кто не наказывает зло, велит, чтобы оно совершалось» (Parisinus 118 v.).
Леонардо весь в работе, ему осталось жить десять лет. В Кодексе Хаммера почти нет философии и эстетики. Он занят проектом подводной лодки, который держит втайне «из-за злой натуры людей, которые прибегли бы к убийству в глубине морей, разбивая днища кораблей и топя их вместе с людьми, которые там внутри». Он строит планы осушения болот, как старый Фауст. Но главной тревогой остается трагедия планеты, вены которой почему-то оказались вскрыты. «Разветвления вен воды все соединены вместе в нашей Земле, как кровеносные сосуды у других (!) живых существ; и состоят в непрестанном обращении, для животворения ее всегда истощая места, откуда они (воды) движутся, как внутри земли, так и снаружи; и много больше воды повсеместно льют реки чем имели обыкновение лить; по каковой причине поверхность моря несколько склонилась к центру Земли, из-за необходимости заполнить пустоту вследствие такого расширения этих вен». Со временем Земля полностью покроется водой, потому что после коррозии гор реки унесут всю почву в океан. Теперь Земля в середине этого процесса, и «самые высокие горы настолько же возвышаются над морем, насколько величайшие глубины моря ниже воздуха». Через голову ренессансных филологов, ненавистных латинистов omo sanza lettere перенимает от ранних поэтов-философов влюбленность в мир, и она теперь становится хозяйской заботой о нем.
Леонардо полон соображениями об испарении, паре и его силе (землетрясения это прорывы паров подземной воды), он словно ходит вокруг изобретения машины, которое будет сделано через три века. Нетехнические недоработки мешают ему ее построить. Машина невозможна, не нужна, если Земля – живое существо, взявшее на себя сохранение малых животных, движущихся по ее поверхности. «Тело Земли подобно телам живых существ и имеет разветвленную сеть вен, которые все между собой сплетены и устроены для питания и животворения самой Земли и ее созданий… Можем сказать, что Земля имеет растительную душу и ее плоть почва; ее кости – упорядоченные сцепления камней, из которых состоят горы; ее мякоть – туфы; ее кровь – водные вены; резервуар крови, скопляющейся вокруг сердца, – море океан; ее дыхание – подъем и опускание этой крови… а жар души мира – огонь, ее пронизывающий». Леонардо присматривается к живой Земле, прислушивается к ее дыханию, приливам и отливам; ему важно знать, чего в ней больше, воды или суши. Родство с ее великой жизнью, в которой нет места для мертвой природы, делает человеческий образ Леонардо полным спокойного достоинства.