… Все прошлое лето мы с Гленистэром копались в Энвил Крике и окончательно отвыкли от свежей пищи. Городские бездельники съедают всю зелень и все яйца, которые доставляются сюда на пароходах, так что нам ничего не достается, кроме приятных воспоминаний. Мы ничего не едим, кроме свиной грудинки и коричневых бобов; этой прелести у нас неограниченное количество.

Мы уже третий год мечтаем о свежей провизии.

Скандал. Ей богу, у меня прямо душа пропахла свининой.

А когда пришла пора уезжать с участка, мальчик схватил лихорадку. В порту стояло только одно китоловное судно, направлявшееся в Септил. Покупаю я билеты, и вдруг оказывается, что на пароходе ничего нет, кроме консервированной лососины, потому что он два года находился в плавании. Когда я добрался до Штатов после семнадцатидневной рыбной диеты, я был, можно сказать, до краев налит лососиной и включил ее в список наиболее ненавистных мне продуктов.

Уложил я мальчика в больницу, помчался в лучший ресторан в городе и приготовился закатить себе пир на весь мир. Пусть, говорю я себе, моя оргия останется в анналах истории, пусть туземцы вспоминают о ней с ужасом и восторгом. Во-первых, я потребовал на пять долларов свинины с бобами и огромную тарелку консервированной лососины. Когда лакей поставил передо мной всю эту гнусность, я смерил ее этаким презрительным взором и промолвил:

«Поставьте это на стол и смотрите внимательно, как надо есть настоящую пищу». И я взял меню и съел и выпил все, что там было, от содовой воды до шампанского. Расправившись с меню, я собрал все кости и объедки, навалил их на презираемые мною предметы питания, воткнул в них зубочистки и, нанесши им еще ряд тяжелых оскорблений, ушел из ресторана.

Дэкстри и девушка стояли у перил на корме и лениво болтали. Была вторая ночь плавания, и пароход лежал без движения среди льдин. Их окружало плоское застывшее море, которое странно мерцало в темных сумерках, сопутствовавших полуночи в этой широте. Пока было еще достаточно светло, они пробирались между льдинами по узким полоскам синей воды, и, когда эти полоски кончались, медленно качались на волнах, ожидая, пока они вновь появятся. Они то выходили в открытое море, то путались в лабиринте льдин до тех пор, пока сгустившиеся сумерки окончательно не преградили им путь.

Иногда пароход проплывал мимо стад моржей, удобно расположившихся на льдинах. Мокрые шкуры животных блестели под лучами солнца. Воздух был чист и прозрачен; там и сям виднелись дымки пароходов, с трудом пролагавших себе путь. Весенний флот уже стоял у ворот Золотого Севера.

Девушка истомилась в своем заточении, упросила старика выйти с ней погулять на палубу под защитой темноты; она навела его на разговор о былых похождениях его и Гленистэра, и он охотно рассказывал ей всевозможные истории.

Она была откровенно любопытна и удивлялась, что они так мало интересуются ее персоной и таинственной миссией.

Она даже решила, что их молчание свидетельствует о полном безразличии к ней; она не понимала, что тем самым эти северяне проявляют в отношении ее максимум товарищеского чувства.

На Севере равнодушие к прошлому человека указывает на высокое мнение о нем. Оно обозначает высшее доверие, веру в то, что мерилом должны служить его настоящие дела, а не его прошлое.

Северная песня говорит: «Наша страна — вольный край, где человек — просто человек, и больше ничего. Если ты в прошлом был честен, тем лучше; если же нет, то предай забвению грязные пятна прошлой искусственной жизни и вновь поднимись на достойный тебя уровень. Вот и все».

Итак, никто ни о чем ее не расспрашивал, и время проходило, а она все еще не решалась дать более подробные объяснения. Молчать было несравненно легче, и, кроме того, она едва ли имела право рассказывать им многое.

За короткое время их знакомства девушка привязалась к Дэкстри; ей нравилось его простое, рыцарское отношение к ней и мальчишеские рассуждения; Гленистэра же она избегала и испытывала при мысли о нем скрытый страх с того момента, когда она подслушала их вечерний разговор. Вспоминая об этом разговоре, она то горела и содрогалась от гнева, то леденела от ужаса, живо представляя себе грозную силу и уверенность, звучавшие в его голосе.

Что это за общество, что это за жизнь, где мужчины говорят о посторонних женщинах уверенным тоном будущего владельца. Она не могла не сознаться: он был красив, но она совсем об этом не думала; если бы она встретила его в обычном для нее обществе, закованном в броню светских условностей, то он, пожалуй, показался бы ей выдающимся человеком, энергичным и умным. Но тут он как бы впитал в себя все особенности окружающей его среды, как-то распустился физически и нравственно, казался грубым, примитивным и жутким. Когда он был с ней — а он постоянно искал ее общества — она ощущала, что его сильная личность как бы давит ее; волна его неудержимой, бунтарской, настойчивой страсти захлестывала ее. Это возбуждало в ней враждебное чувство, и вся воля ее напрягалась, чтобы оказать сопротивление.

Дэкстри все рассказывал свои истории; вдруг из темноты вынырнул Гленистэр. Подошел и молча встал рядом с нею у перил.

— Что вы так пристально смотрите в темноту? — спросил он.

— Надеюсь увидеть полуночное солнце или северное сияние, — ответила она.

— Время года для полуночного солнца слишком позднее, а для северного сияния мы еще слишком далеко от Севера, — вставил Дэкстри. — Когда будем ближе к Северу, увидим полуночное солнце.

— А вы слышали когда-нибудь о происхождении северного сияния? — спросил Гленистэр.

— Нет, — ответила она.

— Так вот что рассказал мне один великий охотник из племени Танана, когда я как-то лежал больной в его хижине. Он мудрый индеец и пользуется репутацией правдивого человека, так что я не сомневаюсь в точности его рассказов.

«Давным-давно, еще до вторжения белых и солонины в эту страну, тананы были самым сильным племенем на Севере. Самым отважным охотником был второй вождь — Итика. Он мог преследовать оленя до тех пор, пока тот не падал изнеможенный в снег, и было у него множество поясов, украшенных когтями бурого медведя, необычайно коварного зверя; как известно, он одержим духами „Ябла“, т. е. бесами.

Как-то зимой в долине Танана разразился ужасный голод. Олени ушли из ущелий, и карибу исчезли с гор быстрее тумана. Собаки похудели и выли ночи напролет. Дети плакали, и с изможденными женщинами не было сладу.

Тогда Итика решил поохотиться по ту сторону скалистых горных вершин — там, где кончается мир живых. Его пытались отговаривать, указывая на верную смерть, ожидавшую его, ибо стая чудовищных белых волков, крупнее оленей и быстрее орлов, скиталась по тем горам в поисках добычи. В ясные и холодные ночи можно было видеть отражение лунных лучей на их сияющих, впалых боках, и хотя многие охотники переходили в былые времена через тот перевал, но ни один из них не возвращался, ибо волки настигали и убивали его.

Но Итику нельзя было удержать. Он пошел извилистой тропой по кряжу и с наступлением ночи зарылся спать в снегу, завернувшись в шкуру карибу. Вглядываясь в темноту, он увидел вспыхивающие лучи, еще в тысячу раз ярче прежнего. Небеса горели живым сиянием, которое металось взад и вперед в диком разгуле. Он слышал скрип и хруст сухого снега, попираемого волками; он слышал далекий шум приближающегося урагана, хотя воздух над его головой был скован неподвижностью.

Когда рассвело, он пошел дальше по кряжу и наконец достиг дивной долины. Спустившись по склону, он вошел в лес из высоких елей; кругом на снегу виднелись следы, широкие, как следы рыб. Он услышал вой, который становился все громче, пока не заполнил собою весь лес. То был жуткий вой: казалось, выли тысячи волков, одержимых жаждой убийства. Он осторожно подвигался вперед и, наконец, наткнулся на белое животное чудовищных размеров, которое билось под упавшей елью, крепко придавившей его к земле.

Все храбрые люди жалостливы, и Итика принялся работать топором; он пытался вызволить животное из беды, не думая о грозившей ему самому опасности. Когда животное было освобождено, оно встало и вместо того, чтобы убежать, обратилось к нему на чрезвычайно вежливом и изысканном индейском диалекте, без малейшего чужестранного акцента.

— Ты спас мне жизнь. Чем я могу отплатить тебе?

— Я хочу охотиться в этой долине. Мой народ голодает, — сказал Итика, чем очень обрадовал волка, который немедленно собрал всех своих собратий на охоту.

С тех пор стоило И тике явиться на охоту в долину Юкона, исполинская стая охотилась вместе с ним. Волки и по сей день носятся по горам в ясные, холодные ночи; лунный свет мерцает на их белых боках, поднимаясь к небу странными и фантастическими изгибами. Говорят, что это — северное сияние, но беззубый старик Исаак искренно убеждал меня в правдивости древнего предания, когда я лежал, ослепленный яркими солнечными лучами, в его хижине. Он говорил, что во всем этом нет ничего замечательного, что это просто резвятся духи Итики и волков-исполинов».

— Какая странная легенда, — сказала девушка. — И таких легенд, должно быть, много в северной стране. Я уже начинаю любить ее; потом она, наверное, понравится мне еще больше.

— Возможно, — ответил Гленистэр, — хотя, по правде говоря, страна эта не для женщин.

— Расскажите мне, что вас сюда привело. Вы ведь житель восточных Штатов. У вас было положение, образование, а вы предпочли эту жизнь. Должно быть, вы любите север?

— Конечно, люблю. Он привлекает человека какими-то странными чарами — чарами, которыми не обладает ни одна более умеренная страна. Стоит вам провести здесь хоть несколько дней, долгих, ленивых июньских дней, кажущихся бесконечными; стоит вам услышать крик гусей в теплую солнечную полночь; стоит вам хоть раз пуститься в путь-дорогу холодным ясным утром, когда воздух возбуждает легкие и весь молчаливый белый мир сияет как драгоценный камень; стоит вам увидеть, как собаки рвутся в упряжи так, что полозья дрожат и звенят, а далекие горные кряжи выступают, точно дивные изваяния, так близко, что, кажется, можно достать до них рукою, — и вы поймете, что во всем этом есть нечто, влекущее вас, зовущее вас обратно, где бы вы ни находились.

— Когда я был еще школьником, я часами разглядывал карту Аляски. Я совсем уходил в нее. Тогда она представляла собой обширный пустой угол Севера. Там были названия, горы и тайны. Слово «Юкон» означало для меня все неизвестное и дикое — волосатых мастодонтов, золотоносные реки, диких индейцев с костяными стрелами и в штанах из тюленьих шкур. Как только я окончил колледж, я приехал сюда; конечно, это была авантюра. Из меня хотели сделать адвоката. Должно быть, тени старика Чоата, Уэбстера и Патрика Генри содрогнулись, когда я презрел адвокатуру. Старики рвали на себе волосы…

— Я думаю, вы имели бы успех на этом поприще, — сказала девушка.

Он рассмеялся.

— Не знаю. Факт тот, что я удрал, предоставив другим пролезать в Верховный Суд Соединенных Штатов. Я приехал на Север и сразу понял, что эти места созданы для меня. Не скажу, чтобы я был вполне удовлетворен. Я слишком честолюбив. Но эта обстановка нравится мне больше других. Тут я осуществляю мои мечты. Я сколотил себе состояние. Теперь я могу поглядеть, нет ли еще чего хорошего в мире.

Он внезапно повернулся к ней.

— Вот что, — спросил он неожиданно, — а как вас зовут?

Она вздрогнула и взглянула туда, где стоял Дэкстри, но оказалось, что старик ушел во время рассказа.

— Элен Честер, — ответила она.

— Элен Честер, — задумчиво повторил он. — Какое красивое имя. Даже жаль менять его, выходить замуж, а это несомненно скоро случится.

— Я не для того еду в Ном, чтобы выходить замуж.

Он кинул на нее быстрый взгляд.

— Тогда вам эта страна не понравится. Вы приехали на два года раньше, чем следовало; надо было дождаться появления железных дорог и телефонов, табль-д'отов и компаньонок. Пока еще эта страна для одних мужчин.

— Я не вижу, почему бы ей не быть также и страной для женщин. Ведь и мы можем помочь цивилизовать ее. На «Орегоне» имеется полный железнодорожный состав, и через несколько недель его уже пустят с побережья на рудники. На другом пароходе находятся столбы, проволока и полное снаряжение для телефонного сообщения, которое можно установить в одну ночь. А что касается табль-д'отов, то я видела в Сиэтле француза, графа с моноклем, привезшего полную ресторанную обстановку, включая заграничные устрицы и страссбургские пироги. Не хватает только компаньонок. Мою компаньонку я покинула при бегстве с «Охайо»; матросы поймали ее. Как видите, все обстоит приблизительно по вашему расписанию.

— Какую роль собираетесь вы играть в цивилизации страны? — спросил он.

Она долго молчала. Когда она, наконец, заговорила, голос ее звучал шутливо.

— Я глашатай грядущей законности, — сказала она.

— Законности. Ба! Бумага, мертвый язык и орда чиновников. Ужасная вещь — законность в этой стране. Мы слишком молоды и далеки от всего мира. Закон дает слишком много власти отдельным и немногочисленным лицам. До сих пор мы, здешние жители, могли рассчитывать на свою отвагу и на свои кольты. Если же появятся законы, то придется отказаться от того и от другого. Мне нравятся суды безапелляционные.

Он положил руку на пояс.

— Кольты могут исчезнуть, но храбрость никогда не пропадет, — прервала она его.

— Возможно; однако до меня дошли уже слухи о заговоре, имеющем целью нарушить закон. В Упаласке один человек предупреждал Дэкстри и советовал ему быть настороже; оказывается, закон таит под своей мантией кинжал против нашей братии, владельцев богатых россыпей. Я этому не верю, но мало ли что бывает.

— Закон — основание всего; без него не может быть прогресса. Здесь же нет ничего, кроме беспорядка.

— Здесь вовсе не такой уж беспорядок, как вы думаете. До нашествия новичков у нас совсем не было преступлений. О ворах понятия не имели. Если вам показалась хижина, то вы входили в нее, не стучась, и владелец подливал кипятку в кофейник и отрезал вам грудинки. Когда вы начинали есть, он здоровался с вами и спрашивал ваше имя. Так было всегда, безразлично, был ли его ледник полон до краев или же он притащил на спине за две сотни верст свои жалкие несколько фунтов провизии. Это было гостеприимство, перед которым ваши понятия о гостеприимстве должны были бы спрятаться. Если хозяина не было дома, то вы ели, сколько хотели. Существовало лишь одно непростительное прегрешение против этикета. Оно состояло в том, что человек не заготовлял сухих щепок перед своим уходом. Меня страшит наступающее переходное время — эпоха хаоса, провал между старым бытом и новым. По правде сказать, мне больше нравится старый быт; я люблю его вольность; я люблю бороться с природой, люблю добывать, охранять свою собственность, сражаться за нее. Я уже давно живу вне власти закона и хотел бы остаться там, где жизнь течет по естественному руслу, где выживает только сильный.

Его большие мускулистые руки крепко держались за борт, и мощный голос его свободно рвался из широкой груди. Он стоял перед нею, высокий, мужественный, излучающий какой-то магнетизм. Теперь она поняла, почему он вчера так обрадовался драке, — для такого человека борьба была необходима как воздух. Она бессознательно пододвинулась к нему, привлеченная чарами его силы.

— Я не знаю меры в наслаждении и умею смертельно ненавидеть. Я беру то, что хочу; так я поступал в былые годы, и я слишком эгоист, чтобы отказаться от этого принципа.

Он смотрел вдаль, на смутно светившееся ледяное пространство; вдруг он повернулся к ней и дотронулся до ее теплой руки, лежавшей на перилах рядом с его рукою.

Она недоуменно смотрела на него, и лицо ее было так близко от его лица, что до него доносился смутный аромат ее волос.

Взор ее выражал только удивление и любопытство к новому для нее типу человека, такому непохожему на всех знакомых ей людей. Но глаза мужчины, ослепленные ее близостью, видели только красоту ее, еще более привлекательную в смутном освещении: он ощущал теплую маленькую ручку под своей рукой. Трепет от этого прикосновения захлестнул его, и он потерял власть над собой.

— Захочу — возьму, — повторил он и внезапно схватил ее в свои объятия, впился в ее губы длительным, страстным поцелуем. На мгновение она замерла и, задыхаясь, без сил, лежала на его груди; потом вырвала руку и изо всех сил ударила его кулаком по лицу.

Он как будто даже не почувствовал удара; одним движением он прижал к себе ее руку, улыбаясь ей прямо в глаза, расширенные ужасом; потом, не выпуская из железных объятий, вновь осыпал поцелуями ее губы, глаза, волосы и наконец отпустил ее.

— Я буду любить вас, Элен, — сказал он.

— Пусть Бог покарает меня смертью, если я когда-нибудь перестану ненавидеть вас! — крикнула она. Дикая страсть клокотала в ее голосе. Она повернулась и гордо пошла к своей каюте, высокая, стройная, неприступная. Он не знал, что колени ее дрожали от слабости.