В главе 3 мы говорили о том, что может получиться из истории Руси — как, впрочем, и из любой другой истории — если пытаться восстановить ее, пользуясь всеми имеющимися письменными документами как равноценными, не подвергая их процедуре под названием «критика источника». В главе 4, посвященной тоже достаточно сложной проблеме — истории религии на Руси — мы показали, что, по крайней мере, некоторые из загадочных моментов истории проясняются по мере появления новых документальных данных, или после критического рассмотрения совокупности уже известных документов.
Теперь же, на примере исторического события, очень известного на Руси, можно сказать, знакового для русской истории, многократно описанного со всех сторон, мы хотим показать, что это такое — настоящая «критика источников». Мы надеемся убедить читателя в том, что многие устоявшиеся, незыблемые в глазах большинства людей исторические события на самом деле вовсе не так понятны, не так однозначны, как привыкли думать. В них масса неясных моментов, которые выплывают на свет, если внимательно изучить источники, из которых мы об этих событиях знаем. Впрочем, пусть читатель убедится в этом сам.
ИСТОРИОГРАФИЯ КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ
Куликовская битва 1380 года явилась важным событием второй половины XIV столетия и сразу была оценена современниками как событие из ряда вон выходящее. О ней написаны горы популярной литературы, но, тем не менее, эта битва является фактом, наименее изученным в нашей исторической науке. До сих пор нет ни одной монографии, ни одной работы, содержащих критический разбор источников и научный анализ событий, ей предшествовавших, и самой Куликовской битвы, ее результатов и значения для России. Да, такой работы нет, и в этом есть некий парадокс: ведь Куликовская битва — одно из ключевых событий русской истории. Почему же так произошло?
Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, какие вообще оценки и суждения о Куликовской битве бытовали в разные периоды нашей истории.
Первым произведением, в котором нашли свое отражение события битвы, стала, как считают, «Задонщина» — поэтическое произведение, памятник древнерусской литературы, созданный, вероятно, в первые годы после Куликовской победы. «Задонщина» известна в двух редакциях — Краткой и Пространной. Краткая редакция была составлена в 1470-х годах монахом Кирилло-Белозерского монастыря Евфросином. Пространная редакция, оформившаяся в конце XV или в начале XVI века, имеет очень древнюю основу. Если из Пространной редакции исключить некоторые поздние добавления, останется текст, написанный в 80-х годах XIV века, возможно, через несколько месяцев после Куликовской битвы.
Автор «Задонщины», избравший форму подражания «Слову о полку Игореве», не стремился к точному изложению событий. «Поэты славили его (Дмитрия Донского. — Прим. авт.) в преувеличенных описаниях», — отмечает Н. А. Полевой [Полевой, с. 65]. Он постарался эпически отобразить победу Дмитрия Донского, избрав в качестве антитезы неудачный поход князя Игоря Святославича на половцев в 1185 году. Отсюда избранная форма изложения — «Задонщина» сознательно подражает «Слову о полку Игореве», прибегая к аллюзиям: князь Игорь в степь пошел на половцев в одиночку, русские князья не поддержали его — и потерпел поражение. Князь Дмитрий пошел в степь на татар, собрав объединенную рать русских княжеств — и победил. Тем самым, главная идея «Задонщины», по словам Л. Г. Бескровного, состояла «в пропаганде полного единения всех русских княжеств в борьбе за освобождение от золотоордынского ига, душившего русский народ» [Бескровный Л.Г. Историография Куликовской битвы, — В сб. «Куликовская битва». М. «Наука», 1980, с. 6]. Характерно, что «Задонщина» ни слова не говорит ни о действиях Олега Рязанского, ни о действиях литовского князя Ягайло.
Поэтическое произведение неизбежно несет в себе элементы вымысла и преувеличения. Но вот ранние русские летописи довольно сдержанно оценивают события битвы. Псковская I летопись вообще ставит Куликовскую победу в один ряд с таким событием, как гибель четырех лодий на Чудском озере:
«Бысть похваление поганых Тотор на землю Роускую: бысть побоище велико, бишася на Рожество святыя боогородица, в день соуботный до вечера, омерькше биючися; и пособе бог великомоу князю Дмитрею, биша и на 30 верст гонячися… Того же лета во озере Чюдском истопли четыре лодии».[Псковские летописи, М.-Л., 1941, вып. 1, с. 24.]
То, что для московского поэта — великое событие общерусского значения, для псковича — заурядное военное столкновение на степной окраине, равное по значимости потоплениею четырех лодий.
Самый древний рассказ о Куликовской битве сохранился в своде, получившим название «Рогожский летописец» (список 40-х годов XV века), и в Симеоновской летописи (список второй четверти XVI века). Тот же рассказ был помещен в пергаменной Троицкой летописи, сгоревшей в московский пожар 1812 года (список ее может датироваться примерно концом второго десятилетия XV века). Рассказ этот восходит к летописному памятнику 1409 года, а возможно, и более раннего времени. Оценка Куликовской битвы в ранних летописях, как отмечает Л. Г. Бескровный, не поднимается до общерусского значения [Бескровный, с. 7]. Только Троицкая летопись, которая стала первым сводом, отразившим московскую точку зрения, представляет поход Мамая как угрозу не только Москве, но и всей Русской земле. При этом, однако, летописец ничего не сказал о союзе Мамая с Ягайло и Олегом Рязанским, но обвинил Олега Рязанского в том, что он не принял участия в отражении нашествия, «посылал на помощь Мамаю свою силу, а сам на реках мосты переметал» [там же, с. 8].
Второй рассказ известен по Новгородской I летописи младшего извода (извод здесь означает вторую редакцию). Этот список датируется 40-ми годами XV века, но рассказ восходит к своду 1433 года и имеет ряд общих слов и предложений с первым рассказом. Новгородская I летопись рассматривает Куликовскую битву с позиции Великого Новгорода. «Летописец пишет, что борьба с монголо-татарами — дело московского князя, на которого «люто гневался» Мамай, хотя, впрочем, указывается, что Мамай замахивался «и на всю Рускую землю». В этой летописи нет данных о призыве князя Дмитрия к объединению всех русских сил для отпора новому нашествию, а говорится лишь, что князь Дмитрий, слышав, что на него наступает сила «велика татарская и собрав многы вой и поиде протеву безбожных Татар».
Встреча с Золотой Ордой завершилась победой, «и догнани быша от крестиян и ови же от оружия падоша, а инии в реце истопошася, бещисленное их множество». В этой битве, отмечает летописец, недостаточно стойко проявили себя «молодые» москвичи, к которым причислялись ремесленники и другие посадские люди, не имевшие боевого опыта. «Москвици же мнози небвалци, видевши множество рати татарской устрашишася и живота отпаявшаяся, а инеи на беги обратишася…» [Бескровный Л. Г., с. 7–8].
Причина того скромного места, которое отводят Куликовской битве ранние летописи, очевидна: основные политические центры Руси — Тверь, Рязань, Великий Новгород, Нижний Новгород — еще сохраняли свою политическую независимость. Они не участвовали в Куликовской битве, которая была для них только делом Московского княжества, они не желали признавать Москву лидером, а московские летописцы еще стеснялись врать до небес — ведь еще было, кому их уличить. Максимум, на что оказалась способной московская политическая мысль рубежа XIV–XV веков — это создать «Задонщину», поэму-призыв, прославляющую московского князя и пропагандирующую единение русских княжеств перед лицом золотоордынской угрозы — мысль, кстати, абсолютно здравую.
Переоценка событий Куликовской битвы началась только с середины XV века, во время образования Русского государства с центром в Москве. Новгород и Тверь сопротивляются московской экспансии, призывая на помощь польского короля Казимира. В события на Руси активно вмешиваются татары, хан Ахмат мечтает возродить империю Чингисхана. «Середина XV века характеризуется обострением феодальной войны. Она приобретает напряженный характер в связи с тем, что в нее вмешиваются татары, участившие свои набеги на Русь… В результате объединения русских княжеств создались предпосылки для ликвидации остатков золотоордынского ига… Борьба с сепаратными удельными князьями вновь выдвинула на первый план идею объединения сил для полного освобождения от иноземного ига. Победа в Куликовской битве звучала как призыв к окончательному освобождению, которое могло быть осуществлено в результате объединения княжеств вокруг Москвы» [Бескровный Л. Г., с. 9]. В это время образы Куликовской битвы начинают активно использоваться в борьбе за объединение русских княжеств перед лицом нового нашествия Золотой Орды, обоснование этой идеи являлось главной целью московских летописцев середины XV века. Именно тогда, спустя сто лет, в Московском своде 1479 года впервые (!) появилось указание на союз Мамая с литовским князем Ягайло «со всею силою Литовскою и Лятьскою» [Бескровный Л. Г., с. 10].
В трактовке Московского свода 1479 года победа на Куликовом поле стала победой общерусских сил, во главе которых стояла Москва — объединительница русских княжеств. К этим же годам относится и летописный рассказ, помещенный в Софийской 1 и Новгородской IV летописях (списки 70-х годов XV века). Великий Новгород к тому времени уже потерял свою независимость, и оценки Новгородской IV летописи не отличаются от московских. «Новгородская летопись рассматривает борьбу с Мамаем как общерусское дело, инициатором которой явилась Москва. В этой летописи особенно выпукло показано отступничество Олега Рязанского… Летопись называет его «сотонщиком дьяволю советнику отлученному сыне божиа, помраченному тмою греховною…», «поборником бессрменским, лоука-вым сыном». В летописном рассказе большое место отведено освещению попыток Олега установить союз с «поганым Ягайло» и Мамаем, «душегубивый же Олег нача зло к злу прикладати: посылаше к Мамаю и к Ягайлоу своего си боярина единомысленного антихристова протечу» [Бескровный, с. 11].
Злобная брань в адрес жившего сто лет назад рязанского князя на самом деле адресована его потомкам — великим князьям Рязанским, последним независимым владетелям на Руси, и смысл этой брани понятен: авторы про-московских летописаний ясно дают понять, что потомкам «сотонщика», «дьяволю советника» Москва жить не даст, так как Рязань — исторический враг Москвы. Вместе с этим рассказ о походе Дмитрия Донского содержит множество новых фактов, ранее никому не известных, в частности, подробное описание марша русских войск, подготовки к битве и сам ход битвы. Вопреки предыдущим сообщениям летописей, автор Новгородской IV летописи указывает на проявленную стойкость и храбрость московских ратников, никто «не оубояся никако же, не устрашишася». Наоборот, все были готовы стоять насмерть. [Бескровный, с. 11]. На страницах Новгородской IV летописи впервые появляется рассказ о якобы паническом бегстве золотоордынского и литовского войск.
«Таким образом, летописцы этого времени развивали идею, что Москва стала наследницей Киева и Владимира. Она нашла отражение не только в Московском своде 1478 г., но и в Новгородской IV и Львовской летописях. Эта идея оплодотворяла национальное самосознание и служила важным духовным оружием в кровопролитном сражении с татарами» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 35]. Эти летописные сказания, отмечает М. Н. Тихомиров, позже «обросли поэтическими вымыслами и литературными украшениями, и за их цветистой внешностью не всегда легко увидеть истину, даже представить себе с полной ясностью настоящий ход событий, связанный с битвой 1380 года» [там же]. И наиболее известным подобным произведением стало «Сказание о Мамаевом побоище», сложившееся в своем окончательном виде не ранее 2-ой половине XV века.
Только в «Сказании» есть красочные, но не во всем достоверные рассказы о встречах князя Дмитрия Ивановича с Сергием Радонежским, о гадании перед битвой Дмитрия Боброка, о поединке Пересвета с могучим татарином, об искусных действиях засадного полка во главе с Боброком и двоюродным братом Дмитрия князем Владимиром Андреевичем Серпуховским.
Известно около 150 списков «Сказания о Мамаевом побоище», самый древний из которых относится к 1520-м годам. Списки «Сказания» представляют 10 отличающихся друг от друга редакций. Оригинал же «Сказания», по-видимому, был создан не ранее конца XV столетия, а то и позднее — в начале XVI века. «Что касается сказаний о Мамаевом побоище в различных редакциях, то все они представляют собой сводные тексты» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 346].
Не исключено, что в состав «Сказания» вошел какой-то его очень ранний вариант, созданный в конце XIV — первой трети XV века в окружении митрополита Киевского и всея Руси Киприана [подробнее об этом см.: Греков И. Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побоище». — «Советское славяноведение», 1970, № 6]. По мнению И. Б. Грекова, «Сказание» в Основной редакции, в отличие от «Задонщины» и летописных повестей о Куликовской битве, «отстаивая концепцию восстановления общерусского единства, признавало ведущей силой этого процесса кафедру митрополита Киевского и всея Руси, а также князей Литовской Руси». Именно поэтому мы видим митрополита Киприана (а не Сергия Радонежского) в роли фактического организатора победы на Куликовом поле, а князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Дмитрия Боброка-Волынского, а также Владимира Андреевича Серпуховского, женатого на дочери Ольгерда (Елене-Марии) — такими военачальниками, которые обеспечили реальный перелом в ходе сражения на Куликовом поле. При этом, отмечает И. Б. Греков, Дмитрий Донской хотя и показан участником Куликовской битвы, но участником довольно пассивным — он не только не был политическим руководителем всей кампании, но, по сути дела, и не принимал участия на наиболее ответственных этапах сражения. Таким образом, автор раннего варианта «Сказания» выступает за союз Литовской Руси с Москвой, но за такой союз, в котором ведущей силой оказывались сам митрополит Киприан, а также князья Литовской Руси.
И. Б. Греков отмечает также ряд откровенных несуразностей, содержащихся в «Сказании о Мамаевом побоище»: целенаправленный вымысел об иконе Владимирской Богоматери, якобы оказавшейся в Москве в 1380 году (перенесена в Москву только в 1395 году), появление на страницах «Сказания» умершего в 1377 году литовского великого князя Ольгерда и т. п.
Несуразностей в «Сказании», действительно, очень много, и они без всякой критики попадают на страницы современных нам публикаций о Куликовской битве.
Вот, к примеру, как автор одной из «юбилейных» книжек, выпущенных к 600-летию Куликовской битвы, рисует строй русских воинов перед началом битвы: «О последнем вечере и о ночи накануне битвы подробно писал автор «Сказания о Мамаевом побоище», и древнее сказание воскрешает величественное зрелище русских полков, разворачивавшихся на Куликовом поле: «Шлемы же на головах их как утренняя заря, — с восхищением писал летописец, — доспехи как вода, яловцы же как пламя огненное…» Но «никаких «яловцев» — кожаных треугольных флажков, крепившихся на очень длинных шпилях (как и самих шпилей) — у русских шлемов этого времени не было. Их упоминание в рукописях и инкунабулах «Сказания о Мамаевом побоище» — верный признак даты текста: не ранее конца XV века, когда это украшение появилось на русских шлемах в подражание Востоку» [Горелик, с. 2].
Даже если какой-то первоначальный вариант «Сказания» и был составлен на рубеже XIV–XV веков, нет никаких сомнений в том, что его главное идейное и фактографическое наполнение состоялось только около 1480 года. При сопоставлении событий, связанных со «стоянием на Угре» Ивана III и Ахмата и событий 1380 года, бросается в глаза практически их полная идентичность — и это притом, что подробности о Куликовской битве мы впервые узнали только из московских летописей второй половины XV века и «Сказания о Мамаевом побоище»:
«Ахмат, как человек не только честолюбивый, но и умный, осторожный, много лет готовился к этому походу… Он ставил своей задачей полностью восстановить власть Орды над Русью, возродить времена Батыя, преемником которого (и с полным основанием) он себя считал. Давно уже во главе Орды не стоял деятель такого масштаба. Политический кругозор Ахмата был широк — он вел переговоры даже с Венецией… Он мечтал о восстановлении империи Чингизидов на прежних, изживших себя, основаниях. Но это и не могло быть иначе. Наследник Чингисхана и Батыя, Ахмат был носителем традиции архаической кочевой империи, хищнической по самой своей природе, с примитивной экономикой, неспособной к восприятию явлений Нового времени. В своем лице Ахмат воплощал уходящий в прошлое идеал власти, основанной на жестком, грубом диктате над многоязычными народами Востока. Тем не менее Ахмат был очень силен и достаточно искусен как политик. Ему удалось заключить союз с королем Казимиром, чему он придавал, по-видимому, особое значение. Еще в 1472 году в переговорах с венецианским сенатом по поводу союза против Османской империи Ахмат заявлял, что может выставить в поле 200 тыс. всадников… за счет покорения народов Средней Азии и Северного Кавказа, завоевания Астрахани мощь Ахмата еще усилилась. Весной 1480 года Ахмат поднял на Русь всю Большую Орду, собрал все силы своей огромной, все еще грозной империи»[Алексеев, с. 121–122.]
Обратите внимание на основные моменты этой характеристики: Ахмат мечтает восстановить власть Орды над Русью; он считает себя наследником Батыя; Ахмат заключает союз с польским королем Казимиром; ведет переговоры с итальянцами (Венецией); собирает для похода на Москву всю силу Орды, плюс еще воинов из Средней Азии и Северного Кавказа, с Нижней Волги (Астрахань).
А теперь сравните:
«Нечестивый же и гордый князь Мамай… вознесеся во уме своем гордостию велиею и хотяще вторый Батый быти и всю Русскую землю пленити. И начат испытываши от старых деяний, како хан Батый пленил Русскую землю и всеми князи владел, яко же хотел… И вознесся гордостию свыше Батыя в безумии своем… И созво многи татара от волжских орд, таже собра воинства много».[Татищев, История Российская, с. 139.]
«Мамай хотел не просто удачного грабительского похода, но полного подчинения Руси. Пока Мамай собирал и готовил силы для решающего похода… Всю зиму и весну в Орде шла подготовка к небывалому со времен Батыя нашествию на Русь. Кроме кочевников, в его войсках были и наемники-генуэзцы из Крыма, где находились в ту пору владения Генуи… Одновременно… Мамай вступил в переговоры с рязанским князем Олегом и великим литовским князем Ягайло».[Карышевский П. Куликовская битва. М., 1955, с. 38–41.]
«Речь шла… не о простом грабительском походе Мамая, а о большой войне, предпринимавшейся Ордой с далеко идущими политическими целями… Литовский великий князь Ягайло, обеспокоенный ростом могущества Москвы, охотно присоединился к Мамаю… Мамай собрал огромное по тому времени войско; по существу, это были объединенные военные силы всей Орды… Для похода на Русь он нанял военные отряды из Крыма, подвластного тогда Орде, с Северного Кавказа, из Поволжья».[Каргалов, с. 56–57.]
Обратите внимание: обстоятельства событий разделенных столетием, совпадают до мелочей. Но посмотрим, что было дальше.
«Медленно двигалась Большая Орда по Дикому полю. Ахмат не рассчитывал на эффект внезапности. Большое значение он придавал совместным действиям всех антирусских сил, своему союзу с Казимиром».[Алексеев, с. 122.]
«Более двух месяцев Иван III ждал татар на Оке, Все это время Ахмат-хан провел в полном бездействии вблизи московских границ».[Скрынников Р.Г. На строже рубежей Московских. М., 1986, с. 30.]
Сравним:
«Возле устья реки Воронеж Мамай простоял не менее трех недель, поджидая, когда вернутся его послы от великого литовского князя Ягайло и рязанского князя Олега. Именно в это время уточнялся план их совместного похода на Русь… Мамай медлил, не двигался от устья Воронежа к русским рубежам… В Москве узнали, что Мамай не торопится, поджидает союзников».[Каргалов, с. 58–65.]
Дальше — еще любопытней.
«В воскресенье 23 июля в поход из Москвы к Коломне выступили главные силы русских под предводительством самого великого князя… Ахмат… решил предпринять обходной маневр. В последних числах сентября он двинулся «со всеми своими силами мимо Мценеск, Любутск и Одоев» к тому месту, где в Оку впадает Угра… Угра протекало по границе Русского государства и Великого княжества Литовского… Здесь он (Ахмат. — Прим. авт.) мог рассчитывать соединиться с войсками короля Казимира».[Алексеев, с. 122–125.]
А как действуют Мамай и его союзники?
«Место соединения ордынских, литовских и рязанских ратей было намечено в верховьях Оки, куда подходили литовские владения — в районе впадения в Оку реки Угры. По дороге вдоль реки Угры двигался на соединение с Мамаем великий литовский князь Ягайло».[Каргалов, с. 59.]
Известно, что, когда Иван III противостоял Ахмату на Угре, архиепископ Вассиан Рыло отправил великому князю свое знаменитое «Послание на Угру». «В нем он обращается к великому князю с призывом мужественно стоять за Русскую землю, брать пример с Игоря и Святослава, Владимира Мономаха и особенно Дмитрия Донского» [Алексеев, с. 128–129].
Совершенно аналогичными обстоятельствами сопровождается поход Дмитрия Донского:
«6 сентября русские вышли к Дону… Тут привезли Димитрию послание Св. Сергия. «Будь тверд, иди, на что пошел», — писал Сергий».[Полевой Н.А. История русского народа. М., 1997, т. З, с. 62.]
Говорят, что история повторяется. Но не может же она повторяться буквально!
С нашей точки зрения, все эти совпадения говорят о том, что «Сказание о Мамаевом побоище» создавалось как пропагандистский документ в связи с событиями 1479— 1480-х годов, содержащий явные, отчетливо акцентированные аллюзии между походом Ивана III против Ахмата и походом Дмитрия Донского против Мамая. Автор (или авторы) «Сказания», используя современные им исторические факты, сознательно проводили исторические параллели между этими событиями. Главный идейный смысл «Сказания» — историческая преемственность деяний государей Московских. В этом контексте становится понятным, зачем авторам второй половины XV века надо было обливать грязью Олега Рязанского и привлекать на сторону Мамая литовского князя Ягайло: Рязанское княжество к 1485 году оставалось единственным русским княжеством (не считая Пскова — он далеко, и соперником Москве никогда не был), еще не подчинившимся Великому княжеству Московскому. Показывая «исконную» склонность к предательству рязанских князей, «Сказание» тем самым обосновывало дальнейшую экспансию Москвы. А король объединенного польско-литовского государства, Казимир был противником Ивана III, и «Сказание», в полном соответствии с традициями политической пропаганды, показывает, что Литва (в лице Ягайло) была исконным противником Москвы, союзником татар.
Еще одним аргументом может служить утверждение «Задонщины» о том, что якобы Дмитрий Донской после победоносной битвы с Мамаем стал называться «государем всея Руси». Подобного во времена Дмитрия не было и быть не могло. Формула «государь московский — государь всея Руси» появилась только во времена Ивана III. «Впервые мы встречаемся с историческим обоснованием новой политической доктрины. Иван Васильевич стремился мыслить в широких исторических и политических категориях, в масштабах истории всей Русской земли. Осмысление Русской земли как единого политического целого (а не как совокупности княжеств и отдельных земель) в принципе исключает удельную тенденцию… Прежде таких рассуждений летописи не знали» [Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси, М., 1991, с. 75]. Величая Дмитрия Донского «государем всея Руси», «Сказание» вновь пытается обосновать легитимность власти московских князей над всей Русью.
«Сказание о Мамаевом побоище» и другие публицистические произведения о Куликовской битве, появившиеся около 1480 года, преследовали и еще одну цель: показать, что Дмитрий Донской, в отличие от Ивана III, был верным сыном церкви и победил только благодаря тому, что прислушивался к советам Сергия Радонежского и руководствовался его помощью. Дело в том, что и в «Послании на Угру» Вассиана Рыло, и в летописных повестях о стоянии на Угре, составлявшихся в церковных кругах, содержится немало грубой лжи в адрес Ивана III [подробнее об этом см.: Скрынников Р. Г. На страже рубежей Московских. М., 1986, с. 29–30; Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси. Новосибирск, 1991, с. 127–128]. «Нетрудно установить, в каком кругу были составлены обличения против Ивана III. То были церковники, вспомнившие о временах войны с Ахматом в тот момент, когда отношения между великим князем и высшим духовенством были близки к разрыву. Иван III отобрал у самой богатой и древней епархии — Новгородского Софийского дома — большую часть земельных богатств, поставил в митрополиты еретика Зосиму и, следуя советам «нестяжателей» — противников безмерного обогащения монастырей, готовился наложить руку на богатства московского духовенства. Обратившись к минувшим дням, церковники постарались очернить фигуру Ивана III и доказать, что не он, а Вассиан Рыло был подлинным вдохновителем победы над Ордой» [Скрынников, с. 31].
Чем же можно считать «Сказание», «Задонщину» и московские летописные повести о Куликовской битве?
Это (в первую очередь «Сказание о Мамаевом побоище») — национальный эпос победившего Великого княжества Московского, окончательно сложившийся на рубеже XV–XVI веков. И рассматривать эти повести как исторический источник можно только с поправкой на то, что это — эпос, в некотором смысле подобный, скажем, «Илиаде». Конечно, «Илиаду» можно привлекать в качестве источников по истории Древней Греции: достоверность Троянской войны подтверждена археологически. Но основываться только на ней нельзя. Точно так же нельзя описывать события Куликовской битвы, опираясь на «Сказание о Мамаевом побоище», «Задонщину» и летописные сведения без критического разбора содержащихся в них сведений.
Характерен и еще один момент: военные и политические подвиги Дмитрия Донского на КуликоЕом поле и во времена, непосредственно предшествовавшие Куликовской битве, в изложении выглядят явно гиперболизированными, словно кто-то изъял обычное, будничное описание событий 1375–1380 годов и заменил их яркими героическими эпизодами. А после 1380 года в княжестве Московском снова воцаряется обычная, повседневная, полная трудов, лишений и всяческих перипетий, но при этом гораздо более «живая», реальная жизнь. Этот парадокс подметил еще Н. А. Полевой: «Нельзя не изумляться разительной противоположности событий до Куликовской битвы и после оной. Как? Тот самый князь, который, вступив отроком на престол, успел пересилить опытного соперника, князя Суздальского, смело властвовал другими князьями, крепко устоял в десятилетней вражде с Тверью, не пал под силою Ольгерда, отважно вознес меч на монголов, жил мирно, братски с Владимиром, благотворил Новгороду, что являет нам потом этот князь, пришедший к крепости мужеских лет? Видим его, упадшего духом при первой беде; снова рабствующего, не смеющего стать грудью против хищников отчизны; в ссоре с верным братом Владимиром, дотоле единодушным ему; Русь, снова растерзанную своеволием князей; Новгород, угнетаемый властью Москвы! Тот ли это Дмитрий, семнадцать лет бывший опорою и отрадою отчизны? Тот самый». [Полевой, т. 3, с. 69].
На самом деле ничего странного нет. Просто Дмитрий «выполнил» свою героико-публицистическую роль, отведенную ему летописцами второй половины XV века, а его последующая жизнь их уже не интересовала, и портрет князя уже приобретает относительно объективные черты.
Когда отшумели события 1470-1480-х годов, процесс формирования централизованного Русского государства был завершен и необходимость в яростной полемике отпала, события Куликовской битвы в русских летописях стали излагаться короче и спокойнее. Летописи второй половины XVI века начинают рассматривать события Куликовской битвы с точки зрения их исторического значения в судьбе страны. «На первый план выдвигается мысль, что эта победа способствовала единению русских земель. Никоновская летопись в доказательство приводит факт, что сразу же после битвы (1 ноября 1380 года) русские князья, «сославшеся, вслию любовь учиниша между собою». Антирязанское и антилитовское звучание рассказа об обстоятельствах Куликовской битвы стало традиционным. В то же время все резкие выражения в адрес Олега и Ягайло были опущены. Больше того, в летописях сделаны попытки объяснить поведение рязанского князя желанием уберечь свое княжество от окончательного разорения» [Бескровный, с. 12].
Формирование «Куликовской легенды» совпало по времени с формированием централизованного Русского государства и окончательным оформлением русской народности. «Процесс создания Российского государства происходил одновременно с образованием русской народности; оба названных процесса шли параллельно… Язык летописей и документов XIV–XV веков, появившихся в этих землях, имеет уже те основные черты, которые характерны для русского языка, несмотря на псковские, новгородские и другие диалектные особенности» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве», М., 1959, с. 339].
К концу XV века жители объединенного Великого княжества Московского в основном осознавали себя как единый этнос. Памятники Куликовского цикла сыграли выдающуюся роль в формировании национального сознания русского народа. Нация, по словам Курта Хюбнера, «определяется согласно своей истории и пространству, в котором эта история отображалась» [Курт Хюбнер. Истина мифа. М., 1996, с. 325]. Принижать значение Куликовской битвы (как это делают М. Н. Покровский, Л. Н. Гумилев и др.) — означает, по существу, занимать антирусскую позицию.
Утратив к середине XVI столетия значение политического документа, памятники Куликовского цикла не утратили своей политической ангажированности. На протяжении последующих трех столетий они являлись, по словам Л. Г. Бескровного, «важнейшим средством идеологической борьбы правящего класса за утверждение руководящей роли в процессе становления Русского централизованного государства. Этому способствовала также церковь, канонизировавшая Дмитрия Донского» [Бескровный, с. 12]. Иными словами, на протяжении столетий героические образы Куликовской битвы служили не столько ученым-историкам, сколько пропагандистам, обслуживающим текущие политические и идеологические задачи. Идейная ценность Куликовского цикла, на сегодняшний день, вероятно, во много раз превышает научную.
В дореволюционное время власти «пытались использовать Куликово поле в интересах религиозной пропаганды, которая, внушая народу покорность «властям предержащим», должна была отвлечь его от революционной борьбы» [Куликово поле//Сборник документов и материалов к 600-летию Куликовской битвы. Тула, 1982, с. 5]. Как писал в 1904 году епископ Тульский и Белевский Питирим, «Древние «сказания» и летописные известия, передавая подробности всех обстоятельств Куликовской битвы и победы, содержат весьма много достославного и глубоко назидательного для православно-русского народа, а этим бесспорно отлично содействуют воспитанию в нем высоких патриотических чувств и, главное — живой искренней преданности праотеческой вере, святой церкви и своим государям» [там же, с. 54]. В советское время считалось, что «история самого Куликова поля и его памятников… помогает глубже осознать значение этих памятников для формирования высокого чувства советского патриотизма, идейно-нравственного, интернационалистского и эстетического воспитания советских граждан, особенно молодежи» [там же, с. 3].
Оценка значения Куликовской битвы, по мнению Л. Г. Бескровного, «определялась господствующими взглядами на исторический процесс. Во всяком случае, данная тема служила средством идеологической борьбы господствующих классов» [Бескровный, с. 25].
«Вслед за Н. М. Карамзиным, составившим ходульно-патриотическое описание русской победы на Дону, появилось менее талантливое, но столь же риторически приподнятое повествование Д. Иловайского, соединившее воедино различные редакции сказания о Мамаевом побоище без должной критики того, что в них написано. И как раз это ультрапатриотическое творение Иловайского сделалось образцом и главным источником вдохновения для авторов популярных статей и книжек о Куликовской битве» (Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 35–36].
Новый «выброс» произведений в жанре «куликовской мифологии» имел место в 1979–1982 годы, в связи с 600-летним юбилеем Куликовской битвы. «Как и большинство других значительных событий прошлого, сражение на Куликовом поле окружено множеством хрестоматийных легенд, полностью вытесняющих подчас реальное историческое знание. Недавний 600-летний юбилей, несомненно, усугубил эту ситуацию, вызвав к жизни целый поток популярных псевдоисторических публикаций, тиражи которых, разумеется, многократно превышали тиражи отдельных серьезных исследований» — пишет наш известный специалист-оружиевед, сотрудник ГИМ М. Горелик. [ «Цейхгауз», 1991, № 1, с. 2]. Авторы этих псевдоисторических публикаций словно старались обогнать друг друга в нагромождении домыслов, старательно наполняя кусты врагами — и вот уже чуть ли не сам папа римский руководит действиями Мамая, а сама Куликовская битва приобретает размеры вселенского события…
А ни одной серьезной научно-исследовательской работы по Куликовской битве по-прежнему нет.
Приводя ниже наш анализ Куликовской битвы, мы не собираемся, Боже упаси, возмещать этот пробел — пусть это сделают те, кто владеет проблемой лучше нас. Мы хотим показать то обилие противоречий и недоразумений, которые содержатся в существующей интерпретации куликовских событий, и не просим никого соглашаться с нами. Но кто знает — может быть, наша публикация побудит кого-нибудь к действительно научному изучению Куликовской битвы?
ЧТО ТАКОЕ КУЛИКОВО ПОЛЕ?
Что такое Куликово поле? Казалось бы, вопрос банальный и ответ на него известен всем. «Куликово поле с трех сторон было ограждено реками. С запада и северо-запада оно примыкало к правому притоку Дона — реке Непрядве, с севера к самому Дону, с востока и северо-востока — к речке Рыхотке… Куликово поле представляло собой обширную равнину, поросшую степными травами, прорезанную оврагами и долинами рек. Общие размеры Куликова поля достигали в ширину 8 км и 9 км в глубину…» [Каргалов В.В., Куликовская битва, М., 1980, с. 85].
Да нет, все, к сожалению, не так.
Полем «на древнерусском языке называлось достаточно обширное суходольное открытое пространство, освобожденное от леса, или исконная открытая степь» [Курнаев С.Ф. Куликово поле в прошлом и настоящем. «Природа», 1980, № 9]. «Куликовым полем» в России до XIX века именовали обширное степное пространство — «поляну», расположенную посреди верхнедонской лесостепи. Исчерпывающую справку о нем можно найти во 2-м томе «Полного географического описания нашего Отечества», изданного в 1902 году под редакцией П. П. Семенова-Тянь-Шанского: «Движение лесной стихии в степь происходило в нашей области от трех, так сказать, основных лесных масс: Брынской, Мещорской и Мордовской… Донское движение, дав ответвление к верховьям Оскола, сошлось здесь с лесной стихией из Посемья. Этим и объясняются уцелевшие здесь доныне большие площади почти сплошных лесов. Между этими потоками оставались или не захваченные совсем участки степи (Куликово и Рясское поля) или уже захваченные лесной стихией: это были мелкие участки «черни» с многочисленными «переполяньями» (южная половина Тульской и восточная половина Орловской губ.)… К югу поляны становились все обширнее, превращаясь в целые «поля», как, например, Рясское, Куликово, а также обширная поляна, занимавшая весь бассейн Польного Воронежа (на которой останавливался Батый «на Онузе») и др., то есть участки луговой степи, тянувшиеся иногда на десятки верст» [с. 52–53] (рис. 5.1).
Рис. 5.1. Природные зоны Центральной России (по П. П. Семенову)
Куликово поле располагается в северной части лесостепной зоны и представляет собой холмистую равнину со сглаженными и мягкими очертаниями. Границы Куликова поля определялись от верховьев рек Упы и Зуши до Дона: «Куликово поле, урочище, Тульской губернии, в Епифан-ском уезде, простирающееся от вершин рек Упы и Зуши к востоку даже до Дона и вмещающее в себя, кроме оных рек, множество других рек, вершины и все течение реки Непрядвы, со впадающими в нее речками» [Щекатов А. Словарь Географический Российского государства, ч. 3 (К-М). М., 1804].
«Книга Большому Чертежу» (первая половина XVII века) приводит названия рек, берущих свое начало на Куликовом поле: «А вытекла речка Снежеть из Куликова поля… А речка Березуи вытекла из-под Волховские дороги, что лежит дорога с Орла… а от Волхова верст с 12.
А ниже Березуя версты с 4 с правые стороны пала речка Иста в Оку, а вытекла из Куликова поля от Плавы… А река Упа вытекла ис Куликова поля по Муравскому шляху… а река Солова и река Плава вытекли с верху реки Мечи ис Куликова поля от Муравского шляху» [Книга Большому Чертежу, М.—Л., 1950, с. 116–118].
«А Упа река вытекла от Куликова поля и Волово озера от верху речки Непрядвы, и реки Мечи, и реки Соловы, и Плавы» [там же, с. 59, прим. 2–2].
Таким образом, Куликово поле представляло собой степную «поляну», протянувшуюся по всему югу нынешней Тульской области с запада на восток на 100 км (от верховьев реки Снежедь до Дона) и на 20–25 километров с севера на юг (от верховьев Упы до верховьев Зуши) (рис. 5.2).
«Куликово поле… — пишут современные исследователи, — включает в себя пространство, ограниченное на севере и западе реками Доном и Непрядвой, а на юго-востоке и юге линией населенных пунктов Орловка- Ивановка-Шаховское-Самохваловка. Местные представления относят эту линию на 10–20 км далее, так что жители северной части Данковского района Липецкой области считают, что они живут на Куликовом поле… Вопрос об исторических пределах Куликова поля разработан еще недостаточно». [Зайцев А.К., Фоломеев Б. А., Хотинский Н. А. Проблемы междисциплинарного изучения Куликова поля. — Труды ГИМ, вып. № 73. Куликово поле. Материалы и исследования. М., 1990, с. 5].
Рис. 5.2. Границы Куликова поля по «Книге Большому Чертежу»
Иногда в источниках вместо «Куликово поле» фигурирует топоним «Куликовы поля»: «Обыкновенно царь давал известную часть земли в «Куликовых полях» в вотчину…» [Троицкий, с. 88]. В Межевой книге по «Выписи» 1675 года, сохранившейся в архиве Тульского Предтечева монастыря, прямо говорится, что монастырское село Покровское находилось в Епифанском уезде, за рекою Непрядвою, на Куликовых полях» [Троицкий, с. 90].
На обе верхнедонские «поляны» — Куликово и Рясское — выводили древние степные водораздельные дороги (шляхи, сакмы), которые издревле служили для передвижения кочевников и военных набегов.
Ногайская дорога (Большая Ногайская сакма) вела от Волги через Рясское поле на Рязань. Именно этим путем шел в 1237 году на Русь Батый.
Муравский шлях вел из степей Причерноморья прямо к тульским засекам, а се ответвления — Дрысенская (Дрыченская) и Турмышская дороги через броды на Красивой Мече вели прямо на Куликово поле. Насколько можно судить, одну из этих дорог избрал в 1380 году Мамай (рис. 5.3).
Рис. 5.3. Направления татарских набегов в XVI–XVII веках
Еще в XVI–XVII веках обе дороги активно использовались крымскими и ногайскими татарами для набегов на южные рубежи Московского государства, и броды на Красивой Мече находились под неусыпным контролем русских сторожевых разъездов:
«…11-я сторожа на Мечи у Турмышского броду, а сторожем на ней быти из Донкова, да из Епифани, да из Де-дилова шти человеком, по два человека из города; а беречи им направо от Турмыша до Коня семь верст, а налево до Дрысинского броду шесть верст.[ «Роспись 1571 г. сторожам из украинных городов от польские украины по Сосне, по Мече и по иным речкам». — Акты Московского государства, т. 1, акт № 8, с. 23–24.]
12-я сторожа на той же Мечи меж Зеленкова и Семен-цова броду на пятнадцати верстах; а сторожем на ней стояти из Донкова, да из Епифани, да из Дедилова шти человеком из города по два человека.
13-я сторожа на Вязовке повыше Вязовненского устья на Дрысинской дороге от Донкова двадцать верст; а сторожем на ней стояти из одного Донкова четырем человекам.
14-я сторожа вверх по Вязовке на Турмышской дороге от Донкова двенадцать верст; а стояти сторожем из одного Донкова трем человеком».
На протяжении многих веков Куликово поле являлось естественным, самой природой созданным «ристалищем», полем многих известных и неизвестных битв. «Со времени нашествия татар и Куликовской битвы, берега р. Непрядвы получают большую историческую известность по причине нередких, а позднее и очень частых столкновений русских с татарами (в особенности крымскими)». [Троицкий, с. 84–85] (рис. 5.4).
Вероятно, одна из первых битв на Куликовом поле состоялась в 1162 году, когда, по сообщению Никоновской летописи, сын Андрея Боголюбского князь Изяслав «с другими князьями и войски резанскими и муромскими ходили по Дону на половцев, и за Доном в поле их победили». Еще дореволюционные авторы полагали, что эта битва состоялась именно на Куликовом поле [ «Россия», т. 2, с. 124]. Разбив половцев, дружинники Изяслава преследовали их далеко вниз по Дону, но половцы оторвались от преследования, обошли русскую рать, и в урочище Ржавцы — по-видимому, на Рясском поле, где известны подобные топонимы — ударили по возвращавшейся суздальско-рязанско-муромской рати, нанеся ей большие потери [ «Россия», т. 2., с. 124; Иловайский, с. 30].
Рис. 5.4. Схематическая карта татарских вторжений в 30-х годах XVII века (по А. А. Новосельскому)
Известно сражение на Куликовом поле и в 1542 году. Подробно о нем повествует Александро-Невская летопись:
«О Крымских Татарех. Того же месяца (август 1542 года) 16 день приходили на Рязанские места многие люди Крымские Ишьмагмет-мурза да Битяк-мурза Адрахманов и иные многие мурзы и пришли к Николе к Заразскому (Зарайску. — Прим. авт.). И великого князя воеводы князь Петр княже Данилов сын Пронского против Крымских людей вышли и с ними ся видели и языки у них поймали. И Крымские люди от того дрогнули, пошли из великого князя Украины вон, воевав Рязанские места. И воеводы великого князя по государьскому велению многия изо многих мест ходили: с Резани князь Семен Иванович Микулинской Пупков, от Николы князь Петр Пронской, с Тулы князь Петр Куракин, с Сенкина перевозу князь Михайло да князь Александре Воротынские, из Серпухова князь Юрий Темкин, и иные многие воеводы за ними ходили до Дону. И дошли сторожи Татарских сторожей и на Куликовом поле, и многих Татарских сторожей великого князя сторожи побили, а иных переимали, а иные поутекали. И весть татаром от тех утеклецов учини-лося. И Крымские татарове пошли борзо, и воеводы великого князя дошед до Мечи, а их не сошли, оттоле воротились и пришли к великому князю все Бог дал здравы».[ПСРЛ, т. XXIX, с. 143.]
Место этой битвы И. Ф. Афремов определяет как «не переходя Смолку, близ левого ее берега, при Верходубском, Липовом и Большом оврагах» [Афремов, с. 57].
Известно о приходе татар на Куликово поле и в 1571 году: в «Писцовой книге по Епифанскому уезду 1571–1572 годов» отмечается, что в 1571 году крымские татары сожгли слободу Балахнинскую на реке Сукромне:
«Слобода Балахнинская, на р. Сукромне, под Сукроменским лесом, а в той слободе был монастырь Рожество Пречистые Богородицы, и тот монастырь и кельи сожгли Крымские люди в приход Крымского царя в 79 (то есть 7079 или 1571 году), а старцов всех Крымские люди побили, а иных в полон поймали, осталось на монастыре 1 келья да бойница рублена в 1 стену на 4 углы, вышина ее 3 сажени по кровлю, а крестьянских дворов 9 да 13 селищ дворовых сожгли Крымские люди».[Писцовые книги Московского государства. СПб., 1877, с. 1588].
В 1622 году, как считает С. Р. Долгова [Долгова С.Р. К истории некоторых населенных пунктов на Куликовом поле. Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и Исследования. М., 1990, о. 139–140], в результате татарских набегов были разорены и запустели некоторые селения на Куликовом поле, в том числе «пустошь Буйцы, Куликово поле тож», которое значится среди пустошей, «что были села и деревни за помещики в поместьях». В начале 1680-х годов на месте пустоши Куликово поле уже существовала деревня Куликовка.
Документы XVIII века фиксируют начавшийся процесс «сжатия» Куликова поля. Все чаще этот топоним применяется только к пустоши Куликово поле (деревне Куликовке). В Атласе Тульского наместничества 1787 года отмечается: «В здешнем уезде (Епифанском) находится и известное по истории Куликово поле между реками Доном и Непрядвою в пятнадцати верстах от города: оно в окружности имеет около пятидесяти верст» [Маркина Е. Д. Возникновение села Куликовки. Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. М. 1990, с. 151]. И хотя в конце XVIII — начале XIX века бытовали еще оба понятия «Куликово поле» — «широкое» и «узкое», начиная с 1820-х годов уже решительно возобладало «узкое» понятие.
Епифанский уездный землемер И. Т. Витовтов в 1838 году утверждал, что «Куликово поле находится в Епифанском уезде, при устье реки Непрядвы, впадающей в р. Дон; оно имеет приметную возвышенность и окружено реками, за которыми раскиданные леса и рощи представляют живописные виды» [Витовтов И. Т. Топографическое известие о Куликовом Поле. «Журнал Министерства внутренних дел», 1838, ч. 28, с. 49–50]. А спустя несколько лет другой посетитель Куликова поля, И. Афремов, так характеризовал пространство Куликова поля: «Поле это было тогда еще дикою, ненаселенною степью. Начиналось оно с реки Дона, от нынешнего села Куликова при устье Смолки, к селу Рождествену-Монастырщине, при устье Непрядвы, направляясь широкою полосою в угол Богородицкого уезда… всего на протяжении 18-ти верст нынешних, равных 10-ти верстам прежних, согласно летописи. Здесь за Доном начиналась уже Татарская земля» [Афремов И. Куликово поле. Отрывок из исторического обозрения Тульской губернии. М., 1849, с. 6, прим. 381].
Что же случилось? Отчего Куликово поле так неожиданно «сжалось»?
Все очень просто: в начале 1820-х годов начальство и общественность пожелали установить памятник на месте Куликовской битвы.
КАК БЫЛО НАЙДЕНО МЕСТО КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ
Как уже говорилось выше, пространство Куликова поля было очень велико и отыскать на нем место знаменитой битвы можно было не только руководствуясь сведениями письменных источников (весьма приблизительных), но проведя ряд изысканий, прежде всего — археологических. Главным свидетельством Куликовской битвы, конечно же, стало бы обнаружение захоронений павших воинов Дмитрия Донского.
Но в 1820-е годы археология еще только-только делала первые шаги, да и историческая наука находилась в стадии формирования. Основную часть исследователей составляли различного рода любители, к которым относился и С. Д. Нечаев — директор училищ Тульской губернии, тульский помещик, декабрист, член «Союза благоденствия», близкий знакомый К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева. Как и все декабристы, он проявлял большой интерес к героической борьбе русского народа против ордынских поработителей.
По инициативе Нечаева в июне 1820 года тульский гражданский губернатор В. Ф. Васильев поставил вопрос о сооружении памятника, «знаменующего то место, на котором освобождена и прославлена Россия в 1380 году». Памятник же этот предполагалось соорудить на месте великой битвы, которое якобы сумел отыскать Нечаев.
Еще не было никаких сведений о находках на месте битвы, не было никакого обоснования выбора места для памятника, но тульское дворянство уже выразило готовность «почтить память сынов Отечества достойным памятником». И 9 июля 1820 года губернатор Васильев обратился к генерал-губернатору Тульской, Орловской и Рязанской губерний А. Д. Балашеву с просьбой получить согласие императора Александра I на возведение памятника и сбор добровольных пожертвований. «Соизволение» императора последовало довольно быстро, и уже в августе 1820 года А. Д. Балашов обратился к известному скульптору И. П. Мартосу, «русскому Фидию», с предложением разработать проект памятника.
Только через год, в 1821 году, в журнале «Вестник Европы» [ч. 118, № 14, с. 125–129] появилась статья С. Д. Нечаева, в которой пытливый любитель старины попытался обосновать свою точку зрения на место Куликовской битвы. «Куликово поле, — писал Нечаев, — по преданиям историческим, заключалось между реками Непрядвою, Доном и Мечею. (Мы с вами уже видели, что русская география XVII — начала XIX веков определяла Куликово поле более широко. — Прим. авт.). Северная его часть, прилегающая к слиянию двух первых, и поныне сохраняет между жителями древнее наименование». Далее Нечаев указывал на сохранившиеся «в сем краю» топонимы — село Куликовка, сельцо Куликово, овраг Куликовский и т. д. В этих местах, по словам Нечаева, «выпахивают наиболее древних оружий, бердышей, мечей, копий, стрел, также медных и серебряных крестов и складней. Прежде соха земледельца отрывала и кости человеческие». Но «сильнейшим доказательством» (отметим это) своего мнения автор полагал «положение Зеленой дубравы, где скрывалась засада, «решившая кровопролитную Куликовскую битву». По мнению Нечаева, остатки дубравы и теперь существуют в дачах села Рожествена, или Монастырщины, лежащего на самом устье Непрядвы». Отталкиваясь от местоположения «Зеленой дубравы», Нечаев быстро реконструировал и все остальные топографические признаки Куликовской битвы, прибегая в основном к догадкам и общим рассуждениям. В частности, он указал на две «замечательные возвышенности, решительно господствующие над окрестностями», одна из которых, по его мнению, «не напрасно носит название Красного холма». Публикация сопровождалась рисунком находок, якобы сделанных им на Куликовом поле.
В 1823 году Нечаев опубликовал в «Вестнике Европы» другую заметку — «о найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях» [ «Вестник Европы», 1823, ч.123, № 8, с. 307–311]. Читающую русскую публику первой половины 1820-х годов, а особенно «начальство», публикации Нечаева вполне удовлетворили, и ни тогда, ни до сих пор не появилось ни одного (!) критического разбора публикаций Нечаева.
Что ж, попробуем восполнить этот пробел. Во-первых, в глаза бросается заведомое сокращение границ Куликова поля до нынешних размеров, хотя Нечаев прекрасно знал, что границы Куликова поля распространяются гораздо дальше очерченных им, и об этом он случайно проговорился в своей второй публикации в «Вестнике Европы». Сообщая о своих находках, он пишет: «В 1819 году, весною при обрабатывании земли под сев, в Данковеком уезде, на поле Куликовом…» В Данковском уезде Рязанской губернии — то есть километров на десять-пятнадцать южнее того места, которое сам же Нечаев «назначил» местом Куликовской битвы!
«Сильнейшее доказательство» Нечаева о местоположении «Зеленой дубравы» вообще не выдерживает никакой критики. С чего Нечаев взял, что «Зеленая дубрава» — имя собственное? Да, в памятниках Куликовского цикла упоминается «дубрава» или «зеленая дубрава», скрывавшая засадный полк князя Владимира Серпуховского, ну и что? У нас в России летом все дубравы зеленые. Откуда следует, что «зеленая дубрава» — имя собственное?
Предметы, найденные Нечаевым на Куликовом поле (где именно? в каком месте?) и опубликованные им в «Вестнике Европы» в 1821 году, многократно воспроизводились и продолжают воспроизводиться в различных изданиях, посвященных Куликовской битве. Однако мы нигде не нашли никаких комментариев, интерпретирующих эти находки (кроме комментариев самого Нечаева, который все чохом датирует временем Куликовской битвы).
Мы обратились за помощью к известному археологу, члену-корреспонденту РАЕН, доктору исторических наук А. К. Станюковичу с просьбой прокомментировать находки Нечаева. Вот его интерпретация этих находок (рис. 5.5):
1 — стрелецкий бердыш, вторая половина XVI–XVII в.;
2 — наконечник татаро-монгольской стрелы («срезень»), XIII–XIV в.;
3 — крест нательный, середина XVII в.;
4 — крест нательный, XIV–XVI в.;
5 — крест нательный («вырожденный энколпион»), датированные находки относятся к XV в.;
6 — створка креста-энколпиона, конец XII — первая половина XIII в., южная Русь (Киев?);
7 — иконка-энколпий, XIV век, Новгород;
8 — нагрудный образок с изображением Святого Федора Стратилата, XII в.
Рис. 5.5. Находки, сделанные С. Д. Нечаевым на Куликовом поле
Как видим, только два из восьми предметов можно с натяжкой считать относящимися ко временам Куликовской битвы. При этом новгородская иконка-энколпий вовсе не обязательно связана с событиями 1380 года — известно, что находящаяся на Куликовом поле деревня Пруды «тесно связана с селом Новгородским, бывшим когда-то собственностью Новгородских владык, и, в свою очередь, выселена из Новгородской земли» [Нечаева А. А. Берега реки Непрядвы в их прошлом. «Тульский край», № 1–2 (8–9), февраль 1928 г., с. 47].
Что же касается утверждений Нечаева о каких-то массовых находках «старинных оружий» на облюбованном им месте Куликовской битвы, то этих находок никто, даже сам Нечаев, не видел, так что оставим это утверждение без комментариев.
Не знаем, кого как, но нас свидетельства Нечаева не убеждают. Зато гораздо любопытнее другой факт: помещик Нечаев был… владельцем той самой земли, на которой ныне возвышается сооруженный по его инициативе памятник Куликовской битве. Нечаеву принадлежало село Куликовка и 1358 десятин (около 1400 гектаров) земли в районе нынешнего Куликова поля. И именно свое землевладение ревнитель отеческой старины предложил «начальству» в качестве исторического места великой битвы. Несомненно, что самолюбию Нечаева весьма льстило, что историческое Куликово поле находится в пределах его земельных владений.
Между тем, выполняя монаршую волю и распоряжение начальства, в мае 1825 года на Куликовом поле побывал чиновник Михаил Макаров, который изложил свои впечатления в записке, адресованной генерал-губернатору А. Д. Балашеву [Опубликовано: Село Рожествено-Монастырщина и поле Куликово. Сочинение М. Н. Макарова. М., 1826]. В предисловии Макаров честно признавался, что описал «театр битв Дмитрия Донского с Мамаем», сообразуясь с местными преданиями, «может быть, для историка не заслуживающими особенного внимания, но зато для обыкновенных любителей старины довольно важными». То есть грань между «историками» и «обыкновенными любителями старины» была четко обозначена. В дальнейшем точка зрения «обыкновенных любителей старины» на Куликовские события стала основополагающей, и все историки писали свои сочинения о Куликовской битве, строго основываясь на этом фундаменте.
«Человек самый холодный здесь носит себя воображением по кровавым следам Дмитрия, — делится своими впечатлениями от вида Куликова поля Макаров (да уж, множество народу с тех пор носилось своим воображением по этим следам! — Прим. авт.). — Я, как мечтатель, будучи, так сказать, внутри всех достопамятностей Куликовских, кажется, уже слышал и адский свист Татар, и ржание их коней диких». Кроме эмоций, рассказ Макарова содержит некоторые поверхностные наблюдения туриста и местные предания, которым, впрочем, он сам не верит: «Красный холм не высок, и это не холм обыкновенный, а плоская возвышенность. Тут, говорят, были положены тела убиенных тысяч!.. Я сомневаюсь и не верю, чтобы он мог служить когда-нибудь местом могилы для убиенных»). Убежденность Макарова в том, что перед ним — истинное место Куликовской битвы, построена на пылких эмоциях и не очень убедительных догадках: «Вот и вся роща, прежде темная, дремучая, занимавшая от Непрядвы весь берег Дона… Разумею отрасли рощи, иначе где же быть сражению?» Действительно, если не здесь, то «где же иначе?»
Поездка Макарова на Куликово поле была, так сказать, рекогносцировкой — к тому времени «высочайше» уже было «соизволено» возводить памятник Куликовской битвы именно на этом, указанном Нечаевом месте и спорить с «высочайшим» мнением никто не мог и не пытался. То, что не определили историки, определила воля начальства и энтузиазм «обыкновенных любителей старины». А все новые и новые туристы из числа последних продолжали расцвечивать и украшать быстро складывающуюся легенду все новыми и новыми «подробностями». И к 1850 году, когда на Красном холме поднялся долгожданный памятник, основные положения легенды уже обрели статус канона, и памятник просто стал точкой в истории обретения «места Куликовской битвы». Этот памятник и являлся целью всей акции, а историческая истина в данном случае была просто задвинута в угол. И теперь, когда памятник возвышается на Красном холме, кто осмелится утверждать, что Куликовская битва была не здесь?
Что ж, попробуем поразмышлять на эту тему…
ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ ВЕРХНЕГО ПОДОНЬЯ
Прежде всего, поговорим об истории Куликова поля — на широком фоне истории и исторической географии всего Верхнего Подонья.
…В 1389 году по Дону в Царьград направлялось посольство митрополита Пимена. Один из участников составил «Хожение Пименово в Царьград», в котором так описывал путь по Верхнему Дону:
«Быстъ же сие путное шествие печално и унынливо, бяше бо пустыня зело всюду, не бе бо видети тамо ничтоже: ни града, ни села; аще бо и быша древле грады красны и нарочиты зело видением места, точию пусто все…»
Сообщения в летописных источниках о «градах красных и нарочитых», расположенных в верховьях Дона, по Сосне и Воронежу, появились уже в конце XII века. Когда в 1177 году владимирский князь Всеволод Большое Гнездо разгромил и пленил рязанских князей, один из них, Ярополк Ростиславич, убежал на Воронеж и «тамо прехожаше из града в град». Всеволод в Рязань послал за Ярополком Ростиславичем. По его требованию, рязанцы «ехавши в Во-роножь, яша его и приведоша его в Володимирь». [Никоновская летопись, II, 237, Тверская летопись, 263, Лаврентьевская летопись, 366, Ипатьевская летопись, 410].
Расположенный в Рязанской земле «Воронеж» неоднократно упоминается в летописной повести о нашествии Батыя. В. П. Загоровский [Загоровский В. П. Исследования и заметки по исторической географии Черноземного центра России. // В сб.: «Историческая география Черноземного центра России». Воронеж, 1989] отождествляет летописный Воронеж Ярополка Ростиславича с районом Романова городища («городище Ромня» по источникам XVI века). Культурный слой этого небольшого древнерусского городка полностью разрушен поздним кладбищем. [Винников А. З., Синюк А. Т. Дорогами минувших столетий. Воронеж, 1990, с 274–275].
Среди историков бытуют различные мнения о том, существовали ли русские поселения на Верхнем Дону и Воронеже в XII–XIII века. Ряд исследователей считает, что если распространение русского населения за Воронеж и на среднее течение Дона в этот период сомнительно, то Верхнее Подонье и верховья Воронежа, несомненно, входило в число земель, подчиненных уже в XII веке рязанскому князю. По своему территориальному положению и вятическому населению эти земли «тянули» к Рязани [Монгайт А. Л. Рязанская земля. М., 1961, с. 144–145].
На западе вдоль верховьев Дона к устью реки Быстрой Сосны шла восточная граница Черниговской земли. [Зайцев А. К. Черниговское княжество. // В сб.: «Древнерусские княжества X–XIII вв.». М., 1975, с. 103.] На стыке Рязанского и Черниговского княжеств в XII–XV веках существовало небольшое Елецкое княжество, также «тянувшее» к Рязани (рис. 5.6).
Рис. 5.6. Центрально-Черноземная область в XI–XIII веках (ист.: «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», т. 2)
Пока в бассейне верхнего Дона и Воронежа не велись археологические исследования, некоторые историки скептически относились к летописным сведениям, считая их недостоверными поздними вставками, а сам факт существования русских поселений на этой территории — «маловероятным». В последние годы, по мере изучения этой проблемы, факт их существования находит все большее подтверждение. Немалую лепту внесли в разрешение вопроса археологические изыскания, проведенные в этом районе в 1960—1980-х годах.
Уже сейчас можно с уверенностью говорить, что Верхнее Подонье было заселено в XII–XIII веках даже плотнее, чем это представляли самые оптимистичные исследователи. Следы славянского населения — городища, селища, курганы XII–XIII веков — прослеживаются от реки Ранова до реки Битюг, уходя далеко в «Дикое Поле». «В XI — первой половине XIII века здесь проживали незначительные группы древнерусского населения. Это так называемые бродники… Это были также аланы, болгары, печенеги, половцы, но русское население преобладало. Поселения бродников обнаружены на Дону, в низовьях Воронежа (на левом низком берегу), на Битюге» [Винников, Синюк, с. 266]. Поселения бродников, как правило, были небольшими и неукрепленными.
Археологические исследования свидетельствуют, что довольно плотно в XII–XIV веках была заселена местность по рекам Дон, Кочур, Красивая Меча, Воронеж, Матыра. Наличие крупных, в 20–30 домов поселков, с наземными жилищами и хорошо развитым ремесленным производством, вдобавок неукрепленных, позволяет сделать вывод, что местное население не чувствовало никакой постоянной военной опасности и жило вполне оседло и устойчиво. [Матвеева В. И. Работы Верхнедонской экспедиции. — «АО», 1971, с. 107–108; Работы Верхнедонской экспедиции в Липецкой обл. — «АО», 1973, с. 64–65; Она же. Работа Верхнедонской экспедиции в Липецкой обл. — «АО», 1978, с. 71–72].
В Лебедянском районе вдоль реки Красивая Меча археологами выявлено 12 древнерусских археологических памятников, относящихся к XII–XIV векам [Матвеева В. И. Работы Верхнедонской экспедиции. — «АО», 1972, с. 76; «АО», 1973, с. 64–65]. У села Яблоневое исследовано славянское поселение XII–XIII веков с мощностью культурного слоя 0,4–0,5 метра. Близ поселения находилось кладбище с погребениями по христианскому обряду, но с остатками языческой тризны [ «АО», 1972, с. 76].
На верхнем Дону помимо известного Старо-Данковского городища археологами обнаружены и исследованы Долговское городище XIV–XV веков.
Таким образом, в XII–XIII веках земли по Красивой Мече, Сосне, верхнему Дону и Воронежу были весьма плотно населены и входили в состав Рязанской земли. Помимо неукрепленных селищ, здесь существовали древнерусские города — Елец, Дубок, Чур-Михайлов, летописный Воронеж, Романов («городище Ромня»), а также известная по «Повести о разорении Батыем Рязани» Онуза. Близость половецких кочевий, казалось, постоянно висела Дамокловым мечом — однако жизнь здесь, как свидетельствуют археологические данные, не прерывалась и во времена Батыева нашествия, что заставляет по-иному взглянуть на проблему взаимоотношений русских окраин со Степью (рис. 5.7).
Рис. 5.7. Древнерусские поселения в бассейне Верхнего и Среднего Дона в Х — ХV веках
Рязанское княжество владело важным водоразделом между бассейнами Оки и верхнего Дона. К югу русские поселения простирались в сторону Воронежа, до тех пор пока лее давал им прикрытие от степной опасности. В XIV веке далеко выдвинувшиеся в степь границы Рязанского княжества захватывали верхнее и часть среднего течения Дона вплоть до устья Воронежа. На юго-западе Рязанское княжество граничило с Елецким. Рубеж между двумя княжествами проходил по Красивой Мече до устья и вниз по Дону приблизительно до устья реки Воронеж [Тропин Н. А. Елецкая земля в XII–XVI веках. // В сб.: «История и культура Ельца и Елецкого уезда». Елец, 1992, с. 34] (рис. 5.8).
Рис. 5.8. Рязанское княжество в XIII–XIV веках (по А. Л. Монгайту)
Вся часть степей по левую сторону Дона на восток известна была под общим названием Червленого Яра. Здесь существовала особая русская епархия, которую называли Сарайской (Сарской) и Подонской. Центром ее считался Сарай, столица Золотой Орды. Юрисдикция этой епархии распространялась на Дон и его верхние притоки. Христианское население Червленого Яра было настолько многочисленно и зажиточно, что за право собирать с Червленого Яра церковную десятину и ставить там попов и дьяконов на протяжении XIV века активно боролись Рязанская и Са-райская епископии: «многажды речи и мятеж были проме-жи двема владыкама, Рязанским и Сарайским, про передел той». Не менее четырех раз московские митрополиты (Максим, Петр, Феогност и Алексий) вмешивались в этот спор, неизменно решая его в пользу Рязанской епископии. Сохранились грамоты митрополитов Феогноста и Алексия на Червленый Яр [опубликованы: Воздвиженский Т. Историческое обозрение Рязанской иерархии. М., 1820, с. 23–30; Акты исторические. СПб., 1841; Иероним. Рязанские достопамятности. Рязань, 1889]. Тексты этих грамот рисуют крайне интересную и, что характерно, вполне достоверную (напомним, что эти грамоты касаются святая святых — сбора доходов, а там, где начинаются финансы, всякая мифология кончается) картину состава населения Червленого Яра, его границ и спора вокруг него/
Из грамоты митрополита Феогноста на Червленый Яр, баскакам, духовенству и мирянам (1334–1353):
«К баскакам, и к сотникам, и к игуменам, и к попам, и ко всем христианам Червленого Яру, и ко всем городам по Великую Ворону… А ведаете, дети, занеже многажды речи и мятеж были промежи двема владыкама, Рязанским и Сарайским, про передел той… Ныне же приехал ко мне владыка Рязанский… и привез грамоту брата моего Максима митрополита, а другую грамоту… Петра митрополита — и управливают владыку Рязанского и велят ему держати всего передела того по Великую Ворону; и явил ми и третью грамоту владыки Сарайского Софония, как то ся отступил того передела… и дал есми владыце Рязанскому Кириллу грамоту правую, а ведает передел той весь, по Великую Ворону».
Из грамоты митрополита Алексия на Червленый Яр боярам, баскакам, духовенству и мирянам (1360):
«Ко всем мирянам, обретающимся в переделе Черленого Яру и по караулом возле Хопор, до Дону, попом и дияконом, и к баскакам, и к сотникам, и к боярам… Многажды и Феогност митрополит писал к вам, к детям своим, елико есть на пользу душам вашим… О том же переделе, по Великую Ворону, возле Хопор, до Дону по караулом, церкви, что тот передел, как то пишут грамоты… Максима, Петра и Феогноста, что Собором створили на Костроме… и ecu ведают, что тот передел не Сарайский… Владыце Афанасью Сарайскому нет власти в том переделе, но власть Резанская».
Как считает Шенников, посвятивший исследованию Червленого Яра целую книгу [Шенников. Червленый Яр. Л., 1987], население этой области было смешанным — здесь мирно бок о бок жили православные русские, православные татары, татары-мусульмане и даже татары-буддисты. Это было «объединение нескольких татарских и русских территориальных общин» [Шенников, с. 20]. Шенников называет это образование «протоказаками» и показывает, как население Червленого Яра постепенно смещалось к югу, где впоследствии возникли казачьи поселения.
Рубеж XIV–XV столетий — время начала запустения земель Верхнего Подонья в результате серии разрушительных набегов татар. Не считая походов Мамая и Тохтамыша, с 1388 по 1402 год зафиксировано 7 нападений татар на рязанские «украйны», из них 5 безнаказанных [Иловайский Д. И. История Рязанского княжества. М., 1858, с. 183]. В 1395 году край был разорен нашествием Тимура (рис. 5.9).
Рис. 5.9. Центрально-Черноземная область в XIV–XV веках (ист.: «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», т. 2)
Видимо, последним ударом стал набег 1414 года, когда «приидоша Татарове мнози и воеваша по Задонью реки власти Рязаньския, и много зла сотвориша, и град Елец взята, и Елецкого князя убита, а инии в Рязань убежаша. И много воевавше, Татарове возвратишася со многим полоном и богатством во свояси». [Никоновская летопись. — ПСРЛ, X, с. 225].
В результате этого набега прекратил свое существование Елец. По мнению В. П. Загоровского, тогда же погиб и древний Данков (Дубок) [Загоровский В. П. Исследования и заметки по исторической географии Черноземного центра России. // К сб.: «Историческая география Черноземного центра России». Воронеж, 1989, с. 14]. Но и после этого через земли Верхнего Подонья раз за разом прокатывалась волна татарских нашествий (с 1402 по 1514 год — только крупных 15 набегов) [Иловайский, с. 223].
В 1483 году ослабевшее Рязанское княжество было вынуждено отдать часть своих земель на Верхнем Дону Москве:
«А что за Доном твое, великого князя Иваново, Романцево с уездом и что к нему потягло, ц нам, великим князем, в то не вступатися. А тебе не вступатися в нашу отчину, в Елеч и во вся Елецкия места. А Меча нам ведати вопче».[ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей. М.—Л., 1950, с. 285, 289 (грамота № 76)].
После 1483 года границы Рязанского княжества шли по Осетру до устья реки Кудесны и до ее верховьев, оттуда к Табалам и по правому берегу Дона до устья Быстрой Сосны или Воронежа; на востоке по среднему течению Цны и Воронежу [Иловайский, с. 245].
Когда Москва и Рязань делили между собой земли Верхнего Подонья, там уже вряд ли существовали постоянные русские поселения. Остались лишь селища — места разоренных татарами сел и деревень, да, может быть, промысловые бортные и рыбные ухожьи.
Остатки рязанских владений в Подонье в 1496 году были разделены между рязанскими князьями-братьями Иваном и Федором, при этом Романцево отошло к Ивану, а Тешсв — к Федору:
«А что моя мордва деленая с водчинами во Цне, и в Корабугинском уезде бортники с оброки, и в Пластикове, и в Бовыкине, и в Вороножи, и Дон… в моем великом княжении, а Романцев весь мой… А что наши села в Мордве на Цне и на Украине, и те села ведати нам по записем. А что твоя мордва деленая во Цне, и в Корабугинском уезде бортники с оброки, и в Бовыкине, и в Вороножи в Верхнем, и Тешев весь, и в Дону реце жеребей».[ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей. М.—Л., 1950, с. 334, 339 (грамота № 84).].
В 1503 году Федор Рязанский умер, завещав свои земли государю московскому Ивану III. Ас присоединением в 1521 году Рязанского княжества к Москве подонские земли, остававшиеся под властью Рязани, вошли в состав Московского государства. Но это было только номинальное их закрепление: разоренные, опустошенные эти земли не контролировались ни Рязанью, ни Москвой, а реальная южная граница Московского государства проходила много севернее — через Тулу, Зарайск и Рязань. Южнее же лежали только развалины древних городов (Пронска, Данкова (Дубка), Ельца) — «там, где они были, сделались пустоши, пашни поросли лесами, народ разбрелся по чужим сторонам» [Пискарев П. И. Лебедянь. — «Тамбовские губернские ведомости», 1856, № 22, ч. неоф.]. Только со второй половины XVI века началось постепенное возвращение земель верхнего Подонья в состав Российского государства (рис. 5.10).
Рис. 5.10. Цетрально-Черноземная область в XV–XVII веках (ист.: «Россия. Потное географическое описание нашего отечества», т. 2)
Рис. 5.11. Древнерусские поселения на Верхнем Дону в районе Куликова поля (по А. Д. Александрову, М. П. Гласко, М. И. Гоняному)
Историческая судьба Куликова поля неразрывно связана с судьбой юго-восточных окраин Русской земли, и рассматривать историю Куликова поля вне этой связи нельзя. Как во всем бассейне Верхнего и Среднего Дона, древнерусские поселения появились здесь уже в XII веке (рис. 5.11). «Важнейшим итогом археологического изучения Поля представляется сам факт выявления на нем древнерусских археологических памятников XIII–XIV вв., — отмечают А. К. Зайцев, Б. А. Фоломеев и Н. А. Хотинский [Труды ГИМ, выпуск № 73 — «Куликово поле. Материалы и исследования». М., 1990, с. 7–8]. — Прежде считалось, что освоение района Куликова поля началось не ранее XVI века, а до этого, в XIII–XIV веках, оно считалось незаселенным «Полем половецким», причем это поле начиналось почти сразу к югу от Пронска. Новый факт позволил сделать важный в историческом отношении вывод о продвижении приблизительно с рубежа XII–XIII веков древнерусского земледельческого населения несколько к югу, в более плодородные, преимущественно черноземные области. Возникшие в конце XII — начале XIII века на прежде ненаселенном, опасном со стороны степи участке юго-восточного пограничья Руси, в районе соприкосновения границ Черниговской и Рязанской земель, эти древнерусские памятники свидетельствуют об изменении политической обстановки в рассматриваемом регионе, о том, что эта территория стала безопасной для земледелия. Археологические свидетельства начала хозяйственного освоения плодородных почв рассматриваемой территории в конце XII или начале XIII века заставляют более внимательно, чем прежде, отнестись к тем немногим летописным свидетельствам о рязанской истории, которые в последней четверти XII — первой четверти XIII века несколько увеличиваются по сравнению с предшествующим периодом».
АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ КУЛИКОВА ПОЛЯ
После находок Нечаева (о которых мы уже достаточно подробно рассказали) на Куликовом поле практически никаких археологических раскопок и разведок не проводилось. Да, собственно, и зачем, если все всем ясно, памятник сооружен — ради чего стараться?
«Дореволюционная археология, руководимая высокопоставленными дилетантами, мало интересовалась местом знаменитой Куликовской битвы, не ожидая здесь роскошных находок, способных украсить их дворцы и особняки; отдельные, случайно обнаруженные предметы часть пропадали для науки, и древностей с Куликова поля весьма немного в наших музеях», — писал в 1940 году В. Н. Ашурков [ «Коммунар», 1940, 31 июля].
Дореволюционное изучение Куликова поля связано только с именем археолога Н. И. Троицкого, который впервые подошел к проблеме не как «любитель исторических воспоминаний», кои в изобилии приезжали на берега Непрядвы «скорее, для приятных прогулок, нежели для научных наблюдений и разысканий» [Троицкий Н. И. Берега реки Непрядвы в историко-археологическом отношении». Труды XVV Археологического съезда, т. I. М., 1890, с. 80].
Троицкий первым обратил внимание на «многослойность» и разновременность куликовских находок: «Берега верхних притоков такой реки, как Дон, в историческом прошедшем и давнопрошедшем времени должны были оставлять и оставили следы происхождения, пребывания и столкновений разных племен» [там же]. Как мы помним, Нечаев и его последователи относили все найденное на Куликовом поле (а точнее, «на Куликовых полях» — поправляет Н. И. Троицкий) к событиям Куликовской битвы.
Исследования Троицкого привели к открытию на Куликовом поле следов самых разных эпох — от зубов и костей мамонтов и каменных орудий первобытного человека (мы же не станем утверждать, что Куликовская битва произошла в каменном веке?) до чугунных артиллерийских ядер. Людй жили на берегах Непрядвы с незапамятных времен. Троицкий отыскал на Куликовом поле несколько интересных памятников языческой эпохи, в том числе «на правом берегу суходольной лощины «Дубик», впадающей в реку Непрядву с юга… легендарный камень — жерновой песчаник, вросший в землю, значительного объема (в окружности 8 арш.); о камне этом сообщается не мало рассказов, проникнутых чувством безотчетного страха. В рассказах об этом камне часто сближаются два понятия — «камень» и «лошадь», вопрос интересный, потому что камней, носящих название «конь-камень», на пространстве Тульской губернии находятся несколько. Так, на берегу другого замечательного притока Дона — реки Красивой Мечи, верховье которой очень близко к верховью Непрядвы, есть «конь-камень» в селе Козьем, Ефремовского уезда…» [Троицкий, с. 82]. В одном из урочищ, где происходили языческие «игрища», местные крестьяне часто находили «разные предметы древнего быта», из которых Троицкому удалось приобрести серебряную серьгу (А. К. Жизневский датировал подобные серьги временем Бориса Годунова, хотя Троицкий относит ее к домонгольскому времени. См. Троицкий, с. 84). В 1886 году Троицкому удалось отыскать и лезвие стрелецкого бердыша, аналогичное тому, который нашел и опубликовал Нечаев [Троицкий, с. 85]. Среди других находок Троицкого на Куликовом поле — золотоордынская монета хана Узбека (первая половина XIV века) и несколько нательных крестов и складней, один из которых сам Троицкий датирует XV веком [Троицкий, с. 86].
Те, кто писали о достопамятностях Куликова поля, идя по стопам Нечаева, особенно обращали внимание на деревянные царские врата в Рождественском храме села Монастырщина. Считалось, что они находились в первоначальной церкви, которая якобы была построена Дмитрием Донским над могилами павших воинов: «В приделе Св. Архангела Михаила помещен иконостас прежней небольшой церкви, и замечательные древние царские врата, резные из липовой коры, они замалеваны и расписаны образами Благовещения и четырех Евангелистов и сверх всего покрыты тончайшею, искусной работы, похожею на филигрань, медною сетчатою ризою… Врата эти, по древнему преданию, принесены сюда в дар святым преподобным Сергием Радонежским, еще при жизни великого князя Дмитрия Донского» [Афремов И. Ф., с. 62]. Характерно, что сам И. Афремов сомневался в древнем происхождении этих врат, а Н. С. Троицкий просто не оставил от этих утверждений камня на камне: «В виду документальных исторических свидетельств о том, что даже в конце XVI века при устье реки Непрядвы была только сторожевая дуброва, а в окрестностях — «дикое поле», необходимо признать временем сооружения царских врат села Монастырщины не XIV и не XV, а разве самый конец XVI или, вероятнее, даже начало XVII века… Этому не противоречат и вышеуказанные «признаки» древности царских врат» [подробнее см. Троицкий, с. 92–93]. Тем не менее нелепая сказка про «древние» царские врата вновь и вновь продолжает всплывать, мороча головы читателей: «Первым памятником павшим героям стала церковь на Куликовом поле, срубленная из могучих дубов Зеленой дубравы. Время не пощадило ее, сохранились только резные деревянные врата иконостаса, покрытые искусным растительным орнаментом» [Каргалов, с. 119].
Несомненной заслугой Н. И. Троицкого является то, что он впервые поставил вопрос об истории заселения Куликова поля. Исследования Н. И. Троицкого показывают, что после относительного перерыва в XV–XVI веках оседлая жизнь здесь возобновилась со второй половины XVI столетия.
Одной и первых экспедиций советского времени на Куликово поле стала экспедиция Госмузея ЦПО и Тульского художественно-исторического музея, работавшая летом 1927 года в районе рек Непрядва и Дон. Результаты экспедиции практически ничего нового не прибавили, разве что развеяли некоторые старые воззрения:
«Результаты этих работ свелись к следующему:[ «Тульский край», № 4, октябрь 1927 году]
1. Близ села Монастырщино-Рождествено, в лощине Рыбное, ею обследован курган и установлено, что он естественного происхождения (ранее считалось, что этот курган насыпан над могилами павших воинов Дмитрия Донского. — Прим. авт.)
2. Обследованы и взяты на учет кости животного ледникового периода, найденные 13 лет тому назад крестьянином села Монастырщино Н. Я. Зверинцевым в конце лощины Смолка, близ Рыбной, по пути к Куликову полю. Находка хранится у него же.
3. В селе Михайловском, в школе II ст., у преподавателя естествознания взяты на учет ископаемые того района, точное определение которых требует специалиста,
4. Установлено, что близ реки Дона, на земле Соковнинского о-ва (бывш. Писарева) 6 лет тому назад были найдены: клык мамонта, часть его челюсти и зуб. Находка не сохранилась. Сообщил учитель Краснопевцев.
5. В церкви села Куликова Поле произведен осмотр старинных шкафов и установлено, что они — новодел в стиле XVII века.
6. На Куликовом поле обследован и сфотографирован памятник Куликовской битвы».
Как мы видим, после находок Нечаева и исследований Троицкого наука практически ничем не обогатилась. «Как ни странно, Куликово поле еще мало изучено, хотя в его окрестностях имеется много интересных исторических памятников, связанных с битвой 1380 года, — с полным правом писала в 1939 году в тульской газете «Коммунар» группа местных археологов и краеведов. — Экспедиция Тульского краеведческого музея собрала интересные сведения о памятниках древности и различных находках на Куликовом поле. Здесь часто находят остатки кольчуг, обломки мечей и другого вооружения. Часть этих находок выставлена в Тульском и Епифанском музеях» [ «Коммунар», 1939, 11 июля]. Впрочем, ссылки авторов «Коммунара» на частые находки не подтверждаются самими находками.
«Юбилейные», приуроченные к 600-летию со дня Куликовской битвы, работы на Куликовом поле также не принесли никаких результатов, несмотря на то что они проводились с использованием металлоискателей. «Пройдены маршруты с металлоискателями по полям и оврагам близ деревень Хворостянка, Куликовка, Ивановка, Монастырщина, в районе «Зеленой дубравы», а также между деревнями Березовка и Милославское на левом берегу Непрядвы. По берегам Непрядвы близ села Монастырщина и по дну бывшей реки Смолки производился поиск с приборами более глубокого действия, но всюду обнаружены лишь современные металлические изделия. Заложена траншея близ церкви в селе Монастырщина на берегу Непрядвы (напомним: эта церковь, по традиционным верованиям — древний погост, куда после победы над Мамаем в течение нескольких дней свозили убитых и хоронили по правому берегу Непрядвы. — Прим. авт.). В траншее обнаружены разрозненные части скелетов, относящихся к позднему кладбищу, существовавшему вокруг церкви до недавнего времени» [Тухтина Н. В. Работы на Куликовом поле. — «Археологические открытия», 1985, с. 85] (рис. 5.12).
Рис. 5.12. Схема обследования местности в районе Куликова поля / в 1979 году
Проблема могил погибших воинов является, бесспорно, ключевой при определении места Куликовской битвы. Обнаружь их — и все сомнения отпадут сами собой. Но на «нечаевском» Куликовом поле нет этих могил! Нет, вопреки многочисленным уверениям. Вот, например, как И. Ф. Афремов живописует сцену погребения русских воинов: «По древнему преданию, избрано было Дмитрием место на правом береге Непрядвы, между большим оврагом и впадением ее в Дон… Здесь-то изрыты были огромные могилы, восприявшие тела православных воинов, положивших живот свой за веру и отечество. Во главе же священных могил этих на восток поставлена была… деревянная церковь Рождества Богородицы». [Афремов, с. 42–43, прим.]. Но тот же Афремов искренне недоумевает, почему спустя сто пятьдесят лет об этих могилах не было ни слуху ни духу: говоря о Куликовской битве 1542 года, он отмечает: «К удивлению, летописи не упоминают при этом ни о знаменитой «родительской» церкви Донского, ни о могилах стольких тысяч отцев и братий наших, положивших здесь живот свой за спасение отечества. Нельзя быть, чтобы чрез 162 года могли уже решительно изгладиться все памятники страшного побоища этого?» [Афремов, с. 57]. Увы, могилы павших на Куликовом поле не найдены до сих пор, и замечание С. Нечаева. о том, что прежде соха земледельца отрывала и кости человеческие, нельзя воспринимать как свидетельство в пользу того, что эти кости — останки павших в битве с Мамаем воинов. «Поиски этих погребений, начатые в 1979 году и ведущиеся по настоящее время, пока не дали положительных результатов. (Сведения о находках человеческих костей чаще всего связаны со следами прицерковного кладбища или древнерусского могильника в слободе Грызловке)» [Зайцев, Фоломеев, Хотинский, с. 6, прим. 14 на с. 9].
В центре предполагаемого сражения находится большой курган. О его происхождении много спорили. Полагали, что он насыпан над могилами русских воинов, павших в Куликовской битве. Увы, это не подтвердилось: «Понятно, что мы не могли пройти мимо этого кургана и, чтобы, наконец, решить спор, его раскопали. Конечно, все время с волнением ждали: вот-вот откроются останки воинов. И потому, когда однажды лопата у одного из рабочих наткнулась на что-то твердое, все окружили место находки. Но это был лишь кремневый скребок. И в дальнейшем нам попадались только кремневые предметы. Подобные находки зачастую и раньше находили при раскопках памятников конца каменного — бронзового веков. Стало ясно: курган насыпан… в третьем тысячелетии до нашей эры. Вот так разрешилась еще одна тайна Куликова поля». [Мошинский А., сотрудник музея, «Известия», 28.08. 1984].
Пока же в окрестностях Куликова поля найдено, насколько нам известно, только одно древнерусское воинское захоронение — далеко к югу от места битвы, в Ефремовском районе Тульской области в 1959 году были обнаружены остатки захоронения русского воина, которое датируется XII–XV веками [Из отчета о работе Тульского краеведческого музея за 1959 г. — «Куликово поле», Тула, 1982, с. 80–81].
С 1979 года исследования Куликова поля ведет экспедиция Государственного исторического музея. Ее работа внесла существенный вклад в изучение истории самого поля и его ближайших окрестностей. Главный вывод, который можно сделать в результате этих исследований: вопреки бытующему в литературе мнению, сегодня убедительно доказано, что в XIV веке эта местность была плотно заселена. Более того, район Куликова поля был плотно населен уже накануне нашествия Батыя!
На сегодняшний день в районе Куликова поля открыто более ста древнерусских памятников XII–XIV веков. Местное население занималось хлебопашеством, ремеслами (открыты остатки железоделательной мастерской), возможно, здесь жили какие-то представители княжеской администрации (об этом говорит находка золотого перстня домонгольской поры). На поселении Монастырщина-V (XII–XIV века) были обнаружены даже остатки сооружения с полом из белого камня (Гоняный М. И., Мошинский А. П. Разведки и раскопки в районе Куликова поля. — «АО», 1983, с. 47].
В культурных слоях некоторых поселений обнаружены монеты Золотой Орды времен ханов Узбека, Джанибека, Бсрдибека, Навруза, наконечники стрел, обрывки кольчуг, железные и бронзовые накладки на ремень и др. Часть поселений (Татинка 4а, Грязновка 23), судя по всему, прекратила свое существование на рубеже 1350-1360-х годы [М.И. Гоняный. Междисциплинарные исследования в районе Куликова поля. — «Археологические открытия — 1995», М., 1996, с. 114–116], причем следы пожаров не оставляют сомнений в том, что эти поселения перестали существовать в результате какой-то катастрофы (татарского набега?), случившейся за 20 лет до Куликовской битвы.
Серьезного внимания заслуживают предметы, найденные экспедицией Государственного исторического музея в 1995 году. Тогда, по свидетельству участника работ, доктора исторических наук А. К. Станюковича, в результате сплошного обследования с применением металлоискателей на участке к северу от деревни Хворостянка (площадь обследованного участка — 44 гектара), на месте «зеленой дубравы», были обнаружены два наконечника стрел, калачевидное кресало, фрагмент лезвия сабли, ножи, детали конской упряжи и подковы, а самое главное — множество металлических бляшек, которые, возможно, вшивались в войлочный доспех-тегилей. Но вот к какому из множества сражений на Куликовом поле относятся эти находки?
Подводя итоги, можно сказать, что в целом предметов на Куликовом поле найдено удивительно мало. Несмотря на уверения, что якобы «Куликово поле служит неиссякаемым рудником древностей» {Вестник Археологии и истории, 1885, вып. III., с. 63], эти древности либо бесследно исчезают, либо на поверку оказываются не имеющими ни какого отношения к Куликовской битве (рис. 5.13).
Рис. 5.13. Схема находок на Куликовом поле (по М. В. Фехнер)
Все находки на Куликовом поле, как правило, были случайны. Утверждают, что в 20—30-х годах XIX века на пространстве от села Монастырщина близ устья Непрядвы до Красного Холма на юге, до реки Ситки, притока Непрядвы, на западе и востоке до рек Смолки и Курцы, впадающих в Дон, постоянно выпахивались копья, пики, мечи, наконечники стрел, остатки брони, медные и серебряные нательные кресты, металлические нагрудные образки, амулеты-змеевики, перстни. Но практически ничего из этого не сохранилось, а то, что сохранилось, с большой натяжкой можно отнести к временам Куликовской битвы. А такие предметы, как нательные кресты и нагрудные образки, вообще не являются аргументом в пользу того, что Куликовская битва произошла именно на этом месте: христианское население жило на Куликовом поле с XII века, и кресты могли принадлежать как крестьянам, так и воинам. И потом, нательные кресты можно найти практически на любом пахотном поле, если оно распахивалось на протяжении нескольких столетий. Причем тут Куликовская битва? (Рис. 5.14).
Рис. 5.14. Области находок в районе Куликова поля (по А. К. Станюковичу)
В 1880-х годах некто А. А. Ивинский при неизвестных обстоятельствах отыскал, по его словам — на Куликовом поле (где именно — неизвестно) татарский шлем — так называемую «мисюрку», с неразборчивой надписью по-арабски (предположительно — имя Джелал-ад-дин). Аналогичная мисюрка была найдена в начале XIX века близ Тамбова.
Какие-то татарская секира (что за «секира»? почему именно «татарская»?), найденная на Куликовом поле, кольчуга и шлем, найденные около села Михайловского на реке Непрядве, хранились в Епифанском музее [ «Тульский край», № 1, апрель 1926 года].
Когда, где и при каких обстоятельствах была найдена хранящаяся в Государственном историческом музее (ГИМ) кольчуга — также неясно. Кто сказал, что она найдена на Куликовом поле? И потом, находки кольчуг широко известны на всем лесостепном рубеже. Например, в Тамбовском уезде у села Дмитриевка в 1840-х годах была выпахана кольчуга, железная кольчуга весом в пуд в 1879 году была найдена в городе Козлове (Мичуринске). [См. Историко-археологическая карта Тамбовской губернии — ИТУАК, вып. 50, 1905.]
В ГИМ хранится еще одна находка с Куликова поля — лицевая створка бронзового энколпиона. Крест вставлен в серебряную оправу, которая снабжена надписью на французском языке: «Крест найден на Куликовом поле, где московский князь Дмитрий разбил татар в 1380 году.» М. В. Фехнер почему-то датирует этот крест XIVвеком [Фехнер М. В. Находки на Куликовом поле. — Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. М., 1990, с. 74–75], хотя период бытования подобных энколпионов гораздо шире — XIV–XVI века. И потом, как мы уже говорили — что доказывает находка креста, пусть даже и XIV века? Только то, что в этом месте в XIV веке побывал христианин, и ничего больше.
Еще одна находка на Куликовом поле — золотой перстень с изображением архангела Михаила — сразу был датирован домонгольским временем [Щепкин В., Золотой перстень, найденный на Куликовом поле. — «Археологические известия и заметки», т. V. М., 1897, с. 374–378]. Позднее эта датировка подтвердилась: известен еще только один экземпляр подобного золотого перстня с изображением архангела Михаила — покровителя воинов из клада, зарытого в Киеве в конце XII — начале XIII века [Фехнер, с. 75–76].
О немногочисленных находках наконечников копий и сулиц, найденных в разное время на Куликовом поле (М. В. Фехнер опубликованы четыре наконечника) можно только сказать, что они средневековые. Датировать их XIV веком можно — точно так же, как и XII, XIII, XV…. И потом, к каким военным событиям, имевшим место на Куликовом поле с XII по XVII столетие, они относятся?
И последнее. Начиная с С. Д. Нечаева бытует мнение, что все найденное на Куликовом поле относится к временам Куликовской битвы. Что можно тогда сказать о частых находках на Куликовом поле огнестрельного оружия и ядер?
Огнестрельное оружие на Руси, как считается, действительно появилось около 1380 года. Во всяком случае, в 1382 году, когда Тохтамыш подступил к Москве, со стен Кремля по нему уже стреляли из пушек — «тюфяков» (рис. 5.15). Но эти пушки не отличались совершенством и могли поражать неприятеля только с близкого расстояния. Кроме того, это была крепостная, а не полевая артиллерия. Что же касается ручного огнестрельного оружия, то первые фитильные ружья — пищали — появились на Руси, как и в Европе, в XV веке и широкого распространения не имели (рис. 5.16). Во время «стояния на Угре» в 1480 году в рядах русских войск были подразделения Пищальников и полевая артиллерия, но в небольшом количестве (рис. 5.17, 5.18, 5.19).
Рис. 5.15. Артиллерийское орудие на стенах Москвы в конце XIV века (миниатюра середины XVI века)
Рис. 5.16. Огнестрельное оружие конца XIV — середины XVI века
Тем не менее археологические находки и старинные миниатюры свидетельствуют, что на Куликовом поле чуть ли не в 1380 году активно применялось огнестрельное оружие:
«При верховье Непрядвы и на левом берега сей речки нередко выпахивают разной величины чугунные ядра, которые должны быть почтены остатками сражений, бывших после Куликовской битвы».[Нечаев С. Д. Некоторые замечания о месте Мамаева побоища. — «Вестник «Европы», 1821, ч. 118, № 14, с. 129.]
«В селе Никитском, также на левом берегу Непрядвы, есть отлогий холм, поросший лесом, который доселе носит исключительное название «городища»… Против описываемого холма-городища, на противоположном берегу реки, нередко вымываются водою оружие и военные снаряды (между прочим, куски свинца)…»[Троицкий, с. 88]
Рис. 5.17. Воин с пищалью (?) охраняет раненого Дмитрия Донского. Миниатюра «Сказания о Мамаевом побоище»
«Мне удалось приобрести для Тульского Епархиального Древлехранилища три чугунных литых артиллерийских ядра, одно с отверстием, остальные два массивные; первое выпахано на огороде в Заречной слободе, в приходе с. Никитского. Все подобные снаряды находятся только на левом, то есть северном берегу Непрядвы».[Троицкий, с. 89]
«На левом берегу Непрядвы были найдены и два каменных ядра, датируемых XVI в.».[Фехнер, с. 77].
«В 1819 году, весною при обрабатывании земли под сев, в Данковском уезде, на поле Куликовом, выпаханы два старинный оружия, именно бердыш и пистолет необыкновенного устроения», — пишет С. Д. Нечаев. [Нечаев С. Д. О найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях. — «Вестник Европы», 1823, ч. 123, № 8, с. 307–311]. Этот «странного вида и устроения» пистолет, по описанию Нечаева, «весь железной, и сложен из четырех главных частей (рис. 5.20). Величина его 8 вершков и с дулом или стволом, составляющим особливую часть в 4 вершка длиною». Нечаев постеснялся прямо приписать пистолет к оружию времен Дмитрия Донского, но все же робко предположил, что «хотя по времени изобретения пороха и огнестрельных оружий и мог бы сей пистолет достаться кому-либо из знаменитых особ Российских от торгующих иностранных купцов: и таким образом быть в сражении с Мамаем», но все же оговорился, что, вероятно, «сей пистолет попал в землю гораздо после, уже во время позднейших набегов Татарских, кои обыкновенно приходили чрез Куликово поле к Туле и Кашире». Странно, почему Нечаеву не пришло в голову, что и другие найденные им предметы могут относиться ко временам «позднейших набегов Татарских», которых в XV — первой половине XVII века было несчитано?
Рис. 5.18. Русские воины с ручным огнестрельным оружием наблюдают с дерева за татарами. Миниатюра «Сказания о Мамаевом побоище»
Сегодня можно с уверенностью сказать, что ни один из предметов, найденных за двести лет на Куликовом поле, не является неопровержимым доказательством того, что знаменитая битва 1380 года происходила на правом берегу Непрядвы при впадении ее в Дон. Состав находок ни в количественном, ни в качественном отношении не выделяется из общего корпуса археологических данных, полученных в разное время в лесостепной зоне — там, где в XII–XVII веках проходила граница русских земель. Состав «куликовского» археологического материала удивительно равномерен: на всем периоде от каменного века до XVII века нет каких-то «пиков» находок, говорящих о том, что на Куликовом поле (Куликовом поле «в узком» смысле) в XIV веке произошло некое из ряда вон выходящее событие.
Рис. 5.19. А так советский художник в 1957 году представлял себе русских воинов с «ручницами»
Рис. 5.20. Пистолет «странного вида и устроения», найденный С. Д. Нечаевым на Куликовом поле
Единственными ясными свидетельствами о том, где произошла Куликовская битва, явились бы обнаруженные захоронения павших воинов, либо находка комплекса оружия, предметов снаряжения коня и всадника, которые можно было бы уверенно датировать второй половиной XIVвека. Поиски, которые ведутся в этом направлении (а искать, на наш взгляд, надо не только на «нечаевском» Куликовом поле), являются поистине патриотическим поступком, несравнимым с тем однообразным пережевыванием набившей оскомину жвачки, которое предлагают нам авторы «популярной» литературы о Куликовской битве.
ПАЛЕОГЕОГРАФИЯ КУЛИКОВА ПОЛЯ
Палеогеография (палеогеография — дисциплина, позволяющая методами геоморфологии и геохимического анализа почв выявить черты древней природы и ландшафта) Куликова поля до самого последнего времени оставалась неизученной, и только с 1981 года началось комплексное исследование района великой битвы [подробнее см. Хотинский Н. А., Фоломеев Б. А., Александровский А. Л., Гуман М. А. Куликово поле: природа и история последних 6 тысяч лет. — «Природа», 1985, № 12, с. 30–38].
Особое внимание было уделено пойме реки Непрядвы. Дело в том, что пойма рек постоянно нарастает за счет ежегодного отложения приносимых паводками осадков, которые образуют своеобразную пойменную летопись (это похоже на нарастание годичных колец у дерева). В пойменных отложениях Непрядвы были найдены фрагменты керамики эпохи неолита (возраст — около 6350 лет), керамика конца IV–III тысячелетий до н. э., кости диких и домашних животных. По древней пыльце и спорам растений, извлеченных из пойменных отложений, удалось реконструировать растительный покров Куликова поля в III тысячелетии до н. э. — оказалось, в частности, что в то время дубрав на Куликовом поле почти не было.
В пойменных отложениях левого берега Непрядвы был обнаружен и археолого-палеогеографический срез, соответствующий эпохе Куликовской битвы.
Было установлено, что древнерусские поселения появились на Куликовом поле в конце XII века. На рубеже XII–XIII веков древнерусское население активно начало осваивать район Куликова поля. «В это время на большей части Куликова поля существовали остепненные луга влаголюбивого характера… Резко возрастает количество растений, расселение которых связано с выпасом скота, таких как василек (луговой, шероховатый, фригийский), щавель (малый и кислый), короставник полевой, мак, и других видов, не поедаемых животными. Наибольшее значение имеют находки пыльцы культурных злаков, которые начинают встречаться в пойменных отложениях Непрядвы ниже средневекового культурного слоя, то есть несколько раньше времени Куликовской битвы. Здесь была обнаружена пыльца ржи, пшеницы и ячменя, а также пыльца сорной растительности, сопутствующей пашенному земледелию… Вся эта «пашенная» пыльца появляется как бы внезапно и довольно в большом количестве. Это указывает на то, что земледелие здесь не развивалось постепенно на местной основе, а было принесено русским населением, уже хорошо владевшим навыками сельскохозяйственной обработки земли» [там же, с. 33–35].
При раскопках одного из селищ были обнаружены железные наконечники стрел-срезней — до монгольского нашествия стрелы этого типа на Руси не были известны и археологи традиционно связывают их появление с Батыевом нашествием. Очевидно, это древнерусское поселение было уничтожено во времена Батыя, хотя не исключено, что это селище существовало вплоть до Куликовской битвы.
Неожиданными оказались данные палеогеографии относительно древних лесов на Куликовом поле. Выяснилось, что левый берег Непрядвы почти полностью был покрыт лесами. Но и на правом берегу ширина полностью безлесных участков, где могла происходить битва, не превышала 2–3 километров. Иными словами, Куликово поле не было «чисто и велико зело», как это утверждают письменные источники! Кроме того, почвовед А. Л. Александровский установил: «Берега рек и склоны оврагов накануне битвы густо поросли деревьями и кустарниками. Это очень важный научный факт. Он позволяет уточнить многие детали сражения, по-иному представить расстановку войск, ход и даже масштабы битвы. И вот почему: густой кустарник вдоль рек и оврагов был непреодолимым препятствием не только для конницы, но и для пеших воинов. Ранее при научной реконструкции хода побоища этот факт ученые не учитывали. Вот и в «Сказании о Мамаевом побоище» говорится, «…было то поле чистое и велико очень». Но ведь пересеченная местность с залесенными оврагами сильно бы стесняла и лишала маневра огромную массу войск. А ратников, по свидетельству «Задонщины», было по 300 тысяч с каждой стороны. Выходит — эти цифры явно завышены. Мы думаем, что сражавшихся было меньше, по крайней мере, в несколько раз» [Александровский А. Л. Тайны открывает Куликово поле — «Известия», 28 августа 1984 года].
А в другой своей публикации А. Л. Александровский делает такие выводы:
«1. В связи с почти сплошным облесением водоразделов левобережья Непрядвы предпочтительнее искать место проведения битвы на противоположном правом ее берегу^ где на водоразделах преобладала безлесная степная растительность.[Александровский А. Л. Палеопочвенные исследования на Куликовом поле.//В сб.: Труды ГИМ, выпуск № 73 — «Куликово поле. Материалы и исследования». М., 1990, с. 70.]
2. Водоразделы и в право- и в левобережье Непрядвы рассечены густой сетью балок, которые скорее всего были облесены. Поэтому участки водоразделов, которые могли служить местом проведения битвы, оказываются небольшими по площади (ширина 2~3 километра). Это может служить основанием для корректировки масштабов самой битвы. По большинству существующих реконструкций битвы действия разворачивались на фронте протяженностью 8—10 километров, что следует признать преувеличенным. И Русь, и Орда вряд ли могли выставить такое количество войск, чтобы их плотным построением занять весь этот фронт, да еще и обеспечить развертывание войск в глубину исходной позиции каждой из противоборствующих сторон».
Рис. 5.21. Исторический Ландшафт Куликова поля в 1380 году (по А. Л. Александровскому, М. И. Гоняному, М. П. Гласко):
1 — леса; 2 — степь, в том числе на месте пашни ХIII–XIV веков; 3 — пойма, местами облесенная; 4 — ареалы воздействия человека с конца XII по середину XIII века; 5 — ареалы воздействия человека с конца XII по середину XIV века; 6 — ареалы восстановившихся лесов на месте распашки и вырубки конца XII — середины XIII века; 7 — ареалы, на которых леса нс успели восстановится после освоения в конце XII — середине XIV века; 8 — древнерусские поселения: а — поселения конца XII — середины XIII века; б — летники; 9 — поседеют конца XII — середины XIV века; 10 — поселения XIII — середины XIV века; 11 — поселения XIV века; 12а — городища конца XII — середины XIII века, 126 — могильники конца XII — середины XIV века; 13 — старые дороги; 14 — Красный холм
Между тем, по летописным сведениям, фронт противостоявших друг другу войск имел длину от 9 до 13 верст (см., например, Ермолинскую летопись: «соидошася обе силы великия, покрыта поле яко на 13 верст»). Но получается, что реальные условия реального Куликова поля позволяют развернуть фронт всего на 2–3 километра! По мнению авторов публикации «Куликово поле: природа и история последних 6 тысяч лет» в журнале «Природа» (1985, № 12), это «хорошо согласуется с многочисленными летописными свидетельствами о том, что сражающиеся «задыхались от великой тесноты». И что же: большие потери с обеих сторон надо теперь объяснять давкой и теснотой? Да помилуйте, друзья, ведь это же Куликовская битва, а не Ходынка!
Почвоведческие анализы показали, что в районе урочища Зеленая дубрава, где обнаружен крупный участок серых лесных почв, действительно в старину находился крупный лесной массив. Дубравы на Куликовом поле были редкими, а не дремучими, но по окраинам, опушкам дубрав росли липовая поросль, орешник и кустарник. Эти кустарники могли хорошо маскировать засадный полк, если бы он стоял в дубраве, но вместе с тем они представляли весьма существенную для него преграду: выходя из леса, всадники неизбежно нарушили бы строй и могли бы атаковать только навалом (рис. 5.22).
Рис. 5.22. Ландшафт ключевого участка Куликова поля в 1380 году (по А. Л. Александровскому, М. И. Гоняному, М. П. Гласко)
1 — пойма; 2 — надпойменные террасы; 3 — границы речных долин; 4 — балки; 5 — современные леса; 6 — археологические памятники: а — ХII-ХIII, б — XII–XIV, в — XIII–XIV, г — XIV века
Палеоландшафты: 7 — исходные леса, реконструированные по серым лесным почвам; 8 — то же, по черноземам оподзоленным и темно-серым лесным оподзоленым; 9 — то же в поймах, по серым лесным пойменным, часть погребенным, почвам; 10 — исходная степь, реконструированная по черноземам;
11 — пойменные остепненные луга, реконструированные по черноземным и луговым почвам, нередко погребенным под молодым аллювием
Уровень речных вод во время Куликовской битвы был низкий. «Представление о том, что во время Куликовской битвы эти реки были судоходными, а Смолка и Дубик — полноводными, не соответствует ни палеогеографическим, ни историческим данным» [ «Природа», 1985, № 12, с. 36].
Данные палеогеографии вносят серьезные уточнения в картину Куликовской битвы. Эти уточнения, как мы видим, существенно корректируют традиционные представления о ходе битвы. И снова возникают многочисленные вопросы, среди которых самый главный: правильно ли С. Д. Нечаевым определено место битвы?
КУЛИКОВСКАЯ БИТВА: ВОЕННЫЙ АСПЕКТ
События Куликовской битвы неоднократно привлекали внимание наших военных историков. Первым из них стал генерал-лейтенант князь Н. С. Голицын, посвятивший в своей книге «Русская военная история» [ч.1, 1877] отдельную главу Куликовской битве. Впоследствии на эту тему писали известный военный историк Д. Ф. Масловский [ «Военный сборник, 1881, № 8–9], в советское время — профессор, полковник А. А. Строков [ «История военного искусства», т.1. М., 1955] и профессор, генерал-майор Е. А. Разин [ «История военного искусства», т. II. М. 1957], а также советский военный историк Л. Г. Бескровный.
Эти историки рассматривали главным образом военные аспекты Куликовской битвы — стратегию и тактику сторон, оперативное искусство полководцев, организацию войск и способы ведения боя. Попутно им удалось сделать множество чрезвычайно любопытных наблюдений. Добавим, что Д. Ф. Масловский лично побывал на Куликовом поле и посмотрел на него глазом военного человека. Отметив, что историки «расходятся в изложении даже фактов, нужных для выводов, в особенности по отношению к ходу битвы», Масловский особо подчеркивает, что «нельзя не обратить внимания, что осмотр полей сражений, в особенности классических, для каждого из военных крайне интересен не только в смысле удовлетворения любознательности, но и для совершенно ясного представления себе всего хода дела» [Масловский, с. 207].
На что же обратили внимание военные?
Определенные сомнения вызвали мотивы действий обеих сторон. Не говоря об этом прямо, это, тем не менее, ясно дает понять Д. Масловской: «Сила и цель действий Мамая произвели сначала сильное впечатление, в особенности на духовенство. Дело представлялось в том виде, что в состав войск Мамая входили, кроме всех татарских и половецких сил, еще наемные дружины закаспийских мусульман, алан, черкес и крымских фрягов (генуэзцев); наконец, было известно, что Мамай заключил союз с Ягайло Ольгердовичем Литовским. Целью действий Мамая, по слухам, было полное порабощение России, совершенное истребление русских князей и замена их ханскими баскаками. В заключение татары грозились истребить и веру православную, заменив ее магометанством». Трудно не заметить в этом отрывке некоторой доли иронии.
Резкое неприятие военных историков вызвали безумные цифры, показывающие количество участвовавших в битве с обеих сторон войск, которые приводятся в памятниках Куликовского цикла: четыреста тысяч, семьсот тысяч, миллион двести тысяч! Эти цифры вызывали сомнение даже у неспециалистов, а уж военные просто высмеяли эту астрономическую цифирь. «Хотя всеобщий характер ополчения очевиден, однако численность русской рати источники, безусловно, преувеличивают, — отмечает генерал-майор Е. А. Разин. — Великое Московское княжество даже в союзе со всеми русскими княжествами не могло выставить такой рати» [Разин, с. 217]. «Численность войск явно завышена, — считает полковник А. А. Строков. — Русское войско имело не более 100 тысяч человек. Но и эта цифра для тех времен была исключительно велика. В тот период ни одна западноевропейская страна не могла выставить на поле сражения такого громадного войска» [Строков, с. 287].
Генерал-майор Е. А. Разин, чтобы опровергнуть эту явно несуразную арифметику, произвел собственный расчет возможной численности рати Дмитрий Донского, исходя из численности населения Северо-восточной Руси во второй половине XIV века, и вот что у него получилось:
«Для приблизительного подсчета населения Русского государства, позволяющего определить возможную численность войска, можно воспользоваться данными, относящимися к XVI веку, с поправкой в меньшую сторону для XIV века. Подсчитано, что в границах того времени, исключая Сибирь, было 220 городов. Самые крупные города — Новгород, Псков и Москва — имели до 20 тысяч каждый… Если предположить, что в 50 городах насчитывалось по 3 тысячи, а в 166 городах по 1 тысячи жителей, то получится, что во всех городах, включая и крупные, жило 341 тысяч человек.[Разин, с. 271–272.]
Имеются также данные о сельском населении… В среднем можно считать около 300 деревень в уезде, что в 220 уездах составит 66 тыс. деревень. Селения до 100 дворов были исключением, преобладали деревни в 2–3 двора. В каждой деревне в среднем можно считать по 5 дворов. В таком случае окажется 330 тыс. дворов, а в каждом дворе — один мужчина 15 лет и старше. Для определения общей численности населения Руси в XVI веке историк Чечулин предложил коэффициент — 3,266, введя который получим 1078 тысяч жителей деревни.
Следовательно, в городах и деревнях в XVI веке на всей территории Русского государства в границах того времени насчитывалось 1420 тысяч жителей, из них мужчин от 15 лет и старше — 435 тысяч. Духовенство и монахи составляли не менее 10 процентов, старики свыше 60 лет — около 5 процентов (их мы исключаем из мобилизационных расчетов). Остается всего 360 тысяч, из которых вряд ли можно было привлечь в войско свыше 10–15 процентов, что составит 36–54 тысяч воинов. Но ведь эти данные относятся к XVI веку.
В обстановке непрерывных войн XIV в. плотность населения не могла быть высокой, вряд ли более 5 человек на один квадратный километр, что дает 250–300 тысяч жителей в Великом Московском княжестве. При высоком мобилизационном напряжении в 10 процентов, что мало вероятно по тому времени, могло быть собрано 25–30 тысяч воинов, из которых не менее 5 тысяч человек было оставлено в Москве, в качестве стратегического резерва. Следовательно, в поход выступило 20–25 тысяч воинов. Все другие княжества могли дать 25–30 тысяч воинов.
Общая численность русской рати, вероятно, не превышала 50–60 тысяч человек, то есть она была во много раз меньше цифр, имеющихся в летописях».
Генерал-майор Е. А. Разин так объясняет несоответствие между сообщениями источников и реальными мобилизационными возможностями Московского княжества: «Тысяча» была административной единицей, которую выставляли город или его часть во главе с тысяцким воеводой. В таком случае «тысяча» насчитывала столько воинов, сколько мог выставить данный город, а это всегда было значительно меньше арифметической тысячи. «Тысяча» могла иметь несколько сотен воинов. Сотня также являлась административной, а не арифметической единицей и, как правило, имела меньше ста воинов. В таком случае, под командованием 23 русских князей и воевод могло быть свыше 200 «тысяч», насчитывающих в четыре раза меньше воинов. При учете этих предположений сообщения летописцев становятся правдоподобными» [с. 273]. Кстати, еще В. Н. Татищев полагал, что число русской рати было не более чем в 40 тысяч [Татищев, История Российская, т. 5, М.-Л., 1965, с. 144, прим. 281].
Что касается численности Мамаева войска, то Л. Г. Бескровный определяет его в 50–60 тысяч человек [Бескровный Л. Г. Куликовская битва.//В сб.: Куликовская битва. М., с. 224].
Говоря о составе русской рати, военные историки отмечают, что «преобладающим родом оружия была конница. Пехота предназначалась преимущественно для обороны городов, но в числе героев Куликовской победы, достоверно, была и пехота, хотя и в незначительном числе» [Масловский, с. 215]. Е. А. Разин считает, что у Дмитрия Донского было 30 тысяч конницы и 20 тысяч пехоты. В войске имелось не менее 5 тысяч заводных лошадей и до 5 тысяч пароконных подвод.
Следует помнить, что значительная часть опытных воинов уже полегла в боях с Арапшой и Бегичем. В побоище на Пьяне были разбиты дружины переславская, юрьевская, муромская, ярославская и нижегородская. Отсюда — низкое профессиональное качество Куликовской рати. В бой, по сообщениям летописцев, пошло много «небываль-цев» — новобранцев. Кстати, и Мамай набирал наемников по этой же причине.
Что же касается состава русского и татарского войск, то вот мнение нашего известного специалиста-оружиеведа, сотрудника ГИМ М. Горелика: «У князя Дмитрия в войсках, кроме русских воинов, находились литовские дружинники князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, численность которых неустановима — в пределах 1–3 тысяч. Более пестрым, но далеко не настолько, как любят это представлять, был состав Мамаева войска. Не стоит забывать, что правил он далеко не всей Золотой Ордой, а только ее западной частью (столицей ее был отнюдь не Сарай, а город с забытым ныне названием, от коего осталось огромное, нераскопанное и погибающее Запорожское городище). Большинство войска составляла конница из кочевых потомков половцев и монголов. Немалыми могли быть и конные соединения черкесов, кабардинцев и других адыгских народов (черкасов), конница осетин (ясов) была малочисленной. Более или менее серьезные силы и в конницу, и в пехоту могли выставить подвластные Мамаю мордовские и буртасские князья. В пределах нескольких тысяч были отряды конных и пеших «бесермен» — мусульманских жителей золотоордынских городов: они вообще воевать не очень любили (хотя, по отзывам иноземцев-современников, храбрости им было не занимать), да и основное число городов Золотой Орды, причем наиболее многолюдных, находилось не в Мамаевой власти. Еще меньше в войске было умелых и стойких воинов — «армен», то есть крымских армян, а что касается «фрязей» — итальянцев, то столь излюбленная авторами «черная (?) генуэзская пехота», идущая густой фалангой, является плодом, по меньшей мере, недоразумения. С генуэзцами Крыма у Мамая в момент войны с московской коалицией была вражда — оставались лишь венецианцы Таны-Азака (Азова). Но там их было — с женами и детьми — лишь несколько сотен, так что эти купцы могли лишь дать деньги на наем воинов. А если учесть, что наемники в Европе стоили очень дорого и любая из Крымских колоний могла содержать лишь несколько десятков итальянских или вообще европейских воинов, число «фрязей» на Куликовом поле, если они туда и добрались, далеко не доставало до тысячи» [Горелик, с. 6]. Кстати, наличие в войске Мамая «фрязов» вызвало удивление и у писателя С. Н. Маркова: «Где смогли достать консулы Кафы и Судака отряд генуэзской пехоты? Гарнизоны крепостей в Крыму состояли из двух десятков солдат, барабанщика и трубача, да еще нескольких конных полицейских». [Марков С. Н. Земной круг. М., 1976, с. 129].
Сколько дней продолжался марш русской рати к Куликову полю, а равно и по каким путям, в точности неизвестно [Масловский, с. 220]. «Числа посещения Дмитрием Троицкого монастыря и игумена Сергия, возвращения его в Москву, выступления и нее и прибытия к Дону означены у наших историков и в «Древнем сказании о победе Дмитрия над Мамаем» (издано Снегиревым в 1829 году) различно и, по расчету времени и расстояний, отчасти не совсем кажется вероятным» [Голицын, с. 186, примеч.]. Д. Ф. Масловский полагает, что марш от Москвы до Коломны (приблизительно 90—100 верст) войска сделали за четыре дня. «От Коломны — к устью Лопасни, откуда к Непрядве около 190 верст (прямо по карте), пройдено в 11 дней, но, не считая: а) остановки у Лопасни, б) переправы за Оку и в) не приняв в расчет, когда в действительности прибыли последние части к Непрядве» [Масловский, с. 226]. Генерал-майор Е. А. Разин считает, что «за 7 суток русская рать прошла около 125 километров (средняя скорость похода — около 18 километров в сутки» [Разин, с. 276]) (рис. 5.23).
Рис. 5.23. Движение войск к Куликову полю (по П. Карышовскому)
У А. А. Строкова недоумение вызвала цель марша русской рати от Коломны к переправе у Лопасни: «Почему Дмитрий отказался от переправы через Оку около Коломны и предпочел совершить кружное движение примерно на 60 километров в сторону от Коломны, вблизи устья реки Лопасни, где и переправились войска на другой берег Оки? На этот вопрос источники не дают прямых объяснений» [Строков, с. 285]. Можно лишь предполагать, считает Строков, что Дмитрий Донской хотел избежать марша по наиболее населенной части Рязанской земли и, может быть, предотвратить военное столкновение с рязанским князем Олегом, перешедшим на сторону Мамая. Но это объяснение совершенно неудовлетворительное. Во-первых, идя по населенной местности, легче снабжать войско продовольствием. А во-вторых, Дмитрий Донской шел не на охоту, а на войну, если верить источникам — с Мамаем и его союзниками, Олегом Рязанским и Ягайло. Зачем же ему надо было уклоняться от столкновений с ними? Да и само понятие «предотвратить столкновение» относится, скорее, к водителю автомобиля, когда он летит прямо на фонарный столб. Но Олег Рязанский — отнюдь не фонарный столб, стоящий на месте, он так же был свободен в передвижениях, как и Дмитрий Донской, и встреча противников могла произойти где угодно. Так что смысл маневра к устью Лопасни по-прежнему совершенно неясен. Единственным отчасти вразумительным объяснением может быть предположение генерала Е. А. Разина, что «для организации похода против татар большое значение имел выпас лошадей, так как зерновой фураж у русских всадников был весьма ограничен и обычно сберегался ко дню боя. Этот вопрос, безусловно, оказал влияние на выбор маршрута похода, который мог проходить лишь по долинам рек с заливными лугами» [Разин, с. 273–274].
Особый интерес у военных историков вызвала топография места, где, как считается, состоялась Куликовская битва. «Берега рек Дона и Непрядвы очень круты и во многих местах представляются в виде обрывов. Если бы армии пришлось отступать после проигранного дела, то положение ее было бы критическим… Вообще операции на обширном Куликовском поле, в положении русской рати 1380 г., имеют все невыгоды действия в мешке» [Масловский, с. 229]. При этом фронт русских войск рассекался оврагами: «Рыбный и Большой овраги разъединяют боевой порядок, построенный тылом к точке соединения рек Непрядвы и Дона, но по мере удаления на юг это неудобство сглаживается и тогда только овраги эти опасны при отступлении» [Масловский, с. 283]. Вместе с тем военные историки отмечают, что фланги русского войска могли быть надежно прикрыты мелкими речками и оврагами, которые, впрочем, затрудняли и действия русских: «Южная граница… пространства только с первого взгляда кажется открытою; овраги бывших рр. Курцы и Смолки, впадавших в Дон, и таковые же овраги Среднего и Нижнего Дубяка, впадавших в р. Непрядву, сходясь между собою в вершинах, замыкали эту, по-видимому, открытую, южную границу поля битвы. В настоящее время помянутые речки пересохли, но берега оврагов и ныне свидетельствуют о бывшей оборонительной их силе. У верховьев речек, между нынешними селениями Хворостянка (Дубики), Калешево и между дд. Даниловкой и Ивановкой скаты оврагов в настоящее время представляются в виде небольших складок местности, но по мере приближения от центрального пункта (Красный Холм) к помянутым деревням и далее к стороне Непрядвы и Дона (то есть от Хворостянки, Дубики и Даниловки на запад, а от Ивановки, Калешево и Загорья на восток), крутизна скатов оврагов увеличивается, и у главных рек этого района (Непрядва и Дон) берега оврагов бывших речек делаются настолько круты, что и в настоящее время, при отсутствии лесов, они окажут влияние на действия кавалерии, а именно: конница, наступающая на Монастырщину (или обратно), свободно может действовать в центре, в окрестностях, где ныне стоит памятник. Маневрирование же кавалерии (наступающей с юга на север) вправо или влево от помянутой центральной местности и в настоящее время будет затруднительно и в некоторых случаях совершенно невозможно. Если же принять в расчет свидетельства исторических документов, что овраги эти были покрыты лесом, то само собою следует, что в то время они были совершенно недоступны для конницы, по крайней мере, около устьев этих речек… При наступлении неприятеля с юга охват правого фланга войск, занимающих помянутое пространство, прикрывался лесистыми оврагами речек Н. Дубяк и Непрядвы, а охват левого фланга реки Курцею, а за ней — Смолкою и Доном». [Масловский, с. 229–230]. Не имея возможности охватить фланги, татары, считает Масловский, просто «продавливали центр и левый полк массою, от которой и дышать трудно было, давили на пространстве каких-нибудь 4–4,5 версты».
Эти наблюдения Масловского совершенно не были учтены последующими историками, и на любой схеме Куликовской битвы можно видеть, как татарская конница лихо чешет через непроходимые для кавалерии овраги…
Е. А. Разин уточняет дату переправы русского войска через Дон: «Некоторые историки (Голицын, Масловский и другие) считают, что русские войска форсировали Дон в ночь с 7 на 8 сентября, что мало вероятно и не соответствует изложению этого факта в «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи. Вряд ли в тумане, утром, сразу после переправы можно было выстроить для боя многочисленное войско на большом поле. В такой обстановке полки перемешались бы и русская рать не сумела бы своевременно изготовиться к бою» [Разин, с. 277]., По мнению Разина, переправа началась 6 сентября и закончилась в ночь на 7 сентября. 7 сентября состоялись первые схватки передовых частей.
Д. Ф. Масловский отмечает пассивность Мамая непосредственно перед самой битвой: «Бросается в глаза: почему татары дозволили совершиться спокойно движению нашей армии утром 8-го сентября, когда они с вечера уже почти что занимали овраг Н.-Дубика, а следовательно, легко могли занять верховье р. Смолки раньше русских? Если шатер Мамая был уже на «Красном холме» к вечеру 7-го сентября, то, конечно, впереди были части татарских войск, которые могли предупредить занятие русскими позиции, столь невыгодной для татар… От почина действий татары отказались с начала кампании», — еще раз подчеркивает Масловский [Масловский, № 9, с. 25]. Но стоило ли тогда Мамаю огород городить — начинать поход на Москву, если он, по существу, добровольно отдал инициативу Дмитрию, пассивно ожидая своей участи? Могло ли быть такое?
Неясен и тактический замысел Мамая. А. А. Строков считал, что Мамай стремился разбить, прежде всего, левое крыло боевого порядка русских, чтобы отрезать их от переправы и прижать к Непрядве, а Дмитрий Донской разгадал этот замысел и поставил за левым крылом засадный полк. Но на том Куликовом поле, которое отыскал Нечаев, это, по существу, единственный вариант боевых действий, способный привести к успеху для наступающей с юга армии. При этом ключевой левый фланг обороняющегося войска прикрыт труднопроходимой речкой Смолка, что создает дополнительные проблемы для наступающих и фактически заранее сводит весь бой к тупому фронтальному столкновению — именно тому способу боя, которого так не любили и всегда стремились избегать татары! «Татары сразу, после схватки передовых частей приняли фронтальное сражение, хотя и стремились всегда избегать его: оно противоречило их установившимся традициям» [Строков, с. 291]. И снова мы наблюдаем парадокс: Мамай, начавший войну, во всем подчиняется действиям Дмитрия Донского… Он что, заранее был согласен на поражение? (рис. 5.24—5.31).
Е. А. Разин отмечает, что в тех условиях, в которых оказался Мамай, помимо возможности маневра, было потеряно и второе преимущество татар — численное превосходство: «Противник не мог использовать свое численное превосходство, так как фронт развертывания был ограничен. Поэтому войско татар имело глубокое, но не расчлененное построение» [Разин, с. 282].
Вслед за Д. И. Иловайским, Д. Ф. Масловский отмечает, что, согласно сообщениям источников, «великий князь отпустил брата своего Владимира вверх по Дону, в дубраву». Иловайский считал, что здесь явная ошибка в летописи: если бы полк пошел вверх по Дону, то есть на север, то он уходил бы совсем с поля сражения. Да, это можно считать ошибкой, если полагать, что сражение произошло на «нечаевском» Куликовом поле. Но мы уже показали, что топоним «Куликово поле» гораздо шире, чем принято считать, и в каком месте Куликова поля произошла битва, по существу, неизвестно. Так что сообщения источников, тем более что они все едины в этом, здесь надо понимать буквально.
Существеннейшим вопросом Д. Ф. Масловский полагал вопрос о местоположении засадного полка: «Место расположения общего резерва и теперь составляет вопрос особой важности. Полагаю, ни одного голоса не может быть против того, что вовсе не безразлично, поставит ли общий резерв за центром, за правым или левым флангом. В решении этого вопроса — половина задачи начальника отряда и в настоящее время, а в эпоху Дмитрия Донского, когда нормальный боевой порядок только и видоизменялся, что расположением резерва, место засадного полка составляло единственную почти его задачу; в ней и мог проявиться главным образом талант полководца» [Масловский, с. 238]. Н. С. Голицын помещал засадный полк на правом фланге русского боевого порядка, основываясь на свидетельстве «Задонщины»: «И нукнув князь Володимер Андреевич с правыя рукы на поганого Мамая» [ «Задонщина», реконструкция В. П. Андриановой-Перетц, ТОДРЛ, т. V. т. VI, М. — Л., 1948]. Подвергнув критике воззрения Н. С. Голицына, Масловский помещает засадный полк не на правом, а на левом фланге русской рати, с одной, однако, существенной оговоркой: «Так как дружина князя Владимира Андреевича состояла исключительно из конницы, которая в лесу действовать не может, а равно и при самом выходе из леса она должна расстроиться, то не правильнее ли считать, что засадный полк был за рощей, а не в роще» [Масловский, с. 231, прим. 2].
Рис. 5.26. Куликовская битва по Д. Ф. Масловскому (1881)
Рис. 5.27. Куликовская битва по А. Л. Нечаевой (1928)
1 — расположение московских войск 7 сентября 1380 года; 2 — расположение московских войск 8 сентября — перед битвой; 3 — место засадного полка; 4–5 — перемещения московских и татарских войск во время боя; 6 — Красный холм; 7 — курганы; 8 — отступление татар
Рис. 5.28. Куликовская битва по А. А. Строкову
Рис. 5.31. Куликовская битва по В. В. Каргалову (1980)
Замечание очень глубокое и важное, но для большинства читателей, вероятно, не совсем понятное. Поясним. Дело в том, что тактика кавалерийского боя предусматривает действия масс кавалерии (а особенно тяжеловооруженной) в сомкнутом строю. Это только в плохих кинофильмах всадники несутся нестройной кучей, размахивая саблями. Сомкнутый строй позволяет нанести (или, наоборот, выдержать) самый первый удар, который способен решить исход кавалерийского боя (а так и случилось в Куликовской битве — исход сражения решил удар засадного полка). Расстроиться, потерять строй означает, как правило, поражение. Поэтому удар дружины Владимира Серпуховского, решивший исход Куликовской битвы, принес успех только потому, что плотный строй московских дружинников врезался в рыхлую, уже потерявшую строй (ведь они уже давно были в бою!) массу ордынских всадников. Если бы засадный полк находился в дубраве, то, выезжая из леса и продираясь через кустарник, он обязательно смешал бы строй и на опушке леса всадникам пришлось бы выстраиваться заново, уже на виду у неприятеля, и тут, разумеется, ни о какой внезапности уже и речи быть не могло.
Это наблюдение Масловского также не было учтено в последующих реконструкциях Куликовской битвы.
Весьма любопытны обстоятельства, связанные с вступлением в бой засадного полка. Письменные источники повествуют о том, как опытный Д. Боброк-Волынский сдерживал пылкого князя Владимира Серпуховского, рвавшегося в битву. Видя, что ветер дует прямо в лицо русскому воинству, Боброк запретил засадному полку вступать в дело, сказав, что «нет на то воли Божией». Но вдруг ветер переменился и подул в лицо татарам. Этой переменой ветра и определился якобы момент для атаки засадного полка. Откуда Боброк знал, что ветер переменится? А если бы он вообще не переменился — что, засадный полк так бы и простоял до конца битвы? Во всяком случае, Д. Масловский считает, что это «факт невозможный уже по одному тому, что заранее нельзя знать о перемене ветра».
Интересно, что при этом южный ветер дул… в спину воинам засадного полка («внезапно потяну ветер созади их», «духу южну потянувшу сзади них», «и приспе же час осмый, абие дух южный потягну сзади их»)! Получается, что полк стоял фронтом на север? Но на всех схемах-реконструкциях Куликовской битвы засадный полк стоит либо фронтом на запад, либо на юго-запад, и это понятно — на «нечаевском» Куликовом поле его иначе и не поставишь: приходится привязываться к реальной местности, а прямые указания летописей либо игнорировать, либо объявлять ошибками.
«Летописная повесть о побоище на Дону» [См. сб. Повести о Куликовской битве, М., 1959] вообще не упоминает ни о каком засадном полку. По версии авторов «Летописной повести», русские одержали победу после упорного трехчасового боя на «чистом и великом зело» поле. При этом разгромленные в битве татары, убегая, частью погибли в какой-то реке («И в погони той ови татарове от крестьян язвени оружием падоша, а друзии в реце истопоша» — Повести, с. 36), а уцелевших гнали «до реки до Мечи».
У В. Н. Татищева, который, как известно, пользовался недошедшими до нас источниками, изложение хода Куликовской битвы существенно отличается от привычного нам: «И бывшу уже часу шестому, о самый полдень, снидошася и се внезапу сила велика татарская нападе на передовой его полк. Князь же великий иде сам в той передовой полк, и бысть им сражение надолзе, но не можаше никто кого одолети. И о часе седьмом соступишась обоюду крепце всеми силами и надолзе бишася. Руским же тяжке бе, зане солнце бе во очи и ветр… Во первых же избрашася на чело мужи храбрейший, междо теми инок Пересвет, иже прежде иночестве вельми прославися в воинстве; той уби великого татарского наездника, и сам убиен бысть, (то есть Пересвет пал в бою, а не на поединке. — Прим. авт.) Таже и инии храбрии мужие, побеждая нечестивыя, сами падоша… И бысть тяшчайший бой у реки Мечи. Тогда убита под великим князем коня, он же пересяде на другий конь, и того воскоре убиша, и самого великого князя тяжко раниша, он же едва с побоисча избеже. Бывший же около его всии падаша или язвеннии уклонишася на страну, а сам князь великий, отшед в дуброву, ляже под древом многолиственным. Большой полк владимирский и суздальский, бияся на едином месте, не можаше одолети татар, зане многие побиении пред ними лежаху; ни татаре могусче я сломити (то есть татарам не удалось прорвать строй большого полка. — Прим. авт.)… На правой стране князь Андрей Ольгердович не единою татар нападши и многих избил, но не смеяше вдаль гнатися, видя большой полк недвижусчийся и яко вся сила татарская паде на средину и лежи, хотяху разорвати (то есть главный удар татары наносили в центре, а не по левому флангу русских. — Прим. авт.) Егда же татарове начата левую руку князей белозерских одолевати, и минута дуброву, иде же стояше князь Володимер Андреевич и воевода литовский Дмитрий Волынец с засадою, ии, видевшс сие, удариша со стороны и в тыл татарам, (то есть засадный полк пропустил татар и ударил им во фланг и тыл. — Прим. авт.). А князь Дмитрий Олгердович созади большого полку вступи на то место, где оторвася левый полк, и нападе с северяны и псковичи на больший полк татарский, (то есть Дмитрий Ольгердович, стоявший с резервами в тылу большого полка, «ударил по прорвавшимся на стыке большого полка и полка левой руки татарам, в образовавшийся разрыв между большим полком и полком левой руки, который к тому времени был оттеснен главными силами татар. — Прим. авт.). Тогда же и князь Глеб брянский (воевода большого полка. — Прим. авт.) с полком владимирским и суздальским поступи чрез трупы мертвых, и ту бысть бой тяжкий. Быв-шу же яко девяти часом, и бысть такая смятия, яко не можаху разбирати своих… И егда ветр потянул руским в тыл, и солнце созади ста, а татарам в очи, начаша татарове по-мыкатися, а Мамай помогаше и укрспляше созади. И не возможе более утерпети, абие побеже сам и сусчие с ним, рустии же полцы погнаша во след их; и догнавше станов, ту паки татарове рпрешися, обаче и ту вскоре сломите и вся таборы их взекиие, богатства их разнесоша, и гнаша до реки Мечи» [Татищев с. 146–147].
Обратим внимание, что версия Татищева имеет очень мало общего со всеми имеющимися реконструкциями битвы, сделанными на основании памятников Куликовского цикла. Главное разночтение: по Татищеву, бой продолжался и еще долгое время спустя после вступления в дело засадного полка; только после жестокой сечи татары заколебались, хотя Мамай постоянно подкреплял их свежими силами; наконец, сопротивление татар было сломлено, и они начали отступление, но попытались еще раз организовать отпор, опираясь на свои обозы, но и здесь их сопротивление было сломлено, и тогда началось бегство. При этом Татищев ничего не говорит ни о «Зеленой дубраве», ни о «Красном холме».
Насколько нам известно, «татищевская» версия нигде и никем не учитывалась при описании Куликовской битвы.
Одержав после четырехчасового боя победу, русские бросились преследовать разгромленного противника. Все, кто писал о Куликовской битве, вслед за сообщениями памятников Куликовского цикла, слепо повторяют, что преследование велось до реки Красивая Меча: «Преследование ордынцев было всеобщим, за ними устремились все русские воины, еще имевшие силы сражаться (и пешие тоже? — Прим. авт). Так, по словам автора «Сказания», в засадном полку «ни один человек не остался под знаменами, все гнались за татарами». «Преследование продолжалось почти 50 км и закончилось уничтожением главных сил ордынского войска, — утверждает современный автор, — Лишь немногим, в том числе самому Мамаю, удалось спастись — кони «сынов русских» были утомлены тяжелой и продолжительной битвой. Только к вечеру закончилась погоня. Усталые герои возвращались на поле битвы, где над телами павших гордо веяли победные русские знамена. «Уже и день кончился, солнце заходило, затрубили во всех полках русских в трубы, — повествует автор «Сказания». [Каргалов В. В. Куликовская битва. М., 1980].
Каким образом возможно после изнурительного четырехчасового боя за один вечер проскакать в полном вооружении пятьдесят километров в один конец, пятьдесят километров обратно и после этого приступить к объезду поля сражения и погребению убитых? Существует же элементарный предел человеческих и конских возможностей! Если бы преследование продолжалось сто верст, то «кони сынов русских» пали бы уже на тридцатой-сороковой версте, если не раньше.
Но может быть, у каждого русского воина было по заводному коню? Может быть. Может быть, они даже скакали на захваченных в лагере Мамая верблюдах, стреляя вслед убегавшим татарам из пистолетов. Но на ком проделали этот же путь татары? У них тоже были заводные кони, с которыми они не расставались даже в кровавой сече? Или Дмитрий Донской любезно дал им время пересесть на свежих лошадей? Правда, те же памятники Куликовского цикла свидетельствуют, что весь обоз Мамая был захвачен русскими, вместе с конями и верблюдами («И мнози вой его возрадовашася, яко обретающи корысть многу: погна бо с собою многа стада, кони и вельблуды, и волы, им же несть числа, и доспехы, и порты, и товар». — Симеоновская летопись, ПСРЛ, т. XVIII, с. 129» 131), а генерал Е. А. Разин определяет число заводных лошадей у русских в пять тысяч (см. выше). Но вот что говорит о способах и возможностях конной езды академик Б. А. Рыбаков, сделавший расчеты для почтовой гоньбы в Древней Руси: «Расстояние между двумя почтовыми станциями определялось семью-восемью часами быстрой езды всадника-гонца, сменявшего коней (основного и «поводного», когда он ехал «о дву конь») на следующей станции. В таких условиях гонец мог весь путь проделать рысью, делая по 10–11 км в час, что составит за день его путь в 7–8 часов движения 70–80 км» [Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. М., 1982, с. 181].
Итак, 70–80 километров — это день конного пути «о дву конь». А воины Дмитрия Донского после четырехчасового боя проскакали 100 километров за один вечер! Может ли такое быть?
Отсюда вывод: либо преследование татар до Красивой Мечи длилось не один вечер, а, по крайней мере, сутки, либо поле боя на самом деле находилось километров на 40–50 южнее.
Сомнения у военных историков вызывают и приводимые в памятниках Куликовского цикла цифры потерь. «Этим преданиям верить нельзя, — считает генерал-лейтенант Н. С. Голицын. — Несомненно только то, что урон русского войска был громадный» [Голицын, с. 190]. Е. А. Разин так оценивает потери русских: с учетом умерших от ран — 25–30 тыс. чел, при этом из числа уцелевших (до 40 тыс. чел.) было немало раненых [Разин, с. 287–288]. Кстати, ганзейские купцы, бывшие в 1380 году в Новгороде, писали, что, по слухам, общие потери русских и татар составили 40 тысяч человек [Полевой, с. 565, прим. 130].
Иногда можно встретить утверждения (основанные на сообщениях памятников Куликовского цикла), что в Куликовской битве пало «12 князей и 483 боярина» [Каргалов В.В. Куликовская битва. М., 1980]. В Московской патриаршей библиотеке, в синодике под № 165 сказано: «Глашати вечную память: князю Федору Белозерскому, и сыну его Ивану, и Константину Ивановичу, убиенных от безбожного царя Мамая, вечная память! И в той же брани избиенным: Симеону Михайловичу, Микуле Васильевичу, Тимофею Васильевичу Волуеву, Андрею Ивановичу Серкизову, Михаилу Ивановичу и другому Михаилу Ивановичу, Льву Ивановичу, Симеону Мелику, и всей дружине их по благочестию скончавшихся за святыя Божие церкви и за всех православных христиан, вечная память!» [Афремов, с. 35–36, прим.]. Практически те же имена перечисляет Симеоновская летопись, которую считают одним из наиболее ранних свидетельств о Куликовской битве. О других павших на Куликовом поле русских военачальниках неизвестно. Если они и существовали, то, вероятно, они были не христианского вероисповедания, иначе их имена попали бы в синодики.
Любопытно вот еще что: если Мамай действительно был разгромлен, то как объяснить странные события, о которых упоминает Н. М. Карамзин со ссылкой на немецкого писателя конца XV в. Кранца: русские захватили после битвы на Куликовом поле много скота, но на обратном пути на них напали татары и литовцы, в результате чего большое количество скота было отнято и много русских воинов погибло? [Карамзин Н. М. История Государства Российского, т. V. СПб., 1817, с. 428, прим. 81.]
Подводя итог сказанному, можно констатировать, что ни одну из существующих реконструкций Куликовской битвы нельзя признать научной. Фактически авторы этих реконструкций попытались привязать сообщения памятников Куликовского цикла (а насколько они достоверны?) к реальной топографии «нечаевского» Куликова поля (а вы уверены, что битва произошла именно на нем?). В результате появилось столько явных несообразностей, что в нашей исторической литературе их попросту предпочли не обсуждать. Но вопросы, увы, остаются…
ЗАГАДКИ КУЛИКОВСКОЙ ТОПОНИМИКИ
В памятниках Куликовского цикла содержится много географических названий, по которым, казалось бы, можно легко привязать описываемые события к какому-то определенному пункту.
Да если бы!
Обилие разночтений, плохое знакомство авторов летописных повестей с реальной местной топонимикой и, наконец, многочисленные повторяющиеся названия, относящиеся к совершенно различным местностям, приводят к тому, то надежные, казалось бы, топонимические ориентиры, «расплываются».
Вот, к примеру, река Непрядва. В разных источниках она именуется по-разному: Нспр, Непредна, Нсрова (в XVI веке так называли реку Нарову, вытекающую из Чудского озера и впадающую в Финский залив, см. «Книгу Большому Чертежу»), Непрятва, Непрява, Направда. Характерно, что абсолютно все известные списки «Задонщины» искажают название Непрядвы.
Неясна и указание «Задонщины» на то, что Непрядва лежит «между Доном и Нспром», «меж Дона и Непра» [ «Задонщина», реконструкция Л. А. Дмитриева на основе Ундольского списка — Поле Куликово. Сказания о битве на Дону. М., 1980, с. 27, 47]. Что хотел сказать автор, упоминая о «Непре» (Днепре?).
О «Непре» упоминает и «Сказание о Мамаевом побоище»: «Сужено место лежит межу Доном и Непром на поле Куликове на речке Непрядве» [Куликово поле. Сказания о битве на Дону. М., 1980, с. 215]. А у Татищева [Татищев, с. 145] имеется весьма любопытная оговорка: «Князь же Дмитрий Иванович вседе на конь и созва все воеводы, нача вопрошати, что творити… Инии реша подвинутися и стати о Днепре, не перепускати в землю Резанскую». То есть Куликовская битва произошла на Днепре?
Кстати, сообщения летописей о том, что Куликовская битва произошла «на усть Непрядвы», возможно, не следует понимать буквально — ведь в степи с ориентирами плохо, а для москвичей, писавших о Куликовской битве, местная топография вообще была почти незнакома. Не исключено, что битва произошла близ устья Непрядвы, но не у самого устья.
Еще один топоним, связанный с Куликовской битвой — Меча. Река Меча часто упоминается на страницах памятников Куликовского цикла. Обычно ее связывают с рекой Красивая Меча, отстоящей в 40–50 км от места битвы. Все источники в один голос утверждают, что русские весь вечер преследовали отступающих татар до реки Меча, но мы уже показали, что обернуться с преследованием за один вечер было невозможно.
Между тем имеются упоминания, что Куликовская битва произошла не на Непрядве, а на берегах Мечи. В. Н. Татищев оговаривается, что битва произошла между Непрядвой и Мечей: «И бысть тяшчайший бой у реки Мечи» [Татищев, с. 146]. О том же упоминает один из вариантов «Сказания о Мамаевом побоище»: «Немощно бе вместится на том поле Куликове: бе место то тесно межу Доном и Мечею» [ «Сказание о Мамаевом побоище», вариант «О» Основной редакции. Цит по изданию: Поле Куликово, Сказания о битве на Дону. М., 1980, с. 199].
Является ли река Меча, упоминаемая в памятниках Куликовского цикла, рекой Красивая Меча? Ведь известен левый приток Непрядвы — река Мечевка, впадающая в Непрядву в 20 километрах от ее устья. Не это ли та самая Меча, на берегах которой шел бой и до которой русские преследовали разбитых татар?
Еще один «расплывающийся топоним» — Кузьмина Гать, где стоял накануне Куликовской битвы Мамай: «Ныне убо Мамай есть на Кузьмине гати; не спешит же убо… По трех же днех имат быти на Дону» [Татищев, с. 144].
В Центрально-Черноземной области, в бассейнах рек Дон, Воронеж и Цна, известны, по крайней мере, три урочища с таким названием. Весьма характерно, что вблизи каждой из них, в 30–35 километрах, находится свое Куликово поле (см. рис. 5.3).
Первая Кузьмина Гать расположена на реке Цне, в 20 км к югу от Тамбова (с. Кузьмино-Гать, ранее с. Кузьмина Гать Тамбовского уезда). В XVII веке от этой Кузьминой Гати начиналась сторожевая Тамбовская черта [Известия Тамбовской ученой архивной комиссии (ИТУАК), вып. 50, 1905 г. с. 79], прикрывавшая Московское государство от прихода «воинских людей татар» по древней Ногайской дороге — той самой дороге, по которой шел некогда Батый: «Перешод реку Волгу, а Дону реки не дошод, промеж рек Хопра и Суры, через реки Лесной и Польной Воронеж на Рясские, и на Рязанские и на Шацкие места, которою сакмою и Батый в войну на Русь шел» [ИТУАК, вып. 44, 1899 г., с. 135]. Этим же путем шел на Вожу в 1379 году Мамаев мурза Бегич.
Эта дорога выводила прямо на Рясское поле — «брата-близнеца» Куликова поля, на такую же степную поляну посреди лесостепи (об этом см. выше), на которой также произошло немало битв в разные времена. Отсюда дальнейший путь вел прямо на Ряжск, Пронск и Рязань — «на Рясские и на Рязанские места». Если же от цнинской Кузьминой Гати повернуть на север — «на Шацкие места», то приблизительно в 35 км лежит обширное степное пространство с селами Большие и Малые Кулики — еще одно «Куликово поле»?
Вторая Кузьмина Гать располагается на реке Воронеж в 15 км от Липецка [ИТУАК, вып. 44, 1899 г., с. 163]. Километрах в 30 от нее, в нынешнем Усманском районе Липецкой области, находится урочище Куликова поляна, на которой расположено старинное село Куликово, известное еще с XVI века, а то и ранее [Прохоров В.А. Липецкая топонимия. Воронеж, 1981, с. 81]. Как известно, Мамай более трех недель кочевал на устье Воронежа. От этой Кузьминой Гати берет свое начало так называемый Татарский вал — одно из сооружений Засечной черты XVII века.
Третья Кузьмина Гать находится на реке Красивая Меча, в 20 километрах от Лебедяни и в 30 километрах от Куликова поля, у села Кузьминское. Кузьминское известно в документах с 1670 года [Прохоров В. А. Липецкая топонимия. Воронеж, 1981].
Любопытно, что в окрестностях всех трех перечисленных мест известны многочисленные находки оружия и доспехов, кладов татарских и рязанских монет XIV–XV веков. В Тамбовском уезде у села Дмитриевка в 1840-х годах была выпахана кольчуга, а у деревни Каверинка в начале XIX века — татарский шлем-мисюрка, близкий к тому, который найден где-то на Куликовом поле. В городе Козлове (Мичуринске), стоящем на пути от Кузьминой Гати к Рясскому полю, в 1879 году была найдена в земле «железная кольчуга весом в пуд», а поблизости, в селе Жидиловка — старинная сабля и «длинные ножи». Много находок попадалось и в окрестностях Лебедяни: серебряные и медные монеты, в основном восточные, золотоордынские и Великого княжества Рязанского. Здесь же был найден резной по кости образок с серебряным басменным ободком с надписью TPOUZA, датируемый XIV веком. Клад рязанских монет XV века весом более фунта был найден в селе Черепянь на Дону, а другой, в котором обнаружены медные и серебряные кресты, восточные монеты и монеты рязанского князя Ивана Федоровича (1409–1458) — в Покрово-Казацкой слободе. При корчевании пней близ д. Большой Верх около города, была найдена татарская кривая сабля. В самой Лебедяни, при строительстве моста через Дон в начале XX века на берегу в Пушкарской слободе были найдены татарское оружие, человеческие кости [Путешествие по Липецкой области. Воронеж, 1971, с. 80].
Вообще же надо отметить, что находки старинного оружия — вещь самая обычная на всем протяжении от Куликова поля до Тамбова, и ничего необычного в тех находках, которые были сделаны на, «нечаевском» Куликовом поле, нет — ни в количественном, ни в качественном отношении.
Еще одним ориентиром в поисках Куликова поля служит топоним Чур-Михайлов. Известно, что 7–8 сентября все русские силы были сосредоточены севернее устья реки Непрядвы. По показаниям взятых в плен языков, Мамай в это время находился «у Дона, на Чур-Михайлове».
В повестях о Куликовской битве эта местность упоминается дважды — в «Задонщине» («У Дона стоят татары поганые, Мамай царь у реки Мечи, между Чуровым и Михайловым, хотят реку перейти») и в «Сказании о Мамаевом побоище» («В ту же ночь некий муж именем Фома Ка-цибей, разбойник, поставлен бысть стражем от великого князя на реце на Чур-Михайлове (вариант — «на Чурове»), мужества его ради, на крепце стороже от поганых»). Из приведенных фрагментов видно, что наименование Чур-Михайлова относится не только к городу, но и к окрестной местности, и к реке [ПСРЛ, т. XI, с. 58, 95, 96; Кудряшов К. В. Половецкая степь. М., 1948, с. 20].
О древнерусском городе Чур-Михайлове («Чюр-Михайлов»), находившемся на верхнем Дону и к концу XIV в. разрушенном, пишет автор «Хожения Пименова в Царьград» (1389 г.): «В четверток же приидохом к реце к Дону и спустихом суды на реку на Дон. И в вторый день приидохом до Чюр Михайловых, сице бо тамо тако нарицаемо есть место, некогда бо тамо и град был бяше».
Факт существования Чур-Михайлова никем не оспаривается. Поиску его уделялось внимание многими историками. Д. И. Иловайский и ряд исследователей попытались сблизить название Чур-Михайлова с именем Пронского князя Кир-Михаила Всеволодовича (ум. 1218), в летописях именуемого иногда «Кюр-Михайло», произвольно именуя город Кир-Михайловым. Между тем, никакого города Кир-Михайлова в летописях нет, и на это справедливо указывал А. Л. Монгайт [Монгайт А. Л. Рязанская земля. М., 1961, с. 230], как нет и никакой летописной традиции именовать пронского князя «не только Кир-Михаилом, но и Чур-Михаилом», как это утверждает О. А. Шватченко [Шватченко, с. 98–99]. Прочтение «Чур-Михаил» известно только по Н. М. Карамзину, и его точность весьма сомнительна.
Вместе с тем вполне вероятно, что город мог быть основан Кир-Михаилом Пронским и назван его именем. В этом случае Чур-Михайлов означает «граница владений Михаила» (от «чур» — черта, рубеж). Это же название носила река, на которой стоял город.
Существуют различные гипотезы о местонахождении Чур-Михайлова. Его локализация определяется следующими ориентирами: город стоял на реке, впадающей в Дон, непосредственно при устье этой реки или на некотором отдалении, в дне пути от места начала в XIV веке судоходства по Дону.
К. В. Кудряшов связывал Чур-Михайлов с нынешним селом Кочуровское, иначе называемое Городище [Кудряшов, с. 20]. А. Л. Монгайт не считал это мнение достаточно доказательным [Монгайт, с. 230–231].
В 1984 году был проведен археологический поиск в районе с. Архангельское (Кочуровское, именуемом также Городищем), стоящим на р. Кочур — левом притоке Дона — в 6 километрах от ее устья. На правом высоком берегу р. Кочур было обнаружено городище треугольной формы площадью 1200 квадратных метров. Культурный слой на городище достигает 0,3 метра. Были собраны многочисленные фрагменты. древнерусской керамики, найден обломок стеклянного браслета. За валом городища находятся два обширных селища, где раскопками обнаружены керамика, хрустальная бусина. Все находки датируются XII–XIII веками. Это городище, видимо, можно отождествить с Чур-Михайловым [Гоняный М. И., Мошинский А. П. Разведки и раскопки в районе Куликова поля. — АО, 1983, с. 47].
Однако в этой связи противоречием выглядят сообщения памятников Куликовского цикла. Посмотрим на карту (рис. 5.32): русские войска стоят на Непрядве, татары — на Красивой Мече, в урочище Кузьмина Гать (в 18 верстах от Лебедяни, в районе нынешнего села Сергиевского). А «крепкая сторожа» Фомы Кацибея располагается… в 35 километрах к востоку от ожидающегося направления движения Мамая, вдобавок — на другой стороне Дона! Кого они там караулят?
Рис. 5.32
Непонятна в этой связи и фраза в «Задонщине»: «стоят… Мамай царь у реки Мечи, между Чуровым и Михайловым, хотят реку перейти». То, что московский автор, незнакомый с местной топонимикой, разделяет «Чуров» и «Михайлов», очевидно, но, тем не менее, фраза указывает на близость Чур-Михайлова к Красивой Мече.» А от места стоянки Мамая до Кочура — 50 километров, день конного пути, и вдобавок далеко в сторону от Непрядвы. Но, может быть, Мамай двинулся с Красивой Мечи не сразу на север, к Непрядве, а сделал крюк, пойдя на северо-восток, к Кочуру, и только оттуда выступил на Куликово поле? Зачем? Делал попытку обхода? Пытался соединиться с Олегом Рязанским? Странный маневр, да вдобавок с необходимостью дважды форсировать Дон.
О. А. Шватченко [Местонахождение пограничного города-крепости Чур-Михайлова и памятники Куликовского цикла. — Труды ГИМ, вып.73. Куликово поле. Материалы и исследования. М., 1990, с. 97—100] помещает Чур-Михайлов на левом берегу Дона, отождествляя его с городищем Архангельское (Чуровское, Кочуровское) на реке Кочуров-ке: «Тексты «Хождения митрополита Пимена в Царьград», «Сказания о Мамаевом побоище» и «Задонщины» с полной очевидностью показывают на определенный отрезок левобережья Дона, примыкающий к территории Куликова поля» [Шватченко, с. 98]. Помилуйте, да почему же именно левобережья? Откуда это следует? И потом, текст «Хожения Пимейова», кажется, не оставляет сомнения в том, что Чур-Михайлов стоял непосредственно на Дону. Вывод О. А. Шватченко о том, что единственным аналогом Чур-Михайлова может быть только Архангельское городище, нам кажется слишком категоричным. Гипотеза автора о том, что «Фома Кацибей, покинув место переправы русских войск, ночью с 7 на 8 сентября 1380 г. двинулся по левобережью Дона к реке Чур-Михайловой, остановился на Чур Михайловом городище, откуда известил о передвижении татарских войск по правому берегу Дона», извините, кажется нам совершенно несостоятельной из-за множества содержащихся в этой короткой цитате недоразумений. Чтобы убедиться в этом, достаточно произвести простой расчет расстояний и времени движения русских и татар. А фразу «двинулся по левобережью Дона… откуда известил о передвижении татар по правому берегу Дона» мы вообще не смогли расшифровать.
Точные ориентиры местонахождения Чур-Михайлова указывает «Хожение Пименово в Царьград». Путешественники спустили суда на Дон в районе Старого Данкова (Стрешневское городище). «И во вторый день приидохом до Чюр Михайловых». Таким образом, от окрестностей Старого Данкова до Чур-Михайлова день пути (около 40 километров, что подтверждается выкладками самого автора «Хожения»: путь от Чур-Михайлова до устья Воронежа в 240 километрах они прошли за 6 дней, то есть 40 километров в день). При этом Чур-Михайлов попадает на место современного Данкова, стоящего в устье речки Вязовни, правого притока Дона. Если предположить, что Данков — это город Чур-Михайлов, то Вязовня — это река Чур-Михайлов. Тогда и Фома Кацибей со своей сторожей оказывается на месте: река Вязовня лежит как раз на полпути от Кузьминой Гати к Куликову полю.
В центре современного Данкова существует древнее городище длиной 39, шириной 33 сажени. Городище окружено рвом — с запада шириной 4 сажени, а с востока 11 сажен. [Любомудров Н.В. Местногеографические древности в Рязанской губернии. — Прибавление к Рязанским епархиальным ведомостям, 1874, № 16].
Впрочем, застава Фомы Кацибея действительно могла стоять на реке Кочур — но только в том случае, если Мамай двигался от цнинской Кузьминой Гати через Рясское поле Ногайским шляхом, то есть практически повторяя путь Батыя. Тогда застава на реке Кочур, действительно, имела смысл. Кстати, местное предание связывает топоним Кочур с именем некоего татарского князя Кочура [Баранович М. Рязанская губерния. Материалы для географии и статистики. СПб., 1860, с. 548]
Вопрос о том, где находился Чур-Михайлов, все же следует считать открытым. Будем надеяться, что дальнейшие исследования помогут, наконец, разрешить загадку Чур-Михайлова.
ОЛЕГ И ЯГАЙЛО:
В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ
Мы уже показали, как и когда на страницах русских летописей появился миф о предательстве рязанского князя Олега. Уже князь М. М. Щербатов, известный историк XVIII века, высказал сомнение в достоверности этой легенды.
С. М. Соловьев рассматривал позицию рязанского князя не как предательство, а как следствие недавнего страшного опустошения, постигшего Рязанское княжество в результате набега Мамая в 1379 году. Но наиболее глубоко к этому вопросу подошел Д. И. Иловайский, в своей известной работе «История Рязанского княжества» (1858), досконально разобравший «по косточкам» миф о предательстве Олега.
Д. И. Иловайский считал, что князь Олег не выступал активно на стороне Мамая против русской рати, поэтому проклятия, высказанные в ряде летописей, напрасны:
«Описывая эпоху Куликовской битвы, некоторые летописцы не находят слов, чтобы выразить всю гнусность его поведения, и не могут упомянуть имени Олега без того, чтобы не прибавить к нему: велеречивый и худой (умом), отступник, советник дьявола, душегубивый, и тому подобные эпитеты… Еще в XVIII веке князь Щербатов не увлекся ожесточением некоторых летописцев и, не касаясь личного характера Олегова, спокойно старается объяснить его поведение обстоятельствами того времени… Теперь постараемся определить, какую роль действительно разыграл Рязанский князь в последующих событиях. Но в этом-то определении и заключается главная трудность для исследователя. «Обстоятельства этой войны, — справедливо заметил Арцыбашев, — так искажены витийством и разноречием летописцев, что во множестве прибавок и переиначек, весьма трудно усмотреть настоящее»… Олег… на деле испытал, чего стоит ему дружба с сильным Московским князем. Восемь лет он был верным союзником Димитрия, и какие результаты? Четыре раза Татары большими массами приходили опустошать Рязанскую землю; собственными силами Рязанцы не могли защитить себя от подобных нашествий, всегда более или менее неожиданных; а Москвитяне подавали помощь слишком поздно. Борьба Орды с Москвою во всяком случае была невыгодна для Рязанцев, потому что на их полях происходили кровавые встречи соперников; самая победа союзников влекла за собою только новые бедствия, как, например, Вожинская битва, между тем как жители Московских волостей спокойно предавались мирным занятиям, в уверенности, что дальше берегов Оки не ступят копыта татарских лошадей. Понятно, почему Олег очутился в большом затруднении, когда услыхал о новой Татарской рати, которая придвигалась к южным границам…» [Иловайский Д. И. Рязанское княжество. М., 1997, с. 89].
Олег, по мнению Иловайского, занял максимально осторожную, двойственную позицию, стараясь оградить свое многострадальное княжество от разорения. «Предательской» позиция Олега и быть не могла, хотя бы потому, что он был таким же владетелем независимого княжества, как и Дмитрий Донской, как Михаил Тверской и другие русские князья, и был абсолютно независим в своей внешней и внутренней политике.
Прямой ложью летописцев Иловайский считает сообщения о том, что Олег якобы посылал свою силу на помощь Мамаю, а сам «переметал на реках мосты», когда войско Дмитрия Донского возвращалось с Куликова поля. «С какой стати вздумал бы Олег нарочно ломать мосты и перехватывать Москвитян уже после знаменитой победы? Чтобы затруднить им обратный поход? Но такое намерение не имело никакого смысла и могло только навлечь беду на собственное княжество? По другому летописному известию, также невероятному, напротив, Рязанский князь, услыхав о возвращении победителей, совершенно растерялся и побежал на Литовскую границу. Каким образом Димитрию уже в Москве начали доносить на Олега, что он приказывал нападать на его людей; а главное, что он посылал войска на помощь Мамаю? Разве Димитрий не мог узнать о том гораздо прежде и, воспользовавшись соединенными силами, отомстить вероломному князю? И если Рязанцы изъявили покорность Димитрию, а он послал к ним своих наместников, то каким образом в том же году мы находим Олега в Рязани, спокойно договаривающегося с Димитрием? Нет сомнения, что истина сильно искажена в приведенных известиях летописи» [Иловайский, с. 92–93].
В пользу Олега говорит и тот факт, что в Рязанской земле на протяжении столетий он почитался как местночтимый святой. «Рязанские богомольцы, посещая обитель эту, прикладываются к кольчуге Олега и кланяются костям бывшего своего великого князя» [Афремов, с. 48, прим.]. «Князя и княгиню почитают святыми, и страждущие недугами надевают на себя кольчугу Олега в надежде получить исцеление» [Воздвиженский Т. Историческое обозрение рязанской иерархии. М., 1820, с. 31, прим. 283].
Кстати говоря, и другой современник и противник Дмитрия Донского — великий князь Тверской Михаил Александрович, неоднократно оплеванный нашей историографией, также является местночтимым тверским святым [см. Тверской патерик. Краткие сведения о Тверских местно чтимых святых. Казань, 1907, с. 173–181. Репринт. Тверь, 1991]. И ничего удивительного в этом нет — напомним, что в XIV — первой половине XV века выражение «постоять за Русь» вовсе не означало «постоять за Москву»!
Памятники Куликовского цикла сообщают и о другом союзнике Мамая: великом князе Литовском Ягайло. Будто бы именно в ожидании своего литовского союзника Мамай проболтался в степи почти два месяца, и в результате так и не дождался: в день Куликовской битвы Ягайло будто бы находился в 30–40 верстах от Куликова поля и, узнав о поражении Мамая, в страхе бежал назад.
Поведение Ягайло вызывает естественный вопрос: а чего, собственно говоря, он испугался?
Чтобы ответить на этот вопрос, припомним обстоятельства появления Ягайло в числе «союзников» Мамая. Великое княжество Литовское во второй половине XIV века являлось крупнейшим государством Восточной Европы. Его границы простирались от Балтийского моря до Днестра и от Бреста до Оки, Протвы и верховьев Волги в районе озера Селигер. Еще при великом князе Гедимине (1316—134!) часть литовцев приняла крещение в православную веру. Сам Гедимин остался язычником. Пятерых из семи своих сыновей (у него было семь сыновей и пять дочерей) он крестил в православие, а двоих оставил язычниками. Православными были сыновья Гедимина Ольгерд, во святом крещении Александр (по другим данным — Андрей), Наримунт-Глеб, Явнут-Иван, Кориат-Михаил, Любарт-Дмитрий. Последний прославился как защитник православия на Волыни, где он всю жизнь провел в борьбе с поляками [Соловьев С.М. История России с древнейших времен, т, 3]. Дочь Гедимина Мария была женой великого князя Тверского Дмитрия Михайловича Грозные Очи, другая дочь, Анастасия-Августа, была просватана за великого князя Московского.
Великое княжество Литовское отличалось исключительной веротерпимостью. Девизом Гедимина было: «старины не рушаем, новины не вводим». «Король литовцев и многих русских», как именовал себя Гедимин, неоднократно заявлял, что не запрещает подвластному населению исповедовать свою веру. В столице Великого княжества Литовского, Вильно, бок о бок мирно существовали языческие капища, православные и католические храмы.
Политику Гедимина продолжил его сын Ольгерд-Александр. При нем в состав Литвы вошли Брянск, Чернигов, Новгород-Северский, Новосиль, Киев, Переяславль-Русский. В 1363 году Ольгерд-Алсксандр разбил татар на Синих Водах, после чего границы Великого княжества Литовского распространились до Подолья — до Днестра. При этом литовские князья шли на земли бывшей Киевской Руси не как оккупанты, а как освободители от татарского ига: «Почали боронити Подольскую землю, а баскакам дань давать перестали» [цит. по Полонська-Василенко Н. Iсторiя Украiни. Киiв, 1995, с. 311]. И нет ничего удивительного, что местное боярство охотно вступало в литовское войско, на службу к литовским князьям. Одновременно литовцы перенимали многое из уцелевших от татарского погрома достижений Киевской Руси. Так, «Русская правда» Ярослава Мудрого легла в основу правовой системы Великого княжества Литовского. Русский язык был фактически государственным языком, документы на нем составлялись даже в коренных литовских землях.
Господствующей религией на землях Великого княжества Литовского было православие. Сам Ольгерд-Александр был женат на дочери великого князя Тверского Юлиании. Все его 12 сыновей и 6 дочерей были крещены в православие. Православным был и Ягайло-Яков — сын Ольгерда и Марии Тверской [подробнее см.: Князь литовский Яков Андреевич, так названный Ягайла. — «Вестник Западной России», 1869, № 3, с. 75–81].
Тесные династические связи Великого княжества Литовского с Тверью делали Литву естественным союзником Тверского княжества. Литовские войска несколько раз выступали на помощь своему тверскому союзнику в его борьбе против Москвы. В 1368 году Ольгерд внезапно напал на Москву. О его приближении узнали, когда он уже находился на реке Гжать (в 150 километрах от Москвы). Князь Дмитрий Иванович приказал «рассылати грамоты по всем городам своим, веля быти к себе воем своим». Но было уже поздно, разбив на реке Тростна сторожевой полк москвичей, Ольгерд подошел к стенам Москвы.
Ольгерд-Александр скончался в 1377 году, приняв перед смертью православный монашеский чин под именем Алексея. После его смерти Литва вступила в период смуты. Преемник Ольгерда, Ягайло-Яков, стал наследником по воле отца, в обход старших братьев, что вызвало у тех возмущение. Первым восстал против брата Вингольт-Андрей Ольгердович, князь Полоцкий, который в 1377 году бежал из Литвы в Псков, а оттуда в Москву. В 1380 году мы видим его на Куликовом поле, в числе полководцев Дмитрия Донского, вместе с братом — Дмитрием Ольге родовичем, князем Брянским, перешедшем на сторону Москвы в 1379 году.
К 1380 году положение Ягайло-Якова было тяжелым. С запада Литве угрожали католические Польша и Тевтонский орден, с востока — Москва, соперник за влияние на русские княжества. В день Куликовской битвы Ягайло-Яков находился, если верить русским свидетельствам о Куликовской битве, в одном-двух-трех (сведения разнятся) переходах от места сражения. В жестокой сече русское войско, как утверждают источники, понесло тяжелейшие потери. «Куликовская битва была из числа тех побед, которые близко граничат с тяжким поражением, — пишет С. М. Соловьев. — Когда, говорит предание, великий князь велел счесть, сколько осталось в живых после битвы, то боярин Михайла Александрович донес ему, что осталось всего сорок тысяч человек, тогда как в битву вступило больше четырехсот тысяч человек. Если историк и не имеет обязанности принимать буквально последнего показания, то для него важно выставленное здесь отношение живых к убитым». Иными словами, потери русского войска были чрезвычайно велики, даже катастрофичны: «оскуде бо отнюд вся земля Русская воеводами и слугами и всеми воиньствы и о сем великий страх бысть на всей земле Русской» (ПСРЛ, т. XI, с. 69).
Перед свежими силами Ягайло стояло изможденное, обескровленное соединенное войско всех северо-восточных русских земель. Одним ударом Ягайло мог уничтожить всю вооруженную силу Северо-восточной Руси и окончательно решить спор между Москвой и Литвой в пользу Литвы и ее союзника — великого княжества Тверского, тем самым определив судьбы Восточной Европы на столетия вперед. И Ягайло… панически бежал! «Литва с Ягайлом побегоша назад с многою скоростию ни кем же гоними: не видеша бо тогда князя великого, ни рати его, ни оружиа его, токмо имени его Литва бояхуся и трепетаху» [ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 1, с. 312].
Чего так испугался Ягайло?
Поведение Ягайло-Якова — одна из загадок Куликовской битвы. Чего он вообще хотел? Куда шел? Чего искал в верховьях Дона? Почему, если уж он союзник Мамая, не пошел прямо на Москву, совершенно оголенную от воинских сил и беззащитную? И, наконец, имел ли место сам факт союза Ягайло с Мамаем и его поход к Куликову полю?
Между тем отказ Ягайло от нападения на остатки московской рати после Куликовской битвы и его бегство (если оно было) имело самые тяжелые последствия. Братья Ягайло — Вингольт-Андрей и Дмитрий, герои Куликовской битвы, продолжали интриговать против него. В поисках союзников Вингольт-Андрей заключил союз с католическим Тевтонским орденом против Ягайло-Якова. За восемь лет своего правления Ягайло не получил поддержки ни внутри страны, ни за ее пределами. Союзников не было. И перед лицом явно обозначившегося альянса внутренней оппозиции (герой Куликовской битвы Вингольт-Андрей Ольгердович и его сторонники) с внешними врагами (Тевтонский орден) Ягайло, как за соломинку, ухватился за предложение польских панов взять в жены польскую королеву Ядвигу и возглавить польско-литовскую унию.
Подписание условий унии состоялось летом 1385 года в замке Крево (поэтому уния получила название Кревской). Первым пунктом договора между Великим княжеством Литовским и Польшей был: великий князь Ягайло, его братья, бояре, и весь народ литовский и русский переходят в католичество [подробнее о крещении Литвы см., например, Полевой Н. А. История русского народа. М., 1997, т. 3, с. 85–87].
Так было положено начало распространению «латинства» в Литве, Белоруссии и на Украине. Условия Кревского договора вызвали широкие протесты в Великом княжестве Литовском, и борьба против них продолжалась очень долго, но в результате Великое княжество Литовское утратило свою независимость, став частью Польши, а границы католического мира приблизились вплотную к Москве. И много трудов понадобилось последующим поколениям, чтобы эту границу отодвинуть.
Понимал ли Ягайло последствия своего шага, убегая от призрака рати Дмитрия Донского? И мог ли реальный политик и воин, реальный князь Ягайло — а не тот кукольный персонаж, который изображен в памятниках Куликовского цикла — добровольно отказаться от исторического шанса — фактически возглавить Восточную Европу?
Кстати, какие обстоятельства толкнули Ягайло на союз с Мамаем? «Князь Ольгерд передал трон младшему сыну Ягайле. Недовольный этим старший сын Андрей бежал на Русь и просил помощи у Дмитрия Ивановича. В исходе 1379 года князь Андрей вместе с полками Боброка Волынского вступил в пределы Литвы. На его сторону перешел Дмитрий Ольгердович с дружиной. Наступление не достигло цели. Братья Андрей и Дмитрий ушли в Москву и вскоре приняли участие в Куликовской битве вместе со своими литовско-русскими дружинами. Ягайло сохранил трон и заключил военный союз с Мамаем» [Скрынников, с. 12]. Но что мог дать Ягайло военный союз с Мамаем? Ведь, если верить памятникам Куликовского цикла, сам Мамай презрительно говорил своим «союзникам»: я, мол, и без вас управлюсь, но раз вы мои улусники, то уж и вы идите в поход… Но улус ником Мамая Ягайло не был!
А может быть, события Куликовской битвы вызваны борьбой за трон в Великом княжестве Литовском? Тогда, по крайней мере, становится ясным союз Ягайло с Мамаем: оба они выступают против Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, за которых стоит московский князь Дмитрий, и против самого Дмитрия. Чтобы объединить силы, Мамай идет на встречу с Ягайло, но стремительным маневром Дмитрий Донской и литовские князья упреждают действия противника, разбивают Мамая, а оставшийся ни с чем Ягайло уходит восвояси. Подобная версия, по крайней мере, объясняет цели и смысл военного союза Ягайло с Мамаем, но не объясняет причину отступления великого князя литовского. Как мы говорили выше, ему оставалось только воспользоваться плачевным состоянием русского войска после столь тяжкой битвы — и его цель была бы достигнута.
Так, может быть, дело было в другом: у Ягайло собственных сил было слишком мало? Это Московский летописный свод 1479 года утверждает, что Ягайло шел «со всею силою Литовскою и Лятьскою» (ляхскою, то есть польской) [ПСРЛ, т. XXV, с. 201]. Но подобное было бы возможно только после литовско-польской унии 1385 года, но не в реальной политической ситуации 1380 года. Не было у него на тот момент «всей силы», тем паче, что часть собственно литовских сил ушла с его же братьями-соперниками на Куликовскую битву. Отсюда вывод, который сводится к трем «либо».
Либо Ягайло в одиночку не на что было рассчитывать даже после битвы и огромных потерь войск Дмитрия: собственное войско его было слишком слабо.
Либо потери русского войска были «эпически» преувеличены авторами памятников Куликовского цикла, как, впрочем, и сами масштабы битвы, о чем мы говорили выше. А у Ягайло не было возможности оценить эти потери, и узнал он только одно — Дмитрий победил! И это подействовало на него деморализующе, что психологически понятно.
Либо, наконец, рассказ о походе Ягайло к Куликову полю выдуман гораздо позднее — скорее всего, в 1480-е годы, с вполне объяснимыми политическими целями, о которых мы говорили в начале этой главы. Последнее представляется нам наиболее правдоподобным: никакого похода Ягайло к Куликову полю не было вообще, тем более что об этом известно только из памятников Куликовского цикла. Западнорусские летописи по этому поводу молчат.
Весьма характерно, что Основная и Распространенная редакции «Сказания о Мамаевом побоище» никакого Ягайло не знают. Врагом Дмитрия Донского в Куликовской битве 1380 года в них выведен великий литовский князь Ольгерд, умерший в 1377 году. Исследователи всячески пытаются объяснить этот парадокс, но, между прочим, еще А. А. Шахматов считал, что в первоначальном виде «Сказания о Мамаевом побоище» фигурировало имя «Ольгерд», которое затем заменили на исторически более верное «Ягайло». На наш же взгляд, московским авторам второй половины XV века, по большому счету, было глубоко безразлично, кто противостоит Дмитрию Донскому — Ольгерд или Ягайло, главное — надо было показать, что Литва является «историческим» врагом Москвы.
КУДА ШЕЛ ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ?
Поход Дмитрия Донского за Дон, несомненно, является событием чрезвычайным, из ряда вон выходящим. Сам факт такого глубокого проникновения русской рати в глубь степей может сравниться разве что с походом князя Игоря Святославича на половцев в 1185 году. Никогда еще со времен Батыя русские не уходили так далеко в степь.
Как считает В. В. Каргалов, «Дмитрий Иванович намеревался встретить Мамая где-то на Муравском шляхе, обычной дороге ордынских набегов» [Каргалов, с. 80]. Но что случилось? Почему Дмитрий Донской не остановился ждать Мамая на водных рубежах — на Оке или ее притоках, как, например, на Воже в 1378 году, а двинулся в самое сердце степей, рискуя попасть в мешок: ведь с запада, если верить памятникам Куликовского цикла, шел Ягайло, с востока — Олег Рязанский, а с юга — Мамай?
Куда шел Дмитрий Донской? И чего вообще хотел Мамай?
«Целью действия Мамая, по слухам, было полное порабощение России, совершенное истребление русских князей и замена их ханскими баскаками. В заключение татары грозили истребить и веру православную, заменив ее магометанством», — с плохо скрытой усмешкой пишет Д. Ф. Масловский [Масловский, с. 212]. Впрочем, разные летописные источники по-разному объясняют цели Мамаева похода: Мамай хотел отомстить Дмитрию за разгром в битве на Воже отряда мурзы Бегича; Мамай хотел добиться возобновления выплаты дани («выхода»), которую Дмитрий отказался платить, воспользовавшись «замятней» в Орде; Мамай, возгордясь, захотел повторить Батыево нашествие и разорить Северо-Восточную Русь дотла. Позднейшие историографы добавили к этим летописным сообщениям свои собственные «глубокие», как им кажется, соображения: прозорливый, дальновидный и политически грамотный Мамай «надеялся разрушить те объективные экономические и политические условия, которые вообще делали возможным свержение ордынского ига… Речь шла, таким образом… о большой войне, предпринимавшейся ордой с далеко идущими политическими целями» (как писал автор одной из «юбилейных» книжек 1980 года). Впрочем, это не «потолок» буйного полета фантазии — по страницам популярных изданий бродят версии о том, что Мамаем руководил римский папа (без комментариев. — Прим. авт.); о том, что Дмитрий Донской, верный друг татар, шел на Мамая защищать исконные права Джучидов (в лице Тохтамыша) на сарайский престол… Вероятно, только слабое знание источников и отсутствие политического заказа не позволило авторам подобного рода версий сочинить гипотезу о том, что Мамай являлся полководцем Александра Македонского (Это, кстати, делается элементарно, надо только знать, откуда черпать сведения об этом. — Прим. авт.).
Какое дело Дмитрию было до наследственных прав Джучидов? Какая такая трогательная дружба могла связывать Дмитрия Донского с Тохтамышем? И откуда это следует? Два-три туманных летописных сообщения (в том числе Симеоновской летописи), на которые пытаются ссылаться сторонники этой «евразийской» версии, не позволяют однозначно говорить о том, что Дмитрий желал восстановления единства Орды под властью Тохтамыша. Какая ему разница, кому платить дань — Мамаю или Тохтамышу? Да, Мамай требовал выплаты дани в большем размере, но если бы Тохтамыш потребовал того же — пошел бы Дмитрий рубиться с ним на Куликово поле? Ответ на этот вопрос исчерпывающе дали события 1382 года, когда Тохтамыш сжег Москву и принудил Дмитрия выплачивать дань — подробности смотри в учебнике истории.
Кстати, вопрос о том, кто был узурпатором власти в Орде — Мамай или Тохтамыш — однозначно не решается. И.Б Греков [Греков, 1970] отмечает противоречие между «Летописной повестью о Куликовской битве» и «Сказанием о Мамаевом побоище» в оценке деятельности Тохтамыша и генуэзских «фрязов»: «Летописная повесть» пространной редакции, как мы знаем, обрушилась на «фрязов» как союзников Ордынской державы в 1380 году, изображая Тохтамыша узурпатором ханской власти в Золотой Орде. В «Сказании» «фрязы» как союзники Ордынской державы уже не выступали. Мамай изображался как главный противник русской земли, который и после Куликовского поражения готовил новый поход на Русь. Что же касалось Тохтамыша, то он оказывался в роли такого хана, который, во-первых, содействовал предотвращению нового вторжения Мамая в русские земли, во-вторых, выступал не в качестве узурпатора ордынского престола, а в качестве «добровольно» признанного местными феодалами правителя Золотой Орды» [Греков И.Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побоище». «Советское славяноведение», 1970, № 6]. Иными словами, в русском летописании существовали две трактовки событий в Орде — «промамаевская» и «протохтамышевская».
Устоявшееся в нашей научно-популярной литературе мнение однозначно рассматривает события 1380 года как кульминационный момент в борьбе Москвы за объединение русских земель и освобождение от татарского ига. Но являлся ли поход Дмитрия Донского на Куликово поле «решительной схваткой с Ордой», результатом многолетней последовательной антиордынской политики московских князей? Действительно ли накануне «Москва окончательно встала во главе общенародной борьбы за свержение ненавистного иноземного ига» [Каргалов, с. 27]
Если это и произошло, то только в силу объективной логики развития исторических процессов, но никак не в результате целенаправленной политики Москвы. И вообще — «А вынашивались ли в Москве планы скорейшего освобождения Руси от ордынского ига?» — ставит вопрос современный исследователь А. В. Чернышев [Чернышев А. В. Очерки по истории Тверского княжества XIII–XIV вв, Тверь, 1996, с. 120]. По мнению А. В. Чернышева, битва на реке Воже, Куликовская битва и ряд других событий, стоящих в этом же ряду, свидетельствуют только о нарастающей способности и желании Москвы сопротивляться Орде. Из этого вовсе не следует, что Москва стремилась к скорейшему свержению ордынского ига, «Москва, по всей видимости, исходила в своей восточной политике из гораздо более тонких и точных расчетов — важно было не просто смести ордынцев с политической сцены, но как бы «заместить собою» Орду, осуществив эту подстановку плавно и, по возможности, незаметно. Условием выполнения этого плана было предварительное подчинение Москве всех основных политических центров Руси. Похоже, что правители Московского княжества чересчур буквально восприняли обозначение татарами всех русских земель в качестве «улуса» (то есть наследственного владения) московского государя: ордынская власть гарантировала сохранение этого «улуса», и «удар милосердия» умирающему противнику Москва нанесла лишь тогда, когда смогла самостоятельно контролировать огромную территорию от Новгорода до Рязани» [Чернышев, 122]. Иными словами, Москва до поры была объективно заинтересована в сохранении монголо-татарского ига и, используя авторитет ханской власти, осуществляла политику территориальной экспансии. Такой способ освобождения от монголо-татарского ига, делает вывод А. В. Чернышев, неизбежно приводил к трагическому финалу все независимые политические образования, находившиеся в пределах московской досягаемости.
Таким образом, ни о какой общерусской программе борьбы с монголо-татарским игом говорить не приходится, и «Донской поход Дмитрия Ивановича 1380 года, объединивший из-за крайней опасности со стороны Мамая отряды почти всех русских княжеств, так и остался в этом смысле блестящим исключением» [там же, с. 124]. Отказавшись сгоряча от уплаты дани Орде, Москва «уже через несколько лет после набега Тохтамыша (с 1384 года) вновь приняла на себя денежные обязательства перед Ордой, явно посчитав свои действия неосторожными и преждевременными» [там же, с. 121–122].
Но может быть, война Дмитрия с Мамаем носила религиозный характер? Ведь на Верхнем и Среднем Дону и в Воронеже, как мы писали выше, лежала обширная область, населенная христианами — Червленый Яр, а Мамай летом 1380 года кочевал именно в тех местах. Может быть, он грабил и разорял там православное население, а Дмитрий выступил на защиту единоверцев? Или одной из целей Мамая действительно было искоренение православия и насаждение на Руси «магометанства»?
Что касается населения Червленого Яра, то оно к 1380 году скорее всего уже было ограблено и разорено дотла татарскими набегами 1376–1378 годов, и вряд ли Мамаева орда могла бы там еще хоть чем-нибудь поживиться. А что касается намерений искоренить православие, то никаких фактов, говорящих об объявлении Мамаем джихада (священной войны против неверных), у нас нет (кроме эмоциональных сообщений поздних русских литературных памятников конца XV века). Практически отсутствует (хотя полностью не исключена) вероятность того, что в конце XIV века в Орде могли появиться какие-то влиятельные силы, способные поднять на джихад многонациональное и веротерпимое население западного крыла улуса Джучи и Причерноморья, которое исповедывало около десятка разных религий — от всевозможных языческих верований до буддизма.
Неизвестно нам и вероисповедание самого Мамая: он мог быть мусульманином, мог быть язычником (во многих редакциях «Сказания о Мамаевом побоище» Мамай молится русским языческим богам — Перуну и др.), а мог быть и… христианином. Более того! Известно, что победитель «безбожного» Мамая, благоверный князь Дмитрий Донской, канонизирован Русской православной церковью, правда, довольно поздно, в XX веке — в 1989 году. Зато «безбожный» Мамай удостоился этой чести на несколько веков раньше. Кто не верит — может убедиться сам (рис. 5.33). На серебряном диске из православного монастыря Гелати (Грузия) изображен Св. Мамай с крестом в руке… Или было два Мамая?
Рис. 5.33. Святой Мамай
Впрочем, даже будучи язычником, Мамай в вопросах веры вряд ли отличался от прочей ордынской знати, которая, как нам известно по многим историческим источникам, умела хорошо ладить с русской православной церковью. Об этом свидетельствуют не какие-то там полуисторические-полулитературные сочинения, а реальные документы — целый корпус грамот (ярлыков), в разное время выданных золотоордынскими ханами русским митрополитам. Коллекция этих ярлыков была опубликована М. Д. Приселковым в 1916 году [Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916] и содержащиеся в этих документах данные рисуют чрезвычайно любопытную картину отношений золотоордынских ханов и православной церкви, православной церкви и русской княжеской власти…
«Золотоордынские ханы, — пишет М. Д. Приселков, — мало вмешивались во внутренние порядки покоренной Руси… Как за время золотоордынского владычества на Руси складывались отношения церкви и княжеской власти, мы имеем общее представление… Данные эти не оставляют сомнения в том, что за все время золотоордынского владычества шла борьба светской и духовной власти на Руси, и уставная грамота великого князя Василия и митрополита Киприана вводит нас с совершенною ясностью и в результаты этого состязания за власть над церковным имуществом, и в основные пункты спора… Борьба церкви и царства не выходила у нас из каких-либо принципиальных соображений со стороны светской власти, а вызывалась действительною нуждою государства, которая ставила московских князей в двойственную позу — покровителя церкви, се «благочестивейших» сынов — с одной стороны, и «наступающих утеснителей» и секуляризаторов церковного имущества — с другой. В то же время «золотоордынские ханы брали на себя заботу ограждения церковного имущества от посягательств со стороны всех, не только своих чиновников» [Приселков, с. 34–35]. То есть, для православной церкви союз с золотоордынскими ханами обеспечивал немалые выгоды, так как гарантировал неприкосновенность церковного имущества от покушений со стороны московских князей.
В XV веке, пишет далее М. Д. Приселков, духовные власти составили выжимку из ханских ярлыков — «Пространную коллекцию», которая «не собиралась только колоть глаза сравнением двух властей — неверных ханов и православных государей, но попыталась доказывать то, чего не существовало: полной неприкосновенности церковного имущества от князей по прямой на то воле хана, выражаемой и повторяемой в ярлыках с настойчивостью» [Приселков, с. 36].
Видя в золотоордынских ханах гарантов неприкосновенности церковного имущества (которое по воле ханов было освобождено от всех видов поборов в ханскую казну), русская православная церковь молилась за их здоровье, и этот факт постоянно подчеркивается в ханских ярлыках:
«Из давних из добрых времен и доселе что молятся богомольцы и весь поповский чин, и те никаких не ведают пошлин, самому Богу молятся за племя наше в род и род и молитву воздают. Так молвя, Феогноста митрополита царь пожаловал, с алою тамгою ярлык дал…»[Из грамоты ханши Тайдулы митрополиту Феогносту — Приселков, с. 59.]
«А попове от нас пожалованы по первой грамоте, Бога моляще и благословляюще нас, стойте; а иже имете не правым сердцем молитися о нас Богу, тот грех на вас будет… Сию грамоту видяще и слышаще от попов и от чернецов ни дани, ни иного чего ни хотят, ни возмут баскаки, князи, писцы, таможницы; а возмут, и они по великой Ясе извинятся и умрут».[Грамота хана Менгу-Темира митрополиту Петру. — Приселков, с. 58–59.]
Из всего сказанного следует, что конфликт Дмитрия Донского и Мамая вряд ли мог носить религиозную окраску.
Между тем любая, даже религиозная, война всегда имеет под собой экономические причины. Какие экономические причины могли побудить Дмитрия Донского выступить в дальний и опасный поход в степь против Мамая? Ответ на этот вопрос, на наш взгляд, кроется в скромном, мельком упоминаемом в памятниках Куликовского цикла факте: русскую рать сопровождали купцы из Крыма, а точнее, из Судака (Сурожа) — «гости-сурожане»:
«Поят же тогда князь великий с собою десять мужей сурожан гостей видения ради: аще что бог случит, имут поведати в дальних землях, яко сходницы суть из земли в землю и знаеми всеми во ордах и в фрязех; и другая вещь: аще прилунится недостаток в коей потребе, и си куплю сотворяют по обычаю их. Сии же суть имена их: Василей Капица, Сидор Елферьев, Костянтин, Козьма Коверя, Семион Онтонов, Михайло Саларев, Иван Ших».[Татищев, с. 143.]
Сурожанами в Москве называли купцов, торговавших с купцами Константинополя и итальянских колоний в Крыму, в первую очередь Сурожа (современный Судак). Эти колонии, по словам М. Н. Тихомирова, «стремились поддержать спокойствие на донских и волжских путях, которые находились в руках золотоордынских ханов» [Тихомиров, с. 351.]
Наличие «сурожан» в войске Дмитрия Донского в нашей популярной литературе принято либо опускать совсем, либо упоминать только в связи с желанием Дмирия иметь при войске независимых свидетелей, которые расскажут всему миру о… О чем? Летописец уклончиво отвечает: «что бог случит». Поразительна смелость этих торговых людей — пойти на смертельную битву, поглазеть «что бог случит»!
М. Н. Тихомиров, неясно почему, считал, что «сурожане московские гости» должны были рассказывать о победе в дальних странах» [Тихомиров, с. 376]. То есть, Дмитрий заранее был уверен, что победит Мамая?
Впрочем, вторая часть летописного сообщения гораздо более существенна: купцы-сурожане, оказывается, имели задачу обеспечивать русское войско «всякой потребой». «Свидетельство, что 10 купцов имели также обязанностью способствовать продовольствию войск, весьма существенно, — отмечает Д. Ф. Масловский, — как указывающее на некоторого рода компанию, которая заведывала подвозом продовольствия или покупкою его на месте; больше мы ничего не знаем» [Масловский, с, 228, прим. 1].
Генерал-майор Е. А. Разин обращает внимание и на еще одну службу, которую могли сослужить купцы-сурожане: они «ездили торговать в город Сурож (Судак) в Крыму и хорошо знали дороги в придонских степях, а также зимовья и кочевья татар» [Разин, с. 275]. Все правильно, но вот, по крайней мере до Ельца (а это на 100 километров южнее Куликова поля) никакой нужды в услугах купцов-сурожан не было: как мы показали выше, эти земли были густо населены славянским и неславянским христианским населением, которое гораздо лучше купцов-сурожан знало дороги на Верхнем Дону. А вот ближе к устью Воронежа — а именно там и кочевал Мамай — и далее, действительно, знания купцов-сурожан могли ох, как пригодиться.
Что же получается? Князь Дмитрий со всей вооруженной силой Москвы и мелких северо-восточных княжеств собирается идти так далеко в степь, аж до зимовий и кочевий татар, увлекаемый некоей сурожской торговой компанией «Василий Капица и К°»?
А Мамай?
А Мамай ждал…
«Переходя к татарам, невольно является вопрос: что было причиною их медлительности и бездействия? Почему те же самые татары, которые имели столь замечательное военное устройство и правила ведения войны, сохранившиеся от великого военного человека (Чингисхана), домашняя жизнь которых в мирное время была постоянною подготовкою к бою — почему эти татары отличаются такою пассивностью в своих действиях? Они дают возможность Дмитрию окончить формирование рати, подойти незамеченным, с первого шага выхватить из рук их вождей инициативу действий и заставить принять бой при условиях, невыгодных для себя… Татарские полководцы решительно отступили от святых для них предписаний законов войны. По принципам «Ясы» (законы Чингисхана, имевшие для татар такое же значение, как и Коран для магометан), раз если война уже была решена и неприятель не хотел покориться, то следовало немедленно открывать войну вторжением в неприятельскую страну с нескольких сторон и приводить таким образом противника в недоумение, где сосредоточить свои главные силы против наступающего и, вследствие того, заставить его раздробляться. За два дня вперед принимались серьезные меры к охранению. Между тем в настоящем случае татары, имея и без союзников вдвое превосходные силы, действуют до поразительное™ вяло; заметно пренебрежение разведывательной службой и рекогносцировками. Главное — Мамай теряет инициативу, а этим именно и дорожил великий Чингисхан» [Масловский, с 234–235].
Если верить памятникам Куликовского цикла, Мамай добровольно избрал на себя роль мальчика для битья. Между тем в 1377 году, за три года до Куликовской битвы, царевич Арапша действует в полном соответствии с заветами Чингисхана, стремительным и внезапным ударом разгромив на Пьяне нижегородско-московскую рать. А в 1380 году Мамай ждет…
«От почина действий татары отказались с начала кампании», — подчеркивает русский военный историк Д. Ф. Масловский [Масловский, 9, с. 25]. В чем был тогда для Мамая смысл затевать войну? Чтобы с бараньей покорностью ждать, когда его разобьют? Можно не сомневаться, что если бы Мамай захотел идти на Москву, он бы пошел на нее с той же стремительностью и скрытностью, с какими совершали свои нападения Ольгерд в 1368 году, Арапша в 1377 йщу, Тохтамыш в 1382 году.
Объяснение всем этим странностям может быть одно: летом 1380 года Мамай со своей ордой перекрыл Черноморско-Донской торговый путь и тем самым полностью «перекрыл кислород» торговле Сурожа с Москвой. Чтобы разблокировать этот путь, купцы-сурожане подняли на Мамая рать московского князя Дмитрия Донского — ведь от прекращения торговли с Крымом страдала и казна московского князя, и население Москвы, и все княжества Северо-Восточной Руси — кроме Новгорода и тех экономически и политически самостоятельных крупных княжеств (Тверское, Нижегородское), которые имеют возможности торговать через Балтийское море, через Литву или через волжский Торговый путь. Кстати, все эти княжества — политические противники Москвы. И Мамай «перекрыл кислород» не только Сурожу, но и Москве.
«Конфликт Золотой Орды с Московским княжеством затрагивал торговые интересы международного порядка», — отмечает М. Н. Тихомиров.[Тихомиров, с. 350.]
Итак, за Дмитрием Донским стоят купцы-сурожане, купцы из Крыма, — из Судака (Сурожа)… А за Мамаем? О, у Мамая были давние и прочные связи с итальянскими купеческими факториями в Причерноморье — там, где скрестились торговые интересы Венеции, Генуи, русских и мусульманских купцов, издавна торговавших в Суроже… И одним из главных «нервов» причерноморской торговли был Черноморско-Донской путь.
Это был очень древний путь. Как торговая магистраль он существовал, по крайней мере, с Х века. Путь от Оки вниз по Дону особенно оживился с тех пор, как по Черным и Азовским морям прошло главное направление европейско-азиатской торговли и приазовская Тана (Танаис) стала в конце XII — начале XIII века перевалочным пунктом этой торговли. Для Рязанского княжества Дон был главной дорогой, выводящей на черноморские рынки и в Византию. Путь по Волге не имел для Рязани такой важности, как путь по Дону.
Между Окою и Доном существовали две главные дороги: западная сухопутная и восточная водная. Попасть с Оки на Дон можно было тремя путями. Первый из них описан в наказе Ивана III к рязанской княгине Агриппине: «А ехать… от Старой Рязани вверх Пронею, а от той реки Прони по Рановой, а и Рановой Хуптою вверх до Переволоки, до Рясского поля». Переехав сушей небольшое пространство по Рясскому полю, путники снова садились на суда и по рекам Рясе и Воронежу спускались на Дон.
Другая дорога от Оки до Дона описывается в «Хожении Пименовом в Царьград» и у С. Герберштейна: сухим путем от Рязани со спуском на воду в верхнем течении Дона, по Герберштейну — у Данкова: «На расстоянии почти двадцати четырех немецких миль течет Танаис по местности, которая зовется Донко; здесь купцы, отправляющиеся в Азов, Каффу и Константинополь, грузят свои корабли, что по большей части происходит осенью, в дождливую пору года, поскольку Танаис в том месте не настолько полноводен, чтобы по нему с удобством могли ходить груженые корабли. От Донка… едва через двадцать дней плавания можно добраться до Азова». В 1389 году этой дорогой прошли Пимен и его спутники, а в 1523 году — русский посол И. С. Морозов и турецкий посол Скиндер. Сопровождавшие их рязанские казаки «клались на суды в Донкове».
Третьим путем был путь от Оки к Красивой Мече по суше и по воде — по Красивой Мече в Дон. Этим путем использовался в связи с начавшимся обмелением верхнего Дона в 1499 году русский посол в Турцию А. Голохвастов, и с ним несколько купцов «клалися в судно на Мече, у Каменова Коня». Спустя год, в 1500 году, этим путем шли русский посол А. Кутузов и посол «кафинского государя» Садык. Иван Ill им «дал подводы до Мечи, и послал с ними людей проводите их до Дону, а на Дону дал им суда».
Существовал и сухопутный путь в Азов: «Те, кто едет из Москвы в Азов сухим путем, переправившись через Танаис около Донка (древнего и разрушенного города), несколько сворачивают от южного направления к востоку» [Герберштейн С. Записки о Московии].
На рубеже XV–XVI веков Черноморско-Донской путь активно использовался для дипломатических сношений Москвы с Бахчисараем и Стамбулом. Помимо уже упоминавшихся случаев, известны и другие посольские миссии, проходившие этим путем. В 1501 году «Алакозь кафинский посол» из Рязани возвращался по Дону в Крым, а в 1515 году турецкий посол Камал-бей с русским послом Василием Коробовым пошли по Дону в Стамбул.
Путь по запустелым, безлюдным местам был небезопасен. Еще Пимен писал в 1388-х годах о разбойниках на Верхнем Дону. А с середины XV века на Верхнем Дону появляются «казаки». С одной стороны, это — лихая вольница, пошедшая «на Дон самодурью в молодечество», с другой — суровые степные воины, жители Червленого Яра, привыкшие к лишениям пограничной службы. Рязанские казаки действуют в 1444 году при обороне Рязани от войск царевича Мустафы. Они вооружены копьями, рогатинами и саблями, пользуются по причине глубокого снега лыжами и представляют собой род легкого войска. О рязанских казаках как о служилых людях говорит Иван III в уже упоминавшемся наказе княгине Агриппине. По мнению Д. И. Иловайского, на Рязанской «Украйне» в это время идут два процесса: образуется особый класс служилых людей из передовой «украинской» стражи, а в степях собирается вольница беглецов-разбойников.
Донской водный путь сохранял свое значение вплоть до конца XVII века, в зависимости от военно-политической обстановки, то оживляясь, то надолго пустея. Наиболее интенсивное движение по Дону осуществлялось в XVII веке — когда русские границы продвинулись далеко на юг и Верхний Дон стал внутренней магистралью Московского государства.
Но это все еще впереди, а пока идет 1380 год, и Мамай стоит в устье Воронежа, перекрыв донскую водную магистраль, и вот уже несколько месяцев как по Дону нельзя пройти в Тану (Танаис, татары называли этот город Азаком). Кто-то из купцов подсчитывает прибыли, а кто-то — убытки. И тогда московский князь Дмитрий Иванович, ополчась, идет вниз по Дону Муравеким шляхом… Зачем? Свергать золотоордынское иго? Защищать в донских степях православие, защищать христиан Червленого Яра от Мамаева погрома? Или все гораздо проще и причины этого похода надо искать в Крыму?
«Крым являлся торговыми воротами Золотой Орды, чему немало способствовали генуэзские города-колонии. Именно сюда вели многие сухопутные караванные дороги, и здесь начинался морской путь в страны Ближнего Востока, Египет и Италию. Крупнейшая торговая артерия средневекового мира соединяла Крым с Дальним Востоком, откуда поставлялись многочисленные предметы роскоши. Сюда же стекались товары из Руси и Приуралья. Сухопутный торговый путь из Львова соединял Крым с Центральной Европой. Благодаря торговле быстро расцвел и центр улуса город Крым. Однако в XIV веке его роль транзитного и таможенного центра значительно падает в связи с появлением в устье Дона города Азака. В нем обосновалась генуэзская фактория Тана, откуда по Азовскому морю можно было значительно быстрее попасть в Кафу» [Крым: прошлое и настоящее. М., 1988, с. 20].
В 1266 году монголы разрешили генуэзцам основать в Кафе (Феодосии) торговую колонию. Другим независимым от ордынских властей городом был Судак (Сурож). До расцвета Кафы он был одним из крупнейших центров международной торговли, где видную роль наряду с греческими играли и русские купцы. В 1365 году генуэзцы захватили Судак, ликвидировав таким образом торгового конкурента [подробнее об этом см. Крым: прошлое и настоящее. М., 1988].
Известно, что Мамай появился в 1350-х годах в татарских войсках, размещенных в Крыму. Вероятно, за время своей жизни в Крыму он установил контакты с генуэзскими купцами. Мамай получил Крым в качестве улуса при хане Бердибеке (после 1357 года). В этот же период началось его возвышение, около 1357–1359 годов Мамай становится гургеном — ханским зятем. Именно Бердибек разрешил венецианцам (при участии Мамая? Вряд ли крымские дела велись без него) посещать Судак и дал им торговые льготы.
В 1359 году хан Бердибек был убит заговорщиками. Мамай ушел в низовья Дона, где захватил Тану (Танаис), или, как его называли татары, Азак — будущий Азов. Ханский наместник в Тане Секиз (Сёркиз) — бей бежал в 1361 году в Москву. Известный еще под именем Черкиз, он принял православную веру и стал служить московскому князю Дмитрию. Его сыну, боярину Андрею Серкизовичу, суждено пасть на Куликовом поле. «Лучшего знатока венецианских и генуэских дел, чем Секиз-бей, было трудно найти», — полагает С. Н. Марков [Марков С.Н. Земной круг. М.,1976, с. 124]. Мы не знаем, насколько прав С. Н. Марков, но само приближение беглеца из Таны — ключевого города на Черноморско-Донском пути — ко двору московского князя весьма многозначительно.
А что представляла собой Золотая Орда времен Мамая?
Через всю борьбу ханов за престол в 1360—1370-х годах проходит разделение улуса Бату на две части: Поволжье контролируется сарайскими ханами, западные степи, Причерноморье — Мамаем, который действует от лица подставных ханов-марионеток.
К 1370-м годам в Золотой Орде сформировалось несколько политических группировок, боровшихся за власть. В оседлых периферийных районах среди местной знати господствовали сепаратистские настроения. Политические устремления этой прослойки были направлены на достижение автономии этих улусов.
Кочевая аристократия, в том числе Джучиды, опирались на поддержку поволжских городов. Центром их устремлений был Сарай, за который велась ожесточенная междоусобная война.
Третья группа — столичная знать, олигархия, связанная с управлением государством и службой при дворе хана. Эта могущественная прослойка часто определяла смену ханов [подробнее об этом см. Федоров-Давыдов Г. А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973]
В начале 1370-х годов четко наметились контуры политического распада Золотой Орды. Произошло обособление ее западных районов (включая Крым и причерноморские степи) во главе с Мамаем [Федоров-Давыдов Г. А. Золотоордынские города Поволжья. М., 1994, с. 12]. К концу 1370-х годов Мамай контролировал почти все земли к западу от Волги. За ним стояла западная золотоордынская сепаратистская аристократия, которую Мамай еще держит в руках силой, но которая в любой момент готова разорвать в клочки его объединение [Федоров-Давыдов, 1973, с. 152]. «Столица» Мамая, как считают, находилась на территории нынешнего Кучугуровского (Запорожского) городища на Днепре [Федоров-Давыдов, 1994, с. 40]. Отсюда, с Днепра, он мог контролировать сухопутный водный путь, который соединял Крым с Центральной Европой.
Все потрясения («замятии») в Орде самым чувствительным образом сказывались на итальянских колониях в Причерноморье и Приазовье. Нестабильность в Орде отрицательно сказалась на причерноморской торговле и одновременно подтолкнула русские княжества к борьбе за обладание двумя главнейшими торговыми путями Восточной Европы: волжским и донским. «Длительная «замятия» расшатала власть золотоордынских ханов, потерявших господство над важнейшей торговой дорогой Восточной Европы — «волжским путем». Об этом, по мнению М. Н. Тихомирова, говорят события 1376 года, когда новгородские ушкуйники беспрепятственно прошли по Волге, ограбив Кострому и Нижний Новгород, продали в Великих Болгарах русских пленников, а затем пошли к Астрахани, грабя и убивая встречных купцов. «Это событие показало, что «волжский путь» остался без охраны, и послужило поводом для похода московских войск на Великие Болгары. Русский поход на Великие Болгары в 1376 году надо рассматривать как один из этапов борьбы за великий волжский путь, имевший громадное торговое значение» [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. — «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 342].
Ответный ход Мамая — серия набегов на пограничные русские земли. А затем, летом 1380 года, Мамай берет под контроль черноморско-донской путь, и это событие производит переполох в Москве, Суроже и Кафе.
Кто подсчитывает убытки от действий Мамая? Ясно кто: московские купцы, торгующие с Крымом и итальянские купцы (генуэзцы из Сурожа), имеющие тесные связи с Москвой. Мамай перекрыл им торговую артерию! А кто в барышах? Тоже ясно кто: венецианцы из Таны-Азака. Во-первых, донской путь парализован, главный конкурент — Сурож — терпит убытки. Во-вторых, резко возросла роль волжского торгового пути — ведь только через него можно теперь осуществлять связь с Поволжьем и севером Восточной Европы. И теперь вся причерноморская торговля идет через Тану — Тану, где фактически правят Мамай и венецианцы!
«Итальянцы (фряги в наших летописях) были тесно связаны торговыми отношениями с Поволжьем. [Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. «Повести о Куликовской битве». М., 1959, с. 348]. Для генуэзских колоний в Крыму такой поворот событий грозил катастрофой. И тогда купцы-сурожане повели рать Дмитрия Донского из Москвы в степь — туда, где на Черноморско-Донском торговом пути кочевал Мамай.
ВЕРСИИ
Первые критические голоса по поводу многих деталей «официальной» версии Куликовской битвы стали раздаваться уже во второй половине XIX века. Само место битвы сомнению еще не подвергалось, но часть положений сочиненной «обыкновенными любителями» легенды была пересмотрена. А дальнейшие исследования привели к тому, что под сомнение были поставлены не только «канонические» обстоятельства Куликовской битвы, но и само местоположение ее, фактически произвольно избранное исключительно для установки памятника.
Так стали появляться версии…
Версия 1 (К. П. Флоренский и В. А. Кучкин): у Непрядвы, но на другом берегу (рис. 5.34).
Гипотезу о том, что знаменитая битва произошла не на правом, а на левом берегу Непрядвы, выдвинули на рубеже 1970—80-х годов кандидат геолого-минералогических наук К. П. Флоренский и доктор исторических наук В. А. Кучкин [ «Природа», 1984, № 8, с. 40–53].
Рис. 5.34. Реконструкция Куликовской битвы по версии В. А. Кучкина и К. П. Флоренского
Вот вкратце их аргументация.
Достоверно известно, что Мамаево побоище произошло на Куликовом поле за Доном близ устья Непрядвы. Более конкретных прямых указаний в источниках нет. Версия С. Д. Нечаева о местонахождении Куликова поля на правом берегу Непрядвы основана на сомнительных археологических находках и на названиях поселений, возникших через несколько сот лет после знаменитой битвы. Следует также учитывать, что в 1542 году русские полки «ходили по Дону и дошли до татарских сторожей на Куликовом поле», а затем преследовали их до реки Красивая Меча, то есть в пределах той же местности, что и битва 1380 года. Поэтому вопрос датировки археологических находок имеет особенно важное значение. Сегодня же местоположение Куликовской битвы принимается по традиции, и вся тактика боя описывается применительно к заданной местности, причем налицо очевидные несовпадения с текстом «Сказания о Мамаевом побоище». Само историческое название «Куликово поле» шире нынешнего, его границы простираются на 100 километров к западу и юго-западу от Дона. Место Куликовской битвы может быть установлено только исследовательско-аналитическим путем. Между тем источники — летописи, различные варианты «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» — или пропускают географические детали, или однообразно и непротиворечиво дают ряд косвенных указаний, по которым можно однозначно истолковать картину Куликовской битвы.
Все источники содержат общее указание на правый берег Дона и устье Непрядвы, причем по «Задонщине», например, Куликово поле скорее вмещает в себя Непрядву, а не ограничивается ею. Определение Куликова поля как места между Доном и Мечей впервые появилось в позднем «Сказании о Мамаевом побоище» и было неточным. Поэтому исходные данные, на которые опирался С. Д. Нечаев при определении места Куликовской битвы, нуждаются в серьезных уточнениях. В частности, те топонимы, которыми оперировал Нечаев (село Куликовка, Куликовский овраг и т. д.), как теперь выяснилось, имеют позднее происхождение. Поэтому локализация места битвы, предложенная Нечаевым, теряет основание, и весь вопрос должен быть подвергнут изучению заново. Между тем имеются прямые данные, относящиеся к первой трети XVII века, что в то время Куликовым полем называли левобережье Непрядвы. С течением времени, когда русские стали заселять пространство к югу от Непрядвы, название Куликово поле было перенесено и на это пространство, но первоначально Куликовым полем называли район севернее Непрядвы (рис. 5.35).
Рис. 5.35. Театр военных действий и ландшафт Куликова поля (реконструкция К. П. Флоренского). Показано движение войск к мест)' битвы. Это место ограничивается треугольником, северо- восточной стороной которого является Дон, юго-восточной — нижнее течение Нспрядвы и западной — граница древнего леса, которая, начинаясь на юге чуть ниже устья реки Буйцы, направляется на север к Дону.
Вверху: по степени оподзоленности почв можно восстановить распределение лесов, типичное для данного района задолго до их вырубки в XVII–XVIII веках
Кстати, некоторые источники свидетельствуют, что битва кипела по обоим берегам Непрядвы: «Трупия же мертвых обапол реки Непрядни, идеже была непроходна, сиречь глубока, наполнися трупу поганых» [Сказание о Мамаевом побоище. Лицевая рукопись, л. 80]. То есть трупы убитых татар лежали «обапол» — по обе стороны от Непрядвы!
Далее, анализируя сведения «Сказания о Мамаевом побоище», авторы гипотезы приходят к выводу о том, что битва происходила не на правом, а на левом берегу Непрядвы, правда, оговариваясь, что к данным «Сказания» следует относиться осторожно и проверять их достоверность из-за возможности искажения или даже придумывания фактов источником. Ясным же критерием для установления истины авторы полагают многие детали действий засадного полка, отправленного вверх по Дону в дубраву.
Как показывает почвенная карта, почвы к югу от Непрядвы однородны, они степные, лес там не рос. А между правым берегом Дона и левым берегом Непрядвы леса имелись. Таким образом, если верно известие о сокрытии засады в дубраве, то речь должна идти только о левом береге Непрядвы. Этот вывод авторы подкрепляют картой Епифанского уезда 1785 года, на которой изображен район Непрядвы. Никакого леса на правом берегу Дона до устья реки Смолки нет, зато выше устья Непрядвы в 6 километров на правом берегу Дона показан единственный в округе лесной участок площадью 0,3 гектара, а напротив, на противоположном берегу Дона — село с характерным названием Сторожевая Дубрава. И хотя возводить название Сторожевая Дубрава к временам Куликовской битвы, как считает В. А. Кучкин, нет оснований, само название свидетельствует об использовании рощи как военного укрытия и ее уникальности в местном ландшафте.
Версия 2 (А. Т. Фоменко и его коллеги, создатели так называемой «Новой хронологии»): не на Куликовом поле, а под Москвой.
Излагать версию А. Т. Фоменко мы не будем — ее достаточно красноречиво излагает прилагаемая карта. А вот несколько дополнительных соображений «вдогонку» этой гипотезе мы выскажем (не знаем, в курсе А. Т. Фоменко этих фактов или нет).
«Много рождественских храмов воздвигнуто было потом, в память незабвенного для бессмертной Куликовской битвы… В Москве — церковь Рождества Богородицы в Старом Симонове (слободе); другая — на Солянке, где вся окрестность именуется в память Куликовской битвы «Кулишка-ми» [Афремов, с. 43–44, прим]. Из этого текста прямо следует, что сначала состоялась Куликовская битва — там, где она состоялась — а потом в честь ее в Москве и других местах было воздвигнуто множество рождественских храмов и даже определенное место в Москве было названо в память о битве Кулишками. Авторы же «Новой хронологии» решили, что именно на этих местах в Москве и произошла битва, то есть приняли следствие за причину.
Рис. 5.36. Реконструкция Куликовской битвы по версии А. Т. Фоменко и Г. В. Носовского
Авторы версии указывают, что многие из героев Куликовской битвы были погребены в Симоновом монастыре и его окрестностях, где при раскопках и земляных работах извлекают груды человеческих костей. Действительно, «Пересвет, Ослябий и многие из героев Донских погребены в монастыре Симонове, монастыре, которого имя с победою Донского нераздельно. (Другие говорят, на кладбище у Симонова (не в далеке), а иные (воины) и на Крутицах (синопсис Мажарова.) При сем, вот что еще замечательно: и на старом Симонове (под Москвою) есть церковь во имя же Рождества Богородицы)» [Макаров М. Н. Село Рожествено-Монастырщина и поле Куликово. М., 1826, с. 29]. Напомним, что в Москве было два Симонова монастыря: старый, основанный в XIV веке и впоследствии упраздненный — ныне церковь Рождества в Старом Симонове, где находятся могилы Пересвета и Осляби, и новый Симонов монастырь — в двух километрах от старого. Русские монастыри издавна служили местами погребения, и любой из них — где ни копни — буквально набит костями, лежащими в несколько слоев. Можно ли считать эти кости останками погибших в Куликовской битве воинов?
Версия 3 (одного из авторов этой книги, А. А. Бычкова) (рис. 5.37).
Автор этой гипотезы отмечает прежде всего, что сам топоним «Куликово поле» и производное от него — «Кулишки» (так называется хорошо известная местность в Москве, с которой, в частности, связана гипотеза А. Т. Фоменко), имеет и другое толкование: «кулига», «кулички» означает отдаленное место. Вспомним, например, такую известную поговорку: «Где ты был?» — «У черта на куличках!», то есть очень далеко. Поэтому возможно и такое чтение — не Куликово, а Кулигово, то есть дальнее, не примыкающее непосредственно к поселению.
А река Дон? И тут однозначности нет. В одной из редакций «Задонщины» говорится: «…заплакали княгини и боярыни и воеводские жены об убитых. Микулина жена Марья рано плакала у Москвы-города на стенах, приговаривая: «Дон, Дон, быстрая река, прорыла ты горы каменные, течешь в землю Половецкую, принеси волнами моего государя ко мне, Микулу Васильевича». То есть Дон — это река, текущая мимо города Москвы, текущая В Волгу и несущая на своих волнах трупы павших на поле Куликовом.
Рис. 5.37. Топография Куликовской битвы по версии А. А. Бычкова
В другой редакции «Задонщины» читаем: «…расплакались жены коломенские, приговаривая так: «Москва, Москва, быстрая река, зачем ты у нас мужей наших угнала волнами в землю половецкую?»
Получается, что Дон и Москва синонимы? Первое название — русского происхождения, второе — финского. Финские племена, как известно, были коренными обитателями Московского края, и топоним «Москва» в этой связке (Дон-Москва) более древний. Впрочем, на территории современной Москвы протекал и ручей Подон (Дон), впадавший в Москву-реку к югу от Крутиц — возвышенности к юго-востоку от Кремля. Не Крутицы ли и есть те самые «горы», которые «прорыл» Дон-ручей? (Кстати, село Монастырщина-Рождествено на Непрядве принадлежало в XVII–XVIII веках митрополитам Сарским и Подонским (Крутицкому подворью) [Подробнее см. Троицкий, с. 94–95]. Как этот факт относится к теме о месте битвы? Мы не знаем, и просто приводим его в качестве любопытного наблюдения.)
Но раз так, то и Куликово поле должно находиться где-то в Москве!
Если Москва-река — это Дон, то где тогда другие реки — Меча и Непрядва?
На территории Москвы известна река Чура, протекающая к югу от Шаболовки (ныне заключена в трубу) — там, где стоит основанный в 1590-х годах Донской монастырь. «Чура» по-славянски — «черта», «межа», «рубеж», «граница». Точно такой же смысл заключен и в топониме «Меча» — «Межа» («Медьжа»).
Следовательно, Чура и Межа/Меча — синонимы. А Непрядва — река, на которой шел самый кровопролитный бой, оба ее берега завалены были трупами павших. Три дня она текла кровью, и после этого ее прозвали Кровяницей (Кровянкой). Эта речка также протекала к югу от Донского монастыря, на «Кулиговом» поле. Кровянка впадала в Чуру, которая втекала в Дон/Москву неподалеку от Автозаводского моста.
Тогда ход Куликовской битвы можно реконструировать таким образом: пришли татары, остановились на речке Чура, на правом берегу Москвы-реки. Русские из Кремля вышли, переправились в Замоскворечье и пошли к речке Кровянице/Непрядве. Татары перешли речку Чуру/Межу/ Мечу, вступили в бой и были разбиты.
Засадный полк князя Владимира Андреевича вполне мог стоять в околомосковной дубраве: их в то время к югу от Москвы было сколько угодно, они вплотную подступали к городу. «Дубравы в свое время подходили непосредственно к городу Москве, и даже сама территория города Москвы во многих частях была, по-видимому, под дубовым лесом» [Алехин В.В. Растительность и геоботанические районы Московской и сопредельных областей. М., 1947, с. 16].
Разбитые на Куликовом поле татары должны были бежать, форсировав Оку, через Рязанскую Землю. Отголоски этого эпизода можно найти в летописной повести «О побоище на Дону и о том, как великий князь бился с Ордою»: «Олег Рязанский… на реке мост разломал; а кто поехал с Донского побоища домой через его вотчину, Рязанскую землю, бояре или слуги, тех велел он задерживать, грабить и отпускать нагими». Получается, что грабил Олег Рязанский татар, разгромленных на Куликовом (Кулиговом) поле.
Во всех этих построениях имеется один любопытный момент: дело в том, что именно на берегах рек Чуры и Кровяницы (Кровянки) произошла битва русских с крымскими татарами в 1591 году. Нет ли какой-либо связи между событиями 1591 года и сообщениями памятников Куликовского цикла, напомним — памятников очень поздних и многослойных, редактировавшихся на протяжении двух-трех столетий?
На месте битвы 1591 года был основан Донской-Богородицкий мужской монастырь в честь победы над крымским ханом Казы-Гиреем. Эта победа традиционно связывается с заступничеством иконы Донской Божьей Матери, якобы подаренной донскими казаками Дмитрию Донскому перед боем с Мамаем (впрочем, доказано, что эта икона написана Феофаном Греком или мастером из его круга не ранее конца XIV века).
Что же — Донской монастырь назван так потому, что стоит на месте Донского Кулиговского сражения?
Попутно — о том, кому все же принадлежит почетное прозвание «Донской». Князь Дмитрий Иванович Московский, победитель Мамая, судя по известным нам документам, впервые получает это наименование не ранее середины XVI столетия. Зато хорошо известен Владимир Андреевич, князь серпуховский и боровский (1353–1410), внук Ивана Калиты и двоюродный брат Дмитрия Ивановича.
Владимиру Андреевичу принадлежало треть Москвы. Судя по всем редакциям «Сказания о Мамаевом побоище», именно он — истинный предводитель русских войск в Куликовской битве и победитель Мамая (ведь князь Дмитрий Иванович выбыл из боя в самом его начале). По свидетельствам ранних источников, это он носит названия «Донской» и «Храбрый». Но, увы, не Серпухов стал столицей России, а Москва. Серпуховский удельный «стол» был ликвидирован в первой трети XV века, а вместе с Серпуховым Москва «приватизировала» для своего князя и прозвание «Донской».
…В 1992 году на устье Яузы был установлен крест с надписью: «На сем месте будет воздвигнут памятник святому благоверному князю Дмитрию Донскому, защитнику земли русской». Правильно, куда же еще переносить место боя, как не в центр Москвы. Только вот почему на Яузе, а не на Шаболовке? Да очень просто: на Шаболовке и так тесно, а на Яузе тоже Кулишки есть, да и церковь поблизости в честь павших на Куликовом поле стоит. Здесь оно и находится, «Кулигово» поле…
Тут хочется сделать одно попутное замечание. Совершенно очевидно, что последние две версии в первую очередь порождены поразительным совпадением в разных географических пунктах некоего устойчивого набора топонимов. Если бы не это обстоятельство — наличие в Москве «Куликовских» топонимов — никому бы не пришло в голову перемещать битву в центр современной Москвы, причем в два разных ее района! Не многовато ли для одного города, даже такого большого, как Москва?
У нас есть только одна гипотеза, представляющаяся нам правдоподобной. Некий «топонимический комплекс», типа загадочной связки «Кузьмина гать — Куликово поле», или более сложный — типа той совокупности топонимов, которую мы отметили для Москвы и для района Куликовской битвы — может перемещаться с места на место при передвижке населения. В этой гипотезе нет ничего заумного или крамольного. Напомним читателю: еще в первых главах этой книги мы не раз говорили о том, что изучение топонимики является одним из интереснейших и плодотворных направлений в исторических исследованиях по выявлению территорий прежнего обитания различных этносов на разных стадиях их сложения и существования. Мы даже назвали исследования такого рода «лингвистической археологией», так как они выявляют разные по древности напластования на одних и тех же территориях следов обитания там разных народов (точнее — языков).
Так вот, к сказанному ранее остается добавить следующие соображения. Во-первых, то, что мы назвали «топонимическим комплексом», складывается, наверное, тогда, когда народ, мигрирующий на новое место, застает там ландшафт, напоминающий свой «родной», тот, что был почему-то покинут. Ведь понятно, что Куликовым полем не назовут, скажем, лес, а Кузьминой гатью — водораздел. В любом случае это должно быть поле и наезженная дорога через болотистое место — гать. Почему они на старом месте обитания назывались именно так, мы понятия не имеем. Не исключено, что в основе этих названий, сейчас привычно звучащих по-русски, лежали когда-то вообще не славянские слова — ведь вся эта территория до прихода славян была угро-финской.
Но сейчас это неважно. Интереснее другое. Сама связка «Кузьмина гать — Куликово поле» повторяется в разных местах потому, что в том исходном месте, где она первоначально сложилась, вероятнее всего, устойчивая, существующая много поколений дорога через эту гать вела на это поле. И если на новом месте обитания повторяется эта же топографическая (ландшафтная) ситуация, то и поле, и гать просто в силу привычки назовут теми же именами! Психологически это понятно: так уютней жить на новом месте.
Во-вторых, если в последующие времена, то есть и через несколько веков после миграции какого-то населения, мы видим сохранение некоей «топонимической связки» на нескольких территориях, то это говорит скорее всего о том, что имело место не полное перемещение населения на новое место — например, под давлением пришельцев или военной угрозы — а просто расширение местообитания этого населения из-за роста его численности. Ему становится тесно на старой территории, и оно «расползается» в доступных ему направлениях.
Поясним эту мысль. Если бы население переместилось в другой регион целиком, а на его место вселился бы другой народ, и уж подавно — носитель другого языка, то старая топонимика была бы если и не сразу, то через некоторое время попросту забыта. Раз этого не случилось — значит, население осталось старым.
Наконец, в-третьих. В данном конкретном случае мы не имеем ни малейшего представления о том, в каком именно из мест первоначально сложилась эта связка «Кузьмина гать — Куликово поле». И потому не собираемся говорить о том, о какой именно подвижке населения — откуда и куда — говорит «расползание» данной связки по всем тем местам, на которых она зафиксирована. Без углубленных дополнительных исследований как собственно истории заселения этих мест, так и истории сложения местной топонимики, рассуждения на эту тему бессмысленны. Наши же соображения приведены здесь только для того, чтобы показать читателю: топонимические загадки существуют, и они не менее интересны, чем любые другие загадки истории.
Версия 4 (двух других авторов этой книги — А. Ю. Низовского и П. Ю. Черносвитова): на Куликовом поле, но в другом месте (рис. 5.38).
Внимательно проанализировав маршрут движения Мамая и Дмитрия Донского к Куликову полю, мы пришли к выводу, что Куликовская битва действительно произошла на Куликовом поле — но не на «нечаевском», а на «историческом», на том самом Куликовом поле, о границах которого говорит «Книга Большому Чертежу» и другие источники.
Взгляните на карту: 5–6, а может быть, и 7 сентября 30 года Мамай стоит на Кузьмине Гати (на Красивой Коче). До места битвы у него один переход — около 30 километров. За движением Мамая наблюдает «крепкая сторопа» Фомы Кацибея на реке Вязовне. Мамай движется к Куликову полю по Дрысенской дороге.
А где в это время находится Дмитрий Донской? А Дмитрий в это время собрал в деревне Чернава военный совет: переправляться через Дон или нет? [Разин, с. 276; Каргалов, с. 83]. Посмотрите на карту: где находится село Чернава?
Рис. 5.38. Топография Куликовской битвы по версии А. Ю. Вязовского и П. Ю Черносвитова
Противники начинают сближаться. Дмитрий Донской переправляется через Дон и занимает позицию на его высоком правом берегу. Между тем Мамай подступает к стенам Старого Данкова — древнерусского города, хорошо известного по летописным и другим источникам (ныне — Старо-Данковское городище на Дону, у села Стрешнева Данковского района Липецкой области). Времени у Мамая нет, и осаждать город он не собирается. Однако данковцы попытались все же задержать движение татарских войск. Известно местное предание об обороне Старого Данкова от войск Мамая: когда татары поднимались на крутой берег Дона, жители Данкова сбрасывали на них бревна и камни, чтобы помешать движению неприятеля. [Баранович М. Рязанская губерния. Материалы для географии и статистики. СПб, 1860, с. 547].
Оба маршрута пересекаются в одной точке: на правом берегу Дона, на восточной окраине Куликова поля, неподалеку от устья Непрядвы, — то есть на пространстве между современными селами Бегичево и Нелядино Данковского района Липецкой области.
«Грозно и жалостно, братья, было в то время смотреть: лежат трупы христианские у Дона Великого на берегу, как стоги сена, и Дон-река три дня кровью текла» («Задонщина»). Подобная картина была бы возможна только, если битва произошла бы на берегу Дона. «Задонщина», самый ранний памятник Куликовского цикла, неоднократно подчеркивает, что битва состоялась непосредственно на берегу Дона: «Не тури возрыкали у Дону великаго на поле Куликове. То ти не тури побеждени у Дону великого, но посечены князи руские… а иные лежат посечены у Дону великого на брези». [ «Задонщина», реконструкция Дмитриева Л. А. на основе Ундольского списка — «Поле Куликово.
Сказания о битве на Дону. М., 1980, с. 39]; «Нечто гораздо упилися у быстрого Дону на поле Куликове на траве ковыле» [ «Задонщина», с. 47].
О том, что Дмитрий Донской встретил Мамая «в татарских полях, на Дону на реке» свидетельствует и «Слово о житии и преставлении Великого Князя Дмитрия Ивановича, царя русского» [Софийская I летопись, ПСРЛ, т. VI, СПб, 1853].
Псковская летопись вообще ничего не говорит о Непрядве, и только упоминает, что князь великий Дмитрий «и вси князи русскыя бишася с татары за Доном».
А «Синодик Лебедянского Троицкого монастыря» — источник, практически неизвестный широкому кругу историков — отмечает даже, что бои с Мамаем шли на обоих берегах Дона: «Помяни Господи души… и на Дону на Нерове и за Доном от безбожного царя Момая… побиенных на великом побоищи» [Текст Синодика опубликован: Пискарев П. И. Лебедянь. — «Тамбовские губернские ведомости», 1856; «Памятная книжка Тамбовской губернии на 1866 г.»; Архим. Порфирий. Лебедянский Свято-Троицкий монастырь. Тамбов, 1895; Черненский П. Н. Город Лебедянь и его уезд в XVII веке. СПб, 1913].
Полем битвы явилась узкая лощина между двумя холмами: «Великая сила татарская борзо с шоломяни грядуще, и ту… сташа, ибо несть места где им расступитися… А князь великий такоже с великою своею силою русскою с другого шоломяни поиди противо им».
Во втором томе «Полного географического описания нашего Отечества» [Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Под ред. П. П. Семенова-Тянь-Шаньского. М., 1902] имеются на этот счет дополнительные сведения. Отмечая, что юго-западная часть Скопинского уезда отличается повышенной концентрацией крупных селений с древними названиями — Секирино, Кремлево, Велемья (Велья), Князево Займище, Кельцы, Черные Курганы, Чернава и др. — авторы объясняют этот факт тем, что это была «населенная полоса, соединявшая Рязань через Пронск и Кир-Михайлов с ее первой Донской колонией — Дубком (основанной в XII веке)… На эту группу селений, составлявшую, так сказать, «Слободскую Украйну» Рязанского княжества, опирался Дмитрий Донской при своем движении между Рясским и Куликовым полями, причем держал военный совет около с. Чернавы относительно перехода через Дон и оставил по себе воспоминание в виде села Дмитриевского на реке Верде с возникшим здесь потом Дмитриевским монастырем, а также села Победного недалеко от него» [Россия, т. 2, с. 163, прим. 1].
Разбитые татары бежали вниз по Дону. Местное предание рассказывает, что попутно они разграбили Лебедянский Троицкий монастырь [Пискарев].
А победитель татар Дмитрий Донской возвращается домой через Рязанскую землю (с этим движением связывают название села Победное Скопинского уезда) и в память великой победы основывает Дмитриев Ряжский монастырь.
Дмитриев Ряжский монастырь располагается приблизительно в 7 километрах от города Скопин, в 45 километрах к востоку от Куликова поля, на высокой горе близ села Дмитриевского. Предание связывает его основание с событиями Куликовской битвы.
Рассказывают, что, отправляясь на битву с Мамаем, Пересвет и Ослябя остановились со своими дружинами на отдых на месте, где ныне стоит село Вослебо (название произошло от «Ослябя»). Между богатырями отчего-то «произошло несогласие», и далее они пошли разными дорогами. Пересвет пришел к Дмитриевской горе, на которой ныне стоит Дмитриев Ряжский монастырь, а тогда жил отшельник. В его келье Пересвет облачился в воинские доспехи, а отшельнику подарил на память свой дорожный посох («костыль»). Этот посох хранился в Дмитриевом монастыре по крайней мере до 1917 года. Он был «сделан из довольно толстой Яблоновой поросли, вырванной с корнем; верхушка его, в виде буквы Т, образовалась от отраслей корня… В прежнее время богомольцы отгрызали от него частицы как предохранительное средство от зубной боли, отчего верхушка костыля сильно попорчена» [Иероним. Рязанские достопамятности. Рязань, 1889, с. 27, прим.246].
Основал Дмитриев Ряжский монастырь, по преданию, Дмитрий Донской, возвращаясь после Куликовской победы в Москву. Правда, для чего ему и его усталому войску, в котором было множество раненых, понадобился 50-кило-метровый крюк, неясно. Не на Олега ли Рязанского он шел? Известно ведь, что после Куликовской битвы Дмитрий «восхоте на Олега послати рать свою», да прибывшая к нему депутация рязанских бояр била Дмитрию челом и «рядишася у него в ряд», после чего Донской «рати на них не посылал, а сам поиде в свою землю».
На обширной равнине на правом берегу реки Верды московское войско расположилось на отдых, князь разбил свой шатер на Дмитриевской горе. Здесь он праздновал победу над Мамаем и с хлебом-солью принимал депутацию рязанских бояр, прибывших для переговоров. Здесь же, на горе, князь заложил Дмитриев монастырь в честь своего небесного патрона, святого Дмитрия Солунского. Тогда же, по преданию, была сооружена каменная монастырская церковь во имя святого Дмитрия Солунского, которая «благодаря массивности своих стен, сохранилась доселе в первоначальном своем виде» [Иероним. Рязанские достопамятности, с. 27–28]. Позднее в монастыре была сооружена вторая церковь, во имя преподобного Сергия Радонежского…
Еще одним косвенным доказательством нашей гипотезы могут служить находки С. Д. Нечаева. Мы уже говорили о том, что практически неизвестно, где именно они были сделаны. Только в одном случае Нечаев проговаривается: «в Данковеком уезде, на поле Куликовом» [Нечаев С. Д. О найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях. — «Вестник Европы», 1823, ч. 123, N8, с. 307–311]. Это только подтверждает нашу гипотезу.
Немаловажен и тот факт, что имение С. Д. Нечаева, село Полибино (Сторожево), находится в 5–6 километрах к югу от предложенного нами места Куликовской битвы. В Полибино до сих пор сохраняется усадебный дом С. Д. Нечаева в котором он сумел «устроить художественный оазис» [Вагнер Г.К., Чугунов С. В. Окраинными землями Рязанскими. М., 1995, с. 76–78].
Может быть, Нечаев прибегнул к сознательной мистификации? Может быть, желая, чтобы именно его землевладение явилось местом легендарной Куликовской битвы, он выдал находки, сделанные им к северу от Полибино (где были чужие землевладения), за находки, сделанные им в дачах принадлежавшего ему сельца Куликовки (в прошлом известного как пустошь Куликово поле), отстоящего от Полибина на 15 километров.
Некоторые авторы отмечают, что тщеславию Нечаева явно льстило, что битва произошла именно на его земле. «Историческое Куликово поле, по его мнению, находилось на правом берегу реки в пределах бывших его земельных владений, чем он мог по справедливости гордиться» [Флоренский К. П. Где произошло Мамаево побоище? — «Природа», 1984, № 8, с. 41]. Да и дальнейшая судьба С. Д. Нечаева — он стал сенатором и тайным советником — говорит о том, что он не был лишен честолюбия.
Мы прекрасно видим слабые места нашей версии. Но, на наш взгляд, она ничем не хуже других — как уже существующих, так и тех, которые еще появятся. А в том, что новые версии еще будут, у нас сомнений нет, и будет это продолжаться до тех пор, пока кто-нибудь не даст, наконец, вразумительный ответ на многие и многие вопросы, связанные с загадками Куликовской битвы.
ЗАГАДКИ, ЗАГАДКИ, ЗАГАДКИ…
Обстоятельства Куликовской битвы связаны и со множеством других загадок (ну, например, какого цвета было великокняжеское знамя: черное или белое? Разные источники утверждают разное, но, во всяком случае, оно не было красным, как это пытались одно время представить. Лик Спаса на красном знамени — это уже изобретение наших современных национал-коммунистов). Рассказывать обо всех загадках Куликовской битвы мы не будем, но некоторых из них коснемся.
Какова, к примеру, судьба Троице-Сергиева монаха Осляби, соратника Пересвета? Ведь он не погиб в Куликовской битве! Причем лиц с таким прозвищем было, по крайней мере, два, и оба они остались живы после Куликовской битвы и благополучно дожили до конца XIV века. Один из них, Андрей Ослябя, по сообщению ряда летописей, в 1397–1398 годах ездил в Царьград, к императору и патриарху. С. К. Шамбинаго установил, что Андрей Ослябя упоминается как боярин митрополита Киприана в 1390–1393 годах в «Лаврском обиходнике» [Шамбинаго С.К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906]. «Эти данные подтверждают полную историчность упомянутого иерарха, по происхождению — западнорусского феодала, потом участника Куликовской битвы и митрополичьего боярина, видного дипломата Киприановской школы» [Греков И.Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побои-«ще>. — «Советское славяноведение», 1970, № 6]. Сведений о том, что Андрей Ослябя был монахом Троице-Сергиевого монастыря, мы не нашли. Впрочем, был еще и Родион Ослябя, о котором в Большой энциклопедии С. Н. Южакова [т. XIV, с. 512] имеется коротенькая справка: «Ослябя, Роман, в монашестве Родион, один из двух иноков, присоединенных Сергием Радонежским к войску Дмитрия Донского и «погибших там в битве Куликовской». Но и этот Ослябя на Куликовом поле не погиб, а, по сообщению Софийской I летописи, в том же 1397–1398 году ездил в Царьград к императору и патриарху: «Тогда же князь великий Дмитри Иванович и с братьею послаша в Царьград много милостыни, оскудения их ради, с черньцом Родионом Ослябятем, еже был боярин Любутьскый, такоже и князь Михайло Тферский с протопопом Даниилом; царь же и патриарх благодариша их повелику…» Мы не будем выяснять, кто именно из Ослябь ездил в 1397–1398 годах в Царьград — Андрей или Родион, и каким образом Дмитрий Донской, умерший в 1389 году, сумел послать в 1397–1398 годах Родиона Ослябю в Царьград — вероятно, как-то управился, но то, что эти Осляби — два разных лица, несомненно. Один из них был, как мы видели, запади орусский феодал, сотрудник митрополита Киприана, похороненный, скорее всего, в Киево-Печерской лавре, другой — боярин из рязанского городка Любутска на Оке. Вероятно, ему принадлежало село Ослебятевское в Коломенском уезде, многократно упоминаемое в духовных грамотах XIV века [см. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.-Л., 1950]. В этих же грамотах упоминается и землевладение Пересвета — Перссветова купля. Видимо, это он похоронен в Москве, в Старом Симонове.
Некоторые источники упоминают еще и об Ослябе-сыне — Якове Ослябе, который также был на Куликовом поле и о котором Ослябя-старший сказал накануне битвы Пересвету: «Брате Пересвет, уже вижу… чаду моему Якову на ковыле зелене лежати на поле Куликови».
Еще одно загадочное лицо — князь Даниил Пронский. В 1378 году в битве на Воже мы встречаем его во главе полка левой руки объединенной московско-рязанской рати. Наряду с московским тысяцким Тимофеем Вельяминовым (будущим героем Куликовской битвы) Даниил Пронский стал героем этой битвы. А потом исчез. Впрочем, откуда он взялся — тоже неизвестно, ибо упоминается в источниках он только один раз — в связи с битвой на Воже, и ни одно из родословий Рязанских князей (а Пронские князья — их ответвление) не берется указать, чей он был сын и кто были его дети. У исторического пронского же князя — Владимира Дмитриевича, умершего в 1372 году, были два сына — Иван и Федор, но никакого Даниила летописи не знают.
Между тем вопрос о пронских князьях в связи с Куликовской битвой далеко не праздный. Пронск, второй по значению город Рязанского княжества, еще в начале XII века выделился в самостоятельный удел, князья которого нередко пытались вести самостоятельную политику в обход своих сюзеренов — Рязанских князей. Пронск был важным пограничным пунктом Рязанской земли, и именно он первым принимал на себя все удары татар, так что события 1380 года его не могли не затронуть просто в силу географических обстоятельств. В середине XIV веке Пронские князья неоднократно пытались заключить союз с Москвой. В 1378 году некий князь Даниил Пронский, как мы видели, был одним из предводителей русской рати на Воже. По Татищеву, на него был очень сердит Мамай: «Гневаше ж съ и на Великаго князя Дмитрия Ивановича, и на брата его князя Владимира Ондреевича, и на князя Данила Пронскаго» [Татищев, с. 139]. Ав 1380 году… о Пронске, пронских князьях и пронской дружине не упоминается вообще. Может быть, князя Даниила к 1380 году уже не было в живых? Или на Воже в 1378 году был все-таки не Даниил, а какой-то другой пронский князь, например, Иван или Федор?
Ходили ли прончане на Куликово поле? Или они, как считал Д. И. Иловайский, «признали себя подручниками Олега»? Мы не знаем. Хотя возможно, что летописцы второй половины XVвека, писавшие о Куликовской битве, просто повыкидывали все упоминания о прончанах — ведь к тому времени пронские князья уже давно стали «подручниками» Москвы, московскими служилыми князьями, и писать о подвигах их предков (если таковые были) было бы политической ошибкой — ведь главным героем Куликовской битвы надо было изобразить Дмитрия Донского, руководимого Сергием Радонежским. Причем тут какие-то второстепенные князья, чьи потомки бегают у московского государя на побегушках! И Даниил Пронский исчез… Впрочем, это только версия.
Итак, как мы видим, события Куликовской битвы ставят больше вопросов, чем дают ответов. Обозначив эти вопросы, мы сознательно прибегли к некоторым спекуляциям, и мы прекрасно понимаем, под какой огонь критики мы себя подставляем. Что ж, если нас будут оспаривать — значит мы достигли своей цели! Может быть, в этих спорах и родится тот самый долгожданный научный труд по Куликовской битве, который снимет многие вопросы и расставит, наконец, точки над «i». А пока, как мы показали, существует жирная почва для самых разнообразных спекуляций. И это неудивительно: ведь все наши повести и сказания о Куликовской битве — это национальный эпос Великого княжества Московского, эпос, еще не трансформировавшийся в миф, но уже в значительной степени утративший черты реальности.
ЛИТЕРАТУРА
Акты исторические. — СПб, 1841.
Александровский А. Л. Палеопочвенные исследования на Куликовом поле. // Труды ГИМ, выпуск № 73. Куликово поле. Материалы и исследования. — М., 1990.
Александровский А. Л. Тайны открывает Куликово поле. // «Известия», 28 августа, 1984.
Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси. — Новосибирск, 1991.
Алехин В. В. Растительность и геоботанические районы Московской и сопредельных областей. — М., 1947.
Афремов И. Куликово поле. Отрывок из исторического обозрения Тульской губернии. М., 1849.
Баранович М. Рязанская губерния. Материалы для географии и статистики. — СПб, 1860.
Бескровный Л. Г.. Историография Куликовской битвы. // «Куликовская битва» — М., 1980.
Большая энциклопедия С. Н. Южакова, т. XIV, с. 512.
Вагнер Г. К., Чугунов С. В. Окраинными землями Рязанскими. — М., 1995.
Марков А. Татарский шлем, найденный на Куликовом поле, принесенный в дар музею Археологического института И. А. Ивинским.
Вестник Археологии и истории, 1885, вып. III.
Винников А. З., Синюк А. Т. Дорогами минувших столетий. — Воронеж, 1990.
Витовтов И. Т. Топографическое известие о Куликовом Поле. // «Журнал Министерства внутренних дел», 1838, ч. 28.
Воздвиженский Т. Историческое обозрение Рязанской иерархии. — М., 1820.
Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.
Голицын Н. С. Русская военная история, ч. 1. Спб, 1877.
Гоняный М. И. Междисциплинарные исследования в районе Куликова поля. // АО — М., 1996.
Гоняный М. И., Мошинский А. П. Разведки и раскопки в районе Куликова поля. // АО — М., 1983.
Горелик М. Куликовская битва 1380. Русский и золотоордынский воины «Цейхгауз», № 1, 1991, с. 2.
Греков И. Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побоище»// «Советское славяноведение», 1970, № 6.
Долгова С. Р. К истории некоторых населенных пунктов на Куликовом поле. // Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. — М., 1990.
Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей. — М.-Л., 1950.
Загоровский В. П. Исследования и заметки по исторической географии Черноземного центра России. // Историческая география Черноземного центра России. — Воронеж, 1989.
«Задонщина» — реконструкция В. П. Андриановой-Перетц, ТОДРЛ, т. V, т. VI. — М.-Л., 1948.
«Задонщина» — реконструкция Л. А. Дмитриева на основе Ундольского списка — «Поле Куликово. Сказания о битве на Дону». — М., 1980.
Зайцев А. К. Черниговское княжество. // Древнерусские княжества Х-ХIII вв. — М., 1975.
Зайцев А. К., Фоломеев Б. А., Хотинский Н. А. Проблемы междисциплинарного изучения Куликова поля. // Труды ГИМ, вып.73. Куликово поле. Материалы и исследования. — М., 1990.
Иероним. Рязанские достопамятности. — Рязань, 1889.
Известия Тамбовской ученой архивной комиссии (ИТУАК). Вып. 44, 1899. Вып. 50, 1905.
Иловайский Д. Й. История Рязанского княжества. — М., 1858.
Историко-археологическая карта Тамбовской губернии. — ИТУАК, вып. 50, 1905.
Карамзин Н. М. История Государства Российского. Т. V. — СПб, 1817.
Каргалов В. В, Куликовская битва. — М., 1980.
Карышковский П. Куликовская битва. — М., 1955.
«Книга Большому Чертежу». — М. — Л., 1950.
Князь литовский Яков Андреевич, так названный Ягайла. // «Вестник Западной России», 1869, № 3.
Крым: прошлое и настоящее. — М., 1988.
Кудряшов К. В. Половецкая степь. — М., 1948.
Куликово поле. Сборник документов и материалов к 600-летию Куликовской битвы. — Тула, 1982.
Курнаев С. Ф. Куликово поле в прошлом и настоящем. // «Природа», 1980, № 9.
Любомудров Н. В. Местногеографические древности. // Прибавление к Рязанским епархиальным ведомостям, 1874, № 16.
Макаров М. Н. Село Рожествено-Монастырщина и поле Куликово. — М., 1826.
Маркина Е. Д. Возникновение села Куликовки. // Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. М. 1990,
Марков С. Н. Земной круг. — М., 1976.
Масловский Д. Ф. Из истории военного искусства в России. Опыт критического разбора похода Дмитрия Донского 1380 года до Куликовской битвы включительно. «Военный сборник», 1881, № 8–9.
Матвеева В. И. Работы Верхне до некой экспедиции в Липецкой обл. Ц АО. — М., 1973; АО, 1978.
Матвеева В. И. Работы Верхнедонской экспедиции. // АО (Археологические открытия). — М., 1971; АО, 1972.
Монгайт А. Л. Рязанская земля. — М., 1961.
Нечаев С. Д. О найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях И «Вестник Европы», 1823, ч.123, № 8.
Нечаев С. Д. Некоторые замечания о месте Мамаева побоища. // «Вестник Европы», 1821, ч. 118, № 14.
Нечаева А. А. Берега реки Непрядвы в их прошлом. // «Тульский край», № 1–2 (8–9), февраль 1928.
Никоновская летопись. — ПСРЛ, т. X.
Отчет о работе Тульского краеведческого музея за 1959 г. // «Куликово поле». — Тула, 1982.
Пискарев П. И. Лебедянь. // «Тамбовские губернские ведомости», 1856, № 2, ч. неоф.
Писцовые книги Московского государства. — СПб, 1877.
Повести о Куликовской битве. — М., 1959.
Полевой Н. А. История русского народа. Т.З. — М., 1997. Полонська-Василенко Н. Iсторiя Украiни. — Киiв, 1995.
Приселков М. Д, Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916.
Прохоров В. А, Липецкая топонимия. — Воронеж, 1981. Псковские летописи. — М.—Л., 1941, вып. 1.
ПСРЛ (Полное собрание русских летописей), т. XXIX.
ПСРЛ, т. IV, ч.1, вып. 1.
ПСРЛ, т. XI (Никоновская летопись).
ПСРЛ, т. XXV.
Путешествие по Липецкой области. — Воронеж, 1971.
Разин Е. А. «История военного искусства», т. II. — М., 1957.
Роспись 1571 г. сторожам из украинных городов от польские ук-раины по Сосне, по Мече и по иным речкам // Акты Московского государства. Т.1, акт № 8.
Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. — М., 1982.
Село Рожествено-Монастырщина и поле Куликово. Сочинение М. Н. Макарова. — М., 1826.
Семенов-Тянь-Шаньский П. П. (ред.) «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества». Т.2. 1902.
Симеоновская летопись, ПСРЛ, т. XVIII.
«Сказание о Мамаевом побоище», вариант «О» основной редакции. // «Поле Куликово. Сказания о битве на Дону». — М., 1980.
«Сказание о Мамаевом побоище». Лицевая рукопись, л. 80. Скрынников Р. Г. На страже рубежей Московских. — М., 1986. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т.З.
Софийская I летопись, ПСРЛ, т. VI. — СПб, 1853.
Строков А. А. «История военного искусства», т.1. — М., 1955.
Татищев В. Н. История Российская, т. 5. — М._Л., 1965.
Тверской патерик. Краткие сведения о Тверских местно чтимых святых. — Казань, 1907 (репринт — Тверь, 1991).
Тихомиров М. Н. Куликовская битва 1380 года. // «Повести о Куликовской битве». — М., 1959.
Троицкий Н. И. Берега реки Непрядвы в историко-археологическом отношении. // Труды XW Археологического съезда, т. I. — М» 1890.
Тропин Н. А. Елецкая земля в XII–XVI веках. // История и культура Ельца и Елецкого уезда. — Елец, 1992.
Тухтина Н. В.. Работы на Куликовом поле. //АО — М., 1985.
Федоров-Давыдов Г. А. Золотоордынские города Поволжья. — М., 1994.
Федоров-Давыдов Г. А. Общественный строй Золотой Орды. — М., 1973.
Фехнер М. В. Находки на Куликовом поле. // Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. — М., 1990.
Флоренский К. П. Где произошло Мамаево побоище? // «Природа», 1984, № 8.
Хотинский Н. А., Фоломеев Б. А., Александровский А. Л., Туман М. А. Куликово поле: природа и история последних 6 тысяч лет. // «Природа», 1985, № 12.
Хюбнер Курт. Истина мифа. — М., 1996.
Чернышев А. В. Очерки по истории Тверского княжества XIII–XIV вв. Тверь, 1996.
Шамбинаго С. К. «Повести о Мамаевом побоище». — СПб., 1906. Шватченко О. А. Местонахождение пограничного города-крепости Чур-Михайлова и памятники Куликовского цикла. // Труды ГИМ, вып. 73. Куликово поле. Материалы и исследования. — М., 1990.
Шенников. Червленый Яр. — Л., 1987.
Щекатов А. Словарь Географический Российского государства. Ч. 3 (К-М). — М., 1804.
Щепкин В. Золотой перстень, найденный на Куликовом поле. // «Археологические известия и заметки», т. V. — М., 1897.