Борьба за трон
Федор Иванович «Блаженный» (1557–1598)
После смерти Ивана Грозного царем стал Федор Иванович «Блаженный» (1557–1598).
Сын Федор был отстранен от трона отцом. Казалось бы, корона Российской империи должна быть по праву возложена на Дмитрия, подлинного Рюриковича. Если он, конечно, сын Ивана Грозного. Над ним должен быть поставлен Опекунский совет, а с женой Ивана Ивановича, умышлявшей против царевича, и вовсе нет резона церемониться — постричь в монахини, и дело с концом. Но не все было так просто.
В целях безопасности царевича Дмитрия отправляют с немецким рыцарем в его замок на границе русских земель (как мы знаем, в город Углич).
Федор Иванович был лишен отцом права на трон. Однако из-за смерти Ивана Ивановича он оказался единственным преемником Ивана IV. Так Федор стал царем России. На царском троне, где недавно еще восседал грозный тиран и свирепый мучитель, Россия увидела двадцатисемилетнего «постника и молчальника, более для кельи, нежели для власти державной рожденного». Так говорил о Федоре сам Иван Грозный, оплакивая смерть любимого сына Ивана. И внешне ничего царственного не было в облике нового царя: ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда. «Был он росту малого, дрябл телом, лицом бледен; всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом от слабости в ногах; одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных». Да и жена его, Ирина Годунова, была убеждена — нездоровье мужа связано с тем, что его медленно травят враги. Хотя и был он в возрасте, но по складу ума оставался младенцем. Польский посланник, представленный Федору, писал о русском царе: «Хотя про него говорили, что у него ума не много, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и из слов других, что у него вовсе его нет».
Умирающий Грозный в помощь Федору создал Верховную Думу, составленную из пяти человек: Никиты Романова, Ивана Мстиславского, Петра Шуйского, Богдана Вольского и Бориса Годунова.
В первую же ночь после смерти Ивана Грозного сторонники Федора послали в Углич царевича, младенца Дмитрия, с его «бабкою» (другие же говорят: с матерью) и боярами Нагими, дабы жил наследник в тишине и покое.
31 мая 1584 года Федор Иванович венчался на царство.
Мягкосердечному царю, не имеющему ни государственного ума, ни твердости духа, ни желания управлять державой, нужен был советник или помощник, на которого он возложил бы всю тяжесть царствования. За право быть ему опорой и развернулась борьба между членами Верховной Думы. После отхода от государственных дел из-за болезни Никиты Романова и ссылки в Нижний Новгород Богдана Бельского, оклеветанного Шуйскими, главным лицом для царя стал его шурин, Борис Годунов. Годунов был известен при дворе еще во времена Ивана Грозного. Бывший опричник, женатый на дочери жестокого вершителя казней Малюты Скуратова, Годунов, благодаря чрезвычайной осмотрительности и осторожности, не запятнал свое имя кровью. Говорят, что Грозный сильно избил его своим жезлом, когда Борис заступался за царевича Ивана. Но царь, осознавши свой великий грех, приблизил затем Годунова к себе.
К началу царствования Федора Годунову было тридцать два года. Красивый, умный, расчетливый, ловкий, изворотливый, он имел огромное влияние на царя. В этом ему помогала сестра Ирина, жена Федора. Ирина многое делала для создания прочного союза между царем, неспособным властвовать, и братом, рвущимся к власти. Годунов был очень честолюбив. Главной своей целью он ставил власть, обогащение и возвышение своего рода. Умея выжидать и пользоваться удобными минутами, он никогда не поддавался порывам, а действовал всегда обдуманно и наверняка. Пользуясь щедротами добродушного Федора, Годунов получил вскоре самый высокий боярский титул; сделался наместником двух царств, Казанского и Астраханского, и стал самым богатььм после царя человеком в государстве, хотя происхождением своим стоял ниже многих бояр.
Род Годуновых происходил от татарского мурзы Чета, принявшего в XIV веке крещение и поселившегося на Руси. Внук его, Иван, получил прозвище Годун, от которого все потомки стали называться Годуновыми.
Нелегко было представителям знатных боярских родов смирить гордыню и видеть стремительное возвышение еще очень молодого, татарского происхождения и незнатного любимца царя. Против Годунова составился заговор с целью его убийства. Но ни заговор, ни желание отторгнуть Бориса от царя попыткой разрушить брак Федора с бесплодной Ириной успеха не имели. Набравший силу Годунов жестоко расправился с противниками. По его приказу Иван Мстиславский был пострижен в монахи, а Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские тайно умерщвлены. Вместе с бывшими членами Верховной Думы пострадало много других знатных людей, в том числе митрополит Дионисий. Новым митрополитом был назначен покорный Борису архиепископ Иова.
С этих пор Годунов сделался единым и самовластным правителем в Московском государстве. Правда, оставался еще главный претендент на престол — царевич Дмитрий из Углича. Борис никогда не забывал о его существовании.
Внутри царства все было спокойно. Федор только значился царем. Фактически всеми государственными делами управлял Годунов, закрывая своей колоритной фигурой слабую тень венценосца. Он поддерживал значение Федора как царя на той высоте, на какой ему было выгодно.
Не пытаясь вершить государственные дела, Федор всецело отдался своим склонностям. «Простой, тихий, чрезвычайно набожный, очень ласковый и милостивый царь вставал около четырех часов утра и весь день проводил в молениях, службах, ласковых беседах с боярами и нежном ворковании с супругой. Любил царь вкусно и сытно поесть. После обеда отдыхал три или два часа — меньше в том случае, если ходил в баню или отправлялся смотреть кулачный бой. Вечера проводил с шутами, карлами и карлицами. После ужина молился перед сном и умиротворенный отходил ко сну».
Царствование Федора Ивановича было довольно мирным: ни царь, ни правитель войны не любили и брались за оружие лишь в силу крайней необходимости: еще неспокойно было в черемисских землях, еще Казань доставляла немало хлопот. По решению правительства на горной и луговой сторонах Волги были построены города-крепости Цивильск, Уржум, Царевго-род на Кокшаге, Санчурек и другие. С их заселением в эти еще недавно бедственные земли пришли, наконец, мир и тишина.
Тем временем в Угличе подрастал царевич Дмитрий, представляя в будущем большую опасность для Бориса: в случае смерти бездетного, слабого здоровьем Федора Дмитрий был бы провозглашен его преемником на престоле, и гроза разразилась бы над головой Годунова. Смерть царевича виделась Годунову необходимой для его существования. Он послал в Углич преданных ему людей: дьяка Михаила Битяговского с сыном Данилой и племянником Качаловым.
Царевичу было около девяти лет. Доброхоты Годунова распустили слух, что он склонен к падучей болезни и что, подобно отцу, жесток, любит муки и кровь, любит убивать животных. Выдумали сказку, будто бы царевич с наслаждением «казнил» вылепленных из снега несколько человеческих фигур, названных именами главных бояр, и что грозился при этом: «Вот как будет, когда стану царствовать!»
Считается, что 15 мая 1591 года царевич Дмитрий был убит в Угличе.
Англичанин Горсей, большой почитатель Годунова и всем ему обязанный, находился в это время в Ярославле; он рассказывает по поводу смерти царевича следующее: «Однажды ночью я думал, что уже совсем наступил мой конец, и молил Всевышнего о спасении моей души. Кто-то в полночь постучал в ворота моего дома. У меня был достаточный запас пистолей и оружия. Я и пятнадцать человек моих слуг, вооружившись этим оружием, вышли к воротам: «Мой добрый, благородный друг Джером, впустите меня, я должен поговорить с вами». Я узнал при лунном свете Афанасия Нагого, брата последней жены покойного царя и матери юного царевича Димитрия, который жил с ними в Угличе, на расстоянии 25 миль от Ярославля. «Царевич Димитрий скончался в шестом часу, дьяки перерезали ему горло; слуга одного из них сознался перед пыткой, что они посланы Борисом»…»
Из «Жития царевича Димитрия»
В своих записках Горсей говорит об этом так: «После смерти Ивана Васильевича перерезали горло его третьему, десятилетнему сыну, царевичу, который был одарен острым умом и на которого возлагали большие надежды».
Таким образом, преданный Годунову Горсей совершенно определенно говорит, что Дмитрию перерезали горло, и ни единым словом не старается снять в этом обвинение с Бориса, прямо высказанное ему Афанасием Нагим.
Однако узнать вполне достоверно, как именно произошла смерть царевича в Угличе, к сожалению, не представляется возможным.
По всей вероятности, смерть царевича произошла следующим образом: в субботу, 15 мая, царица Мария Нагая, не спускавшая глаз с царевича, возвратилась с ним от обедни и собиралась отобедать. В это время старшая мамка — Василиса Волохова — позвала Дмитрия гулять во двор. Это было, по принятому в том веке счету времени, в шестом часу дня, то есть как раз в то время, на которое указывал Афанасий Нагой в своем рассказе Горсею. Дмитрий вышел с крыльца, причем, кроме Волоховой, с ним находились его кормилица Тучкова и постельница Колобова. Вслед за тем царица Мария, оставшаяся в горнице, услышала отчаянные крики женщин, на которые она тотчас же выбежала и увидела сына, уже бьющегося в предсмертных судорогах с перерезанным горлом в руках своей кормилицы.
По словам «Жития царевича», из которого мы помещаем здесь несколько рисунков, убиение его произошло так: Василиса Волохова вывела Дмитрия за ручку на нижнее крыльцо, где передала его своему сыну Осипу Волохову, державшему в рукаве обнаженный нож. Осип повел его на середину двора и ласково спросил: «У тебя, государь, кажется, новое ожерельице?» Царевич доверчиво вытянул свою детскую шейку, чтобы ожерельице было лучше видно, и отвечал: «Это мое старое ожерелье». В то же мгновение убийца выхватил свой нож и вонзил его в подставленную шею, но, объятый страхом, горла вполне не перерезал, а кинулся бежать.
Дмитрий упал, обливаясь кровью. Видя это, кормилица Анна Тучкова, искренне ему преданная, кинулась к нему и припала на землю рядом с ним. На это и выбежала царица.
«…И отпусти от своея палаты любезного сына своего царевича Димитрия. Василиса же вземши царевича за ручку ведяше его вон…»
«…И прием от Василисы царевича за ручку сын ее Даниила Волохов. Нож же обнажен, тайно в рукаве держа… внезапу убийца он уготованным нож ем аки змия жалом убоде царевича в выю… Кормителница же я ко узре сие, абие воскрича гласом велием, и паде на царевича…»
«…Прилучися тогда во дворе Государеве быти единому от пономарей соборныя церкве, той… тече скоро на колоколню, и двери колокольный за собою затворил крепко нача в великий звон бити на сполох…»
Очевидно, давно подозревая мамку Волохову в злом умысле, она прямо бросилась на нее и схваченным поленом начала бить по голове, громко крича, что царевича убил Осип Волохов вместе с молодым Данилой Битяговским и Никитой Качаловым. На происшествие сбежались дворовые. Кто-то кинулся к соборной церкви Спаса и распорядился, чтобы ударили в набат, а другие разбежались по улицам с криками: «Чего сидите? Царя у вас больше нет!»
Слух об убиении царевича быстро разнесся. Первыми прискакали во дворец братья царицы — Михаил и Григорий Нагие, причем последний также набросился на Василису Волохову.
Тем временем соборный колокол продолжал звонить набат; в него звонил вдовый поп, обращенный в пономаря, по прозванию Огурец. Дьяк Михаил Битяговский, заслышав набат, поспешил во дворец, причем по дороге пытался взойти на колокольню, чтобы прекратить звон, так как, по всей вероятности, догадывался, что он означал; но Огурец в своем усердии заперся в ней и продолжал звонить.
Между тем огромная толпа народа успела уже собраться у дворца и находилась, разумеется, в величайшем возбуждении. Как только прибыл дьяк Битяговский, то Михаил Нагой тотчас же указал на него как на главного виновника преступления; Битяговский хотел спастись в стоящей во дворе брусяной избе, но был вытащен из нее и тут же убит. Сын его Данила с двоюродным братом Никитой Качаловым думали скрыться в другой избе, но их тоже нашли и убили…
«И текоша вси на глас звона ко двору цареву, и видеша государя своего царевича Димитриа, по среде двора лежаща, я ко агнца за клан на… Матерь же благоверную царицу Марию Феодоровну, такожде и кормительницу, обе лежащи, яко мертвы на земли…»
Наконец, нашли и Осипа Волохова. Царица указала на него как на убийцу, и он тоже тут же был лишен жизни. Рассвирепевший народ убил также нескольких слуг Битяговского и посадских людей, пробовавших вступиться за них. Всего толпой было убито двенадцать человек.
Совершив эту расправу, жители Углича с беспокойством стали ждать, как взглянут на это дело в Москве, куда был отправлен гонец с подробным донесением к царю о случившемся.
Тело же убиенного царевича было положено в гроб и поставлено в Преображенском соборе.
По всей стране распространяется слух о смерти Дмитрия от чумной заразы.
По рассказу летописцев, когда гонец из Углича прибыл в Москву, то Борис Годунов заменил привезенную им грамоту на другую, в которой было сказано, что Димитрий зарезался сам, по недосмотру Нагих, и лично доложил ее государю, лицемерно проливая вместе с ним слезы о случившемся.
«И начаша искати убийцевъ и в начале Михаила Битяговскаго… и с советники его емше камением побиша…»
Затем, 19 мая 1591 года, спешно выехали из Москвы лица, назначенные для производства следствия. Этими лицами были: всецело преданный Годунову окольничий Лупп-Клешнин, по указанию которого был отправлен в Углич Михаил Битяговский, затем дьяк Вылузгин, митрополит Крутицкий Геласий, также человек, обязанный Годунову, и, наконец, боярин князь Василий Иванович Шуйский. Старший брат этого Шуйского, князь Андрей Иванович, был погублен, как мы видели, Годуновым, а другой брат — Дмитрий Иванович, женат на родной сестре жены Годунова, на Екатерине Григорьевне Скуратовой; что же касается самого Василия Ивановича, то он находился в большом подозрении у всесильного временщика и ежечасно ждал своей гибели.
Назначение Шуйского во главе следствия имело вид беспристрастия, так как Василий Иванович не был человеком, принадлежащим к числу близких людей Годунова, но вместе с тем Годунов, назначая его, конечно, отлично понимал, что Шуйский, оберегая себя, не посмеет идти против Лупп-Клешнина и покроет своим именем все его действия в Угличе.
Так, по-видимому, и случилось. По прибытии в Углич следователи осмотрели тело царевича, причем Лупп-Клешнин, увидя его, затрепетал, обливаясь слезами, и затем оно было тотчас же предано погребению.
«Глубокая язва Димитриева, — говорит H. М. Карамзин, — гортань, перерезанная рукой сильного злодея, не собственной, не младенческой, свидетельствовала© несомнительном убиении; для того спешили предать земле святые мощи невинности».
Затем началось следствие.
Протоколы заседаний комиссии записывались на длинных листах: пожелтев от времени, они до сих пор почти в полной неприкосновенности хранятся в Московском архиве. Читая эти документы, мы слышим как будто голоса с того света; они воскрешают весь ход судебного следствия. Перед нами проходят три главные группы свидетелей. На первом месте выступают Нагие, за ними идут очевидцы происшествия; наконец, следуют показания других лиц, которых комиссия сочла нужным привлечь к делу.
Что касается Нагих, то самые важные данные могла бы сообщить, разумеется, сама царица Мария. Однако сан царицы не позволял ей выступить с показаниями при допросе. Поэтому ее оставили в покое с ее материнским горем. Три брата Нагих, напротив, не избегли дачи показаний; при этом самая важная роль выпала на долю князя Михаила. Ему задавали самые предательские вопросы; комиссия во что бы то ни стало хотела добиться от него признания в злодействе; однако князь не поддался на уловки и смело бросил в лицо следователям свой вызов. По его словам, в субботу, 15 мая, он услышал набат. Испугавшись пожара, он бросился ко двору. Здесь увидел убитого царевича. Осип Волохов, Микита Качалов и Данила Битяговский умертвили младенца. Сбежался народ, привлеченный набатом; толпа бросилась на убийц и растерзала их вместе с другими сообщниками. Что касается самого князя, то он был ни при чем в этой расправе: он не приказывал убивать никого. На него просто возвели гнусную клевету.
Заявление Михаила Нагого могло быть чревато самыми серьезными последствиями. Как мы знаем, царевичу было всего восемь лет. Конечно, у него не могло быть личных врагов; единственное, чем он мог возбудить темные чувства, были его наследственные права на власть. Возникал вопрос: уж не послал ли к нему наемных убийц какой-нибудь тайный честолюбец? Легко понять опасность этой догадки: естественно, что следователи желали уничтожить ее в самом зародыше. Вот почему они немедленно изменяют все направление своей работы, теперь главной задачей их является опровергнуть или, по крайней мере, ослабить главное показание князя Михаила. Для этой цели весьма нетрудно было воспользоваться свидетельством двух других Нагих — Андрея и Григория. Оба они вместе с Михаилом прибежали ко дворцу и вообще находились в одинаковых с братом условиях. И, однако, они не только не видели того, что видел старший брат, но, напротив, успели заметить совсем другое. Таким образом, вся ответственность за смелое показание падала на одного князя Михаила. Но этого мало. Явился еще новый свидетель: это был некий Русин Раков — какая-то темная личность из категории низших служащих. Он разыграл роль раскаявшегося соучастника злодейства и раскрыл целый заговор, который окончательно скомпрометировал старшего Нагого. По словам Ракова, князь Михаил намеренно натравил толпу на мнимых убийц и погубил совершенно невинных людей: он хотел будто бы, чтобы эти несчастные жертвы были признаны за настоящих преступников. Сам Раков, по приказанию князя, зарезал 18 мая курицу; в ее крови он смочил ножи и огнестрельное оружие, а затем положил его возле трупов. Таким образом князь Михаил хотел выгородить толпу и себя самого как ее подстрекателя. Пусть-де видят, что убиты были вооруженные люди, которые — ясное дело — пустили в ход свое оружие. Конечно, для того чтобы эта хитрость удалась, нужно было, чтобы она осталась тайной для московских следователей. Поэтому шесть раз в течение одного дня князь Михаил требовал к себе Ракова и брал с него клятву, что тот будет молчать. Раков так и делал, но затем одумался и решил сам прийти в комиссию, чтобы повиниться и загладить свой проступок.
Показания Ракова нанесли свидетельству князя Михаила тяжкий удар. Для окончательного опровержения слов Нагого нужно было теперь противопоставить ему другого свидетеля, который дал бы еще более обоснованные и удостоверенные показания. Как мы видели, почву для этого подготовили уже двое других братьев Нагих. Фундамент под все это строение был подведен Василисой Волоховой, которая сообщила при этом и все необходимые детали. Василиса занимала самое видное положение среди женщин, окружавших царевича: она была мамкой несчастного Дмитрия. Ее уж никак нельзя было признать нервнобольной, зато она видела всякое и не лезла за словом в карман. Сын ее был убит в свалке как один из соучастников преступления; ее саму помяли изрядно, но ни боль, ни горе матери, ни волнение ничего не могли сделать с ней. Василиса выступила как непосредственный свидетель происшествия. Она все видела, все слышала; память не изменяет ей ни в чем, и слова, как горох, сыплются с ее языка. Если верить ей, она обнаружила во время трагедии изумительное хладнокровие, можно сказать, почти героическую твердость духа. По ее словам, царевич страдал эпилепсией. Время от времени с ним случались жестокие припадки. В конвульсиях он однажды поранил свою мать большим гвоздем и искусал руки дочери Андрея Нагого. За несколько дней до несчастья он опять хворал. Потом ему стало лучше, и он снова вернулся к своим обычным играм. В субботу, 15 мая, царица послала его к обедне, а затем отпустила погулять на двор. Тут-то и случилась беда.
На дворе, кажется, было всего-навсего три женщины и несколько детей. Царевич весело играл в «тычки» и, собираясь бросить свой нож в цель, держал его, как полагается, в руке. Вдруг с ним случился припадок. Он опрокинулся навзничь и накололся горлом на нож. Тотчас же он забился, затрепетал и скончался. Выбежала царица. Она видит сына своего в крови, сердце у нее упало… Но гнев в ней оказался сильнее любви. Она схватила полено и набросилась на мамку, грозя разбить ей голову. Мы представляем себе эту картину… Мать в отчаянии кричит, что царевича убили; в лицо Василисе она бросает имена злодеев; между ними — сын мамки, Осип… А Волохова под градом ударов, осыпаемая гневными укорами, спокойно требует суда… Между тем подбегает Григорий Нагой. Царица передает ему полено и велит бить мамку по пояснице… Затем, полумертвую, ее бросают и принимаются бить в набат. На вопли колокола собирается отовсюду встревоженный народ; возбужденная, взволнованная чернь врывается на двор. Новая картина: Василису терзает уже народ; в лохмотьях вместо платья, простоволосую, ее тащат в тюрьму. Но мамка не теряется и здесь: внимательным оком своим она следит за всеми перипетиями кровавой драмы. Она видит, как один за другим подбегают те, которых называют убийцами царевича; только одного из них приволокли на место силой. Василиса слышит, как царица и ее брат Михаил требуют смерти злодеев. На ее глазах их тут же и приканчивают… Но она не плачет, не жалеет сына, зато помнит, как убили какого-то несчастного только за то, что он выразил ему сострадание. На следующий день после всех этих ужасов она все еще настолько бодра, что помнит, как казнили какого-то юродивого. Его обвинили будто бы в том, что он напустил беду на царевича.
По-видимому, показания Василисы разом пролили свет на все дело. Можно сказать, что россказни мамки как нельзя лучше соответствовали тайным намерениям комиссии. При таких условиях было совершенно неважно, видела ли она все собственными глазами или же нет. Вот почему никто и не думает проверять ее свидетельства. Явные несообразности в передаче Василисы не обращают на себя ничьего внимания. Об очной ставке с другими лицами не возникает и вопроса. Ловкая мамка разрушила версию о предумышленном убийстве царевича; этим самым устранялись всякие опасные догадки. Василиса дала формулу, которой оставалось только следовать всем остальным свидетелям.
Свидетели же теперь утверждали, что князь Михаил в день трагедии был с утра мертвецки пьян. Тогда его показания не имеют никакой силы, да и к тому же снимают с него самого всякие обвинения.
На этом дознание было окончено.
Входил в комиссию сам Шуйский, который впоследствии обвинит Годунова в убийстве Дмитрия.
Комиссия вынесла заключение: царевич Дмитрий погиб в результате несчастного случая, воспользовавшись которым князь Михаил свел счеты с неугодными ему лицами.
Суд был строгим. Борис жестоко расправился со всеми, кто был причастен к этой истории и кто знал истину случившегося. Царицу «за недосмотр» отправили в монастырь. Ее братьев сослали в места отдаленные. Двести угличан были казнены, и в их числе участвовавшие в расправе над убийцами царевича были или казнены, или отправлены в Сибирь. Предание гласит, что Годунов сослал в Сибирь (в Тобольск) даже колокол, в который били в набат в день убийства Дмитрия.
Многим урезаны языки.
Толки о возможности появления подставного Дмитрия возникли еще в 1598 году. Поговаривали, что сам Годунов и поможет «появиться» «наследнику» в случае, если его не венчают на царство.
Но уже через два года призрак «чудесно спасшегося» царевича стал реальной угрозой планам Бориса. Легенда одержала победу над действительностью тем, что смутила общественное сознание призраком легитимизма и дала опасное знамя всем недовольным своим положением.
В 1598 году польский агент доносил Льву Сапеге, что Борис Годунов держит у себя в доме мальчика, отличающегося поразительным сходством с царевичем Дмитрием. Кем был этот мальчик? Неизвестно.
Но как ни старался Годунов доказать свою непричастность к смерти Дмитрия, в народе крепло убеждение, что сделал это именно он. И народ, несмотря на все благодеяния и милости, которые оказывал ему хитрый правитель, не мог простить ему мученической смерти царевича, последнего отпрыска царского дома.
Нападение на Русь крымского хана в июне 1591 года на Русь отвлекло народ и Бориса от дум о Дмитрии. Хан, уверяя Москву, что идет на Литву, неожиданно с большими силами подошел к столице. Борьба с татарами шла прямо на московских полях и закончилась поражением хана. В память спасения Москвы был заложен Донской монастырь, названный так в честь иконы Богородицы, бывшей с Донским на Куликовом поле. Эта икона и на сей раз была в русском войске.
Через год после убийства Дмитрия у Федора родилась дочь Феодосия, которая вскоре умерла. Среди народа, недоверчивого к Годунову, распространились слухи, что Ирина родила сына, но Борис подменил его девочкой, чтобы не было претендентов на престол. Поговаривали также, что и в смерти девочки также виновен он.
Самым важным делом Годунова в царствование Федора было прикрепление крестьян к земле. Стремясь расположить к себе служилых людей, в основном мелких помещиков-землевладельцев, правительство запретило в 1592 году всяческие переходы крестьян от одного помещика к другому, в том числе и в памятный Юрьев день, когда такие переходы разрешались. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — горькая шутка надолго стала крестьянской поговоркой.
В 1598 году вышел указ, по которому вольные слуги, прослужившие у господина более полугода, становились его холопами. Они прикреплялись уже не к земле, а к господину, отдаваясь в его полную власть. Таким образом на Руси сформировалось крепостное право.
В царствование Федора Ивановича на Руси было учреждено патриаршество. До этого русский первосвятитель носил титул митрополита. Его назначение согласовывалось с византийским патриархом. Но со второй половины XV века, особенно после захвата турками Царьграда (Константинополя) в 1453 году, значение византийского патриарха, ставшего как бы пленником турецкого султана, стало падать. Русская церковь стала вполне независимой, а московский митрополит и по власти, и по средствам был несравненно выше лишенного власти и средств византийского патриарха.
Первым русским патриархом 26 января 1589 года был назначен митрополит Иов. Собор восточных патриархов через два года учредил введение патриаршества в России.
7 января 1598 года царь Федор Иванович умер. Борис объявил, что царь передал державу царице Ирине, а в помощь ей посоветовал патриарха Иова, а двоюродного брата Федора Никитича Романова и шурина Годунова избрал главными советниками престола. 9 января совершилось погребение Федора в храме Архангела Михаила. Народ любил почившего государя, приписывая действию его молитв благосостояние Отечества.
Со смертью блаженного Федора пресеклась на троне Московском династия Рюриковичей, правившая Русским государством 736 лет, считая от легендарного Рюрика.
Отступление от текста
В XVI веке русские мастера добились выдающихся достижений. Андрей Чохов в 1586 году отлил Дробовик Российский, более известный как Царь-пушка.
Весит Царь-пушка 2400 пудов (=38 400 кг). С московского Пушечного двора на Красную площадь ее перевозили на катках, изготовленных из толстых бревен. Волокли пушку не менее 200 лошадей.
В 1835 году для нее изготовили декоративный чугунный лафет и 4 пустотелых ядра, каждое весом в тонну. Толщина стенок «ядер» — 9 см.
Калибр 890 мм, что на 24 мм меньше, чем у «Маленького Давида», дальность стрельбы которого 9 км.
Дробовик Российский — пушка, для войны так и не пригодившаяся.
Прозвище Царь-пушка дано ей не за размеры, а за наличие портрета царя на ее стволе.
Дробовик Российский
Литая надпись на средней части ствола орудия гласит: «Повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Федора Ивановича государя самодержца великия Росия при его благочестивой и христолюбивой царице великой княгине Ирине слита бысть сия пушка в преименитом царствующем граде Москве лета 7094 в третье лето государства его. Делал пушку пушечной литец Ондрей Чохов».
На дульной части ствола — литое изображение скачущего всадника. Отлитая здесь же надпись поясняет, что всадник — «божиею милостию царь и великий князь Федор Иванович государь и самодержец всея великия Росия». Левой рукой царь держит поводья, в правой руке у него узорная булава. Вокруг головы нимб.
Царь Борис Федорович Годунов (1551–1605)
Никто не знал, о чем говорили, прощаясь друг с другом, умирающий Федор и царица Ирина. Может быть, набожный царь советовал жене презреть все земное и посвятить себя Богу. Может быть, Ирина тайно способствовала желаниям своего брата, Бориса Годунова. Как бы то ни было, но бездетная царица не села на трон и не взяла в руки венец и скипетр. Через девять дней после кончины Федора объявили, что Ирина отказывается от престола и удаляется в монастырь. Эта весть поразила Москву. Народ со слезами на глазах заклинал царицу не оставлять его в ужасном сиротстве. Но Ирина была непреклонна. В тот же день она выехала в Новодевичий монастырь и под именем Александры приняла монашество. Россия осталась без царя и без царицы. Годунов был вместе с нею, плакал, молился. И неусыпно бодрствовал, держа царство твердой рукой.
Бояре попытались было поставить у власти Боярскую думу, но собранный в Кремле народ отказался признавать власть бояр и потребовал поставить царем Годунова. Из Кремля собравшиеся во главе с патриархом отправились в Новодевичий монастырь просить Бориса царствовать. Однако Годунов отказался. Он лукавил.
Честолюбивый, страстно желающий трона, он отвечал с притворными слезами на глазах: «Мне и на ум никогда не приходило, чтобы мне царствовать; как можно, чтобы я помыслил о такой высоте?» Еще не раз патриарх наедине уговаривал Бориса. Тот хитрил. Путь к трону ему был открыт. Зная теперь наверняка, что престол уготован только ему, он выжидал, стремясь занять трон с максимальной для себя выгодой. Против него были многие князья и бояре, желавшие, чтобы он целовал крест на царствование на грамоте, которая ограничивала бы его власть. Своим выжиданием Годунов демонстрировал противникам любовь народа к нему и вынуждал избрать его на царствование без договора и ограничений.
17 февраля в Москве был созван Собор из выборных людей (474 человека) со всего государства, который поддержал народную волю об избрании царем Годунова. Утвердительная грамота была подписана 1 августа (т. е. почти через полгода).
Среди тех, кто «выбирал» (они перечислены в начале грамоты), и тех, кто «подписывал акт» о выборах (они — в конце — «руку приложили»), имеются явные разночтения. Несовпадающих фамилий набралось 50.
Но 20 февраля Годунов вновь отказался от престола. На следующий день крестный ход с чудотворными иконами подошел к Новодевичьему монастырю. Народ на коленях стал умолять Бориса царствовать. Сама царица-инокиня вместе с другими долго упрашивала брата. Наконец Годунов, как бы тронутый всенародной просьбой, согласился сесть на трон. Он слезно воскликнул: «Господи Боже! Если Тебе то угодно, да будет святая воля Твоя!»
Став царем и еще не успев венчаться на царство, Борис Федорович вдруг неожиданно собрал ополчение и во главе объединенного русского войска выступил навстречу якобы вошедшему в русские просторы крымскому хану. С восторгом собирался народ под знамена нового царя. Полумиллионное русское войско, как никогда организованное и единое в желании битвы не на жизнь, а на смерть, напрасно шесть недель ожидало татарского войска на берегах Донца. Враг так и не появился. Историки допускают мысль, что ханского похода вообще не было и что это была хитрость Годунова, чтобы явить себя царем не только Москвы, но и всего русского воинства. Говорили, правда, что этот поход спас Россию, напугав хана мощью русского войска.
Якобы татары действительно повернули назад, не рискуя принять бой. Москва торжественно встречала Годунова, как некогда Ивана IV, покорителя Казани.
1 сентября 1598 года Борис Федорович Годунов венчался на царство.
В первые два года царствования Годунов стремился завоевать народную любовь. Он освободил сельский люд на один год от всяких податей, дал право купцам два года торговать беспошлинно, выдал служилым людям за год двойное жалование; щедро помогал нищим и калекам, вдовам и сиротам; несколько облегчил положение крестьян, разрешив, в частности, временные переходы их от одного мелкого помещика к другому такому же, и т. д. Известно также его намерение завести школы и университеты, чтобы дать россиянам образование. Годунову удалось укрепить и международное положение государства. Люди стали жить лучше. Русская земля не обагрялась кровью. Раскрепощенное купечество двигало жизнь; вольно дышало дворянство и духовенство. Казалось, что с воцарением Бориса для русской земли настала золотая пора.
Достигнув цели, Борис Федорович мог, казалось бы, в полной мере наслаждаться своим величием. Но что-то тревожило его, смущало душу.
Не всем было по душе возвышение Годунова.
В конце 1600 года вдруг появился и стал распространяться по России слух, что царевич Дмитрий жив и где-то проживает до сих пор. Слух этот поразил Годунова: об это имя все его мечты разбивались. Борису не составляло труда выяснить источники слухов и найти тайный след Дмитрия или того, кто выдавал себя за него. Слух о Дмитрии показал Годунову, что у него есть опасные враги и что в руках у них страшное орудие. Царь стал подозрителен. Он восстановил систему доносов, поощряя даже самую гнусную клевету. От жестоких гонений пострадало несколько знаменитых боярских родов. Особенно ополчился Годунов на род Романовых, недавних своих союзников.
По всему Московскому государству было схвачено и наказано множество невинных людей. А тут навалились на Россию новые беды. Неурожай в 1601 и последующих годах, жестокий голод и присоединившиеся к ним болезни во многом подорвали стабильность в стране. Черный люд и бедняки умирали с голоду. Царь велел открыть свои житницы, продавать хлеб по дешевой цене, а беднякам раздавать деньги. Около месяца шла раздача милостыни. Но это мало помогало. В Москву стекались толпы голодающих. Настала такая беда, какой не ведали ни деды, ни прадеды. Все дороги близ столицы были усеяны трупами.
Говорят, что погибло тогда в одной только Москве около 500 тысяч человек. Годунов старался, как мог, помочь людям: по всей России отыскивался и свозился в Москву излишний хлеб; суровому наказанию подвергались те, кто наживался на народном горе; наконец, чтобы дать людям работу, царь стал строить в Кремле большие каменные палаты. В это же время была сооружена и колокольня Ивана Великого.
Но предпринимаемые царем меры и заботы не могли остановить всеобщего народного бедствия. Недовольные, озлобленные люди отбились от мирного труда. Появились шайки разбойников, от которых не было проезда ни в глухих местах, ни по большим дорогам. В сознание людей пришла смута. Возникло убеждение, что все беды посланы россиянам Богом в знак того, что небо не благословляет незаконное царствование Бориса. И казалось бы, сам Бог послал России царевича Дмитрия, объявившегося в те дни в Польше.
В русской истории соседствуют разные версии о происхождении загадочной личности, выдававшей себя за царевича Дмитрия Ивановича, сына Ивана Грозного. Одна из них не исключает, что человек, объявивший себя Дмитрием, был истинный царевич Дмитрий, спасшийся от гибели, уготованной ему Годуновым. Там, в Угличе, вместо него был убит якобы другой, подставной ребенок. Однако прежде всего тот факт, что мертвое тело убитого царевича видели многие и подтверждали его смерть, делает эту версию маловероятной.
Согласно другой версии, кто-то из недругов Годунова, скорее всего Романовы, хорошо знавшие о событиях в Угличе, давно растили Лжедмитрия, и мальчик этот был уверен, что он и есть русский царевич.
Ряд историков поддержал высказанную Годуновым официальную версию, что за царевича Дмитрия выдавал себя Григорий Отрепьев, сын бедного галицкого боярина, служивший когда-то в доме Романовых. Когда Романовы попали в опалу у Годунова, то и на Гришку пало подозрение в воровстве. Он бежал, скитался по монастырям, принял постриг и стал иноком Чудова монастыря. Позднее патриарх Иов произвел его в дьяконы и взял к себе для книжного дела. Вместе с Иовом Григорий часто бывал во дворце, где царская пышность разбудила в нем преступную жажду славы. Узнав об обстоятельствах судьбы царевича Дмитрия, он решил стать Лжедмитрием и под этим именем, пользуясь смутой в стране, взойти на царский престол. В феврале 1602 года Отрепьев бежал из монастыря, оставив архимандриту записку: «Я царевич Дмитрий, сын Иванов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего».
Объявившись в Польше, Григорий открыл там свое царское происхождение, показав дорогой крест, возложенный на него при крещении крестным отцом Мстиславским. Поляки поверили ему и окружили почетом. Познакомившись с воеводой Юрием Мнишеком, Отрепьев был очарован его старшей дочерью Мариной и предложил ей руку и сердце. Но Марина согласилась стать его женой только после утверждения Дмитрия на московском троне. После своего воцарения Григорий обещал немедленно выдать Марине миллион злотых и отдать ей во владение Новгород и Псков. Будущему тестю он обещал Смоленское и Северское княжества. Одновременно Григорий принял литовскую веру, став тайно католиком. Заручившись поддержкой Ватикана, Отрепьев обещал подчинить русскую церковь папской власти. Вскоре он был принят королем Польши Сигизмундом в качестве юного царевича России.
Мнишек собрал для будущего зятя войско в 1600 человек. К Отрепьеву присоединились также две тысячи казаков.
15 августа 1604 года Дмитрий выступил в поход и в октябре перешел русскую границу. В городах, селах и на дорогах разбрасывался манифест-грамота от него к россиянам с вестью, что он жив и скоро к ним будет. Манифест был усилен признанием Дмитрия как царевича со стороны официальных властей Польши. Этим она оправдывала свое участие и помощь самозванцу. Именно это признание притянуло к нему многих людей.
А в Москве патриарх Иов и князь Василий Иванович Шуйский разъясняли сомневающемуся народу, что идет на Москву не царевич Дмитрий, а самозванец, вор и расстрига Гришка Отрепьев.
Первые русские города Моравск и Чернигов сдались самозванцу практически без боя. Жители их выходили навстречу «своему царю», чудесно исцеленному Богом, и громко желали ему «многие лета».
11 ноября Дмитрий подошел к Новгород-Северскому. Здесь правительственные войска, возглавляемые любимцем Годунова воеводой Петром Федоровичем Басмановым, оказали самозванцу упорное сопротивление. «Убирайтесь! — кричал со стены Басманов. — У нас государь царь и великий князь всея Руси Борис Федорович в Москве, а ваш Дмитрий — вор и изменник!»
И хотя в последующие дни еще ряд городов сдался без боя на милость царевича, Новгород-Северский стойко держал осаду. На выручку ему Годунов прислал подкрепление. Вскоре он возложил общее командование правительственным войском на князя Василия Ивановича Шуйского, продолжающего утверждать, что на Москву идет самозванец и что он сам видел убитого царевича в гробу. 21 января 1605 года Шуйский нанес самозванцу ощутимое поражение, и тот, запершись в Путивле, уже подумывал о бегстве в Польшу. Но здесь пришла к нему помощь со стороны казаков. К счастью для Дмитрия, царские воеводы действовали в последующем вяло, нерешительно и теряли время. К тому же в войске открылись тяжелые болезни. А вокруг «царевича» собирались все новые силы.
В те дни, по свидетельству летописи, Годунов предпринял попытку отравить самозванца, подослав к нему монаха с зельем. Но коварный замысел был раскрыт.
Сам Годунов много страдал и от нерешительных действий войска, и от частых измен со стороны своего окружения, и от недоверия народа. Силы его истощались, хотя ему было только 53 года. К тому же он страдал жестокой подагрой. Много времени проводил он в страшном томлении, обращался к ворожеям и предсказателям, запирался и целыми днями сидел один, а сына посылал молиться по церквам. 13 апреля царь встал здоровым и казался веселее обыкновенного. После обедни поел с большим аппетитом и пошел на вышку, с которой часто обозревал всю Москву. Вскоре он поспешно сошел вниз, почувствовав себя плохо. Кровь хлынула у него из носа и ушей. Царь упал без чувств. Прибежали доктор, патриарх, явилось духовенство. Теряя память, Борис успел благословить на престол сына Федора. Кое-как успели причастить царя, а потом совершили над полумертвым пострижение в схиму и нарекли Боголепом. Около трех часов пополудни царь скончался.
Золотая печать царя и великого князя Бориса Федоровича Годунова (лицевая сторона). Эта печать привешена к договору между Россией и Данией от 10 апреля 1602 года
Тотчас стал распространяться слух, что Годунов в припадке отчаяния отравил себя сам. Лицо мертвого, изуродованное предсмертными судорогами и почерневшее, казалось, подтверждало этот слух.
Погребен был Борис Годунов в Архангельском соборе рядом с другими властителями Московского государства.
Продолжая политику Ивана Грозного по укреплению центральной власти, Годунов старался избегать крайних мер. «Страна стала заметно процветать, и население весьма возросло, — свидетельствовал побывавший в ту пору в Москве голландец Исаак Масса, — ибо до того была почти совершенно опустошена и разорена вследствие великой тирании… теперь же только благодаря… великому умению Бориса снова начала оправляться и богатеть. Умелая внутренняя политика, сочетание миролюбивой внешней политики с укреплением обороноспособности государства способствовали улучшению экономического положения страны».
Борис Годунов, по словам патриарха Иова, Москву «яко невесту некую преизрядною лепотою украси».
Трон Бориса Году нова. Подарок персидского шаха Аббаса.
Аббас Великий дружил с Борисом Годуновым и послал ему в подарок великолепный трон, осыпанный драгоценными камнями, но с неудовольствием смотрел на упрочнение связей Грузии с Москвой; по его тайному приказу «омусульманенный» Константин убил своего отца Александра и занял его престол; вместе с тем и отряд наш, посланный против врага Александра — шамхала Тарковского и изгнавший последнего из Тарков, был затем окружен многочисленным скопищем кавказских горцев и почти поголовно истреблен, причем русских погибло до 7000 человек
Федор Борисович Годунов
В тяжелую годину выпало вступить на престол юному Федору Борисовичу Годунову. Лишь около двух месяцев отвела история его царствованию. Он даже не успел венчаться на царство и принять сан Богопомазанника.
Шестнадцатилетний, красивый, мужественный, с черными глазами юноша — новый царь всем нравился своей наружностью. Способный от природы, рано познавший науку управления государством, он мог бы дать, вероятно, многое отчизне и народу.
Жители Москвы спокойно присягнули Федору, поклявшись при этом: «И к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать, с ними его советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять… и того вора, что называется царевичем Дмитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть».
Но многие россияне уже искренне верили, что находившийся в Путивле самозванец, созывающий к себе народ и русское воинство, и есть истинный Дмитрий.
Начались измены и в армии. Правительство на смену нерешительным прежним воеводам послало к войску Петра Басманова, недавнего героя Новгород-Северского, считая, что на него можно положиться. Но случилось неожиданное.
Басманов вместе с войском присягнул Дмитрию. Вероятно, он понял, что дни Годуновых сочтены и вряд ли ему был смысл подвергать свою жизнь опасности, видя вокруг ликующие лица россиян, признавших в самозванце Дмитрия. 7 мая 1605 года войско провозгласило самозванца государем и направило к нему своих выборных лиц с мольбой о прощении за то, что «по неведению стояли против него, своего прирожденного государя». Теперь движение Дмитрия на Москву походило на триумфальное шествие победителя. Города и крепости сдавались ему без боя. На всем пути встречали его радостно, с хлебом и солью.
Весть о переходе войска на сторону Дмитрия была смертным приговором Федору. Он хотя и пользовался царской властью, но уже плыл по воле волн, ожидая, чтобы жребий его свершился. Вокруг себя он видел только несколько преданных друзей. Скорее по инерции отдавал он последние указания о подготовке столицы к обороне, но ратные люди работали вяло, неохотно. Все чувствовали, что это теперь ни к чему.
1 июня явились в Москву послы самозванца с грамотой к москвичам. Звоном колоколов созвали на Красной площади народ, который с благоговением слушал царскую грамоту. В ней Дмитрий прощал народ, бывший в неведении о зле Бориса, и обещал награды в случае его признания. Заканчивалась грамота угрозой: «А недобьете челом нашему царскому величеству и не пошлете просить милости, то дадите ответ в день праведного суда, и не избыть вам от Божия суда и нашей царской руки». В толпе поднялось сильное смятение. Одни выкрикивали здравицы: «Буди здрав, царь Дмитрий Иванович!»; другие сомневались: «Да точно ли это Дмитрий Иванович? Может быть, это не настоящий?»
Затем раздались голоса: «Шуйского! Шуйского! Пусть скажет по правде: точно ли похоронили царевича в Угличе?» Шуйского возвели на лобное место. Площадь замерла в ожидании. В руках Шуйского была теперь судьба Годуновых.
«Борис послал убить Дмитрия-царевича, но царевича спасли, а вместо него погребен попов сын!» — провозгласил Шуйский.
Толпа неистово взревела: «Долой Годуновых! Всех их искоренить! Нечего жалеть их, когда Борис не жалел законного наследника!» Людская масса хлынула в Кремль, ворвалась во дворец. Стрельцы отступили перед громадной толпой, и защищать Годуновых больше было некому. Федор кинулся в тронную палату и сел на престол, надеясь, что народ не осмелится наложить руку на своего царя. Трепещущие царица с царевной Ксенией стояли с иконами в руках, умоляя о пощаде. Но в глазах народа Федор уже не был царем. Его стащили с престола и вместе с матерью и сестрой отвезли на водовозных клячах из дворца в дом, где жил Борис, когда был боярином. К дому приставили стражу. Расходившаяся чернь предалась грабежу и разгулу. Царский дворец был опустошен и разграблен. Все в нем, как якобы оскверненное Борисом, было поломано, испорчено и растащено. Были разграблены усадьбы близких к Годунову людей, а также жилища немецких лекарей, которых особенно жаловал Борис.
Дмитрий в это время находился в Туле. К нему были направлены выборные от Москвы с повинной грамотой от всей столицы. Грамота приглашала царя в столицу на престол. Она была написана от лица всех сословий. Впереди всех было поставлено имя патриарха Иова.
10 июня в Москву приехали князья Голицын и Мосальский с приказанием устранить Годуновых и сместить с престола патриарха Иова. С патриархом обошлись жестоко. Прямо во время богослужения вооруженные мятежники ворвались в храм, сорвали с Иова святительскую одежду, надели черную ризу, таскали по храму и площади, а затем вывезли на телеге из города и заключили в монастырь. Немедленно решили и судьбу семейства Годуновых. В дом, где семья Годуновых сидела под стражей, пришли Михаил Молчанов и Шеферединов с тремя дюжими стрельцами.
Они растащили по разным комнатам Федора, царицу Марию и Ксению. Царицу удавили веревкой. Федор, молодой и сильный от природы, отчаянно защищался, но его ударили дубинкой, а потом удавили. Царевну Ксению, лишившуюся чувств, оставили в живых на безотрадную жизнь.
Печать Федора Борисовича. Эта печать приложена к грамоте 1604 года
Народу сообщили, что Федор и Мария покончили с собой с помощью яда, и их гробы были выставлены на показ. Затем извлекли из Архангельского собора гроб Годунова, переложили тело в деревянный гроб и перезахоронили в убогом Варсонофьевском монастыре. Рядом с ним похоронили без всяких обрядов, как самоубийц, Федора и царицу Марию.
Трудно сказать, совершилась ли казнь над Годуновыми по прямому указанию Дмитрия или бояре без его приказа постарались услужить новому царю, сказав при этом, что Годуновы сами себя лишили жизни. Всем своим видом названный Дмитрий показывал, что верит рассказам о самоубийстве Годуновых.
Так совершилась Божья казнь над убийцей истинного Дмитрия, и для России началась новая жизнь под скипетром того, кто принял это несчастное имя.
Описывать это время сложно, так как в тот период одновременно действуют несколько персонажей, в разное время объявленные царями.
Недаром это время получило название «Великая смута».
Борьба внутри правящей среды между княжеской знатью и чиновным боярством, влияние и авторитет которого подорвано было антагонизмом главных его представителей — Годунова и бояр Романовых, — породила страшное орудие политической интриги — самозванщину и тем вынесла смуту из дворца в войско и народные массы. Фантастический успех первого Дмитрия был обусловлен бессилием государственного центра, разладом общественных институтов, служивших опорой старому порядку, поддержкой самозванца буйным населением Северской Украины, выходцами из разных областей Московского государства, бежавших от нараставшей крепостной неволи.
Царь Дмитрий II Иванович
История бедного царевича сложна и запутанна.
Одни считают его внуком Ивана Грозного (возможно, от убитого Ивана), другие — сыном.
Одни настаивают на том, что он был зарезан подосланными убийцами, другие — что вместо него убили подставного младенца.
Спорят даже о том, зарезан он или удавлен. Другие же считают, что он сам упал на нож в приступе эпилепсии.
Было и такое сообщение:
Борис Годунов начинает преследовать племянника. Сначала он подсылает в замок немецкого рыцаря того самого Басманова, который пытался соблазнить невестку Ивана Грозного. Но благородный немецкий рыцарь указывает на своего спящего сына — его и душит басмановский солдат, а сам рыцарь с Дмитрием скрываются.
Некоторые же утверждали, что невинной жертвой злобы Годунова пал не сын посланного убийцы, а малолетний сын священника Истомина, принятый убийцами за царевича.
По всей стране распространяется слух о смерти Дмитрия — правда, не от удушения, а от чумной заразы.
Как видим, даже среди «очевидцев» не было единства мнений.
А наш Дмитрий? Его, если он был подменен, либо того мальчика, которого держал при себе Борис Годунов на случай осложнения на пути к престолу, позже взяли под свою опеку Романовы.
Возможно, и даже вероятно, что Дмитрий действительно погиб своей смертью, а мальчика готовили к роли, внушив ему, что он — царский сын.
А. Нечволодов писал: «Вместе с тем, несмотря на весьма несхожие мнения, высказываемые об истинной личности этого Лжедимитрия различными исследователями, из коих иные принимали его то за побочного сына Стефана Батория, то за уроженца Западной Руси, наиболее вероятно предположение, что он был подданный Московского государства и принадлежал к семье небогатого служилого рода Отрепьевых — Нелидовых».
Один из этих Отрепьевых, галицкий боярский сын Богдан, был убит каким-то литовцем в Немецкой слободе в Москве и оставил после себя вдову Варвару и сына Юрия; этот Юрий, по всей вероятности, и был тем лицом, которое выступило затем под именем убиенного царевича Дмитрия. Но по некоторым известиям, Богдан и Варвара Отрепьевы только усыновили Юрия, который в действительности был побочным сыном какого-то очень знатного лица и получил при крещении имя Леонид; при этом он, по-видимому, рано узнал о своем высоком происхождении, но знал ли он точно, кто были его родители, или только строил об этом различные предположения, к сожалению, совершенно неизвестно.
Юрий с детства был обучен грамоте и обнаружил хорошие умственные способности; затем он служил некоторое время в холопах у бояр Романовых и у князя Бориса Черкасского. Очень вероятно, что сходство в наружности молодого холопа с покойным царевичем Дмитрием, у которого, по-видимому, была тоже бородавка на лице и одна рука короче другой, обращало на него внимание многих лиц, посещавших Романовых и Черкасских, причем об этом не раз говорилось и самому Юрию Отрепьеву; разумеется, разговоры эти производили на него весьма глубокое впечатление, особенно если он действительно знал о своем происхождении от какого-то очень именитого лица и тяготился бедным и зависимым положением, связанным с незначительным родом Отрепьевых.
Будучи около четырнадцати лет от роду, Юрий под влиянием каких-то опасностей со стороны подозрительного Бориса Годунова, может быть, и вследствие излишних разговоров о сходстве с царевичем Димитрием, исчезает из Москвы и начинает скитаться по разным монастырям, причем игумен Трифон, основатель Успенского монастыря в городе Хлынове (ныне Вятке), — постригает его в 1595 году и нарекает именем Григория. После этого юный инок Григорий пробыл около года в Суздальском Спасо-Ефимиевом монастыре, где был под началом какого-то старца. Затем он переменил еще несколько обителей и возвратился в Москву, где в это время дед его, Замятия Отрепьев, был пострижен в Чудовом монастыре; ввиду бедности внука он взял его себе в келью. Здесь Григорий пробыл более года и был посвящен в это время в дьяконы; скоро он обратил на себя внимание самого патриарха своею грамотностью и сочинением канонов чудотворцам. Иов взял его к себе, а потом брал даже с собой ко двору — в царскую думу, где Григорий мог ознакомиться с придворными порядками. Честолюбивые замыслы молодого инока, по-видимому, в это время окончательно созрели; он, разумеется, должен был неоднократно слышать рассказы о том, как неправдой и преступлением достиг Годунов престола, а также о той ненависти, которую очень многие питали к нему.
Пребывание Отрепьева при патриаршем дворе совпало с приездом в Москву в 1600–1601 годах посольства Льва Сапеги; вероятно, тогда в свиту канцлера и проникли разговоры о сходстве какого-то инока с покойным Дмитрием.
Вместе с тем к этому времени можно, по-видимому, отнести и имеющиеся известия о том, что Григорий особенно пристрастился к занятиям астрологией, принимал многих звездочетов и гадателей, которые уверяли его, что он сядет в Москве государем и будет царствовать тридцать четыре года. Возможно, Романовы уже в это время начали активно готовить его на роль самозванца.
Вскоре Григория постигла беда, по-видимому, именно вследствие излишней его болтливости о том, что царевич Дмитрий спасся и не замедлит появиться. Многочисленные доносчики царя Бориса обратили внимание на молодого Отрепьева и донесли на него патриарху. Но Иов не поверил этому, и донос был сделан уже самому Борису. Борис же приказал дьяку Смирнову-Васильеву сослать Григория Отрепьева на Соловки, выставив предлогом этой ссылки его занятия чернокнижием. Но дьяка Смирнова-Васильева упросил другой дьяк, Семейка Ефимиев, бывший в свойстве с Отрепьевым, повременить с исполнением приказа о ссылке.
Тогда Григорий, проведав о грозившей ему опасности, решил бежать в Литву.
Как бы то ни было, Дмитрий искренне верил в свое царственное происхождение.
По другой версии однажды в этом же монастыре появился сам Борис Годунов, решивший объехать свои владения, показаться народу. И встретил там Дмитрия в монашеском одеянии. Конечно же, Борис сразу узнает «воскресшего» племянника. Что же он делает? Отводит в сторону настоятеля и предлагает ему убить монаха. А в качестве награды предлагает построить храм.
Но Григорий бежит из монастыря.
В феврале 1602 года он бежит из Москвы с двумя спутниками — иеромонахом Варлаамом Яцким и клирошанином Мисаилом Повадиным. Достигнув Новгорода-Северского, они на время нашли приют в тамошнем Спасском монастыре, откуда при содействии архимандрита отправились в Путивль, а затем из Путивля в Киев.
Перед отъездом из Новгорода-Северского Григорий оставил в своей келье записку на имя архимандрита, в которой обещал не забыть его своей милостью, когда сядет на престол своего родителя, царя Ивана Васильевича.
Испуганный архимандрит не довел об этой записке до сведения Годунова. Это сказание Никоновской летописи служит доказательством того, что Григорий бежал не из страха перед наказанием за свои дерзкие речи, но именно с целью свои слова привести в исполнение; у него был план, была разумно составленная программа действий, которой он придерживался. Мысль выдать себя за царевича Дмитрия созрела в уме Отрепьева, укоренилась в нем и развилась, питаемая отвагой и самонадеянностью.
Григорий отправился в местечко Брагин, где и поступил в услужение к князю Адаму Вишневецкому. Старый князь, человек умный и заслуженный, но по-ребячески легковерный, полюбил Отрепьева за его расторопность, молодцеватость и видел в нем, основываясь на его загадочных речах, какую-то таинственную личность. Из толпы многочисленной княжеской челяди расстрига действительно выделялся особенно ярко. Почтительный к князю, он в обхождении с сослуживцами держал себя с чувством собственного достоинства, не допускавшего ни малейшей фамильярности. При такой благоприятной обстановке расстриге не трудно было разыграть комедию, благодаря которой он в князе Вишневецком нашел себе покровителя. Григорий, притворясь опасно больным, потребовал духовника для исповеди и напутствия в жизнь вечную. Призванный к больному ксендз был иезуит. Рассказав ему обо всех своих прегрешениях, вольных и невольных, мнимый больной попросил патера похоронить его с почестями, приличными царским детям. «Кто я, — продолжал самозванец, — ты узнаешь из бумаг, которые спрятаны в изголовье моей постели… Не показывай их никому, не выдавай тайны человека, которому Господь не судил жить и умереть прилично его высокому происхождению!..»
Иезуит не замедлил сообщить об этом таинственном признании княжеского слуги самому Вишневецкому. Князь, добыв тихонько заветные бумаги, узнал из них, что слуга его не кто иной, как угличский царевич Димитрий, спасенный от рук подосланных убийц дьяками Щелкаловыми и многими другими верными боярами.
С 1599 года представителем Римского престола в Кракове был папский нунций Клаудио Рангони.
1 ноября 1603 года Рангони был принят Сигизмундом. Король заговорил о странных слухах, распространяющихся по всему государству. По его словам, в Польше появилась какая-то загадочная личность. Это пришелец из Московского государства, который называет себя Дмитрием, сыном царя Ивана IV. Некоторые из русских людей будто бы уже признали царевича и стали на его сторону. Дмитрий находится в Волыни у князя Адама Вишневецкого. Он мечтает вернуть себе престол при помощи казаков и татар. Всю эту затею король признавал чистым безумием: ему казалось невозможным возлагать надежды на наемников, которые ищут не столько чести, сколько добычи. Что касается самого Дмитрия, то король выражал желание узнать его поближе. Он приказал Вишневецкому привезти новоявленного царевича в Краков и представить об этом человеке особое донесение.
К той же теме обратился в своей беседе с нунцием и вицеканцлер Петр Тылицкий. Он дополнил сообщение короля новыми подробностями. Разумеется, Рангони не замедлил известить Рим о столь сенсационных событиях. Ватикан несколько скептически воспринял донесения своего уполномоченного. Сам Климент VIII сделал на полях его депеши следующую насмешливую пометку: «Sara un altro Re di Portogallo resuscitate». Это было намеком на тех самозванцев, которые до смерти дона Себастьяна мистифицировали Португалию.
Конечно, Рангони постарался раздобыть себе копию донесения Вишневецкого. После перевода польского текста на латинский язык он отослал его в Рим. Этот документ имеет для нас первостепенную важность: в нем содержится биография Дмитрия, записанная с его слов. Собственно — это автобиография. Рангони свидетельствует, что князь Вишневецкий лишь изложил то, что сообщил ему «царевич»; таким образом, сущность донесения всецело принадлежит самому герою всей этой истории. Между тем Дмитрий переживал самый критический момент своей судьбы. Все будущее зависело от его показаний, которые должны были убедить окружающих в подлинности его царского происхождения. Таким образом, мы можем предположить, что в своей автобиографии Дмитрий изложил все, что мог, исчерпав все свои ресурсы. Донесение Вишневецкого касается главным образом угличских событий. Оно представляет собой попытку раскрыть тайну, окружающую это темное дело.
Главный виновник злодеяния назван здесь собственным именем. Это, конечно, Борис Годунов. Дмитрий характеризует его как человека, не боящегося ни железа, ни крови. По его словам, Годунов мечтал о престоле тотчас после смерти Ивана IV.
Во имя этой цели он готов был пожертвовать чем угодно. Царь Федор не мог оказать ему никакого противодействия: Годунов живо спровадил бы его в Кирилло-Белозерский монастырь и по-своему расправился бы с его советчиками. Таким образом, оставался лишь царевич Дмитрий. Чтобы очистить дорогу к престолу, Годунову нужно было устранить этого единственного законного наследника царской власти: в противном случае он мог бы со временем заявить свои притязания. Как же можно было достигнуть этого? Не иначе как посредством преступления. И Борис не колебался: его злодейство было тем более гнусно, что оно было задумано и подготовлено заранее с поистине адским расчетом. Царевича окружали верные слуги. Все они были отравлены каким-то медленно действующим ядом. На их место были поставлены предатели, которым было приказано отравить самого Дмитрия. Однако живым препятствием для осуществления этого плана явился воспитатель царевича. Этот энергичный и наблюдательный человек разведал о странном заговоре и помешал его исполнению. Тогда Борису волей-неволей пришлось прибегнуть к иным средствам. К делу были привлечены подкупные убийцы. С наступлением ночи они должны были пробраться во дворец. Здесь им приказано было напасть на царевича, уже лежащего в постели, и заколоть несчастного ребенка. Но неусыпная бдительность воспитателя разрушила и этот план; желая спасти царевича от злодейства, он придумал жестокую хитрость. Дмитрия уложили спать на новом месте, а на его постель положили одного из «двоюродных братьев» — приблизительно того же возраста. Как было условлено, убийцы прокрались во дворец. Не подозревая ничего, они умерщвляют злополучного младенца в полной уверенности, что перед ними — царевич. Весть о злодействе с быстротой молнии облетает дворец. Прибегает мать Дмитрия. Она в отчаянии бросается на труп ребенка; в своем горе она не замечает подмены и горько оплакивает сына, которого считает погибшим. Сбежавшийся народ точно так же ничего не видит. Он вне себя от ярости; хочет насытить свою месть кровью и в исступлении избивает до 30 других детей. Таким образом, исчезновение двоюродного брата царевича проходит незамеченным и не возбуждает никаких подозрений.
Борис Годунов был обманут, как и все другие. Теперь его единственной заботой было скрыть истинную цель преступления. Для этого нужно было придумать более или менее правдоподобную версию, объясняющую событие. Такой версией явилась мнимая болезнь царевича. Смерть Дмитрия была приписана несчастной случайности, а жителям города Углича пришлось поплатиться жизнью за свое излишнее рвение. Между тем царевич, живой и невредимый, находится под охраной своего воспитателя: никто не знал о нем, и никакая опасность не угрожала его жизни. Когда спаситель царевича почувствовал приближение смерти, он доверил своего питомца одному верному человеку, которому предварительно раскрыл всю тайну. Последний охотно согласился исполнить все. Но и этот верный человек в свою очередь умер. Перед смертью он советовал Дмитрию искать себе убежище в монастырях. И вот потомок Рюрика облекается в монашескую рясу. Скитаясь по Русской земле, он стучится в двери ее обителей и, как нищий, выпрашивает себе кусок хлеба. Злая судьба лишила его всего, кроме одного: его царственной внешности. Но эта внешность и выдала его: в конце концов, какой-то монах по всей его повадке признал в нем царского сына. Это открытие было роковым для Дмитрия. Отныне пребывание его в Русском государстве становилось опасным. Приходилось опять спасаться от Бориса Годунова. Дмитрий перебирается в Польшу. Некоторое время, неведомый никому, он живет в Остроге и Гоще. Но затем не выдерживает и, проживая у Адама Вишневецкого, открывает князю тайну своего высокого происхождения.
Какие впечатления должен был вынести король Сигизмунд, читая донесение Вишневецкого? Мы вполне можем допустить, что на миг Сигизмунд был ослеплен необычной судьбой Дмитрия. Но, конечно, очень скоро в душу его должны были закрасться сомнения. Ведь было видно с первого взгляда, что «царевич» не хочет посвятить короля во все подробности своего прошлого, напротив, он старался распространяться об этом возможно меньше. Прием его оказался весьма удачным. Еще и теперь, по прошествии трех столетий, перед загадкой происхождения Дмитрия обнаруживает свою беспомощность наука, вооруженная всеми современными средствами. В его биографию она не может внести ни одного имени, ни одного нового факта, как будто жизнь этого человека протекла, не оставив нигде никакого следа.
С великим трудом мы настигаем Дмитрия в Киеве. Здесь он появляется, вероятно, около 1601 года. Одетый в грубую монашескую рясу, он теряется в толпе себе подобных. Он посещает святыни города, а затем идет к воеводе Константину Острожскому. Несмотря на свое мирское звание, этот вельможа был патриархом юго-западного православия: вообще он не оправдал тех надежд, которые ранее возлагались на него. Под снегом своих седин он хранил страстную ненависть к Брестской унии и вел против нее неустанную борьбу. В его острожском замке находили себе убежище все противники католического влияния: для князя было безразлично, являлись ли эти враги Рима лютеранами или кальвинистами, тринитариями или арианами. Если же паломник называл себя православным, то, разумеется, он мог тем вернее рассчитывать на самое радушное гостеприимство вельможного хозяина. Может быть, Дмитрий и прибег к этому средству. Однако впоследствии он благоразумно о том умалчивал. По его словам, он проник к князю Острожскому, не будучи никем замеченным. Со своей стороны, и князь упорно отрицал свои отношения с бродячим монахом. Когда король спросил его об этом, князь заявил, что ничего не может сообщить за полной своей неосведомленностью. Он уверял Сигизмунда, что даже не знает, жил ли Дмитрий у него самого или в подчиненных ему монастырях. Он даже не решается высказать какие бы то ни было предположения: так он далек от всего этого дела. Письмо князя королю датировано 3 марта 1604 года. Однако как раз накануне сын Константина Острожского, Ян, сообщал королю то, что было ему известно о загадочной личности, проявил либо меньшую осторожность, либо большую доверчивость. «Я знаю Димитрия уже несколько лет, — писал этот краковский кастелян, — он жил довольно долго в монастыре отца моего, в Дермане; потом он ушел оттуда и пристал к анабаптистам, с тех пор я потерял его из виду».
Слухи, ходившие по Кракову, имели еще более определенный смысл; как всегда, нунций Рангони собирал их самым тщательным образом. Здесь передавали друг другу по секрету, что Дмитрий попытался было открыть свои намерения киевскому воеводе, т. е. обратился к нему за помощью. Однако старый князь выпроводил его самым бесцеремонным образом: рассказывали даже, будто бы один из гайдуков вельможи позволил себе «грубые насилия» над смелым просителем и вытолкал его за ворота замка. Впрочем, Дмитрий не впал в уныние от своей неудачи. Постигла она его в действительности или нет, во всяком случае, он не потерял своей бодрости и из Острога отправился в Гощу.
Этот город был центром арианства. Местные школы пользовались самой широкой известностью. Кастелян киевский и маршал острожского двора Гавриил Хойский действовал здесь с неутомимой энергией. Что влекло Дмитрия в Гощу? Что собирался он здесь делать? Преподавать русский язык — говорят одни; самому поучиться кое-чему — утверждают другие. Может быть, последнее мнение и не заключает в себе ошибки: по крайней мере, в глазах компетентных судей, теоретические познания Дмитрия всегда выдавали в нем приверженца арианства. Однако Поссевин, черпавший свои сведения у польских иезуитов, уверяет, что в Гоще будущий московский царь выполнял более чем скромные обязанности: попросту говоря, он служил на кухне у Хойского. Трудно сказать, какую версию из трех следует предпочесть другим. Во всяком случае, ни кухонный слуга, ни учитель, ни молодой питомец местных школ не убили в Дмитрии претендента на русский престол. Напротив, он только ждал удобного момента, чтобы заявить свои права.
До той поры Дмитрий, можно сказать, одиноко носился в пространстве. Но в 1603 году ему наконец улыбнулось счастье. Это было в Брагине, у князя Адама Вишневецкого. Этот высокородный кондотьер только и мечтал, что о сражениях. Русский по крови, но подданный польского короля, бывший питомец виленских иезуитов, но горячий сторонник православия и по-своему человек религиозный, князь Вишневецкий питал непримиримую вражду к русскому правительству. Между ним и Москвой были давние счеты. Огромные владения князя расположены были по обоим берегам Днепра; они тянулись вплоть до самой русской границы. Нередко на этом рубеже возникали споры о правах или происходили столкновения: очень часто сабля являлась судьей в этой тяжбе двух соседей. В 1603 году русские соблазнились двумя зажиточными местечками, которыми, на том или другом основании, владел Вишневецкий. Без всякого предупреждения московские войска вторглись в земли князя и завладели желаемым. Дело не обошлось без кровавых схваток, в результате которых с той и другой стороны оказались убитые и раненые. Князю Острожскому, по его должности воеводы Киевского, было предписано произвести следствие по этому поводу. В своем докладе, представленном королю, он высказывался за необходимость решительных действий и за возмещение понесенных Вишневецким потерь. Но дело затянулось. Однако князь Адам отнюдь не думал отступаться от своих требований. Таков был этот воинственный магнат. Разумеется, он не мог равнодушно думать о своем поражении и не забывал удара, нанесенного его интересам. Может быть, не ему первому поведал Дмитрий о своих наследственных правах на русский престол; во всяком случае, встреча с князем Вишневецким была началом его сказочной карьеры.
Нельзя не признать, что смелый «царевич» сумел выбрать человека, вполне пригодного для своих целей. Вишневецкий первым признал Дмитрия.
Мы помним, что князь мечтал о реванше; легко предположить, что он надеялся извлечь личную выгоду из всего этого темного дела. Все это могло сделать более доверчивым человека, чувствительно задетого в своих интересах и по натуре своей склонного к военным приключениям.
Перемена, произошедшая в положении Дмитрия, была настолько же радикальна, насколько она была и внезапна. Человек, бывший еще вчера никому не известным и нищим бродягой, стал сегодня высокой особой. Монашеская ряса была сброшена, если только Дмитрий не изменил ей раньше; перед изумленным светом выросла фигура претендента, который смело заявлял о своих притязаниях на одну из самых блестящих корон мира. Могущественный магнат готов был поддержать его. Что же оставалось? Немедленно приступить к делу: собрать армию, привлечь на свою сторону казаков — другими словами, выполнить тот план, который подвергся столь убийственной критике со стороны короля. И вот в днепровские и донские степи полетели гонцы, чтобы вербовать там добровольцев. По слухам, дошедшим до Сигизмунда, сам Дмитрий ездил к беспокойному казачеству, всегда готовому взяться за оружие. К сожалению, история никогда не расскажет подробнее об этих переговорах: они должны были вестись устно, под открытым небом. Конечно, казаки обнаружили немало дикой простоты и много своеобразной гордости. Они писали свою историю саблей, и не на страницах древних книг, но на полях битвы оставляло это перо свой кровавый след. Для казачества было привычным делом доставлять троны всевозможным претендентам. В Молдавии и Валахии периодически прибегали к их помощи. Для грозной вольницы Днепра и Дона было совершенно безразлично, подлинные или мнимые права принадлежат герою минуты. Для них важно было одно: чтобы на их долю выпала хорошая добыча. А можно ли было сравнивать жалкие придунайские княжества с безграничными равнинами русской земли, полной сказочных богатств? Так или иначе, несомненно, что связи Дмитрия с казаками и, может быть, даже с татарами происходили именно в эту пору; далее вполне достоверно, что, по крайней мере, с первыми был заключен договор на известных условиях. Возбуждение, вызванное Дмитрием на Украине, приняло такие размеры, что обеспокоенный король счел нужным вмешаться. 12 декабря 1603 года Сигизмунд издал суровые указы, запрещая казакам образовывать вооруженные отряды, а мирным гражданам — продавать этой опасной вольнице оружие и амуницию. Конечно, как и всегда, все эти распоряжения оказались совершенно бездейственными. Казаки не обратили на них ни малейшего внимания.
Вскоре после этого произошел эпизод, который должен был еще более убедить Вишневецкого в правильности избранного пути. Король не счел возможным удовлетвориться благоприятным донесением князя Адама: ему представлялось необходимым произвести тщательное расследование по поводу объявившегося претендента на московский престол. Это было поручено Льву Ивановичу Сапеге. В свите этого вельможи находился один уроженец Ливонии, который прекрасно знал Дмитрия. Еще в бытность последнего в Московском государстве он состоял при его особе. В январе 1604 года этот человек был отправлен к Вишневецкому. Дмитрию грозила ловушка. Посланный Сапеги назвался чужеземцем и ничем не выдал своих чувств при встрече с «царевичем». Но Дмитрий не растерялся. Он признал своего бывшего слугу и с большой придирчивостью стал его расспрашивать. Тогда и шпион Сапеги изменил своей роли: он громогласно заявил, что тот, с кем он встречался, есть подлинный сын Ивана IV. По его словам, он видел царевича слишком часто, чтобы ошибиться. Наконец, он ссылался и на внешние доказательства тождества Дмитрия с царским наследником: при этом он указывал на бородавку около носа и на неравную длину рук у его бывшего господина. Это событие было признано немаловажным доводом в пользу претендента. Понятно, что и папский нунций Рангони получил о нем все эти новые сведения.
Успех Дмитрия все возрастал. Скоро Брагин уже начал казаться ему тесным. Теперь действие переносится в Самбор, в резиденцию Мнишеков.
Прежде чем представить царевича польскому королю, Мнишек разыскивает трех людей, служивших в Кремле, и предлагает им опознать царевича. Только убедившись в том, что Дмитрий не самозванец, Мнишек начинает интригу по свержению ненавистного всем Бориса.
Прознав о кознях поляков, Борис рассылает предупреждения всем королям. Русский посол, а им оказывается П. Басманов, приезжает к польскому королю Сигизмунду, где встречает и Дмитрия. «Ты кто?» — спрашивает царевич у Басманова, успев, видимо, забыть того, кого встречал постоянно в царских палатах Кремля. «Твой свойственник», — отвечает Басманов и переходит к нему на службу.
В решающем сражении на поле боя встречаются Дмитрий и Борис Годунов. Дмитрий долго сражается с дядей-злодеем и, наконец, закалывает его мечом.
Вот как погиб Борис Годунов — а вовсе не после плотного обеда в кремлевских апартаментах.
Жена злодея, узнав о гибели мужа, сначала заставляет детей — сына и дочь — выпить яд, а затем и сама отпивает из смертоносной чаши.
Путь в Кремль для Дмитрия открыт. Народ встречает его ликованием, и благородный великодушный царевич всех прощает.
Почему же Западная (преимущественно католическая) Европа связывала такие радужные надежды с восшествием на престол Дмитрия, которого большинство русских историков считает самозванцем?
Почему книги, написанные в то время монахами-иезуитами в Италии, Испании и других странах, были переполнены пафосом якобы восторжествовавшей справедливости?
Почему все так радовались восстановленной власти династии Рюриковичей в лице внука Ивана Грозного?
Этому есть простое объяснение. И оно содержится в брачном контракте, подписанном беглым монахом в Самборе 25 мая 1604 года с Мариной Мнишек. Это, может быть, самый удивительный документ за всю историю человечества.
По условиям брачного контракта тот, кто называл себя императором Дмитрием II (а первым был якобы Дмитрий Донской), был обязан привести всю православную Россию в католичество в течение года. И Россия стала бы европейской страной.
В случае отказа выполнить обещание и в случае несоблюдения срока выполнения обещания Марина получала право развестись, сохранив в качестве удельных княжеств все земельные пожалования, а именно — Новгородскую и Псковскую земли. По условиям тайного соглашения Дмитрий II обязан был уступить Речи Посполитой Чернигово-Северскую землю и оказать Польше военную помощь в овладении шведской короной.
20 июня 1605 года новый царь торжественно въехал в Москву. Народ падал ниц перед ним. Дмитрий медленно ехал на превосходном белом коне в превосходных царских одеждах и с дорогим ожерельем на шее. Со всех сторон раздавались здравицы в его честь.
— Здравствуй, отец наш, государь всероссийский! Даруй тебе Боже многие лета!
— Солнышко ты наше! Взошло ты над землей Русской!
Царь отвечал благодарно:
— Боже, храни мой народ! Молись Богу за меня, мой верный и любезный народ!
Молодой царь был статно сложен, хотя и не отличался красотой: с виду неказистый, худощавый, со смуглым лицом, рыжеватыми волосами, с приплюснутым носом и бородавками на лбу и на носу. Но в голубых глазах его светился ум.
День был ясный, солнечный. Когда царь вступил на Москворецкий мост, неожиданно поднялся страшный вихрь. Суеверные люди крестились: это был дурной знак.
Дмитрий остановился около собора Покрова, снял шапку, взглянул на народ, на Кремль и со слезами на глазах стал благодарить Бога: «Господи Боже, благодарю Тебя! Ты сохранил меня и сподобил увидеть город отцов моих, народ мой возлюбленный!» Люди, видя слезы царя, принялись также рыдать. Звонили во все колокола. Духовенство благословило царя. Многие заметили, что к образам он прикладывался не совсем так, как это делал истинно русский человек. В Кремле Лжедмитрий обошел с молитвою храмы. В Архангельском соборе он припал ко гробу Грозного с такими искренними слезами, что никто не мог допустить мысли, будто пред ними ненастоящий сын Ивана.
Все с нетерпением ждали встречи царя с матерью, Марией Нагой (в иночестве Марфой), за которой он послал в монастырь. Дмитрий даже отложил венчание на царство до ее приезда.
В Москве тем временем поймали несколько человек, распространявших по указанию Василия Ивановича Шуйского слух о том, что царь вовсе не Дмитрий, а самозванец Гришка Отрепьев. По какой причине лукавый Шуйский говорил еще недавно обратное — неизвестно. Вероятно, он хотел сначала избавиться руками Дмитрия от ненавистного Годунова, а затем, изобличив самозванца, самому сесть на трон. Но заговор открылся. Суд, в котором царь не принимал никакого участия, приговорил Шуйского к смертной казни.
Когда голова боярина уже лежала на плахе, было объявлено о его помиловании.
Помилование Шуйского было первой грубой ошибкой Дмитрия. В России можно управлять страной страхом, но доброта и всепрощение воспринимаются как слабость и неуверенность в себе. В свое время Шуйский отомстит Дмитрию за его глупость, ибо давно известно, что ни один добрый поступок не должен остаться безнаказанным.
18 июля царь встретился с матерью, которую привезли в Москву. Свидание их проходило наедине, в шатре, раскинутом близ дороги. Народ с радостью увидел счастливых мать и сына, выходящих обнявшись из шатра. Любезный сын под радостные слезы народа посадил мать в великолепную колесницу, а сам шел рядом пешком несколько верст с непокрытой головой.
31 июля 1605 года состоялось венчание и помазание Дмитрия на царство. Этот обряд явился высшим завершением всех усилий самозванца; разумеется, в глазах народа царевич поднимался отныне на недосягаемую высоту. Нужно было возможно быстрее восстановить в Московском государстве нормальный порядок; все жаждали увидеть, наконец, на престоле такого государя, который был бы осенен благодатью церкви. Что такое царь московский? Это то же самое, что византийский базилевс: это — священная особа, окруженная ореолом сверхчеловеческого величия. Подобно императорам Востока, он приемлет свою власть от Вседержителя Бога; понятно, что самый акт передачи этой власти должен быть обставлен самым торжественным образом. Так возникают священные узы между царем и народом, между избранником Всевышнего и всем православным миром.
С этого момента кем бы ни был претендент на российский престол — чудесно спасшимся царевичем или самоуверенным самозванцем, — но он становится законным царем и помазанником Божиим.
Торжество было ознаменовано царскими милостями. Многие, кого сослал Борис, были возвращены из ссылки. Вернулись Нагие, оставшиеся в живых Романовы. Филарет (Федор Никитич Романов), вернувшийся из заточения, был возведен в сан ростовского архиепископа. Бывшей супруге его были возвращены вотчины, и она с сыном Михаилом поселилась в Ипатьевском монастыре близ Костромы.
Государственная деятельность Дмитрия во многом была реформаторской, необычной и непонятной россиянам. Каждый день он присутствовал в Думе, преобразованной им в Сенат, где сам разбирал дела. Поражала легкость его мышления и действий в решении сложных вопросов, над которыми члены Думы часто бились в долгих бесплодных спорах. Два раза в неделю царь принимал челобитные, и всем предоставлялась возможность объясниться с ним. Вместо давней русской традиции укладываться спать после сытного обеда, царь ходил пешком по городу, запросто заглядывая в разные мастерские, где беседовал с мастеровыми людьми. На улицах свободно общался со встречными. В беседах с боярами убеждал их в необходимости дать народу образование, самим путешествовать по Европе, посылать туда учиться своих детей.
Во всяком деле чувствовалась прежде всего доброта царя.
Есть два способа царствовать, говорил он, милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ. Я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его.
Он старался ладить и с католиками, и с иезуитами, чем оскорблял русских православных попов, всегда с ненавистью относившихся к любым христианам неправославного толка. Дмитрий же осуждал тех, кто проповедовал исключительность православия. «Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская лютерская вера? Все такие же христиане, как и греческие. Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».
Проповедь свободы совести в России! И это в начале XVII века!
Много заботился царь о жизни подданных. Всем служилым и приказным людям было вдвое увеличено содержание и жалованье; были увеличены поместья помещикам; была несколько облегчена участь крестьян. И хотя Дмитрий не решился отменить крепостное право, он постановил,‘что в случае отказа крестьянам в помощи в голодные годы помещики теряют на крепостных свои права. Была отменена потомственная кабала: в случае смерти хозяина холоп становился вольным и не передавался по наследству.
Всем подданным царь предоставил возможность свободно заниматься промыслами и торговлей. Были уничтожены все ограничения на выезд и въезд в государство. «Я никого не хочу стеснять, — говорил царь, — пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу торговлей свое государство».
Царь, казалось, всей душой хотел блага своей земле, но все это было для россиян как-то неожиданно и поспешно. Многие бояре и сановники весьма недоверчиво встречали его новшества, приписывая их молодости, неопытности и легкомыслию. Им не нравились образ жизни и привычки молодого царя. Они осуждали ei" o за то, что он ведет себя с подданными слишком просто, не по-царски; вводит в соборную церковь иноверных; смеется над суевериями набожных россиян; не крестится перед иконами; не велит кропить святой водой царские палаты; не думает следовать русским обычаям; садится за обед не с молитвой, а с музыкой; любит ездить верхом на диких жеребцах и т. п.
Но простому люду молодой и веселый царь был по душе. Только недовольны были они тем, что благодушный Дмитрий был слишком падок до женщин и позволял себе в этом отношении слишком многое. В особенности осуждали царя за то, что он сначала сделал Ксению Годунову своей наложницей, а потом отправил ее в монастырь.
2 мая 1606 года невеста царя Марина Мнишек с отцом приехала наконец в Москву. С ней вместе приехало около двух тысяч гостей — знатных польских панов со своей челядью. Для их размещения были изгнаны из своих домов купцы, дворяне и лица духовного сана.
8 мая Марина была коронована, а затем обвенчана с Дмитрием по старому русскому обычаю. Ревнители старины отметили, что Марина не была крещена в православную веру. Кроме того, свадьба состоялась накануне пятницы и святого праздника, что недопустимо по церковному уставу.
Венчание Марины на царство 18 мая 1606 года
Патриарх Игнатий, окруженный епископами и архимандритами, вышел навстречу процессии и принял ее у дверей собора. Дмитрий и Марина взошли на приготовленный для них помост. После этого приступили к коронации невесты. Обряд сопровождался благословениями, молитвами и церковными песнопениями. Патриарх помазал Марину священной миррой, возложил на ее голову корону и царские регалии на плечи. Дмитрий предоставил ему совершить все эти действия. Позже императоры присвоили себе право собственноручно возлагать корону на императриц. После коронования царь и царица, воссев на троне, прослушали обедню.
В конце ее протопоп Федор дал им брачное благословение. Таково было заключение самборского романа.
С этого дня Марина Мнишек стала богопомазанной русской царицей.
Дни с 9 по 14 мая были свадебными празднествами, и казалось, им не будет конца. В эти дни крайне непристойно вели себя хвастливые пьяные польские гости. Бесчинствуя, они врывались в дома москвичей, творили насилия, оскорбляли людей. Среди кремлевских соборов, где ранее царила благоговейная церковная тишина, гремела польская музыка, шел озорной перепляс, пьяный разгул. Во время свадьбы, венчания Мнишек на царство, празднеств и приемов было сделано много оскорбительного для русского национального достоинства, что и без того накалило неспокойную обстановку до предела. Москва волновалась. Против поляков зрела тайная смута. Этим решил воспользоваться Василий Шуйский.
Представитель знаменитого еще со времен Рюрика рода, он с трудом сносил над собой власть «незнатного татарина Годунова», а затем и вовсе безродного самозванца. Тайное собрание сторонников Шуйского разработало тактику действий. Учитывая любовь москвичей к самозванцу, решили действовать обманно: поднять чернь на ненавистных поляков и, пользуясь суматохой, самим расправиться с Дмитрием.
Дмитрию докладывали о готовящемся заговоре. «Я и слышать не хочу об этом! — отвечал он. — Я не терплю доносчиков и наказывать буду их самих». И с непонятным легкомыслием продолжал он беспечно веселиться.
На рассвете 17 (27) мая Шуйский приказал выпустить из тюрьмы преступников и раздать им топоры и мечи. В три часа утра во всех церквах ударили в набат. Людям, сбегавшимся на Красную площадь, Шуйский с соратниками кричали: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить литву!» Народ кинулся к домам поляков и стал беспощадно убивать их.
Тем временем в Кремль въехал Шуйский. В одной руке у него был меч, в другой крест. За ним следовала большая толпа заговорщиков, вооруженных топорами, бердышами, ружьями и рогатинами. Приложившись в храме Успения к иконе Владимирской Богоматери, Шуйский воскликнул: «Во имя Божие, идите на еретика».
Набатный звон разбудил царя. Верный Басманов пытался защитить царя от толпы, но был убит. Спасаясь, Дмитрий выпрыгнул в окно, но неудачно: вывихнул ногу, разбил грудь и голову. Его схватили, потащили во дворец; затем сорвали с него одежду и нарядили в какое-то рубище. Дикая толпа забыла человеческое чувство, издеваясь над несчастным.
— Говори, кто ты, кто твой отец и откуда ты родои?
Измученный Дмитрий проговорил слабым голосом:
— Вы знаете, я царь ваш Дмитрий. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать мою; вынесите меня на лобное место и дайте говорить народу.
Два выстрела прекратили допрос и жизнь Лжедмитрия. Толпа бросилась терзать мертвого.
Изуродованный труп потащили веревками из Кремля. Возле Вознесенского монастыря остановились, вызвали инокиню Марфу и потребовали, чтобы она объявила перед всем народом, ее ли сын убит.
— Не мой, — сказала Марфа. Она винилась, что признала в самозванце своего сына из-за страха.
Тело царя выволокли на Красную площадь и положили на стол. У ног его бросили труп Басманова. Один из бояр бросил на тело маску, волынку, а в рот воткнул дудку.
— Долго мы тешили тебя, обманщик, — сказал он, — теперь ты нас позабавь.
Целых шесть часов длилась дикая расправа черни над поляками, и целых шесть часов гремел набат под призывные крики: «Секи, руби поляков!» Ярость и злоба заглушали человеческие чувства. Дом, где заперлись польские послы, родные царицы и вооруженные поляки, москвичи чуть было не расстреляли из пушек. Шуйскому и его соратникам удалось предотвратить расправу над ними и над Мариной.
Толпа три дня издевалась над трупом Дмитрия. Вдруг пронесся слух, что рядом с телом ночами стал появляться какой-то таинственный свет. Тогда самозванца похоронили за Серпуховскими воротами. Но судьба не дала ему мирного убежища в земле. С 18 по 25 мая были сильные морозы, и суеверный народ приписывал их волшебству Дмитрия. Тело достали из земли, сожгли и, смешав пепел его с порохом, выстрелили из пушки (в устье реки Котловки) в ту сторону, откуда самозванец пришел в Москву.
Вот такой необычный конец в судьбе этого необычного человека. Н.И. Костомаров пишет: «Кто бы ни был этот названный Дмитрий и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывающий его к новой жизни, к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства, объявил полную веротерпимость. Его толки о заведении училищ оставались пока словами, но почва для этого предприятия подготовлялась именно этой свободой. Объявлена была война старой житейской обрядности. Царь собственным примером открыл эту борьбу, как поступил впоследствии и Петр I, но названный Дмитрий поступал без того принуждения, с которым соединялись преобразовательные стремления последнего…
Повторяем, что бы впоследствии ни вышло из Дмитрия — все-таки он был человек нового, зачинающегося русского общества».
Всенародное ликование, связанное с восшествием на московский престол Димитрия, длилось всего один год — злосчастия последнего Рюриковича завершились трагическим финалом.
Вчера любили, подымали из грязи в князи, а сегодня те же москвичи радостно пляшут на трупе любимого вчера царя! Уважение к мертвым — не наша национальная черта.
Ну а что же с Григорием Отрепьевым? Ведь Шуйские отождествляли Дмитрия с Григорием.
В январе 1605 года московское правительство, напуганное призраком самозванца, поручило патриарху Иову провести о нем официальное расследование. Результатом этого явилась известная версия, утверждавшая, что мнимый царевич есть не кто иной, как Гришка Отрепьев. Нашлись и свидетели, которые восстановили всю биографию этой загадочной личности; эти данные оказались весьма интересными. Сведущие люди говорили, что когда-то Гришка служил у Романовых; затем, желая избегнуть грозившей ему смертной казни, он постригся в монахи и после долгих странствий из одной обители в другую поселился, наконец, в московском Чудовом монастыре. Здесь он был посвящен в дьяконы и исполнял обязанности писца при дворе патриарха. Однако скоро в нем опять пробудились его порочные влечения, и, спасаясь от кары, он вновь бежал — на этот раз в Польшу. С ним ушли Варлаам Яцкий и Мисаил Повадин; оба они были монахами того же самого Чудова монастыря. Всех этих беглецов видели в Киеве, где они посетили князя Острожского. В конце концов, Гришка Отрепьев оказался в Брагине; тут он и объявил себя царевичем Дмитрием.
Выводы следствия, произведенного патриархом Иовом, были утверждены Борисом Годуновым.
Однако порой Годуновым овладевали, по-видимому, смущение и тревога. Он задавался мучительным вопросом — да умер ли в самом деле Дмитрий? Вот почему он заявлял императору Рудольфу, что если бы даже претендент был подлинным сыном Ивана IV, он все же не имел бы никаких прав на московский престол, ибо это противно каноническим требованиям.
Очевидно, Годунов признавал одно из двух: претендент, объявившийся в Польше, или Гришка Отрепьев, или Дмитрий. Впрочем, такую альтернативу царь допускал только в своих отношениях с иностранцами, в целях самозащиты, да и то изредка. При этом он избегал точно формулировать ее и вообще старался представить ее в виде курьезного и невероятного предположения.
Если забыть об этих колебаниях Годунова, то окажется, что, по мнению всех русских источников, Дмитрий был не кем иным, как расстригой, Гришкой Отрепьевым. Возникнув при Борисе Годунове, эта версия благополучно дожила до наших дней.
Среди памятников, где она воспроизводится, особого внимания заслуживает так называемый «Извет Варлаама». Он относится уже к эпохе Шуйского.
Но кто же такой этот Варлаам? Это был монах, и вместе с Мисаилом Повадиным он сопровождал Гришку Отрепьева, когда последний переходил московскую границу. Так говорит, по крайней мере, патриарх Иов; Варлаам, со своей стороны, подтверждает это свидетельство: все трое отправились вместе. После Киева первая их остановка была в Остроге у князя Константина.
Оказывается, что путешествие Отрепьева с Варлаамом и Мисаилом и посещение ими Острога есть несомненный факт. Неоспоримое свидетельство в пользу этого имеется в Загоровском монастыре на Волыни; к счастью, этот документ время пощадило. Здесь хранится славянский перевод книги св. Василия, архиепископа Кесарийского. Издание это напечатано в Остроге в 1594 году. Оно украшено гербами князя Константина; помимо того, на нем можно прочесть драгоценную для нас надпись следующего содержания: «Лета от сотворения мира 7110 месяца августа в 31 день, сию книгу Великого Василия дал нам, Григорию с братьями Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович, нареченный во св. крещении Василий, Божиею милостью пресветлое княже Острожское Воевода Киевский». Под словом «Григорий» приписано другой рукой — очевидно, в позднейшие времена: «Царевичу Московскому».
Конечно, нельзя придавать этой вставке особенно важное значение; однако если даже оставить ее в стороне, указанная надпись имеет для нас большую ценность. Мы узнаем из нее, что Варлаам действительно совершал паломничество с Гришкой и Мисаилом и что в августе 1602 года все трое были у князя Острожского.
Еще большую важность представляют те выводы, которые вытекают из сопоставления «Извета Варлаама», с донесением князя Вишневецкого королю Сигизмунду. В самом деле, несомненно, что Дмитрий — одно лицо с тем человеком, который, побывав в Гоще и Остроге, объявил себя царевичем в Брагине. Опираясь на показания самого Дмитрия, Вишневецкий совершенно определенно отмечает эти три этапа на его пути. По-видимому, также не подлежит спору, что странник, побывавший в Гоще, Остроге и Брагине, — не кто иной, как Гришка Отрепьев. На этот счет свидетельство «Извета» в достаточной мере категорично. Нам кажется, что согласие между Варлаамом и Дмитрием по вопросу о трех важнейших этапах на их пути имеет исключительную важность. Таким образом устанавливается связь между историей Дмитрия и судьбой Григория Отрепьева. Восполняется чувствительный пробел загадочной «одиссеи» будущего московского царя; Дмитрий II оказывается на одно лицо с монахом-расстригой. Здесь — соединительное звено, в котором переплетаются обе биографии. До сих пор этому обстоятельству не придавали должного значения. Зависело это от недостаточного внимания к донесению Вишневецкого. Отмеченное нами совпадение покажется еще более разительным, если мы вспомним, что оба свидетельства исходят от диаметрально противоположных сторон. Как известно, Варлаам считал Дмитрия Гришкой Отрепьевым; сам Дмитрий выдает себя за настоящего царевича. И тот, и другой, совершенно независимо друг от друга, отождествляют загадочную личность претендента на московский престол со странником, побывавшим в Остроге, Гоще и Брагине. Конечно, когда Варлаам писал свой «Извет» в 1606 году, он и не подозревал, что его показания подтверждаются свидетельством самого Дмитрия, данным еще в 1603 году. По крайней мере, ничто не говорит о том, что Варлааму было известно донесение Вишневецкого. Нельзя не согласиться, что в таком случае совпадение обоих источников имеет для нас чрезвычайную важность.
Отметим далее еще одно обстоятельство, которое увеличивает в наших глазах значение «Извета», придавая ему самостоятельную ценность. По словам Варлаама, он сам предупредил Годунова о замыслах мнимого царевича. Тогда Борис отправил его в Самбор вместе с неким Яковом Цыхачевым. Дмитрий догадался, что это убийцы, подосланные Борисом. Якова казнили. Что касается самого Варлаама, то он будто бы был посажен в тюрьму, откуда его освободила Марина лишь после отъезда Дмитрия. Конечно, весь этот рассказ во многом не ясен. Однако в основе своей он подтверждается свидетельством самого Мнишека. 18 сентября 1604 года сандомирский воевода пишет Рангони, сообщая ему, что Борис подослал было убийц к царевичу. Кто-то из русских открыл заговор и был казнен в Самборе. Фраза Мнишека построена крайне неудачно. Разумеется, никто не казнил доносчика; ясно, однако, что этой жертвой был русский человек. По этому поводу необходимо заметить следующее. Русские летописи ничего не говорят о казни. Не упоминают о ней и польские свидетели, за исключением Мнишека. Почему же знает о том Варлаам? Очевидно, в распоряжении его были источники, недоступные для других.
Впрочем, можно быть хорошо осведомленным и в то же время недостаточно беспристрастным свидетелем. Как раз с этой стороны Варлаам внушает некоторые подозрения: его аргументы зачастую неубедительны, к тому же у него были вполне определенные связи с правительством. Вот почему мы ссылались лишь на те его показания, которые могут быть проверены. Но оставим этого единомышленника Шуйских и обратимся к свидетелю другой стороны. Мы подразумеваем князя Катырева-Ростовского. Как известно, он был в родстве с Романовыми и разделял их политические взгляды. Официальное положение его было блестящим. Князь Катырев-Ростовский подписывал избирательную грамоту Бориса Годунова. Он же играл видную роль при бракосочетании Дмитрия с Мариной в 1606 году; два года спустя в такой же роли ему пришлось выступать на венчании Василия Шуйского с одной из своих родственниц. Однако все это нисколько не изменило образа мыслей Катырева-Ростовского. Он остался верен своим прежним убеждениям, за что впал в немилость и после целого ряда испытаний вернулся в Москву только в 1613 году, когда на престол взошел его шурин, Михаил Романов. Князь Катырев-Ростовский оставил после себя записки, которые имеют для нас чрезвычайную важность. Отличительной особенностью этого документа является уже сам его стиль. Он серьезен и строг. Изложение ведется в умеренном тоне; автор, очевидно, старался быть выше пристрастий. Во всяком случае, перед нами — свидетельство интеллигентного и многоопытного человека, которому отлично известна закулисная сторона событий. Его трудно заподозрить в недобросовестности или сознательном извращении фактов. Только однажды Катырев-Ростовский дает волю чувствам и разражается длинной и страстной тирадой, когда оценивает деяния Дмитрия. Князь осыпает Самозванца проклятиями. В его глазах новый царь — не кто иной, как монах-расстрига из Чудова монастыря Гришка Отрепьев… Вообще, в суждениях своих о Дмитрии Катырев-Ростовский выражает господствующие взгляды противников Самозванца.
Обращаясь к русским летописям, мы должны отметить, что при всех своих различиях в области политических и всяких иных симпатий они сходятся в вопросе о личности Самозванца.
Еще один документ: «Записка» Льва Сапеги.
Документ адресован Сапегой королю. В ней подробно излагается вся история Дмитрия. Сапега отождествляет Дмитрия с неким Григорием Богдановичем Отрепьевым. По его словам, последний был монахом не столько по призванию, сколько поневоле. Во всяком случае, в течение двух лет он состоял дьяконом Чудова монастыря и одновременно служил у патриарха Иова. И тут же канцлер добавляет, что Отрепьев был из сыновей боярских; таким образом, вопреки утверждению некоторых лиц, он не имел ничего общего с простонародьем. О донесении Вишневецкого Сапега прямо не упоминает. Однако, несомненно, он имеет в виду именно этот документ, говоря о «грубых ухищрениях», которыми Дмитрий подтверждает свои наследственные права на русский престол. По мнению канцлера, сами русские создали ореол вокруг личности претендента. Из ненависти ли к Борису Годунову или же в силу слепой преданности своей прежней династии, но они радостно приветствовали в его лице Дмитрия подлинного сына Ивана IV. Далее Сапега приводит ряд фактов, изобличающих самозванство Лжедмитрия. Он напоминает, что еще до вступления мнимого царя в столицу, еще, может быть, в Туле, некоторые из русских людей уже признали в нем беглого монаха и бывшего дьякона Гришку Отрепьева. Затем, уже когда Дмитрий утвердился на престоле, кое-кто из духовенства и мирян открыто говорил о нем как о воре и обманщике. В числе этих лиц был родной дядя царя.
Что касается дяди, то царь попытался привлечь его на свою сторону соблазнительными обещаниями. Когда же это не помогло, Дмитрий отправил его в отдаленную ссылку, где несчастный и пропал бесследно.
Но!.. Иезуит Ян Рывоцкий отмечал особую заслугу Сапеги в том, что тот был постоянным противником Дмитрия. По свидетельству этого писателя, Лев Иванович все время старался противодействовать его замыслам и советовал правительству ни в каком случае не оказывать ему поддержки. Упомянем, кстати, что историк иезуитского ордена в Литве отец Ростовский точно так же считает, что царь Дмитрий и Григорий Отрепьев — одно лицо.
Что же можем мы противопоставить столь единодушным показаниям поляков и русских? Одно из самых веских свидетельств в защиту Дмитрия исходит от двух капелланов, отцов Николая и Андрея. 8 марта 1605 года они сообщают главе польских иезуитов Стривери следующую новость: «Сюда привели Гришку Отрепьева. Это — опасный чародей, известный всей Московии. Годунов распространяет слух, будто царевич, явившийся из Польши с ляхами и стремящийся завладеть московским престолом, — одно лицо с этим колдуном. Однако для всех русских людей теперь ясно, что Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев».
Капелланы рассказывают об этом эпизоде с полнейшим спокойствием. Тон их свидетельствует о том, что они нисколько не сомневаются в достоверности сообщаемого ими факта. Вероятно, все дело происходило на их глазах… Об Отрепьеве упоминает и Маржерет. И он отнюдь не считает его одним лицом с Дмитрием. По его свидетельству, Отрепьев был сослан в Ярославль, а потом и совсем исчез со сцены. На первый взгляд, эти показания достаточно убедительны. Однако… Дело в том, что сам Дмитрий будто бы выдал кого-то за Гришку Отрепьева. Таким образом, и капелланы, и Маржерет могли, вполне естественно, стать жертвой обмана со стороны хитрого самозванца. Справедливость требует, впрочем, известной оговорки. Сами летописи не вполне согласны между собой относительно того лица, которым сумел воспользоваться Дмитрий. Здесь самый темный пункт всего вопроса, впрочем, и не единственный.
С другой стороны, истинный Дмитрий мог носить в монашестве имя Григорий, т. е. быть и Гришкой Отрепьевым, и законным наследником трона.
Допустим, однако, что тождество Дмитрия и Гришки Отрепьева является окончательно доказанным фактом. В таком случае неизбежно возникает вопрос — каким образом беглый монах, против которого был сам патриарх, мог увлечь за собой всю Россию и возложить на голову царский венец? Мы уже отметили выше некоторые общие условия, облегчающие понимание этого феномена: повторим здесь, что самозванство было продуктом социального распада. Гораздо труднее установить точно, кто, собственно говоря, руководил Дмитрием, стоял за ним. Несомненно, дело самозванца явилось следствием обширного и искусно выполненного заговора. Кто же был его душой? Вожаки так ловко замели свои следы, что волей-неволей нам приходится ограничиться одними догадками. Впрочем, имеется еще один источник сведений о Дмитрии; к сожалению, им пользовались пока еще слишком мало. Мы говорим о собственных признаниях «царевича». Правда, данные эти не очень обширны, но, во всяком случае, на их стороне непосредственность и подлинность. Как мы знаем, Дмитрий умел и любил поговорить. Однако при этом он прекрасно владел собой. Ни разу он не выдал себя. Только в Кракове в 1604 году он позволил себе некоторую откровенность с нунцием Рангони. Наступал самый благоприятный момент для начала кампании против Москвы. Между тем Сигизмунд сам не спешил принять в ней участие и не давал действовать претенденту. Дмитрий сгорал от нетерпения. Желая выяснить у нунция, какие печальные последствия может иметь политика короля, он заговорил с ним о своем критическом положении. По словам царевича, в Москве за него была целая партия, и она уже давно и настоятельно, хотя и тайно, призывала его к себе. Дальше уклоняться от исполнения этих просьб невозможно. Иначе случится одно из двух: либо сторонники царевича устанут от напрасного ожидания и охладеют к делу, либо замысел их будет раскрыт правительством и участники его подвергнутся наказанию. Еще более заботила Дмитрия возможная смерть Бориса Годунова. «Если царь умрет в то время, пока я еще нахожусь в Польше, — рассуждал претендент, — кто-нибудь другой может занять мое место». Поэтому необходимо торопиться. Нужно предупредить события, не дожидаясь, пока явятся соперники. Чем скорее действовать, тем лучше… И Дмитрий уже мечтал о том, как он идет на Москву, вступает в Кремль и принимает венец и скипетр своих отцов. Эти картины преследовали его неотступно; они приобретали яркость настоящей галлюцинации. Претендент говорил о своем будущем торжестве с совершенной уверенностью, как о деле уже решенном. Он предусматривал все подробности и заранее проигрывал в уме предстоящие мероприятия. Он был убежден, что стоит только кликнуть клич и развернуть свое знамя — и все свершится само собою. Словом, он твердо надеялся, что победа ему обеспечена и достанется почти без жертв.
Рангони в своих донесениях курии добросовестно сообщал все то, что передавал ему Дмитрий. Однако нунций не слишком вникал в слова претендента на российский престол и даже, по-видимому, не мог проверить их должным образом. Конечно, здесь не следует заходить чересчур далеко и приписывать «царевичу» то, чего он не говорил сам. Но, сопоставляя некоторые его намеки с дальнейшими событиями, можно невольно прийти к заключению, что вся деятельность Дмитрия развивалась по заранее выработанному плану. Этот план, очевидно, составлен был скорее в Москве, нежели в Польше. Недаром в его выполнении русские принимали гораздо большее участие, чем поляки.
Печать государственная малая царя Дмитрия.
Эта печать приложена к наказу, данному от Дмитрия в ноябре 1605 года секретарю Яну Бучинскому, отправленному к воеводе сендомирскому Юрию Мнишеку с предложением о делах, касающихся невесты его Марины Мнишек
В самом деле, обратимся к необыкновенной истории претендента, как рассказывает ее Вишневецкий. В ней слишком ясно чувствуются внушения, идущие из Москвы. Но урок заучен плохо и рассказан неудачно. Отсюда это смешение правды с вымыслом, это сочетание исключительной осведомленности с грубыми фактическими ошибками. Конечно, настоящий автор биографии царевича отлично знал, что можно и чего нельзя сказать. Вот почему он обходит молчанием всю историю правительственного следствия по угличскому делу. По его словам, участники известной комиссии были отправлены в Углич для присутствия на погребении царевича. Характерно, что при этом он называет только Геласия и Кпешнина. Что касается Василия Шуйского, который, как мы знаем, играл главную роль, то его имя совсем не упоминается. Естественно задать вопрос: что это, невольное упущение или сознательная попытка оставить в тени истинного вдохновителя всей интриги?
Мы помним, какова была первоначальная мысль Дмитрия. Она была весьма проста, даже элементарна. Царевич намеревался набрать казаков и татар и с ними идти на Москву. В этом плане чувствуется русский дух; тем самым обнаруживается и его происхождение. Претендент не имеет в виду ни поляков, ни единения церквей; он отталкивается от чисто политической, если угодно, даже династической идеи. Разумеется, король Сигизмунд и канцлер Замойский не могли сразу понять, в чем дело. Естественно, что в их глазах весь замысел Дмитрия был чем-то химерическим и даже нелепым. Поэтому польские «друзья» «царевича» постарались раздвинуть рамки его проекта. Мы уже видели, в чем заключалась эта переработка. Несомненно, только поляки могли внести в программу Дмитрия принципы общеевропейской политики. Только благодаря их влиянию претендент заговорил о распространении истинной веры на Востоке и о крестовом походе против турок. Но лишь только он решает от слов перейти к делам, поляки оказываются в стороне. Их проекты остаются в области утопии. Напротив, то, что ранее признавалось безумием, осуществляется на глазах у всех при содействии русских. Далее все происходит так, как предвидел Дмитрий. Его осторожные намеки оказываются настоящими пророчествами… При первом же известии о «царевиче» народ приходит в движение. Почти никто не сопротивляется «претенденту». В это же время Борис Годунов умирает. Путь на Москву открыт. Наконец, самозванец торжественно венчается на царство в Кремле. Все эти сказочные успехи были предсказаны заранее и дались «царевичу» без всякого труда. Не значит ли это, что между ним и Москвой уже давно установились связи?
Печать государственная малая царя Дмитрия.
Эта печать приложена к записи, данной Дмитрием 15 мая 1604 года за собственноручною его на русском и польском языках подписью сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку о выдаче ему, по вступлении самозванца на российский престол, миллиона злотых польских, о бракосочетании с дочерью его Мариною и о предоставлении ей в вечное владение государств Новгородского и Псковского с дозволением свободного там богослужения по католическому исповеданию
У Дмитрия было два двойника: Борковский и Мосальский. Они были как две капли воды похожи на царя, только без бородавок. Дмитрий, уходя по своим делам, приклеивал одному из них бородавку, и тот играл роль царя. В день убийства с бородавкой ходил Борковский.
Это дает повод утверждать, что в Кремле мог быть убит не сам царь, а его двойник Борковский. Но об этом мы поговорим позже, в главе, посвященной Лжедмитрию II.
Итак, прах то ли царя Дмитрия, то ли его двойника был рассеян по ветру.
Юрий Мнишек с дочерью и со свитой в 375 человек были размещены в Ярославле, где их охраняли три сотни стрельцов, причем у Марины были отобраны все драгоценности, взятые Дмитрием из царской сокровищницы. Царица отнеслась довольно безучастно к ужасной смерти своего мужа (если это был он), но очень заботилась о том, чтобы ей возвратили бывшего при ней маленького арапчонка. Юрий Мнишек, готовый на все, чтобы вернуть себе и дочери положение и деньги, стал пытаться поправить дело посредством брака Марины с новым царем, но Василий Иванович уже выбрал себе невесту — княжну Буйносову-Ростовскую.
Царь Василий Иванович Шуйский (1552–1612)
Еще окровавленное тело Дмитрия II лежало на Красной площади, а уже 19 мая 1606 года бояре и знатное духовенство под звон колоколов, звуки литавр и труб приветствовали при живой царице Марине нового российского царя: Василия Ивановича Шуйского.
Архиепископ Арсений сообщает, что возникла мысль о чисто политическом браке Василия Шуйского на Марине, вдове Дмитрия. Но этого не произошло.
По настоянию самого Шуйского он был избран, вернее, «выкрикнут» царем своими сторонниками перед собравшейся на Красной площади толпой бояр, духовенства и московского люда. Шуйский, как главный организатор заговора против Дмитрия, мог рассчитывать на русский престол, но все-таки его избрание было слишком поспешным. Вероятно, надо было собрать Земский собор, как было при избрании Годунова, но Василий Иванович не был уверен, что изберут именно его. Он спешил воспользоваться моментом, спешил унять начавшуюся в государстве смуту.
Затем Василий Иванович стал рассылать грамоты о своем избрании на царство. В одной из них подданным сообщалось, что он учинился царем и великим князем на отчине прародителей своих «молением всего Освященного собора и по прошению всего православного христианства». А во благо христиан в ней говорилось следующее: «…я, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам, что мне, их жалуя, судить истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класть, и недругам никого в неправде не подавать, и от всякого насильства оберегать».
Другая грамота от имени бояр, окольничьих, дворян и московских людей извещала о гибели самозванца; в ней говорилось: «Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев; да и мать царевича Дмитрия, царица инокиня Марфа, и брат ее Михайла Нагой, с братиею всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее царевич Дмитрий умер подлинно и погребен в Угличе, а тот вор называется царевичем Дмитрием ложно; а как его поймали, то он и сам сказал, что он — Гришка Отрепьев и на государстве учинился бесовскою помощью и людей прельстил чернокнижеством…» Грамота эта заканчивалась оповещением, что «после злой смерти Гришки все духовенство, бояре и всякие люди Московского государства избирали всем Московским государством, кому Бог изволит быть на Московском государстве государем; и всесильный в Троице славимый Бог наш на нас и на вас милость свою показал, объявил государя на Московское государство великого государя, царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси самодержца…»
В следующей грамоте новый царь объявлял от своего имени, что в хоромах Гришки были взяты «его грамоты многие ссыльные воровские с Польшей и Литвою о разорении Московского государства», и сообщал затем, что самозванец хотел перебить всех бояр, а своих подданных обратить в люторскую и латинскую веру.
Наконец, была разослана грамота, в которой царица Марфа отрекалась от Лжедмитрия: «Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей, и нас самих и родственников наших устрашил смертью, — писала несчастная старица, — я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик…»
Марфа свидетельствовала Богом, что ее сердце успокоено казнью обманщика.
Грамоты эти, конечно, произвели сильнейшее впечатление во всех концах государства, тем более что в каждой из них, по словам В. О. Ключевского, «заключалось, по крайней мере, по одной лжи».
Про самозванство Отрепьева и про насилия, чинимые поляками, могли знать хорошо в одной только Москве, да и то далеко не все ее обитатели. Для большинства же областных жителей Дмитрий оставался «нашим солнышком праведным», недавно торжественно признанным законным царем всею Москвою и боярами во главе с тем же князем Василием Ивановичем Шуйским, который тайком от земли сел теперь на царство и объявлял, что Гришка Отрепьев прельстил всех ведовством и чернокнижеством, за что и погиб злою смертью.
О том, что в Москве произошло какое-то злое и нечистое дело, явно свидетельствовало лживое оповещение в разосланных грамотах об избрании Шуйского на царство «всякими людьми со всего Московского государства», тогда как в областях хорошо знали, что ни один выборный от них не был вызван в Москву для избрания царя. Наконец, крестоцеловальная грамота, в которой царь обязуется никому не мстить и судить всех судом праведным, тоже должна была показаться всем весьма странной, так как и без нее русские люди привыкли видеть в своих государях отцов земли, справедливо относящихся ко всем своим подданным и всегда строго смотревших за тем, чтобы суд защищал правого и осуждал виноватого.
«И устройся Россия вся в двоемыслие», — писал Авраамий Палицын. Началась Смута.
Шуйского не любили многие. Его знали как изолгавшегося льстивого царедворца, интригана, скупого до скряжничества, завистливого, недоверчивого и подозрительного человека. «Он гнул шею перед силой; покорно служил власти, пока она была могуча для него, но изменял ей, когда видел, что она ослабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся». Да и в самой внешности Шуйского не было ничего царского: это был худенький, приземистый, сгорбленный 54-летний старичок с больными подслеповатыми глазами, с длинным горбатым носом, большим ртом и морщинистым лицом.
1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство, а на патриарший престол был поставлен казанский митрополит Гермоген. Надеясь успокоить россиян и исключить возможность появления нового самозванца, Шуйский приказал, чтобы мощи убитого царевича, св. Дмитрия были доставлены из Углича в Москву и установлены в Архангельском соборе.
Итак, одним из первых распоряжений Шуйского было торжественное перенесение мощей царевича Дмитрия, тело которого было обретено нетленным, из Углича в Москву. За мощами отправился из столицы заступавший место патриарха Филарет Никитич Романов с другими лицами высшего духовенства и бояре — князья И. М. Воротынский, П. Н. Шереметев и двое князей Нагих. Мощи царевича были доставлены в Москву 3 июня и были перенесены с большим торжеством в Архангельский собор. Сам царь нес гроб, а инокиня Марфа всенародно каялась над мощами в своем грехе, что признала самозванца своим сыном.
Вся эта процедура со святыми мощами царевича Дмитрия возымела, конечно, большое влияние на жителей Московского государства, но при этом невольно каждый должен был вспомнить, как Шуйский несколько лет тому назад, находясь во главе следствия, свидетельствовал, что царевич закололся сам, играя в «тычку».
Образ с изображением торжественного перенесения мощей святого царевича Дмитрия в Москву (из собрания икон Н. П. Лихачева)
Между тем еще до прибытия мощей в Москве уже высказывалось неудовольствие и крамольные мысли против царя. В народе тотчас же после убийства Дмитрия пошли толки о том, что он спасся. Его слуга, поляк Хвалибог, клялся всем, что на Красной площади с дудкой, волынкой и маской был положен другой человек — обросший волосами дюжий малый с бритой бородой. А его господин был худ и на теле и лице не имел волос. Какой-то француз тоже распускал слух, что у трупа, лежавшего на Красной площади, он видел следы сбритой густой бороды.
25 мая, по рассказу приятеля секретаря Дмитрия, аугсбургского купца Паэрле, приехавшего вместе с Мариной Мнишек в Москву, в городе было страшное волнение; народ восстал против стрельцов, бояр и великого князя, обвиняя их, как изменников, в умерщвлении «истинного государя Дмитрия», и Шуйскому с приближенными стоило больших хлопот, чтобы успокоить это волнение и уверить народ, что он скоро увидит своими глазами мощи царевича, которые уже везут из Углича.
Через несколько дней Шуйский, идя к обедне, вновь увидел большую толпу народа, которую кто-то собрал, уверив, что царь хочет с ней говорить.
Шуйский заплакал от досады; он отдал боярам свой царский посох и шапку и, полагая, что это дело их рук, сказал, что если он им неугоден, то пусть попросту, не прибегая к коварству, они сведут его с престола и выберут другого царя. Но окружающие поспешили его уверить в своей преданности, а крикуны из толпы были высечены кнутом и сосланы. Тем не менее царь заподозрил, что все это было подстроено князем Мстиславским и его родными, из которых более всех улик было против П. Н. Шереметева. Его послали воеводой в Псков. Тогда же Шуйский приказал отправить в Соловки из Кирилло-Белозерского монастыря недавно принявшего постриг князя Симеона Бекбу-латовича за то только, что он был женат на сестре Мстиславского.
Образ святого царевича Дмитрия убиенного (из собрания икон Н. П. Лихачева)
Подозрительность Шуйского не ограничилась и этим: считая опасным пребывание в Москве Филарета Никитича, уже назначенного патриархом, он послал его митрополитом в Ростов, а для занятия патриаршего стола вызвал сосланного при Дмитрии в свою епархию знаменитого казанского епископа Гермогена.
Прямодушному Гермогену был не по сердцу Василий Иванович. Тем не менее он во всем поддерживал царя, но добрых отношений между ними не было. Не установились добрые отношения у Василия Ивановича и со столичным населением. Московская чернь, привыкшая к буйству и участию в решении государственных дел, при каждом тревожном слухе тотчас же собиралась на Красной площади, и уже в июне новый царь вынужден был расставить по стенам Кремля пушки и разобрать постоянный мост.
Филарет Никитич в патриаршем клобуке (с изображения, находящегося в Теремном дворце)
Но гораздо хуже, чем в столице, шли дела в других частях государства.
В тот же день, 17 мая, когда был убит царь Дмитрий, некий Молчанов, один из убийц семьи Годуновых, бежал в Польшу, направляясь в Самбор, к матери Марины — Ядвиге Мнишек, всюду распуская слух, что Дмитрий спасся, а вместо него был убит другой человек.
И опять же 17 мая другой сторонник самозванца — князь Григорий Шаховской тотчас же вслед за убиением выкрал из дворца государственную печать, полагая, что она может ему пригодиться. Когда же он был сослан Шуйским воеводой в Путивль, то немедленно собрал там жителей и объявил им, что царь Дмитрий чудесно избежал смерти от своих врагов, но должен от них временно скрываться. Путивлевцы тотчас же отошли от Шуйского, и их примеру последовали остальные северские города во главе с Черниговом, где воеводой сидел князь Телятевский, не пожелавший год тому назад, под Кромами, переходить на сторону самозванца.
Вслед за Северской Украиной за царя Дмитрия поднялось и все поле. Восстали все те, кто был на стороне Отрепьева: «…вси мятежницы иже во время власти расстригины лакнувши крови христианския». Шаховской тотчас же уведомил об этих успехах Молчанова и потребовал, чтобы он во что бы то ни стало срочно прислал кого-нибудь для замещения убитого.
Но со скорым исполнением такой просьбы были определенные затруднения. Самого Молчанова многие знали слишком хорошо, чтобы он мог сам изображать Дмитрия. Тем не менее он очень ловко воспользовался встречей с одним человеком, которому представился в качестве спасшегося царя, и отправил его к Шаховскому своим большим воеводой. Человек этот был некий Иван Болотников, бывший холоп князя Телятевского. В молодости он попал в плен к туркам, испытал там тяжкую неволю, затем очутился в Венеции и после многих скитаний, возвращаясь через Польшу на Русь, встретился с Молчановым; последний, познакомившись с этим отважным холопом, тотчас же решил им воспользоваться и отправил его в Путивль с письмом к Шаховскому. Шаховской встретил Болотникова как царского посланника и вверил ему воинский отряд.
Появление Ивана Болотникова придало уверенности восставшим против Шуйского. К Болотникову толпами стекались все беглые холопы, разоренные крестьяне, воры, разбойники — словом, все попавшие в число обездоленной голытьбы вследствие ряда тяжелых экономических потрясений, которые испытало Московское государство еще со времени Ивана Грозного, когда он начал свою знаменитую «земельную переборку», чтобы перестроить систему старого боярского землевладения. Теперь Болотников именем царя Дмитрия призывал всех под свои знамена не только против «боярскаго царя Шуйского», или «Шубника», как его презрительно называли, но также и против всех бояр и помещиков, посылая «воровские листы» с приглашением избивать их, захватывать имения и имущество и жениться на их женах и дочерях. «Велят боярским холопам, — писал про эти «воровские листы» патриарх Гермоген, — побивати своих бояр и жены их, и вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянником вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество». К шайкам Болотникова не замедлили пристать отряды казаков и стрельцов, и скоро все сколько-нибудь зажиточное население южных частей государства подверглось ужасающим насилиям: «и начаша по градом воеводы имати и сажати по темницам, бояр же своих домы разоряху, и животы грабяху, жен же их и детей позоряху и за себя имяху».
Кроме Путивля одним из главных опорных мест разбойных отрядов стал Елец, куда Дмитрий приказал свезти всякого рода запасы для задуманного им похода против татар. Шуйский пытался уговорить ельчан отстать от воров и отправил им несколько грамот вместе с иконой новоявленного святого царевича Дмитрия и посланием его матери инокини Марфы. Но это не помогло. Болотников же, устроив свои войска, выступил с ними в направлении на Москву по тому же пути, как шел и Отрепьев, через Комарницкую область, и двинулся к Кромам.
Тогда Шуйский послал против непокорного Ельца князя Воротынского, а против Болотникова князя Трубецкого. Но Болотников, имея всего 1700 человек, наголову разбил при Кромах пятитысячное войско Трубецкого, а Воротынский, узнав про это, снял осаду Ельца.
Этот успех сторонников еще не объявившегося нового царя Дмитрия имел серьезные последствия: в царских войсках стали обнаруживаться шатания и служилые люди начали самовольно разъезжаться по домам. Восстание же распространялось по областям.
Худородный боярский сын Истома Пашков возмутил Тулу, Венев и Каширу, собрав вокруг себя всю «мелкоту» из боярских детей, естественных соперников крупных землевладельцев-бояр, посадивших теперь своего царя на Москве и забравших власть над государством в свои руки.
Одновременно поднялось против Шуйского и бывшее княжество Рязанское; здесь во главе движения стал воевода Сунбулов и крупные дворяне Ляпуновы. Эти Ляпуновы, из которых особенно выделялись братья Захар и Прокофий, были очень заметными людьми, отважными и беспокойными, которые уже проявили себя во время московской смуты, начавшейся после смерти Грозного. Захар отличался при этом, как увидим, большой дерзостью и грубостью, а Прокофий был настоящий богатырь: красавец с виду, умный и храбрый, знаток воинского дела, но при этом порывистый и страстный, готовый принять решение раньше, чем обдумает все его последствия. Очевидно, не зная толком, жив ли Дмитрий или нет и самозванец ли он или истинный царь, а также не принимая во внимание, что воровской сброд, собранный Иваном Болотниковым, прямо враждебен всякому порядку и собственности, Прокофий Ляпунов объявил себя царем Дмитрием и поднял Рязанскую землю. Нет сомнения, что в поступке этом им руководила, так же как и Пашковым, нелюбовь к боярству, заслонявшему дворянам доступ к первым местам в государстве.
Таким образом, побуждения Ляпуновых и Сунбулова, Истомы Пашкова с товарищами и разношерстного сброда Болотникова были совершенно различны, но они объединялись в одном стремлении: каждый, пользуясь смутой, хотел добыть себе высшее положение, нежели то, которое он занимал в Московском государстве. «Всяк же от своего чину выше начаша всходит, — писал Авраамий Палицын, — раби убо господне хотяще были, и невольнии к свободе прескачуще…»
Примеру Рязани последовало 20 городов в нынешних губерниях: Орловской, Калужской и Смоленской. В Поволжье также встали за царя Дмитрия многие крестьяне и холопы. К ним присоединилась мордва, и скоро Нижний Новгород был осажден мятежными толпами под началом Ивана Доможирова; наконец, смута пришла на Вятку, Каму и в далекую Пермь; всюду чернь держала сторону Дмитрия. А в Астрахани изменил Шуйскому царский воевода князь Хворостинин.
Усилившись дружинами Истомы Пашкова и Ляпунова, Болотников не мешкая двинулся из Кром на Москву; переходя Оку, он взял и разграбил Коломну.
Молодой царский племянник, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, разбил один из отрядов Болотникова на реке Пахре, но зато главная московская рать, во главе которой стоял князь Мстиславский, потерпела полное поражение от мятежников в 80 верстах от Москвы. После этого Болотников, как и Отрепьев год тому назад, занял село Коломенское под самой столицей, которую с середины октября 1606 года он держал в осаде.
Население Москвы, ошеломленное осадой войсками «царя Дмитрия», начало скоро терпеть нужду, цены на хлеб страшно поднялись; в церквах стали служить просительные молебны, и был установлен покаянный пост по видению одного святого мужа; всем казалось, что царствованию Шуйского скоро наступит конец. Но его спасли раздоры, возникшие в стане осаждающих.
Ляпунов, Сунбулов, Истома Пашков и приведенные ими дворянские дружины, сойдясь с Болотниковым, скоро поняли, с кем они имеют дело. Последний не переставал рассылать грамоты, призывавшие чернь на грабежи и убийства всех, кто стоит выше ее по положению. Обсудив положение дел и решив, что выгоднее держаться «боярского царя» Шуйского, чем Болотникова и других сторонников неизвестно где скитающегося Дмитрия, 15 ноября Григорий Сунбулов и Прокофий Ляпунов со своими рязанцами ударили челом Василию Ивановичу, осознав свою вину, и были, конечно, им прощены, причем Прокофий Ляпунов получил звание думного боярина. Шуйский послал затем уговаривать и Болотникова отстать от самозванца, но тот отказался. «Я дал душу свою царю Дмитрию, — отвечал он, — и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем». Тогда 2 декабря из Москвы вышел с войском князь М. В. Скопин-Шуйский; он вступил в бой с мятежниками и разбил их у Данилова монастыря; казаки и холопы бились с большим ожесточением, но Истома Пашков во время сражения перешел на сторону Шуйского и тем принес царскому войску победу.
Болотников еще три дня упорно оборонялся в своем укрепленном стане у села Коломенского; затем он отступил на Серпухов, а оттуда на Калугу, где заперся, так как калужане объявили, что будут кормить его рать в течение года.
Шуйский же, не теряя времени, выслал свои войска к югу для осады Калуги и других городов, державших сторону царя Дмитрия.
В это же время Шуйский получил ряд благоприятных сведений и с северо-запада. Когда в тверских местах появились грамоты от имени Дмитрия, то тверской епископ Феоктист поспешил укрепить все духовенство, детей боярских, всех посадских и черных людей в верности Шуйскому; сторонники же Дмитрия были перебиты. Другие города Тверской области, присягнувшие было самозванцу, не замедлили последовать примеру Твери, и служилые люди отправились в Москву на подмогу Шуйскому. Нашел себе сторонников Василий Иванович и в смолянах. Смоленские служилые люди также укрепились по примеру тверских, выбрали себе в старшие Григория Полтева и пошли помогать царю. По дороге они присоединили к себе служилых людей Дорогобужа, Вязьмы и Серпейска. Затем они сошлись в Можайске с воеводой Колычевым, успевшим выбить мятежников из Волоколамска.
Царские войска действовали так же удачно и на Волге: взяли Арзамас и освободили от осады Нижний; жители Свияжска, когда казанский митрополит отлучил их от церкви, тоже перешли на сторону Шуйского.
Тем не менее Болотников держался крепко. Царский брат, князь Иван Иванович Шуйский, несколько раз приступал к Калуге, но все безуспешно. Неудача постигла под Калугой и главные силы царя во главе с князьями Мстиславским, Скопиным-Шуйским и Татевым. Болотников отбил все их атаки, несмотря на то что в городе был страшный голод. Венев и Тула тоже не сдавались, и только боярину Ивану Никитичу Романову с князем Мезецким удалось разбить князя Рубец-Мосальского, шедшего к Калуге на помощь Болотникову; сам Мосальский был убит, а его ратные люди, не желая сдаваться, сели на бочки с порохом и взорвали себя, так как знали, что им не будет пощады от Шуйского: всех взятых в бою пленных он «сажал в воду», т. е. топил.
Наступил 1607 год. Конец зимы и начало весны прошли в деятельных приготовлениях Василия Ивановича к подавлению смуты и в сборе возможно большого количества войск. Для усмирения мятежа в далекую Астрахань был послан особый отряд князя Ф.И. Шереметева. Вместе с тем царь принимал также меры для нравственного воздействия на население: так, был составлен и разослан известный уже нам «Извет старца Варлаама», «Повесть 1606 года» и другие произведения, подробно рассказывавшие, как неправдой и ведовством Гришка Отрепьев овладел царским престолом.
Тела Бориса Годунова и его семьи были торжественно перенесены из Варсонофиевской обители в Троице-Сергиеву лавру; за гробом родителей и брата шла, громко рыдая, инокиня Ольга, в миру несчастная Ксения Годунова.
Но эти церковные торжества, конечно, мало помогли Шуйскому, все отлично помнили, как он свидетельствовал, что царевич Дмитрий сам закололся в припадке падучей, и как он же предал семью Годуновых, как только Дмитрий стал подходить к столице, и первый поспешил выказать самозванцу свою преданность.
Не удалась и попытка Шуйского избавиться от Болотникова другим способом: он послал к нему немца Фидлера, который поклялся страшной клятвой отравить бунтовщика. «Во имя Пресвятой и Преславной Троицы, я даю сию клятву в том, — клялся Фидлер, — что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же я обману моего государя, тогда лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святого Духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душой моей дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и Святое Евангелие». Но, приехав в Калугу, Фидлер тотчас же открыл все Болотникову. А между тем к последнему весной 1607 года подошли подкрепления: из Путивля пришел в Тулу князь Г. П. Шаховской, «всей крови заводчик», как его называли современники, с северскими отрядами и казаками с Сейма и Днепра. Туда же шел и самозваный царевич Петр, ведя с собой казаков с Терека, Волги, Дона и Донца. Свой путь с Дона на усиление Болотникова «царевич Петр» ознаменовал страшными зверствами: он замучил до смерти нескольких воевод, оставшихся верными Шуйскому, и силой взял себе в наложницы княжну Бахтеярову, убив ее отца. Затем и князь Телятевский выступил из Тулы на выручку Болотникову и при селе Пчелне наголову разбил войска Шуйского, которые вынуждены были снять осаду Калуги; при этом 15 000 человек царской рати перешли на сторону бунтовщиков, а остальные московские войска отошли к Серпухову.
Болотников же перешел из Калуги в Тулу, где соединился с «царевичем Петром» и другими своими приспешниками.
Понесенная неудача заставила Шуйского бросить все силы на продолжение борьбы. Он собрал стотысячное войско и 21 мая выступил во главе его «на свое государево и великое земское дело», как оповещалось об этом в грамотах патриарха. Сидевшие в Туле «воры» вышли против него под начальством князя Телятевского и обрушились в количестве 30 000 человек на левое крыло царской рати, но после упорного боя на реке Восме близ Каширы были 5 июня наголову разбиты и бежали обратно в Тулу. За ними следом шел Шуйский. Под Тулой произошло новое сражение, удачное для царских войск, и все «воры» — Болотников, Шаховской и «царевич Петр» — вынуждены были обороняться в осажденном городе. Это, конечно, был успех Шуйского. Осажденные опять начали испытывать нужду в продовольствии и стали слать гонцов к Молчанову и к старой пани Мнишек в Польшу, чтобы они прислали скорей какого-нибудь Лжедмитрия для спасения их дела. Шуйский же спешил жестоко наказать все восставшие против него города, занятые теперь его войсками: «…по повелению царя Василия татаром и черемисе велено украинных и северских городов и уездов всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить за их измену и за воровство, что они воровали, против Московского государства стояли и царя Василия людей побивали». Кто хотел сохранить свое добро от разорения, должен был просить о выдаче ему особой охранной грамоты. Вместе с тем царские воеводы, по приказанию Шуйского, всех взятых в плен осуждали на казнь, иногда их целыми тысячами «сажали в воду».
Такая беспощадная жестокость со стороны Шуйского заставляла, конечно, сидевших в Туле «воров» сражаться с отчаянной храбростью. Только в октябре 1607 года царским войскам удалось взять Тулу, и то благодаря хитрости боярского сына Кравкова. Он посоветовал затопить город, устроив ниже ее запруду на реке Упе. Это оказалось действенным средством. Вода начала заливать город и отрезала его от всех окрестностей; скоро настал страшный голод, и Болотников с лже-Петром вступили с Шуйским в переговоры. Тот обещал им помилование, и бунтовщики сдались ему. 10 октября Иван Болотников приехал в царский стан, стал перед Василием Ивановичем на колени, положил себе на шею саблю и сказал ему: «Я исполнил свое обещание — служил верно тому, кто называл себя Дмитрием в Польше, — справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей, но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня». Шуйский не внял этим словам и нарушил свое обещание помиловать сдавшихся: Болотников был сослан в Каргополь и там утоплен; лже-Петр погиб на виселице, князь же Шаховской, «всей крови заводчик», отделался ссылкой на Кубенское озеро, а Телятевский, кажется, был только подвергнут опале.
Что до людей, взятых в Туле царскими войсками, то с ними поступили различно: казавшиеся наиболее опасными были утоплены, а те, у которых отыскались прежние господа, возвращены им по старым крепостным записям. Всем дворянам и боярским детям царской властью было разрешено взять военнопленных себе на «поруки», то есть, другими словами, брать их себе в кабалу. Таким образом, холопы, бежавшие в поле и приставшие к шайкам разных атаманов в поисках лучшей доли, вернулись опять к своему прежнему состоянию. Лучше других было положение тех «тульских сидельцев», которые сами добровольно целовали крест царю Василию и выдали своих военачальников. Их оставили на свободе и отпустили восвояси. Но куда могли идти эти голодные и бездомные люди? Они вновь потянулись в свои же украинские места с тем, чтобы тотчас же, при первом подходящем случае, поднять вновь восстание.
Взяв Тулу и казнив Болотникова и лже-Петра, Шуйский торжествовал полную победу. Полагая, что со смутой покончено, и не придавая значения Северской Украине, он не послал свои войска, по словам современника, под «Путивль, под Бренеск и под Стародуб… пожалев ратных людей, чтоб ратные люди по-опочинули и в домех своих побыли». Это была, как увидим позже, крупная ошибка.
Таким образом, взятие Тулы Шуйский признал как окончательное торжество над врагами и не считал нужным делать побежденным какие бы то ни было уступки: крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получил еще большую непреложность.
Прибыв в Москву, Василий Иванович отметил 7 января 1608 года благополучное окончание похода и подавление смуты браком своим с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской.
А между тем в это время в пределах Московского государства уже находился новый самозваный царь Дмитрий, появления которого так страстно ждали многие.
Не в добрый час и не тот человек взял российский скипетр в свои руки. Не было у Шуйского ни государственного ума, ни поддержки бояр и армии. С самого начала его откровенно слабое царствование грозило ввергнуть Россию в пучину бед. Тревога чувствовались повсюду. Народ выходил из повиновения. В его сознании, потрясенном быстрым чередованием царей, откладывалось определенное вольнодумство и шатание в мыслях. Дисциплины не было. На этой почве вполне логичным было явление нового самозванца.
И вскоре новые тревоги навалились на несчастного царя. Целый рой всяческих самозванцев взбудоражил истерзанную Россию. Нежданно-негаданно они появлялись и так же неожиданно исчезали. Вместо повешенного лже-Петра (Илейки) явилось несколько его подобий. В Астрахани появился царевич Август, назвавшийся сыном Ивана Грозного от Анны Колтовской; там же явился царевич Лаврентий, назвавшийся сыном царевича Ивана Ивановича. В украинских городах явилось целых восемь царевичей, якобы сыновей царя Федора Ивановича.
А в Северской земле явился, наконец, Лжедмитрий II, которого давно ожидали мятежники.
Лжедмитрий-il, «Тушинский вор»
Не успело государство оправиться от удара, испытанного 27 мая, не смолкли еще церковные проклятия против Гришки Отрепьева, как Русь поражена была новой вестью: царь Дмитрий не убит. Он жив и здоров и собирается вернуться в Москву… При таких условиях, раз Дмитрий продолжал существовать, вопрос о его происхождении вновь стал предметом усиленного внимания. Что же было известно обо всем этом? 12 августа 1606 года усердный корреспондент Поссевина отец Босгравен в одном и том же письме сообщал ему и об убийстве Дмитрия, и о его воскресении. Последний слух только начинал распространяться. По словам Босгравена, русские люди относились к этим толкам с явным недоверием. Что касается поляков, то они разделились на два лагеря. Одни были такими же скептиками, как и русские. Другие, напротив, утверждали, что Дмитрий был своевременно предупрежден о заговоре и успел спастись под покровом ночи; погиб же кто-то другой, кого убийцы приняли за царя. Поэтому будто бы так и старались они уничтожить останки убитого; конечно, сожжение его трупа лучше всего отвечало их целям, ибо после этого никакая проверка личности погибшего была уже невозможна. Босгравен заканчивает письмо следующими словами: «Только что прибыли двое иезуитов из Вильно; они самым решительным образом утверждают, что убит был не кто иной, как Дмитрий. Таким образом, на этот счет не может быть уже никаких сомнений».
К сожалению, не все были так добросовестны и требовательны, как отец Босгравен. Особенно легко поддавались соблазну чудесной легенды люди маленькие, неспособные критически относиться к чужим словам. Живой пример подобного увлечения мы находим в лице одного итальянского купца, Франческо Таламио. Вернувшись с ярмарки из Голиции, он привез своим обычным покупателям свежий товар и последние новости.
История Дмитрия, естественно, была у него на первом плане. По словам Таламио, русский царь жил здрав и невредим в Самборе, в монастыре бернардинцев. Там его заботливо скрывали и тщательно охраняли. О приключениях Дмитрия рассказывают следующее: шли каких-то трое неизвестных. К одному из них спутники относились с чрезвычайным почтением. Вдруг подъехал экипаж. Таинственный незнакомец сел в него и уже не выходил. Затем этот экипаж видели в Самборе. Его сопровождали двое всадников. После этого путешественники как в воду канули. Но в замке все сразу преобразилось. До того времени воевода Мнишек был погружен в печаль. Теперь он не плачет больше, и на лице его играет улыбка. Одна из служанок замка разболтала тайну на базаре: оказалось, что причиной радости воеводы является возвращение Дмитрия в Самбор. Таламио уверял, будто на его глазах один заклятый враг царя, мечтавший видеть его на виселице, вынужден был признать, что Дмитрий ускользнул от смерти. Что касается сторонников мятежа, то они открыто говорили об этом. Все это убедило простодушного итальянца, что московский царь действительно жив. Разумеется, нашлись еще более наивные люди, которые охотно слушали его и верили басням.
Все эти толки, ходившие в народе, варьировались самым причудливым образом. Мало-помалу они проникли и в высшие сферы общества. В этом пришлось убедиться, между прочим, и отцу Барчу; в известном смысле он даже сам содействовал распространению подобных слухов. Как раз в это время через Киев проезжала депутация из Северска, разыскивая бежавшего Дмитрия; представители ее были твердо уверены, что отыщут царя в каком-нибудь замке.
Об этом сообщил Барчу местный епископ Казимирский; надо заметить, что сам он был убежден в гибели Дмитрия. С этим ни за что не хотели соглашаться некоторые из бывших офицеров армии самозванца. Особенно горячо доказывал обратное некий Валевский со своим слугой Сигизмундом Криноским. По их словам, им лучше всего все известно. И действительно, они, ничтоже сумняшеся, передавали все подробности событий, называя их участников по именам. Отец Барч подверг их допросу. Оба показали, что у Дмитрия было два двойника. Одного звали Борковский, а другой был племянником Мосальского. За исключением знаменитой бородавки, во всем остальном они очень походили на Дмитрия. Поэтому, как мы уже сообщали, когда у царя являлось желание сбросить с себя узы этикета, он налеплял кому-нибудь из своих двойников искусственную бородавку и одевал его в свое платье. Этот маскарад всегда удавался Дмитрию: никому и в голову не приходила мысль о мистификации. Таким-то образом и 27 мая Дмитрий нарядил царем Борковского. Несчастный испустил дух под ударами заговорщиков. Сам же царь бежал из Москвы на лихом скакуне. Дальнейший ход событий вполне соответствует столь необыкновенному началу. Немудрено, что порой в душу отца Барча закрадывались сомнения. Впрочем, во всей этой необыкновенной истории было нечто такое, что представлялось ему знаменательным, даже провиденциальным указанием. «Пока Дмитрий сохранял признательность к своему великому благодетелю, т. е. польскому королю, — рассуждал он, — судьба посылала ему успех; как только он стал обнаруживать неблагодарность по отношению к его величеству, счастье от него отвернулось». Не в силах больше сам разобраться в своих противоречивых впечатлениях, отец Барч посчитал своим долгом сообщить папскому нунцию все подробности переданного ему рассказа, но при этом вносил некоторые оговорки. Во-первых, всю ответственность за достоверность приводимых фактов он возлагал на самих свидетелей. Во-вторых, очевидно, из-за соображений безопасности он просил никому не говорить, откуда нунций почерпнул все эти сведения.
Сообщение отца Барча окончательно сбило Рангони с толку. Россказни Франческо Таламио были уже ему известны. С другой стороны, ни Савицкий, ни Анзерин, живописуя московские события, почему-то ни словом не упомянули о судьбе Дмитрия. Это обстоятельство казалось нунцию в высшей степени знаменательным. 21 октября 1606 года он получил от отца Андрея торжествующее письмо. Глубоко удрученный катастрофой, разразившейся в Москве, бывший духовник царя отправился было в Самбор. Очевидно, он надеялся отыскать здесь Дмитрия здоровым и невредимым. Но, увы, его ожидало горькое разочарование. Однако горе отца Андрея скоро сменилось живейшей радостью. К нему во Львов явился некий офицер, который показал ему письмо от супруги сандомирского воеводы. Мать Марины категорически заверяла, что Дмитрий жив; в военных кругах будто бы господствовало то же самое мнение.
Все эти толки были настолько упорны, что в конце концов из Кракова в Самбор был командирован один из наиболее видных представителей бернардинского капитула; ему было дано официальное поручение — произвести основательное расследование по поводу распространяющихся слухов. Уполномоченный привез в Краков заявление, скрепленное подписями его самборских собратьев: они свидетельствовали, что Дмитрия нет в их монастыре и что со времени его отъезда в Россию его больше не видели в Самборе. Однако чем более неуловимым был царь, тем усерднее старались некоторые воскресить его из мертвых. 5 января 1607 года, накануне праздника Богоявления, во Львов прибыл из Ярославля бывший секретарь Дмитрия Ян Бучинский. Между прочим он посетил и отца Андрея, который был когда-то его духовным отцом. Буч и некий клялся, что Дмитрию удалось спастись. По его словам, дело царя не только не проиграно, но приобретает все более и более шансов на успех. Марина знает об этом и с нетерпением ждет возвращения мужа. В заключение Бучинский подробно рассказал о своем пребывании в доме Мнишеков… Сердце доброго отца Андрея опять преисполнилось светлых надежд; в голове его вновь зародились планы дальнейшей деятельности среди русских.
Колебания, переживаемые Рангони, отражались и на настроениях Ватикана. Краковский нунций пересылал в Рим все документы, попадавшие в его руки. Он сообщал все новые данные и слухи… В зависимости от того, какой тон господствовал в этой корреспонденции, кардинал Боргезе переходил от сомнения к вере и обратно. Во всяком случае, он не хотел, чтобы события застали его врасплох. Больше всего интересовал его вопрос, почему, если царь жив, он так долго пребывает в неизвестности? В ответ на это сторонники Дмитрия осторожно намекали, что, может быть, причиной этого являются опасения царя, как бы ему не поплатиться за свою неблагодарность по отношению к польскому королю. Слыша это, кардинал начинал заранее обдумывать, какими бы мерами примирить обе стороны. Он уже сочинял соответственные послания к Сигизмунду и обращался к Дмитрию со словами напутствия, дескать, пусть царь выкажет раскаяние, пусть отдалит от себя еретиков, пусть во всем стремится к славе Божьей. Но уже в инструкциях от 18 ноября 1606 года, данных преемнику Рангони, чувствуется новый упадок духа. В них с прискорбием констатируется, что со смертью Дмитрия все мечты на союз с Москвой рухнули… Но в заключительных словах этого любопытного документа еще слышится какая-то робкая надежда.
Впрочем, не было ничего удивительного в том, что современники всех этих событий в Польше или Риме терялись перед множеством разноречивых известий о Дмитрии. Вопреки мнению отца Босгравена, сами русские не знали, какого берега держаться. По-видимому, одним из первых начал распространять волнующие толки о спасении Дмитрия любимец этого царя Михаил Молчанов. Молва, подхваченная итальянцем Таламио на ярмарке, была лишь слабым эхом тех рассказов, что ходили в то время среди русских. Все это возбуждало умы; легенда распространялась с поразительной быстротой. Роковой промах, допущенный Василием Шуйским, ускорил приближение взрыва, который готовился уже давно. Немедленно по вступлении на престол новый царь разослал по отдаленным областям самых горячих сторонников Дмитрия. Для того чтобы смягчить тяжесть этой кары, некоторых из них назначили на ответственные должности по местной администрации. Так было, между прочим, с князем Григорием Шаховским. Этот человек был искренне предан Дмитрию. По натуре он был весьма энергичен и предприимчив. Правительству Шуйского пришла в голову несчастная мысль — назначить его воеводой в Путивле. В сущности, это значило поставить Шаховского во главе самых горячих приверженцев самозванца и вооружить его всеми средствами для организации восстания. Конечно, Шаховской не преминул воспользоваться случаем. Подняв знамя царя Дмитрия, он объявил о скором возвращении бежавшего государя и начал призывать к оружию всех русских людей. Клич путивльского воеводы оказал магическое действие. Народная масса заколебалась.
Дальнейшие события проливают яркий свет на общественные отношения в тогдашней России. Наступала пора расплаты за политические ошибки и злоупотребления властью, допущенные при Иване IV и Борисе Годунове… Шаховскому оставалось только следовать примеру Дмитрия. На призыв его откликнулись казаки и холопы, беглый и бродячий люд. Все они собрались под его знамена. Очень часто династический вопрос служил для них только предлогом; на самом же деле они стремились лишь к наживе и воле. Во главе этого грозного движения шли пасынки судьбы, обездоленные элементы всякого рода. Когда-то правительство пользовалось ими как передовой силой в борьбе с татарами. Теперь они поднялись против этого правительства. Бедный восстал на богатого, гонимый — на гонителя. Готовился социальный реванш. Может быть, правитель с железной рукой и орлиным взором сумел бы сдержать это стихийное движение. Но Шуйский не был таким правителем, и его окружали предатели.
Полякам было отлично известно все, что происходит у соседей. То, что совершалось в Русском государстве, интересовало их тем более, что теперь вмешательство в эту внутреннюю борьбу было для них удобнее, чем когда-либо. Бунт в Польше доживал последние дни. Ливония была успокоена…
Профессиональные вояки остались без дела. Как должна была соблазнять их при таких условиях военная «прогулка» в Россию! Предлог для вторжения был налицо. Ведь сколько соотечественников было убито русскими и сколько их еще томилось в плену. Разве можно было найти лучший повод для отмщения? Наградой рыцарям должна была служить богатая добыча от грабежа. В Польше немедленно стали организовываться вооруженные отряды. Во главе их стали опытные воины, которые и повели армию к русским рубежам. Первое место среди этих храбрецов занимал Александр Лисовский. Отважный, выносливый, быстрый как молния, он не знал соперников по части организации набегов. Одно имя его наводило ужас на врагов, на которых он обрушивался всегда неожиданно, как гром среди ясного неба. Князь Роман Рожинский и Ян-Петр Сапега также приняли участие в этом вторжении. К ним присоединились и казаки, готовые на все. Стоило атаману Заруцкому подать знак, и рубаки с Дона и Днепра тотчас откликнулись на его зов. Словом, со всех сторон в Россию слетались хищники; дух мятежа и анархии усиливался с каждым днем.
Рано или поздно, но лицо, во имя которого поднялись массы, должно было перестать быть призраком и обрести плоть и кровь. Вожди движения не могли дождаться, когда же наконец явится герой, вокруг которого они объединятся. С каждым днем положение становилось все более и более затруднительным. Конечно, Дмитрий не мог воскреснуть из пепла; люди, посвященные в истину, отлично понимали это. Но где найти смельчака, который сумел бы принять на себя роль царя и послужить орудием в руках мятежников? После ряда безуспешных попыток желанное лицо было, наконец, найдено. Относительно этого человека ходили самые необыкновенные рассказы. По словам Велевецкого, это был бывший секретарь Дмитрия. Оставшись без дела после смерти самозванца, он нашел себе приют в доме одного священника, в Могилеве. Но здесь он отплатил своему покровителю самой черной неблагодарностью. Им увлеклась хозяйка дома. Оскорбленный муж сперва насытил свою месть ударами плети; затем он выгнал своего гостя, возвращая ему свободу… нищенствовать, где угодно. Чуть не умирая с голоду, злополучный любовник добрался до Пропойска.
Объявившись в августе 1607 года в тюрьме небольшого северского городка, носившего незавидное название Пропойск, Лжедмитрий начал свой путь к трону.
Каково было происхождение этого человека, совершенно неизвестно, некоторые современники считали его поповским сыном Матвеем Веревкиным, другие — сыном князя Курбского. Исследовавшие его происхождение иезуиты пришли к выводу, что Лжедмитрий II являлся крещеным евреем Богданкой, который недолгое время был писцом у Дмитрия II. Эту версию происхождения Лжедмитрия пропагандировало в массах и правительство Михаила Федоровича Романова. Михаил Федорович Романов в письме своем к принцу Морицу Оранскому говорил, что «Сигизмунд послал жида, который назвался Дмитрием-царевичем». Об этом самозванце известно, что он был школьным учителем в городе Шклове в Белоруссии, затем слугой у нескольких священников, за плохое поведение был высечен и выгнан со службы. Во всяком случае, своей внешностью он вовсе не походил на первого самозванца, но был человеком вполне подходящим, чтобы разыгрывать лже-царя: когда умным, ловким и наглым, а когда трусливым и лишенным всяких нравственных правил.
В пропойской тюрьме, куда его засадили, приняв за лазутчика, он объявил себя первоначально родственником убитого царя Дмитрия, Андреем Андреевичем Нагим, скрывающимся от мести Шуйского. Ему поверили и по его просьбе перевезли в Стародуб. Отсюда он послал своего товарища, подьячего Рукина, разглашать по северским городам, что царь Дмитрий жив и скрывается в Стародубе. Известие это было встречено во всей «преждепогибшей Украине» с величайшей радостью, и из Путивля отправилось в Стародуб несколько боярских детей вместе с Рукиным повидать новоявленного государя. Рукин привел их к мнимому Нагому. Тот вначале запирался и начал говорить, что ничего не знает про Дмитрия, но когда жаждавшие узреть царя стародубцы стали грозить ему пыткой и хотели его уже схватить, то он вдруг выпрямился, взял в руку палку и грозным голосом крикнул: «Ах вы, такие-сякие дети, еще меня не знаете, я государь». Этот окрик подействовал, простодушные стародубцы тотчас же повалились ему в ноги со словами: «Виноваты, государь, перед тобой» — и тут же стали собирать для него деньги и рассылать во все стороны грамоты по городам, чтобы высылали людей и казну так счастливо отыскавшемуся царю.
Насколько велико было ослепление людей, что новый самозванец — истинный царь Дмитрий, показывает следующий случай: один боярский сын из Стародуба вызвался сам поехать в стан Василия Ивановича Шуйского под Тулу и по приезде спросил его, зачем он надел себе на голову царскую корону при живом государе, за что был, конечно, подвергнут мучительной казни; Шуйский приказал его поджарить на медленном огне, но тот до конца оставался при убеждении, что принимает мученическую смерть за своего законного государя.
Вокруг второго самозванца начала собираться дружина, этим озаботился некий поляк Меховецкий, который, по современным сведениям, и раздобыл нового царя. «На сей раз Дмитрия воскресил Меховецкий и потом, хотя или нехотя, должен был помогать ему, ибо твердо знал все обычаи и дела первого Дмитрия», — говорит С. И. Маскевич в своем дневнике. Однако войско новоявленного царя собиралось на первых порах довольно медленно, почему он и не мог поспеть на выручку к Болотникову в Тулу; поэтому также Шуйский слишком легко отнесся к его появлению и не счел нужным тотчас же после взятия Тулы направить свои войска в Северскую Украину, чтобы сразу покончить с новым Дмитрием.
В сущности, Лжедмитрий II ровно ничего не смыслил в военном деле. Но возле него были сведущие люди, которые помогали ему своими советами и указаниями. После нескольких неудач и целого ряда испытаний в 1608 году Лжедмитрию II посчастливилось дойти, наконец, до села Тушина, расположенного в нескольких километрах от Москвы. Здесь он и учредил свою резиденцию. Сначала Тушино превратилось в укрепленный лагерь; затем это место, приобретшее впоследствии столь печальную известность, приняло вид настоящего города. Постепенно в нем сконцентрировались значительные военные силы. Конечно, чтобы прокормить их, сюда стекалось множество народа. Тут были купцы, предлагавшие свои товары; сюда же приходили и те, кто торговал своей честью. Тушино самым серьезным образом угрожало Москве. Недаром прозвище Тушинский вор так и осталось за Лжедмитрием II.
Теперь в России воцарилась анархия. Напрасно одержал Василий Шуйский несколько побед. Тщетно в борьбе со своими врагами потопил он одного из вождей смуты, Болотникова, и повесил лже-Петра, мнимого сына царя Федора. Все эти удары были мимо цели. Страна была охвачена пламенем. Смута раздирала государство. Ничто не мешало теперь вторжению врагов. Народ не верил своему царю и был во власти искателей приключений.
Василий ясно видел опасность своего положения. И раньше он не хотел войны с Польшей. Теперь он тем более был склонен к мирному решению всяких споров с ней. Сами обстоятельства помогли ему в этом.
Мы знаем, что в Краков был отправлен из Москвы князь Волконский. Но ему ничего не удалось добиться в Польше. Разумеется, его расспрашивали о том, что произошло в Москве. Чуть ли не с первых слов Волконский заявил с досадой, что Дмитрий действительно убит, но это ничего не значит: поляки сумеют воскресить его из мертвых. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Немудрено, что единственным результатом этих отношений было отправление в Москву польского посольства. Уполномоченными короля явились Друцкий-Соколинский и Витовский. Оба они прибыли в Кремль 22 октября 1607 года. Обстоятельства требовали от русского правительства энергичных мер. Однако и на этот раз оно осталось верно своим традициям. К великому огорчению Олесницкого и Гонсевского, переговоры затянулись. Мучимые тоской и изнемогая в напрасных ожиданиях хоть какого-нибудь исхода, несчастные пленники пригрозили, наконец, своим тюремщикам, что прибегнут к силе, чтобы пробиться к польской границе. Для того чтобы эти слова не остались пустым звуком, они принялись за приготовления к побегу. Потребовалось вмешательство бояр, чтобы хоть сколько-нибудь успокоить злополучных пленников.
Между тем положение Василия Шуйского с каждым днем становилось все труднее. Это не могло не сделать его более покладистым. Так или иначе, 23 июля 1608 года с поляками был заключен мирный договор на три года и 11 месяцев. И мир был заключен на условиях Польши.
Самозванец осаждал Москву 21 месяц. В 1608 году в лагерь Тушинского вора, как стали называть его в народе, приехала Марина Мнишек, которая, желая сохранить за собой титул русской царицы, «признала» в новом самозванце Дмитрия и стала его женой. Этот шаг Марины был для самозванца большой поддержкой, многие города присягнули ему. По сути, в России стало два царя: в Москве — Василий Шуйский, в Тушине — Лжедмитрий II. У самозванца сформировалась своя Боярская дума, был свой патриарх — Филарет (Федор Никитич Романов, отец будущего царя Михаила Романова).
Своим приверженцам самозванец щедро раздавал земли и крепостных. Многие москвичи никак не могли определиться, кому служить: уверяли в верности Василия, а затем перебегали в Тушино; побывав в Тушино, возвращались в Москву. Таких перебежчиков русские люди стали называть «перелетами».
Не надеясь собственными силами справиться с самозванцем, Шуйский обратился за помощью к шведскому королю Карлу IX. Шведская рать вступила на территорию России.
В мае 1609 года родственник царя М. В. Скопин-Шуйский выступил с русскими и шведскими войсками из Новгорода Великого против самозванца. Ему удалось освободить от захватчиков целый ряд волжских городов.
Но новая беда свалилась на царя Василия. Польский король Сигизмунд, активно вмешался в русские дела. Союз России со Швецией был тому причиной. Сигизмунд не мог допустить, чтобы Карл IX, его злейший враг, мог поживиться за счет России. Он решил сделать это сам и 21 сентября 1609 года напал на Смоленск. Польским наемникам, воевавшим на стороне самозванца, был дан приказ присоединиться к своему королю.
М. В. Скопин-Шуйский
В 1609–1610 годах многие польские отряды, находившиеся на службе у самозванца, ушли под Смоленск. Между тем и у Лжедмитрия II дела не ладились. Его воинство, погрязшее в разгульной жизни, пьянстве и разбоях, не только не смогло взять Москвы, но и настроило против себя россиян. Успешно действовали против тушинцев и шведы. Города, прежде признавшие Тушинского вора, снова стали переходить под власть Шуйского, который уже надеялся на скорую победу над самозванцем.
Испугавшись возможной расправы над ним со стороны поляков, Лжедмитрий тайно бежал в Калугу. Туда к нему перебралась и Марина. Вскоре тушинский лагерь совсем опустел: польское рыцарство вышло из него; остальные поехали с повинной или в Москву, или в Калугу. Осада Москвы была снята. Однако после поражения русских войск под Клушином 24 июня 1610 года Лжедмитрий вновь дошел до Москвы и встал лагерем в селе Коломенском. После подхода к Москве польского войска гетмана Жолкевского самозванец вновь ушел в Калугу.
Лжедмитрий II
Положение Шуйского в Москве было самое жалкое. Ухудшающаяся жизнь грозила москвичам голодной смертью. Было предпринято несколько попыток сместить Шуйского, но каждый раз на его защиту вставал патриарх Гермоген.
В сложном положении оказались бояре и служилые люди, находившиеся в тушинском лагере. Для них неразумны были и бегство в Калугу к теряющему силу самозванцу, и просьба о пощаде у Шуйского. Они решили искать милости у Сигизмунда. Польский король 4 февраля 1610 года принял посольство тушинских россиян из 42 именитых бояр, дворян и купцов, возглавляемое боярином Михаилом Салтыковым. В посольстве были князья Рубец-Масальские и князь Хворостинин, Лев Плещеев, дьяк Грамотин, купец Андронов и другие. Они предпагали московский престол королевичу Владиславу и выработали условия относительно династической унии Москвы с Польшей под его властью.
Договор об этом был подписан 4(14) февраля 1610 года. В соответствии с договором Сигизмунд соглашался дать на русский престол своего сына, королевича Владислава. При этом Владислав непременно должен был принять православие от русского патриарха и венчаться на царство в Москве. В договоре были оговорены и другие условия.
С двумя противниками Шуйскому необходимо было вести теперь борьбу: с польским королем и Лжедмитрием II. Польский отряд под началом гетмана Станислава Жолкевского нанес поражение русским и шел к Москве, провозглашая царем уже королевича Владислава. С другой стороны из Калуги к Москве спешил самозванец, не потерявший надежды на престол. 1 июля он остановился в селе Коломенском.
Москва волновалась. По улицам разбрасывались польские грамоты, обещающие Русской земле мир и благодать, если царем будет признан Владислав. С другой стороны, люди, преданные самозванцу, призывали к признанию царя Дмитрия. Время царя Шуйского истекало. Перед его престолом разверзлась бездна.
17 июля на сходке бояр и дворян было сказано: «Наше государство доходит до конечного разорения. Там поляки и Литва, тут калужский вор, а царя Василия не любят. Он не по правде сел на престол и несчастен в царстве. Будем бить ему челом, чтобы он оставил престол, а калужским людям пошлем сказать, пусть они своего Вора выдадут; и мы сообща выберем всею землею иного царя и встанем единомысленно на всякого врага».
В тот же день бояре отправились к царю с приговором сходки. Шуйскому ничего не оставалось, как покориться. Он положил свой царский посох и переехал из царских палат в свой княжеский дом. На другой день москвичи послали в Коломенское сказать: «Мы свое клятвенное слово совершили — Шуйского свели; теперь ведите к нам своего вора».
Но из Коломенского ответили: «Дурно, что вы не помните крестного целования своему государю; а мы за своего помереть рады».
Многих в Москве такой поворот событий отрезвил, многим стало жаль Шуйского. Патриарх Гермоген, и до этого осуждавший свержение царя, требовал возврата Шуйского к власти. Опасаясь, как бы этого не случилось, Захар Ляпунов (один из самых активных участников свержения царя) с сообщниками, взявши с собой монахов из Чудова монастыря, насильно постригли Шуйского в монахи. Патриарх негодовал, заявляя, что насильственное пострижение не имеет силы. Но Василия свезли в Чудов монастырь. Жену его, царицу Марию, также насильственно постригли и отправили в монастырь.
После присяги бояр и Жолкевского, в соблюдение условий договора, 17 августа присягнуло на верность Владиславу 10 000 человек.
В ночь с 20 на 21 сентября поляки были впущены в столицу и заняли Кремль.
В 1611 году бывший русский царь Василий Иванович Шуйский в качестве пленника был привезен в Польшу к королю Сигизмунду.
29 октября 1611 года в Варшаве состоялась процессия.
За польским войском ехала шагом роскошная золотая коляска, запряженная шестеркой белоснежных турецких коней. В коляске сидел, держа в руке жезл, гетман Станислав Жолкевский.
За коляскою гетмана следовали опять конница и пехота, а за ними — открытая королевская золотая карета, в которой на главном месте сидел, сгорбившись, с грустно опущенной головой, лысый, подслеповатый старичок, с маленькими красными глазами, с подстриженной редкой, седоватою бородою, с лукавым, угрюмым взглядом. Одет он был в роскошный белый, вышитый золотом, длинный кафтан московского покроя, с серебряными вызолоченными пуговицами и высоким, шитым золотом, воротником, в котором старик словно старался скрыть лицо. На голове его была большая шапка из черной лисицы.
— Смотрите, смотрите! — кричали в толпе. — Это царь московский, это царь Василий Иванович Шуйский!
Толпа все свое внимание сосредоточила на сгорбленном старике и сидевших напротив него двух русских боярах, одетых в расшитые золотом кафтаны.
Это были Дмитрий и Иван Шуйские.
Полякам приходилось видеть у ног своего короля знамена многих побежденных народов, но плененного царя довелось видеть в первый раз.
Большинство вельмож вполне соглашалось, что пленники достойны сожаления и милосердия и заслуживают гуманного с ними обращения. Были, однако, и такие, которые хотели опереться на них за заговор против Дмитрия и неудачи польских его приверженцев Дмитрия. Указывая на Шуйского как на инициатора и главного виновника избиения в Москве поляков, сопровождавших царскую невесту, «ясновельможную панну Марину Мнишек», они требовали казни пленника. Во главе этих жаждавших мести стоял воевода Сандомирский, Юрий Мнишек. Он громогласно требовал наказания Шуйского, напомнив о коварном убийстве Дмитрия, «царя коронованного и всеми признанного»; жаловался на оскорбление своей дочери, царицы Марины.
Воевода Юрий Мнишек
Но «великодушный» король Сигизмунд не нашел справедливым мстить пленному царю; его мнение разделяло большинство панов Речи Посполитой. Правда, король не решился отпустить пленных на свободу и назначил им местом жительства небольшой замок близ Варшавы, но едва ли пленники и воспользовались бы свободою, если бы она и была им дана. Не возвращаться же им было в Москву, где их ненавидели и где их теперь ожидала неминуемая смерть!..
Неволя и тоска свели Шуйского в могилу на следующий год. Там, на чужбине, несчастный русский венценосец кончил 12 сентября 1612 года свою бедственную жизнь. Чтобы увековечить свое торжество и унижение русских,
Изображение Василия Ивановича Шуйского
Сигизмунд воздвигнул над могилой Шуйского мраморный памятник с надписью: «Во славу Царя Царей, одержав победу в Клушине, заняв Москву, возвратив Смоленск Республике, пленив Великого князя Московского, Василия с братом… по их смерти велел здесь честно схоронить тела их в доказательство, что во дни его царствования не лишались погребения и враги, Венценосцы беззаконные!»
В 1635 году Польша вернула России прах пленного царя и его родных.
Тело Шуйского погребено было в Архангельском соборе.
Золотой царя Василия Ивановича Шуйского
Московская каплица в Варшаве и окружающие ее здания. По плану, изданному в первой половине XVIII века Бекком (знаком X отмечена каплица)
Печально закончилась и судьба второго царя — Лжедмитрия II.
Одним из «перелетов» был касимовский царь. Вскоре, однако, он вернулся в Калугу, надеясь навербовать там новых перебежчиков и вместе с ними возвратиться в столицу. Но когда он появился в Калуге, Лжедмитрий II приказал его схватить и утопить. Тогда начальник охраны самозванца крещеный татарин Петр Урусов решил отомстить за смерть касимовского царя. Он заманил Лжедмитрия II на охоту, где тот был убит своей же охраной.
На престол был возведен Владислав Сигизмундович.
Именно гетман Жолкевский требовал выдачи ему Шуйских и отправления их в Польшу. Но он не предвидел, для кого расчищает путь к престолу. Ему казалось, что, увезя Шуйских, он окончательно устранит все препятствия к воцарению на московском престоле польского королевича.
Исследователи доказали, что об этой кандидатуре шла речь между московскими боярами еще в 1605 году. Во всяком случае, несомненно одно: кандидатуру Владислава и бояре и народ восприняли с облегчением, как исход из утомивших всех смут и раздоров. Надеялись, что королевич положит конец кровопролитию и разорению страны, вызванному появлением Тушинского вора, а также и вражде боярских родов и их приверженцев и сплотит вокруг себя все партии.
Медаль на избрание королевича Владислава Сигизмундовича в московские цари (из коллекции гравюр на меди, находящейся в Императорской Академии художеств)
Впоследствии, после битвы под Клушином, жители и духовенство Можайска, Ржева и других мест при приближении Жолкевского, выходили к польскому гетману навстречу с хлебом-солью и присягали Владиславу. Весть о присяге королевичу успела проникнуть в Москву и там встретила огромное сочувствие.
После свержения Шуйского созванный временным правительством «совет всей земли» окончательно избрал Владислава в цари. На съезде, устроенном 2 августа под Девичьим монастырем, были московским правительством выработаны и подписаны условия, на которых Владислав принимает престол, и бояре торжественно присягнули на подданство Владиславу. В переговорах по поводу избрания представители временного московского правительства нарочно подчеркивали, что Москва по доброй воле сама пришла к мысли о Владиславе, и говорили, что Владислав избран «всем государством». В числе лиц, особенно желавших видеть Владислава на московском престоле, стояли наиболее видные представители московской знати. В числе других — думный дьяк Анастас Безобразов, тот самый, который, по преданиям, упросил первого Дмитрия простить осужденного на смерть Василия Шуйского и который считался одним из приверженцев Шуйского.
Медаль (вторая) на избрание королевича Владислава Сигизмундовича в московские цари (из коллекции гравюр на меди, находящейся в Императорской Академии художеств)
Сочувственно относился к кандидатуре и митрополит Филарет, о чем свидетельствуют его грамоты. Как близко было воцарение Владислава, доказывает, между прочим, факт, что в последних числах августа 1610 года стали уже приводить жителей Москвы к присяге королевичу. Присягнуло в первый же день, 27 августа, 10 000 человек, но присяга не ограничилась одним только днем.
Присягали открыто в Успенском соборе. После того от временного правительства разосланы были по городам известительные грамоты о выборе в цари Владислава, с приложением крестоцеловальных записей, по которым должна была совершаться ему присяга. Даже подозрительный к полякам и не сочувствовавший воцарению иноземца патриарх Гермоген соглашался признать Владислава царем под условием, если от выбранного в цари королевича не будет никакого нарушения православной церкви. Были отчеканены медали на избрание королевича, печатались его портреты с надписью: «Владиславъ, принцъ польски, королевичъ московски», чеканили монеты с надписью: «Великiй князь Владиславъ 3iгмонтовичъ» и т. д.
Герб первых польских королей
Имя новоизбранного царя поминалось в церквах, печаталось в церковных книгах.
Провозглашение Владислава царем московским объясняется взаимною завистью бояр и убеждением, что никто из бояр не удержится на престоле и не сумеет внушить к себе уважение.
Польская медаль 1636 года на победы короля Владислава IV в Московском государстве
Правившая в Москве боярская дума тем временем снарядила великое посольство к королю Сигизмунду под Смоленск, с поручением вручить ему официально подписанный всеми членами правительства «договор» об избрании королевича и просить Сигизмунда дать сына на московский престол. Это «великое посольство» состояло почти из тысячи лиц, представителей всех сословий. Во главе посольства стояли митрополит ростовский Филарет и князь Голицын, а в числе многих другим видных московских деятелей, входивших в состав посольства, находился также и Авраамий Палицын. Вопрос о том, кто будет царем московским, казался уже окончательно решенным. В Москве со дня на день ожидали прибытия королевича, но тут неожиданно явился новый претендент на московский престол в лице самого короля Сигизмунда. Подстрекаемый недальновидными католическими своими советниками, мечтая о соединении Польши и Москвы в одно государство под одним, общим скипетром и опасаясь, как бы москвичи не уговорили Владислава принять православие, Сигизмунд отстранил кандидатуру королевича и потребовал престол для себя, без всяких уступок в пользу русской церкви.
Решение короля Сигизмунда явилось второй услугой, оказанной Московскому государству, — услугой, правда, невольной; с точки же зрения соблюдения польских интересов это была великая, роковая историческая ошибка. Она частью возбудила, частью усилила настроение против поляков как со стороны бояр, так и народа, а в особенности духовенства; она дала толчок тем событиям, которые поляки предвидеть не могли и которые завершились избранием на царство Михаила Федоровича Романова и возвышением Москвы. Польша же с той поры стала постоянно утрачивать свои позиции сильной державы.
Так русские не образовали великого общеславянского государства и не вошли в семью европейских народов.
Оставшись азиатами, мы пошли по пути рабовладельческого строя, надолго отстранившего нас от европейского прогресса.
Но мир на русской земле не устраивал извечных недругов Московского государства — казаков, которые вознамерились посадить на трон «Маринкина паньина сына». Против этого выступал Гермоген, проклявший юного царевича.
Против казаков и поляков стал мутить народ некий Козьма Сухорук, прозванный Мининым по имени своего отца.
Кузьма Минин, который был всего лишь торговцем в Нижнем Новгороде, почему-то посчитал, что установление мира и спокойствия в Москве под властью царя Владислава для него неприемлемо. Чтобы изменить положение дел на московском престоле, он решил сам включиться в борьбу, создавая свое собственное ополчение. При этом Козьма не останавливался и перед принуждением: «Уже волю взем над ними по их приговору, с Божиею помощью и страх на ленивых налагая». «В этом отношении, — по словам С. Ф. Платонова, — он следовал обыкновенному порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников».
Кузьма Минин Сухорук и Дмитрий Михайлович Пожарский
Обвиняли Минина в исключительной жестокости и крутости и даже в том, что он «пустил в торг бедняков», т. е. продавал бедняков в рабство… на благо отчизны! В России всегда благо Отчизны считалось выше блага какого-то работяги.
Лица, взявшиеся за образование нового ополчения из «последних людей» Московского государства, отнюдь не желали повторять ошибок Ляпунова и поэтому решили совершенно отделить свое дело от казаков, занимавшихся в нашей стране разбоем и насилием. Решение пользовалось общим сочувствием всей земщины. На призыв нижегородцев о сборе ратников первыми откликнулись смоленские дворяне, лишенные своих имений Сигизмундом; они получили было земли в Арзамасском уезде, но Заруцкий изгнал их и оттуда. Нижегородцы послали смолян бить челом Пожарскому, чтобы он немедленно прибыл.
Дмитрий Пожарский приехал в Нижний в конце октября 1611 года, ведя с собой дорогобужских и рязанских служилых людей, также изгнанных Заруцким из их новых поместий.
Ясное дело, что весь Нижний встретил князя Дмитрия Михайловича с великой честью, причем для ополченских дел им было составлено особое от городского управления правительство, которое должно было заменить как московское боярское правительство в осажденном Кремле, так и подмосковное казацкое.
Прежде всего князь Пожарский распорядился об обеспечении ратных людей жалованьем, назначив им от 30 до 50 рублей в год, что по тем временам составляло весьма большие деньги. Затем он завел усиленную пересылку с поморскими и понизовскими городами о помощи для очищения Московского государства ратниками и казной и предлагал им прислать в Нижний Новгород выборных людей для Земского совета, причем в рассылаемых грамотах неизменно высказывалось твердое желание отделить свое дело от казаков: «А однолично быть вам с нами в одном совете и ратным людем на полских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему Низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринки-ным сыном не разгонили…»
Между тем в конце января 1612 года боярскому правительству, сидевшему в Кремле под надзором поляков, осажденных в свою очередь казаками, удалось отправить грамоту в Кострому и Ярославль, увещая жителей оставаться верными царю Владиславу и не иметь никакого общения с казаками.
Образовалась новая сила — недовольные московским правительством князья, лишенные своих поместий, возглавили новые отряды для пролития русской крови.
22 октября казаки взяли приступом Китай-город. Поляки заперлись в Кремле и держались в нем еще месяц. Но ввиду крайней нужды в продовольствии они «повелеху бояром своих жен и всяким людем выпущати из города вон».
Сильно озабоченные судьбой своих семей, бояре отправили к Пожарскому и Минину просьбу, чтобы они их приняли под свою защиту. Те, конечно, обещали. «Князь Дмитрей же пове-ле им жен своих выпущати и пойде сам и прият жены их чесно и проводи их коюждо к своему приятелю и повеле им давати корм. Казаки ж все за то князь Дмитрея хотеша убити, что грабить не дал боярынь».
Во второй половине ноября «литовские ж люди, видя свое неизможение и глад великой, и град Кремль здавати начата». Они вступили в переговоры с Пожарским, прося о даровании им жизни, а также «полковником же и рохмистром и шляхтам чтобы идти к князю Дмитрею Михайловичу в полк Пожарскому, а к Трубецкому отнюдь не похотеша идти в полк».
Затем последовала сдача Кремля. Сначала из него были выпущены бояре, в том числе князь Ф.И. Мстиславский и совершенно больной Иван Никитич Романов, хромой и с отнятой рукой, что с ним случилось еще во времена Годунова; вместе с Иваном Никитичем вышел из Кремля и его юный племянник Михаил Федорович, сын Филарета. Мать и сын тотчас же отправились в Кострому, свою вотчину.
Казаки хотели разграбить Москву, но им этого не дали сделать, но «каждый казак получил деньгами и ценными вещами восемь рублей».
Но казаки быстро спустили все полученное. «Казацкого же чинавоиньство, — говорит Авраамий Палицын, — многочисленно тогда бысть и в прелесть велику горше прежняго впадошя, вдавшеся блуду, питию и зерни, и пропивше и проигравше вся своя имениа, насилующе многим в воиньстве, паче же православному христьянству. И исходяще из царьствующего града во вся грады и села и деревни, и на путех грабяще и мучаще не милостивно сугубейши перваго десяторицою… И бысть во всей Росии мятеж велик и нестроение злейши перваго (прежнего); боляре же и воеводы, не ведуще что сотворити…»
Между тем в Москву пришли тревожные сведения, что к ней идет король Сигизмунд. Действительно, часть поляков, узнав, что дела Струся пошли дурно с подходом к столице нижегородского ополчения, стали требовать на сейме в Варшаве, чтобы король поспешил ему на выручку, однако средств ему на сбор войска не дали. Сигизмунд отправился в Вильну, набрал с большим трудом 3000 немецких наемников и в октябре прибыл к Смоленску. В Смоленске «рыцарство», т. е. польская конница, находившаяся здесь, несмотря на все мольбы короля, наотрез отказалась следовать с ним к Москве, и он выступил один со своими немцами на Вязьму; однако по дороге его нагнали 1200 конных из Смоленска, которые устыдились своего отказа, а в Вязьме он соединился и с Хоткевичем. Из Вязьмы Сигизмунд пошел осаждать Погорелое Городище; сидевший здесь воеводою князь Юрий Шаховской послал сказать королю: «Пойди в Москву, будет Москва за тобою, а мы тоже твои». Тогда король отошел от Погорелова и стал осаждать Волок-Ламский.
Из-под Волока Сигизмунд послал на Москву отряд молодого Жолкевского (сына гетмана), а с ним князя Данилу Мезец-кого, бывшего с послами под Смоленском, и дьяка Ивана Грамотина «зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство. Они же придоша внезапу под Москву. Людие же все начальники были в великой ужасти и положиша упование на Бога».
Действительно, кроме описанного выше «разброда» казаков из-под Москвы для грабежа многие ратные люди к этому времени также уже разъехались, а запасов продовольствия к столице, чтобы сесть в долгую осаду, свезено не было. Тем не менее, когда молодой Жолкевский подошел к Москве, то вся рать мужественно вышла ему навстречу и вступила в бой, решив помереть или победить, — и победила. Жолкевский был отбит.
Печать стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского.
Эта печать приложена к грамоте князя Пожарского к германскому императору, писанной в Ярославле в 1612 году июня 20
Для избрания нового царя был созван собор.
В первую голову был поставлен вопрос об избрании государя из иностранных царствующих домов. Как мы видели, чтобы не иметь лишних врагов при освобождении Москвы от поляков, летом 1612 года завязались переговоры о выборе шведского королевича Филиппа; кроме того, Пожарский сносился и с германским императором о возможности выбора его родственника, Максимилиана Габсбургского. Затем был поднят вопрос и о татарских царевичах, бывших в Московском государстве, но все же было решено выбрать государя только из «своих», русских, людей.
Затем на соборном совещании было порешено: «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных нехристианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и сына ее на государство не хотеть, потому что польского и немецкого короля видели на себе неправду и крестное преступленье и мирное нарушенье: литовский король Московское государство разорил, а шведский король Великий Новгород взял обманом».
После этого приступили к выбору «из своих»; в этих выборах весь январь и начало февраля 1613 года прошли в большом беспокойстве. «И тако бысть, — по словам князя И. М. Катырева-Ростовского, — по многи дни собрание людем, дела же толикие вещи утвердити не возмогут».
Шла ожесточенная борьба за власть.
После рассказывали, что сильно домогался царского престола князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. А затем создалась сплетня, что даже и князь Д. М. Пожарский добивался избрания, но впоследствии сам сплетник, дворянин Сумин, торжественно отказался от нее, хотя, конечно, как вождь нижегородского ополчения, совершивший великий подвиг очищения государства от врагов, Пожарский в умах многих и мог являться желанным избранником.
Но этому, писал А. Нечволодов, прежде всего препятствовала врожденная скромность самого князя Дмитрия Михайловича, что запечатлено и в современной народной песне: «Выбираем мы себе в цари, из бояр боярина славного князя Димитрия Пожарского сына», на что последний отвечает: «Недостоин я такой почести от вас».
Князь Пожарский был Рюрикова дома, но силы не имел. Мавр сделал свое дело… Романовы вовсе не собирались уступать кому-либо трон.
В другом современном сказании, «Хронографе», рассказывается, что на соборе Пожарский стал говорить: «Теперь у нас в Москве благодать Божья воссияла, мир и тишину Господь Бог даровал: станем у Всещедрого Бога милости просить, дабы нам дал Самодержателя всей России. Подайте нам совет благий. Есть ли у нас Царское прирождение». На это все умолкли. Затем духовные власти держали такое слово: «Государь Димитрий Михайлович! Мы станем собором милости у Бога просить. Дай нам сроку до утра».
На следующий же день, 7 февраля, когда собрался весь собор, какой-то дворянин из Галича выступил вперед и представил письменное мнение, что последнему государю из племени Иоанна Калиты — Феодору Иоанновичу — ближе всех по родству приходится Михаил Федорович Романов, почему он и является прирожденным царем.
На это послышались голоса: «Кто прислал такую грамоту, откуда?» Но в то же время вышел и донской атаман и также подал грамоту. «Что это ты подаешь, атаман?» — спросил его Пожарский. «О прирожденном царе Михаиле Федоровиче», — послышался ответ.
Таким образом, и земщина и казачество, всегда между собой враждовавшие, произнесли одно имя, которое должно было их всех примирить.
Романовы победили!
«Тако благослови Бог и прослави племя и сродство царское, — говорит летописец, — достославного и святого и блаженные памяти государя царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси племянника, благоверного и Богом избранного и Богом соблюдаемого от всех скорбей царя государя и великаго князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца сына велика боярского роду боярина Федорова сына Никитича Юрьева».
Памятник Кузьме Миничу Сухоруку и Дмитрию Пожарскому в Москве
Князь Пожарский попал в опалу, Минин же, не представлявший для Романовых никакой опасности, был возведен в дворянское сословие.
«Археологические известия и заметки» (М., 1897. Т. 5. С. 9) сообщают в хронике, что «Волгарь» пишет о находке, обнаруженной в сарае при старой колокольне кафедрального собора в Н.-Новгороде. Среди разного хлама там оказалась старинная надгробная плита с могилы Минина.
Так с давних пор мы чтим своих героев. Официальный памятник — положено! А могила… Да кому она вместе с самим ее владельцем нужна? Русский солдат достоин мемориала, но не уважения к его могиле. На Руси всегда было так.
