Провожать Кузьму до Слободы собрались все, включая и восьмилетнюю Ульянку. А что? Она уже взрослая, заканчивает первый класс начальной школы здесь же в Вишенках. Ещё чуть-чуть, и каникулы! На всё лето!

– Может, не пойдёшь, доченька? – просит Марфа ребёнка. – Всё ж таки далековато, устанут ножки твои.

– Ну что ты, мамка! Мне маменька разрешила, а ты нет. Так не бывает.

Девочка, как себя помнит, называет маму Марфу мамкой, а другую маму Глашу, с кем живёт и которую тоже безумно любит, называет маменькой.

– Правильно! Сестричка Танюша старше на какой-то один-единственный год, ей можно, а мне нет? Кузя – мой братик. Как это я не пойду? – исподлобья на женщину смотрели упрямые глазки-бусинки девчонки, плотно сжатые тонкие губки побелели, крылья носика подрагивают. – Я сказала – пойду! – требовательно и властно топает ножкой в светло-жёлтом сандалике. – Маменька разрешила! – и направилась во двор Кольцовых, но остановилась на половине дороги. – А если ты не разрешишь, то я к вам больше ни ногой! Потом ещё просить будешь, а я подумаю, вот так вот!

– Ну-ну, – покачала головой женщина и пошла вслед за девчонкой. – И в кого она такая упрямая уродилась? – сетует Марфа.

Но она не знает, хотя и догадывается, что буквально минуту назад Ульянку пыталась отговорить Глаша, на что девочка ответила:

– Не пустишь на проводы Кузи до Слободы, я уйду к мамке жить. Она мне разрешила, а ты запрещаешь. Так не бывает, чтобы один человек разрешал, а другой запрещал.

Сегодня в семье Кольцовых праздник: провожают старшего сына Кузьму в Красную армию. В военкомате сказали, что такие специалисты вот как нужны в танковых войсках. А то! Всё ж таки Кузьма Данилович – первый тракторист в колхозе, бригадир. С дядей Ефимом начинали. Это сейчас трактористов стало больше, так никого этим не удивишь. А тогда… Э-э, да что говорить.

Во дворе расставлены столы, самодельные скамейки из струганых досок на чурках, гостей – почитай, вся деревенька. Да и то сказать: соседи, друзья, родственники. Вот и наберётся…

Сам председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович пришёл, поздравил призывника, сказал напутственное слово. Всё ж таки не последним человеком был Кузьма в колхозе. Вот уже полгода руководил тракторной бригадой, в подчинении дяди Ефима был. Тот начальствует над колхозным гаражом, в который входят и тракторы, и машины, вся сельскохозяйственная техника.

Кузьма кинулся к Гриням, пригласить на проводы дядю Ефима, тётю Глашу, так отец встал против.

– Ты меня не понял, сынок? – остановил сына Данила. – Или напомнить?

– Да перестань, папа! Сколько можно? – вспылил и Кузьма. – Когда что было, а ты до сих пор. Ну хотя бы ради меня ты должен пойти на примирение. Ты извини, но дядя Ефим для меня не чужой человек. И потом, не тебя провожают, а меня.

– Я сказал – нет! – отрезал Данила. – Не смей приводить на мой двор этого человека! Не хочешь скандала, не приведёшь.

– Тогда я всё равно пойду, попрощаюсь. Ваши отношения с ним – это ваши отношения. А мои – это мои. И ты в них не лезь, понятно?

– Кузьма решительно зашагал на соседний двор.

– Ну-ну, – хмыкнув, Данила остался стоять у калитки, смотрел на деревенскую улицу.

Да-а, это же почти восемь лет прошло с того дня, как Марфа чуть не лишилась мужика. За малейшим не пустил себе пулю в лоб в тот раз Данила, когда лежал пьяным в саду. Винтовкой не смог: длинная, не достал пальцем до спускового крючка. Пришлось сходить в тайник за револьвером. Такая обида глушила, прямо давила, вгоняла в землю. Жить не хотелось на самом деле. Это же где видано? Жена любимая с самым близким другом? Потерял в одночасье и жену, и друга. Не каждый вынесет такое. Вот и Данила не смог.

Крутанул барабан револьвера, взвёл курок, приставил к виску, попрощался с детишками мысленно и нажал спуск. А оттуда – холостой щелчок! Осечка! Отсырели патроны от долгого хранения. Хватило ума признать, что это судьба и надо жить. Не стал искушать себя больше, допил наливку и уснул там же, в саду. А сейчас сын хочет пригласить Ефима к Даниле во двор на проводы Кузьмы. Не-ет! Не бывать этому.

Если бы хоть кто-то попытался забраться в душу Данилы, наверное, ужаснулся бы его окровавленной, израненной, исстрадавшейся душе. Как он ещё живёт с ней – одному Богу ведомо. А ведь живёт. Стонет, переживает, тоскует по прежним дням, страшно тоскует и живёт. А что делать? Детей-то растить надо, выводить в люди. Хорошо, с Кузьмой как-то само собой сложилось, да и сложилось очень хорошо. С Ефимом сразу в жизнь входил, а тот плохому не научит, Данила знает это как никто другой в Вишенках. Даже после случившегося не стал отделять их друг от друга, хотя попытка все же была. Он хорошо помнит её.

В тот раз на второй день потребовал от сына отказаться работать с Гринем на одном тракторе, собрался, было, поговорить и с председателем, чтобы поспособствовал.

– Ты, сынок, не ходил бы больше к трактору. Я не вынесу, что ты вместе с ним, – даже говорить, произносить ненавистное имя не хотелось. – Я поговорю с Сидоркиным, он поможет.

Как тогда подскочил к нему его родной сын! Как подскочил!

– Не смей! Слышишь! Не смей! – загорелое, обветренное лицо Кузьмы побелело, схватил отца за грудь, приблизился вплотную. – Не смей так говорить! Разберись в себе, а я понимаю и маму, и дядю Ефима, и тётю Глашу. Понял? Я – по-ни-ма-ю! А тебя не понимаю. Охладись, остынь, пойми их и простишь. И снова будешь жить как человек. Собственник, вишь ли, сыскался!

Холодный блеск сыновних глаз не может забыть Данила и до сих пор.

А ведь Кузьма в чём-то оказался прав. Спустя годы Данила в этом не раз убеждался. Начать хотя бы с того, что за всё это время он, Данила, ни разу не увидел в глазах, не услышал из уст земляков ни единого укора в свой адрес. Он твёрдо был уверен, что вся деревня знала их историю с Ульянкой. Но! Может быть, что-то за глаза и говорили, обсуждали эту новость, в деревне по-другому и не бывает. Однако вот чтобы открыто уколоть – нет, не видел и не слышал. И, что самое главное, детишки его родные живут, как ни в чём не бывало. Как будто так и надо, как будто не их мамка согрешила с соседом. Он видит, как бегают они к Гриням, и бегали с того самого дня. Пытался, было, строжиться, запрещать, так куда там, всё равно ходят, как и прежде.

И в голодный год ходили, Грини подкармливали ребятню. Тогда тоже злился Данила, да ещё как! Но злость на себя была за то, что не смог прокормить семью так, как надо, что люди должны спасать от голода его ребятишек. Злился, страшно злился, но терпел, ради тех же детишек и терпел, наступил себе на горло. Но всё равно так и не простил Ефиму, может быть, злость, ярость в отношении бывшего друга стали ещё больше, ещё сильнее. Одно на другое наслоилось, увеличив, усилив до небывалых размеров ненависть к Ефиму.

Несколько раз пытался глазами своих детей, Марфиным взглядом посмотреть на события того ужасного дня, войти в положение. Но не мог до конца додумать, срывался на злость, матерки. А тут сын Кузьма, мол, пойми и простишь! Ага! Разбежался! Ненависть так вошла в жизнь Данилы, в его плоть и кровь, что вряд ли когда-либо сможет выветриться, сгладиться, забыться. Как бы не так! Это его ноша, его, Данилы, крест продолжать и дальше жить с камнем, нет, с огромным-преогромным валуном в душе.

Простил ли он Марфу? Кто его знает? Он и сам понять не может, простил ли, нет ли? Хотя разговаривают, общаются друг с другом, обсуждают семейные вопросы, в гости, на собрания ходят вместе. Но вот тех отношений, тех чувств, что были до того случая, между ними уже нет. Бывает, когда Данила забудет на мгновение, тайком любуется женой своей, комок благодарный в горле застревает, и вдруг озарит, и всё! Исчезает тот комок, ему на смену приходит ком обиды, громаднейший злости и ещё чего-то такого гадкого, паскудного, чему он не может дать точного названия, однако оно мешает, не даёт ему жить той, прежней жизнью. И ещё становится плохо, так плохо, что жить не хочется. Появляется желание завыть по-волчьи или закричать, заорать так громко, чтобы земля раскололась, лопнула.

А к Ефиму ненависть закостенела, осталась на прежнем уровне. Стала неотъемлемой чертой характера. Он с ней засыпает и просыпается каждое утро. Всё ж таки предательство друга, да какого друга – самого лучшего, надёжного, с кем не только пуд соли, а тонны горя хапнули, пережили вместе, в окопах вшей кормили, друг за друга насмерть шли – это не кот начихал, так просто не проходит. Нет, Данила не относит себя к тем людям, кто прощает предательство.

Несколько раз Ефим пытался помириться, приходил даже с бутылкой водки в дом к Даниле, но не тут-то было! Кольцов Данила не из тех людей, кто легко забывает, запивает водкой кровную обиду. Рана это, рана на душе его, её водкой не зальёшь, не залечишь. Как нельзя повернуть время вспять, так, наверное, нельзя вернуть прежнюю дружбу между Данилой и Ефимом. Да, он сожалеет, сильно сожалеет о потерянной, разорванной дружбе, но не простит. Так и умрёт, когда придётся, когда Бог решит призвать к себе, с болью в душе, с обидой, со злостью на некогда лучшего друга в жизни.

А девчушка ничего. Красивенькая. На мать Марфину и Глашкину похожа. Ещё красивее, чем мамка с тёткой. А может, это потому, что ребёнок? Ведь детишки все красивые, это когда состаримся, одряхлеем, тогда все становимся на одно сморщенное, дряхлое лицо.

Данила иногда даже любуется девчушкой тайком. Это ж надо! Но характер?! Оторви и выбрось! И в кого она такая? Понятно, что Грини в ней души не чают, пылинки сдувают, балуют почём зря. Глаша почти каждые выходные бежит на попутную машину, везет в город яйца, масло, творог со сметаной, продаёт на колхозном рынке, все девчонке обновы покупает. В деревне так никого не одевают и обувают, как эту пигалицу. Даже те девчата, что на выданье, которые сами уже работают в колхозе, и те не так одеваются. Если Даниловы дети фабричную обувь надевают только по праздникам, а то всё в лаптях да в лаптях, даже в школу в них ходят, то эта – не-е-ет! А как она играет мамкой и маменькой? Вот же пройдоха, которых свет ни видывал!

Мужчина стоит у калитки, вспоминает, думает, и лёгкая улыбка блуждает на лице.

На днях прибегает из школы младшенькая Танюша, она классом раньше идёт, чем Ульянка, однако учатся вместе. Рассказывает, захлёбываясь.

– Мамка, мамка! Что наша Ульянка учудила!

– Ну-ну, – Марфа чистила картошку, оторвалась на минутку, заинтересованная.

Данила тоже перестал крошить табак у печки, прислушался.

– Ванька Мухин из третьего класса на переменке нашу Ульянку назвал подкидышем, падчерицей, выпендрялкой и показал ей язык.

– Вот же паршивец, – укоризненно покачала головой Марфа. – Ну, и дальше что?

– А что дальше? Наши Стёпка с Никиткой тут же в драку к этой Мухе. Так Уля как зыкнет на них, как сверкнёт своими глазищами! Не смейте, говорит, я сама! И как кинется на Ваньку, да давай царапать его, таскать за волосы! Еле отбился от неё. Сейчас домой пошла вся в царапинах, и платье новое в цветочек розовый, что маменька Глаша покупала на днях, ей Ванька порвал. Правда, она ему рубаху тоже порвала.

– А ты где была? А парни? Что разнять не смогли? – спросила мама. – Неужто не смогли помешать драке-то?

– Ага, разнимешь её, как же. Блажит: сама, сама разберусь! И разобралась. Еле убёг Ванька от неё.

– Дальше-то что? – это уже Данила спросил. – Интересное кино получается.

– А что дальше? – снова пожала плечами дочка. – Наши Стёпка с Никиткой подкараулили Ваньку за кузницей после школы и так накостыляли Мухе, что юшкой красной с носа умылся. Больше не будет обзываться. Ещё брат евойный старший из четвёртого класса Вовка хотел встрять, так я ему сумкой с книгами по голове! Пускай не трогают наших!

– Вот же семейка! – возмутился в тот раз Данила. – Где эти огольцы? Я им сейчас устрою юшку! Я им покажу, как драться! И ты, девочка, парню сумкой по голове! Ты думаешь, что делаешь? А если б он тебя? А? Что тогда? Хорошо тебе было бы?

– Так он Ульянку нашу обидел, папа, – недоумевала Танька. – А я молчать буду? Вот уж нет!

– Успокойся, отец! – замахала руками Марфа. – Забыл, как сам с Фимкой в драку кидался, когда кто-нибудь нас с Глашкой в детстве обижал? Не смотрели ни на возраст, ни на количество. Порода, холера вас побери, а туда же. Покажет он парням! Сам такой, и сыны такие. Спуску никому не даёте.

– Вот же бабье племя! Всё по-своему переиначит. Я для воспитания, чтобы вперёд неповадно было, а она своё. Всё ж таки я отец или так себе? Кто ж воспитывать этих охламонов будет?

– Вспомни, мало твой батя, царствие ему небесное, кнутом тебя отучал драться? Помогло? Вот то-то и оно. Сядь и сопи в две дырочки. Дети сами разберутся. Вам бы ещё драчуна деда Прокопа покойного, и всё, живи и радуйся, прости Господи. А то он воспитает. И надо же такое сказать, что нечего слушать, – бурчит по привычке Марфа.

– Да-а, – вздохнул мужчина. – Жи-и-изнь, итить её в коромысло. Как накручено, наверчено, хрен чёрт без попа разберёт, распутает.

Вон во двор вышел Ефим, за ним и Глашка пожаловала, стоят, с Кузьмой разговаривают, обнимаются. Как бы и ему, Даниле, хотелось быть там, вместе, но как вспомнит луг, грозу, копну сена и Марфу с Ефимом там, и они там… Всё! Обрывается всё внутри, сердце останавливается, и снова дикая злоба, злость такая, что самому боязно становится.

– Ы-ы-э-эх! – выдохнул из себя мужчина, резко повернулся к дому, пошёл, не поднимая головы, отчаянно, с силой взмахнув руками, как отрезал, оборвал что-то.

Колхоз выделил три подводы, на них призывники сложили котомки, а сами шли пешком в окружении провожающих. А их собралось много – почти вся деревня.

Ефим с Глашей вышли за огороды, к просеке с дорогой мимо сада на Борки и на Слободу, остановились там, ещё раз обняли Кузьму.

Марфа повисла на шее сына, Данила пыхтел папиросой, поминутно тёр глаза, кашлял.

– Ну, сынок, – теперь уже отец положил руки на плечи Кузьме. – Ты, это… Мы, Кольцовы, сам знаешь. Неспокойно на границе, но… Не стыдно чтоб. Батя твой труса никогда не праздновал, если что, помни об этом. Мы – Кольцовы, за нами – как за каменной стеной в любом деле.

– Да свидания, папа. Ну и ты тут не буянь. Может, помирился бы, а, папа? Вижу, как маешься, себя мучаешь. Ну, чего тебе стоит? Дядя Ефим с радостью.

– Иди, иди, советчик нашёлся, – недовольно, но и без обычной злобы пробурчал Данила, слегка подтолкнул сына. – Мы сами как-нибудь. Ты там смотри, не подкачай, не то приеду, не посмотрю, что уже выше батьки вымахал. Отхожу хлудиной за милую душу. Смотри, сынок, – снова напомнил Кузьме, обнял сына на прощание, прижал к себе. – Ну всё, ступай, иди с Богом, сынок.

Потом ещё долго стояли с Марфой, махали, глядели вслед.

Младшие все побежали провожать до Слободы. В Борках к вишнёвским призывникам присоединятся борковские, потом и слободские. Ну а там, в Слободе, их уже ждут машины из военкомата.

Данила вернулся домой, принялся разбирать столы, скамейки во дворе. Нет-нет присядет, мысли набегут, оторвут от работы.

Осенью прошлой как раз на Покров Пресвятой Богородицы вот так же собирал во дворе скамейки да столы, выдавали с Марфой старшую Надежду замуж в Пустошку. Спасибо, погода была хорошей, солнечной. Расписались в сельсовете, но дочка настояла, чтобы и в церкви потом, чтобы отец Василий обвенчал.

Оклемался после тюрьмы-то батюшка, слава Богу. Марфа тогда с Глашей ходили в больницу, когда привезли старика умирать. Да тогда все ходили туда, даже сам Данила порывался. До сих пор чувствует свою вину перед батюшкой, что на венчании Ефима и Глаши учудил. Во дураком был! Но как укатали человека в тюрьме-то?! Это же страсти Господни, разве ж можно так с людьми? Данила перекрестился, вспоминая священника.

Никиту Кондратова тоже потом в тюрьму сажали после батюшки.

Он же зять отца Василия, на его дочке старшей женат. Старший внук вместе с Кузьмой в армию пошёл, младшие выросли уже. Вот и оказался виноватым человек. Неведомо, чтобы сталось с мужиком, если бы не председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович: собрал срочное собрание, написал какую-то бумагу, что, мол, Никита Кондратов принародно отрёкся от тестя, от отца Василия значит.

Так или нет, но поверили там, в районе, отпустили Никиту. Так тот потом неделю бражку пил, в себя приходил, хотя за ним такого раньше никогда не наблюдалось.

Жи-изнь, итить её в доску! Иной раз так вытянет человека, так напряжёт, что волком выть станешь, не то что запьёшь.

Клялся по пьянке Никита Даниле, что не отрекался он от отца Василия, говорил, что за своего тестя он любому глотку перегрызёт. А та бумажка – так, просто бумажка, отписка.

Мысли снова перекинулись на детей.

Да-а, растут дети, растут. Надька уже с таким животом ходит, скоро и дедом сделает. Господи-и, когда было, когда было?! Сами с Ефимом, кажется, недавно с фронта сбежали, сидели вот так же во дворе, решали, жениться или нет, а вот уже и сын в армии, дочка замужем, внуков ждут.

Доски да щиты прятать не стоит далеко, Агаша на днях приходила с Петей Кондратовым, местным пареньком, ровесником своим. Согласия спрашивали у родителей, тоже на Кириллов день, как раз на двадцать второе июня, свадьбу назначили. Снова батька с маткой готовьтесь встречать гостей, накрывай столы во дворе. Да-а, жизнь.

Вовка заменил Кузьму, окончил курсы трактористов, на тракторе работает. Пока Ефим ставит его на подмену, не доверяет трактор самостоятельно, Кузьма настоял. И то верно. Данила не в обиде. Если старший сын с раннего детства слишком уж самостоятельный был, рассудительный, что взрослый мужик, то Вовка – нет, не то. Ещё ветер в голове, так и норовит коленце какое выкинуть. Что удумал, паршивец, недели две назад?!

Трактор надо было перегнать с одного поля к садам. Ну, Ефим и отправил Вовку. Чего ж тут сложного? Возьми технику на поле, перегони через деревню да и поставь там, где сказали. Так нет же, дурья башка! Что учудил, ну и учудил, итить его в корень!

Подъехал к магазину, что в центре деревни, и прижал трактором входную дверь в нём! Вот, гадёныш! Трактор заглушил, сам сбежал. Атам работает продавцом внучка председателя колхоза Ольга Сидоркина, ровесница Вовки. Вот он её и закрыл, а с ней ещё несколько женщин, что были в магазине в тот момент.

Одни в магазине блажат, другие на улице около магазина орут. А он, видишь ли, на лугу цветы собирал для Ольки! Хорошо, Кузьма сыскался, отогнал технику. Ну, конечно, уши хотел надрать младшему, так не дался, бесёнок! Вот в чём дело! На виду у всей деревни сошлись два брата в тот раз.

– Только тронь, – побледневший Вовка и шага не сделал, чтобы убежать. – Если тронешь, тут же в морду получишь в ответ! Я не посмотрю, что ты старше меня.

И Кузьма не тронул. Спасибо, старший умнее оказался. Но Вовка, Вовка! И в кого он только такой уродился?

Данила сидит на досках, сворачивает очередную папиросу, и лёгкая улыбка блуждает по обветренному, морщинистому лицу. А жизнь-то наладилась, как ни крути. Хватались тогда за свои десятины, с какой болью отдавали, по волам чуть не плакали, а поди ж ты… Привыкли, и в колхозе жить можно. Чехарда с бригадирами, начальниками разными закончилась, все знают свои места, свою работу и, слава Богу, работают так, что уже есть что получать на трудодни.

Иногда вспоминается Щербич Макар Егорович, хороший был человек, дай ему Бог здоровья, если ещё живой. Полюбил тогда Данила сады, как детей своих пестовал, ухаживал, оберегал от злого человека, от холода. Спасибо, председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович вспомнил, что Кольцов учился на садовника ещё при той власти, и снова работает Данила в саду.

Сам себе хозяин, сам себе начальник. Да, если честно признаться, то на пупок так брать, как брал в полеводческой бригаде или на ферме разнорабочим, уже не приходится. Есть конь, есть бричка – чем не начальство? За день объедет, посмотрит, не лазил ли злой человек, не сломал ли дикий зверь деревце? А сад разросся, заматерел, цветет во всю ивановскую. Любо-дорого смотреть, вдыхать ароматы. Особенно вишен. Вот уж деревце так деревце! И неказисто на первый взгляд, и статью не груше чета, а зацветёт, запахнет! Всех за пояс заткнёт ароматом, запахом своим заглушит округу, любые запахи перебьёт. Ну-у, и вишенки на наливочку ещё как идут. Да и просто так съесть ягодку – благодать Господня. Колхоз продаёт ягоду. Вся школа приходит убирать урожай вишен, пакуют в ящики. И везут быстренько в города, кушай, рабочий народ, в Вишенках выращенную вишенку! А то!

И с детишками вроде определился Данила, хлопот уже практически нет, что были во времена единоличника. Трудодней хорошо вырабатывают и, соответственно, получают. Почитай, вся семья работает в колхозе, особенно Кузьма хорошо зарабатывал. Случалось, и деньгами давали. Редко, правда, но давали. Это когда в другие колхозы ездил помогать пахать или сеять. От района отправляли, вот тогда и платили деньгами.

Да, с детишками повезло Даниле, что ни говори, а повезло. Старшие с первых дней смотрели за младшими, так и по сей день идёт. Они с Марфой только успевали рожать. Да-а. Как хорошо, покойно было до той грозы, чтоб ей ни дна ни покрышки.

Конечно, у Данилы сердце не камень, он всё понимает, что Гриням без ребятёнка – никуда. Но причём здесь Марфа? Данила? Наверное, можно было бы и как-то по-другому, чтобы не так больно для Данилы. А как? А чёрт его знает как! Но уж точно не так, как они удумали, прости Господи!

Данила продолжает разбирать столы, лавки, уносит всё под навес, что за сараем, аккуратно складывает. Ненадолго. Двадцать второго июня пригодится второй дочке Агаше.

Домовитая девка, ой, домовитая! И красавица, тут как ни крути, в их породу, в мамкину красотой пошла, и умница. Иной раз в избе как раскомандуется, что ни Марфе, ни ему, Даниле, дома делать нечего. Всё сама да сама. И, главное, ладно так у неё, быстро получается, спорится. Работа так и горит в руках. Хорошая дочка, жалостливая. Да все хорошие. Других и не должно было быть, решает для себя Данила.

Прибрал всё, взял метлу начисто подмёл двор, не стал доверять такое ответственное дело кому-то из домашних.

Через месяц, уже в средине июня, пришло первое письмо от Кузьмы из армии. Танюшка с Ульянкой нашли Данилу в саду, там под грушей шалаш делал для сторожа. Летние сорта яблок созревать начали, сейчас глаз да глаз нужен в саду от ребятни. Да и кто постарше не откажется сорвать яблоко. Мало ли что в своём саду за хатой такие же есть, в чужом – всё слаще.

– Папа, папа! – раскрасневшаяся младшая дочка прямо ввалилась в шалаш. За нею – Ульянка.

– Письмо от Кузи, дядя Данила! – опередила дочку Уля. – Почтальонша тётка Настя принесла только что, так мы сразу к тебе, дядя Данила.

– Мамку надо было порадовать сначала. А потом бы и мне, – остудил пыл девчонок, а сам уже заволновался, схватил кисет, стал крутить папиросу.

– Ну, ладно. Так и быть, читайте, раз принесли.

И пока Танюшка с Ульянкой читали, перебивая друг дружку, сидел, слушал, подняв голову куда-то к вершине яблони, что напротив шалаша, а тёплая волна заволокла душу, вышибла слезу.

– И ладно, и ладно, – не сказал, а прошептал, когда девочки закончили читать. – Вот и ладно. Так и должно быть. А вы бегите к мамке, порадуйте, да и другим дайте почитать. Смотрите, не потеряйте письмо-то, – выпроводил детей, сам остался лежать в шалаше на свежей траве, которую только что накосил специально для этой цели.

Под Минском, в городе Борисове, танкистом его сын Кузьма. Так и должно быть. Тракторист, член партии большевиков, прямо перед армией приняли, – это вам не фунт изюму скушать. Куда ж его такого? Конечно, только в танкисты.

Данила снова наладился подумать, помечтать. Что-то в последнее время он часто мечтать стал. С чего бы это? Стареет, что ли? Так вроде пятьдесят пять лет – разве ж годы? Он ещё ого-го! Тьфу-тьфу, к докторам ни разу не обращался. И в руках силу чует, и вообще…

Ладно, лучше про детей. Кузя пишет, что в школе младших командиров учится, командовать танком будет. А это тебе не трактор! Зимой ходили в клуб смотреть кино про Красную армию. Так там и видел Данила эти танки. Это же ужас, какая сила! А боевая мощь! Вот то-то и оно, такой техникой только такие как Кузьма и могут и должны владеть, управлять да стрелять с них.

Мысли снова перекинулись к детишкам. Это ж как получается? Выходит, в его ненависти, злобе, праведном гневе к Ефиму Гриню никто Данилу не поддержал? Никто не принял его сторону, а пожалели Марфу, Ефима, Глашу? Это как получается? Что ж это такое? Постой-постой!

Данила сел, обхватил голову руками. Вон оно как! Мало того, что не поддержали, правда, Вовка вроде в самом начале на его стороне был, потом как-то сдался, так считают, что он не правый? А Марфа, мать их, с чужим мужиком в копне – правая? А его лучший друг с женой друга в копне – тоже правый? Да что ж это такое?! Неужели люди перестали правильно мыслить? Кто же рассудит? Кто поможет разобраться в таком деле? А в себе самом – кто поможет?

И Марфа, его жена Марфа всё так же ходит к Гриням, общается, разговаривает и с Ефимом, и с Глашей! Главное, как ни в чём не бывало! Правда, по первости пытался не пускать жену, кидался даже с кулаками на неё, так все дети встали стеной за мамку, пригрозились, что его, отца, папку своего, знать больше не будут, праздновать не станут, если, не дай Бог, он мамку пальцем тронет. И он поверил тогда детям: порода, холера их бери! И в кого только такие удались, уродились?

Резко выдернул кисет, нервно стал крутить очередную (какую уже по счету?) папиросу.

Это как быть дальше? С самого первого дня, как родилась эта Ульянка, вся детвора Данилы кинулись к Гриням, хотя знали с самого начала всё: и что мамка их с дядей Ефимом в копне… И что отец их, Данила, чуть не застрелился от горя. А поди ж ты! Выходит, им папку своего не жаль, понять не могут, а чужих людей поняли, приняли, смирились и живут как ни в чём не бывало. Или делают вид? Вот поди разберись.

Данила в очередной раз сильно затягивается, замирает на мгновение, задерживает дым в себе, потом с силой выпускает.

Что ж получается? Выходит, он один, а все остальные – вместе? Неужели он неправ? Не может быть! Это ж что за жизнь тогда начнётся, если всё с ног на голову?

Девчушку, Ульянку, приняли и принимают как свою. И с Ефимом обнимаются и целуются его, Данилы, дети. Что ж происходит? Вот загадка, холера её бери. Хоть сходить к отцу Василию да поговорить с ним, посоветоваться.

Ладно, успокаивает себя Данила. Время, оно такая вещь, что всех рассудит, на свои места расставит, врагов может помирить, а друзей сделать врагами заклятыми. Даже вот с ним, с Данилой. Как по первому времени переживал, вспомнить страшно, как терзал себя. Но живёт до сих пор, переживает, конечно, но чтобы пистолет в руки? Нет уж, дудки! А тогда казалось самым лучшим выходом из положения, решением самым надёжным. А может, наливка это, не сам Данила подносил к виску наган?

Выходит, и он сам уже маленько изменился? Не полностью, но самую малость? Наверное, так оно и есть. Но чтобы простить Ефима, как просил Кузьма, да и все дети его просят, нет, к этому он не готов. Он знает точно, что ещё не скоро заживёт эта рана в душе. И заживёт ли? Кто знает?

Хлопоты перед свадьбой Агаши затмили собой все остальные проблемы, переживания. Данила помогал, как мог. Видел, как готовили у Гриней, потом таскали к ним, Кольцовым, чугунки да миски. У Гриней в погребе Ефим сделал полки, туда складывали всё, что быстро портится, лето всё ж таки. Потом будут бегать, да уже и бегают, снуют туда-сюда. Чужим людям со стороны кажется, что всё между Гринями и Кольцовыми тишь да гладь. Но Данила остаётся верен себе. Марфа попросила его сбегать до погреба, принести жбан кваса, так цыкнул, что та от неожиданности чуть не уронила тарелку со студнем.

– Тьфу, дурень старый! – и заматерилась по-мужски, да так складно, что он оторопел даже. – Все люди как люди, а этот всё обидки корчит, всё никак из детства не выйдет. Внуки скоро, а он…

– Замолчь! – прошипел, чтобы гости не заметили, не услышали. – Замолчи, а не то я такую вам свадьбу учиню, что хоть святых выноси.

И не пошёл, и Ефим с Глашей не сидели за столом вместе с гостями. Правда, Глаша помогает, подносит-уносит к столу да от стола, сама не садится. А Ефим тот носа не кажет, всё у себя во дворе. Так ему и надо!

И так до вечера, пока гости не разошлись, ходил с камнем на душе, снова переживал.

Вот и сегодня, в воскресенье, на второй день свадьбы поднялся пораньше, принялся растапливать печку, Марфа с Надеждой что-то готовить ещё будут. У Гриней уже топилась печка, Данила видел, как тянуло дымом из трубы. Тоже стараются Глаша с Ефимом. Данила знает, что его сосед с самого первого дня женитьбы всегда сам растапливал печку, всё жену Глашу жалел. И теперь продолжает, сам топит.

Потянулись первые самые нетерпеливые гости, в основном мужики, им опохмелиться надо. Встречал их ещё на входе у калитки, вёл к отдельно стоящему столу у стенки сенцев, что Марфа специально накрыла для такого случая – поправлять здоровье слегка перебравшим гостям.

Уже, было, налили по второй чарке, Данила не пил, только пригубит, но за компанию приходилось сидеть вместе со всеми. Хозяин-то как-никак.

– А давай, Данила Никитич, – наладился, было, говорить Аким Козлов, как со стороны деревни послышалось тарахтение телеги. И чей-то крепкий мужской мат повис в воздухе.

– Кого нелёгкая несёт? – гости выбежали к калитке, уставились на деревенскую улицу.

В их сторону посреди улицы летел возок председателя колхоза Сидоркина Пантелея Ивановича. Сам возница стоял в возке, стегал кнутом и без того стелящегося по-над землёй жеребца.

– Что с ним? На Пантелея это непохоже, – изумились мужики. – Что-то стряслось!

– Сидите всё? – председатель осадил коня так, что тот взмыл на дыбы. – Грёба душу мать! Они всё сидят, не знают, так и страну пропить можно! Радио почему не слушаете, в креста телегу, печёнки, селезёнки и прочую требуху вашу мать, а водку хлещете?

От коня валил пар, спадали хлопья пены.

И гости, и хозяин так и замерли с чарками в руках, уставившись на такого непривычно злого и разъярённого председателя.

И птиц почему-то не стало слышно в эту пору, даже собаки замолчали. Только шумели на ветру деревья да дрожали с лёгким белым налётом листья осины.